Роман Литван: ЛИЗАВЕТИНА ЛЮБОВЬ.
Чем цепляет рассказ "Лизаветина любовь" - рассказ о ситуации, случавшейся в той или иной степени едва ли не с каждым, и в этом смысле на банальную тему?
Как это обычно и бывает с работами на банальные темы, мастерством автора.
Приведу пример мастерской работы Литвана. Рассказчик истории формально не совпадает с героиней - нигде в тексте, кроме диалогов, нет местоимений и глаголов первого лица, нигде рассказчик ни словом не отождествляет себя с героиней; такие тексты в нарратологии принято называть гетеродиегетическими. Но при этом именно в отношении Лизаветы в тексте употребляются обороты, предназначенные исключительно для передачи внутренних состояний персонажа - "Но она привыкла", "остро, с особенным предвкушением чего-то необычного, ощутила", "Она сразу заметила его" и т.п. Есть и более тонкое: "еще несколько незнакомых девиц" - без упоминания, кому именно незнакомых, но после некоторого числа описывающих внутренние состояния героини оборотов, достаточного, чтобы читатель сам определил "незнакомых" как "незнакомых героине". При таком определении читатель невольно и, главное, незаметно частично отождествляет себя с героиней.
Таким образом, Роман Литван действует на грани: формально-синтаксически повествование ведётся с точки зрения, внешней по отношению к героине, но семантически - совершенно изнутри Лизаветы (по крайней мере, в большинстве эпизодов рассказа).
И сознание читателя, вслед за намерением автора, раздваивается: он сопереживает попавшей в переплёт девушке, но одновременно досадует на глупую девчонку.
Собственно, поводов для досады достаточно. Персонажи рассказа Литвана банальны - возможно, подчёркнуто банальны; именно их следование банальным схемам, причём схемам, для читателя озвученным (вроде: "в первый день знакомства нельзя мужчине позволить все. Нельзя. Если хочешь удержать его не на один день") и приводит ситуацию к драматической развязке.
Эх, будь я на месте Лизаветы, думает читатель (ага, и я так думал, пока читал), я бы поступил иначе.
Но трагизм нашей жизни состоит в том, что сами мы находимся в своей собственной ситуации - и поступаем согласно нашим собственным банальным схемам. И приходим иной раз к собственным драматическим развязкам, банальным со стороны, но остро переживаемым изнутри. Что может быть банальнее залёта, развода, смерти?...
Возможно, именно наше свойство следовать банальным схемам и делает банальные темы - вовсе не банальными. Вечными. Да, Вечными.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Сергей Алхутов
|
ЛИЗАВЕТИНА ЛЮБОВЬ
Вряд ли можно было назвать ее красивой. Но многим она могла нравиться, и, во всяком случае, несколько парней постоянно надоедали ей. Давно, еще в детстве, Танька стала называть ее Лизаветой. Так и пошло. Лизавета и Лизавета. Настоящее ее имя было, конечно, Елизавета, Лиза. Но она привыкла и легко откликалась на Лизавету. Она была уже не первой молодости, а грубый, откровенный смех, когда она веселилась, устойчивые круги под глазами, холодные, часто злые глаза много узнавшего человека — все это старило ее еще больше. Однако она была легкая и стройная, и гибкая. И это меняло впечатление. Она была отличной танцоркой. Она так послушно следовала в танце за своим партнером, так отдавалась ему, так ему льстила каждым своим движением, что мужчины стремились танцевать только с ней, при этом искренне увлекаясь ею и оставляя без внимания все ее недостатки, внешние и внутренние.
Майский праздник Лизавета встречала в новой компании. Танька познакомилась с одним москвичом, и москвич организовал квартиру у одного из своих друзей. Кроме самой Таньки и Лизаветы, была Нинка, танькины подруги Валя и Тамара и еще несколько незнакомых девиц. Ребят было больше, чем девушек; но веселью это не мешало.
Ребята, как водится, корчили независимые рожи и говорили бодрым голосом. Двое из них, самые несмышленные, развлекались, не обращая на девушек внимания. Танькин москвич обхаживал Таньку. Остальные проявляли активность в меру своих способностей и женского позволения.
Стол был довольно разнообразный и обильный. Много закуски; много водки; несколько бутылок низкосортного вина, что, впрочем, Лизавете было совершенно безразлично, так как она никогда не пробовала лучшего.
Вечеринка разворачивалась. Ребята наполнили и опрокинули пять-шесть стопок, решительно уговаривая девушек не отставать от них. Спели хором песни. Потом еще выпили. Все это Лизавете было хорошо знакомо.
В новинку было другое. До смешного вежливые выражения, которые ей приходилось слышать часто с киноэкрана и очень редко от живых людей, здесь употреблялись запросто при разговоре, возобновляемом в перерывах между пением. Вся атмосфера была более дружелюбная и менее разнузданная, чем та, к которой она привыкла. Молодые люди не произносили слов, на которые принято краснеть и смущаться. И Лизавета остро, с особенным предвкушением чего-то необычного, ощутила, что именно здесь должно начаться то, что она ожидала всю жизнь, что-то такое, что, она знала, придет однажды и никогда больше не повторится. Она с интересом, радуясь своему приподнятому настроению, смотрела на всех, слушала всех. И ждала.
Напротив нее, через стол, сидел Сергей, высокий, красивый мужчина с уверенными движениями. Она сразу заметила его. Он умел сдержаться, промолчать, а потом вдруг вступить в разговор и заставить всех слушать себя. И хозяин квартиры, и танькин москвич, все они неизменно с ним соглашались. Он был главный здесь, это бросалось в глаза. И главным он был особенно потому, что при этом не командовал, не вылезал вперед. Он был очень красив. Тонкие губы; волевой подбородок; смелый, внимательный взгляд из-под густых бровей. Он был тем красивым и сильным королевичем, которого еще с девичества видит в своих грезах каждая женщина.
Раз или два Сергей посмотрел на Лизавету. Он не заговорил с ней непосредственно, это было неудобно, так как они сидели далеко. Но она чувствовала, что он постоянно видит ее. И когда он говорил, он говорил для нее, к кому бы в это время ни обращался. И она тоже, когда смеялась или отказывалась от водки, или говорила какую-нибудь шутку, старалась сделать это так, чтобы получилось для него. И когда его глаза поймали ее взгляд, и она увидела в них странное выражение, понятное ей, у нее сладко защекотало в сердце.
В надлежащий момент были предложены танцы. Стол отодвинули в угол, девушки одиноко расселись по стульям. Ребята шумной гурьбой покинули комнату, ушли покурить и поговорить о своих мужских делах. Лизавета знала, что они сейчас делятся впечатлениями, распределяют, кому какая. Обычно еще в таких случаях на кухне или в ванной без лишнего шума распивалась дополнительная бутылка водки. Но в этот раз вряд ли могло происходить секретное распитие: водки и на столе было предостаточно.
Девушки сидели. Долгоиграющая пластинка без перерыва наполняла комнату развеселыми ритмами. Пришел один несмышленыш, покрутил головой и пригласил на танец Тамару.
Они чинно шли по комнате, держась друг за друга, шевеля ногами в такт медленному танго. Тамара была одного роста с несмышленышем, она плотно сжала губы, задрала подбородок. Все смотрели на них, и это было развлечением.
Лизавета прозевала приход Сергея. Она увидела, что он направляется через комнату к ней. И взгляд его притягивал и манил ее.
Они пошли танцевать.
Сергей крепко держал ее за талию, прижимал к груди. Высокий; ее лоб был на уровне его горла, и ей было видно, как он дышит или проглатывает. Он сильной рукой прижимал ее. Она ушла из реальности. Она забыла свой дом в пригородном поселке, грязь на улицах. Блатного земляка Гену, который не дает ей прохода. Забыла, что послезавтра ей нужно бежать на электричку рано утром и ехать в Москву, на работу. По грязи. А на следующей неделе она в вечернюю смену, и нужно возвращаться поздно ночью, одной. Жутко, и хочется спать. Но она забыла.
Она танцевала с Сергеем. И как она слушалась его! Она любила танцевать, легко и радостно было на душе.
— Где ты работаешь? — спросил Сергей. В самом начале вечера было объявлено, что все обязаны всем говорить «ты».
— На консервном заводе.
Кем работает, Сергей не спросил. Не директором, ясно; за нее без слов сказали ее руки.
— У тебя красивые волосы, — сказал он.
Она расхохоталась, громко и безудержно. А потом осторожно произнесла, пробуя обратиться к нему на «ты»:
— Ох, брось ты!..
— Нет, я говорю вполне серьезно, — возразил он.
— Скажешь тоже.
— Ты не куришь? — спросил он.
Она опять расхохоталась.
— Никотин — это яд, — сказала она.
— Вон ты какая ученая. А ты учишься?
— Вот еще.
— Почему же?
— Некогда мне. Мне это ни к чему.
— Сколько ты кончила классов?
— А ты?
— Я институт закончил.
— Ну, и можешь не хвалиться, — кокетливо сказала она.
Он не обратил на ее слова внимания, снова спросил:
— Сколько ты кончила классов?
— Зачем это такие мальчики, как ты, спрашивают такие вопросы?
— Интересно.
Тут пластинка остановилась. Кто-то пошел ее переворачивать или менять. Они прекратили танец, подойдя к дивану, сели. Их руки и ноги касались: им пришлось потесниться. Танька и ее ухажер уселись рядом.
Сергей наклонился к Лизавете и тихо сказал:
— Пропал Леха. Влип. Окрутила его твоя подруга. — Он добродушно усмехнулся.
— Ничего, вытерпит, — сказала Лизавета. — Здоровый парень.
— Вытерпит, это конечно. Но пропал парень.
— Пью без помощи рук! — крикнул веселый детина с другого конца комнаты. — Полный стакан залпом. До последней капли.
— Кто это? — спросила Лизавета.
— Санька. Опять дурит. — Сергей положил ей руку на колено. — Он безобидный.
— А Леха хороший человек? — шепотом спросила Лизавета.
— Мы все хорошие, — сказал Сергей.
— Вы не скучаете? — обратилась к ним Танька.
— Нет, — сказала Лизавета.
— Нам некогда. Мы и вас повеселить можем, если хотите,— сказал Сергей.
— Нет уж, извините, — испугался Леха. — Нам не надо.
На другом конце комнаты Санька по всем правилам оформил спор и свои права и обязанности. Он наклонился над столом и присел, отведя руки назад и в стороны, словно птица, готовая полететь. Зубами он ухватил край стакана, наполненного водкой, он пил без помощи рук.
— Федю-юша-а! — позвал Леха хозяина квартиры. — Попрощайся со стаканом. Можешь списать его со счета.
— Я с него десять таких стаканов потребую, — ответил Федюша.
— Леха грудь выпячивает, — по секрету сообщила Лизавета Сергею. — Умора!.. А басом он говорит. Как только не лопнет?.. Из утробы говорит, это не его голос...
— Он любит, чтобы выглядеть солидным, — также по секрету сообщил ей Сергей.
— Я люблю солидных людей, только когда они на самом деле.
— Таких вот, например? — сказал Сергей, показывая глазами на низкорослого Федюшу.
Лизавета рассмеялась на всю комнату.
— Ох, надо же!.. Ох, скажешь!.. — Она никак не могла остановиться.
— Чем тебе Федя не угодил? — спросил Сергей; он смеялся вслед за нею.
— Он больно грозен, — проговорила Лизавета. — А вообще он ничего... В порядке.
— Ты, оказывается, с капризами...
Они болтали всякую ерунду.
— Пойдем танцевать? — спросил Сергей.
Лизавета подала ему руку.
А уже шел по комнате Санька, натыкаясь на танцующие пары, и громогласно заявлял, что готов на спор единым духом выпить две бутылки подряд.
— Ты дурак, — сказал ему Леха.
— А я докажу, — сказал Санька.
— Мы тебе верим, верим. Только ты возьми свои бутылки, пойди к больнице, сядь там у входа. И пей их. Можешь хоть четыре бутылки выпить.
— Ну его к черту! С этой публикой лучше не разговаривать. Разве он способен что-нибудь понимать своей тупой башкой?
— Я понимаю больше тебя.
— Ни черта ты не понимаешь!
— Я понимаю.
— Дайте ему бутылку, пусть проваливает.
— По шее ему дайте!
— Саня! давай!.. Шуруй, Саня!..
Когда усаживались за стол, обращение всех друг с другом сделалось более свободным и безыскусственным. Отпала стеснительность плохо знакомых людей. Было весело и привычно.
Сергей перебрался к Лизавете, освободил себе место рядом с нею. Он спрашивал, чего ей хочется из еды, и все валил ей в тарелку. Он обменялся репликами с друзьями и снова повернулся к ней. Наполнил ее рюмку вином.
— Ешь, не обращай внимания, — сказал он.
Сбоку от них сидел молодой человек с порванной верхней губой, толстый, некрасивый шрам шел почти от носа наискосок вниз и, делая утолщение на границе с нижней губой, терялся во рту. Молодой человек весь вечер пытался обворожить Валю, самую холодную и замкнутую из девушек. Он был неунывающий весельчак. Оптимист в душе, говорят о таких.
— ...Когда мы проскочили через бревно, — сказал он, — в моторе что-то застучало. В кабине у нас — полно дыма. А тут сразу горка. Крутая, почти отвесная. — Лизавета поняла, что это только вступление и что дальше пойдет рассказ. Сергей подмигнул ей и, сделав серьезное лицо, уставился на рассказчика. — Не тянет машина. Ну, что ты будешь делать!.. Я жму на все педали. Стоп. И пошла обратно. Пошла, пошла — сейчас занесет. Я — на тормоз. Мне Ромка орет: «Съезжай вниз. Выруливай!..»
— Коля, только про пиво не надо вспоминать.
— Выдай нам про студента в зоопарке.
— Дайте рассказать человеку. Тише!.. А ты вообще сиди. Надписывай свои деньги и помалкивай.
— Спасибо, Федя. Без поддержки здесь не обойдешься. Съедят... Слова не дадут вымолвить.
— Да ты ближе к делу.
— Бли-же!..
— Ха-ха-ха... Ох-хо...
— Так вот, значит, остановились, — продолжал Коля. — Разобрали машину. Посмотрели. Черт его знает, что там... Ну, почистили на всякий случай, собрали обратно. Завели мотор. Работает. А у нас еще полмешка лишних частей. Что ты с ними будешь делать! Куда их приставлять? Мы крутили и так, и эдак — ни одна деталь никуда не подходит. В общем, продали мы все это в деревне за триста рублей. Потом поехали, и по дороге все время части из машины сыпались.
Он кончил. В комнате стояла гробовая тишина.
— Да-а, — протянул Леха.
— За что я Колю люблю, — сказал один из несмышленышей, — так это за его остроумие. Всегда он умеет рассказать что-нибудь такое. Эдакое... Всегда развеселит и потешит...
— Да, что ни говори, а с Колей не пропадешь, — поддержал другой несмышленыш.
И тут их всех прорвало. Комната наполнилась обычным шумом, разговором, смехом.
— Как это надписывает деньги? — спросила у Феди Лизавета, выждав, когда он повернется к ней и можно будет поймать его взгляд. С нею происходило сейчас то, что не раз случалось уже раньше. Она еще ни слова не сказала с Федей, и виделась она с ним впервые в жизни. Но без слов, по одному только взгляду, по улыбке, по тому, как он принялся отвечать на ее вопрос, — она знала, что они близкие, знакомые люди. Между ними протянулась какая-то связь, какое-то взаимное доброжелательство. И она еще раз почувствовала, и отметила это для себя, как ей хорошо. И Федя вот относится к ней хорошо. И все кругом такие приятные и хорошие. И особенно ей было хорошо потому, что она в эту минуту хотела добра всем, кто находился здесь, всем присутствующим обоего пола.
— Чудак. Дурью мучается, — ответил Федя, кивнув в сторону Лехи. — Он надписывает деньги, какие попадают к нему. А потом ждет и смотрит, не вернутся ли они к нему снова.
— Ждет? — рассмеялась Лизавета. — Умора!.. Ну, как? Дождался?
— Мы сейчас у него спросим.
Но Сергей позвал ее танцевать, и она не услышала, что сказал Леха. После танца они пошли покурить.
Сергей курил, они разговаривали о том, о сем. Лизавета была счастлива. Вот он стоит рядом с нею, ее принц, мечта всей ее жизни. Он разговаривает с нею, как равный. И когда хочет, чтобы она обратила особенное внимание на некоторые слова, легко касается своей рукой ее руки, плеча. И огонь бежит по ее телу от этого места прямо к сердцу.
Сергей бросил окурок в пепельницу и взял Лизавету за руку, выше запястья. Она послушно пошла за ним по коридору. Они очутились в комнате. Сергей прикрыл дверь. В комнате было темно, единственно слабые блики, проходящие с улицы в окно, освещали потолок и стены. Смутно проступали неопределенные очертания тяжелых предметов. За стеной была слышна музыка. Глухо, будто из другого мира, донеслось, как несколько человек одновременно засмеялись. Сергей притянул ее к себе, обнял. Она сразу потеряла голову, сама прижалась к нему, бурно задышала, цепляясь рукой за его шею, за плечо. Он полез в карман брюк, подал ей квадратиком сложенный платок.
— Вытри, — вполголоса сказал он.
Она несколько раз провела по губам, тщательно стирая помаду. Платок так и остался зажатым у нее в руке.
Он принялся целовать ее в губы, долго, сильно. Целовал грудь, открытую шею. Она видела, как его глаза жадно глядят на нее в темноте. Она извивалась, сливалась с ним. Не разнимая объятий, они продвигались к чему-то. Было жарко. Рука Сергея нащупала застежку на платье и потянула ее вниз. В эту минуту для него не существовало препятствий. Он был всесилен. Но тело под его руками напряглось, сделалось чужое, неподатливое. Он подумал, что это необходимое притворство, игра. Он с новой силой целовал и ласкал ее, чтобы сломить упорство. И еще раз попытался увлечь ее на тахту. Но на этот раз Лизавета упрямо отстранилась от него.
— Пусти, — сказала она. — Не надо, — твердо добавила она. И в этих словах не было хотенья мягким противодействием распалить желание мужчины.
Лизавета, пересиливая свой порыв, уходила от него. Не потому, чтобы она чего-нибудь боялась или очень ценила себя. Просто она хорошо помнила: в первый день знакомства нельзя мужчине позволить все. Нельзя. Если хочешь удержать его не на один день. И она огромным усилием воли оторвалась от него, вышла из-под его власти. Может быть, в ней еще преобладало желание играть, просто играть и резвиться.
Она небрежными движениями оправила платье, прическу. Вернулась к нему от двери и поцеловала в щеку. Позвала его за собой. Он снова обхватил ее, но она вывернулась, строго оборвала его, как маленького. Ласковый голос обманул его. Он опять обнял ее, потянул. На этот раз она уперлась руками ему в грудь и, когда его руки разжались, пошла к двери и открыла ее.
— Чего ты?
— Пойдем танцевать. Пойдем, там весело, — сказала она, щурясь от света.
Она вышла из комнаты.
Сергей шел за ней и видел тело, прикрытое материей платья. И поэтому в нем не было и не могло быть того духовного подъема, той увлеченности и взлета всех сил и возможностей. Он почувствовал себя вялым и мало удовлетворенным: он получил не совсем то, что хотел получить. Ему от нее не надо было ничего, кроме одного, и он не мог загореться. Он ощутил лишь досаду, потому что видел, что эти ноги, эти руки, которые уже были в его власти, уже почти принадлежали ему, теперь от него уходят.
В комнате, ярко освещенной, наполненной людьми, Лизавета и Сергей оказались в первый момент чужеродными элементами. Но праздничное настроение несло Лизавету, ее лицо помолодело и смеялось. Сергей был спокоен. Через короткое время они сумели преодолеть неуютную обособленность, сделались частицей общего.
Несмышленыши с любопытством посмотрели на них.
— Где это вы пропадали? — крикнул Леха.
Компания была разбита на три группы. Они присоединились к той, которая состояла из Феди, Лехи с Танькой и еще нескольких человек.
Они танцевали и болтали. Об еде не думалось. Сергей выпил две рюмки, и больше они не подходили к столу. Лизавете хотелось бурного движенья, веселья, ей хотелось зажмуриться при мысли, что только она может подарить счастье этому большому, сильному человеку. Она была довольна собой. Она ни минуты не отдыхала и не давала отдохнуть Сергею.
А Сергей продолжал говорить с ней и оказывать ей внимание. И в нем было чувство, какое бывает у путника, которому нужно идти хорошо знакомой, надоевшей дорогой. Идти скучно, но надо, надо.
Постепенно он разгулялся, вялость прошла. Он искренне увлекся. И, хотя его желание тормозилось отвращением то ли к Лизавете, то ли к своему собственному поведению, хотя к желанию примешивалась какая-то внутренняя инерция, — оно не пропадало, а делалось от этого еще более острым и неотвратимым.
Они танцевали. Танцевали без конца, до одурения. Пели со всеми хором песни. Потом курили, он опять целовал ее и обнимал, и она не противилась ему, так как они стояли в светлом коридоре и потому еще, что она сама этого хотела.
В третьем часу укладывались спать. Многие ребята клевали носом, с хмурыми лицами двигались по комнате. Санька спал на диване, для него праздник давным-давно закончился. Бессменные весельчаки еще пытались выкрикивать что-то веселое. Девушки объединились, сбились в стайку. Лишь Таньки нигде не было, и Леха ее тоже куда-то делся.
Девушки взяли руководство в свои руки. Они оставили ребят на месте, сами ушли в соседнюю комнату, закрыли дверь на ключ. Все было тихо. Никто их не беспокоил, если не считать одного страдающего бессонницей питуха, который в течение получаса постукивал в дверь и порывался объяснить им нечто весьма важное и безотлагательное. Но и тот, в конце концов, угомонился. Они разделись, сложили аккуратно платья и легли по двое, по трое на кровати и на тахте, и еще на матраце, который они стащили с кровати и положили на сдвинутые стулья. В общем, устроились неплохо, никто не жаловался. Что касается Лизаветы, ей было не привыкать к подобной обстановке. Она чувствовала во всем теле здоровую усталость, довольство, и она хотела одного: спать.
Лизавета закрыла глаза. И только она успела провалиться во что-то темное, нереальное и такое сладкое, что оттуда было больно возвращаться, — в дверь громко застучали, и какой-то шутник закричал:
— Вставайте!.. Проспите все на свете!.. Девять часов!..
«Кто бы это мог?» — подумала Лизавета, стараясь спрятаться от этого незнакомого голоса.
«Ишь, шутник какой. Девять, — подумала она. — Ничего остроумнее не придумал».
Но парень не отставал. Он продолжал стучать и кричать, на помощь ему пришел другой. Несколько человек стучались к ним и звали их.
Лизавете, которая уже наполовину снова провалилась в замечательную темноту, показалось все это подозрительным. Она отважилась открыть один глаз и увидела светлую комнату, яркий солнечный свет в окне, раскиданные всюду в беспорядке тела. Тогда она помотала головой и открыла оба глаза, привстала на локте. На часах, действительно, было около девяти.
— Здорово, — сказала она. — Ну, надо же...
Она соскочила на пол, быстро оделась, растормошила подруг и бросилась занимать ванную, прихватив свою сумочку с дамскими принадлежностями. Надо было привести себя в порядок, придать свежесть помятому лицу, вернуть на него поблекшие краски. Ей была известна святая истина, что чем меньше краситься, тем лучше. И когда она вышла из ванной, все было в норме. Она, конечно, не могла обмануть никого, чтобы казаться прекрасной, румяной, только что пробудившейся от юного сна девой. Но, по крайней мере, ее лицо выглядело естественным, в нем не было ничего вульгарного и вызывающе грубого.
Сергей сразу же подхватил ее. Он танцевал, сидел с нею рядом за столом, и целый день они были неразлучны. Она вся светилась от радости, гордость переполняла ее, и все, что она делала, все ее жесты, походка — все, все было легким, преисполненным непритворного изящества. Легкость шла у нее изнутри, от той силы, которая жила в ней теперь постоянно, так же, как жило в ней знание, что есть Сергей, что он ей близок и она ему близка.
Ребята опохмелились. Они с отвращением выпили первую рюмку, сморщились, долго кашляли. Потом была вторая рюмка, и третья — ребята сдвинулись с мертвой точки. Как у механизмов, любовно ухоженных масленщиком, дела у них пошли глаже, чище, даже голоса стали не такими хриплыми. Все протекало, как вчера, но на другом уровне, в ином освещении. Люди порядком устали, и веселье получалось вымученное, не очень веселое.
Вечером, не поздно, когда еще не стемнело по-настоящему, компания начала уменьшаться, хиреть, в комнате осталось несколько человек.
Лизавета и Сергей ушли незаметно, не прощаясь. Он пошел провожать ее. Были сумерки, красочные полотнища на домах. На вокзале он сел вместе с нею в электричку, Лизавета ничего не говорила, затаилась. Поезд тронулся, платформа поехала назад, оборвалась.
Лизавета понимала, что Сергей устал, что ему завтра тоже на работу и нужно отдохнуть. Но она молчала. Она ждала, когда он сам решит. И все, что бы ни решил он, было хорошо. И он решил, и это было очень хорошо. И радость ее была так огромна, что Лизавета на минутку испугалась. Этот испуг был, как маленький укол в сердце, как напоминание. Но скоро он прошел, она забыла о нем. Она разыгралась, смеялась, несмотря на усталость, болтала всякие смешные глупости. Она была на подъеме, на взлете. Он был серьезный, внимательный, и ей нравилось тормошить его.
Сергей проводил ее до самого дома, до калитки, от которой повернул обратно, не приняв приглашения войти. Он сказал, что торопится. И в самом деле было поздно. Впрочем, прежде чем ему уйти, они простояли не меньше часа.
Лизавета болтала, фыркала, как кошка. Она представляла, как мать смотрит на них в окно и что она при этом думает. И Лизавета нарочно подходила близко к Сергею, брала его за локоть.
Они попрощались.
Лизавета вбежала в дом. Счастливыми глазами посмотрела на мать.
— Мама, что ты скажешь? Я, наверное, скоро уйду от тебя. Перееду в Москву.
— Переедешь, как же. Жди.
Лизавета рассмеялась и ушла в свой угол. Легла на постель, поверх покрывала, прижимая руки к груди, словно боялась что-то упустить, расплескать. Ей не хотелось разговаривать, ей нужно было побыть одной.
Она лежала, притихнув, и вспоминала, как он провожал ее, как они стояли у калитки. Это все правда, думала она, это по-настоящему, это так, как бывает иногда, она видела. И она замирала, прислушиваясь к чему-то: она скоро увидит его, на днях они встретятся.
Они встретились раз, другой. Во вторую встречу он взял ее. Это произошло в Сокольниках, в парке, в глухом уголке, куда люди редко заглядывают. Только счастливые парочки, которым никто не нужен, забредают сюда далеко от центральных аллей.
Они лежали на зеленой траве, под живыми деревьями, и было страшно, что кто-нибудь придет, увидит их. Они поднялись, оправили одежду; торопливо отряхнув лесной сор, прошлогодние желтые листья, пошли на дорожку. Они медленно и молча шли, усталые, притихшие, словно познали глубокую истину, или потеряли еще одну прекрасную мечту. Им встретилась скамейка, они сели на нее. Сергей закурил. Лизавета была при нем, как тень, как послушная рабыня. Она ни о чем не думала. Она всегда уставала от соединения с мужчиной, скорее — морально, чем физически, но все равно сильно уставала. С Сергеем это было, как со всеми другими прежде; но сейчас был Сергей. И потому это было ни на что не похоже. Это было для нее событие, ломающее жизнь.
Она устала. Он поднялся, пошел, и она пошла за ним. Он подал ей руку, она дала ему свою.
Был еще день, теплый, почти уже летний. Воздух был напоен неповторимым, головокружительным ароматом. Деревья стояли в молодом наряде. И если посмотреть вверх, можно было увидеть чистую синеву неба, по которому плыли ослепительно-белые облака. Но Лизавета не глядела вверх, ей было некогда. Из теплой земли всюду сочилась вода, и нужно было внимательно ставить ногу, чтобы не запачкать туфли.
— Что будем... — Сергей откашлялся. — Что будем делать?.. Пойдем в кино? Или просто погуляем? Или, может быть, кафе-мороженое. Ты хочешь мороженого?
— Не знаю.
— А хочешь... Ты знаешь, у меня совсем нет настроения куда-то идти, тащиться. Лучше посидеть спокойно... Хочешь, пойдем ко мне, посмотрим телевизор? Попьем чаю.
— Как хочешь.
— Ну, тогда, значит, ко мне. Сегодня это самое приятное, что можно придумать.
Они пошли. Но посреди дороги Лизавета вдруг приняла решение, остановилась.
— Сережа, ты?.. Ты...
Она запнулась, и пауза получилась такая продолжительная, что он, наконец, не выдержал, спросил:
— Ну, что? Что ты замолчала?
— Ты... любишь?.. Всегда будешь любить меня? — Она со стыдливой болью проговорила это слово, интимное, нежное, с надеждой и страхом глядя на Сергея, ожидая ответа.
Он опять закашлялся.
— Пройдем немного дальше, — сказал он. — Здесь неудобно стоять. Грязь... На одной ноге, как цапля... — Он рассмеялся.
Он взял ее за плечи, наклонился к ее губам; но затем передумал, прижал ее голову к своей груди и погладил по спине.
— Ты мне ответь, Сережа... Мне надо...
Он смотрел поверх ее головы в пространство.
— Ты мне нравишься, — сказал он.
Она захотела еще сказать, но он сдавил ее сильными руками, завладел ее ртом, получая через поцелуй власть над всем ее телом и разумом, вогнал неродившийся вопрос вместе с поцелуем обратно, внутрь.
— Ты мне нравишься, — повторил он и много раз поцеловал ее.
Они пришли к Сергею домой. Он включил телевизор. Передавали обычную телепостановку, примитивную по содержанию, по игре несчастных актеров, с попыткой утвердить бледный, худосочный оптимизм.
Лизавета увидела мать Сергея, пожилую, скромную женщину. Женщина задавала вежливые вопросы, выслушивала ответы. Движения ее были плавны и неторопливы. Несколько раз она сама вступила в разговор, когда к этому представился повод. Она отнеслась к Лизавете доброжелательно, но без особого интереса.
Сергей приготовил чай, поставил на стол чашки, варенье. Перемежая свои слова шутками, он не давал скучать гостье. Он внимательно следил за ней, предупреждал ее желания. У Лизаветы получился замечательный вечер.
— Сядь сюда, — сказал Сергей, — здесь удобнее.
Она запомнила его слова и тон, каким это было сказано.
— Ты, пожалуйста, не стесняйся, — шепнул он ей. — Моя мама добрая. Не укусит, не бойся. — Он подмигнул.
Возвращаясь домой, она не думала, она широко раскрытыми глазами, смело смотрела вперед. Она смотрела, лежа в постели, в неизвестную даль жизни и улыбалась.
Через два дня Сергей снова повел Лизавету в Сокольники. Из парка они отправились в кино. Через день — новая встреча и посещение кафе-мороженого.
Их свидания сделались регулярными, два-три раза в неделю. Лизавета не понимала теперь своего будущего без этих встреч, без Сергея, без голоса и сильных рук его. Она бы хотела не расставаться с ним ни на минуту. Но это невозможно было пока, и она мирилась с тем, что было.
И потекли лизаветины дни, яркие, необычные, один другого лучше. Несколько месяцев продолжалась ничем не омраченная, на светлую сказку похожая жизнь...
Подруга Лизаветы Танька была поражена. Она пришла звать Лизавету на субботнюю гулянку и не сомневалась в положительном ответе. Празднество предполагалось скромное, недорогое.
— Нет, я в субботу не могу. Я и сейчас не могу, мне надо бежать. Ты садись, садись. Мы вместе выйдем, вот только еще пару минут...
Лизавета носилась по комнате, как ненормальная. Причесывалась, втыкала заколки. Она накрасилась перед зеркалом и, пробегая мимо Таньки к дивану, сказала:
— Нет, он не захочет ехать сюда. Он твердый, его не уговоришь.
— Ну, тогда без него. Что ж ты, один раз не можешь самостоятельно повеселиться?
— Ну, что ты? — усмехнулась Лизавета, доставая коробку с туфлями.
Танька прицелилась прищуренными глазами, наблюдала.
— Мы в театр идем, — сказала Лизавета. — В Вахтанговский. — И добавила: — На той неделе тоже были в театре.
— Нравится?
— Знаешь, интересно. И даже, если бы было неинтересно, мне все равно бы нравилось. Он такой человек. Я все для него сделаю, что он потребует.
— Лизавета, тебя ли я вижу? Неужели ты такая дурочка?
Лизавета обернулась, спросила:
— Ты осенью в вечернюю школу пойдешь? — Она подвинулась к Таньке. — По-моему, нельзя быть намного ниже мужчины. Это плохо.
— Ты рехнулась.
— Надо, чтобы он уважал меня. Тогда и любовь будет крепче.
— Лизавета, ты рехнулась. Зачем тебе надо все это?
— Если бы ты знала, Танька! Но ты ни черта не знаешь... И бежим, бежим. Некогда.
На дороге они попрощались.
— Ничего, Танька! Не унывай и не обижайся. Мы с тобой еще не раз попразднуем. Скоро. Может быть, в ближайшее время... Привет Лехе!
— Да Леха-то давно уж весь вышел! — крикнула Танька.
Но Лизавета не слышала ничего. Она спешила на электричку.
Лизавета с дьявольским терпением ждала этот день, и день наступил. И до всего прочего ей не было дела.
Подруги, кино, танцы существовали для Лизаветы постольку, поскольку они были связаны с Сергеем. Ей нужен был он, а танцы, кино — это было приложением к нему. Если же не было его, ее ничто не могло заинтересовать, увлечь. Ей нравилось, что после встреч, прогулок, после времени, проведенного вместе, Сергей провожает ее. Он часто провожал Лизавету до поселка, до самого ее дома, и всегда — до поезда.
Когда она была одна, она мечтала, что скажет ему, как подойдет к нему, что сделает, чтобы стало ему хорошо и легко. Это было сладкое, ни с чем не сравнимое занятие, и она, не успев расстаться, уже погружалась в эти мечты, ворошила их, вновь и вновь повторяя в своем сознании.
В счастливом вихре проносились дни и недели. Счастье летело, унося на своих крыльях Лизавету; впереди все так же далеко был горизонт, и необозримым просторам, казалось, не было конца. Но вдруг на пути выросла могучая, бетонная стена, счастье с разбегу ударилось об нее и упало. Оно разбилось намертво.
...Лизавета стояла возле метро, смотрела на часы, висящие на столбе. Она прождала полчаса. Это было в первый раз, когда Сергей не только не опередил ее, но к тому же так долго задержался. Она оглядывалась во все стороны; знакомая фигура, еще издали заметная над толпой, не появлялась. Лизавета с беспокойством, набавляя по пяти минут, дотянула до часу. Его не было.
Она пошла к нему домой. Наверное, он заболел, тяжело заболел, если не смог прийти. Она не хотела, чтобы он болел и страдал. Она боялась увидеть его здоровым.
Ей сказали, что его нет дома, он уехал, и когда будет, неизвестно. Куда уехал — трудно сказать. А как же?.. Но Лизавета не договорила. Какой смысл объяснять и жаловаться незнакомой соседке? Наверное, он занят, у мужчин всегда дела.
На следующий день, после работы, Лизавета снова пришла к Сергею и снова не застала его.
Много раз приходила она и много раз слышала, что его нет, что его не будет, что он ничего не велел передать. Она слышала это от одной соседки, от другой соседки, от его матери. И, не понимающая ничего, растерянная, она продолжала приходить и спрашивать.
Однажды, позднее обычного исполняя свое паломничество, она получила ответ, вышла из подъезда и увидела на углу Сергея. Он показался не больше секунды и тут же скрылся. Лизавета побежала к углу, повернула по улице. Сергей исчез. Он мог свернуть в другой переулок, войти во двор. Она всюду заглянула, его не было. Ей сделалось грустно. Она поняла: он заметил ее и спрятался. Он избегает ее. Почему? За что?
Она должна встретить его, серьезно поговорить с ним. Она удержит его силой. Она заставит выслушать себя.
Сергей не случайно избегал Лизавету. Отношения между ними сложились определенным, от Сергея уже не зависящим образом, и он начал чувствовать беспокойство. Он решил одним махом исправить положение. Так получится безболезненно, думал он. Он думал, что Лизавета через некоторое время утихомирится, забудет его, ей надоест без пользы тратить время. И все как-нибудь утрясется само собой.
Но когда Лизавета непродолжительные визиты заменила на многочасовое дежурство, когда она, не пропустив ни одного дня, как часовой вышагивала по переулку, наблюдая за домом и за углом, — Сергей понял, что ему не уйти от длительного, подробного объяснения, от скучных вопросов, известных заранее.
И Лизавета лицом к лицу столкнулась с Сергеем. Все было просто и легко, и она немного оробела. Он шел по улице прямо к ней. Он не спешил. Когда поравнялся, остановился возле нее. Она разглядела плотно сжатые губы, нахмуренный лоб.
— Здравствуй, Сережа,— сказала она.
— Здравствуй, — ответил он и медленно осмотрел ее с головы до ног.
— Я приходила. Тебя все время не было дома.
— Да, я знаю. Мне говорили.
Они помолчали. Он взял ее за локоть, и они отошли к краю тротуара, чтобы не мешать прохожим.
— Сережа...
— Что?
— Сережа, ты прятался от меня? Да? Это ты так просто?..
Он смерил ее взглядом, равнодушным, холодным. Словно он не понимал, что это за человек перед ним, которому могла прийти в голову мысль спросить его такое.
— Ты хотела поговорить со мной. Выкладывай. Но, пожалуйста, побыстрее, я очень тороплюсь.
— Сережа, не надо так. Так мертво, жестоко. Не надо!..
— Ты понимаешь, мне сейчас некогда? Занят я. Ты извини, но я вынужден тебя просить: покороче.
— Ты раньше никогда так не говорил.
— Что ты шепчешь там?
— Я хотела тебе сказать. Я думала, ты обрадуешься. А ты совсем чужой. Ты совсем не думаешь обо мне. А как же я буду? — тебе все равно. Ты вот прятался от меня...
— Прятался? Ты глупости говоришь. У меня были другие дела. Другие дела. Все!
— И ты ни разу не вспомнил обо мне? Не пожалел, не узнал, какая меня тоска грызет?.. Сережа, неужели ты один раз не мог приехать ко мне?
— Я был занят.
— Но один раз! Ведь не можешь ты так кинуть меня.
— Что я, обязан теперь навсегда привязать себя к тебе?
— А я верила в тебя...
— Лизавета, ближе к делу. И громче. Конкретней. Иначе мы с тобой до завтра не договоримся... Знаешь, у меня есть предложение. И просьба одновременно. Я сейчас тороплюсь, давай, я приеду к тебе, когда у меня со временем станет полегче. Но только ты больше не приходи ко мне домой. Здесь у нас сплетниц полным-полно. Не надо мозолить им глаза. Неудобно. Я сам приеду к тебе.
— Когда приедешь?
— Не знаю. Как-нибудь выберусь и приеду.
— Как-нибудь...
— Что?
Она промолчала, не глядя на него.
— Ну, что же, попрощаемся? Давай руку.
— Тебе кто-нибудь наврал на меня. Какой-то подлец. Неужели ты поверил? Неужели ты бросишь меня?
— Ну, что там? До свиданья, Лизавета. Все нормально.
— Сергей! — Она уцепилась за его рукав. — Не уходи.
Он сделал неловкую попытку силой освободиться от нее, но она не разнимала пальцев. Прохожие стали обращать на них внимание.
Сергей со злостью посмотрел на Лизавету.
— Мы долго так будем стоять?.. Давай руку. И до свиданья.
— Сергей, тебя обманули. Тебе наврали, Сергей!
— О, Господи. Опять ты за свое...
Они долго простояли. Сергей ничего не мог поделать. Он только перешел с нею на другую сторону, чтобы не попасть на глаза знакомым, и прошел дальше по улице. Были слезы, и неумелые уговоры. Лизавета рассказала ему свою тоску. И какой он замечательный человек, неповторимый, единственный, и о том, что не имеет он права быть нехорошим, злым, тоже рассказала она. И были секунды, когда что-то просыпалось, мелькало в его глазах.
— Слушай, я предлагаю разойтись нам тихо, мирно, — сказал Сергей. — И остаться добрыми друзьями. Издалека. Нам не за что сердиться друг на друга. У нас был союз: мне приятно — тебе приятно. Теперь этот союз расторгнут, потому что меня уже не удовлетворяют те приятности, которые заложены в тебе. Какие могут быть разговоры?
— Сережа, не надо шутить так.
— Какие к черту шутки. Да для меня время сейчас на вес золота. Я так проголодался, что еще немного, и аппетит надолго покинет мое несчастное тело. До свиданья, Лизавета. Будь снисходительна.
— Сергей, не уходи! Скажи, что ты пошутил, что ты все нарочно. Поговори серьезно со мной.
— Ну, хорошо. Я скажу тебе. Чтобы ты поняла, наконец. Будь я поумнее, я бы порвал с тобой еще тогда, в первый раз, когда услышал от тебя твои дурацкие вопросы. «Ты меня любишь?.. Ты меня будешь любить?» Нет, историю давно пора кончать. В самом деле, мы чужие с тобой люди. И если ты рассчитывала на что-то... На что-то большее, чем то, что было между нами, — это просто наивно с твоей стороны...
Лизавета внезапно почувствовала, что перед ней — враг, злой, бесчеловечный, ненавистный.
— Подлец, подлец!.. — прошептала она. Дыхание ее сжалось, и странные звуки вырвались из горла. Она зарыдала. Слезы затопили ее лицо, она закрыла его руками и бросилась через улицу, перебежала среди автомобилей, трамваев на другую сторону. Дальше, дальше от этого врага, от этого страшного кошмара.
Самого главного так и не сказала она.
Она не ощущала в себе бурной злости, всесокрушающего желания мстить. Эта тертая-перетертая девчонка, видавшая все на свете, не унывающая никогда и нигде, нашла в себе лишь единственную реакцию на кровную обиду: растерянность и слезы. Что это? Она изменила своей сущности? Или замурованный в панцирь Сергей, не дрогнув, топтал не ее, свое собственное счастье?
Поздно вечером Лизавета шла со станции домой, босиком, держа в руках туфли на высоких каблуках, усталая, совершенно разбитая, и ни одно живое чувство не теплилось в ее измученной душе. Ясная летняя ночь стояла над поселком, красавица-луна глядела с бледного неба. Собаки по дворам гулко перекликались. Но все проходило мимо сознания Лизаветы.
— Ага, черт возьми! — сказал человек, преграждая ей дорогу. Он отделился от забора и схватил ее за руку. Он был силен, и Лизавета почувствовала боль в руке. Это было первое, что дошло до нее в этот вечер из внешнего мира. С тех пор, как ощущение позора, вытесненное усталостью, умерло в ней.
— Чего тебе? — спросила она, и голос ее был хриплый и серый. — Пусти. — Она попыталась высвободить руку.
Гена сдавил сильнее.
— Гуляешь... Расстаться не можешь... Городского запаху захотелось... — Он усмехнулся, оскалив зубы. — От меня не уйдешь.
— Пусти!
— Я тебя давно жду. Ты мне сегодня ответишь. Все ответишь.
— Да чего тебе надо?
Гена приблизил к ней свое злое лицо и перешел на шепот. Запах водки долетел к Лизавете.
— Я до твоего костыля двухэтажного доберусь. Я его уделаю, собаку. Я тебя предупреждаю, Лизавета. Уделаю. И ты тоже. Смотри.
— Попробуй только тронуть, — также шепотом, с угрозой сказала Лизавета.
— Заело? — спросил Гена, показывая зубы. — Я сми-ир-ный, — протянул он. — Но я никогда пустобрехом не был и не буду!..
— Только полезь! — прохрипела Лизавета. — Только попробуй, сука!.. — Она крикнула стыдное ругательство, которым ругаются пьяные парни, и потянула скрюченные пальцы к его глазам. — Не будет тебе жизни, — сказала она.
Какое-то суеверие шевельнулось в одурманенном мозгу Гены. Он отшатнулся, выпустил руку.
— Тьфу ты, дьявол! — Он ударил кулаком в это дикое лицо, освещенное луной. — Чтоб ты сдохла, гадина!
Он попятился и пошел, ругаясь и закуривая на ходу.
Лизавета постояла еще немного, тупо о чем-то думая. Потом повернула домой.
Через несколько дней к Сергею пришел Федя и передал ему письмо.
— От Лизаветы, — сказал он. — Вчера вечером принесла мне. Просила, чтобы ты ответил.
Сергей распечатал конверт, пробежал глазами письмо. Затем прочитал все вслух с самого начала, подчеркивая голосом интересные места.
— Ты слушай, слушай, — сказал он Феде.
Письмо начиналось словами «Здравствуй, Сергей», а кончалось: «До скорого свиданья. Твоя Лизавета». В нем было грандиозное количество грамматических ошибок, и особенно одно слово, обнаруженное Сергеем, состояло почти целиком из неправильных букв. Лизавета писала, что нисколько на Сергея не обижается, хотя он сильно ее обидел. Она просила не рушить их дружбу, «потому это большая радость, а так одна горечь». На двух страницах она убеждала его в своей преданности. Ей нужно рассказать ему новость, сообщала она.
Под конец письма она писала: «...Я очень переживала и теперь все без покоя хожу. Ты мой любимый пожалей меня так нельзя. А если я к тебе не гожусь потому без образования так я не хуже образованных»... Любопытно, что все письмо было написано своими словами, и не было в нем ни одного оборота, взятого напрокат в погоне за дешевой поэтичностью.
— Что скажешь?.. — спросил Сергей. — Ну к черту! Я человек занятый, на государственной работе. Пусть больше не пишет мне свои писульки.
Он ходил по комнате, разглагольствовал.
Но Федя отмалчивался и скоро ушел. Сергей рассердился на него, ему нужен был человек, перед которым он мог бы высказаться. Он просмотрел письмо еще раз и, разорвав, выкинул в мусорное ведро.
День сменялся ночью, ночь сменялась днем. Лизавета ждала. Две длинные, тягучие недели миновали, а она все ждала и надеялась, что почтальон принесет ей ответ.
Горькая обида постепенно изгладилась из памяти, стала приглушенной и, чем дальше, тем реже забиралась в лизаветино сердце.
Новая надежда вошла в Лизавету. Сергей был просто не в духе, думала она, у него могло быть плохое настроение, и он вспылил. У него могли быть неприятности... Да мало ли что? Последний ее разговор с Сергеем отдалялся, обволакивался туманом, вся эта встреча растворялась в прошлом, как сон, как мираж.
Она обелила Сергея окончательно. Он не виноват. И она сама не виновата. Так получилось. Желание увидеть его взяло в ней верх, и она не осознавала, что только этому желанию служит забывчивость ее, все хитроумные ее умозаключения и догадки.
Лизавета приехала в Москву, но она не осмелилась пойти к Сергею домой. Она заняла знакомую позицию в переулке. В первый день, во второй, в третий — она не встретила его.
Но Лизавета приходила каждый день. В воскресенье она увидела, как Сергей вышел из-за угла и направился к своему дому. Он, кажется, не заметил Лизавету. Русая прядь волос упала ему на лоб, какая-то мысль заботила его.
Лизавета стояла на противоположном тротуаре, и уверенность покинула ее. Ей вдруг захотелось убежать. Она подумала, что Сергей рассердится и снова обидит ее. Произойдет катастрофа. Что может сделать она, если он отвернется, если он не встретит ее с той добротой, какая рисовалась ей?
Она подошла сбоку, коснулась его руки.
— Здравствуй, Сережа.
— А, это ты? — Он спокойно посмотрел на нее. — Здравствуй. — Он приостановился, подумал, потом вдруг твердое решение отпечаталось в его глазах; он взял Лизавету под руку. — Пойдем.
Он повел ее к себе в дом. Открыл дверь в квартиру, провел по коридору. Впустил в свою комнату.
Она прошла к окну, он остался у двери. Так они стояли и смотрели друг на друга несколько секунд.
Лизавета хотела открыть рот, начать разговор, который ей нужно было повести с Сергеем.
— Подожди. Помолчи, — прервал он ее.
Он повернулся и закрыл дверь на ключ. Оставил ключ в замке.
Он поправил на голове волосы и двинулся к Лизавете.
Лизавета не отрывала глаз от Сергея. Она почувствовала слабость. Рядом с нею был диван, она опустилась на него.
Сергей ловко раздел ее. Он был груб. Он не ласкал ее, и сам не хотел от нее ласки. Он не терял времени на ненужные разговоры и приготовления. Он стремился быстрее достигнуть намеченной цели, стремился удовлетворить чисто животную потребность. В ответном порыве он не нуждался.
Когда все кончилось, Сергей не дал отдохнуть себе и Лизавете. Он поднялся.
— Одевайся, — сказал он. — Уйдем, здесь не стоит оставаться.
Он наспех поправил сдвинутый валик, ковер. Расставил по местам стулья. На Лизавету он не смотрел.
Они быстро собрались и вышли. Ноги повели их по улицам, по московским тротуарам, на которые уже падали осенние листья. Они шли в освещенных фонарями сумерках рядом, два чужих человека. Мимо них проходили толпы народа, в одиночку и парами. А они были не одиночки и не пара. Они шли и молчали.
Ноги привели их в скверик. Сергей показал Лизавете скамейку, они сели. Сергей курил и думал. О чем он думает? Неяркий свет падал от столба, и Лизавета, опустив глаза, видела красочный круг своей юбки и странно большие руки, движущиеся в этом кругу.
Как давно это было: легкость, яркий полет жизни. Как недавно и как давно пообещала она Таньке позвать ее в скором времени на праздник.
Лизавета облизнула сухие губы. Она понимала, что ничего уже не будет, ни Сергея, ни праздника. Никого не будет. И Таньку она никуда не сможет позвать. И никого никуда не позовет.
Но она не могла не попытаться в последний раз. Не могла она не сказать этому человеку о ребенке. О том ребенке, которого носит она в себе и который связывает их всех крепче железного каната, потому что ее ребенок и его ребенок— это их общий ребенок. Потому что она и Сергей, и этот ребенок — это одно неделимое целое.
Но он не верил, что это его ребенок. Он лишь недовольно поморщился. Он не верил, что вообще есть реальный, невыдуманный ребенок. Он ничему не верил. И, самое главное, ему были глубоко безразличны все дети на всем земном шаре.
— Я никогда не женюсь на тебе. Все твои заходы — впустую. Это мое последнее и твердое слово.
У него была толстая, непробиваемая кожа, и она предохраняла его от угрызений совести. Он ни во что не хотел вникать. Он сидел как на иголках. Он спешил прекратить неприятный разговор и навсегда расстаться с неприятной
женщиной, которая посягала на его свободу.
Он до конца был сдержан и вежлив.
Лизавета не двинулась с места. Она видела сквозь расплывшиеся ресницы, как он встает и поворачивается спиной.
— Сережа!.. — крикнула она.
Он уходил.
— Сережа!.. — в последний раз крикнула Лизавета. Он не обернулся. Он уходил совсем, навсегда. Она сидела и не могла пошевелиться.
Вот он все дальше, дальше. Скрылся совсем. Еще раз показался в просвет между акациями и исчез. И все.
Она заплакала, зажимая рот онемелыми руками.
— Сережа, — прошептала она.
У Лизаветы остался один путь. Выбора для нее не было.
В ближайшие же дни она оформила на работе отпуск за свой счет.
Поселок ее был небольшой, в нем жило мало народу. Все люди были на виду. И скоро все знали новость, которую разнесли по широкому кругу девушки-болтушки, санитарки из больницы.
Поселковые кумушки, собравшись в кружок, провожали Лизавету глазами и тихо смеялись, пряча носы свои в теплые платки. Они искали сенсаций и совершенно безвозмездно любому желающему могли передать абсолютно точные и подробные сведения об обстоятельствах дела, с такими отступлениями и исчерпывающими комментариями, что их фантазии позавидовал бы сам Бальзак.
Наступил момент, когда Лизавете невозможно стало показаться на улице. Знакомые как ни в чем не бывало здоровались и разговаривали с ней. Но она чувствовала, что за ее спиной они шепчутся, пересмеиваются, показывают на нее пальцем.
Даже Гена не искал с нею встреч, чтобы позлорадничать, поизмываться над ней. Он обходил ее стороной. Но однажды они встретились, и им нельзя было разминуться. Гена сделал мрачное лицо. Он от всего сердца выругался, сплюнул, поравнявшись с Лизаветой, и ушел своей дорогой, не посмотрев на нее, не сказав ей ни слова.
Дома было хуже всего. Дома была мать. Когда она пилила, это было еще терпимо. Но часто она молчала, и Лизавета гнулась, ощущая на себе ее тяжелый, укоризненный взгляд. И тогда она не выдерживала, кричала, чтобы мать не глядела на нее.
— Уж лучше ругайте, ругайте!..
Тоска заедала ее. Долго так не могло продолжаться.
Лизавета не тратила много времени на сборы: она уже больше не выносила никаких разговоров и объяснений. Она рассчиталась на работе, упаковала чемодан. Купила на вокзале билет. Мать она поставила в известность в последние минуты, чтобы прощанье сделать коротким.
Никто не провожал ее. Она взяла в руки чемодан, тяжелую сумку. Спустилась с крыльца, торопливо перешла двор.
В ней не было умиления. Она уходила из дома, и вид улицы, знакомый с детства, вид заборов и осенних садов не оставлял ей раны в сердце. Лишь мать бередила что-то в ее душе. Жалкая, потрясенная мать, которая смотрела и ничего не видела, с дрожащими руками и старой, морщинистой шеей под холодным дождем.
Но Лизавета быстро отвернулась и пошла. Она хотела только облегчение чувствовать в этот день.
В тот же вечер она крепко спала в скором поезде, далеко от дома, от Москвы.
Лизавета уехала работать на Восток, в один из тех районов, куда многие отправляются в наши дни.
И кто знает, где она теперь?
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Роман Литван: ЛИЗАВЕТИНА ЛЮБОВЬ. Рассказ.
10.05.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|