h Точка . Зрения - Lito.ru. Александр Викторов: КЛЯЧА ИСТОРИИ (Рассказ).. Поэты, писатели, современная литература
О проекте | Правила | Help | Редакция | Авторы | Тексты


сделать стартовой | в закладки









Александр Викторов: КЛЯЧА ИСТОРИИ.

Историю переписать нельзя… а если всё-таки попробовать? Что было бы, если бы… Далее следует миллион «если бы». Допущения в истории считаются некорректными. Но то в истории, а в литературе, по-моему, они вполне уместны.

Перед Вами фантастический рассказ. Фантастика вперемешку с историческими реалиями и колоритом минувшего времени – смесь, на мой взгляд, очень интересная.

Неожиданный взгляд автора на привычный, ставший хрестоматийным сюжет. «Костёр бросал свет на шалаш, а у костра сидел зябко, в пальтишке, человечек и что-то строчил карандашиком в тетради, положенной на колено. Иногда смотрел: то сквозь костёр, то сквозь туман над озером, то сквозь небо и звезды – как прозревал всё вокруг. Цепкий господин. Очевидно, поэт». Смешно. Потому что мы-то знаем, что это был не поэт, а скорее… гм… драматург, что ли. Уж во всяком случае, прозаик.

Роль личности в истории, необходимое и случайное – вопросы и категории диалектического материализма. А может быть, исторического? Уже не помню.

Сегодняшний бы «Коммерсантъ» или, Боже упаси, «толстушку»-«Комсомолку» – тем, «пламенным», которые прятались в чухонских шалашах и строчили карандашиками в тетрадках. До самоубийственного выстрела они не дотянули бы. Тотчас бы скончались «от удара».


Редактор литературного журнала «Точка Зрения», 
Алексей Петров

Александр Викторов

КЛЯЧА ИСТОРИИ

А. Викторов

КЛЯЧА ИСТОРИИ

Клячу истории загоним.
Вл. Маяковский. «Левый марш».

В 1921 году в Петрограде случилось мне попасть в поисках одной пустяковины в архив «Биржевых ведомостей». Там-то я и наткнулся на рукопись предлагаемого ниже рассказа, публикацию которого во время его написания почли, очевидно, излишним, ненужным делом перед лицом богатого выбора материала беспокойной и многоликой эпохи, а сам рассказ – не очень удачным фельетоном, вышедшим отнюдь не из-под золотого пера. Что-то вдруг привлекло меня в довольно разбитном, однодневного, легковесного типа творении. Создание его относится к памятным всякому русскому хаотическим летним дням семнадцатого года, когда Отечество наше, казалось, находилось на краю гибели, и только Бог, вдруг сжалившийся над израненной мировой войной и внутренними распрями Россиею, внезапно остановил суровою, библейскою рукою понесшую было российскую тройку и спас свою святую Русь от крушения. В то время один мой знакомец даже написал стих:

«От своих и от чужих
Нет покою русским людям.
В мире места нет для них,
Если Бог про них забудет.

Не забудет... Свой народ,
Сверхблаженный головою,
Он на небо призовёт,
Лоб горячечный утрёт
Ангел русскому герою...»

Или что-то в этом роде...

И действительно: не забыл Господь, – верно, постоянно помнил, – пронесло, лбы разгоряченные нам утёрли, войну с немцами худо–бедно мы выиграли и теперь, когда германские репарации нахлестали отечественную экономику так, что кляча эта с отчаяния рванула вперёд и до сих пор идет голова в голову с североамериканской, а рубль российский и фунту, и доллару не уступит, особенно в китайских морях, Персии и Леванте, можно спокойно, в тиши и относительном бескризисье оглянуться назад и увидеть немало любопытного, кое ранее казалось нам мелким, почти незаметным, но, возможно, таило смертельную опасность, в то время как события громкие и пышные ныне уже нам таковыми не кажутся. Рукопись привлекла мой взор потому, что, как мне показалось, автор её случайно прикоснулся к чему-то тёмному, мрачному, что в смутное время притаилось у дороги, по которой шла наша несчастная Россия, и готово было вцепиться ей в горло. И хотя повествование носит поверхностный, юмористский, фанфаронский даже характер, достойный репортера средней руки, пытающегося подражать Чехову, недостатки эти не могут перечеркнуть того главного, что автору довелось прикоснуться к какой-то его разумению недоступной тайне, может быть, даже заглянуть в ту бездну, в которую могло рухнуть наше Отечество, увидеть какой-то иной, страшный путь, по которому могла двинуться дальше наша история, проехать со своим возницей в обыкновенной русской телеге, запряженной простой русской крестьянской лошадью, по самому краю неземной пропасти и, не крестясь, не молясь, уберечься от падения в неё.
Возможно, меня обвинят в преувеличении, посмеются надо мною, как над суеверной старухой, но, так или иначе, я не могу отделаться от этого впечатления, несмотря на некоторую несерьезность слога и личности автора. Однако всё великое, по моему твердому убеждению, имеет в основе своей предостаточно несерьезного.                    
Конечно, рукопись несёт налет фантастического, напоминает фантасмагорию, особенно в случае с загадочными периодическими изданиями, не принадлежащими никакому времени, хотя и как будто русскими по форме. Я считаю, что это надо оставить на совести автора, отнести к его, по его словам, приподнятому настроению или желанию украсить свой фельетон претензией на литературность. Трудно сказать, что действительно поразило таинственного ночного знакомца автора, – а я уверен, что он существовал в действительности, – но его бегство под покровом ночи так или иначе, думается, что-то изменило в течении наших русских дел того времени, внесло значительные изменения в расстановке тогдашних политических сил, отклонило направление подводных, тёмных течений нашей недавней истории, а может быть, даже поставило им какую-то преграду.
Русский человек горазд судить и пересуживать свою собственную историю, то подступаясь и так, и эдак к татарскому игу, то вздыхая над деяниями царей и императоров, то ропща против иностранцев и их роли в избрании отечественного пути. Но историю не пересудишь, не выбросишь из неё не только целые царствования и эпохальные сдвиги, но и даже один единственный  ночной разговор, одну фразу, одно слово, и иногда листок дешёвой бумаги оказывается важнее многотомных исторических трудов, писаных, как правило, ему вдогонку.
В истории было всё так, как было – и не иначе, – и как быть, очевидно, должно.
Поэтому в истории нет ни правых, ни виноватых, и ни детям, ни внукам не судить отцов и дедов.
В заключение скажу, что я долго наводил справки об авторе, страстно желая встретиться с ним и узнать больше о случившемся с ним, но, к сожалению, господин этот скончался годом ранее в Крыму от удара.

2.
«То ли крепко мы кутнули с Жоржинькой тогда в «Славе Петрограда», то ли у меня, как и у всякого русского в наше время, ум помутился от всего, что делалось в столицах и остальной России, то ли духота в «Биржевке» окончательно меня доконала, только сам не зная как очутился я в поезде. И так мне стало вдруг противно от гари паровозной и политических склок попутчиков, так потянуло на вольный воздух, который всё один – хоть царь, хоть Керенский, что вылез я с саквояжем при остановке наружу, выпил пива в буфете  и совсем окосел. Слышу только, что сторож мне что-то на колени укладывает и бормочет:
– Смотрите, не потеряйте, господин...
Тут какие-то с бантами заорали на него, что-де никакой я не господин теперь, а впрочем, и правы они: какой я господин? Так, щелкопёр в медный грош строка, по партийности – право-левый  ...ист и гонорарий исправный – мой партийный устав, а рюмка вовремя – моё знамя...
На коленях у меня пакет большинский – из саквояжа, значит, выпал, в пакете – газеты и журнальцы, видимо-невидимо. Все – самого попугайского российского политического спектра, но в общем – всё черные, бумага паршивая и краска тоже дрянь. Взял я их, когда собирался к Нинетте на дачу – ножницами поработать и настричь обзорную статейку строк это в пятьсот со свободами и братствами, – да какая уж теперь Нинетта и дача, когда я с пьяных глаз на Финляндский вместо Варшавского заехал. Всё извозчик, скотина, я ему:
– Гони, дурак!
А он мне:
– Нынче я уж не дурак, нынче в России дураков уж нету. А будете браниться, барин, так я вас ссажу...
– Как так?!
– А вот так.
Ну, я ему про социалистов, эсеров да большевиков, да всех их по матушке, а он мне:
– Вы, ваше неблагородие, напившись. Интересно, интересно будет властям узнать, где это вы спирту добыли против указу и закона...
Тут я совсем речи лишился и махнул рукой: вези, уродина, революцией освобожденная, куда хошь, вон пусть хоть мерин твой выбирает... Только поскорее. Ну и попали мы на Финляндский...
Вышел я со станции и стал соображать, куда же мне дальше, хотя ещё и не разъяснил себе, куда я попал. Вижу, вроде речка течёт, а название ей...
– Эй, мальчик, это что ж за река?
–  Сестра, дяденька господин.
Однако, удача. Здесь где-то у знакомца моего чухонца Вайно мыза имеется, он на ней всё лето сидит, траву косит, коров своих оглаживает. Понятное дело, чухонец. Тут такое в империи происходит, небеса разверзеся, можно сказать, а он – коровки, молочко... Мелко, мелко, сразу видно – нерусская душа, не понять, что история это тебе не корова жвачная, от неё охапкой сенца не отделаешься, всего тебя она сжует, выплюнет и поскачет себе дальше рысаком, а ты и жаловаться не моги – История!..
Еле-еле, по нынешнему времени, сторговался я с мужиком, и тот взял меня, изверг, на подводу, запряженную в сомнительного вида клячу; ворчал всё про германских шпионов, которых пол-России набежало, не дают крестьянину спокойно проехать, всё на подводу просятся. Кляча его тоже меня оглядывала с каким-то двусмысленным видом – будто лягнуть норовила. Я уселся на пакет с газетами, чтобы не пачкать саквояжа и своего английского бренча, и после шумного и пыльного Питера весь отдался наслаждению августовской ночью. Туман, знаете ли, на речке, разлив вдали, поют где-то... хорошо, анафема! В душе  томление, грусть, небо высокое, хочется чего-то... я пошарил в саквояже и нащупал бутылку английского бренди: Жоржинька, благородная душа, положил, видно, когда я в редакцию потащился. От радости я саданул возницу по хребту, обнял его по-братски и захохотал, а потом сказал речь о свободе и равенстве и предложил хлебнуть. Хмурый мужик сразу ощерился, и мы с ним быстро поладили. Правда, водку английскую он поругал, поругал и немцев с австрияками, ну и жидов, понятное дело, пожаловался на прижимистых чухонцев, а потом, хлебнув ещё, сказал:
– А вообще-та: дай им всем Бог доброго здоровьичка. И вам, господин... Хороший вы человек. Я ваше лицо на станции сразу приметил, и очень оно мне по душе пришлось.
Потом мы с ним поругали царя и императрицу, потом царя и похвалили, но уж без императрицы, потом похвалили Керенского, его же и поругали, потом хвалили и ругали кадетов и октябристов. А когда я отдал мужику остатки в бутылке прикончить, тот вдруг опять умилился по поводу царя и рявкнул вместо закуски  «Боже, царя храни» и покрыл эсеров и большевиков.
– А лошадь-то у тебя, отец, в которой партии состоит? В большевиках или эсерах?
– В кобыльей она у меня состоит, подлая. И жрать охоча – не напасешься, а работать – шкодливая, всё бы ей играть, с норовом. Сколько кнутовищ я об её обломал. Вишь, боком идет, морду к нам воротит, будто чует, стерва, что про её разговор.
И действительно, кляча прядала ушами, и я всё время видел морду её в профиль; зубы её были оскалены – как ухмылялась скотина на нашу невеликую человеческую мудрость, и огромный зрачок лошадиного глаза поблескивал на меня какой-то бесовской цыганщиной. Занятная лошадка, тёмная...
– Видно, время нынче такое, не только люди, а и лошади своих правов ищут и требуют, – продолжил мужик и загыкал.
– Значит, скоро кобылка твоя к большевикам переметнётся. Так что держись, отец, не она тебя, а ты её возить будешь, и  кнутовища тоже тебе попробовать придется.
– И то верна-a...Ox, и жисть пошла... Но-но, балуй, подлая, опять заигралася, я те поиграю! Нам с господином играть мож и можна, мы, значит, люди, а ты – лошадь, ты вези.
Мужик вытянул клячу кнутом, загоготал, покрутил головой, сотряс в рот последние капли и, утирая бороду, сообщил мне, зевая:
– А у нас тута, на Разливе-то, в шалаше, тоже большевик живёт. Раньше в сарае сидел у Кольки Емельянова, тот с оружейного был. А теперя депутат.
– Рабочий, что ли?
– Кто рабочий? Колька-то Емельянов? Какой он тебе рабочий? Говорю же: депутат теперя. Был рабочий да весь вышел. (В думских архивах я установил, что действительно от большевистской партии был такой депутат (примечание автора вступления).  
– А чего ж тот большевик по сараям-то и шалашам отсиживается? Прячется, что ли?
– Известное дело, прячется. Большевик... Чухонцем-косцом представляется, да мы знаем.
– А что ж полиции знать не дадите?
– А кому это нужно-та? Пущай полиция сама его ловит, а он пущай сам от её утекает. А у нас и своих делов хватает... Вот что, барин, дай-ка я тута заскочу в место одно, там цельная четверть мне в награду припасена. Ещё добавим, раз ты хороший человек. Подождешь? Я скоренько...
Подождал. Действительно, скоренько. Добавили. Оба мы хорошие люди, как сплошь и рядом в отечестве. Только вот лошадь нам попалась подлая, сначала сама выпряглась и не давала себя ловить, а потом завезла нас, каналья, в прибрежные кусты и чуть не опрокинула в воду. Тут-то мы и проснулись, а спали, надо признаться, мы долго, и увезла нас скотина неразумная, следовательно, далеко и от посёлка, и от мызы. Бывают такие лошади, которые, если их не стегать хорошенько, нипочём сами дороги домой не найдут. Так мне мужик сказал, когда мы с ним ахали над лопнувшей осью.
– Конечно, был мой грех, – вздохнул возница мой, помявшись и ухмыляясь, – тута у меня в энтой стороне солдатка одна живёт, ну... и был грех, наезжал часом, значит, опять же шпирт у её...Эт-та, значит, животная подлая, видно и решила, что мы обратно к ей...
Бедная Россия! Здесь лошади сами решают за седоков, куда тем надобно. Куда мы только так попадём?.. Тем не менее, животине крепко досталось, но ночевать, естественно, пришлось укладываться в телеге. Мне, жителю городскому, это, может быть, и в радость заснуть летней ночью под звёздами на сене, но мужик мой насупился и уже никакого душевного разговора от него я не мог добиться. Потянуло закурить, вытащил я папиросу, стал трясти мужика, нет ли огоньку, но куда там: спит, землепашец, чтоб его... От того, что папироса есть, а огня нету, покурить захотелось зверски. Глянул я вокруг и узрел невдалеке огонёк костра; туда и направился.
Костёр бросал свет на шалаш, а у костра сидел зябко, в пальтишке, человечек и что-то строчил карандашиком в тетради, положенной на колено. Иногда смотрел: то сквозь костёр, то сквозь туман над озером, то сквозь небо и звезды – как прозревал всё вокруг. Цепкий господин. Очевидно, поэт. Однако когда я огоньку попросил, вскинулся он на меня, и поначалу мне показалось, что он сейчас меня пристрелит. Оглядывается, будто подмогу ищет. Лысый, рыжеватый, по всему видно – из бойких. Однако, мой английский френч рассмотрев, успокоился – явно не шпик – и говорит, картавя:
– Я не кугю и вам кугить  не советую. А впрочем... вот вам костёг.
Я поблагодарил за совет, но закурил, а он меня спрашивает:
– И как это вы меня нашли?
– Мы вас нашли? Помилуйте. Это вас лошадь наша нашла, а не мы...
– Впрочем... вы из Питера? Есть у вас, может быть, случаем свежие газеты? Я без них здесь просто умираю.
– Пожалуйста, сколько угодно...
Я принёс из телеги свой пакет и протянул незнакомцу. Он торопливо и жадно вскрыл его, и на траву у костра полилось рекою печатное слово. Только... что это, Господи? Журналы были в полном смысле слова попугайских расцветок, глянцевые, газеты тоже иные в два цвета. Впрочем, бумага и печать паршивые... Вытащил одно чтиво наугад: «Неделя» какая-то... Печатана без ятей... Бундовская, что ли? Статьи всё о Сталине, сталинизме каком-то; много, пишут, злодей, поубивал русского народа. Кто таков? (В архивах полиции я выяснил, что такой была партийная кличка одного из вождей крайней социал-демократии – большевиков, после войны распавшейся на враждующие группки (примечание автора вступления). Смотрю на своего нового знакомца, тот в журнал вперился; заглянул на обложку: журнал «Огонёк» назовется, но это что-то не наш, не российский «Огонёк». Возле названия вроде медали золотые напечатаны, на медалях профиль лысого с бородкой... Ба-а... да не мой ли это ночной знакомец?!
Тот же газеты ворошит, хватает, быстро пробегает полосы; отбрасывает в сторону, опять хватает журнал.
– Очень, очень интересно, крайне просто любопытно, – говорит. – Я тут, извините, посмотрю ещё, вы не против?
Чертовщина какая-то происходит, как хотите. Время, видно, сейчас такое. Кто, как не чёрт, все эти странные газеты и журнальцы – из неизвестно какого времени, как будто русские, но не российские – в пакет натолкал? Пока я в вагоне спал, что ли? Тайна бесовская. Перекреститься, может быть?
– Пожалуйста, – говорю, – одолжайтесь, я тут покурю на бережку...
И пошёл прогуляться, благо хмель у меня почти что весь вышел то ли от сна в телеге, то ли от ночного воздуха, то ли от странного моего ночного приключения. А больше всего волновала дьявольская метаморфоза с моими газетами. В самогонку у мужика было подсыпано что-то, что ли...
Вдруг сзади щёлкнул выстрел. Я бросился к костру и увидел, что пакет полыхает в нём ярким пламенем, как будто с патронными взрывами даже, а знакомца моего нового нет. Ринулся к шалашу: лежит он в шалаше на пороге, стонет и ворочается, а рядом револьвер валяется. Я понесся к телеге нашей, растолкал по старорежимному, тумаками, мужика и вместе о ним мы вынесли самоубийцу под звёзды. Глянул он в небо и чуть, как нам показалось, не заплакал:
– Звёздочки-то, звёздочки, господа, такие хорошие, добрые...
– Точно так, господин, – говорит мужик. – Мир вокруг добрый, а вы на такой грех решились... Рази можно?
Тут самоубийцу так скорчило, что вот-вот, казалось, отдаст Богу душу, но ничего – отошёл, шепчет:
– Заслужил, господа, заслужил. Такой грех на мне, что и руки на себя наложить по сравнению с ним не грех вовсе.
Стали мы его успокаивать и ублажать, твердить, что Бог милостив – простит. Сняли пальто, расстегнули пиджак: рана на левом боку пустяковая, царапина, можно сказать, кровь уж останавливалась, а вот пальтецо и пиджачок основательно подпорчены, жаль. Да, по всему видно – не военный, нет в руке твёрдости. Видел один раз я, как гвардеец в «Астории» стрелялся, так любо-дорого было посмотреть. И звук от выстрела громовой, и падение изящное, изысканное, аристократическое какое-то, я вам скажу, ну и, понятно, в сердце навылет, даже и доктора звать не стали. По всему видно было – решительный, уверенный в себе человек. А этот... видать, поэт, из начинающих...
Перевязали мы ему рану рукавом от рубашки, сел он снова у огня, сгорбился и попросил закурить. Мы на него снова пальтецо набросили: к рассвету холодать стало, и дали папироску.
Посидел он так, покашлял от табаку, помолчал, а потом вдруг спохватился: который-де час и когда утренний на Выборг и Гельсингфорс?
– Поспешим, товарищи... господа. Как бы нам до станции добраться по возможности побыстрее?
Видя необыкновенное его волнение, я погнал мужика к телеге с наказом её в одночасье наладить, и тот, очевидно, окончательно проспавшись, быстро подвязал ось и стал запрягать. Пока мы налаживали телегу, самоубийца наш суетился рядом и всё советовал мужику, как сделать дело побыстрее и ловчее, но когда тот недовольно засопел, вдруг от него отступился с сокрушенными словами:
– Впрочем, что я в этом понимаю? Вы уж без меня, пожалуйста, дружок... Верите ли, господа, с этой ночи зарекаюсь давать советы.
Противу моих ожиданий кляча наша довольно резво взяла вдруг в сторону   станции, хотя самоубийца и просил всю дорогу:
– А нельзя ли как-нибудь лошадку вашу уговорить ехать побыстрее...
Лошадку... Для порядку мужик вытянул клячу свою кнутом, хотя и видно было, что необычайной резвостью её был удивлён и доволен. Так и влетели, громыхая, в Сестрорецк и к станции подкатили почти впритык с поездом.
Расставаясь с нами, знакомец наш ночной потряс нам сердечно руки, горячо благодарил, а потом спросил:
– Вы здешние?
Я обиделся на такое предположение и ничего не ответил, а мужик кивнул. Тогда он повернулся к мужику:
– Вы Емельянова Николая Александровича знаете?
– Как не знать, с оружейного он был. Депутат теперя.
– Может быть, очень может быть. Найдите его, пожалуйста, и вот это ему и передайте. Это архиважно. Большое дело сделаете.
И начеркал карандашом записочку, вырвав лист из тетради, целую стопку которых он вёз с собой. Мужик долго прятал записку, шмыгал носом, бубнил про трудности розыска Емельянова в такое время,  но, получив ещё и керенок, замолк и побрёл к своей лошади. Знакомец наш догнал его и прибавил:
– А если что Емельянов будет про меня спрашивать, скажите, чтобы... не поминали меня лихом, уезжаю навсегда и больше он меня не увидит...
Он последний раз тряхнул мне руку и рванулся на платформу, но задержался и сказал мне:
– Мне кажется, вы интеллигентный человек.
Я был польщён и заухмылялся в ответ.
– Тогда держите. Может быть, интересно будет, а нет – наделайте из них пыжей. Вы не охотник?
Он сунул мне в руку свои тетради и исчез.
Я постоял, постоял и глянул во тьму: там мужик воевал со своей лошадью, от души потчуя её в обиде на потерянную ночь кнутом; лошадь оглашала окрестности ржанием, в котором, хотите верьте, хотите нет, мне вдруг услышалось злорадство сквозь боль от побоев.                  
При слабом свете фонаря я от нечего делать вытащил из неумело перевязанной пачки одну тетрадку. Открыв, прочитал: «Начало бонапартизма». Статья. Вынул ещё одну тетрадь – в ней стояло: «Государство и революция». Видимо, начало целой книги...
Да... не Аверченко; пожалуй, действительно пыжей наделаю. Лучше бы было и мне керенок. Нелепая, о, какая нелепая выпала мне ночь!
Я стоял в рассветной мути с неуклюжей связкой в руках, а где-то рядом голосисто, звонко – как хохотала, ржала невидимая лошадь.
Вдалеке, уносясь к Финляндии, пел паровоз».

2 декабря 1988 г.

Код для вставки анонса в Ваш блог

Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Викторов
: КЛЯЧА ИСТОРИИ. Рассказ.

16.03.04

Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275