Сергей Чередниченко: По гладенькой дорожке.
Прозу Сергея Чередниченко первый раз мне привелось прочитать в незабвенных Липках: то были "Потусторонники (текст опубликован в 125-м "Континенте"), достаточно сильно "зацепившие" своей "достоевщинкой" (хотя с Ф.М. у нас непросто всё), да умением автора хорошо резать читателя по живому. Сразу оговорюсь: приятно читать тексты, написанные ЛИТЕРАТУРНЫМ человеком (читай - языком), какова б ни была тема. Вы не найдете здесь три раза "он" в одном предложении и прочих стилистических "находок" иных writers. Но не найдете и тени модернизма, который лично мне исключительно импонирует. Рассказ "По гладенькой дорожке" - хорошо сложенный реалистичный дом. Предлагаю вам заглянуть туда и, может быть, найти для себя что-то. А еще - почитать "Потусторонников".
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталья Рубанова
|
По гладенькой дорожке
День был выходной, и вставать в восемь часов, чтобы до вечера раскидывать по грядкам навоз, вовсе не хотелось. Но бабка оказалась непреклонна. Каждые три минуты она просовывала в комнату своё улыбающееся лицо и говорила: «Сашу-уня! Вставай, внучек. Дед уже завтракать садится. Встава-ай!» Он не шевелился, делая вид, что спит, и тогда бабка, шаркая тапками, подходила к кровати, наклонялась над ухом и ласково, любя, принималась зудеть. В надежде, что она все-таки отступится и оставит его в покое, Саша не реагировал, но терпения хватало ненадолго. Он высовывал полголовы и, насколько позволяла выдержка, миролюбиво уверял, что вот-вот встанет. Бабка уходила, чтобы через три минуты появиться опять. Он ворочался, заматывался в одеяло, отпинывался, бурчал – не хотел подниматься. На четвертый раз бабка стала стаскивать с него одеяло. Саша понял, что ему не отвертеться, и чем дольше он протянет, тем хуже. В конце концов, она имела право на такую настойчивость: еще вчера, за ужином, договорились ехать на дачу втроем. С вечера бабка завела тесто, встала ни свет ни заря, нажарила пирогов, чтобы днем можно было быстро перекусить и снова за дело. Они с дедом готовились к этому дню: завезли две машины навоза – заблаговременно, чтобы успел размякнуть на солнышке; прикинули, как бы так экономно его распределить, чтобы на все десять соток хватило. Из года в год они повторяли этот первомайский ритуал, а потом целое лето в зной, и в дождь возились на грядках, ждали урожая. В августе дед брал отпуск и уезжал на дачу с ночевой – стеречь поспевающие овощи и фрукты: воровали последние годы беспредельно. Бабка раз в два дня возила ему тушенку и хлеб, а назад возвращалась с полными ведрами ягоды, помидоров, огурцов, зелени, варила варенье, мариновала. Излишки продавались знакомым или сдавались в ближайший магазин, но не официально, а через добрую приятельницу продавщицу тётю Галю, которая за двадцать процентов, сбывала левый товар в первую очередь, в обход легального. Получалось и выгодно, и удобно.
Александра все эти хлопоты мало интересовали. В глубине души он презирал и эту дилетантскую коммерцию, и эту огородную возню. И совсем он не любил работать. Одежда на тебе «огородная», то есть ветхая, грязная, – свитерок с торчащими петлями, в нескольких местах прожженные у костра спортивные штаны, бахилы дедовские, на два размера больше, неподъемные. Чтобы не натереть мозоли, надеваешь верхонки, жесткие, заскорузлые от грязи. Берешь подборную лопату. Нагружаешь навоз в помятые, с облезшей от времени краской ведра. Тащишь их на другой край участка (а тащить приходится в горку). Вываливаешь навоз на грядку. Берешь штыковую лопату. Распределяешь равномерно, чтобы потом всё это дело перекапывать… Нет, это занятие не для него, ему-то хочется большего.
Скрепя сердце, Саша все ж таки поднялся. В трусах убежал в ванную. Долго разглядывал свое лицо в зеркале, корчил рожи, выражая таким образом протест против эксплуатации человека человеком. И только когда бабка стала криками созывать мужчин на кухню, так и не почистив зубы, вышел и стал одеваться. На столе дымился пирог с пелядью – плотный завтра людей, которым предстоит долгий трудовой день. Саша с отвращением от него отвернулся: не любил он ранние плотные завтраки.
– Садись, садись, лежебока! Вот чай, наливай сам. Смотри, дед, – недоволен, что разбудила его. Праздник труда. Вот и отметим его ударным маршем на грядки! – бодрилась и шутила бабка. Дед уже сидел за столом, торжественно отламывал рыжую корочку (на днях он брал отгул, чтобы смотаться на рыбалку, – и не зря).
Уселся к столу и Саша. Лениво прожевал кусок рыбы, проглотил, обжигаясь, кружку запашистого, с травами, чая. Дед сидел напротив, неторопливо жевал, смакуя каждый кусочек, шумно отхлебывал из кружки вроде бы и не горячий уже чай. А бабка громыхала чем-то рядом с кладовкой. Александр высунул голову в коридор – бабка стаскивала к двери какие-то ведра, авоськи, бог знает откуда взявшиеся и для чего ей понадобившиеся. При виде всего этого барахла Сашу передернуло. «Бежать! Прочь отсюда!», – решил он. Положил на тарелку обкусанный ломоть пирога, заерзал на стуле.
– Ты чего? Наелся что ли? – Удивился дед. – Давай рубай! День еще долгий. Не поешь, не поработаешь.
– Не хочу, – Саша выплеснул в рот остатки чая, громко стукнул кружкой о стол.
– Ну? Поели? – Заглянула в кухню бабка. – Иди, дед, помоги-ка мне тут.
– Да дай ты прожевать! – Дед хлопнул себя ладонью по коленке. – Видишь, парень полкуска еще не съел!
– Жуйте быстрее! – Приказала бабка и добавила, будто с укором: – Мужики…
– Куда торопиться-то! До автобуса еще полчаса! – заорал дед, изо рта у него брызнули крошки.
– Не ори! Начинаешь опять с утра… – оборвала его бабка и, ворча что-то себе под нос, ушла в прихожую. Снова загромыхала там ведрами. Дед жевал сосредоточенно, молча. Саша тоже отщипнул пару кусочков. Настроение у всех было кислое. Но Саше это даже нравилось. Он знал, что как только они приедут на дачу, возьмутся за лопаты, то сразу оживятся, начнут шутить или разглагольствовать о том, как в этом году надо будет получше вести хозяйство, чтобы выжать из своих десяти соток еще побольше и побыстрее. Этот их трудовой оптимизм Саша терпеть не мог. Нужно было срочно что-то предпринять. Он поднялся, прошел в прихожую, накинул куртку, показывая «всё, я готов к труду и обороне».
– Поддел бы свитерок, не лето! – Бабка сунула ему в руки вёдра, которые он должен был нести, а сама убежала на кухню сполоснуть посуду. Дед на бегу допивал чай, все-таки успевая покряхтывать от удовольствия. На минуту Саша остался в прихожей один. Он аккуратно, чтоб не шуметь, поставил ведра на пол, потихоньку повернул ручку замка и, как кошка, выпрыгнул из дома. Скачками преодолел три лестничных проема (жили на втором этаже), и вот она – свобода.
Во дворе было тихо и безлюдно. И дико холодно. Саша застегнул куртку, поднял ворот. Не успел он сделать пару шагов от подъезда, как над его головой (кухонное окно выходило во двор) раздался злобный окрик.
– Дела у меня. Дела! – не оборачиваясь, пробубнил он в ответ первое, что пришло в голову (никаких дел у него, понятно, быть не могло), и зашагал быстрее.
– Дед! Так и будешь стоять?! Смотри – лоботряс твой уходит! – запричитала в окне бабка, и Саша еще ускорил шаг.
Он свернул в соседний двор, чтобы уже оттуда выйти к проспекту и так идти в противоположную от дачной остановки сторону. Теперь его уже подгонял не страх, что опомнятся, догонят и воротят, а холод. За десять минут добежал до проспекта Ленина, а дальше привычным путем, каким каждое утро ходил в университет, потопал к центру. Город, в котором он родился и жил, был маленьким – триста тысяч жителей. Но статут республиканского центра обязывал его иметь пару высших учебных заведение, в одном из которых, бывшем пединституте, на инязе и учился Саша. И теперь, шагая по проспекту Ленина в сторону центра города, всем телом дрожа от холода, в душе чувствовал себя героем.
С тех пор, как родители уехали на заработки в Москву, а квартира, в которой они прожили вместе с сыном почти семнадцать лет, была сдана в аренду какой-то молодой, не владеющей отдельной жилплощадью семье, Саша переселился к деду с бабкой. Они очень любили единственного внука. Когда после школы Саша не добрал баллов, и на бесплатное отделение его не взяли, они поднапряглись и заплатили за первый курс. Конечно, можно было подождать год, но в тот момент страх, что его вдруг заберут в армию, победил в них прижимистость. Следующим летом Саша снова сдавал экзамены, к тому же бабка, у которой полгорода ходило в знакомых, попросила замолвить словечко, так что теперь он даже получал повышенную стипендию. Но постоянная бабкина опека не давала ему спокойно дышать. Только в конце второго курса, когда накатилась вдруг ранняя жаркая весна, он слегка почувствовал прелесть студенческой жизни. Несколько раз он не ночевал дома, но на это в общем-то смотрели сквозь пальцы, к тому же он всегда звонил, предупреждал, оставлял адрес места, где находится, и возвращался домой, как было назначено. Но за полгода он, как выражалась бабка, «перебесился», потерял интерес к ночным прогулкам. К тому же на двадцатилетие ему как раз подарили компьютер, он подсел на игры и окончательно превратился в тихого домашнего мальчика. Но теперь весь этот старческий быт: отбой в десять часов, гераньки и алоэ на всех подоконниках, вечные баночки с лечебными травками, беляшики с пылу с жару, штопаные носки, практичная и скромная одежда в качестве подарков по окончанию семестра, копание в огороде, в котором он вынужден был принимать деятельное участие, время от времени случавшиеся задушевные разговоры о прошлом, которого для него не существовало, а чаще плохо скрываемая за гугнивым ворчанием и переругиваниями усталость друг от друга – всё это угнетало его. И вот вдруг само собой так получилось, что он устроил бунт на корабле. Сбежал, хлопнув дверью. Оставил их одних, раздраженных, обескураженных, заранее усталых от предстоящего трудового дня (старики все-таки). Мог ли он после этого не почувствовать себя настоящим героем? Нет. Он сделал свой выбор, показал когти, продемонстрировал, что тоже человек и имеет право не подчиняться чужим, не касающимся его намерениям и планам.
К чести героя, нужно еще добавить, что пока он шел по проспекту Ленина в направлении центра, дрожа от холода и кутаясь в свою серенькую курточку, в душе его не мелькнуло даже намека на сожаление, что поступил он так, а не иначе. Зубы его стучали, но он оставался доволен своим выбором. Он рассудил так. Нужно переждать примерно полчаса, пока старики уедут, а потом преспокойно вернуться домой, бухнуться снова в кровать. Он добежал до «Бродвея» (как в народе называли пятачок в центре города, где по вечерам возле кафе и пивнушек тусуется молодежь), уныло поглазел на яркие витрины закрытых магазинов, на пустую перспективу проспекта Ленина, как спица пронизывающего клубок улиц города. Непривычно тихо было здесь, одиноко, ветер поднимал с газонов желтую пыль. Подрагивая от холода, Александр направился к автобусной остановке. Там стояли несколько человек, ждали автобуса, у круглосуточного киоска горел непотушенный с ночи фонарь. Хотелось курить, сигаретный дым согревает. Он подошел к окошечку с надписью «24 часа», и тут, как молния, вспыхнула в мозгу мысль: деньги! Он стал судорожно шарить по карманам. Так и есть – ни кошелька, ни ключей от дома. Впопыхах все забыл. Озверевший от такого поворота, Александр про себя обматерил бабку. Но делать нечего. Он огляделся вокруг; не стрельнуть ли у кого-нибудь сигаретку? Поймал на себе внимательный взгляд короткостриженного бугая, лениво развалившегося на скамейке. Поглубже голову в ворот куртки втянул и покатился дальше, замерзший, до вечера обреченный на бездомность герой.
Тут-то и вспомнилось ему, что всех студентов, как водится, в добровольно-принудительном порядке пригласили поучаствовать сегодня в традиционном первомайском митинге в поддержку трудящихся. Сама декан Ирина Михайловна Кузнецова заходила на паре, агитировала, дескать, мы-то получаем стипендии и зарплаты, а другие трудящиеся и этого мизера не видят, поддержать трудящихся надо. Говорила долго и правильно, в заключение, чтобы усилить агитационный эффект и на личном примере продемонстрировать сознательность, сообщила, что сама приведет всю семью, «чтобы создать массовость». И уж совсем под занавес тем, кто пойдет на митинг, так между делом, посулила внеочередные путёвки в летний оздоровительный лагерь от студенческого профсоюза. На перемене потом кто-то съязвил: «Ага, прямо с митинга автобусами будут грузить в лагерь» – «В лагеря. Эшелонами», – добавил другой. Посмеялись и забыли. И Александр забыл. А тут вдруг понял, что именно на митинг ему лежит путь-дорожка. По крайней мере, рассудил он, там можно встретить однокурсников и провести с ними день. Вечерней взбучки он не боялся: бабка хоть и припадашная, но отходчивая.
Прошел мимо центральной почты, электронное табло на здании показывало пять градусов. Пересёк, не задерживаясь на светофоре, пустую улицу Щетинкина, вот и университет.
Возле главного корпуса – место сбора – стояли человек десять. Александр подошел к какому-то парню, попросил закурить, жадно затянулся долгожданной сигаретой. Знакомых, с кем можно было бы перекинуться парой слов, не было. Саша дернул входную дверь, но она оказалась закрыта, и, чтобы совсем не закоченеть, стоя на месте, он пошел к небольшому университетскому парку. Собственно, называть парком эти три рядя ёлок с крохотным фонтанчиком посередине было бы слишком смело. Но уж так повелось – все считали, что при университете есть настоящий парк, любили его и прозвали ласково «ёлочки». «Встретимся в ёлочках», говорили. И встречались здесь каждую перемену – курили, пили пиво (киоск как раз рядом), обсуждали текущие новости и сплетни, обнимались, прижимались, целовались. Место для всех этих дел удобное – с одного боку глухая стена главного здания, с другого громоздится недостроенное здание лабораторного корпуса. Размахнулись прожектеры на девять этажей, выписали из Турции бригаду строителей, начали было работу по скоростной турецкой технологии. Но денег хватило только на четыре этажа. Турки прокуковали на стройке еще пару месяцев. Но тут началась зима, турки стали замерзать в своих временных металлических вагончиках без центрального отопления, разорвали контракт и разобиженные уехали на родину. Стройку заморозили, обнесли капитальным бетонным забором. И вот уже пятый год торчат из-за него эти железобетонные плиты, прутья арматуры; мозолят глаза языкастым журналистам. Но для студентов не слишком живописные окрестности «ёлочек» – только на руку.
Александр прошелся по аллее, свернул во вторую, заметил на скамейке Олю, знакомую девчонку со второго курса. Сидела, облокотившись на большой рюкзак, записывала что-то в ежедневник в красивом кожаном переплете. В другом случае Саша прошел бы мимо – Оля была отличницей, старостой курса и вообще, как сказали бы раньше, «активисткой»: писала поздравительные стихи в стенгазету, выступала с докладами на студенческих конференциях, пела под гитару песни в КВН, отстаивала честь вуза в соревнованиях по плаванью, а недавно стала еще и членом молодежного парламента, организованного при университете республиканским правительством. Саша никогда не горел желанием общаться с такими, как она, – ему, вечному середнячку, ничего не оставалось, как считать их выскочками и молча презирать. Но Оля увидела его, закивала с выражением неподдельной радости, впрочем, для нее обыкновенным.
– Привет, – Саша подошел, выпустил в лицо некурящей девушке клуб дыма.
– Привет!
– А ты чего тут делаешь в такую рань?
– Сегодня у «Миргена» открытие сезона. Едим на Самохвал до самого вечера. Говорят, будет три человека из Новосибирска, группа мастер-класса!
Саша слыхал кое-что про «Мирген» – местный клуб исторического моделирования. Подростки, которым некуда себя деть, мастерят кольчуги, щиты, амуницию, потом на два-три дня уезжают куда-нибудь в лес и «моделируют» там то славянскую дружину, то отряд викингов. Эти детские забавы он считал бессмысленными и к тому же хлопотными. А услышав про Самохвал и вовсе развеселился. Лет тридцать назад южный склон этого холма недалеко от города самовольно застроили дачами, «захвалили», вот и пошло прозвище. Сам-то Саша сейчас тоже должен был там навоз кидать, вот и развеселился, вспомнив как всё-таки ловко он удрал.
– Ты что это теперь еще и толкинисткой стала?
– Мы не толкинисты, – Оля поджала губы, – мы занимаемся историческим моделированием.
– Знаю, не в лесу живу. Но согласись, Ольга, история историей, а в котелке-то у вас что?
– Что? – не поняла Оля.
– Лапша «Роллтон» или пюре картофельное быстрорастворимое. Сомневаюсь, что викинги ваши жрали подобную снедь.
– У нас сегодня не викинги, а крестоносцы! – обиделась Оля.
– Тем более крестоносцы! – засмеялся Саша, а Оля покраснела – поняла, что глупость сморозила.
– А крестоносцы не боятся энцефалитных клещей?
– А у меня вот, – она полезла в рюкзак, – тут мазь специальная, – протянула Александру небольшой тюбик, – помогает, не знаешь?
Он взял его, пристально разглядывая, повертел в руках, вернул Оле.
– Вряд ли…
– А ты ей пользовался? – Оля нервно поправила очки.
– Ну а чего ты тут сидишь, а не на Самохвале? – Александр проигнорировал её вопрос.
– А я решила у Григория Сергеевича отметиться, что приходила на митинг, а потом уже ехать.
– У-у, это ты правильно придумала. Пусть в деканате знают, что ты не прогульщица какая-нибудь, а просто у тебя тоже своя личная жизнь, так? Как все гладенько у тебя получается, прям завидки берут. И тетрадка у тебя такая гладенькая… – Саша медленно протягивает руку и берет со скамейки ежедневник.
– Не смотри! Это дневник! – подпрыгнула Оля и выхватила ежедневник.
– Ну дневник так дневник. Чего так визжать-то?
– А чего лезть, куда тебя не просят!
– Ой, прости. Совсем забыл, у тебя ведь тоже своя личная жизнь.
– Представь себе! – точно опасаясь, что Саша повторит свой выпад, Оля стала запихивать ежедневник в рюкзак.
Александр нагнулся, брезгливо, двумя пальцами приоткрыл пошире рюкзак и разразился хохотом.
– Я же говорил – «Роллтон»!
Оля дернула рюкзак к себе, зло сощурилась.
– Слушай, как там тебя по фамилии звать… Катись отсюда ко-олбаской, понял!
– Ладушки, – улыбнулся Александр и бросил окурок прямо перед Олей. – Пойду я, а то ты злая какая-то. Клещам привет передавай.
Затоптал окурок и не спеша покатился, довольный, что сорвал зло и подпортил Оле настроение.
На площадке возле входа уже никого не было. Саша потянул тяжелую дверь – открыто. Напротив входа – гипсовый бюст ученого, который считается основателем университета. Волевой, чуть выдвинутый вперед, подбородок, тяжелые брови, голова слегка откинута, взгляд устремлён вдаль – сработанный еще по советскому шаблону, бюст чертами напоминает не то Ленина, не то Горького. В пустом вестибюле тихо, только трещит, не умолкая, рация в будке охраны. Несколько студентов сидят на скамейках, разговаривают, посмеиваются.
Александр тоже присел. Два парня рядом возбужденным полушепотом говорили о чем-то. Саша прислушался, слегка ухмыльнулся – парни обсуждали компьютерные игры. Он вспомнил, как тоже сидел на «Стар Крафте», «Героях», «Цивилизации». Возвращался из института, проглатывал обед и впивался в компьютер. Уходил в виртуальный мир до поздней ночи, пока голова не падала на клавиатуру. И так несколько месяцев изо дня в день. И все разговоры с друзьями сводились к обсуждению вариантов игры, артефактов, ловушек и способов обойти их. Каждый наперебой хвастался успехами, рассказывал о своих захватах галактик. Но потом Александру как-то разом все это надоело. Установил новую версию «Цивилизации», начал строить крепость и понял, что скучно, почувствовал, что все одно и то же. Так и бросил. И с тех пор разговоры «геймеров» стали для него почти отвратительны.
Саша поднялся; чтобы согреться, решил ещё пройтись по вестибюлю. Возле киоска с книгами и канцелярией немного задержался, поглазел на пестрые обложки. Литература здесь разнообразная: «Нейро-лингвистическое программирование», «Фэн-Шуй», «Закон Божий», «Эротический массаж», «Как создать идею?», «Опыт дурака, или Ключ к прозрению». «Для кого печатают весь этот бред?» – ухмыльнулся он про себя и пошел дальше. Снова присел на скамейку рядом с двумя девушками – проходя, услышал, что они обсуждают предстоящее действо, и приметил ухоженные мордашки. Таким в принципе должно быть все равно – «Мирген» или митинг. Саша прислушался.
– Я бы не пошла… – говорит та, что подлиннее и потоньше, – но мне вчера позвонили… – она делает упор на этом неопределенно-личном глаголе, дескать, у нее в этой жизни тоже все схвачено, когда надо, ей звонят, – позвонили и сказали, что меня сегодня очень хотел один молодой человек увидеть…
Та, что покороче и потолще приоткрывает рот не в силах сдержать восторг. Длинная тоже не в силах выдерживать серьезную мину.
– Да-а, Ася, да-а, – шепчет она напряженным голосом и сбивается таки на смех, полный неподдельного человеческого счастья. Короткая Ася тоже смеется, стараясь показать, что полностью разделяет счастье подруги.
Просмеявшись, длинная спрашивает еще более трепещущим голосом:
– А знаешь кто?!
Короткая Ася «не знает, но догадывается», и в ответ тоже выделяет своими глазами смазливый блеск.
Александру совсем не хочется знать «кто» желает видеть эту туповатую самку. Он встает и уходит. В глазах его скука и тоска. Он замаялся, он хочет домой. Завалиться бы на диван и пролежать так день без движения.
Унылый и поскучневший, он выходит на улицу и вдруг видит, что перед зданием университета уже, оказывается, собралась целая толпа народа. Студенты и преподаватели, смеются, гудят, возбужденные своей массовостью. Саша встал на солнышке, опять стрельнул сигарету у проходящего парня. Солнце высунулось из-за домов, пригревает, народ шевелится, стало заметно теплее. Саша сплевывает на газон, высматривает знакомые лица, ему очень любопытно, зачем пришли все эти люди? Не думал он, что столько дураков клюнет на внеочередные путевки. «А может и не в путевках дело», – мелькает нечаянная мысль. Но не подойдешь же к первому встречному: ты чего сюда пришел? Вот в толпе заметил декана своего факультета. И правда, она всю семью привела. Идет с мужем и детьми. Детей трое: девчонка лет пятнадцати, мальчишка немного помладше и еще одна девочка лет семи. Все с разноцветными шарами, веселые. «Надо бы подойти к ним, поздороваться», – соображает Саша.
– Привет! – дергают его за рукав, и из-за плеча выныривает Анюта, знакомая с третьего курса. Толстоватая, неуклюжая, с лицом похожим на недожаренный пористый блин. Глаза у нее узенькие, носик острый, тонкие рыжеватые волосы свисают ниже плеч. Будь она попроворней, походила бы на лисичку. Но она забитая, какая-то неуклюжая. Зато думающая. И не выпендривается, не корчит из себя ничего. И это Саша в ней уважает. Несколько раз как-то совсем без повода ему доводилось очень забавно поболтать с нею за жизнь. По секрету, хоть Саша и не понял из-за чего тут секрет, она рассказала ему, что иногда ходит в церковь. Но верит, она это подчеркнула, не догматично; просто ей хорошо там вместе со всеми.
– Привет, – Саша немного растерялся. – А ты тут как?
– Пришла вот поискать соборности, – отвечает с придыханием.
– Чего-чего?
– Соборности, Саш. – Повторяет наставительным тоном.
– Н-да? А я уж грешным делом подумал, что тут все только свои сексуальные интересы блюдут.
– Зря ты так. Люди ведь разные. И большинство честные, хорошие.
– Базара нету, – поддакнул и бросил недокуренную сигарету (он успел проголодаться, и от дыма его начало мутить), – только давай без нравоучений.
– Да, господи! – Анюта всплеснула руками. – Я ведь просто так говорю.
Стоят молча, каждый понимает, что как-то не о чем им разговаривать; смотрят на собравшихся. Народа все больше, вся площадка перед корпусом гудит. В дверях мелькнула фигура ректора. Александр сплюнул под ноги, в желудке у него бурчало.
– Саша, – Анюта потянула его за рукав.
– Ну?
– А я ведь знала, что ты придешь.
– Это еще почему?
– Знала.
– Ты сегодня в психоаналитика играешь, что ли? Если хочешь, я пришел сюда, потому что мне надо было из дома улизнуть, пока предки на дачу не загребли. А вернуться не могу, потому что ключи забыл, придурок… А может быть… – Он, что называется, просиял, – может быть, пригласишь меня к себе, а?
– Нет! – Аня прямо-таки отпрянула. – У меня отец дома.
– И что? Он меня съест? Людоед он у тебя?
– Нет, он у меня пьяный и злой сантехник.
– А-а… Значит, так и придется мне до ночи шататься.
Аня потупилась, видно было, то она искренне жалеет, что не может помочь.
– Пойду я. Хоть с Кузнецовой поздороваюсь, – сказал Александр.
Сказал и пошел.
Вокруг декана толпилось много людей: преподаватели, несколько студентов младших курсов, которых Саша знал в лицо, но общаться не общался. Тут же стоял Григорий Сергеевич, совсем молодой, лет тридцати, а уже замдекана. Под его началом Саша писал дипломную работу, поэтому, а может и не поэтому, они выделяли друг друга из общей массы.
Александр подошел, поздоровался бодро сразу со всеми и отдельно, за руку, с Григорием Сергеевичем.
– Здравствуйте, Саша. С праздником вас! – ответила за всех Кузнецова.
Саша ошалело посмотрел на нее, соображая при чем тут праздник.
– Вас тоже… спасибо… – ответил механически.
Втиснулся в круг, прислушался к разговору. Ирина Михайловна рассказывала о своих детях. Младшая девочка стояла перед ней, прижавшись голубым бантом к маминому животу, понимая, что речь идет о ней, улыбалась и заглядывала через голову маме в лицо. Руки Ирины Михайловны лежали на ее плечах.
– Трогательная картина! – шепнул Александр Григорию Сергеевичу. Тот в ответ вопросительно поднял бровь. – Семейная идиллия, – шепотом пояснил Саша и заметил в глазах Григория Сергеевича огонек солидарности. Он хотел было что-то ответить, но передумал и только слегка поправил свою черную фетровую шляпу.
Потом Ирина Михайловна стала рассказывать, что пытается сейчас наладить связь с институтом славистики в Германии, чтобы преподаватели и студенты (она слегка подчеркнула это профессиональной лекторской интонацией) могли ездить на стажировку. Младшекурсники слушали её с подчёркнутым вниманием, в нужные моменты кивали, но видно было, что делают они это из вежливости, потому что перед ними как никак декан. Вообще-то над Ириной Михайловной подсмеивались на факультете. Одевалась она как попало, по моде своей молодости; не обращала внимание на то, что ее уже начинающие редеть волосы не причесаны; была несколько заполошна, простовата – не доставало ей должностной чопорности; и вдобавок к этому от нее всегда разило потом. Но Александр уважал её, потому что победителей не судят, а она выгрызла себе место, на которое было много желающих, не сдавала позиций и в этом смысле была победителем. И сейчас её счастливое праздничное лицо, демонстративная бодрость тоже нравились Саше. Слушая её, он верил в то, что она говорила. Вот у кого поучиться успешности и позитивности, которая так нравится людям.
– А вы не хотите съездить в Германию? – тем же шепотом обратился к нему Григорий Сергеевич.
Александр призадумался. Как ответить? «Хочу!» – слишком прямолинейно и наивно. Просто сказать «Да»? Но это может показаться пренебрежительным. Изобразить задумчивый вид? Нет, это совсем никуда не годится. Да и никакого конкретного предложения, над которым можно было бы задуматься, ему не сделали. Бедный парень, он растерялся. В животе всё булькает, с утра не отогревшиеся ноги вспотели и от мокрых носков делалось еще холодней и противней, да и просто хотелось домой. Разве тут найдешь корректный ответ на не совсем корректный вопрос! Но язык как-то сам собой выбрал нужную формулировку и интонацию.
– Я бы не отказался, – кивнул Александр.
Григорий Сергеевич тоже кивнул, вполне удовлетворенно. «Вывезла кривая дорожка», с облегчением подумал Саша.
Подбежала запыхавшаяся, раскрасневшаяся Оля.
– Ой, а я вас везде ищу! – выкрикнула в лицо замдекану.
– Мы здесь и стоим, – сказал Григорий Сергеевич, глядя поверх нее.
«Поздороваться забыла, – со злорадством отметил про себя Саша. – Дура заполошная».
Оля начала быстро объяснять про историческое моделирование, попросила разрешения уйти. Григорий Сергеевич снисходительно покивал ей в ответ и сказал только: «Конечно, вы можете идти».
– Какая обязательная у нас староста на третьем курсе, – прокомментировал Саша; ему хотелось возобновить прерванную беседу.
– Тараторка, – Григорий Сергеевич опять снисходительно улыбнулся.
Саша понял, что это не тема, но нужно было о чем-то говорить, ведь не каждый день выпадает шанс так неформально пообщаться с руководством. И снова губы сами собой нашли подходящие слова.
– Григорий Сергеевич, вы старше меня, а для вас этот день праздник?
– Как тебе сказать… Праздник весны, может быть. Я помню, – он грустно улыбнулся, – когда я был студентом-первокурсником, нас так же вот согнали на 7-е ноября, поставили вдоль дороги, чтобы приветствовать демонстрацию. Ну, постояли мы с полчаса, никакой демонстрации не увидели и разбежались. Холод бы дикий, снег шел. Сейчас хоть солнышко пригревает, так что утренний променад даже на пользу.
Саша был рад: всегда официальный и суховатый Григорий Сергеевич, кажется, первый раз обратился к нему на «ты» – а это что-нибудь да значит.
– Почему же демонстрацию не увидели?
– Прошла тогда мода на демонстрации. Это сейчас все ходят на митинги, протестуют непонятно против чего. А тогда неявка на официальные демонстрации и митинги была протестом. Твое поколение этого не застало.
– Да, – согласился Саша, я помню только, когда ребенком был, ходил с родителями на парад с кучей разноцветных шаров. Честно говоря, радовался… тоже непонятно чему… Непосредственное такое детское счастье пробуждалось, – но тут Саша совсем сбился, понял, говорит что-то не то.
Григорий Сергеевич уже просто кивал, равнодушный к его словам. Но Александр и тут не растерялся, придумал, как избежать неловкого положения.
– Я пойду, – сказал он беспечным голосом, – посмотрю, не подошел ли еще кто из наших.
Григорий Сергеевич задумчиво поправил шляпу.
Александр вернулся к Ане. Она стояла у серой стены корпуса и жадно, короткими частыми затяжками, курила. Раздосадованный, что так глупо смазал разговор, Саша решил отыграться на ней, а заодно поэкспериментировать.
– Извини, Ань… Я совсем забыл. С праздником тебя все-таки…
– Спасибо. Тебя тоже. – Ровно ответила она.
Не на это Саша рассчитывал, он хотел увидеть растерянность, какую сам испытал пятью минутами раньше. Но Анюта стояла спокойно, как ни в чем не бывало продолжала курить.
– Что ты фильтр куришь! Брось каку!
Сашины родительские интонации всегда бесили Аню, он это знал и пользовался этим, когда хотел отыграться. Он уже сам было потянулся, чтобы выхватить или выбить из пальцев окурок, но Аня расслабила пальцы и выронила его. Окурок упал прямо перед сашиной кроссовкой, но сам он и глазом не успел моргнуть, как Аня его уже затоптала. «А ведь та еще стерва!» – подумал он.
– Внимание! – зазвучал вдруг от дверей усиленный мегафоном голос ректора. – Всем сгруппироваться колонной по четыре. Начинаем движение мимо Дома культуры на площадь перед Домом правительства. Сгруппировались, пошли!
По команде всё вдруг засуетилось, задвигалось. Саша оказался в быстром людском потоке, растерянно оглянулся – Аня так и стояла возле стены, поток ее не затронул. А Сашу он подхватил и вынес в самое начало колонны. Он хотел остановиться, пропустить вперед основную массу народа, но напор был большой, а дорожка, по которой двигались, узкой, слева – кусты, справа – глухая бетонная стена, огораживающая недостроенный корпус, так что Саше некуда было деться. «Только остановись – затопчет это стадо», подумал он и пошел быстрее. Неуютно почувствовал он себя в авангарде колонны. Нешто ему больше всех надо, нешто он пушечное мясо! Но вот в стене мелькнула ниша – стена огибала фонарный столб. Саша не растерялся и юркнул в узкую щель между фонарем и стеной, колонна потекла мимо него. И только он хотел перевести дух, как цепкая рука выдернула его оттуда – это был Григорий Сергеевич.
– Что, не хочется быть в первых рядах? – ехидно спросил и потянул Сашу за собой. – Пойдемте, пойдемте. Зачем отказывать себе в удовольствии – спектакль-то бесплатный.
Саша не нашелся, что ответить. Снова он зашагал в тесном потоке. Дорожка была неширокой, Саша шел пятым в шеренге, а Григорий Сергеевич хоть и вытащил его сюда, но потесниться не собирался, – Саше пришлось идти на самом краешке, то и дело наступая правой ногой на неровный, изуродованный стройкой бордюр; Саше каждый раз приходилось нелепо подпрыгивать.
Но вот колонна сделала поворот и оказалась перед Домом Культуры. А там еще раз повернула влево и вышла уже на площадь. В лицо булькнула торжественная музыка, замелькали перед глазами флаги, транспаранты. Несколько милиционеров раздвинули перед идущими металлические решетки ограждения, будто приоткрыли крышку кипящей кастрюли, а сами лениво отошли в стороны.
– Вот кому здесь совсем не в радость загорать! – хмыкнул Григорий Сергеевич, теперь он заметно оживился; Саша в ответ состроил неопределенную гримасу.
Колонна обогнула толпу пенсионеров с суровыми лицами, они недоброжелательно покосились на пеструю, растрепанную от быстрой ходьбы молодежь. Студенты остановились в самом центре площади перед обшарпанным камазом, кузов которого служил импровизированной трибуной. По борту тянулся ярко-красный транспарант: «Социальному государству – социальное строительство!». В углах кузова красные флаги. Ветер дул людям в спину, а трибуне в лицо, полотнища флагов развивались и хлопали, и казалось, что камаз боком движется на собравшихся. А за камазом, в глубине площади, полукругом у памятника Ленину стояли старики с кумачовыми флагами. Коренастый дед забрался на ступеньки постамента, и, размахивая руками, что-то выкрикивал в мегафон, но ветер и расстояние гасили его слова, так что все это напоминало старое немое кино. Александру эта картина показалась забавной.
Постепенно студенты и пенсионеры перемешались. Музыка заиграла громче, перекричать её было трудно. Все молча, в каком-то почти торжественном ожидании смотрели на трибуну. Саша снова прибился к преподавательскому ядру, поближе к Григорию Сергеевичу и Кузнецовой. Ее муж посадил на плечи младшую девочку, от радости она смеялась и махала в такт маршу трехцветным флажком. Солнце слепило глаза, стало почти жарко. На трибуну поднялось десятка полтора людей. Музыка резко оборвалась. К микрофону вышел плотный мужчина средних лет в кожаной чекистской куртке и кепке. Поприветствовал всех собравшихся, поздравил с праздником и призвал к объединению. Потом сдвинул кепку на затылок и заговорил с дрожью в голосе. Он сказал, что «для нас» это по-прежнему День солидарности трудящихся (тут он сделал выразительную паузу), солидарности и борьбы. Он махнул рукой, подождал немного, обернулся и ещё раз махнул. Зазвучал гимн, но только музыка, без слов, – чтобы никого не обидеть.
Александра всё это окончательно утомило. Быстрый шаг и это солнце, голод (после его скудного завтрака прошло уже часа два), толпа народу, от которой, ему казалось, так и разит бестолковым адреналином, – всё это давило ему на мозги. А слушать этот гимн было и вовсе противно – каждое утро он под него просыпался, потому что бабка использовала радио как будильник: с вечера, в 12 часов, после окончания передач, поворачивала ручку громкости до предела, и в 6 часов утра кухня наполнялась звуками оркестра. Александр мрачно огляделся и нечаянно встретился глазами с Ириной Михайловной.
– Хорошо, что пришли, Саша, – сказала она. – А то, я смотрю, старшие курсы в полном составе проигнорировали мое приглашение. Один вы не подвели.
«Рад стараться!» – чуть было не вырвалось у Саши, но он вовремя прикусил язык и, так как нужно было что-то ответить, неожиданно для самого себя и как бы даже не своим голосом задал нелепый вопрос:
– А как вы думаете, этот праздник объединяет нас или разъединяет?
Он едва не покраснел, потому что заметил, как Григорий Сергеевич демонстративно вытянул губы и возвел глаза к небу. Но Кузнецова ответила как подобает, правильно и главное – серьезно, даже убежденность промелькнула в ее голосе:
– Если мы захотим объединиться – он нас объединит.
Александр наклонил голову в знак согласия.
Чтобы больше не нарываться на разговоры, он постепенно отодвинулся в сторону, занял свободный пятачок и уставился на трибуну. Он решил переждать этот чертов митинг, а потом пойти к кому-нибудь из знакомых, авось окажется кто-нибудь дома и в гостеприимном настроении.
Гимн кончился, потекли речи членов правительства, председателей всевозможных организаций и объединений. Пожилой мужчина с алым бантом на груди, схватившись одной рукой за микрофон, а другой потрясая в воздухе, обличал зажравшихся нувориш.
– Нам известны имена тех, кто обокрал и продолжает обкрадывать трудовой народ! – Грозил он кулаком, – Это Березовский… – он заикнулся, будто сдерживая мат. – Чубайс…
– Поросенок он рыжий! – поддержали из толпы осмелевшие от праздничного адреналина голосистые бабульки.
– Я призываю вас бороться! – резюмировал оратор и огласил длинный список того, с чем нужно бороться.
Александр вздрогнул – вдруг в двух метрах от него что-то громко хлопнуло, зашипело. Народ ахнул и отшатнулся, а в небо взвилась одинокая красная салютина. Рослый рыжебородый мужик с дымящейся ракетницей в руке, воспользовавшись мгновенным всеобщим вниманием, гаркнул басом не тише мегафона:
– Буржуев – к стенке! Сегодня – резервация, завтра – революция! Россия – всё, остальное ничто!
Вопль его разнесся по всей площади. Не давая людям опомниться, он вздернул вторую руку. Снова хлопнуло, зашипело, ахнуло, отшатнулось дальше; и еще один красный шмель метнулся в голубое небо.
На трибуне заметно забеспокоились, но недавний пламенный оратор взял ситуацию под контроль.
– Хто это там пуляет?! Разберитесь!
Приказ был отдан, и со всех сторон сквозь толпу заструились змейки людей в форме. А к микрофону уже вышел новый выступающий и без лишних предисловий начал излагать о грядущей реформе ЖКХ.
– Руки! – негромко, но внятно произнес подоспевший к месту происшествия милицейский начальник.
– А-а-а… прибежали халуи, – забасил рыжебородый и неожиданно харкнул в лицо милиционеру большим пенистым сгустком, – На те мои руки! В мозолях все от лопаты!
Народ отхлынул в третий раз. Милиционеры обступили рыжебородого, отняли ракетницы, завели руки за спину и вчетвером потащили.
– Повязали, халуи! Нате, ржите! – все басил он громко, на полплощади. – Отольются вам кровавые слезы!
И тогда его пригнули лицом к земле и так, свернутого углом в девяносто градусов, потащили за волосы дальше. Он еще что-то кричал, но слышно уже не было. Люди – старики и студенты – пораженно и молча смотрели вслед. Александр опять подвинулся поближе к своим. Разбуженные рыжебородым, все вдруг попритихли и стали сосредоточенно слушать о реформе ЖКХ.
Следующим номером говорила председательница женской общественной организации. Долго плакалась о бесправии женщин, о женской безработице… Но закончила оптимистически: сказала, что у женщин, как и у всего нашего народа, есть одно незаменимое качество – терпение, поэтому – будем терпеть! Сказала и отступила в глубину трибуны, а на ее место по распорядку взошел новый выступающий.
– Много их там еще? Мне из-за транспаранта не видно. – Григорий Сергеевич наклонился к самому уху.
– Половина отстрелялись, – ответил Александр и спросил нерешительно, – Что вы обо всем этом думаете?
– Так, – отмахнулся Григорий Сергеевич, – сгущение маразма в воздухе. Одни призывают объединяться, другие бороться, третьи терпеть. Что же нам делать?
Он не понял, о чем спрашивал Саша. Или сделал вид, что не понял.
Выступления продолжались, но Александр их уже почти не слушал – он наблюдал за Кузнецовой и ее семьей, ее счастливыми детьми. Папа принес им по порции эскимо, они ели его, весело болтали о чем-то, смеялись. Три улыбающихся лица среди сотен скучных и хмурых. Ему вдруг страшно захотелось также вот смеяться и есть мороженое. Как в детстве. Но пронеслась вдруг в голове зазубренная с детства же фраза: а заслужил ли он это сладкое? И понял он, что пока еще, кажется, не заслужил…
Вдруг кто-то хлопнул его по плечу.
– Андрюха – ты? Здорово!
– Я, – неохотно обрадовался Саша, признав в растрепанном косматом парне старого знакомого Дэна. – Только я Саня.
– Фу ты, бля… Саня! Извини. Редко же мы с тобой пересекаемся, я даже имя перепутал. Ну, здорово, Саня!
С Дэном они, действительно, пересекались от силы раза три, да и то на случайных пьянках, в которых Саша-второкурсник участвовал по малолетству.
– Привет. А ты как тут? – Александр подвинулся вперед, оттесняя Дэна подальше от Кузнецовой и Григория Сергеевича. Вид у него был не то чтобы неприличный, а неформальный: сбитые кеды, чёрные порванные на коленке джинсы, чёрная же футболка с изображением колючей проволочки, косуха со множеством заклёпок, пионерский галстук на шее.
– Да вот пришел посмотреть на всё это дерьмо, – он обвёл презрительным взглядом горизонт вокруг себя. – Видал, как Геолога скрутили?
– Кого? – не понял Александр.
– Ну, мужика с ракетницей. Я о нём слышал немного. Он геолог бывший, поэтому и такая подпольная кличка.
– Видел, да…
– Но он сам подкачал. Сдрейфил. Сдался без боя. Надо было до конца упираться, чтобы бить начали. Тогда б народ вступился – и началось бы!.. – Он сплюнул сквозь зубы.
– Что началось?
– Что надо началось бы. Я-то думал, хоть коммунисты чего-нибудь замутят, да им теперь только дорожки посыпать.
Дэн был в черных очках, глаз не видно, поэтому Саша так и не понял – шутит он или серьезно.
– Да-а, такое время… – хотел он что-то сказать, но Дэн перебил его.
– В гробу я видел это время! Хочешь хлебнуть? – И он протянул Александру пластиковую бутылку газировки «Чебурашка».
– Давай, – обрадовался Саша.
Во рту у него и впрямь пересохло. Желудок хоть и не бурчал больше, но в животе ощущалось болезненная пустота. Александр опрокинул бутылку, и в горло ударило огнем – водка! Он чуть было не выплюнул, закашлялся, но все-таки проглотил.
– Ну как? Чебурахнулся? – захохотал Дэн, только тут Саша понял, что тот был порядочно пьян. – Да ты не боись – спирт очищенный, разбавленный. – Дэн порылся в кармане куртки и извлек оттуда кривенький пожухлый соленый огурец. – На вот, закуси. И мне оставь.
Александр откусил пол-огурца. Дэн тем временем тоже опрокинул и тоже смачно захрустел огурцом.
– Как в праздник не выпить, – заметил он глубокомысленно.
– Саша, послушайте!
Александр обернулся, Кузнецова указывала на трибуну, там как раз начинал свою речь ректор. Это был обрюзгший шестидесятилетний мужик, говорил он с высоко поднятой головой, медленно и важно. Каждое предложение растягивалось на две минуты, поэтому сложно было уловить, о чем он ведет речь. Привычка взвешивать каждое слово осталась у него еще с тех пор, когда он служил председателем местного обкома.
– Чего там гонит этот недожаренный окорочёк? – спросил Дэн, дожевывая огурец.
– Чёрт его разберет, – ответил Саша, он вдруг поймал себя на том, что не может припомнить и десятой доли того, что сегодня, казалось бы, вот только что услышал с трибуны.
– Хрен мордастый, – заключил Дэн и выплюнул шкурку. – Строитель недоделанный! Деньги с корпуса сыну на бизнес пустил. Вот придём к власти, пойдет в расход под номером один. Дали бы мне микрофон, я бы сказал им пару ласковых.
– И что бы ты им сказал? – Александра взволновала эта мысль.
– У-у, я бы сказал! Ты понимаешь, – он спрятал бутылку во внутренний карман, закурил, – Эх, хорошо!.. Ты понимаешь, Саня, – он обнял приятеля за шею, – это всё вранье. Все их праздники, митинги. Уроды недоделанные! Навыдумывали себе праздников, записали в календарики красным цветом и торчат теперь по графику. Вот настоящий праздник! – он ткнул себя кулаком в грудь, под курткой плеснула жидкость. – Он в душе. Они все обманывают себя, чтобы жизнь такой дерьмовой не казалась. И митинги эти… Ну, вышли на площадь, почесали языки под ментовским присмотром – и что? А? Ну, я тебя спрашиваю!
– И ничего? – предположил Александр.
– Вот именно! Ни-че-го! Надо смотреть правде в глаза: ничего не изменится. Какое дерьмо было, такое и останется. Вот Геолог мог бы заварить кашу. Дал сигнал… Но ты видел этих крыс – сразу разбежались. А я вон там, с краю, стоял, и, как увидел, сразу сюда побежал, наперегонки с ментами. Думал, начнется. А на самом деле, – он повел головой, осматривая площадь, и сказал шепотом, – они все бараны! Им говно в уши лей – они схавают.
Саша кивал. Спирт, выпитый на голодный желудок, сильно ударил в голову. Он тоже осмотрел площадь, людей вокруг и вдруг понял, что Дэн прав.
– Давай еще! – предложил он.
– Давай, – обрадовался Дэн, выпустил из своих объятий Сашину шею, достал из кармана бутылку.
Они выпили, Александр угостился сигаретой. Выдохнув широкой струей первую порцию дыма, он ещё раз с удовольствием посмотрел вокруг. Мир показался герою простым и понятным: пыльный асфальт, спящие люди, красные флаги, голубое небо с редкими облачками-барашками. Игрушечный ректор на трибуне вальяжно жестикулирует. Муж Кузнецовой раскрыл целлофановый пакетик, и дети складывают в него бумажки от мороженного. «Бараны все», подумал Саша, и приятное чувство легкости и молодой силы – герою ведь было только двадцать два года – растеклось по его душе.
– Сейчас бы винтовочку, – прищурился Дэн.
– Зачем? – не понял Саша.
– Снимать по одному этих пидормотов, – он кивнул в сторону трибуны.
Александр посмотрел туда. Люди на трибуне стояли неровным рядом, некоторые перешептывались. Ректор закончил свою речь, и к микрофону вышла хорошенькая черноволосая девушка.
– Да, неплохо бы, – согласился Александр, – только вот ее я бы оставил, приспособил к делу.
И они дружно заржали.
Выступала студентка университета. Сначала она говорила о том, как в средствах массовой информации утюжат ее вуз – за низкий уровень преподавания, недостроенный корпус, разворованные деньги. Но потом сказала, что «на деле» более восьмисот юношей и девушек каждый год становятся студентами-бесплатниками, и для них это единственный верный способ…
– …откосить от армии! – проорал Дэн.
– Тише ты! – испугался Саша.
– Пошли, – заговорчески произнес Дэн.
– Куда?
– Пошли-пошли… Сейчас я им спою…
Он потянул Сашу за рукав в направлении трибуны.
– Это Светка с биохима, – указал он на выступающую девушку, – я ее знаю. Сейчас она закончит, спуститься, и мы попросим, чтоб она нас на трибуну провела. Подожди, – он остановился, достал из кармана бутылку, – давай еще для храбрости.
Они выпили. Дэн снова порылся в кармане и извлек пару замызганных печенек, одну протянул другу.
– Главное, чтобы менты не унюхали и пропустили, – рассудил он, – у тебя жевки нету?
– Не-а.
– Ладно, пошли так. Или тебе слабо?
– Легко! – фыркнул Саша. Голова его приятно шумела, ему сейчас всё было легко.
Дэн снова обнял Александра за шею и, петляя между людьми, они стали пробиваться к камазу. Что скрывать, Саша порядком оробел, не ожидал он такого поворота. Ему было неудобно идти; Дэн едва передвигал ноги, приходилось его тащить, к тому же застежка на его рукаве больно впивалась Александру в ключицу. Саша хотел скинуть руку с плеча, но она лежала тяжело и прочно; Дэн почти повис на друге. Он не замечал того, что впереди, и постоянно на кого-нибудь натыкался, люди недовольно шипели, но расступались. Так они и двигались – медленно, кругами, будто не по площади, а по запутанной лесной тропинке шли.
Вдруг прямо перед ними откуда-то сбоку вынырнула Аня.
– Ты куда? – негодующе крикнула она в лицо Саше.
– Пошли! – потянул его Дэн.
– Я сейчас… я вернусь, – сказал Саша, видно было, что он врет, лишь бы она отвязалась.
– Подожди! Не ходи.
– Ну чего тут еще? – прокряхтел недовольно Дэн и окинул Аню наглым испытывающим взглядом.
– Это Денис, мой друг. Это Аня… – отрекомендовал Саша.
– Привет, Анька! Хочешь газировочки? Бери, пей! – Дэн быстро открутил крышку и сунул бутылку ей прямо в лицо. – Пей, пей! Освежает!
Ане пришлось хлебнуть. Краска ударила ей в лицо, она прыснула, яростно швырнула бутылку в Дэна.
– Ха-ха, чебурахнулась! Вот не стой на пути чёрных мальчиков! – Он поймал бутылку одной рукой, снова потянул Александра: – Пошли.
И они пошли. На ходу Дэн закрутил крышку, засунул бутылку обратно в карман. Саше понравилось, как они разделались с Аней: пусть теперь говорит, что все честные, хорошие. Он почувствовал силу и находчивость в своем товарище, почувствовал, что с таким не пропадешь. И не так уж он был пьян, наверно, ему просто нравилось, когда люди шарахаются от него. Они обогнули ограждение и оказались в пяти шагах от деревянной пологой лестницы, ведущей на кузов. Но на этом самом месте их остановили. Александр еще издалека заметил этих двух милиционеров и омоновца с автоматом наперевес. А на трибуне, с краю, возле лестницы, заметил председателя студенческого профкома Инну Борисовну Штальдт. Эта Инна Борисовна, пожилая, но бодрая женщина, когда-то была их соседкой по лестничной клетке и до сих пор оставалась доброй приятельницей Сашиной бабушки. Именно благодаря ее помощи он уже три лета подряд по месяцу жил за казенный, разумеется, счет в том самом летнем оздоровительном лагере. Как только Саша увидел Инну Борисовну, то всю надежду прорваться к микрофону он возложил на нее.
– Крайний справа – главный, – шепнул Дэн прямо в ухо Александру. – Если его уболтаем, считай, прорвались.
Крайний справа был пожилой мужчина в слегка затемненных очках с рыхлым желтоватым лицом. Он смотрел на приближающуюся парочку равнодушно, только вытащил руки из карманов своей пятнистой куртки.
– Здравствуйте! Разрешите пройти на сцену. Мы хотим поздравить трудящихся с праздником от лица творческой молодежи! – Дэн выпалил это за два метра до милиционеров (чтобы не унюхали, понял Саша), причем на удивление звонким и бойким пионерским голосом.
– Нельзя, – только и ответил главный.
– Извините, у нас договоренность… – начал было уламывать Дэн, но Саша толкнул его в бок, и тот затих.
– Инна Борисовна! – негромко прокричал он, но Инна Борисовна не услышала. – Инна Борисовна! – закричал он громче.
– Не ори тут, – сказал главный и кивнул свою напарнику, мол, разберись с этими.
Но Инна Борисовна уже кивала на Сашин зов.
– Можно вас, – позвал он и тихо сказал Дэну, – вот теперь давай.
Инна Борисовна, придерживаясь за перила, спустилась с кузова, поздоровалась вопросительно.
– Здравствуйте. Разрешите пройти на сцену. Мы хотим поздравить трудящихся с праздником от лица творческой молодежи, – еще звонче и бодрее, чем в первый раз, отрапортовал Дэн, но в этой его бодрости чувствовалась какая-то нервность.
– А вы у нас творческая молодежь? – Инна Борисовна подняла брови, чтобы выразить удивление, но глазами быстро и внимательно скользнула по фигуре Дена сверху вниз и опять наверх, задержалась на раскисшем лице.
– Мы молодые музыканты, – тут Дэн тряхнул волосами, да так эффектно, что милиционер, тот, что помоложе, даже переступил с ноги на ногу. – Играем музыку трудовых кварталов. Наша группа называется «Тупиковый период».
Дэн говорил так убедительно, что Саша невольно покосился на него – врет он или правда успел сколотить группу.
– Ладно, музыканты, поднимайтесь. Пойдете после Светы, как раз под занавес. Только говорить коротко, и так уже затянули. Представитесь сами, скажите с какого факультета. И несколько теплых слов об университете в начале и в конце. Все понятно?
– Так точно, – отрапортовал Дэн.
Инна Борисовна дружески кивнула. Дэн подтолкнул вперед Сашу.
– Минуточку задержитесь, молодые люди, – остановил их главный. – Проверь, – сказал он молодому милиционеру.
– Руки разведи, – буркнул тот Саше и быстро, профессионально обхлопал его с головы до ног. – Чисто. Проходи.
Александр стал взбираться на трибуну. Инна Борисовна впереди и сверху его шептала что-то на ухо ректору, тот согласно кивал.
– Это что? – услышал он за спиной и обернулся.
Милиционер, обыскивавший Дэна, держал на ладони небольшой гаечный ключ.
– Ключ, – объяснил Дэн.
– Зачем он тебе?
– Так… Я им дверь в подъезд открываю.
– В свой подъезд?
– В свой.
– Придется оставить, – милиционер передал ключ старшему и продолжил обыск.
– Са-ша… – громким шепотом окликнула Инна Борисовна, – где вы там? Быстрее!
Александр сделал еще шаг вверх по лестнице.
– А это?
Он снова обернулся. Милиционер озадаченно рассматривал шкуру от лимона или апельсина с торчащими из нее редкими волокнами плохо выеденной мякоти, несколько посеревших от долгого пребывания в недрах куртки печенек, небольшой кусочек съежившейся от времени копченой колбасы, скомканный целлофановый пакет с неопределенным сыпучим содержимым и еще что-то в этом духе, чего Александр не успел рассмотреть.
– Это харч, – невозмутимо отвечал Дэн.
– Са-а-ша! – Прошипела с трибуны Инна Борисовна, и Александр сделал еще шаг вверх.
– А это что? – милиционер с подозрением потряс бутылкой с остатками жидкости.
– Газировка «Чебурашка». Сладкая. Недопитая.
– А почему белая? – удивился собственной сообразительности молодой милиционер.
– Выдохлась.
– Да что ты с ним разговариваешь! Он же косой, как…
Главный не успел договорить. Внезапно и молниеносно Дэн прыгнул на лестницу и оказался сразу в метре от земли, в двух ступеньках от друга. Александр даже отшатнулся, схватился за перила, чтобы не слететь. Дэн тоже ухватился за перила двумя руками и уже заносил ногу для нового скачка. Но видно, работники правопорядка предвидели такой финт. Две цепких пятерни схватили Дэна за куртку и потащили вниз. В этот же миг не менее цепкая и уверенная рука схватила за шиворот Сашу и тоже потащила, но только вверх. Последнее, что он услышал, был истошный крик Дэна:
– Будет новый день! Долгий, ясный де-е…
Тут голос его забулькал, и крик оборвался.
– Что там у него? Бомба что ли? – зашипела Инна Борисовна, и Саша увидел перед прямо собой ее потерявшие цвет в паутинке морщин глаза.
– Нет. Не знаю, – дернулся он.
– К микрофону. Быстро. Ректор уже объявляет. Сначала представься, не забыл?
– Не забыл! – выпалил Александр, не понимая, что от него хотят.
Но ему и не надо было понимать. Уверенные руки бабкиной доброй знакомой уже вытолкнули его вперед, на обозрение тысяч глаз.
– Не дрейфь! – подмигнул ему ректор, уступая место.
Что было делать расхристанному, столько пережившему за этот дикий, суматошный день парню. Еще пару часов назад он чувствовал себя героем, а теперь… Он вышел к микрофону, два раза стукнул по нему пальцем, подул – работает ли. «Бум, бум, ш-ш-ш», – звук достиг конца площади, отразился от Дома правительства и, вернувшись, ударил Александра в лицо. Он пригладил взъерошенные ветром волосы, посмотрел вниз, но от ветра глаза подернулись слезами, и он увидел только сплошную едва колыхавшуюся массу, как будто шевелилась серая шкура огромного животного, мерно дышавшего во сне. «Меня зовут Александр Колобков» – так решил он начать свою речь. Открыл рот:
– Ме-е… – произнес он, но остаток слова застрял в горле. Саша напрягся, хотел выдавить второй слог, но губы… Растянутые, будто в дебильной улыбке, губы свело. «Надо собраться, успокоиться», – мелькнуло у него в голове. Он набрал побольше воздуха и снова попытался произнести «Меня зовут Александр Колобков».
– Ме-е-е, – только и вышло у него. Однако на этот раз куда громче и уверенней.
Он еще раз набрал полные легкие воздуха, собираясь все-таки назвать свое имя и злополучную фамилию.
– Ме-е-е-е, – сказал он, и теперь в его голосе прибавилось мелодичности.
«Позор!» – мелькнуло в его гаснущем, уплывающем сознании. Сейчас народ просто освистает его. А они возьмут за локти и силой уведут его вниз. Конец его учебе, конец планам, крах всех перспектив. Он был раздавлен.
– Ме-е-е-е-е, – заголосил он, что было мочи, пронзительно и отчаянно, но понял, что всё, всё…
– Ме. – Только и добавил он в свое оправдание.
Глаза его застилали слезы, руки тряслись. Он заметил, что трясутся они прямо перед ним. Рукава спали почти до локтей – руки были вытянуты вперед и вверх и тряслись над его головой, по-юношески тонкие, со сжатыми, покрасневшими от напряжения кулаками.
– Мэ-э! – проорал он утробно и глубоко, как подобает орать человеку с такими руками.
Он заметил, как шкура животного, распростершегося перед ним, качнулась вперед, отвечая на его призыв.
– Ммэ! – Теперь он взял ниже и выдохнул отрывисто и с хрипотцой.
Шкура качнулась сильнее.
– Мммэ-э!! – Он почти зарычал.
Животное заколыхалось ритмично – вперед-назад, вперед-назад. Он не мог ошибиться – оно показывало, что слышит его, что слушает его, отвечает ему как может.
Ммэ! Ммэ! Ммэ! – Он сделал три отрывистых, жестких толчка, потом короткая пауза и снова долгое и глубокое: – Мммэ-э-э!!
Животное отвечало ему. Шкура его двигалась в согласном с его выкриками ритме. Он несколько раз повторил найденную последовательность, слегка варьируя тембр. Животное колыхалось все уверенней, он также уверенно говорил. Так продолжалось несколько минут. Он говорил, варьируя тембр и громкость, оно отвечало ему движением, то более сильным, то послабее. В единое целое срослись они в своем неудержимом соитии. Он радовался. И еще большую радость Колобков ощутил, когда услышал его, животного, голос. Оно ответило на призыв Колобкова, оно произнесло, пока еще несмело и тихо:
– Бббе-е-е!
Колобков приостановился, показывая, что раздумывает над ответом. Он был на вершине блаженства. Подозревал ли он раньше, что в его глотке могут рождаться такие обертоны! Он ощущал себя личностью, лидером, творческим человеком. Он приостановился, прикрыл микрофон рукой, кашлянул пару раз в сторону – нужно было прочистить горло, и начал снова. Его посетило вдохновение. Он начал с самой низкой ноты:
– Ммммэ-э-э!
– Ббэ-э!
– Ммме-е!.. – Он слегка повысил звук и сделал тембр более мягким.
И животное ответило ему тем же:
– Ббе-е!
– Мме-е-е? – Он как бы спрашивал и сам же отвечал себе: – Ме-е-е!
Голос его был звучен, он разносился далеко за пределы площади.
Два милиционера в оцеплении многозначительно переглянулись.
– Хорошо говорит этот парень, – сказал один.
– Далеко пойдёт, – согласился другой.
– Главное, народ доволен, – добавил третий; и они вернулись к наблюдению.
А Колобков постепенно поднялся до самой высокой ноты, на какую был способен, и самого легкого, чистого тембра. «Пора кончать, – понял он, – нельзя искусственно затягивать речи, тем более, что сказать мне больше нечего». И действительно, он всё сказал. Ладони его были сцеплены над головой в символическом рукопожатии. Он потряс ими напоследок, развернулся и пошел, чувствуя всей спиной народную поддержку.
– Великолепно, Саша! – благодушный голос ректора и протянутая на встречу его растопыренная пятерня. Ректор отводит ее слегла влево – из-под рукава куртки выглядывает белый манжет рубашки с тонкой желтой запонкой – дружеский хлопок «по рукам», большие мясистые пальцы смыкаются на кисти Колобкова и полностью поглощают её, он чувствует их мускульность, крепость, безошибочную опытность хватки. Сжимая и тряся его руку, ректор еще добавляет: – Подожди меня минут десять, пока свернём это дело. Есть разговор.
Колобков в знак согласия чуть наклоняет голову. Через секунду он уже спускается по деревянной лестнице, довольный своим, пока еще детским, пиаром. Перил на ней больше нет – они выломаны, из палок, на которых они держались, торчат неровные щепки. Но он не замечает этого. Не замечает тарахтящего милицейского Уазика, скрытого от посторонних глаз трибуной с транспарантом о социальном строительстве. Не замечает прижатого к прутьям решетки лица Дэна: глаз заплыл, под носом пятна запекшейся крови. Колобков не замечает ничего – он блаженствует от своего успеха. Он спускается не торопясь и чувствует только, как под его шагами прогибаются, поскрипывая, ступеньки лестницы. Он гордо поднимает голову, смотрит вперед и вверх и не замечает, как красный флажок на столбе на фоне голубого неба похож на кусок кровящего мяса. Да что ему теперь флажок! Он теперь герой вдвойне. Он теперь знаменитость, заметная фигура, можно сказать, общественный деятель, трибун. Ему теперь сам чёрт не брат, а небо по плечо. Ему теперь прямая дорожка в молодежный парламент. Уж не об этом ли собирался поговорить ректор?!
Саша засовывает руки в карманы и встает рядом с милиционером, который его обыскивал; здесь удобнее ждать. На трибуне звучат последние поздравления, выступающие прощаются, митинг окончен.
– Как прошло? – спрашивает у Саши милиционер в очках.
– Гладко.
Милиционер одобрительно кивает.
– Ты приятеля своего забери, если хочешь. Правда, мы его помяли слегка, но жить будет. – Милиционер делано смеется.
– Сам виноват, – холодно отвечает Саша; он ждёт ректора, и для пустых разговоров у него теперь времени нет.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Сергей Чередниченко: По гладенькой дорожке. Рассказ.
19.04.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|