Валерий Тарасов: Главки из жизни Иллиота Зуева.
Давно уже от подавляющей части романов, повестей и рассказов, начинающихся с того, как и при каких условиях родился главный герой, я ожидаю только «Анатомов», «Парфюмеров» и мальчиков, которые сворачивают шеи цыплятам. Но Валерий Тарасов рассеял ощущение дежавю.
В рассказе «Главки из жизни Иллиота Зуева» Валерий вроде бы систематизировал тот философский бардак, который он представил нам в сборнике «Созерцатель» (http://www.lito.ru/sbornik/2173). Однако, до поразительного «неадекватное» экзистенциональное восприятие Валерием литературного сюжета по-прежнему делает существование его персонажей далеким от нашей реальности. Его герои и настоящие люди обитают как бы в разных плоскостях одной действительности, и поступают они по-разному, и реагируют на события каким-то нетривиальным способом. Это наталкивает меня на вопрос: а что, если бы каждый из нас наизусть знал все философские тезисы и пытался воплотить в жизнь все многообразие философской мысли начиная пифагорейцами и кончая Кьеркегором? Не просто прочитал учебник по истории философии в институте и с облегчением отложил кучу никому непонятных космогонических знаний на дальнюю полку, а действительно вжился в каждую фразу из учений Маркса, Канта, Блоха, Поппера, Ясперса и сделал их учения стилем жизни. У Тарасова люди и правда не являются реальными характерами, это скорее вытяжки из разных областей философского знания, которые трансформированы автором в этакие гипертрофированные личности. Вместо «Главки из жизни Иллиота Зуева» Тарасов мог бы, под стать своему персонажу Иллиоту, написать трактат «Применение философских теорий и гипотез на практике».
Но Тарасов этого не делает, и поэтому читать его работы – художественные произведения - весьма забавно и познавательно. А герои его – это те самые гипотетические личности, которые применяют философскую мысль в реальной жизни, буквально являются ходячей и дышащей квинтэссенцией всех сумасшедших идей, которые когда либо приходили в голову человеку.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Кэндис Ясперс
|
Главки из жизни Иллиота Зуева
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Трактаты
1. ОН ВАМ НЕ КОЧЕГАР
Отец мой Аркадий Зуев внешне напоминал забулдыгу. Несомненно, это обстоятельство сильно влияло на его судьбу. Он не был интеллигентом, но не было в нем и обывательской привычки потеть во время еды или, к примеру, подбирать на улицах годные для хозяйства "досточки". Он много читал.
Именно забулдыжная внешность заставила перейти его из плотников в кочегары. Угольно-мазутное племя не любило Аркадия за то, что в самый задушевный момент выпивки он мог крикнуть "я вам не кочегар!" Начальство же кочегарское не переваривало отца из-за его прескверной манеры сыпать на профсоюзных собраниях латинскими изречениями без перевода.
Сам Зуев внакладе не оставался. Не уважал он ни кочегаров, ни начальства, ни соседей, ни, тем более, случайных прохожих. Подобно алкоголику, предпочитающему гранатовому соку стеклоочистительную жидкость, отец ставил книгу выше живого общения, если даже книга эта была брошюрой по профилактике кишечных заболеваний.
Еще в те дни, когда Аркадий работал плотником и еще не носил усов, моя мать объявила себя беременной. Зуев неопределенно покачал головой и приступил к фильтрованию литературы в поисках имени будущему сыну. К моменту отправки жены в роддом ничего подходящего найти не удалось. В карете "скорой помощи" Аркадий успокаивал трепещущую перед неизвестностью жену своим уверенным баритоном:
- Имя найдено будет. Будет найдено имя.
И действительно, когда отец прочитал в роддомовских списках известие о моем появлении, в разбухшей голове молодого папаши что-то щелкнуло, и он увидел огромные, высеченные из холодного александрийского мрамора буквы "ИЛЛИОТ". Об этом Аркадий немедленно написал жене. Мама прочитала записку соседке по роддомовской койке, опытной женщине. "Ты, смотри, не перечь, - посоветовала та. - Будешь звать Илюшей или Толей". Молодая жена Зуева поспешила ответить на обратной стороне записки: "Очень хорошо, что сыночек наш будет зваться Иллиошей. Только, Аркаша, пришли мне, пожалуйста, фруктов, а то неудобно от здешних женщин".
Аркадий так сильно возжелал счастья новорожденному Иллиоту, что решил пожертвовать своей фамилией. Уж Иллиот, так Трубецкой или Петрарка. Однако во время торжественной регистрации моего рождения сотрудница загса замялась. Она не знала, писать имя с одной "л" или с двумя. Спрашивать об этом у забулдыги Зуева ей было не к лицу. Поэтому она взъерепенилась и сказала, что "Иллиот " не пойдет.
- Как это? - удивился отец.
- Я сказала, не пойдет, и все. У нас тут не частная лавочка.
После девятимесячного умственного изнурения нервишки отца существенно расшатались. Он не выдержал и наговорил много лишнего. Пока отец орал, сотрудница вызвала милицию. Сержант определил у отца запах спиртного и попросил его собираться. Тут на Аркадия нашла последняя степень отчаяния, отчаяния вдохновенного. С пафосом он поведал собравшимся историю об Иллиоте, трагической фигуре времен Октавиана Августа. Откуда брались слова, из чего вязался удивительный сюжет - этого не знал и сам оратор. Но ни сотрудница загса, ни бдительный сержант не смели заподозрить Аркадия во лжи. Они стояли, втянув головы в плечи, и переглатывали подступавшие к горлу слезы. После финальной фразы " Омоем руки Цезаревой кровью" (на латыни) наступила звенящая тишина.
После такого душевного потрясения сотрудница решила переступить через собственное достоинство и, швыркнув носом, спросила:
- Как желаете, через две эль или через одну?
- Через две. И фамилию впишите "Петрарка". "Пе-трар-ка".
Сотрудница загса, забыв про пафос, только что царивший в учреждении, забыв о дорогих перстнях на своих пальцах, пустилась в неприличный верезг, и сержант, как бы спасая папашу, вытолкал его на улицу. Через некоторое время вышла на загсовское крылечко и мама, держа на руках меня и свидетельство о рождении Иллиота Зуева.
2. ОБЕД ПАХАРЯ В ПОЛЕ
В младенческие годы я и мое имя существовали отдельно. Маме казалось, что так будет всегда. Но уже ко времени раннего отрочества в моем поведении стала обнаруживаться некая иллиотовщинка. Генетический вклад отца заставлял меня читать все подвернувшееся под руку. В восемь лет я заявил дворовым бабуськам, что все они состоят из маленьких шариков - молекул.
- Побойся Бога, - пытались усовестить меня старушки.
В десять лет в отцовском собрании макулатуры я наткнулся на "Историю философии. Том 3". На эту книгу я набросился с необъяснимым упорством. Содержания, естественно, я не улавливал, но я чувствовал, как за чтением этой, слегка замшевшей книги, стремительно утоляет жажду иллиотовская составляющая моего молодого организма. Меня почти физически завораживала вкуснота таких словечек как "модус", "атрибутивность", "субстанция". Такое же магическое действие оказывал характерный синтаксический ритм. И просто праздничным было чтение тех страниц, с которых смотрели на меня портреты Эразма Роттердамского, Кампанеллы, небезызвестного Петрарки, Баруха Спинозы и епископа Беркли. Художник, иллюстрировавший книгу, по счастью, был выбран из отряда иллиотовцев. Его мало интересовало внешнее сходство: главное смак. Поэтому все портреты походили друг на друга. Высокие лбы, букли и мясистые губы. Временами я подходил к зеркалу и пытался выпучить свои губы до таких же размеров.
Уже тогда, в десять лет, я заметил, что хотя у меня одна голова, но рассуждают в ней двое, а то и более собеседников. Все люди должны думать и чувствовать как я, говорил один, значит, они точно так же должны жаждать компота из гностицизма, манихейства, картезианства и прочих абсолютно непонятных, но удивительно притягательных штучек. И если они не благоговеют перед этим, то только по каким-то досадным недоразумениям или, быть может, по причине ложного стыда. Собеседник номер два сомневался в иллиотизации окружающих людей и подозревал, что если я не буду маскировать свою иллиотовскую сущность, то эти окружающие будут тыкать в меня пальцем, а может и того хуже - забросают гнилыми помидорами. Речи обоих собеседников казались мне резонными, поэтому я вел себя соответственно: вроде бы и Иллиот, а вроде бы и Зуев.
Дворовые бабуськи, благодаря возможности наблюдать мое поведение почти всю светлую часть суток, первыми заметили некоторую неординарность Аркашкиного "подстрела":
- Быть ему вором, а то, дак, прокурором.
Школьные учителя обе плоскости моего поведения считали одинаково вредоносными и постоянно вызывали родителей в школу. Приходила всегда мать, ибо отец устранился от воспитательных функций сразу же после инцидента с имянаречением. То есть, он, конечно, не отказывался вставлять разбитые мною стекла или давать подзатыльники за авантюрные эксперименты на дому (включение репродуктора в розетку "220V", пробуривание в капитальной стене небольшого отверстия, через которое можно было бы передавать соседям записки и мелкие предметы, добыча ртути из термометров, переделка наручных часов в компас и т.д.), но как бы то ни было, словесно влиять на мое поведение принципиально не желал.
И все же как-то раз, когда Аркадия Зуева персонально пригласил на беседу директор школы, отец решил сходить. Поначалу директор Сергей Гавриилович говорил что-то в официальных тонах о недопустимости, ответственности, согласованности и будущности. Когда же он заметил, что Зуев-старший хладнокровно пропускает словесный поток сквозь уши, то переменил тактику.
Оценив в легком прищуре забулдыжную внешность отца, он доверительно посоветовал ему выдрать меня как сидорову козу, "чтоб вот эта дурь из него повыветрилась!" и кинул отцу тетрадку контрольных работ по русскому языку. Последней работой было изложение по картине Огурцовой-Мусатовой "Обед пахаря в поле". После даты, названия картины и слова "Изложение" следовало мое признание, что в фигуре пахаря мне видится Фома Аквинский, а в парнишке, принесшем отцу авоську с обедом угадывается подрастающий Николай Кузанский. Свежеподнятые пласты чернозема символизируют клерикальность бытия. Картина почти так же хороша, как и Рафаэлевские полотна, разве только что губы главных персонажей изображены недостаточно мясисто.
- Ну как? Как это все понимать?
Отец потарабанил заскорузлыми пальцами по директорскому столу и изрек:
- Non sumus sub rege, sibi quisque se vindicet. (Над нами нет царя, так пусть же каждый распоряжается собой свободно).
- Что-что?
- Plas sapit vulgus quia tantum quantum opus est sapit. (Народ мудр, ибо он мудр настолько, насколько нужно).
- Что вы сказали? - испуганно надулся Сергей Гавриилович.
Но так как директоров Аркадий Зуев относил к разряду начальства, то покинул кабинет, оставив латынь без перевода.
Обескураженный Сергей Гавриилович сделал пять кругов по своему кабинету. Потом остановился, задрал голову, вгляделся в небольшую трещину на потолке и сказал ей: "да, в общем-то, все понятно", имея в виду причину моей ненормальности.
3. КОТЛЕТЫ И МАРКСИЗМ
Иллиотство тем временем напирало и напирало на меня. Через год после визита отца к Сергею Гаврииловичу я не удержался и сам написал трактат "Концепция верифицируемых принципов" (1972), состоявшую сплошь из мудреных терминов. Главным недостатком этого труда было полное отсутствие здравого смысла. Когда я понял это, я понял, что прощаюсь с детством. Перечитав в очередной раз "Историю философии. Том 3", я почувствовал, что для утоления жажды иллиотовской составляющей одного аромата "модусов" уже не будет хватать. И в следующий трактат "О причине непоявления гениальных художественных творений при полном коммунизме" (1973) я вложил обыкновенный умственный труд и при написании трактата чувствовал себя не Локком и не Лейбницем, а именно Иллиотом Зуевым, очередным звеном в веренице великих мыслителей.
Как уже упоминалось, в моей голове существовало несколько командиров. Беззаветный, сверкающий Иллиот, потом Иллиот-осторожный, а с ними и этакий природный человечек-Зуйчик. Частенько он заглушал двух первых, и тогда я с большим азартом, как юный Володя Ульянов катался на коньках, играл в казаков-разбойников и мечтал подружиться с девчонкой из соседнего двора, Наташей Зябликовой. То есть, что значит подружиться. Мы с ней учились в одном классе. Конечно, она была самой красивой. Однажды мне приснился сон, будто мы идем с ней по аллее, усыпанной опавшими кленовыми листьями. Идем и размахиваем портфелями. Я хотел подружиться с ней так, чтобы осуществить эту картинку наяву. Только Иллиот-осторожный все откладывал начало активных действий. А потом у нее появился парень постарше нас на два года. Он катал ее на мотоцикле и был бесстрашным боксером, этот Толик Вершков. Обстоятельства складывались, конечно, не ахти. Но я особо не отчаивался. Составил таблицу вероятности исчезновения конкурента-Вершкова. Во-первых, существовала вероятность того, что он разобьется на мотоцикле и попадет в морг. Меня, естественно, передергивало от такой мысли (я ужасно боялся не только покойников, но даже известий о том, что кто-то умер), но ведь вероятность такая существовала. Во-вторых, его лицо могло быть ужасно обезображено во время боксерских состязаний. В-третьих, он мог переехать с родителями в другой город. В-четвертых, он мог найти себе новую подружку. В-пятых, сама Наташа могла разочароваться в нем. В-шестых, если эта канитель протянется слишком долго, Вершков должен будет отправиться в армию, а мы с Наташей останемся наедине. В-седьмых, существовали еще какие-то непредвиденные пока вероятности его ухода из нашего треугольника. Результаты таблицы были ошеломляющими, и мне оставалось спокойно выжидать.
И действительно, вскоре сработала вероятность номер пять. Однако Наташа тут же нашла нового друга. Стало ясно, что замечать высот моего духа она не собирается.
Тогда я попытался убедить себя в том, что обаяние Наташи это оптический обман. Я даже написал трактат на эту тему "Билеты в кукольный театр" (апрель 1975). Но, просидев все лето на чердаке и перечитывая в гордом одиночестве "Историю философии. Том 3", сделал мужественный и серьезный шаг: признал, что "Билеты" основываются на ложных посылах назидательной литературы, и в очень короткий срок написал новый труд "Глупость на весах" (сентябрь 1975), в котором дал себе понять, что обаяние глупых женщин - вещь вполне справедливая.
Понять - значит победить. Теперь оставалось надеяться, что муки неразделенной первой любви пойдут по нисходящей.
К зиме усилием воли я попытался стряхнуть с себя шерсть побитого пса и полностью отдался философским изысканиям. Примерно месяц пришлось всматриваться в сторону переднего края мысли. И оказывалось так, что непознанного нет. Все было застолблено всесильным учением Маркса. Я нервничал, и, кстати, именно с тех пор и именно по этой причине во мне укоренилась неприязнь к автору "Капитала".
Однажды как-то находясь на кухне и переворачивая ложкой разогревающиеся котлеты, я подумал: а почему бы точно так же не перевернуть и его положений? Я решился и оказался на благодатнейших полянах.
В трактате "Склейка черепов" (февраль 1976) я снял с повестки дня основной вопрос философии. "Возьмите чистый лист бумаги, - писал я,- и проведите по нему слева направо волнистую линию, которая будет графиком некой онтологической истины. Все, что выше линии - завоевания идеалистов. Нижнюю часть будем считать достижениями материализма. Если мы разрежем лист по контуру нарисованной линии, то будет ясно - как верхняя, так и нижняя половинка может точно отобразить истину. Разница между идеализмом и материализмом появляется только при удалении этих учений от истины".
Принцип суперобъективности истории был выдвинут и обоснован мною в работе "Настенный календарь" (апрель 1976). Пришлось, правда, изрядно повозиться, чтобы ясно изложить свое понимание времени. Время - это не последовательность событий в материальном мире. Это сканирующий луч, считывающий информацию о цепочке событий мировой истории, которая неизвестно кем написана. Но она написана раз и навсегда. Эту запись можно приколоть на стенку, как календарь с госстраховской рекламой и тыкать пальцем в сегодняшнее, вчерашнее или завтрашнее число, если вы, конечно, научились управлять сканирующим устройством. Все, что находится на острие луча, то материально, все остальное - идеально. Понятие суперобъективности истории можно хорошо уяснить на примере школьного опыта с веревкой, один конец которой прикреплен к стенке, а другой в руке у пресловутого наблюдателя (которых как-то особенно умели изображать в учебниках сталинской поры). Дерните за один конец веревки, чтоб к стене побежала волна. Гребень волны - это время. Волна пробежала и затухла. Но веревка никуда не исчезла! Дерните за веревку еще раз, и история мира повторится. Ни чем нельзя опровергнуть того предположения, что веревку уже дергали не раз. И, может быть, еще один гребень бежит за "нашим" на расстоянии двадцати лет. Может быть, сейчас отец мой Аркадий Зуев просит зарегистрировать меня как Иллиота Петрарку, а его выпихивают взашей.
Придя к такому пониманию существования материи, мне ничего не оставалось делать, как круто ревизовать все философские категории, превратить их из марксистских в зуевские. Честно говоря, выуживать квинтэссенцию философии из первоисточников оказалось делом довольно утомительным и кропотливым. Я ограничился тем, что детально перебрал косточки вузовским учебникам по философии. Даже на это мне потребовался целый год. Так что следующий трактат "Онтологическая дельта реки св. Карла (Маркса)" был написан только в апреле 1976 года, имел объем 96-листовой клеенчатой тетради и скорее был уже не трактатом, а однотомным сочинением. Наверное самым прекрасным в моей жизни было именно это время. В 15 лет я ощутил себя полновесным гением. А впереди еще целая жизнь. Какое интеллектуальное наследие оставит миру этот человек?
От той поры у меня имеется только две фотографии. Одна сделана во время первомайской демонстрации: я попросил у приятеля из школьного духового оркестра примерить на себе большой барабан. На другой - придурковато целюсь из рогатки в объектив фотоаппарата.
4. К ПОЯВЛЕНИЮ ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ПЕРСОНАЖА
В сентябре 1977 года на сцене появляется Попугайчик. Он пришел в наш класс новичком из глухой сельской местности, но от него не веяло посконной Русью или обобществленным силосом. Поначалу мне показалось, что Попугайчик - обыкновенный капризный нахал. И тому были бы понятные причины: родители Попугайчика были сельскими бюрократами в третьем колене. Но быстро выяснилось - обыкновенным его называть не следовало.
Во-первых, нельзя было сказать, красив он или нет. В правильных чертах лица присутствовала переслащенность и, кроме того, микроскопическое нечто, создававшее эффект омерзительности. Молодцеватая выправка была подпорчена рыхлостью. Нельзя было определить, умен Попугайчик или глуп. Из всего, что давали нам учебники и учителя, он вбирал информацию какого-то особого толка. По крайней мере, память у него была отличная. Но ни по одному из вопросов на уроках он не мог толком ответить. Так, например, на сов. праве его спросили о функциях советского государства. Он ответил: борьба за мир. Ольга Гаврииловна (родная сестра директора Сергея Гаврииловича) приказала ему не дурачиться, а отвечать толком. Попугайччик на это спокойно удивился:
- Я не пойму, вы против нашего государства или против борьбы за мир?
Напомню, что год был 1977. Ольга Гаврииловна диссидентом, конечно, быть не могла. Она сама являлась большим специалистом по выявлению и удушению инакомыслия. Но в разрезе Попугайчиковых глаз ей вдруг почудилась такая опасность, что она не смогла скрыть испуга и на другой день скоренько послала в деревню бюрократам Свендейкиным коробку дорогих шоколадных конфет, чтобы все обошлось.
Скорей всего, конфет она не посылала. А слух пустил сам Попугайчик. Как бы там ни было, но Ольгу Гаврииловну он запугал (за что и получил от меня имя "Попугайчик"), что уж говорить о других учителях или наших одноклассниках. Главное, никто не мог понять, чего Попугайчику нужно. Из своей власти над окружающими он ничего не извлекал, был со всеми на дружеской ноге. Правда, не одновременно. В один день он сойдется близко с Гошей Сухоруковым, и они устроят какую-нибудь пакостную штучку Трошкину. Через два дня Попугайчик в обнимку с Трошкиным. Подшутят зло над Сухоруковым и хохочут от всей души. Причем, от Попугайчикова хохота всему классу и тошно, и смешно. Он не мог без друзей, но он не мог и не издеваться над ними. Ему хотелось иметь друзей, которые его не переваривают. В общем, при первом приближении я назвал этот феномен "мерзким бескорыстием".
5. АЛЛЕЯ ОПАВШИХ ЛИСТЬЕВ
Самое странное, что он не трогал меня. Я не был запуган, но я боялся быть запуганным. С другой стороны, я был спокоен, потому что не мог себе представить, чем он может меня запугать. Просмотру возможных вариантов и ситуаций я уделил довольно много времени. Получалось так, что автора многих философских трактатов и, тем более, человека, который видит своего врага практически насквозь, одолеть почти невозможно. Но почему же этого Попугайчик и не пытается сделать? Неужели он тоже видит меня насквозь?
С начала девятого класса мы сидели кому где взбредется, но примерно через месяц закрепились на определенных партах. Оказалось, что Наташа Зябликова сидит с Попугайчиком. Ей мог увлечься любой, но Попугайчик не увлекался. Это было заметно. Хотя он болтал с ней напропалую. И, можно сказать, из кожи лез, чтобы доставить ей удовольствие. Мне было мучительно видеть, как эти два голубка мило шепчутся на уроках. Я все понимал. Я даже презирал их обоих и просто исследовал их как подопытных кроликов. И тем не менее.
Осень была такая милая, теплая. Окна в коридорах были открыты, и воздух, насыщенный чем-то благодатным, попадая в легкие, производил в груди щемительное щекотание. На какой-то из переменок я млел как обычно, стоя у раскрытого окна. Вдруг ко мне подошел Попугайчик и начал что-то говорить. Как всегда, когда он разговаривал со мной, я слушал его очень внимательно, потому что в такие минуты всегда был настороже. Как и всегда, на этот раз он говорил ни о чем, но очень часто вставлял такие обороты как "мы с Наташкой...", "Натали, конечно, тоже...", "Натаха мне просто..." и так далее. Прозвенел звонок, и мы зашли в класс, разойдясь по своим местам. Пока он говорил со мной, я испытывал очень неприятные чувства. Меня коробило от его фальшивых улыбочек, от его панибратства, не обоснованного ни чем, кроме нахальства. Но прошло некоторое время, и я понял, что не прочь послушать его еще разок. А Попугайчик и не заставил себя долго ждать. На следующий день мы опять по долгу беседовали на переменках. Опять были синтаксические конструкции с Натали, Наташкой и Натахой. Совсем немного времени потребовалось, чтобы превратить меня в наркомана, зависящего от капризов Попугайчика: я с большой охотой поглощал его фальшивые улыбочки, нахальство и мерзость для того только, чтобы услышать милые мне конструкции.
Само по себе это ничего бы не означало. Но я как-то незаметно для себя раскрылся и без особого стеснения давал понять, что мне интересны именно конструкции. Когда Попугайчик почувствовал, что я уже созрел, он вдруг сказал мне вполне серьезно:
- Поверь, я знаю, как это тяжело и в то же время сладостно.
От неожиданности я покраснел до неприличия и просто не знал, куда деться от этого идиота. Но драматизм ситуации был в том, что направлять свой гнев следовало только на себя. С самым глупым видом я выбежал из школы (так выбегают барышни в кинофильмах, под душещипательные, навзрыдные звуки симфонического оркестра).
Поостыв на свежем воздухе, я снова и снова воспроизводил в уме слова Попугайчика и очень скоро пришел к выводу, что если бы я не покраснел, то, в общем-то, все, что произошло, очень даже мне приятно. И при чем здесь подпорченная внешность и фальшивые улыбочки Попугайчика? Это всего лишь генетический фактор, и сам Попугайчик здесь ни при чем. Почему я должен искать в этом человеке только отрицательность?
Оказалось, Попугайчик прорабатывал не только меня, но и Наташу. Через несколько дней после моего "покраснения", он сообщил, что Наташа вроде бы не против сойтись со мной поближе. От такого известия я, естественно, улетел на небо. В тот день я, кажется, написал даже стишок и никак не мог уснуть, представляя себе, как мы с Наташей идем по усыпанной листьями аллее и размахиваем портфелями.
Небо небом. Но на земле мои дела осложнились. Одно дело наблюдать за Наташей как бы из укромного дупла. Совсем другое - знать, что она знает, что ты знаешь. Я стал деревянным. Однако не скрою, что в то же время стало значительно сладостней. Я мучительно размышлял, как же сделать первый шаг? Попугайчик сказал, что может передать записку. Что может быть глупей любовной записки о назначении свидания? Кому как не мне, свергшему с пьедестала Маркса, стоило бы знать об этом? Об этом, конечно же, знал и Попугайчик. Поэтому и предложил. Я написал. Попугайчик передал.
Мы встретились с Наташей в тот же вечер. Никакой аллеи, усыпанной желто-красными листьями, не было. То есть встретились-то мы в парке, где были аллеи. А листьев опавших вообще по колено. Но когда я заметил Наташу, приближавшуюся ко мне, в глазах потемнело от страха.
Она подошла и спросила:
- Что будем делать?
Я предложил сходить в кино. Мы пошли по аллее. А когда вышли из парка, она с легкой злостью сообщила, что идет домой, и провожать ее не надо. Облитый ведром холодной воды я остался у входа в парк. И опять направить свой праведный гнев было не на кого. Я представил со стороны улыбочку, с которой я встретил Наташу. Эта улыбочка была фальшивей Попугайчиковой раз в десять. Ну а деревянность, по части которой я всегда был большим мастером, деревянность перекрыла все личные рекорды.
Разозлившись, я со всей силой стукнул себя правым кулаком в подбородок. Я не был боксером и поэтому не смог себя нокаутировать.
Не думаю, что Наташа на следующий день рассказала о случившемся Попугайчику. Он догадался сам. Если б сейчас Попугайчик подошел ко мне и заговорил, я б, наверное, плюнул в его мерзкое лицо. Он и об этом догадывался, поэтому не подходил. Он спокойно дожидался, когда моя рана покроется корочкой.
Этот момент, конечно, настал. Он подошел ко мне, начал что-то говорить и нахально улыбаться. Я заметил, что ему действительно было весело. И я понял. Он веселился, потому что теперь я ни при каких обстоятельствах не смогу ему сказать, что он похож на свинью, что от удовольствия он визжит точь-в-точь как свинья, и что глаза у него хоть и большие, но все же поросячьи. Попугайчик тут же расскажет всему миру, про любовную записку от товарища Зуева. И присочинит еще кучу пакостей, которую никогда уже не опровергнуть.
Итак, Попугайчик нахально улыбался мне в глаза, и я ему, хотя и вяло, но улыбался. Когда прозвенел звонок, и мы зашли в класс, Попугайчик прошел мимо парты Наташи Зябликовой и сел за парту рядом со мной.
- Не возражаешь? - спросил он с какой-то незнакомой Попугайской вежливостью.
Я неопределенно хмыкнул, но это означало, что не возражаю.
Попугайчик перестал терроризировать учителей и одноклассников. На переменках уже практически не стало слышно его поросячьего визга. Ольга Гаврииловна отметила в своем дневнике, что разрез глаз Леши Свендейкина перестал быть таким страшным. И эту педагогическую победу записала на свой счет.
Когда я понял, что попался в ловушку, я ужаснулся коварности и расчетливости Попугайчика. Но с тех пор, как он сел со мной за парту, когда он стал моим закадычным другом, я еще больше запутался в оценках этого типа. Интеллект его был довольно плоский, никаких шахматных ходов он рассчитывать явно не мог. В нем действовала натура.
Попугайчик ценил мое расположение к нему. Но опять же было непонятно, зачем ему оно? Какой толк от нашего общения. Попугайчика не интересовали мои философские построения. Он говорил, что слово "модус" очень похоже на кактус.
Попугайчик называл меня "друганом" и "браткой" и все норовил познакомить с нужными людьми. Я никак не мог уловить, на чем основывается его иерархия нужности. Дверь директора школы он открывал пинком, но зачем-то свел меня с водителем молоковоза по фамилии Безглухих и сам перед этим тупорылым человеком панически робел!
6. ВСТРЕЧА С СОБСТВЕННОЙ ЭКЗИСТЕНЦИЕЙ
Школа стала тяготить меня присутствием Наташи, Попугайчика и уровнем знаний, которые она навязывала. Я с нетерпением ждал окончания этой канители и мечтал поступить в институт. Я полагал, что там собираются умные люди, которым профессора объясняют умные вещи. Попугайчик тоже собирался в институт. Я спросил как-то его, какова скорость света.
- Свет он или есть или его нет. Какая же тут может быть скорость.
После такого признания я перестал опасаться того, что наши с Попугайчиком пути будут совпадать после выпускного бала. Не очень паниковал, когда встретился с ним в приемной комиссии.
- Ты на какой факультет? - спросил он после возгласов "братка, друган!" Я честно признался.
Каково же было мое удивление, когда в вывешенных списках поступивших я увидел кроме своей фамилии и фамилию Попугайчика!
Через полгода учебы я понял, что институт отличается от школы только тем, что навязывает свои ненужные знания более жестко. От разочарования и от присутствия Попугайчика я неожиданно начал пить портвейн. Два раза меня накрывала какая-то проверка. В деканате подготовили документы об отчислении. Но Попугайчик, который к этому времени успел добиться высокого чина по общественной линии, меня отстоял. Когда проверка накрыла меня в третий раз, я был не просто пьян, а пьян мертвецки. На следующий день декан попросил написать меня объяснительную. Я, не совсем протрезвев, написал тут же, что я не кочегар, не субъект успеваемости, что я основатель зуевщины и что, уж, кому-кому, а декану-то стыдно заставлять философа писать объяснительную по факту, что философ был не трезв. Пусть субъекты успеваемости объясняют, куда они все так стараются успеть. Декан, прочитав объяснительную, посмотрел на меня с жалостью. На этот раз спасти меня от отчисления не смог даже Попугайчик.
После бесславного, но так же и благородного ухода из вуза, с неумолимостью всеобщих законов природы последовал призыв в Вооруженные Силы. В мягкие дни конца августа я предстал перед избирательной комиссией, раздетый до трусов.
- Как стоишь? - рявкнул военком с украинскими бровями и ткнул в мой живот линейкой. От страха я даже рассутулился.
- Где желаешь служить? - вежливо спросил представитель КПСС.
Я пожал плечами и начал поворачивать голову к окну.
- Отвечать на вопросы! - вновь ткнул в меня линейкой военный комиссар.
- Не знаю. Не могу знать, то есть.
- Как "не знаю"? Лелеять надо, понимаешь, мечту с детства, - продолжал рявкать из-под украинских бровей военком. - Подъем переворотом, обливания... Защитничек Родины, понимаешь... В стройбат пойдешь. Нет возражений? - обратился он к представителю КПСС. - В стройбат, Зуев, ясно?
Я вышел в коридор, где поигрывающая мышцами и пахнущая потом масса спросила: куда? "В стройбат", - буркнул я и начал спешно одеваться.
- Судимость что ли? - поинтересовался парень с рондолевыми фиксами и многочисленными татуировками. Но я уже, спотыкаясь, выбежал на улицу, где вместо плакатов по гражданской обороне зеленели деревья и ходили люди.
Непосредственное прохождение службы обернулось для меня самым неожиданным образом. Замполит строительного батальона подполковник Требень определил меня в свою номенклатуру, так как оказалось, что из всех военных строителей нашей войсковой части безошибочно назвать столицы союзных республик мог только я. В первые же дни я получил должность замначклуба. Это означало постоянно носить в кармане канцелярские кнопки, затушевывать на стендах квадратики синим и красным, отвечать за то, чтобы после торжественных заседаний кумачовое полотно со стола аккуратно скручивалось в рулон и хранилось в положенном месте. Номенклатурность, как это всегда и бывает, освобождала меня от марш-бросков, нарядов, а главное - от тягот казарменной жизни: жил я прямо в клубе и по ночам спал за левой кулисой на двух старых шинелях у больших отопительных труб.
Огромное количество свободного времени провоцировало меня на философские раздумья. Собственно, я впервые попал в ситуацию, когда остался наедине с собой. Иллиот-осторожный и человечек-Зуйчик дремали. Иллиот-сверкающий, всю жизнь мечтавший свободно расправить крылья, получил такую возможность. Однако существование моего все еще молодого организма при одной составляющей, не уравновешенной противовесами, оказалось вещью весьма тягостной и тревожной. Именно тогда я начал ощущать в себе то, что еще Кьеркегор обозначил как "экзистенция". Все так легко завоеванные мною вершины метафизики и космогонии ничем не могли помочь конкретному человеку, если он оставался наедине со своими мыслями, если он думал, что такое "я" и почему это "я" должно заботиться о сохранности куска красной материи. Самым что ни на есть интуитивным путем став на тропу экзистенциализма (мыслителей этого направления у нас тогда не печатали), я естественно пришел к тезису об абсурдности всего происходящего и независимо от Камю написал трактат "Случайное путешествие ума из ниоткуда по ничему в никуда" (январь 1981), который поверг меня в глубочайшую депрессию. Следуя выводам этого трактата, мне должно было покончить жизнь самоубийством. Но каждый раз, когда я приближался к этой бездне, встряхивался ото сна человечек-Зуйчик и говорил: "Ты хоть представляешь, что это такое? Это же закончится целыми похоронами с покойником, с трупно-хвойными запахами". Действительно, - грозил я Иллиоту-сверкающему, - ты у меня говори-говори, да не заговаривайся. Иллиот-сверкающий в таких случаях оправдывался, как мог. Мол, конечно, много не потеряем, если будем дожидаться естественной кончины. Можно жить, в конце концов, иллюзиями. Только ведь и иллюзию-то надо отыскать. Ведь иллюзия она тогда иллюзия, когда ты не подозреваешь, что она иллюзия. Говоря так, Иллиот-сверкающий делал вид, что уходит на поиски иллюзий. Но на самом деле он продолжал делать свое черное дело и довел мою депрессию до такой глубины, что я забросил напрочь исполнение своих минимальнейших канцелярских обязанностей. Рулон красной материи затерялся, и подполковник Требень в наказание перевел меня в казарму. Тамошние деды набросились на меня, как голодные болотные комары. Природный человечек-Зуйчик взвыл и даже пожалел о том, что месяц назад помешал мне наложить на себя руки.
Однако опять же одно случайное обстоятельство положило конец этому неприятному срезу моего армейского существования. Случилось именно вот что. В поисках различного рода иллюзий (еще в бытность мою замначклуба) я решил обратиться к художественному осмыслению действительности. И вот теперь кто-то из дедов обнаружил в моей тумбочке рукопись одного рассказа. Меня заставили зачитать это бездарное произведение вслух. Деды были в восторге от прелестей гражданской жизни, которые легким ажуром присутствовали в рассказе. Состоялось обсуждение. Публика заставила автора доработать некоторые места. Во второй редакции герой рассказа (некто Андрей) через каждые пять шагов останавливался и пил холодное пиво, через каждые десять шагов заходил в ресторан. По четным дням знакомился с красивыми девчонками, а по нечетным ездил с ними на пикники к безлюдному озеру. Так как я читал рукопись, запинаясь и краснея, то читку перепоручили широкогорлому казаху. После заключительных строк рассказа "... и Леша, купив две бутылки шампанского, укатил к морю" деды вырвали рукопись из рук казаха и поручили штабисту-черпаку Ворончихину распечатать за ночь оригинал в 35-ти экземплярах.
Иллиот Зуев стал вровень с художником Кибышем, оформлявшим дембельские альбомы, и чуть ли не с самим Макаровым из хлеборезки.
По мере приближения собственного дембеля, я вроде бы как-то пришел в себя, то есть наплевал на глубины экзистенциализма и написал жизнерадостный трактат "Полевые раздумья" (июнь 1982). Зацепившись за народную мудрость "жизнь прожить - не поле перейти", я убеждал в этой работе воображаемого друга, что поле жизни нужно не просто перейти, а истоптать вдоль и поперек. Правда, в заключительных абзацах я все же поумерил свою щенячью прыть и предупредил (все того же воображаемого друга): поле жизни довольно обширно, и истоптать всю его площадь можно только при бешеном темпе бега. Не лучше ли это поле перейти не спеша, вдыхая ароматы вязолистного лобазника и других луговых трав.
7. ПАДЕНИЕ НА ЛИНОЛЕУМНЫЕ КВАДРАТЫ
Вернувшись в родной город, я опять стал всматриваться в горизонты (в позе Ильи Муромца), но только в горизонты не каких-нибудь малоосязаемых онтологических концепций, а в самую жизнь, в то поле, которое с таким нетерпением хотелось мне истоптать.
На третий день однокашник Гоша Сухоруков принес билет в знаменитое кафе "Ассоль" и предупредил хитро, что там меня будет ожидать приятный сюрприз.
Я чуть опоздал к началу вечера и поэтому сдал свое пальто в гардероб без толкучки. В те минуты ожидания пока престарелый швейцар справлялся со своими обязанностями, до меня вдруг дошло, какого именно сюрприза стоило ожидать. Конечно же, это Наташа Зябликова! Чуткий и все понимающий Гоша, конечно же знает о моем несчастном романе и пытается устроить все самым лучшим образом. Пульс часто-часто забился и в этот сладостный момент вдруг сзади на меня кто-то запрыгнул. От непомерной тяжести запрыгнувшего я свалился на пол. Раздалось мощное ржание. Не отцепляясь от моей шеи, Попугайчик, радостно захлебываясь визжал: "братка! друган!" В этот же самый момент в фойе вышла Наташа Зябликова. Значит, я не ошибся. Но я валялся на полу и никак не мог освободиться от мучителя.
Наташа смотрела на меня удивленно. Я сипел Попугайчику: "отпусти, сука!" А Попугайчик, весивший в два раза больше меня, только радостно ржал: "врешь, не уйдешь!" Наташа сменила удивление на гнев, а гнев на безразличие. Своей бесподобной походкой она процокала к гардеробу, взяла искристую шубку и покинула кафе.
- Эй, ты, чего стих, - сказал Попугайчик, стряхивая с себя пыль. - Вставай, братан. Ты должен угостить меня шампанским. Когда тебя отчислили из института, я сказал декану: или восстанавливайте Зуева, или я к чертям собачьим, брошу вашу занюханную контору.
Попугайчик поднял мое тело с линолеумных квадратов. Он посмотрел мне прямо в глаза и уже без тени улыбки отчеканил:
- Я друзей в беде не бросаю.
Мои веки часто-часто замигали.
- Да ты чего? - похлопал меня по плечу Попугайчик. - Обродел что ли от гражданки? Я, братка, ее вот здесь держу (он показал свой рыхлый кулак). Через неделю еду в Калугу. Мне там место приготовили в облпотребсоюзе. Если хочешь, поедем вместе. Будешь жить, как сыр! Го-го-го!
Я вышел из шока. Этому помогло только что услышанное известие о скорейшем отъезде Попугайчика из нашего города и из моей жизни. Я не сказал Попугайчику, что от такого слова как облпотребсоюз на меня может напасть неприличный смех. Тем более, я не плюнул ему в лицо. Мы пошли в полутемный зал кафе, и я стал угощать Попугайчика шампанским.
- Вон за тем столом, кажется, сидела Наташа Зябликова, но что-то ее не видно, - сказал Попугайчик, со смачным хрустом уминая колесики соленого огурца.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Блюз
8. КОЧЕГАРСКИЕ БОТИНКИ
Я шел по улице Розы Козловой в состоянии приятного привыкания к счастью и думал о том, что никогда не смеюсь без причины и, следовательно, могу нейтрально относится к психиатру Капустину. Ха, ха.
Я стал душевно больным по собственной воле. Теперь можно ходить в удобных кочегарских ботинках, можно перепоясаться двумя солдатскими ремнями (о чем, черт побери, я мечтал с октябрятского возраста). Теперь я просыпаюсь по утрам не от дребезга будильника, а оттого лишь, что сон исчерпал себя, и появляется возможность увидеть новый день. Я стал есть жизнь. Это самая здоровая пища. От меня отвязались не только болячки, но и тяжелые сны, не говоря уже о людях. Теперь я любому могу объяснить, почему юродивые ходят босиком по снегу без опаски. Думаю, что внимательнее всех меня стал бы слушать психиатр Капустин.
Неужели уже есть какое-то досье, в котором записано, что 17 мая Иллиот Зуев шел по улице Розы Козловой в кочегарских ботинках, перепоясанный двумя солдатскими ремнями. Что он дошел до перекрестка со светофорами и крикнул там при большом скоплении прохожих "прощайте, пожарные!". А после этого произвел нечеловеческий вопль (продолжительностью до десяти секунд) и отправился по улице Розы Козловой в обратном направлении.
А я и не думаю ни от чего отказываться. Был вопль. Но это - громоподобный треск при переходе лайнера на сверхзвуковую скорость. Я взмыл и перестал куда-либо спешить. Об этом, видимо, я и мечтал всю жизнь. Теперь, после щелчка, ничего не могло отвлечь меня от главного - от поисков ответственности, которую возложила на меня космическая субстанция. Конечно, это не означает того, что я стал рыться в библиотеках или путешествовать по святым местам. Я гулял в парке Профсоюзов или по улице Розы Козловой и улавливал свое внутреннее "я". Это очень приятное и благодарное занятие - узнавать то, чего ты желаешь на самом деле. А на самом деле я желал блюза. Он явно существовал в этом мире. Только был рассыпан и замаскирован общественным мнением. Но я не отчаивался. Мне некуда было спешить. Я располагал огромным запасом времени для собирания крупиц. К тому же с самого начала я понимал, что блюз - это искривление пространства и времени. И, овладев блюзом в достаточной степени, я покорю пространство и время.
9. КОСЬКА-ДЕЙВ
Обычно я гуляю по улице Розы Козловой. Но в тот день почему-то решил пройтись по перпендикулярной Кирпичной и около первой же автобусной остановки наткнулся на объявление: "Делаю на футболках надписи (русские и английские). Обращаться к Брайану Херби Дейву Уодсворду, пер. Обороны, 3-26." Я запомнил адрес и в тот же день пришел туда с белой нейлоновой рубашкой. Дверь открыл человек лет восемнадцати, в шортах и шлепках. Короткая стрижка выделяла оттопыренные уши. Бросался в глаза и простоватый нос.
- Мне нужен Брайан Херби...
- ...Дейв Уодсворд. Все правильно. Заходи.
Через коридор мы прошли в комнату, облепленную американскими улыбками, рекламой вин, автомобилей и женского белья.
- Вот, - подал я Брайану рубашку. - Надо написать "Долой семечки".
Дейв положил рубашку на стол, обмакнул кисть в банку с черной эмалью и быстро нацарапал "далой семички".
- Пять рублей, - сказал Дейв и тут же добавил, - а что? Ну, давай три.
- У меня нет денег. Могу оставить рубашку.
- Оставляй. А почему нет денег?
- Не работаю. Душевно больной.
- Отлично. - Дейв взял со стола батон и откусил от него солидную часть. Быстро орудуя челюстями, он уже через полминуты обрел возможность говорить дальше.
- Я тоже псих. Но деньги все равно нужны. Ты не стесняйся, чего ты! - Херби Уодсворд подал мне остатки батона. Я не отказался.
- Слушай, тебя как звать-то?
- Иллиот.
- Может лучше давай я буду звать тебя Авербахом? Слушай, может, вместе будем писать футболки? Ты по-английски тащишь?
- Восемьсот слов.
- О. Меня подучишь. Чейбал - стол, фучбал - футбол. Музыку крутую уважаешь? Сейчас поставлю "Депеш мод". Короче, так. Мне нужно срочно слетать к одному крутышу. Ты тут посидишь. Если кто с футболками придет - напишешь. Вот тут еще зеленая краска есть.
Брайан оделся в белоснежные носки, розовую майку, итальянские очки и ушел. Я остался наедине с "Дипеш Моуд" и своими мыслями.
Да, подумал я, в детстве, наверное, был этот Уодсворд обыкновенным шалопаем Коськой Поповым. Ну а к годам 14-15-ти стали замечаться в нем особые черты. Детская непосредственность должна была бы уступить место юношеской мнительности. Мол, не слишком ли у меня редко посажены зубы, не пора ли мне уже корчить из себя стандартного боя? С Коськой этого не произошло. Детская непосредственность не исчезла, а расцвела пышным цветом. Редкий случай, талант петь песню жизни. Коська пел и приплясывал и очень любил ходить на американские фильмы - потому что эти фильмы снимали именно про него.
Я отчетливо увидел, как в шестнадцатилетие Коська расписался в новеньком паспорте: "Б.Хер.Д.Уодсворд". Как паспортистка после этого заставила расписаться в акте об уничтожении документа. На это Коська пропел строчку из "Дипеш Моуд" и расписался "Б.Хер.Д.Дабл'ю". Дейву велено было придти через неделю. Он пришел. Паспортистка процедила ему сквозь зубы о почетности советского гражданства и административных мерах за умышленную порчу документов. И вновь Коська расписался, как требовала его совесть. Кроме того, пририсовал к своей фотографии усы и очки.
Теперь Коське велено было явиться к психиатру.
- Как сон? - спросил психиатр Капустин.
- Ничего, доктор Ватсон.
Психиатр Капустин мысленно сказал "ага" и стал задавать вопросы более вкрадчиво.
- Травм черепа не было?
- Откуда у меня череп? Я же не скелет.
- Действительно, действительно, - пробормотал Капустин, сжимая и разжимая от удовольствия кисти рук.
- Обмороки случались?
- От "Депеш Мод" - постоянно.
- Что?
- Ну, "ай фи-и-и-л ю!..." - Коська спел скрипучим голосом целый куплет.
Я также понял, что, несмотря на психиатрический надзор, Коська имел колоссальный успех у женщин от 14 до 36 лет включительно. В Коське их пленяли белоснежные носки (кому ближе к 14-ти) и заразительное жизнелюбие (бальзаковские женщины). Тяга женщин к Коське была так сильна, что они прощали ему все (главным образом - многоженство и вытекающие из него неловкости).
Аттестат об окончании средней школы Коське не дали, хотя во время выпускных экзаменов нестерпимую тягу к Коське испытывала дочка заведующего гороно. В компенсацию за жестокость папы она подарила Коське маленький японский магнитофон, из которого, собственно, и лилась в данный момент музыка "Дипеш Моуд". Вот так вот, подумал я и хотел пуститься в дальнейшие размышления о судьбе Дейва. Но Коська вернулся. Он снял белоснежные носки, розовую футболку и итальянские очки. В шортах и шлепках он сходил на кухню и принес оттуда еще один батон.
- Слушай анекдот, Авербах. - Дейв сделал огромный откус. Пока рот его был заполнен, Херби Уодсворд перекрутил кассету на начало, и депешмодовцы завыли "ай фи-и-и-л ю…".
- М-м-м, - выразил свои чувства Брайан, глядя на мою нейлоновую рубашку, видимо только сейчас полностью оценив свою работу. Одев ее, он покривлялся перед зеркалом. Потом подошел к открытому окну и подозвал меня. Во дворе сидели какие-то распаренные люди. Свои взоры они обратили к нам. Потому что Брайан Херби Дейв Уодсворд заорал: "Здравствуй, Аддис-Абеба!" и так же громко стал петь (не совсем попадая в тональность фонограммы): "ай фи-и-и-л ю!..".
Я был счастлив, что я не с общественностью, а с Коськой, и поэтому начал подпевать.
10. ФЛУКТУАЦИИ НА УЛИЦЕ РОЗЫ КОЗЛОВОЙ
Однажды, примерно через неделю после нашего знакомства, Брайан Херби Дейв Уодсворд заглянул в мою лачугу. Как раз наступила пора беспросветных дождливых дней. Дейв, любитель белоснежных носков, в такую погоду не мог петь песню жизни на улице. Из этого я рассудил, что он пришел ко мне не по делу, но надолго. После того, как я открыл ему дверь, он резво пробежал к зеркалу и начал елозить расческой по мокрой голове.
- Шейксберри, - Дейв задумался на мгновение, прищурив правый глаз. - Шейксберри, дружок, как я рад тебя видеть. Вот что я хотел тебе сказать.
Я тоже обрадовался Коське.
- Шейксберри, - он зашел в комнату, оглядел ее быстро и рухнул на диван. - Фу-у, ты живешь, черт знает где. Перед твоим подъездом какая-то странная собака. Дождь лупит, как из Камбоджи, а она спит под открытым небом. Ей что, лень перейти в какое-нибудь сухое место?
Я пожал плечами. Действительно, уже несколько дней я замечал во дворе на одном и том же месте, посреди узкого тротуара этого безразличного к окружающей действительности пса. Он лежал не замечая, что пешеходам приходилось перешагивать через него.
- Слушай, у тебя есть эта "на-на, ла-ла, оу б-д-ц форева"? Нету? О, это улетная вещь. - Дейв вскочил с дивана и начал корчиться, закатывать глаза, а потом дико вращать ими под собственный аккомпанемент. Это было здорово. Мне очень нравилось. Коська корчился так минут пятнадцать, выделывая боливийские, гарлемские и саратовские коленца. Затем опять упал на диван.
- Шейксберри, ты не знаешь, как я устал. Ну, ты че-нибудь расскажи. Ты же профессор Круглов или там Авербах. Вот я свой лоб трогаю - он гладкий. А у тебя видишь какая морщина.
Я потрогал свой лоб. Вроде он тоже был гладкий.
- Вот ты мне объясни, если ты такой профессор. Будет конец света или нет? Я в одном доме заброшенном, ну примерно как у тебя, нашел дощечку. На ней было написано, что в этом году будет окончательный файнал. Я эту дощечку одному крутышу показывал. Он такой, знаешь, во все всерьез врубается, постоянно какие-то книжки читает. Вот, он сказал мне, что дощечка с медитацией или как-то там, ну, в общем, на полном серьезе. Ты как считаешь?
- Ну, это, брат, серьезный вопрос. - Я был уверен, что Коську-Дейва вряд ли интересуют такие проблемы. Но он так доверчиво уставился на меня, что пришлось собраться с мыслями. Хотя я стал излагать их в этаких панибратских интонациях, Коська начал клевать носом уже в самом начале речи. Я так завелся, что не обращал на это внимания.
- Шейксберри, вот ты такой умный, надо привести к тебе Лариску, чтоб ты сбил с нее спесь. Она тоже умная, но, пожалуй, ты затюкаешь ее своими авербаховскими штучками. Не, так она девчонка классная, главное - без комплексов. Но, вот, чувствую, что она скучает иногда без авербаховских разных тенденций. Жаль даже девчонку. У тебя есть чего-нибудь пожрать?
Пожрать ничего не было. Сам я не ел уже сутки. Мы выкурили с Дейвом по папиросе в полной тишине. Дейв лежал на диване и пускал колечки дыма в потолок. Я сидел на табуретке и все еще по инерции рассуждал о проблеме светопреставления. В ход мыслей каким-то образом вплелась Лариска. Я долго отгонял ее, но ничего из этого не выходило. Да Бог с ней. Вот есть какая-то Лариска, которую интересуют авербаховские штучки. Так думает Коська. А на самом деле есть миллиарды тысяч миллиардов (умноженные на десять в такой же степени) атомов в разных сочетаниях и разных концентрациях. И атомов нет. Есть поле. Оно пульсирует и тихонько гудит, а кое-где и жужжит. А кое-где и говорит на русском языке. Вернее облекает свои флуктуационные процессы в мысли, которые пробегают по поверхности полушарий моего мозга. И что странно, я, вот, здесь сижу у окна и молчу, а флуктуации поля в мозгу комбинируются согласно правилам, изложенным в учебнике русского языка. Впрочем, это еще можно как-то понять. Но зачем жужжанию мирового поля конкретизироваться в мой голодный желудок? Ей-Богу, смешно. Зачем полю разделяться на отдельные кусочки и делать вид, будто бы один кусочек никакого отношения к другому не имеет? Что одна колония кусочков с другой колонией не знакома? Спектакль. Ведь я то же, что и Лариска. Однако я даже представления не имею, блондинка она или восточный тип.
- Коська, - собрался я уточнить детали у Дейва. Но он похрапывал. То есть это кусочек мирового поля флуктурировал таким образом.
В это время у соседей сверху упал таз, и Коська проснулся.
- У тебя есть чего-нибудь пожрать?
Я развел руками. Потом виновато показал ему пачку "Беломора".
- Ты меня угробишь. Вот что, я сейчас позвоню Лариске, она приедет, и ты поставишь ее на свое место.
- Э, - испугался я. - Погоди, Коська...
Но Коська уже вертел телефонный диск и серьезной скороговоркой отрезал:
- У тебя есть еще минут двадцать. Порепетируй, Авер. И покажи ей класс игры на кларнет-а-пистоне... Алло, Лариска? Это американский друг... Короче, приезжай на Розы Козловой-25, срочно, да у "Часы-фото", прихвати магнит, сигарет, пожрать, да, и кассету с "Депеш Мод". Нет, не шучу, срочно. Именно.
- Ты с ума сошел, - Сказал я Дейву, но потом вспомнил, что мы с ним оба душевно больные, и поэтому мои слова были полной риторикой.
- Да что ты кипятишься. Я прошу тебя о такой малости - поговорить с ней часок учеными словами. Это же не посуду мыть в холодной воде.
- И правда, - подумал я, закуривая папиросу.
Через двадцать минут явилась классная девчонка Лариска и спросила, нет ли у меня зеркала получше. Я успел заметить - она шатенка. Коська ей ответил, что в этой комнате живет ученый, а ученые, как известно, лишних вещей не держат. Из посуды, например, у него (то есть у меня) только пепельница, ковшик и банка из-под майонеза.
- А где же книги? - спросила Лариска.
Коська огляделся и бесстрастно заметил, что книг нету.
- Дело, собственно не в этом, - встрял я в беседу.
- А в чем же? - вскинула на меня свои строгие, но довольно красивые глаза Лариска.
Я тоже убийственно сверлил ее глазами секунды две и успел за это время подумать, что она не Лариска вовсе, а солидная молодая женщина лет под двадцать семь - Лаура, а Коська в сравнении с ней молокосос-тинейджер. И это было странно. И именно в этом было дело.
- В чем же дело? - потребовала ответа Лариска-Лаура.
- В том, что предыдущее, более приличное зеркало перефлуктурировалось в пищу и съелось.
- Как это?
- Через денежный эквивалент.
- Отлично, Авербах! - подал реплику тинейджер.
- Сумасшедший дом, - Лариска поправила прическу без зеркала, и я предложил ей сесть на диван.
- Познакомься, это Авербах. Психически больной человек. Отказался трубить на совдепию.
- Но справки от психиатра у меня пока еще нет.
- Вам любой поверит на слово. Кстати, во дворе не ваша собака душ принимает?
- Лариска, перестань дерзить и выкать. И ты, Авербах, не вздумай.
Я молча согласился. Лаура тоже.
- Бах отличный парень. Ты таких уважаешь. Послушай-ка, чего сейчас он тебе расскажет. Только не делай вид, что тебе все будет понятно.
К счастью, буквально на днях я закончил трактат о волнообразной составляющей личности. Как ни в чем не бывало я начал чеканить (без эканий) тезисы и доказательства тезисов моей свежей теории. Коська был доволен исключительно. Правда, где-то на половине моего выступления он попросил разрешения тихонечко включить магнитофон и стал слушать "Дипеш Моуд". Лариска, видимо, вначале приняла все за шутку и, следовательно, не столько слушала, сколько ждала, когда же мы с Коськой расхохочемся. Но опять же, где-то к середине выступления лицо мое стало принимать такие выражения, что ей пришлось вслушиваться всерьез. Маловероятно, чтобы элегантные изгибы моей теории находили отзыв в ее 27-летней женской душе. Но, тем не менее, наблюдала она за оратором внимательно. Как раз это обстоятельство окрыляло меня. И получилось так, что во время доклада я высказал ряд серьезных мыслей, которые пришли мне в голову именно в те минуты.
- Слышала? - искренне порадовался за меня и за себя Коська. - И я бы так смог, наверное, если б не отвлекали меня в школе разные девчонки.
- Если бы, да кабы, - передразнила Дейва Лариска. - Если бы здесь была приличная посуда, можно было бы выпить вина.
- Ты что, пузырь принесла? Бах, я же говорил, что она без комплексов.
В удивительно прекрасный период лета, когда беспрестанно идут теплые дожди, Коська, Лаура и я распили бутылку сухого вина ("Гурджаани").
11. ОТЛИЧНЫЙ ТЕМНЫЙ КОСТЮМ
Как известно, в моей комнате находился диван с теплым одеялом, пепельница, ковшик и банка из-под майонеза. Был еще телефон. Я совершенно в нем не нуждался и поэтому хотел продать его и закупить побольше папирос. По этому самому телефону, над которым нависла угроза, и позвонила мне рано утром Лаура. Она сказала, что приедет навестить меня.
- Прямо сейчас?
- Да.
- Но ведь солнце только-только взошло, - сказал я. Не потому, что я хотел выпутаться из этой истории, а просто от неумения общаться с отличными девчонками.
- Но ведь взошло же!
- Конечно, конечно. Вот оно, солнце. Я очень рад, что ты приедешь.
Она должна была приехать через двадцать минут. Пока же я раскрыл окно и увидел раннее утро. Я не видал его как раз с тех пор, как заимел обыкновение просыпаться без будильника и чувства долга. День обещал быть знойным. Раннее утро перед такими днями бывает особенно хорошо. По крайней мере, в тот утренний час я себя чувствовал отлично.
Лаура привезла с собой растворимого кофе, сыру и несколько булочек. Сама она была в сарафане и с прической, удобной для похода на пляж. Я же надел нейлоновую рубашку с автографом небезызвестного Брайана ("далой семички").
- Здравствуй, Авербах, - сказала она, улыбаясь.
- Между прочим, мое настоящее имя - Иллиот Зуев.
- Ну, это вряд ли. Какой доклад ты приготовил на сегодня? Ведь приготовил же?
- Да. Не знаю только, на самом ли деле тебя волнуют проблемы флуктуаций. Или тебе хочется прибрать квартиру холостяка?
- Допустим, что-то среднее между этими пунктами.
- Понятно, - сказал я и ушел на кухню кипятить воду для кофе. На кухне я понял, что Лаура это не Коська. Поэтому ей надо объяснить, какой именно я душевно больной. Но когда я вернулся в комнату, то почувствовал, что нахожусь под обаянием Лауры. Я и в первую встречу это заметил, но слабо. А теперь сильно. Кофе с булочкой пил молча. Честно говоря, есть я хотел ужасно, и эти булочки и кофе только растравили аппетит. Что-то уж очень много навалилось на мою голову в это утро. Я даже перестал себя чувствовать искателем блюза. Я пошел на хитрость и сказал вслух именно это:
- Что-то уж очень много навалилось на мою голову в это утро. Я даже перестал чувствовать себя искателем блюза.
Лара загадочно улыбнулась и стала смотреть своими красивыми глазами не то что бы пристально, а как-то более чем откровенно. В моей голове начала оформляться мысль, что Лаура - это ведь тоже блюз.
- Ты знаешь, если пить водку и закусывать ее только колбасным сыром и ничем другим, то потом можно пить водку без закуски, и во рту будет устойчивый вкус этого самого сыра, - заметил я, и соковыделение в желудке усилилось втрое.
Лара опять загадочно улыбнулась, но, конечно, не моим словам.
- Если хочешь, я искривлю пространство, и мы окажемся в парке Профсоюзов.
Лаура чуть заметно кивнула головой.
- Время тоже искривляется, - предупредил я. - Мы в Болдинской осени. Мы улавливаем свое внутреннее "я". Ты хочешь, чтоб мы бродили по парку медленно и молча, чтоб разливалась лирика. Но этого не получается. Я-то ведь в кочегарских ботинках, опоясанный двумя солдатскими ремнями. А воздух ядреный хорош. В руках у меня музейная трость. Я разгребаю ей опавшую листву, и этот дикий прелый запах... Ты чувствуешь?
- Не-а, - говорит Лаура, но сказала она это закрытым ртом, так что получилось "м-м".
- Трость-то музейную хотя бы видишь?
- Трость? Конечно, вижу, - а это она говорит вообще одной мимикой: вскидывает брови, а затем чуть склоняет голову.
Глаза у Лауры приобретают все большее и большее значение для меня как искателя блюза. Легкую припухлость под глазами у Лары я заметил, как только она вошла. Но теперь эта припухлость становилась принадлежностью блюза. И если бы не было этой припухлости, то ни о каком блюзе не могло быть и речи.
Тут мое сознание начинает функционировать в двух потоках. Это совсем не то, когда о человеке говорят, что он двуличный. Как раз наоборот, двухпотоковая система - очень ценное качество. Вслух я продолжаю вести связную речь о музейной трости. Второй же поток, вбирая запах Лариной кожи, возвращается из Болдинской осени, потому что кожа ее пахнет июнем, утренним пляжем. То, что я стал вбирать в себя запах Лариной кожи, совсем не означает, что я прислонился к ее шее. Просто я голоден. Я не ел три дня. При таких обстоятельствах запахи ощущаются очень остро.
С нас спадают какие-то покровы, из-за которых мы назывались разными именами и вообще были отдельными. Мы перестаем быть отдельными, мы превращаемся во вселенную. Это такой блюзовый напев:
Мы перестаем быть отдельными -
Мы превращаемся во вселенную.
Мы перестаем быть отдельными -
Мы превращаемся во вселенную и т.д.
(Игривый ум заметит в этом замаскированное описание физиологического акта. Ради Бога.)
В Болдинской осени я все еще размахиваю музейной тростью и чувствую себя этаким самодостаточным дирижером природы (парковой и вселенской). Уже гремит одна музыка. И в этот момент очень заметно, что я душевно больной (я - который в комнатушке с пепельницей, ковшиком и банкой из-под майонеза).
Во втором потоке я хладнокровно рассуждаю о сущности Лауры. Ее красота устойчива и, следовательно, говорит о гармонии и загадочности, а не о капризе. Лаура серьезная охотница за мужчинами. Серьезная и более взрослая, чем я. Она не горячится и не заставляет работать свои потоки сознания. Она тоже самодостаточный дирижер природы, только не в нарисованной картинке, а в нашем пульсирующем времени. Нет сомнения, что она пришла поохотиться на меня. Это она заставила меня разыгрывать бетховенские страсти в парке Профсоюзов.
Впрочем, что же тут такого? В жизни (моей) нет ничего такого, из-за чего стоило бы возмущаться. Неужели стоит беспокоиться из-за того, что к вам рано утром приходит в гости женщина устойчивой красоты, наполняет вашу комнату запахами утреннего пляжа и молча и загадочно смотрит на вас. А эта еле заметная припухлость под глазами - это же блюз.
Нужно отключить свой первый поток, перестать молоть чушь.
В образовавшейся тишине все делается заметным. Синее небо, далекий глухой рокот гусеничного трактора, бытовой шум соседей и совсем близкое шуршание Лауриного сарафана. Я начинаю воспринимать мир, как воспринимал его в детстве. Вот сейчас я подойду к ковшику и задену его ложечкой. Я уже когда-то это делал. Я подхожу к раскрытому окну, и тембры шумов меняются. И это уже было когда-то. Сейчас Лаура должна сказать, не помню что.
- Зуев, хочешь, я куплю тебе отличный темный костюм?
- За что?
- За редкость.
Ларино предложение никак не вяжется с блюзом легкой припухлости под ее глазами. Она обаятельна, но остается женщиной. Я беспомощен, но продолжаю быть философом.
12. ОНА ЗНАКОМА СО МНОГИМИ МУЖЧИНАМИ
Утро следующего дня выдалось точно таким же. Лаура опять приехала ко мне, и мы вкусно позавтракали. Женщина устойчивой красоты пытается пощекотать меня за бока. В течение пяти минут я пытаюсь убежать от нее, но в пределах моей диогеновской комнатушки это невозможно. Оказавшись зажатым в угол дивана, я захлебываюсь от судорожного смеха и при этом опять испытываю ощущение детского счастья. Чтобы прекратить изнурительную щекотку, приходится идти на боксерскую хитрость, называемую клинчем. Лара воспринимает клинч как объятия, и в доли секунды ее ребяческая вредность переплавляется в нежностное затишье. Оно окутывает нас обоих. Только после отрезка времени "тау" (искривленного не гравитацией, но блюзом) начинает замечаться глухой рокот гусеничного трактора. Лаура с ненастоящим капризом требует рассказать о философском понимании счастья.
- Философия в этом вопросе может принести только вред. Я думаю, что счастье надо искать в пограничных районах психики. Надо выйти из нормальности, но как-то четко обозначить для себя пределы. Представь себе, что ты засыпаешь. Есть какой-то момент, когда ты уже не в этом мире. Но еще и не уснула.
- Да, такое, точно, бывает. Чувствуешь, как проваливаешься в бездну. Сопротивляешься до стона. А потом все равно уснешь, и благодать.
- Но сознание-то сопротивляется. И в этом есть резон. Когда в пионерском лагере заснешь раньше других, то тебе обязательно напихают в нос нюхательного табаку. Это же неприятно. Поэтому я и боюсь стать полным сумасшедшим. Надо контролировать ситуацию. Иначе твое счастье будет иллюзией. Я хочу контролировать ее до такой степени, чтобы искривлять пространство и время. Главное, пожалуй, время.
Я замолчал и закурил папиросу. Лариса забралась на подоконник и наблюдала за тем, как я пускаю клубы дыма. Мы безмолвствовали минут пять.
- Ты чего, Лаура? - я подозревал, что ей наскучил мой бред, и что через минуту она попрощается без особых объяснений.
- Удивительно, ты говоришь об этом с таким серьезным видом... Тебе, наверное, надо познакомиться с моей двоюродной сестрой. Вам бы нашлось о чем поговорить. Только учти, она не придуривается, он на самом деле больна. Нет, пожалуй, не буду знакомить. Ты как раз тот экземпляр, который может увлечься ею.
- И что из того? - сказал я, чтобы подзадорить Лауру. В обрамлении оконного проема она выглядела потрясающе. В ней сочетались две притягательности. Одна была обрисована утренним светом с улицы и превращала Лару в портрет, в искусство, изматывающее своей неуловимостью. Другая притягательность находилась в контрапункте с первой и заключалась в том, что я мог подойти к Ларе, потрогать ее волосы, вобрать ее гармонию самым непосредственным образом.
- Как что? Главное богатство для любой женщины - это мужчина. Кто из женщин согласится разбрасываться этим богатством?
- Одна из них разбрасывалась мной постоянно.
- О, это была, наверное, страшная любовь. - Теперь уже Лаура подзадоривала меня.
Я начал повествовать Лауре о моей неуклюжем и трагическом романе с Наташей Зябликовой, но рассказ съехал на Попугайчика. Видимо, я достаточно убедительно раскрыл образ этого негодяя, потому как Лара, внимательно выслушав все до конца, брезгливо поморщилась:
- Фу, какой отвратительный тип.
Весь день мы провели в моей лачуге. Счастье уплотнялось вокруг именно нас, поэтому идти куда-то не было большого резона. Только около двенадцати часов ночи я пошел проводить Лауру. Выйдя из подъезда, мы перешагнули через мудро дремлющего пса и оказались на улице Розы Козловой. Оптимальное количество прохлады, пряные запахи ночной зелени и, конечно же, шедшая со мной женщина двойной притягательности, - все это натолкнуло меня на грустное открытие. До сегодняшних дней в моей биографии отсутствовала жизнь. Ее скушала философия. Но, как говорится, печаль моя светла.
- Я хочу тебе сказать, - начала Лара, - я знакома со многими мужчинами. Ты ведь умный, ты должен понять. Я испытываю на них возможности своей власти.
- С элементами садизма?
- Ну, раз ты шутишь, значит, все понял. Правда, сама я толком не уверена, там ли я ищу то, что ищешь и ты. Однажды у меня был мужчина, который вскружил голову и полностью подчинил себе. Я почувствовала тогда, что это именно то. Но он меня бросил. Единственный случай, когда бросили меня, а не я.
- Интересно было бы познакомиться с таким шикарным мужчиной.
- Это невозможно. Он уехал отсюда четыре года назад. В Калугу.
- Куда?!!
13. ЭПИЛОГ-СОН
Я проводил Лауру и вернулся домой. Уснуть мне удалось только в четыре часа утра. Сон был тонкий и от этого удивительно явственный.
Первой появилась Лаура. Она сказала, что знакома со многими мужчинами. В том числе и с психиатром Капустиным.
- А с ним-то с какой стати?
- Капустин лечит мою двоюродную сестру Машу. У нее странная душевная болезнь. Она необыкновенно чувствует музыку. Она постоянно звучит в ее голове. Маше приходится постоянно напрягать свои душевные силы, чтобы позволять изливаться музыке беззвучно, какими-то воздушными рисунками. Эти рисунки требуют, чтобы их наполнили полновесным сочным звуком. Если она начинает это делать, музыка начинает жить сама, одолевает Машу и уносит ее куда-то слишком далеко или высоко.
- Но ведь ей в это время открывается истина! - радостно догадываюсь я.
- Ну, знаешь. Истина, после которой тебя увозят санитары и до конца жизни колют какой-нибудь гадостью.
- Это уж точно. А что говорит Капустин?
- Ждет благодатных психических изменений. Свежий воздух и витамины.
Потом появляется Маша. С Лаурой они очень похожи. Только Маша – она, как ее беззвучная музыка. Как рисунок, ожидающий, что его наполнят сочными красками. У Маши чуть больше, чем у Лары обозначается припухлость под глазами. Именно эта деталь заставляет меня сразу понять необыкновенную историю ее души. Маша сидит на моем диване в брюках и черной футболке. Худенькая, с длинными прямыми волосами. На ее коленях расположился благородный тонкошерстный кот, которого она поглаживает длинными, нервно устроенными пальцами. Я вижу рояль, телевизор. По комнате ходит Лаура и курит сигарету. Я кричу: "Надо больше свежего воздуха!" Я требую убрать отсюда рояль, убрать телевизор, потому что по нему в любой момент могут начать транслировать какую-нибудь симфонию, и хрупкий гений Маши может рассыпаться.
Вот я уже на многолюдной площади, в кочегарских ботинках, перепоясанный двумя солдатскими ремнями. Ко мне подходит Попугайчик и радостно орет:
- Кого я вижу! Братка, друган! О, - говорит он, дергая меня за ремни, - понимаю, понимаю рост светлой души. Так сказать, воспарение над свиньями!
Он отводит меня в сторону и заговорщически говорит:
- А Лаура-то хороша. Может, кто и получше есть?
- Нету. - Я пытаюсь отвлечь внимание Попугайчика от Маши. Он приехал из Калуги, чтобы погубить этот последнюю светлую надежду. Вот его главное предназначение. – Нету.
- Ну-ну, старина, я тебе верю. Ты же мне друг, и поэтому я тебе верю.
Я бегу от Попугайчика прочь. Мне нужно срочно к Маше. Я объясняю ей, какое исчадие ада этот Попугайчик, и что она ни в коем разе не вздумала с ним разговаривать.
- Ай-яй-яй! - выходит из-за шторы Попугайчик. - Я думал, ты мне друг. Ну почему ты себя считаешь за человека, а меня за свинью. Это, брат, не по-достоевски.
Я засмущался, застыдился и убежал домой. Зарылся в одеяло. Но одеяло с меня стаскивает Попугайчик. Его глаза испуганы:
- Ее увезли. Она...
- Ты заставил ее играть?
- Она сама...
Опять появляется Лаура. Она случайно подслушала телефонный разговор Попугайчика. Попугайчик записал игру Маши на кассету и хочет продать ее в Калуге за бешеные деньги. Мы вместе с Коськой врываемся к Попугайчику и колошматим его до тех пор, пока он не признается, где спрятана кассета. Мы уносим ее. Попугайчик кричит нам вслед: "Подавитесь, возвышенные герои!"
Мы вставляем кассету в магнитофон. Из динамика доносится какая-то белиберда. Коська-Дейв прямо заявляет об этом. Я мучительно вслушиваюсь, но ничего не могу понять.
Приходит побитый Попугайчик:
- Вы, что, на самом деле подумали, что я хотел продать кассету? Ха-ха-ха! Вы плохо меня знаете! Я сжег записи. Вот пепел вам принес. Храните, целуйте его.
Попугайчик вышел из моей лачуги. Раздается страшный вой. Попугайчик возвращается потемневшим от испуга.
- Я там сейчас поскользнулся и упал на спящую собаку. Я раздавил ее. Она мертвая! Да пойми ты, Зуев, ты же мне братка-друган. Я сжег записи не из-за того, что хотел уколоть вас. Я слушал кассету. Я знал, что звучит гениальная музыка, но не ощущал никакого прекрасного чувства. Я сжег ее в припадке гнева на себя. Знаешь, какой у меня был припадок? Вот такой.
Он отвратительно завизжал, начал кататься по полу и бить все в моей комнате (почему-то в ней появилось много мелких предметов). Это было ужасно. Приехали санитары с Капустиным и увезли Попугайчика. Больше ничего не снилось, но я не хотел просыпаться: сон казался мне слишком вещим.
Да-да, все потом так приблизительно и произошло, у меня это записано подробно и честно. А тетрадка в надежном месте, и не стройте планов продать мою рукопись в Калуге за бешеные деньги.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Валерий Тарасов: Главки из жизни Иллиота Зуева. Рассказ.
20.03.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|