Олег Лукошин: ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕВОЖНОСТИ.
Ну что же, текст вполне читабельный за два- три приема осилить можно. Не скажу, что это - простое занятие. Сначала немного мешают некоторые стилистические шероховатости, но потом ничего – втягиваешься.
Написать комментарий к роману в интернете – задача нелегкая.Но я попытаюсь:) Начну с того, чтот показалось наиболее удачным. В этом тексте очень интересная композиция, автор уводит читателя «в себя», одиночество и рефлексия главного герооя Вадима кажутся вполне узнаваемыми. «Векторное» посторение произведения можно отнести к его достоинствам.
Роман Олега Лукошина насыщен аллюзиями ( не знаю, насколько автор осознавал это – здесь можно долго рассуждать об именах главных героев, об ассоциациях с разными фильмами советских времен, о деревенской и городской прозе шестидесятников итд), философские размышления в этом произведении перемежаются с мастерскими портретами. Спорными мне показались диалоги героев. Порой герои говорят настолько живо и увлекательно, что хочется вмешаться в их разговор, но потом... потом речь девятнадцатилетней Тани, работающей почтальоном, вдруг начинает напоминать милую болтовню студентки гуманитарного факультета провинциального университета. Но, в конце концов, автору можно немного и пофантазировать ( нет таких противопоказаний:))), хотя я бы немного поразмышляла над тем, как добиться большей психологической достоверности...
На этом заканчиваю. Текст, безусловно, достоин публикации и внимания наших читателей.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анна Болкисева
|
ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕВОЖНОСТИ
Вектор Первый:
К СЕБЕ.
Было сумрачно.
Мир утратил надежды на благополучное завершение своего существования и сделался таким от горя. Надежды жили в нем всегда, жили тайно, трепетно, но… Завершения всегда неблагополучны. Наивные вселенные имеют склонность тешить себя иллюзиями, осознание приходит постепенно, истина вызревает медленно, жгуче. Распускается вспышками. Крахом. Конец – так называется прозрение. Это итог, черта, за ней – отсутствие, за ней – ничто. К нему приближаешься постоянно, ежесекундно, и время бывает за, оно бывает искренне, оно старается помочь – приближение границ задерживается, берега зависают в отдалении – но не замирают. Время тоже бессильно, оно тоже боится раскаяния. Мир задумывается, мрачнеет, набухает пороком и злобой, погружается в сумрак. Глаза, жаждавшие видеть тьму, видят её. Видят не беззвучием, не застывшей гранью, не масленностью черноты, ручейками заполняющей безбрежность, - видят серостью. Сумрачной серостью неба, пыльной серостью земли, тревожной серостью леса, беспокойной серостью вод. Блеклость – зыбкая, туманная, тяжело и надменно нависает над землей, она сыра, она вязнет на пальцах – её соскабливаешь порой. То именуется днем. Потом блеклость тускнеет, выворачивается наизнанку, просит называться ночью. Ночью и зовется. Ночь не тьма, не стоит заблуждаться - тьма величественней и ярче. Ночь – тот же сумрак, но страшнее. Степенность не сдерживается порой, невинная блеклость наливается скорбью, – пытливый глаз улавливает тревогу и видит ночь. Критичность выправляется вскоре, заносы стираются натруженной правильностью, стороны меняют отражения. Зыбкая блеклость, печальный сумрак опять окрашивают горизонт равнодушием - оно позитивней отчаяния. Дни нравятся больше. Откос начертан, схемы заверены, сползание осуществляется ехидной неизбежностью, – мир узнал, он понимает, ему ведомо…
В воздухе царила тягостная и беспросветная вялость. Шли дожди, беспрерывно, механически – пространство размеренно и степенно наполнялось влагою. Влага жизнь, жизням будет естественней во влаге, её немало уже сошло с небес. Ну а вялость … чувство скучное, да, но не лишенное приятности. Порой ее хочется, порой о ней мечтается – погрузиться в недвижимость и забыться. Тот самый, первый, тот - мечтавший всех яростней и безрассудней – не удостоился чести лицезреть свои грезы в реальности, но они осуществились. Недвижимость ее так много теперь, что движение рассматривается иногда лишь как теоретическая предпосылка, философская аллегория. Мало кто верит в него сейчас. Недвижимость, забвение - они действительно приятней движений и осознанности. Неосознанно, бестрепетно совершая утвержденную цикличность, – погружение в сон, пробуждение из него – довольствуйся имеющейся приятностью. И желания немы: лишь в суете, быстроте и хаотичности – давно забытых, давно проклятых – отмеряли они свои рубежи; Здесь же их нет, здесь они не нужны.
Кучка деревянных построек, обозначавших собой поселение, была почти неприметна. Они жались к земле, будто стесняясь показать себя. Нескончаемый дождь превратил дороги в месиво, и пять десятков изб, неизвестно как уцелевших на этом клочке потерянности, застыли посреди грязи, словно одеревеневшие монстры, потерявшие смысл существования. Они сложились в несколько неровных рядов – как раненые солдаты, пытающиеся сохранить дисциплину и боевой дух – сложились, формируя собой некий символ, знак. Космические пустоты отражали его и считывали: « Все бессмысленно. Все тщетно.» Люди, впрочем, не покинули их. Вот из трубы струится робкий дымок. Вот раздается скрип заржавевших петель. Вот слышится кашель – они здесь. Их не всегда видно, но они есть. Конечно, дым не соответствует застывшей вокруг свинцовости, скрип нарушает ее, но они приспосабливаются к ней и надеются на благосклонность. Свинцовость снисходительна. Дверь стукается о косяк, усталые шаги разносятся по окрестности, плевок лежит в жижу – свинцовость не обижается. Звуки эти не нарушают ее величия. Усталость шагов вновь тревожит тишину, маленькое соло ржавого металла длится мгновение, дверь посылает еще одну тревожную ноту, гулко ударяясь о косяк, – пьеска сыграна, мизансцена зафиксирована. Вот и чье то лицо, едва заметное, едва угадываемое, настороженно взирает из крохотного оконца. Лицо морщинисто, подвязано платком – оно грустно и безмолвно. Скорая гостья предвечного, приветствую тебя! Ждущая итогов, шлю тебе поцелуй!.. В этом, что–то таинственное, что – то магическое: неизвестный, неразгаданный ритуал, совершаемый во имя призрачности, во имя тщетности. Я помню, боги нарекли его жизнью…
Почерневшая от времени избушка на отшибе была наиболее ужасна среди всех монстров. Некоторые из них были ветхими, гнили , как и эта, но былая прочность, основательность угадывались в них и сейчас – монстры еще ждут, монстры не прочь восстать однажды из пепла, вознестись в вышину, обрести прекрасную веру в сущее – лишь получи они верный к тому знак. Этот же был безнадёжен. Разочарование его было полнейшим и бесповоротным. Он врылся наполовину в землю, осунулся, покосился, превратившись в нечто бесформенное, уродливое и омерзительное. Избушка держалась на честном слове, – один могучий порыв ветра наверняка превратил бы ее в прах, но ветер уже не тот сейчас, он больше не рискует закручиваться в смерчи, а потому прогнившие бревна еще держатся.
В нескольких метрах от избы начинается откос. Опускаясь к оврагу, он терялся в его рыхлой глубине, но снова взбирался на поверхность, и плавно переходил в глухой и устрашающий лес. Косой забор обозначал земельные владения монстра. Стоявшая у забора баня едва возвышалась над землей. Могло показаться, что тут просто закидали досками яму. Но баня была рабочей: в ней имелась дверь и окно, внутри стояла скамья и выложенная шершавым булыжником печь. Кроме бани в огороде стоял покосившийся улей, один – единственный и вроде бы с пчелами, несколько кустов малины, несколько деревьев яблони и терновника. От бани к противоположной стороне забора вела тропинка. Она упиралась прямо в не закрывающуюся калитку. От калитки тянулась до дверей
избушки.
Несмотря на заброшенность и ветхость, имелась в осанке этого дома
и некая гордость. Может, то была лишь былая гордость, ушедшая,
и лишь остатки ее все еще кружили над осевшей крышей. Казалось однако, что гордость была настоящей, явной, а презрение к окружающему – оно также фиксировалось здесь – было правдоподобным и искренним. То была гордость беспросветности , презрения отчаяния – к не уяснившим еще собратьям , что все окружающее - тлен. Презрение, понявшего это. Понявшего и смирившегося.
- Вадим! – раздался вдруг стук в окно избушки. – Ты дома?
Человек, лежавший на кровати, не пошевелился. Он смотрел в потолок. Там, в самом его центре, красовался крюк для люльки. Был он массивен и на вид крепок. Люльку не подвешивали к нему несколько десятилетий и потому выглядел он сейчас одиноко и жалостливо.
- Вадим! – повторился стук. Женский голос, донёсся сквозь потемневшее от времени окно. А рука его обладательницы на несколько мгновений мелькнула над подоконником.
Человек не шевелился. В избе была натоплено, – за задвинутым засовом печки потрескивали дрова. Посередине кухни на шатком табурете стоял таз с грязной водой. Электрический чайник, алюминиевая кружка, стеклянная банка с ложками и ножом, а еще несколько коробков спичек - все это стояло на самодельной полке рядом с печью. Старые газеты валялись на полу. В самой комнате было чисто: кроме кровати здесь имелся стол с двумя стульями и древний комод с отлетающей полировкой. Дверь справа вела в соседнюю комнату. Мебели здесь было еще меньше: кровать, крохотный стол и книжный шкаф с дюжиной потрепанных книг. Где-то в углу таилась покрытая пылью радиола, – ее не включали уже многие годы, неизвестно даже, работала ли она.
- Вадим!.. – снова раздался женский голос. Был он теперь не столь уверенным. - Нет его что ли …
Человек шумно выдохнул и приподнялся. Пружины жалостливо скрипнули, он свесил босые ноги, нащупал ими тапки и встал. Подойдя к окну, перегнулся через стул и открыл форточку.
- Дома все же …- сказала ему вместо приветствия женщина.
- Угу, - отозвался он носом.
Женщине было под пятьдесят. Она улыбалась, выставив напоказ два ряда железных зубов, заполнявших всю левую половину ее рта. Улыбка от этого казалось неприятной.
- Держи, - протянула она ему трехлитровую банку с молоком, закрытую грязной крышкой с трещиной на краю.
- А, молоко …- отозвался Вадим, принимая банку.
Разогнувшись, он поставил ее на стол, потом несколько минут вяло шарил глазами по избе. Вспомнив что-то, высунулся в окно опять.
- Маш, - сказал женщине, - я ведь разбил вчера банку.
- Трёхлитровую? - сморщилась женщина. - Мою?
- Ага.
Она всплеснула руками.
- Ну, блин! Спасибо тебе большое!
- Случайно получилось, - буркнул Вадим.
Мария качала из стороны в сторону головой.
- Я заплачу, - сказал Вадим. – Сколько банка такая стоит?
- Понятия не имею, - пожала плечами женщина. Их ведь не продают просто так.
- Ну, рубль она стоит?
- Не знаю.
- Четыре рубля если я тебе дам: три за молоко и рубль за банку - нормально будет?
Мария, продолжая качать головой, принялась цокать языком.
- Не знай, не знай…Не продают такие банки.
- Ладно, - сказал Вадим. - Пять рублей тебе дам.
Он сделал несколько шагов к комоду, открыл дверцу и, пошарив в нём, вновь вернулся к окну.
- Вот, на, - протянул женщине деньги.
- Ну ладно, ладно … - бормотнула та, принимая их.
Вадим потянулся к форточке, считая разговор законченным, но Мария, безобразно улыбнувшись, снова заговорила.
- Как дела - то у тебя?
Вадим поморщился.
- Нормально, - ответил после паузы.
- Ходил куда, нет?
- Да вроде нет. А что?
- А пойдешь?
- Не знаю.
- А, ну ладно, - покивала она, но не уходила.
- Чего новенького - то ?- спросил Вадим неохотно.
- Всё также, - скривилась Мария. – А, кстати.…К тебе цыгане не приходили?
- Нет.
- Сейчас ведь цыгане тут орудуют. Где-то за рекой табором встали. Больше на Светлую ходят, но к нам тоже заглядывают. У Николая Ильича сегодня ночью были.
Вадим усмехнулся.
- Ну и что, много крови?
- Чуть-чуть до того не дошло. Ты не слышал шум ночью?
- Нет.
- Он ведь на всю деревню орал. Перестрелять их грозился.
- Да, нехило, - покивал Вадим. - Ладно, тёть Маш, спасибо тебе.
- Ладно, ладно, - отступила она назад. - С богом.
Беззвучно попрощавшись, Вадим закрыл окно.
От печи, едва он открыл засов, пахнуло жаром. Намотав на руки полотенце, Вадим придвинул к себе чугунок. Бульканье в нём стихло, и показались картофельные бока. Вадим достал из банки на полке вилку, ткнул ей пару раз в картошку – она была готова. Из – за печи, с пола, он достал деревянный поднос, положил его на стол, а на него поставил чугунок. Потом достал полбуханки хлеба в целлофановом пакете, нарезал его, налил в кружку молока и сел обедать.
Картошка была сварена в мундире. Он доставал ее из чугунка и тщательно очищал от шкурки. Макал в соль, аппетитно перемещал в рот. Так же не спеша, запивал молоком.
Ему было чуть больше тридцати. Сухое лицо, глаза чуть навыкате, русые волосы – наружность его, в целом приятная, казалась запущенной, диковатой. Движения его были неторопливы, вялы, он даже взгляд переводил не спеша, словно это утруждало его.
Я немного знал его в детстве, – он играл тогда в футбол в дворовой команде. Был хорошим футболистом, много забивал. Мог бы, если б хватило терпения, претендовать в этом и на что - то большее. Но терпения не хватило, футбол он бросил без сожаления. Даже единственную свою грамоту – за звание лучшего бомбардира чемпионата города, он потерял где – то. Я же свою – за лучшего арбитра - храню всю жизнь.
Было двенадцать часов дня. Дождь прекратился сейчас, но небо не прояснялось, – за окнами было так же сумрачно. Вадим отряхнул руки от налипшей картофельной массы и налил очередной стакан молока.
Она обернулась резко – быстро, воздушная. Вскочила, отпрянула.
- Как вы меня напугали! – уже спокойна, естественна. Оправила платье, опустила глаза.
«Это ты меня напугала!»
- Неужели я такой страшный?
- Да нет …
Глаз не отводила, смотрела прямо, вызывающе.
- Если побриться, то вообще красавцем бы были.
Два шага – короткий и длинный. Так первые, так проницательностью. Спутники входят в орбиты, заряды идентичны. Улыбка, взгляд. Доверчивость - можно даже молча, можно даже без глаз. Оно ощущается кожей.
- На вот тебе гриб, - подберезовик. Красивый, сочный. - А то что-то мало у тебя в корзине.
Взяла – ни слова. Пальцы соприкоснулись - очаровательна, мила - хотелось ещё. Прикосновения, гладкости. И марь, и томление - в изящном реверансе присела, привстала, положила гриб в корзину. Он не удержался, улыбнулся. Тут же сжал мускулы лица – почему – то, почему-то.
- Я ведь в лес не за грибами больше хожу, - так доверительно, так просто.
- А за чем же? – еще волнение, не явное, бликами - было. Он сдерживался, он сжимал - линия вдаль, линия бела. Надо вести, вести в последовательности.
- Просто так, - улыбка детская совсем, голову склонила набок. – Побродить по лесу, подышать воздухом. Помечтать о чем ни будь… Я люблю побыть одной.
Добро, нежность. Тепло обжигает, кипит - головокружительно, жгуче. Хочется как и до: чтобы по полости, пустой и гулкой, освобожденной от сора и скверны, разливалось, бурлило, вздымалось. Чтобы борозды клались вдоль, вдоль и плотно, чтобы глубина и накаты, чтобы без зазубрин и всегда вскользь – даже при малейшем толчке. Пусть все просто – удивительно, непонятно, странно – но просто. Просто и естественно. Пусть в доверительность. Девушка, девочка… Красива, смирна. Без ослепительности, без шарма – ни ухоженных волос, ни чувственного оттенка помады, ни поставленного прищура глаз, ни элегантной походки. Одета скромно – голубенькое, поношенное платье. Сандалии. Желтые носки. У другой бы нелепо, но она – в кадре, плоскости врозь, рамка бела. Ей все к лицу. Черные волосы вьются, голубые глаза сжигают. Округлости бедер, загорелые ноги – стройные, высокая грудь. Полушария нежно, сок бурлит и, просачиваясь, капает. Прелестны, туги. Взгляд умен и цепок – он может смутить, смутиться не зазорно. Явление редко приходит в полноте, моменты кротки и могут отсутствовать. Притягательное, манящее. Зов – слышен, памятен – зов из дальних чащ.
- Я тоже. Оттого, наверно, и приехал сюда.
- Вы в городе живете ?
- Ага … А чего мы стоим, давай пройдемся.
Прихватили корзины поудобнее - отойдя от орешника, двинулись вглубь. Погода была хорошей, даже солнце где-то между редких облаков. Август. Ветер слаб, легок, приятен. Под ногами извилистая тропа, кричали птицы.
Скованность и преграды. Абсолютность, повсеместность - можно выводить из ряда и поворачивать спинами. Колонны к центру, округлость в ядре, шествуют молча, строги. Сам - из тех же решений. Открытость зря, но к источнику открытым и жаждущим. К ручейкам припадать губами - не пить, лишь касаться. Выпить позволят может – однажды, в час откровений. Лепил, лелеял – она из форм и созвучий, на ноту приходит нота, черту-черта. Лишь дуги свободны и целы.
- А вас как зовут ?
- Меня зовут Вадимом.
- А-а-а … Слышала, слышала.
- А тебя ?
- Таня.
Таня. Татьяна.
- Мне нравится имя Таня. Очень.
Шли молча и вместо дремучих чаш были лишь редкие деревья. Мох зыбкий - по нему ступаешь, как по снегу. Сзади вереница следов, но постепенно затягиваются. Они не узнают, что здесь проходили те самые. Им невдомёк, они стары, устали, совсем не злы и вовсе не страшны. Ими можно и не пугать. Создайте новых, не просроченных, не замеренных ! Не убежденных.
- Вы здесь в отпуске?
Усмехнулся - про себя, конечно про себя.
- Ну, можно сказать и так.
- С женой наверно, с детьми …
- Нет, я не женат, - засмущался. Просто момент.
- Да и детей вроде нет.
- Хм, вроде нет! - возмутилась. Но возмущаться не могла взаправду. - Вы как будто прям как этот самый…
- Какой ?
- Ну, как такой вот … ветреный мужчина. То к одной вас, то к другой, так что ли?
- У-у, да ты умная девушка! Разбираешься в жизни.
- А как же ! Да и с чего мне глупой быть?
И действительно, и действительно. Ведь это же не просто в одном сцеплении и с единой динамикой, это сращено, сращено веками, лишь сломать возможно, но после… Века? Даже века не помогут. Сделано на раз и второй попытки не предоставляется. Варианты возможны, один - чуть более, другой – менее чуть, но свой, искомый, чувствуешь сразу. По малодушию, по глупости можно упустить. Дать уйти в разрозненность, можно и сломать - но то после долгих игр. И не выплывет, и не собрать.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать. Мало?
- В самый раз. Девятнадцатилетние девушки - моя слабость.
Старая, матёрая половина – притёрлась настолько, что малейшие всплески воспринимаются тотчас и в верности абсолютной.
Вышли на опушку. Впереди, за полем, извивалась пыльная дорога, чуть вдалеке, на холме, виднелись избы. Он щурился.
- О, вот и вышли! Интересно - а как ты ориентируешься?
- Да так. Всю жизнь ходишь здесь.
- А я плохо в этом разбираюсь. Сам не знаю, куда бреду. Куда выйду - туда выйду.
Подбородком, лишь самую чуточку. Глаза же вдаль, туманны. Потом повернулась. Шла, смотрела – глаз не отводила. Он тоже не мог.
- Ты где-то учишься?
- Нет, работаю.
Смотрели друг на друга.
- Здесь, в Сомово?
- Да. И в соседней тоже.
Неотрывно. Настойчиво.
- Кем?
- Почтальоном.
- Почтальоном?!
- Не нравится?
- Ужасно нравится.
Долго.
- Ну что, прощаться давайте. Может, увидимся еще.
- Обязательно увидимся. В одной деревне живем!
- До свидания.
- До свидания, Таня.
И даже не думалось, что это горечь. Но то она, она.
И – пыльная дорога, и силуэт. Тогда дождей не было почему – то.
Несколько дней назад, у дома справа, что стоял по тому же ряду метрах в тридцати, застрял трактор. Часа два тракторист безуспешно пытался выбраться из жижи, каким – то чудом это ему удалось – уехав, он проклял деревню и всех её жителей. Результатом его возни стала глубочайшая колея, превратившаяся за эти дни в настоящую яму. Подойдя сейчас к ней, Вадим даже и не знал, как обойти ее – она занимала всю ширину слободы, от дома до дома. Почти до краев была наполнена грязной глинистой водой.
- Ты вброд давай, - услышал он откуда – то сбоку чей – то дряблый голосок.
Обернулся. Древняя старуха, выглядывая в окно, скалилась уцелевшими обрубками зубов.
- Не, - покачал он головой, - не пойдет.
- Вброд, вброд давай, - снова заверещала старуха.
Вброд эту яму конечно же перейти было невозможно.
- Я по вашему накату переберусь, а? – крикнул ей Вадим. – Ладно?
Старуха молчала, потом поняла, что обращаются к ней, выставила ухо в окно и переспросила:
- Чего?
- По накату вашему переберусь, ладно?! – повысил он голос. – По стене прям, по брёвнам!
- Вброд, вброд, - замахала рукой старуха.
Вадим огляделся.
- А, ну тебя, – буркнул себе под нос и зашагал к стене. Встал ногами на выступ фундамента, уцепился руками за наличники и перебрался на другую сторону.
- Ой, не сломай только, не сломай! – верещала бабушка. – Дом - то старый ведь.
Вадим на неё внимания не обращал.
- Коль! – заорала она ему вслед. – А Коль! Ты не в магазин ли?
Он обернулся
- В магазин.
- Купи мне хлебушка. Я тебе и денежку дам.
Пришлось возвращаться назад. Старуха исчезла на какое – то время, потом возникла опять с грязной, помятой бумажкой. Чтобы взять ее, Вадим снова взобрался на выступ.
- Сколько? – спросил он.
- А?
- Хлеба покупать сколько? Буханку?
- Две буханочки, две. Мироновой скажи, бабе Саше.
- Ладно, - кивнул Вадим.
Зашагал, но бабушка снова подала голос.
- Коленька!
Остановился.
- Ты ведь Коленька? Коленька?
- Да, - кивнул он – Коленька.
От дома до магазина было метров шестьсот – в обычный день дорога до него занимала пять минут. Но дни сейчас стояли необычные, потому шел он туда минут двадцать. Каждый шаг давался с трудом. Жижа обволакивала сапоги, они съезжали с ног и никак не хотели вытаскиваться.
Всю дорогу он вглядывался в здание магазина, пытаясь определить, не закрыт ли он. Так бывало часто : магазин, которому положено было работать с восьми утра до пяти вечера, работал лишь часа два от силы. Продавщица – здоровенная рыжая баба по имени Валентина – открывала магазин когда хотела. Случалось, что не открывала вовсе. Никто ее за это не осуждал. Оставшаяся в живых кучка жителей в продуктах питания особо не нуждалась. Рискну предположить, что не нуждалась совсем, а лишь делала вид. Более того, за те утренние часы, что магазин бывал открыт, жители эти успевали посетить его по несколько раз. Магазин был скорее местом общения. Встретившись здесь, старики и старухи бестолковыми разговорами поддерживали в себе иллюзию существования. Иллюзию продолжения жизни. Это и вправду иллюзия. Жизнь давным-давно остановилась, существования нет как такового. Оно было когда – то, наверняка было – поверим на слово тем говорунам, что, горячась, рассказывают нам о славных деяниях прошлого. Вы как хотите, но я им верю – мне нравится их слушать. Они так непосредственны, так занятны – даже если всё то, о чём они вещают, неправда, я не в обиде на них. Они хорошие, они вносят разнообразие в обыденность. Они, а еще те романтики, что пытаются придать значимость настоящему. Они снабжают нас иллюзиями, а это очень важно. Иллюзии необходимы. Потому что без иллюзий не могу пребывать здесь даже я.
- О – о – о! – приветствовала его широчайшей улыбкой огромного рта продавщица Валя. – Какие люди!
Магазин был все же открыт. Единственный посетитель – древний старичок в рваной ветровке – покидал его в тот момент, когда порог переступил Вадим.
- Здравствуй, Валентина, - сказал он, выжимая из себя улыбку. – Как жизнь молодая?
- Да как – как, - тряхнула она головой. – Неважно.
Вадим усмехнулся.
- Что так ?
- Так чему нам радоваться ? Жизнь у нас скучная, погода вон - и та муторная.
- А муж что тебя не развлекает?
- О, муж! Я его неделями не вижу. Они как уедут на заготовку – и чуть ли не месяц там.
- Да-а? Так ты, выходит, в некотором роде, одинокая женщина.
- Да не в некотором роде, а попросту одинокая.
Вадим осматривал полки.
- Печально мне это слышать. Надо будет зайти к тебе как - ни будь.
Облокотившись обеими руками о прилавок и подперев ими большую свою голову, Валентина взирала на него сейчас снизу верх. Взирала хитро.
- - Да навряд ли ты ко мне заглянешь, - вздохнула она. - Ты ведь больше по молоденьким лазаешь.
Вадим потянулся к карману за деньгами.
- Мне ведь рассказывали, - продолжала Валя.- Вадим - то, говорят, красавец наш, с Танюшей бродит … Почту, что ли разносят вместе, или чего ещё там …
- Три буханки хлеба, - сказал Вадим.
Валентина продолжала коварно на него посматривать.
- Три буханки хлеба мне, - сказал он ей вкрадчиво.
Она приподнялась, взяла с полки хлеб, положила перед ним на прилавок.
- Консервы вот эти, - кивнул Вадим,- банки две давай.
Она подала консервы.
- И крупы гречневой пакет.
Достала гречку.
- Водочки? - спросила.
- Нет. Это все.
Валентина придвинула к себе счёты, перекинула на них несколько костяшек. Вадим положил на прилавок деньги. Сложил продукты в сумку.
- Не понимаю я, зачем ты сюда приехал, - бормотнула Валя. – В городе жил, работа была. Женщина, наверное. … Это потому, что она тебя разлюбила, ты приехал?
Вадим собирал с прилавка сдачу. Собрав, засунул в карман.
- А, чё молчишь?
- Угу, разлюбила.
Он зашагал к двери.
- Приходи, не забывай! – примирительно крикнула вдогонку Валентина.
«Пошла на хуй!»- мысленно ответил он, выходя наружу.
На пороге столкнулся с Иваном, закадычном другом поневоле.
- Вадька, ты! – тянул тот к нему руку.
- А, Ванька… Здорово.
До приезда в Сомово, Вадим его не знал. Но здесь сблизились как-то.
- Чё, Валька там?
- Там, - кивнул Вадим.
- Чем сегодня занимаешься?
- Ничем.
- Пойдём, зайдём. Купить надо кое – что.
- Иди, я подожду.
- Подождёшь?
- Угу. А ты чего хотел?
- Да ничё. Так.
- Ну, иди, я покурю.
- Щас я, быстро.
Иван скрылся за дверями, а Вадим достал сигарету. Начинался дождь. Отсюда, с порога магазина, вся деревня была видна как на ладони. Он окинул ее взглядом.
« Нечего, нечего. Просто надо привыкнуть, притереться. На новом месте всегда трудно. Кому – то, наверно, еще тяжелее. А у меня, разобраться если, ситуация ерундовая. Спать есть где, на еду хватает. Расслабиться просто надо. Не получается вот почему-то. Не помню, получалось ли когда-то. Нет вроде. Всегда воспринимал всё буквально. Серьезно. Проще бы, с улыбкой. Но натура не позволяет. Против натуры не попрешь, нечего даже пытаться. Просто надо приспосабливаться к обстоятельствам, намечать главное и пробираться к нему, отбрасывая лишнее и наносное. Человек ко всему привыкнуть может. Люди и в каменоломнях живут. Иногда думаешь – может особенные они? Из другого теста сделаны? Крепче, терпеливее. Теоретически возможно, но в принципе, ресурсы у всех должно быть схожие. Чуть больше, чуть меньше. Дело не в них, а в свойствах мозга. Удастся ему развиться в герметичном коконе – повезло. Пробоев не будет и дальше, терпения и выдержки хватит. Появится же трещинка – дело дрянь. Вся дурь через нее просачиваться станет. У меня видимо не просто трещинка, а целые пробоины имелись. И неясно, кто их выдолбил – не я же. Нанесло дребедени всякой – ручьями, потоками. До конца жизни избавляться придётся. Возможно ли? Глупым надо быть, тихим. Нестись по течению и не сопротивляться. Открывается проход – заходи, тем более, если все так делают. Ни раздумий, ни сомнений. По одной колее, в едином ритме. Выбился когда - то, теперь приходится исправлять. Ладно бы кто руководил. Направлял. Тогда бы легче. А самого себя – трудно. Это всё равно, что вслепую делать себе операцию. Подумаешь, что опухоль, а вырежешь сердце. Но что-то резать надо, дальше так не пойдёт. Тупики, ушибы, травмы. Если и руководит кто, то злобно. С издёвкой, с желанием причинить боль. … Погода тоже … Дожди, дожди».
Я всегда знал Вадима как городского жителя и даже не догадывался, что первые годы его жизни прошли именно здесь, в деревне. Тогда Сомово выглядело куда лучше: деревня была большой и многочисленной. На скамейках перед домами сидела молодёжь, звучали песни. Каждый вечер деревенский клуб набивался под завязку. Пацанва бегала на речку рыбачить. Иногда брали и Вадима, хоть был он тогда совсем еще карапузом. Бабушка очень волновалась, отпуская его с соседским пацаном Павликом. Но никаких эксцессов не было. Бабушка всегда за него волновалась – был Вадим далеко от неё или близко.
- Вадим! – звала она его, - Вадимчик! Ты куда подевался?
Он прятался в траве. Трава была густой и высокой. Вадим приседал на корточки и горизонт медленно исчезал за её стеной. Оставался лишь клочок неба, но он был таким крохотным и скромным, что с каждым порывом ветра так и наровил спрятаться за колыханием травинок. Ни дядьку, ни тётку уже не было видно, лишь звуки кос доносились до него теперь. Он оглядывался, словно опасаясь нежданной атаки сзади, но трава защищала его и там. Если сжаться в комок, то и вовсе казалось, что он укутан ею полностью, она склоняется над ним, переплетается, уплотняется. Теперь ее не раздвинешь ладонями – она туга и упруга, она не выпустит больше. Ни один солнечный луч не пробивается сюда – слишком густой покров, и травы совсем не те сейчас - почему- то коварными и злыми кажутся они. Они нашептывают что-то, бормотание их тоскливо и пугающе, и мелодии, что издают они сейчас, лишь усыпляют, тяжело , но настойчиво .
-Вадим! – звала его бабушка. - Где ты?
Он поднялся в полный рост. Она не видела его, смотрела куда-то в сторону.
- Вади-и-и-им! – кричала.
- Вот он, мам, - кивнула в его сторону тетя Вера.
- Забери его отсюда, а то под косу попадёт. Выбрал тоже место – в траве прятаться.
- А ну-ка, иди сюда, - махала ему рукой бабушка.- Ты что, разве можно в траве прятаться!? Калекой остаться хочешь?
Выступил и дядька:
- Ты не отпускай его вообще от себя, - повернулся он к бабушке. – Пусть сидит на месте и не встает.
- А ты тоже соображай, - это уже ему. - Люди косят, а ты в траве кубаряешься. Это ведь просто бывает – раз, и без ног останешься.
Вадим побрёл к бабушке.
- Сядь вот на пригорочек, посиди, - кивнула она ему – Есть не хочешь?
- Пить хочу.
Она открыла термос, стала наливать в кружку чай.
- Не, чай не хочу, - сморщился Вадим. - Холодного чё-нито.
- Ах ты, - качала бабушка головой, выливая чай обратно в термос. Дала ему бутылку с водой.
- Только много не пей, они тоже пить захотят.
Он сделал два больших глотка, а потом, подумав, ещё один, маленький. Бабушка уселась рядом, он вернул ей бутылку, она тоже отпила.
- Смотри-ка ты, непоседа какой, - продолжала она его отчитывать, убирая воду в тень. - Ни минуты спокойно не посидит. Мне ведь сейчас тяжело за тобой уследить, я не такая как ты резвая, так что ты давай не балуйся. А то баловство, оно ведь до добра не доведёт.
Вадим молчал, ковыряя прутиком землю.
- Мать приедет, я вот всё ей расскажу. Что ты вёл себя плохо, что не слушался.
- Хорошо я себя веду. Что я сделал-то?
- Что, что - не слушаешься.
Вадим изобразил недовольную гримасу.
День был жарким. Бабушка то и дело вытирала со лба пот и грузно пыхтела. Ещё помахивала веточкой, изображавшей веер. Прохлады он приносил немного, но зато отгонял мух.
Дядя Коля косил сейчас в одних трусах, но всё равно лоснился от пота. Трусы его намокли и наровили забиться между ягодиц – время от времени он одёргивал их. Было что-то неправильное в его фигуре: то ли кривые ноги, то ли слишком большая задница, то ли сутулый позвоночник, а видимо, и то, и другое, и третье. Всё это производило впечатление неуклюжести. Будто помешало что-то ваятелю, лепившему дядю Колю, и он взял, да бросил это дело. Так и остался дядя Коля не долепленным и удивлял теперь всех своими нечеловеческими движениями. В недоделанности его можно было с абсолютной уверенностью убедиться, заглянув ему в лицо. Тут уже никаких сомнений в том, что природа совершила небрежность по отношению к нему, не было. Лицо его словно перепахали трактором - так бугристо и впадинно было оно. Вадим всегда удивлялся, почему тётя Вера вышла замуж за такого некрасивого дядьку. Была она и сама не красавица, но тем не менее наружности вполне сносной, если, правда, не смеялась. Во время смеха лицо её преображалось совершено : на лбу появлялась вмятина, скулы чересчур явно выступали над щеками, а рот становился таким огромным, что в него можно было забивать мячи. Что больше всего удивляло - это совсем не некрасивость тётки в такие моменты, а то, что становилась она абсолютно другим человеком – вовсе не тем, кого Вадим знал раньше. Всё это производило на него настолько сильное впечатление, что он просто открывал рот от удивления, не в силах отвести от тётки глаз. Как-то раз она застала его за этим и, посмеиваясь, спросила: «Что, красивая?». Он тогда засмущался очень и наверно даже покраснел. Сейчас тётя Вера в выцветшем платьице и с косынкой на голове косила рядом с мужем. Косила медленно, то и дело останавливаясь и хватаясь за поясницу. Боли в спине были одним из многочисленных её заболеваний.
- Скучно в деревне, - серьёзно произнёс Вадим, отводя взгляд от тётки.
- Эх, - крякнула бабушка, - скучно ему! Городской ты житель! Я вот всю жизнь в деревне прожила, для места лучше нет. Ты оглянись вокруг, Вадим, посмотри красота какая ! Лес какой, птицы поют, солнце светит.
- Фу, подумаешь! Чего тут такого?
- А в городе чего такого? Телевизор смотреть?
- Да хотя бы.
- Ага, чтобы зрение портилось.
- Ничего оно не портится. У тебя нет телевизора, поэтому ты так говоришь.
- Не спорь, не спорь. Ты просто маленький ещё, вот подрастёшь – поймёшь, что к чему. Это ведь сейчас только в городах люди зажили более – менее. А раньше городов мало было, да и людей там жило немного, в основном все в деревнях жили. После уже перебираться в города начали. Вот хоть мать твоя – уехала зачем-то в город, а по деревне всё равно скучает.
- Ничего она не скучает. Я же слышал, как она говорила: «Век бы эту деревню не видела».
- Ну, это в сердцах она наверное. А разобраться если – она ведь деревенская, в деревне родилась, в деревне большую часть жизни прожила.
- Она в деревне родилась?
- А где же!? В нашей деревне, в той самой избе, где мы и сейчас живем. Потом вот в город уехала.
- Зачем?
- Учиться поехала. Поступила в техникум, окончила его. Ну а потом с твоим отцом познакомилась.
- А как они познакомились?
- Точно не знаю, как они познакомились, где-то в компании вместе были. Как люди знакомятся? Случайно всё больше. Познакомились, встречаться стали. Быстро у них всё там закрутилось. Как-то письмо получаю от твоей матери: так, мол, и так, встречаюсь с одним молодым человеком, скоро поженимся. Ну что, женитесь – я разве против. Привезла его потом нам показать, отца твоего. Смотрю: ну что, парень хороший, симпатичный. Да если бы даже и не симпатичным был, от меня уже тут ничего не зависело. Сами всё решили. Сыграли свадьбу, жить в город уехали. Отец твой – он городской человек конечно, ты в него.… Ну, а в скором времени и ты появился.
- А как я появился?
- Ну, как дети появляются. Сначала у мамы в животе живут, потом наружу выбираются. Она с тобой очень мучилась.
- Почему?
- Ты большой родился. Толстый такой, крепкий. Это сейчас исхудал что-то. Вылезать не хотел. Брыкался. Я – то сама не видела, но догадаться можно было по твоей матери. Я потом приехала вскоре, раз только на неё глянула - а батюшки, еле узнала дочь! До того худющая, до того страшная - сил нет. А ты рядом лежишь – довольный, щёки розовые, пухленький такой. Как назовёшь, спрашиваю. Вадимом – говорит. Почему Вадимом? В честь кого? Ни в кого, так просто. Вадимом. Ну что же, думаю, Вадимом так Вадимом. Имя хорошее. Так вот ты и стал Вадимом.
- Мать твоя – хорошая женщина, - услышал он голос дядьки. – Все её любят. Особенно мужики.
- Тебе что надо? – спросила его бабушка строго.
- Пить захотелось.
- Вот, пей, - протянула она ему бутылку с водой.
Дядька взял её и перед тем, как глотнуть, подмигнул Вадиму. Тот опустил глаза в землю. Пока он пил, бабушка поднялась на ноги.
- При нём, - шепнула она дядьке, - разговоров таких не заводить. Ясно?
Дядька ничего не ответил, передал бабушке бутылку и бросил взгляд на Вадима. Усмехнулся и зашагал обратно.
Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Была ночь, половинка дымчатого круга света – должно быть, луна – виднелась за окном. То, что было это действительно окно, он определил не сразу, а лишь после долгих вглядываний. Небо застилала облачная пелена, луна казалась расплывчатой и нереальной, но всё же присутствием своим радовала. Очертания предметов проступали из темноты. Кровать, стол, стулья – всё так же, как и в бабушкиной избе, но это была не она.
Откуда-то сверху доносился храп. Ощупав пространство вокруг, Вадим понял, что он лежит на полу. Был он в рубашке и в носках, но почему-то без брюк. Что-то скомканное валялось рядом, но это были не брюки, а смятый в гармошку половик. Тщетно он шарил руками, пытаясь обнаружить матрац и подушку – их не было. Зато рядом имелась кровать – в одну из ножек он упирался ногой. С первого раза подняться не удалось. Неведомая сила закружила голову, а ноги не выдержали тяжести тела – он повалился набок. Вторая попытка была успешней – Вадим уцепился за ножку кровати и, перебирая по ней руками, приподнялся. Равновесие удавалось удерживать, лишь держась за стену. Храп не прекращался.
Постель была застелена, ему показалось, что кто-то лежит на ней. Вытянув ладонь, он осторожно дотронулся до одеяла. Оно было мягким. Вадим надавил сильнее – одеяло продавилось до самого матраца. В постели никого не было.
Сознание постепенно возвращалось к нему. Память – не спешила. Глаза привыкали к темноте. Чьим был этот дом установить пока не удавалось. Зато стало ясно, откуда доносился храп – с печи. Кто-то, тяжело и грузно сопя, спал там. Рядом с кроватью стоял стул, на нём валялась одежда – Вадим сделал к нему два нетвёрдых шага. Одежда была его собственной.
- Ну ладно хоть вещи здесь, - буркнул он вслух.
Собственный голос был странен. Хриплый, осевший, ржавый. Он негромко прокашлялся, очищая от незримого кома сухую гортань. Гортань не очистилась, зато сухость её стала настолько вдруг явной, что сделалось просто невыносимо. Он облизал непослушным языком внутренности рта и губы, но стало только хуже - иссохшее чрево не увлажнилось, а лишь болезненно засвербило.
Влага всё же выделилась минутой позже, но была она густой и тяжёлой. Вадим уселся на стул – получилось это громко и скрипуче. Он замер. Произведённый им шум не остался не замеченным: печной обладатель храпа заворочался, кашлянул пару раз и задышал ещё тяжелее прежнего. Кроме того донеслись звуки из соседней комнаты. Это был скрип металлической кровати, а ещё чьё-то сонное бормотание. Вадим опустил голову в ладони.
- Чёрт возьми, чёрт возьми, - шептал он, - я же не хотел больше. Я же зарок давал, я же знаю, что от этого хуже. Что же было? Почему ничего не помню, я же помнил раньше.
- Вадим! – донеслось вдруг с печи. – Это ты бормочешь?
- Кто там? – поднял голову Вадим.
- Чё, не узнаешь? – усмехнулся голос.
- Я где вообще нахожусь?
Голос хрипло хохотнул.
- А ты подумай!
- Я не могу думать, у меня голова раскалывается.
- Голова? Это плохо. У меня вот голова редко раскалывается. Обычно без головы всё проходит. Зато блевать тянет.
- Иван! – сдавленно крикнул Вадим. – Ты что ль это?
Голос засмеялся.
- А кто ещё!
- Что я у тебя делаю?
- Ночуешь, что ты делаешь….
- А почему я у тебя ночую?
- Потому что домой не смог уйти.
- Ой, чёрт, - держался за голову Вадим, - как же мне плохо!
Пелена облаков сгустилась в это время. Расплывчатый свет луны не виден был больше. Пространство за окнами было черно и уныло.
- У тебя где здесь попить можно? – спросил Вадим.
- У печки ведро стоит с водой. Только аккуратнее, не шуми, а то Надьку с детьми разбудишь. Она вчера и так на нас неласково смотрела.
Вадим поднялся со стула и побрёл к ведру. Шёл, вытянув руки. Каждый шаг давался с трудом. Ведро он нашёл быстро, но рядом не оказалось ничего, чем бы можно было зачерпнуть. Он попытался пить прямо из ведра, но поднять его сил не хватило.
- Иван, кружки никакой нет?
- На столе поищи. Или в шкафчике – створку открой.
Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже глотками. Живительная влага разливалась по высохшему чреву и приносила с собой блаженство.
Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.
- Ты зачем меня напоил?
- Хе, - хмыкнул Иван, - напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.
- Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.
- Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.
- Я к Машке бегал?
- Угу. Два пузыря взял. Один недопил немного. Похмелись, легче станет.
- О, горе мне, горе….
- Похмелись. Легче будет, говорю тебе.
- Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?
- Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.
Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным пространствам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.
Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.
- Жрать что-то захотелось, - сказал он. – Ты будешь?
Вадим подумал.
- Можно немного.
- Садись, похаваем.
Вадим присел.
- Давай, допьём может? – Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.
- Нет, я не буду, - замотал головой Вадим.
- Чё так?
- Не буду, не.
- Выпей, легче станет.
- Нет. Пей, если хочешь.
Иван вздохнул.
- Ну, как знаешь. А я выпью пожалуй.
Он дотянулся до бутылки, налил себе. Налил до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.
- Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.
- Не хочу. Оставь себе на утро.
- Ну ладно. Утром, действительно, ещё захочется.
Он заткнул бутылку и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.
Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова – там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас работал электриком в соседнем селе. В данный же момент он находится в отпуске. Как у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.
- Надежда не просыпалась? – спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.
- Нет, спит . Девки тоже дрыхнут.
- У тебя сколько их?
- Трое.
- У-у даёшь стране угля!
- Старшей пятнадцать вот-вот.
- Мы вчера, наверно, шумели тут.
- Да нет, я бы не сказал.
- Нет?
- Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг…. Всё цивильно было.
- Слушай-ка, а где вещи мои?
- Вон, на стуле.
- Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.
- А что у тебя было?
- Хлеба было три буханки, консервы.
- Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей… Вот это что за сумка валяется.
Он нагнулся, подбирая что-то с пола.
- Не твоя?
- Моя. Только пустая что-то.
- Нет, чё-то там есть.
Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.
- Буханка и гречка….
- О, и гречка ещё!
- А где ещё две буханки?
- Ну, съели наверно.
- Две буханки съели?
- А что. Мы вчера много ели.
Вадим положил сумку на стул.
- Ладно, хрен с ними.
Иван доставал из банки огурец. Достав, полез за другим.
- И чё тебе только в городе не жилось, - сказал он, протягивая один Вадиму.
Вадим молчал.
- Я бы вот, - продолжал Иван, - была б возможность, не задумываясь уехал.
- Так езжай.
- Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот – вот уезжать, и вдруг - на тебе! – мужик, которому дом продавал, отказывается в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На городском, арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, - а потом хоба – на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.
- Семья ещё мешает наверно?
- Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.
- Не любишь ты, значит, Сомово.
- Ты, я гляжу, большой любитель.
- Мне здесь в общем-то нравится.
- Ну конечно, почтальонши молодые….
- Да что вам всем сдалась она?!
- Так ведь как же… Интересно!
- Мы с ней просто друзья.
Иван широко улыбнулся.
- Друзья… - мотнул он головой.
- Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.
- Может быть. Хотя по мне…. Ну, симпатичная, симпатичная. Только… себе на уме. В стороне от всех держится.
- Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.
- С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.
- Эй, алкаши! – раздался крик из соседней комнаты. – По новой начали!
- О-о, атас… - Сказал Иван.
- Щас встану, разгоню вас!
- Всё, Надь, всё, - крикнул он жене. – Мы уже ложимся.
Потом шепнул Вадиму:
- Давай потихоньку закругляться…
- Да, да, - покивал Вадим.
Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.
- Спокойной ночи, - сказал он, укладываясь.
- Спокойной ночи, - отозвался Вадим.
- Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.
Вадим поморщился. А потом подумал:
«Действительно, пусть».
- Я вот тоже, одна всегда люблю быть. Залезу куда – нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была – постоянно меня ругала. Найдёт меня где - нибудь за шкафом – сама испугается, меня напугает. «Дурочка, - шепчет, - ты чего сюда забилась?!»
Сумерки, тяжесть – опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно, для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу – ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь – исполнится.
Сказка только не та, не ты желаешь.
- Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?
- Нет, это папа мой.
- Папа? Такой старый!
- Ну да, старенький уже… Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.
Тихий ужас, тайна – она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие - раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново – на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы – это блаженство.
- Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла – я не плакала. Мне бабки говорили : «Поплачь доченька, поплачь …». А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась- заплакала. Они: « Вот, умница, вот, мол, маму ей как жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то – но это не жалость, я точно знаю.
Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность- это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито - видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.
- Ты знаешь, Вадим !…
- Что ?
- Вот я называю тебя - Вадим - и как-то мне это непривычно.
- Из-за возраста ?
- Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.
Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?
- Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее - мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь – и сорвёшься.
- Куда?
- Не знаю … В другое что-то.
Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.
- У меня не так.
Почему такие большие глаза? Эти линии – брови, нос, губы - найдут ли отражение, сольются ли?
Придвинулась ближе, почти вплотную.
- У меня – будто всё колышется. И размывается. Иногда всё вместе – такая пестрота, глаза режет. А потом рассасывается, растягивается – мучительно так, зовёт словно куда. Но мне этого хочется. Страшно, но хочется.
Не шевелится. Оно бурлит, шумит – где-то там, вдали. Настырно, да, его не должно быть. Сделать так, чтобы его не было, исчезло.
- Ты не замёрзла, Тань?
Долго не отвечала.
- Не знай. Может и замёрзла, - поёжилась тут же – Да, замёрзла, - улыбнулась.
- Ну-ка, накинь вот.
А в пальцах дрожь. Прикоснулся – она, она. Это закон? В любом месте, в любое время…. Везде, всегда, но будет? Вот и снова – тянучесть, вот здесь. Мышцы лишь, ткани – известно. Глупо… Но и приятно. Приятность эта и погубит как-нибудь. Ну и что? Всё пустынно, всё застыло, изменится разве? Не сможет, функция не та.
Она – у плеча. Смотрела снизу вверх. Знал – всё, мозаика смешана, канаты натянуты. И головокружение – верный признак. Из одного в другое, с лёгким свистом, с дымкой. Кадры, действительно кадры. С задержкой… Всю разрозненность так: кадр – задержка, другой задержка…
- Подожди, подожди, не наступай. Держись за меня.
Нагнулся, взял ее на руки – она смутилась немного, заалела – донёс до поваленного дерева. Дыхание сбилось. Поморщился – где былая сила?
- Сейчас дожди надолго зарядят, - сказала она.
- Ты откуда знаешь?
- Ну как же, всю жизнь здесь живу. Сентябрь и октябрь – это наш сезон дождей. Как в Африке или Азии, но там я не знаю в какие месяцы.
Странно, а ведь ключик подобран. Ржавый, да, но тут с силой. Воткнуть, провернуть, открыть. Ветры, туманы - добро пожаловать! Снова, снова – гнёт, муки. Чудные видения, но в конце - разочарование. Так бывает, так устроено. Исчезнуть? Быть может, быть может. Говорили – не в силах, говорили – предрешено. Пройти, прочувствовать. Но всегда настороже. Ежесекундно. Не явно если - то в глубинах. Шорохи, вздохи. И она так, она тоже. Связь. Жизненная потребность. Лишь любопытство – так только. Круглое? Не круглое – эллипсом. Лучше не белое, прозрачное. Без картин. Без теней, без контуров, без цветов. Чтоб отражало - криво, вытянуто. Искажённо. И не разбить… Если бы на линии, синими чернилами – линия вверх. Не сбой, нет. Вспышка просто. Прорывается, состояния не те, не идентичны – бурлит поэтому. Нагнетается, распухает. Бывает, что лопается. Обычно же – глохнет. Успокаивается до следующего раза. Молчать, молчать… Надо штиль. Солнце, ласковые волны. Тепло и безмятежность. Но кружение - сильно. Удар – и дамба рушится. Заливает шлюзы. Руки, над водой руки. Колыхания, дрожь – кочки. Она смотрит, неотрывно. Магия, это магия. Необходимо напряжение, кульминация. Молчать… Безлюдная дорога, лишь они. Дыхание, взгляды – ленты наматываются, веют. К центру, к центру. Не быстро, нехотя – по миллиметру, по крохам. Но неумолимо. Шаг – ниже, другой – ниже. Жара - пот и сухость. Хочет? Она хочет? Вдали – дома.
- Меня в деревне ненормальной считают.
- Почему?
- Ни с кем не общаюсь.
- Ну и правильно.
- Тебя, между прочим, тоже.
- Мне всё равно.
- Папа с одной бабкой говорил – о тебе. Чудной говорят какой-то. А мне это так понравилось – чудной. Хорошее ведь слово: чудной?
- Хорошее.
- Через несколько лет наша деревня исчезнет.
- Почему ты так думаешь?
- Последние старички поумирают – и всё.
- И что ты тогда будешь делать? Кому почту разносить?
- Почту я не только у нас разношу. Еще в Светлом. Ты бывал в Светлом?
- Проездом.
- Большое село. Там кинотеатр даже есть.
- В Светлое переедешь?
- Если нужда прижмёт. Хотя я на жизнь не жалуюсь – я бы и здесь могла прожить. Да к тому же туда просто так не переедешь – замуж если только.
- И что, есть за кого?
- Нет, что ты! У меня никого никогда не было. Я даже в детстве с мальчишками не гуляла.
- Правильно делала.
- Ну а ты?
- Что я?
- Ты ведь тоже не на всю жизнь сюда заехал?
- Почему нет? Если ничего экстраординарного не произойдёт – всю жизнь буду жить.
- А может произойти?
- Ну, не знаю
Взглянул на нее.
- Мало ли?
Тишина, гладь. Может луна. Звёзды? Нет, лишь изредка. Потому что тучи на небе. Их не видно, но они есть. Упасть – на землю, в траву. Холодна, глуха. Так и надо, так и требуется. И выть, выть, выть… Это блаженство. Высшая точка.
До Светлого они добрались меньше, чем за час. Пешком прошли километра три, потом Иван тормознул грузовик. Накрапывал дождь. Они шли по тропинке в паре метров от дороги.
- Правильно сделали, что пошли, - говорил Иван, - Мне так и так сходить надо было – может отпускные пришли, да и насчёт тебя поговорим.
- Он вообще что за человек, Аркадий этот, - спрашивал его Вадим, – возьмёт, нет?
- Честно говоря, муторный мужик. Мудаковатый. Начальники - они все такие. Над ними ответственность, вот им и приходиться вилять. Гладким быть, скользким – чтобы не ухватили.
- Ну, а люди хоть требуются к вам?
- Люди всегда требуются. Текучесть большая. Только, как это я себе понимаю, ему не выгодно сразу весь штат набирать. Махинации проворачивать труднее. Он ведь тоже – то там подсуетится, то здесь. Возьмёт – штукатура к себе домой пошлёт, тот ему штукатурит там, а он ему отгул лишний. Или меня взять – не раз проводку чинил у него. У него, да у тёщи его, да у брата, да у кого только нет.
- Ясно, как ты там чинишь – по несколько раз если приходится.
Иван улыбнулся.
- Чиним нормально. Это сами жители неправильно электричеством пользуются. То гвоздь в провод вбивать начнут, то вешаются на лампочках.
- Вешаются?
- Ага. Был тут один случай. Серёженька Говоров - ну, он как придурок считался – но не совсем, чтобы дурак. Рассуждал более – менее, работал даже. Но всё равно – зашибленный. Вот он на лампочке повесился.
- И насмерть?
- А как же! Там провод хороший был, крепкий. Дня четыре висел – потом только обнаружили.
- Да, дела….
- Стой-ка, - Иван схватил Вадима за рукав. – Это что за звук?
- Где?
- Едет как будто кто.
- А, да. Мотор шумит.
- Ну-ка, пошли на дорогу. Подвезёт может.
Звук работающего мотора приближался и вскоре обшарпанный «Зилок», с трудом пробивая себе дорогу в грязи, показался в поле зрения. Иван замахал рукой.
- Наш мужик! – кивнул он Вадиму. – Щас поедем.
«ЗИЛ» остановился. Иван открыл дверцу.
- Ну смотри, Ванька, - говорил шофёр, - если застрянем, сами толкать будете.
- Не застрянем, - скалился Иван. – Так, нам ведь как-то разъединится надо.
- Да, - кивнул шофёр. – Один в кабинку, другой в кузов.
- Полезай, полезай, - подтолкнул Вадима Иван. – Я в кузов.
В кузове было почти так же грязно, как на дороге. Правда грязь здесь подсохла, валялся и шаткий, но годный для сиденья ящик – Вадим разместился на нём. Ехали они медленно, но грузовик всё равно кидало из стороны в сторону. Было слышно, как матерился шофёр. Иван ему вторил. Вадим смотрел на лес.
В этих краях лес был редкий и большой частью заболоченный. До сих пор родители из близлежащих деревень предупреждал своих об этой опасности - болотах. По одному даже взрослые здесь не ходили. Истории о том, как беспощадные трясины засасывали, нерадивых путников рассказывались повсюду. Гибли, как правило, опытные следопыты–сусанины, которые вроде бы каждую кочку знали. Так часто бывает: тонут инструкторы по плаванию, разбиваются водители-профессионалы, а разряды тока убивают мастеров-телевизионщиков. Не знаю, как кого, а меня всегда смешило это. Хитросплетения жизни и её крахов непредсказуемы – человека можно обозревать и оценивать лишь после его конца, тогда, когда известны все этапы и деяния. Пока он жив, делать выводы о нём нельзя - они всегда будут ошибочны. Человека настигает его работа, его увлечение - в этом что-то зловещее, но это закладывалось в самом выборе. Возможность манёвра имелась, но он совершил не тот. Погиб, исчез. Всё равно смешно. Жизнь человека, впрочем, не представляет большого интереса. За редкими исключениями жизни похоже одна на другую. Вот смерти - смерти разнятся. Смерть раскрывает человеческую сущность особенно ярко. Встретить ее достойно - вот показатель человеческой природы. Жизнь- тлен, лишь смерть развешивает свои ярлыки, лишь она даёт оценки и делает заключительный вывод. Готовьтесь к смерти, она не забудет ни о ком - не забывайте и вы о ней и будьте её достойны.
- Всё, приехали, - мотнул головой Иван, выбираясь из кабинки. – Ещё пешочком метров триста. – Спасибо тебе, Вить! – кивнул он шофёру.
- Спасибо, - сказал и Вадим, перемахнув через борт.
- Не за что, - отозвался Виктор. Грузовик тронулся с места и, тяжело виляя бортами, свернул куда – то в проулок.
- Ну, куда теперь? – осматривал местность Вадим.
- Прямо! – отозвался Иван. – Во - он контора виднеется. Был бы он только на месте.
- А что, может не быть?
- Может. Он человек суетливый. То он здесь, то там. Ну, и работа того требует… Ты кстати не передумал?
- Нет.
- Он ко мне неплохо относится, я даже на него влияния определённое имею – не должен отказать. Вот только мест если совсем не будет… Ну, а если не получится – тоже не беда, так ведь?
- Так-то так, но жить на что-то надо. Деньги кончаются, да и времени свободного слишком много. Тут хоть занятие какое-то будет.
- Правильно. Я вот тоже - как ни ругаю свою работу, а всё равно- с людьми вроде, занят чем-то. Смысл появляется. А целыми днями дома сидеть – это же с ума сойдёшь… Ну вот, пришли.
- Они поднялись по крыльцу в избёнку. От других деревенских строений её отличали лишь зарешеченные окна и какая-то вывеска у дверей.
- Так, ты присядь - сказал Иван, - а я сейчас всё разведаю.
В коридоре конторы, у стены, стояли спаянными три сиденья – точно такие, какие бывают на вокзалах. Вадим сел.
- Здесь он, - кивнул Иван, возвращаясь из-за обитой обветшавшей кожей двери. – Только подождать придётся - у него люди какие-то.
- Ладно.
- Я – в кассу, - показал Иван на другую дверь. – Может деньги пришли.
- Угу, - буркнул Вадим, закидывая ногу на ногу.
«Если продержусь первые месяцы – смогу работать. Самое главное – первое время. Первые недели. Насколько помню, именно тогда у меня кризис начинался. Выйду на работу, первые пару дней ничего ещё, а вот потом… Монотонность, нудность эта, рутина долбанная накрывает. Я, конечно, в этом плане неправильно воспитывался. Терпеть не научился. Хочется, чтобы всё было в кайф – на подъёме, с энтузиазмом. А так не бывает. Надо горбатиться, сжимать зубы и не скулить. Складывать в кубышку заработанное и рационально тратить. Через несколько лет такого смирения возможно появляются отдалённые очертания смысла. Жаль, что не смог пока экспериментально проверить, бросал в самом начале. А вот те, остальные, с семьями и детьми которые – они кажутся порой вполне довольными. Значит знают к чему стремиться. Видят, значит. Я готов, я тоже готов пройти тем же путём, я настраивал себя на него долго, я хочу быть как все… Вот только окружающее, по-видимому, разуверилось во мне. Что ни делаю, как ни выражаю покорность – не принимает её. Чувствует, может, что не искренняя? Действительно не искренняя? Мне казалось, что искренности хватает, может где-то в глубинах что-то не так … Всё дело в направлениях, в путях. Их выбираешь в самом начале, даже не всегда понимаешь, что делаешь это. И выбрав раз, привязан к той дороге до смерти. Шаг вправо, шаг влево ещё возможны , но генеральной линии уже не изменить. Понимать понимаю, но как быть? В моём направлении окончанием видится лишь одно, и меня оно не слишком радует. Это совсем не то, чего я хотел бы видеть. Всё решено, расписано наперёд и, что ни совершаешь, совершается только ожидаемое. Выбранное … Выбрал сам, не поспоришь. Тогда, на заре, ещё были варианты. Мог бы и работу нормальную иметь, и семью. Всё ведь от этого исходит - от устроенности в быту. Есть источник доходов, есть женщина, готовая с тобой сношаться – и живёшь спокойнее. И не сказал бы что не везло. И работы хорошие предлагали, и женщины встречались интересные – почему-то всегда был вынужден отказываться. Почему? Что мешало? Не знаю … Ладно, пусть коридор не тот, пусть направление неверное, пусть завершением видится только мрачное, но должна остаться хоть какая-то возможность манёвра. Самая малая, самая незначительная. Или манёвры эти не решает уже ничего ? Было бы обидно, ведь я не весь ещё сгорел. Я готов на продолжение, готов на развитие. Предоставят ли?»
- Пойдём, - появился в коридоре Иван, - Аркаша ждёт нас.
Они прошли в кабинет директора. Директор, худощавый, лысеющий брюнет с бегающими глазками, пригласил их присаживаться. Руки не подавал.
- Так, - начал он, - кто вы такой, чем занимаетесь?
- Вадим, - сказал Вадим. - Серов.
- Профессия у вас какая, образование?
- Образование - среднее. Профессии фактически никакой. Работал в разных местах, но специальности нигде не получил.
- Что, школу закончили и всё ?
- В институте учился полтора года. Потом бросил.
- Что за институт ?
- Политехнический.
- И никаких курсов, никаких переподготовок?
- Нет, ничего.
Директор опустил глаза на руки. Сложенные на столе, они шевелились.
- Как же я возьму вас без специальности?
- Аркадий Петрович, - подал голос Иван, - да он по любой работе сможет. Он же рабочий человек! Он кем только ни работал!
- Не знай, не знай, - пожал плечами Аркадий Петрович. - Может где-то там и работал, а у нас специальность нужна.
- Да ё-моё, - развёл руками Иван, - тут девяносто процентов без специальностей.
- Ты тут не ори, - поморщился директор. – И без тебя горлодёров хватает.
Выдержав многозначительную паузу, продолжил, поднимая глаза на Вадима.
- Ну и кем бы вы хотели работать?
- Кем угодно, - сказал Вадим. – Согласен на любую работу.
- На любую работу … - повторил за ним Аркадий Петрович. Вот мне бы инженера квалифицированного.
- Так он инженер практически ! – снова вступился Иван.
- Ну, полтора года в институте - это не то.
- Да он сможет!
- Навряд ли, навряд ли. Там сложные расчёты надо делать, чертежи рисовать. Разве сумеете вы это?
- Нет, не сумею. Я на должность инженера и не рассчитывал. Мне рабочую профессию какую-нибудь.
Аркадий Петрович снова сосредоточился на руках. Играл желваками, поджимал губы, покачивался.
Да я не прочь бы вас взять, - изрёк наконец, - мне разве жалко. Только мест-то ведь нету вакантных. Всё занято. Сторожем даже, и то не могу устроить.
Иван с Вадимом переглянулись. «Э-э, козёл!» - говорил взглядом Иван.
- Ладно, запишу я ваши данные, - потянулся директор к ручке. - Если появятся варианты – возьму.
Откуда-то из-под стола он достал лист бумаги.
- Как говорите фамилия ваша?
- Серов.
- Се-ров. Вадим … Как там дальше?
- Вячеславович.
- Вадим Вячеславович. Ну что же, Вадим Вячеславович, если что появится, буду рад вас принять. Заходите, узнавайте.
Вадим встал. За ним встал и Иван.
- До свидания, - кивнул Вадим.
- До свидания, - отозвался директор.
- До свиданья, - грубовато кинул через плечо Иван.
- До свидания, - еще раз повторил Аркадий Петрович.
Они вышли на улицу.
- Да-а-а, - потянул Иван, - облом.
Да я и не рассчитывал особо, - сказал Вадим.
- Не, он всё же чмо. «Специальности у вас нет…» Да тут хоть один бы со специальностью был! Захар вот может только, да Павлик. Ну, у Салавата ещё есть какая то. А так – ни у кого ведь. У меня, и то вон нет.
- Салават… Это что за тип?
- Салават? Да есть у нас один. Механизатор, - пренебрежительно процедил он сквозь зубы.
- Башкир что ли?
- Да хрен его знает. Нерусский какой-то. Салават – не настоящее имя. Это его погоняло.
Они стояли на крыльце.
- Ладно хоть отпускные получил, - сказал Иван, - а то без толку бы мотались.
Вадим покивал.
- Ну, что делать будем? – спросил его Иван.
- Обратно пойдём.
- Ты думаешь?
- А что ещё?
Поджав нижнюю губу, Иван смотрел куда-то вдаль.
- Тут бы ещё сходить мне в одно место, - задумчиво произнёс он.
- Сходи.
- Да дело больно деликатное…
- Сходи, я тебя здесь подожду.
Иван перевёл взгляд на него. Что-то обдумывал.
- Да, - сказал наконец, - ты меня подожди, но не здесь.
- А где?
- Вот щас пойдёшь по этой улице, и вон у того зелёного дома повернёшь налево.
- Зачем?
- Повернув, пойдёшь прямо. Прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Упрёшься в улицу. И вот не ней, двумя - тремя домами правее, находится столовка. Вот там ты меня и жди. Понял маршрут?
- Понял. А ты скоро?
- Ну, как получится… На вот, возьми деньги, купи там себе что-нибудь пожрать. Пиво может будет. За более крепкие не берись пока.
- Я и вообще браться не буду.
- Ну, это посмотрим… Что, диспозиция ясна?
- Угу.
- Ну давай тогда. Мне в другую сторону. Как только смогу – сразу к тебе присоединюсь.
Они разошлись. Иван двинулся в сторону видневшейся за домами обшарпанной церквушки, а Вадим побрел в указанном ему направлении. Дойдя до зелёного дома, повернул налево, минут пять шёл этой слободой, до тех пор, пока не уткнулся в пересекавший её ряд домов. Столовой, однако, здесь не оказалось. Он осмотрелся по сторонам, тщательно вглядываясь в каждый дом, но ни один из них столовую не напоминал. Спросить было не у кого – улица словно вымерла. Он решился повернуть направо и пройтись по этому ряду, полагая, что возможно Иван ошибся и столовая находится не двумя – тремя домами правее, а десятью – пятнадцатью. Сапоги вязли в жиже и слетали с ног. Вадим жалел теперь, что надел их на простой носок. Нудный мелкий дождь всё не прекращался.
Река небольшая, мелкая. Вода мутная, на поверхности слой листьев. Никакого движения.
- Раньше река была шире, - она сидела на краю, свесив ноги. – И бурная была. Я в детстве купалась – течением сносило.
- Сейчас все реки высыхают.
Он стоял сзади, облокотившись о перила. Деревянные, прогнившие – они шатались от прикосновений и каждую секунду норовили рухнуть. Мосток тоже был стар. Две доски отсутствовали, металлический каркас заржавел. Краем своим мост едва достигал воды. Должно быть раньше выдавался глубоко в реку, теперь же окружало его грязное месиво водорослей – вся прибрежная полоса заросла ими.
- Там, где я жил раньше – там тоже есть река. Намного шире этой. Настоящая, большая река. Но и она становится всё меньше. Ребёнком я едва мог разглядеть противоположный берег, а сейчас – вот он: кинь палку и она долетит.
- Это потому что в детстве всё кажется больше. На самом деле река осталась такой же. Мне раньше наша деревня тоже казалась огромной. Сходить на другой конец – это всё равно, что съездить куда – то. А теперь ясно, что она совсем крохотная.
Безрассудность по каналам в створ. Сзади не видно лица, не видно глаз. Силуэт застывает, застывает каждый миг и можно вырезать трафареты. Наклеивать в альбомы.
- Значит, эта река тоже была такой всегда.
- Наверное.
Обернулся. Не улыбка, нет.
- Ты чего стоишь? Садись.
Он сделал пару шагов. Она подвинулась.
- О-о, холодно как!
- Это железка холодная. Ты на доску передвинься, чуть назад.
- Тоже холодно.
- С непривычки. Я вот место насидела - мне совсем не холодно.
- Да ты просто тёплая.
Повернулась на мгновение, тут же назад. В профиль и анфас – по-разному. Сбоку – проще, чем прямо.
- Тань!
Снова поворот.
- Вот посмотри на меня в профиль, а потом анфас. Какую разницу видишь?
- Разница большая. В профиль второго глаза не видно.
- Ну а выражение? Что-то меняется в выражении?
- Не знай, ничего не замечаю. В профиль лицо чересчур вытянуто. Нос длинный. А выражение такое же.
- Какое?
- Глупое.
- Глупое?
- Ага. Наивное такое. Доверчивое. На что-то обиженное ещё. Ты на кого обижаешься?
- Ни на кого не обижаюсь. Да и не на кого – я ни с кем почти не общаюсь.
- Значит на меня.
- А на тебя за что?
- Ну, мало ли. Есть какие-нибудь причины.
- Ты глупости говоришь. Если я и обижусь на тебя, то в самую последнюю очередь. А пока повода не было.
- Ну значит будет скоро. Я ведь такая – не могу, чтоб всё нормально шло. В школе я со всеми подругами перессорилась, слишком дружно жили наверно. Теперь вот на почте со мной никто не разговаривает.
- Это же здорово! Если б со мной на работе никто не разговаривал, я бы может и не уволился.
- А ты кем работал?
- Оператором котельной.
- Сложно?
- Да нет … Это последняя моя работа была, до неё много сменил.
- Ты у нас – перекати – поле. Цыганская душа. У тебя среди предков цыган не было?
- Нет вроде.
- Скрывали, наверно, свою национальность.
- Всё может быть. А у тебя в таком случае, что за национальность, если только к одному месту тянет.
- Меня не тянет к нему. Я деревню и не люблю вовсе. Просто кроме неё ничего не видела.
- А хотела бы поездить?
- Приглашаешь?
- Я тебя только до разъезда отвезти смогу. И то на велосипеде.
- Что так скудно?
- А на какие шиши возить тебя?
- Ну вот, а я думала, кавалер богатый нашёлся.
- Ну, на книжке есть у меня кое-что. На жизнь хватает пока, но по заграницам ездить - нет конечно.
- А ты бывал за границей?
- В Венгрии.
- Ух ты!
- В детстве. С родителями.
- Хорошо в Венгрии?
- Я плохо помню.
- Такой маленький был?
- Восемь лет. Ну, озеро Балатон помню, по Будапешту нас возили. Правда сам Будапешт не помню уже.
- А я только в райцентре была. Смешно, да? Это сказать кому – засмеют.
- Что, в деревне путешественники такие?
- Нет, большинство тоже дальше райцентра не выбирались.
- Никто тебя о такой ерунде спрашивать не будет.
- Взглянут - и не рискнут, да?
- Просто слова позабудут перед такой красавицей.
- Это ты смеёшься так?
- Что ты!
Смотрели. Смотрели. Она не выдержала, отвернулась. Он выражал искренность, он старался. Искренность – всех труднее.
- А вот я не скажу, что ты красавец.
- Не скажешь?
- Нет.
- Никому – никому не скажешь?
- Просто ты совсем не красавец.
- Раньше был.
- Раньше – может быть. А сейчас – годы не те уже.
- Старый?
- Старый, жалкий. На весь свет обиженный. Нет, ты не тот, о ком я мечтала.
- Ты мечтала о ком-то?
- Мечтала – громко сказано. Но некоторые мысли были.
- Например.
- Нет, я никому не рассказываю об этом.
- Ты вообще знала ли, что мужчины существуют? А то всю жизнь среди бабок прожить – много не узнаешь.
- Там и дедки рядом жили.
- Да что от них толку?
- Ну, физиологию узнать можно. По крайней мере приблизительно.
- Вот они тебя и испортили физиологией своей. Надолго вкус отбили.
- Никакого вкуса и не было.
- Одна, странна и холодна…
- Да, да. Прямо обо мне.
В разнобой, лазы не велики, но, скручиваясь, можно. Пульсация за прозрачностью. Ладонь проваливается и трещин не видно. Шары. Сверху и под – плоскости. Мрамор, искрящийся бликами рисунок постоянно вращается. Маятники отбивают ритмы, ещё слышны посапывания. Звери спят. Камеры просматриваются вдаль, сквозняки полезны и стены излучают тепло. Заботливые пальцы встречают ласково.
- Ну что, докину до другого берега?
- Докинешь, что тут трудного.
Он замахнулся, кинул. Камень упал в камыши на другой стороне.
- Э-э, еле – еле! Даже бульканье слышно. В воду упал куда-то.
- Я специально.
- Ну конечно, конечно…
- Смотри.
Взял другой. Этот улетел далеко.
- Браво, браво!
- Я в школе всех лучше гранату метал.
- А ну – ка я.
Она кинула, камень перелетел реку. Упал тоже за камышами.
- Вот, учись. Я гранату не метала, а как ты кидаю.
- Ещё по разу давай.
Кинули ещё. Она – дальше.
- Ха, ха, ха, - говорила. – Что, утёрли нос!
- Я поддавался тебе.
- Всё, поддавался он уже.
- К тому же в воду интереснее. Брызги летят, шум какой-то.
Стали кидать в воду.
- Значит, ты меня в мыслях своих не видела?
- Не - а.
Линия, меж двух далей. Голуба, шевелится. Просмотры безмерными видятся, но лишь вблизи. При удалении округлости замыкают дуги. А сбоку – и выпуклость. Одномерные звуки - они виноваты. Когда жжение усиливается, рекомендовано затыкать уши. Из неровностей сложат названия, прикосновения ценны будут и позволяться не всем. За широтами разводы краше и если не слишком темно, можно различать цвета. Притяжение действует три четверти всей отмеренности. Из попавшихся редко кто выживает. Потому позволено лишь отчаянным, другие и не берутся совсем.
- Кто же тогда звал меня?
Столовая всё не появлялась. Пройдя указанный Иваном маршрут и не сделав вроде бы ни одной ошибки, Вадим её так и не обнаружил. На месте, где она ожидалась, стояла обычная жилая изба. Подумав, что может быть местная столовая так и должна выглядеть, он несколько минут безуспешно пытался проникнуть за забор, но собачий лай, доносившийся оттуда, убедил его в том, что это не так. Собака лаяла отчаянно. Он отошел от дома и в нерешительности встал посередине дороги. Голод постепенно начинал сказываться.
Вадима трудно было назвать любителем поесть – к еде он в общем-то был равнодушен, но иногда – иногда! – приступы чревоугодия находили и на него. Особенно если последняя кормёжка была часов пятнадцать назад. Я вот например считаю, что любовь к еде зря отнесена к порокам. Любовь к еде, к азартным играм, к женщинам – ну что это за пороки?! Что в них предосудительного? А тем более еда… Вадим в последнее время питался крайне плохо. По причине неустроенности в личной жизни и быте. Одно время, правда, ещё при жизни в городе, лет пять назад, он питался очень удовлетворительно. Я ещё думал тогда: быть Вадиму толстому, как и мне. Но ошибался: тенденция та оказалась мимолетным всплеском. Сейчас ничего подобного и в помине не было – сквозь живот его, при некотором усилии, можно было разглядеть горизонт.
Осмотревшись по сторонам, Вадим решил пройтись до конца улицы. Конец улицы оказался и концом села – отсюда открывался вид на поля. Убранные большей частью, перепаханные, они уносились вдаль, до самого леса. Одинокий трактор рассекал их черноту. В хвосте его тянулся шлейф картофельного ряда – он был редок, картошки лежало совсем мало, и вылетала из трактора только грязь. В детстве, мальчишками, они бежали, бывало, за таким вот картофелеуборочником с вёдрами, подставляя их под картофельную струю. На полведра картошки, набранной таким способом, приходилось полведра земли. Учительница бегала за ними, интеллигентно ругалась и взывала к совести. Они разбегались, но потом снова становились вслед за трактором. Это надоедало в конце концов – приходилось всё время бежать. Начинали собирать картошку руками. Деревенские избы виднелись где-то вдалеке – тёмные, унылые. Они вызывали своим видом одну лишь грусть. « И как только можно здесь жить?!» - думал Вадим.
- Серов! – орала учительница. – Что стоишь?
Нехотя он садился на корточки.
- Размечтался, тоже мне! – негодовала она.
Учительница была совсем молоденькой, совсем глупенькой – лишь второй год работала в школе. Худенькая, в больших кривоватых очках с затемнёнными линзами, она грозно сверкала ими и всеми силами пыталась руководить детьми. Выходило у ней это неважно. Какое-то смешное имя носила она…Сейчас, сейчас… Элеонора Витальевна, точно! Элеонора Витальевна – где же ты теперь, глупая беспомощная учительница? Неужели до сих пор трудишься на ниве педагогики?
Все старались залезть на грузовик – чтобы лишь принимать вёдра, поплёвывая с борта на землю. Залезали самые авторитетные: круглолицый Сашенька или Тимур, у которого был ножик с откидным лезвием – он всегда носил его с собой. Вадим в авторитетах не значился, потому на машинах сидел не часто. Иногда всё же удавалось. Там было неплохо: намного легче, чем внизу, веселее. И, что самое главное, Света – да, да, та самая Света с бездонными глазами, тонким носиком и чёрными элегантными бровями, которые она уже тогда выщипывала, почему-то чаще других протягивала свое трёхкилограммовое ведёрко именно ему. При передаче случалось, что рука его задевала ее нежную ладошку, и Света совсем не торопилась убрать её. Едва уловимо она улыбалась, смотрела на колёса, а потом, когда он возвращал ей пустое ведро, на два долгих и жгучих мгновения вскидывала свои глаза на него. Он всегда смущался, невольно отводил глаза и очень злился потом на себя за это. Ждал следующего раза, чтобы взглянуть потвёрже, понаглее, но снова оказывался бит удивлённо – наивным взором малолетней Клеопатры. Как-то раз он всё же взглянул на неё твёрдо, очень нагло, с ухмылкой – ему удалось, и она смутилась, но потом почему-то – почему же, почему? – он чувствовал в себе горечь и сожаление. Да и Светлана не так охотно передавала ему потом вёдра – бывало, что они доставались и другим.
- Всё Серов, слезай с машины! – кричала ему Элеонора Витальевна, поправляя сползавшие на нос очки. – Твоё время вышло, другие тоже хотят.
Он покорно слезал и становился на ряд. На тот же, где собирала картошку и Света.
Вёдра на такие мероприятия он брал редко. Одно потерялось как-то, мать вопила – проще было без них. Он вставал тогда с кем-нибудь в пару, конечно же с девочкой – у них у всех были вёдра – и чаще всего девочкой этой была Света. Он был, впрочем, не единственным ловцом удачи – Сашенька тоже оказывал ей свои специфические знаки внимания: « Держи бомбу!» - орал он, подкидывая ком земли; да Тимур то и дело доставал свой ножик, чтобы метко проткнуть им ни в чём не повинную картофелину. Сашеньке она отвечала лишь «Дурак!» и гордо отворачивалась. Тимурин ножик прельщал её – на рукоятке его было изображено хитрое слово не по-русски, от соблазна посмотреть, как храбрый Тимур разделывает очередную картофелину, удержаться было трудно – но, как ни странно, компанию Вадима она предпочитала охотнее.
- И что, в чёрных дырах время действительно не так идёт, как у нас? – спрашивала она его, кидая на дно ведра картошку.
Он бросал следующую и отвечал:
- Учёные говорят, что да, хотя опытным путём это не доказано. Да и вряд ли может быть доказано, ведь при нынешнем состоянии аппаратов, исследующих космос, попасть внутрь чёрной дыры практически невозможно - они просто не долетят до неё. Когда же будут созданы корабли, способные лететь хотя бы со скоростью света – неизвестно. Так что в ближайшие несколько сот лет нам предстоит лишь строить гипотезы насчёт природы чёрных дыр.
- А ты сам как думаешь?
- Я стою на оккультистской точке зрения, - отвечал он после многозначительной паузы.
- Как это?
- Ну, то есть я отрицаю существование времени как такового. Времени нет, есть лишь череда сменяющих друг друга событий. За днём идёт ночь, за ночью день – и так далее. Люди рождаются, живут, умирают – но не по причине воздействия на них времени, а просто всё это череда изменений естественного биологического процесса.
- Да, действительно, ведь невозможного вернуться в прошлое, - широко открыв глаза, смотрела на него Света. – Машина времени – это же только фантазия.
- Ты правильно мыслишь, - говорил он, выставляя вперед указательный палец, словно пародируя какого-то киногероя.
Светлана смеялась, а он продолжал :
- Поэтому следует признать теорию относительности Эйнштейна абсурдом. Ведь что доказывает эта теория - не только то, что на космическом корабле, который удалится на серьёзное расстояние от Земли пройдёт лишь год, тогда как на Земле - десять, нет. Она доказывает – вернее пытается доказать – существование времени как особой формы протекания процессов Вселенной, как некой живой, реальной субстанции, которую можно фиксировать, которую можно подчинить себе. Времени невозможного управлять, потому что его нет.
Во время обеда они бегами кувыркаться на стог. Он стоял за посадкой – большой такой, гниющий. Взбирались на самый верх и прыгали через себя. Ещё в него можно было зарываться – один отчаянный храбрец, имя которого память не сохранила, просидел так полдня, прячась от классной руководительницы и едва успел потом на автобус. Вместе с пацанами залезали на стог и девчонки – самые храбрые из них. Света была храброй. Когда злобная Элеонора Витальевна уже поднимала свой вой, созывая всех на работу, Вадим чувствовал, что должен задержаться здесь, ведь Света тоже не торопилась вернуться на поле. Школьники нехотя слезали со стога и брели к оставленным кучам картошки.
- Кто там ещё прыгает? – вопрошала Элеонора Витальевна. – Мегреладзе, ты что ли?
- Я здесь! – кричал Тимур.
- А кто там?
Вадим лежал не шевелясь, рядом лежала Света – глядя друг на друга, они улыбались.
- Кто там наверху? – снова демонстрировала возможности своего голоса Элеонора.
Они молчали.
- Девочки, все что ли спустились? – спрашивала учительница.
- Не знай… - отвечали те. – Все наверно.
Элеонора бросала пронзительный взгляд на стог, от которого – имей она способность превращать силу своего негодования в огонь – он вспыхнул бы тут же, но уходила всё же. Оглядывалась на ходу – они смотрели на нее сквозь переплетения соломок. Она исчезала наконец за посадкой.
- Да ну, не ври, - дразнила его Света.
- Зачем мне врать?
- Ну, уж не тысячу же раз.
- Не тысячу конечно, но целовался.
- Что-то я тебе не верю, - в сомнении качала головой Светлана. – Как их звали хотя бы?
- Я помню что ли – их сколько было!
- Ну, хоть одно имя.
- Тамара. Пойдет?
- Тамара?! – смеялась Светлана. – Фу, какое имя дурацкое.
- Нормальное имя. Обыкновенное.
- Ну, покажи, как ты это делал.
- Ммм, - целовал Вадим воздух.
- А ты знаешь, что главное при поцелуе – это правильно ставить язык, - продолжала Света. – Вот скажи мне, как его правильно ставить.
- Стоймя.
- Э-э, не знаешь.
- Я знаю, просто не могу же я это на воздухе показывать.
Света молчала какое-то время, внимательно изучая бегунок на молнии своей куртки, потом произносила:
- Давай со мной покажи.
Ему тут же делалось нехорошо. Как-то не очень было всё время, но сейчас просто адски.
- Ради эксперимента просто, - поспешно добавляла она.
Они сдвигали рты.
-Ага, Серов и Чудина! – встречала их радостно Элеонора Витальевна. – Вот кто там лазил. А я-то думаю …
Весь класс взирал на них с не менее радостными улыбками.
- Начудила ты, Чудина. Начудила.
Все дружно ржали. На Свету было больно смотреть - она стояла понурив голову, покраснела. Он тоже, должно быть, выглядел не лучше.
- Эквилибристы вы наши! - не унималась Элеонора. – Гимнасты … Интересно, интересно, что у вас там за эквилибристика была?
Новый взрыв смеха сотрясал воздух.
- Сука! – выдавив сквозь зубы, бросил ей в лицо Вадим.
- Что, заблудился?
Мужик шёл сбоку: телогрейка, кепка, сапоги.
- Да вроде того, - отозвался Вадим.
- Кого ищешь?
- Столовую.
- Столовую! – усмехнулся тот. – Ну пойдем со мной, я туда же.
Вадим зашагал рядом.
- Ты прошёл ее, - сказал мужик. – Столовая во-он в том дворе.
- Где-где?
- Вон дом стоит.
- Это столовая?
- Это не столовая , это просто дом. Нежилой. Столовая во дворе.
- Ни фига себе! Кто это так додумался?
Они подходили к калитке.
- Всегда так было, - ответил мужик, открывая её. – Просто ты не местный, не знаешь.
Пройдя за ворота, они прошагали мимо дома с выбитыми окнами вглубь двора. Кроме окон у дома повреждена была и дверь – распахнутая, покосившаяся, она болталась на одной петле.
- Тут семья одна раньше жила, - кивнул мужик на избу. - По фамилии Трифоновы … Лёха Трифонов, трое детей. – Но он в тюрьму сел недавно. Ножом тут одного пырнул.
- Да что ты.
- Не насмерть, нет. Тот жив остался. Из Кузлей парень … Его давно уже надо было.
- А жена что, сама руки наложила?
- Нет, она уехала. Как мужа посадили – детей в охапку и укатила. В Пензу что ли.
- Что так?
- Да-а … умная слишком. Она давно собиралась. Пыкалась- мыкалась, всё ей не так, всё не этак …
Впереди виднелся серый покосившийся домик. Стоял он в глубине двора, был одноэтажным и с плоской крышей. На двери, чуть приоткрытой, отчего можно было ощущать что-то похожее на запахи еды, значилась вывеска «Столовая». Вывеска была бумажной, к двери крепилась на четырех кнопках и помещена здесь была, судя по всему, не позднее вчерашнего вечера – слишком чистой и яркой была она.
- Даже дом не продала, - продолжал спутник. – Он вообще-то тут вроде как на продажу стоит, но кто его сейчас купит? Только на слом если. Повыбивали тут всё, растащили , загадили. Проходи, - открыл он дверь и жестом пригласил Вадим внутрь.
- Как же они тут жили? – спрашивал Вадим, переступая порог столовой. – Если все через их двор перебирались.
- Не-е, это сейчас только так начали, - слышался из-за спины голос провожатого. – Раньше с другой стороны заходили. Но сейчас там не пройдёшь, дорогу размыло.
Они вошли внутрь. Помещение оказалось до ужаса крохотным. Справа от входа, у окна, размещались три стола, неизвестно как сюда втиснутые – вряд ли люди, заполнив их все, смогли бы сидеть не вытесняя друг друга. Слева значилось что-то напоминавшее раздачу - в глубине её угадывались плиты с котлами и вроде бы даже кто-то передвигался между ними. Посередине комнаты имелся проход. Был он таким узким, что сидя за столом, можно было без особого труда дотянуться до раздачи. Зимой, в шубе, тут, должно быть, невозможно было и протиснуться.
- Ага, вот они где ! – воскликнул спутник Вадима, кивая двум мужичкам, сидевшим за средним столом. – И уже хорошие!
Он поздоровался с ними за руку.
- Не, мы только что сели, - отозвался один из них, протягивая руку и Вадиму.
Вадим поздоровался с ним, а потом и с другим. Мужики были грязные, небритые; на столе, кроме двух непонятных блюд, стояла и только что начатая бутылка водки.
- Хозяйка! – крикнул провожатый Вадима.
- Чё! – раздался женский голос, а потом обладательница его, круглолицая полная баба, появилась у раздачи. – Что будете?
- Ты что будешь? – спросил мужик у Вадима.
- Я возьму себе, - сказал Вадим.
- Что у тебя? – повернулся провожатый к женщине.
- Сейчас пюре только,- отозвалась она, поглядывая подозрительно на Вадима. – Будете брать?
- Будем, раз нет ничего, - сказал мужик.
- Вам тоже? – спросила повариха у Вадима.
- Ага, - кивнул он.
Загремев тарелками, женщина принялась накладывать пюре.
- Ты чей сам-то? – спросил у Вадим один из сидевших за столом.
- Я из Сомова, - ответил Вадим.
- Из Сомова? – переспросил мужик. – А чей сомовский?
- Серов.
- Серов, Серов … Не знаю. Приезжий наверно?
- Приезжий.
Повариха передала тарелки.
- Чай есть ещё, - подала она голос. – Будете?
- Будем,- кивнул провожатый.
- Да, буду,- кивнул и Вадим.
- А здесь чё делаешь? – снова спросил мужик.
- Друга дожидаюсь, Ивана. Затеева.
- Ваньку? Он в Светлом что ли ? – шепелявя и брызгая слюной, спросил его второй.
- Да. Сейчас подойти должен.
- Не, а вообще что здесь делаешь? – снова спрашивал его любопытный мужичок. Был он помоложе второго и глаза у него были хитрее.
- Жить приехал, - отозвался Вадим, забирая тарелку со стаканом. Встал было в нерешительности, выбирая куда сесть, но провожатый подтолкнул его в бок:
- Давай, давай – к нам.
Вадим уселся.
- Может и вторую сразу возьмём? – спросил у всех спутник Вадима.
- Да не, погоди пока, - отозвался шепелявый. Он оказался с Вадимом рядом.
- Ладно, - махнул рукой тот. – Ещё это может не выпьем.
Он тоже сел. Как раз напротив Вадима. Сел и протянул ему руку.
- Паша.
- Вадим, - ответил Вадим на рукопожатие.
- Это Лёня, - показал Паша на сидевшего рядом с ним мужика. - А это – Митяй Митяич, - на шепелявого. – Но ты зови его просто: Телок.
- Я те дам щас, - отозвался Митяй Митяевич. Улыбался однако.
- Митяй Митяич – большой любитель крупного рогатого скота, - продолжал Паша.
- Э-э, дурак, - качал головой Митяй.
- С научной, с научной точки зрения. Он вот, к примеру, корову с конём скрещивать любит. Овцу со свиньёй.
- Ты его не слушай, - сказал Митяй Вадиму. – Это - дурак местный. Он сейчас такого тебе наплетёт!
- Не стесняйся, не стесняйся, - подал голос и Лёня. – По секрету, строго между нами, - наклонясь через стол к Вадиму и закрывая рот ладонью, зашептал он, - он и сам не прочь в экспериментах поучаствовать.
- Придурок! – негодовал Митяй.
- Все местные коровы – его продукция.
Вадим улыбнулся.
- Его потому и называют Телок, - продолжал во весь голос шептать Лёня. – Он ни одну скотину не пропустит.
- Ты хочешь, чтобы я ушёл, да?! – разозлился Митяй. – Я уйду, больно тут мне за счастье сидеть с вами.
- Сиди, сиди! – схватил его за рукав Лёня. Паша тоже произвёл успокаивающее движение.
- Заколебали вы меня уже! – продолжал негодовать Митяй. – Как идиоты – ей богу.
- Ладно, ладно, не злись, - хлопал его по руке Паша. – Мы же любя.
- Любя… - Митяй глядел в окно.
- Телёночек, не плачь! – гладил другую руку Лёня. – А то я тоже заплачу.
- Дурак ты, Лёнька, - сказал ему Митяй.
- Вот и замечательно, - отозвался Лёня. – Вот и обменялись комплиментами. Всё, не обижаешься?
- На дураков не обижаются.
- Вот и молодец! – продолжал Лёнька. – Действительно, что Телку на дураков обижаться?
Митяй ничего не отвечал. Отломив от куска хлеба ломтик, он закинул его в рот, сопровождая ложкой пюре. Лёня и Паша смотрели на него улыбаясь. Вадим тоже улыбался, но на Митяя не смотрел.
- Давай-ка выпьем лучше! – сказал Паша. А то обиды какие-то. Ты стакан не взял что ли? – приподнял он глаза на Вадима.
- Не, я не пью.
- Не пьёшь?
- Нет.
- Ну ты оригинал! Давай по пятьдесят грамм.
- Нет, не буду.
Паша усмехнулся, но больше не настаивал. Повернул бутылку к митяевской рюмке.
- Давай, Мить, подставляй!
- А чё ты не пьёшь? – встрепенулся Митяй. – Выпей!
- Нет, спасибо, - отозвался Вадим. – Сегодня нельзя.
- Ну смотри, как хочешь. А то ведь потом не нальём.
- Вы не обращайте на меня внимание. Пейте, не стесняйтесь.
- Вот спасибо, - сказал Паша. – А то что-то с самого утра стеснение нашло какое-то.
Вадим нехотя ковырялся ложкой в тарелке. Порция пюре подходила, однако, к концу. Поварихи вполголоса разговаривали на кухне. Вадим заметил, что одна из них, та самая, что стояла на раздаче, смотрит на него. От его взгляда она смутилась и спряталась.
- Ванька куда пошёл? – спросил его Лёня.
- Не знай, - отозвался Вадим. – Не сказал. Что – то, говорит, важное. Деликатное, интимное – я не понял.
- Интимное? Бабу, что ль завёл?
- Да какая ему баба! – подал голос Паша. – От него жена сбежит скоро.
- Это она на каждом углу трещит, что сбежит, - сказал Лёня, - а на самом деле – фигушки. Моя вон тоже – уйду от тебя, но не уходит ведь.
- Погоди, допрыгаешься, - вклинился в разговор Митяй.
- А чё это допрыгаюсь?! Я чё – с каждой валяюсь тут что ли?
- Я не в том смысле. А в смысле договоришься.
- Хе, договорюсь! Я просто глупости её тебе пересказываю. Это же глупости, натуральные глупости.
- Глупости, само собой. Только вот моя что-то мне такого не говорит.
- Ну так ты у нас – гигант секса!
- Ну вот, шишел вышел – другой кон пошёл!
- А чё ты стесняешься. Ты гордись этим. Каждая тёлка к тебе ластится.
Митяй лишь отмахнулся.
- А ты женат? – спросил Паша Вадима.
- Нет, - покачал головой тот.
- Что так?
- Да вот, не встретил ещё.
- Не встретил… Ну и не встретишь.
- Да почему не встретит? – возразил Лёнька. – Тут девок полно.
- Так уж и полно? – не сдавался Паша.
- Ну, Ленку хотя бы возьми.
- Котлярову?
- Да.
- Ну ладно, Ленка – куда ни шло. Ну а больше – то кто ещё?
- Нинка.
- Нинка!? Да ну, брось! Тоже мне, нашёл кого упомянуть.
- А чё такого? Ты видел титьки у ней какие?
- Ну, разве что титьки. А морда?
- Да что тебе морда?! Газеткой накроешь – и всё.
- Делать мне больше нечего. У меня своя вон покоя не дает.
- Или знаешь что? – обратился Лёнка к Вадиму. – Вот этих двух бери, - кивнул он на раздачу, где никого не было. – А – атличные девки, сексуальные такие. А, Аля?
Круглолицая повариха показалась на секунду, но тут же скрылась.
- Видал? – продолжал Лёнька. – Сама скромность. Почти никем не тронутая.
- Почти, - хохотнул Паша.
- Эй, вы! – раздался голос откуда – то из глубины кухни. – Ну – ка прекратите ерунду пороть.
- Камилла, а ты чё не покажешься? – крикнул Лёнька – Тобой тут интересуются.
Вторая повариха, прятавшаяся всё это время, вышла на люди. Была она, в отличие от первой, худа и белокура. Какие – то проблески симпатичности проглядывали в чертах её лица, но были то лишь проблески – совсем слабые и малозаметные.
- Кто тут мной интересуется? – вытирая руки о фартук, спросила она.
- Вот, - показал Лёня на Вадима. – Из города человек приехал, специально за тобой.
- Да что ты говоришь! – всё никак не могла вытереть руки повариха.
- Представляешь, - наклонился к Вадиму Паша, - её на самом деле Камиллой зовут. Смешно, да – повариха Камилла?
- Если посмеяться хочешь – в другое место иди, - изобразила Камилла гримасу.
- Только мало кто это имя выговаривает, - сказал Лёнька. – Поэтому склоняют как хотят. Камилл, вспомни-ка, как тебя дядя Игнат звал?
Камилла смутилась.
- Никак, - огрызнулась. – Придурков расплодили тут всяких.
Мужики, исключая Вадима, засмеялись.
- Камиллочка, ты посидишь с нами? – спросил её ласково Паша. – Мы тебя с парнем хорошим познакомим. Он холостой и ты ему очень нравишься. Да ведь? – кивнул он Вадиму.
Вадим отвёл глаза в сторону.
- Его Вадимом зовут, - продолжал Паша.
- Очень приятно, - выдавила из себя Камилла.
- Смотри, симпатичный какой! – не унимался Паша.
- Вот и женись на нём! - выдала Камилла, скрываясь за плитой.
Все загоготали, Вадим тоже улыбнулся.
- Видал! – кивнул ему Паша. – Классная девка, да! Ты присмотрись к ней, она одинокая.
- Ну давай, давай, рассказывай – донёсся голос Камиллы.
Все снова заржали.
- Гордая вот только, - продолжал Паша. – Вроде бы и хочется, да не можется. Принципы там всякие, суеверия… А так – ничё, у ней всё на месте.
Гневного отклика Камиллы не последовало, раздался лишь приглушённый шепоток, а потом и сдавленный смех девушек.
- Но самая конкретная девка в нашей местности, - заговорил вдруг Митяй, - это почтальонша.
- Почтальонша? – переспросил Лёнька. – Какая?
- Танька.
- Танька?
- А, да, да, да, - закивал Паша. – Танька – это, блин, ё–моё!
- Она ведь ваша, Сомовская, - повернулся к Вадиму Митяй.
- Точно, - кивал Паша. – Тебе все карты в руки.
- Да-а, - вставил и Лёнька. – Танюша это да. Только она молодая ведь. Девочка ещё.
- Ну, а что тебе надо? Девочка – это самый шик. Ты встречал её? – спросил Паша у Вадима.
- Видел пару раз, - отозвался тот.
- Ну, и что скажешь?
- Ну, ничё… Красивая девушка.
- Вот, давай к ней подкатывай!
Вадим усмехнулся.
- Это же так просто не делается.
- Ну а ты не просто делай. Хитро.
- Да, - сказал Лёнька. – Подойди к ней и начни: вот так мол и так, давай встретимся где-нибудь.
- На свиноферме! – хохотнул Митяй.
- Ну, там по ушам пройдись, - не обращая на него внимания, продолжал Лёня. – Что-нибудь красивое загни. Поэзию там какую-нибудь. И всё - она твоя.
- Да, ты думаешь?
- Я тебе точно говорю.
- Ну что ж, - сказал Вадим, - воспользуюсь твоим советом.
- Воспользуйся, воспользуйся. И не тяни, а то тут найдутся желающие. Телок вон хотя бы, - кивнул Лёня на Митяя.
- Ну Лень, ё-моё, - развёл Митяй руками. – Сколько можно.
- Прости, прости, - положил Лёнька свою руку на его.- Прости, брат, сорвалось.
Митяй обиженно дышал носом.
- Но и ты меня Гвоздём тоже не дразни, - продолжал, улыбаясь, Лёня. – Мне это обидно.
- Ладно, Гвоздь, не буду, - отозвался Митяй. Кивнул на бутылку. – Давай, разливай!
- Ну чё Вадим, пятьдесят грамм?
- Нет, нельзя мне.
- Не будешь значит? – Паша недоумевал.
- Не буду. Нельзя сегодня.
- Ну как хочешь.
Горлышко бутылки застучало о край трёх мутных стаканов.
« Что же Ивана нет?» - подумал со злостью Вадим.
Здесь всё поблизости и её дом тоже рядом. Десять минут, если очень медленно. А быстрее, то можно и за пять. В вязкость, до основания – и грести, грести. Осознать неторопливость дано не всем, суета, тревога вызревает из отвергнутой прежде ничтожности – суета коварна и подталкивает в спину. Оставшееся не зачеркнуть, сквозь пальцы веет и сор выметается, но смыслы сдвигаешь. Хотелось ещё, но повторных попыток нет. Лишь одна.
По деревне ещё гуляют порой. Ходят мало, грязно – больше сидят. Не каждый вечер, но бывает.
- Эй, Вадим! – кричали. – Ты что ли?
Он не откликался, шёл. Надо было задами, думал.
- Мы тебя узнали, не прячься.
Человека четыре, пять может. Местная молодёжь – всем за сорок. Он не откликнулся.
Подойдя к дому, долго не решался. Свет горел, в её комнате горел – он знал, она в этой. Свет лампы. Отец – в соседней.
Стоял, раздумывал. Странное состояние – ни так, ни этак. Свет горел, но движений не было. Читала, может или просто лежала. Отец спит наверно, по крайней мере должен.
Сделал шаг. Встал на цыпочки, но не видно. Свет горел, тусклый. Он постучал, негромко. Подождал, постучал ещё.
Она подошла, напугана словно, поначалу не разглядела. Открыла окно.
- Вадим!?
- Я.
- Фу, как ты напугал!
- Часто ночами стучатся?
- Вообще не стучатся.
Волосы не прибраны, глаза усталые, щурится. И такая хороша, и такая зудит. Зуд, точно – зуд, раньше не знал, теперь же буду – зуд.
- Выходи.
- Что ты, ночь же!
- Ещё не поздно.
- А сколько?
- Десять может.
- Десять – поздно.
- Не выйдешь?
Смотрела, думала.
- Папа услышит.
- Он где?
- В соседней.
- Спит наверно.
- Вот, разбужу.
- Так ты в окно.
- В окно?
Откинула волосы.
- У тебя намерения добрые?
- Нет.
- Вот видишь, как же я могу?
- Они лишь чуть – чуть недобрые.
- Лишь чуть – чуть?
- Да, ты справишься.
- Холодно ведь.
- Накинь что-нибудь.
- А ноги?
- Ну, и на ноги.
- Накинуть?
- Да.
- Брюки разве?
- Брюки.
- Брюки, кофту – долго ведь.
- Я подожду.
- А вдруг всю ночь?
- Это нечестно.
- Ладно, жди.
Он закурил. Но она быстро – лишь пару затяжек успел.
- Лови меня.
- Ловлю.
- Уронишь – не прощу.
- Не уроню.
Она высунулась в окно, света не было больше. Он подхватил. Она обвила шею, прижалась к щеке, губы – у самого уха. Сдерживала смех.
Поставил на землю.
- Ну вот, в самую грязь.
- Здесь везде грязь.
- Не, ты специально.
- Конечно.
- Чтобы измарать меня всю.
- Само собой.
- Далеко не пойдём.
- Ладно.
- Давай у дома, с другой стороны. Там брёвна.
- Хорошо.
- Держи, держи меня.
- Держу.
- Чуть не упала.
- Я держу.
Они зашли за дом, забора не было у них. Валялось несколько брёвен. Сели.
- Мокрые.
- У меня газета есть.
- Специально взял?
- Угу.
- Знал, что выйду – сядем где-нибудь.
- А как же!
- А брёвна мокрые.
- Я предусмотрительный. Привстань – ка. Всё, садись.
- А сам как?
- Ещё одна есть.
- Ты же не выписываешь газет.
- Это старые. В шкафу валялись. Там целая пачка.
Было тихо. Безветренно. Когда нет ветра, не так холодно.
- Только папа не услышал бы.
- А что он сделает?
- Сделать – ничего не сделает. Но брюзжать будет.
- Ты с ним жёстче. Не маленькая ведь.
- И так жёстко – он плачет аж.
- Сентиментальный.
- Да нет, безвольный просто… Там кто ходит что ли?
- У Серафимы сидят.
- Кто?
- Егор, Сергей, сама. Ещё кто-то.
- Она сестра тебе?
- Троюродная.
- Троюродная?
- Да, матери у нас двоюродные. Я только здесь узнал.
- Что сестра?
- Да. Я и не помнил её.
- А она?
- Помнила вроде. Хотя что за родня – троюродная!
- Ну всё же.
- Нет, это всё уже.
- Он обнял её. За плечи, потом соскользнул ниже - к талии. Она не отреагировала, смотрела вперёд, так и надо словно. Он придвинулся плотнее, обнял крепче. Другую руку положил на коленку. Она взяла её в ладошки. Сжала.
- А вот мы с тобой – не родственники.
- Ну и замечательно.
- Почему?
- Не сидели бы так.
- Да нет, сидели бы.
- Родственники?
- Родственники.
- Вообще-то да. Что тут такого?
- Вот именно.
- Но всё равно – сдерживаться надо.
Она перевела на него взгляд.
- А сейчас не надо?
Он потянулся к ней губами.
- Мне бы не хотелось.
Губы уткнулись в её, она не разжимала. Не моргала, глаза – вот они, большие. Страшно даже.
- А тебе?
- Мне – надо.
Но впустила. Укусила нижнюю.
- Почему?
- Надо.
- Но почему?
- Просто надо.
Слова нетвёрдые, они уже позволили языкам. У неё – горячий, маленький, вёрткий. Он облизывал.
Отстранились
- Я раньше не целовалась.
- Я тоже.
- Не ври, - засмеялась.
- Ладно, не буду. Но у тебя получается.
- Получается?
Облизнулась еще.
- Получается. Ошалеть можно.
- Ты так всем говоришь?
Сблизились снова. Она позволила дольше, но всё же не слишком.
- У тебя прирождённый талант.
- Какой ты циник!
- Ого, вот так слово! Где услышала?
- В книжке прочла.
- Что за книжка?
- «Не доверяйте мужчинам».
- Есть такая?
- А как же.
- Сожги.
- Нет, оставлю.
- Бестолковая книжка.
- Как знать.
- Не пригодится больше.
- Сомневаюсь
Сближали кончики языков. Она быстро – он не успевал поймать зубами.
- А вдруг папа сейчас выйдет?
- Он ничего не увидит.
- Присмотрится.
- Да что ты его боишься?
- Я не боюсь. Просто неловко.
Ручки маленькие, тёплые. Его ладонь внутри, она сжимала, гладила. Перебирала пальцами.
- Ты ему так прямо и скажи: «Всё, старый хрыч, твоё время вышло!»
- Ладно, так и сделаю.
- А то он так тебя и будет третировать.
- Он не третирует. Он даже не разговаривает со мной почти. Мы как чужие.
- Может быть, это неплохо.
- Почему?
- Не знаю, просто меньше эмоций. Это всегда к лучшему.
Сблизились опять. Он гладил спину, а другую руку освободил – она разжала ладони – он дотронулся до груди.
- Не надо.
Он убрал руку.
Сидели час может.
- Я пойду, - встала она.
- Уже?
- Поздно просто.
- Ещё нет.
- Поздно.
Он тоже встал.
- Забери газеты.
- Да ну их!
- Забери. Папа увидит завтра – поймёт все.
Он забрал.
Двинулись обратно. Шагов тридцать всего. Встали у окна.
- Подсади меня.
Он обхватил её.
Она задержалась. Поцеловались ещё.
Он приподнял её, она залезла в окно.
- Пока, - махнула на прощание.
- Пока, - отозвался он.
Холодно было.
Просыпался он долго и тяжело. Сон был липкий, мерзкий – из одной сцены он перетекал в другую и был настолько силён, что не отпускал из своих глубин. Вадим вроде бы уже открывал глаза, вроде бы уже поднимал голову но новая волна сонливости тут же накрывала его. Сон был противен – когда он внезапно оборвался, первые воспоминания об этом состоянии были настолько гадки, что его затошнило. Первые воспоминания сменились вторыми, вторые – третьими, уже тихими и безвредными, но тошнота не проходила. Он попытался приподняться. Головокружение и всё та же неразлучная сухость во рту обозначились в нём в то же мгновение. Конечно же болела голова.
Он лежал на продавленной кровати в какой - то крохотной комнате. Единственное окно было занавешано. Рядом с кроватью стоял стул – одежда его комом валялась на нём. На матраце отсутствовала простыня, на подушке – наволочки, а накрыт он был рваным байковым одеялом. Без пододеяльника. Стены и потолок комнаты были выкрашены в густо синий цвет, отчего сейчас, при задёрнутой шторе здесь было очень мрачно и неуютно.
Со второй попытки Вадим встал. Ноги держали плохо, головокружение тут же усилилось, а тошнота стала просто неимоверной. Его передёрнуло, и сгусток не то желчи, не то рвотной массы извергся в ротовую полость. Вадим проглотил его.
Одевшись, он открыл дверь и вышел в длинный и мрачный коридор. Здесь было совсем темно, лишь в конце его, из распахнутой двери справа, пробивался робкий свет. Комната эта, видимо, служила залом – заглянув в неё, Вадим увидел телевизор, стенку и довольно яркой расцветки ковёр, висевший на стене. Людей здесь не было.
В коридоре имелась ещё пара дверей, он открывал их после предупредительного стука, но хозяева за ними не обнаружились. Коридор вывел его к лестнице, на площадке перед ней валялась обувь. Присмотревшись, Вадим угадал в одной из пар свои сапоги. Одевая их, он заметил вдруг небольшую комнатку сбоку – по всей видимости, это была кухня. За столом, подперев голову рукой, сидела женщина. Волосы её были распущены, спадали по плечам космами, на ней был застиранный халат и стоптанные тапки. Вадим в нерешительности встал в проходе.
- Здравствуйте, - решился он наконец заговорить.
Женщина медленно и тяжело перевела на него взгляд и, не издав ни звука, вернула голову в исходное положение.
- Вы меня извините, - сказал Вадим, - мы наверно вчера сильно тут дали, вам немало неприятностей доставили …
Женщина молчала и головы не поворачивала.
- А Паша ушёл, да? – спросил Вадим. – Это ведь Паши дом? Или Лёни?
Женщина молчала. Молчала и не шевелилась. Лишь нога её, совершая некое лихорадочное вздрагивание, раскачивала на носке тапок.
- Извините ещё раз, - сказал Вадим. – Я пожалуй пойду.
Одев окончательно сапоги, он спустился по лестнице к двери.
- Куртка! – раздался женский голос.
Вадим поднялся обратно.
- Что? – заглянул он в дверной проём.
- Куртка твоя, - скосив глаза, произнесла женщина. – Там висит.
- Где? – осмотрелся Вадим. Про куртку он действительно забыл.
- На крюке, - так же глухо и сдавленно отозвалась женщина.
Вадим заметил её наконец – куртка висела на некоем подобии вешалки на стене прямо у лестницы. Надевая её, обнаружил на боку порез – из него выбивалась подкладка.
- Спасибо вам за гостеприимство, - сказал он женщине. - До свидания.
Та не отозвалась.
Дом, из которого вышел Вадим, сказался двухэтажным, что его озадачило. По углу спускалась с крыши водосточная труба, сама крыша была крыта железом, в основании значился хороший кирпичный фундамент. В Светлом таких домов не было.
Выйдя за забор, он удивился ещё больше. Дороги здесь были заасфальтированы, по ним вовсю ездили автомобили. Проехал рейсовый автобус. Кроме двухэтажных домов, виднелась и пара пятиэтажек. Это напоминало какой-то городишко – маленький, захолустный. Городишко, в котором он никогда не был.
- Извините пожалуйста, - спросил он у проходившей мимо женщины, - это что за город?
Та посмотрела на него подозрительно, но ответила:
- Это не город, это Кузли.
- Что, что?
- Куз-ли, - по слогам продиктовала она. – Рабочий посёлок Кузли.
Про поселок такой он конечно слышал. Он находился километрах в пятнадцати от Светлого. В Кузлях, как я узнал, жила пару лет его мать. Желание уехать из деревни было чересчур сильным, буквально бурлило в ней - в девятнадцать лет она сорвалась сюда. В те времена здесь был кожевенный завод, должно быть есть и сейчас - на него она и устроилась. Ей дали койку в общежитии, она стала работать, но вскоре полностью разочаровалась в этих Кузлях. Кроме асфальтированных дорог, рабочий посёлок мало чем отличался от деревни. Люди здесь были точно такие, как в Самово – неотёсанные, тупые, безбожно окающие. Аня не находила здесь душевного успокоения. Возвращаться в Сомово тоже не хотелось, поэтому брак с долговязым парнем Славкой, с которым она познакомилась во время поездки в Минск, был как нельзя кстати. Трудно сказать, любила ли она его по-настоящему. Смею предположить, что любила. Может и не той огромной любовью ,которой пичкает нас сердобольный кинематограф, но по-своему любила. Он был в общем-то неплохим человеком, почти не пил, почти не ругался матом, к ней относился с уважением. К тому же он был городским и был отцом её ребенка – лишь за это заслуживал к себе хотя бы скромной, но любви. И Кузли без сожаления были оставлены ею. Что было правильным решением – Вадим поддержал бы её. Ему эти Кузли очень и очень не нравились.
Постояв пару минут в раздумьях, он двинулся в обратном направлении. Вернулся к дому, поднялся по лестнице и, не снимая обувь, заглянул на кухню. Женщина сидела всё в той же позе – подперев голову рукой. Тапочек всё так же покачивался на её ноге.
- Извините,- сказал Вадим. – Я узнать хотел, вы кто такая? В чьём доме я ночевал?
Женщина посмотрела на него . Лицо её было отёкшим, под глазами красовались круги, взгляд был неподвижен и зол. Она молчала.
- Дело в том, - продолжал Вадим, - что вчера я был ещё в Светлом. Это село такое, недалеко отсюда … И совсем не помню, как оказался здесь. Может быть, вы разъясните мне, в чём тут дело. Ведь я у вас ночевал …
Женщина молчала.
- Может быть мы с мужем вашим знакомы, или с братом. Не мог же я просто так здесь оказаться.
Женщина опустила глаза, тут же снова подняла их. Вздохнула.
- Я уже ничего не жду, - сказала, - мне на всё наплевать. Это я раньше думала: вот, мол, жить начнём по-человечески, работать буду, он тоже – денег заработаем. Нет, куда там!
Теперь уже молчал Вадим.
- Мне ведь завидовали все, - продолжала она, - я же красавицей была! А сейчас во что превратилась!
- А вы мне не скажите, - подал голос Вадим, - с кем я сюда пришёл?
- Как это мерзко всё, - качала головой женщина, - как погано: очутиться в безвыходном положении. Что ни делаешь - всё неправильно. Ты думаешь, я хотела этого? Ничего подобного! Бывало, снились сны, подруги говорили – к несчастью, но я же не верила! Да сны чушь всё, его бы и не было, несчастья, если б с самого начала правильно поступать.
Вадим шумно и зло вздохнул и вышел наружу.
Хотелось курить. Он похлопал себя по карманам, сигарет там не было. Был лишь скомканный носовой платок и сплющенный коробок спичек. Денег – ни копейки. Он долго вспоминал, как и где их потратил, но память пребывала в состоянии полнейшего и безоговорочного равнодушия.
- Эй, парень! – позвал он пацана, ремонтировавшего на обочине мотоцикл. – Где у вас вокзал находится?
- Вокзал? – переспросил пацан, удивляясь почему-то такому вопросу.
- Ну да, вокзал, - кивнул Вадим. – Откуда у вас тут автобусы отходят?
- В смысле – междугородные?
- Да, да.
Парень приподнялся с коленок. Засаленная тряпка, на которой он сидел, прилипла к брюкам и висела на штанине.
- Минут десять тут идти. Вот этой дорогой всё время прямо. Прямо, прямо, никуда не сворачивая. Как раз выйдите.
- Ага, ладно, - покивал Вадим. – Ты не куришь?
- «Прима» только, - потянулся пацан к карману джинсовки.
- Пойдёт.
Они закурили – пацан тоже достал себе штуку.
- Ну спасибо,- сказал Вадим.
- Не за что, - отозвался парень.
Вадим двинулся по указанному направлению. Минут через десять билетный вагончик, гордо именовавшийся вокзалом, действительно предстал взору. Вокзалом это месиво грязи назвать было трудно. Грязь была здесь особенная – чрезвычайно липучая и очень оригинального цвета. Такая образуется только в тех местах, где её постоянно месят колёса автобусов – она пропитывается бензином и маслом.
Вадим толкнул дверь вагончика и вошёл внутрь. За зарешеченным окном кассы виднелась безобразная женщина.
- Здравствуйте, - сказал он ей.
- Здравствуйте, - отозвалась женщина.
- Сегодня до Сомова автобусов нет? – спросил он, вспоминая при этом, что не имеет ни копейки денег.
- До Сомова? Нет, что вы! До Сомова только в понедельник и четверг.
- А сегодня что?
- Сегодня – среда, - изобразила женщина гримасу, давая понять, что ей ясно с каким барбосом она имеет дело.
- Так, ладно… А в Светлое когда автобус?
- В Светлое был уже. В семь тридцать.
- А…
- А в два не будет.
- Почему?
- Сломался.
- Сломался!?
- Из райцентра позвонили – сломался.
- Здрасьте – пожалуйста, а как я доберусь до дома?
- Ну, мужчина, вы о чём раньше думали? – занервничала кассирша. – Расписание всем известно – висит вон, приходили бы, да узнавали.
- Э-э, расписание … Если б я знал, что здесь окажусь.
Он направился к выходу.
- Ну, в конце концов - пешком идите, - крикнула ему вслед женщина, - если сегодня вернуться надо. Часа за три дойдёте.
Вадим задержался в дверях.
- Пешком?
- Да , пешком.
- Ну, ладно, - толкнул он ногой дверь. – Посмотрим.
Тут же подался назад.
- А по какой дороге идти?
- Вот тут влево отходит, - привстала женщина. – По ней. Прямо в Светлое.
- Спасибо, - кивнул Вадим.
От бетонного пятачка вокзала расходились три дороги. Одна из них вправо, а вот две остальные – обе как бы влево. Мимо проходила старуха, Вадим спросил у ней.
- На Светлое эта дорога ведёт? – крикнул он.
- А? – остановилась бабка.
- На Светлое дорога – эта?
- Куда? На Светлое?
- На Светлое. Вот эта дорога или вон та?
- Эта, эта, - закивала старуха. - Та к заводу.
- Спасибо, бабушка.
Он осмотрелся. Дорога шла между домов и терялась вдали, в темноте леса, незадолго до которого дома обрывались. Тяжело вздохнув, Вадим зашагал по ней.
Самочувствие его было неважное. Остатки хмеля улетучивались из организма медленно, рождая ломоту в суставах и головную боль. Боль, как ни странно, усиливалась. Вадим почувствовал вдруг, что неимоверно хочет есть – едва он произвел в мозгу эту мысль, как в то же мгновение желудок издал страшнейшее и грамогласнейшее урчание. Но ещё больше чем есть, захотелось в туалет. То ли ощутив дорогу к дому, то ли просто проснувшись, кишечник забурлил. Забурлил неистово, зло – а лес, заветный лес, был метрах в пятистах. Вадим убыстрил шаг.
«Один, чёрт знает где. Неизвестно как и почему. Сижу в лесу и тужусь. Здорово! Многого достиг, много добился. Без копейки денег, с больной головой . Ничего не помню. Раньше мне хотелось забытья – настоящего, большого. Великого. Чтобы не помнить ни прошлого, ни себя в нём. Зависнуть в пустоте и остаться в таком состоянии навечно. Без движений, без стремлений. Движение – обман, стремления – погибель. Они выжигают, скручивают, умерщвляют. На той ли я точке? – думаешь. В той ли координате? Не в той, - отвечаешь, - опять не в той. Да будет ли когда-нибудь удовлетворение? Сомневаюсь … Сыро как, холодно. Всегда не любил холод с сыростью. И всегда они меня настигали. Потолки протекали, батареи отключались. На трёх квартирах – и везде то же самое. Бывало, тазы ставили. Новый дом, вроде, а всё равно текло. Оденешь свитер, накроешься одеялом и сидишь, в окно смотришь. Детство … Блин, опять тоска эта гнусная. Чуть расслабишься, откроешь шлюзы – она туда. Моментально, откуда берётся только. Прям заплакать готов. Не заплачу конечно, теперь научился бороться, теперь не отдамся – но и она … Она тоже меняется. В ней открываются новые созвучия, призрачные тона, скрытая вибрация. Да и сила нарастает. Накроет в один прекрасный момент, накроет так, что не выберешься. Я не уверен, что всегда смогу справиться. Отрешённость, забытьё. Потерянность. Потерянность – я ощущал её не раз. Она всегда разная и порой интересная. В ней что-то привлекательное, она притягивает. Её хочется даже - это странно … Тепло, осмысленность. Они из одной области, из схожей сферы. Их хочется постоянно и постоянно не хватает. Тепла, огромного и жгучего, безбрежного – чтобы можно было нырять и захлёбываться. Осмысленности, простой и естественной, в которой каждое слово – суть, в которой каждое движение – поступок. В которой нет многослойности и коварства. Водится ли в природе такое сочетание?.. Как же холодно, чёрт! Не идёт что-то … Кишечник всегда плохо работал, в последнее время – особенно. Провериться бы надо. Давно уже посрать не удаётся нормально. График завести надо – в определенное время, от минуты до минуты. И приучить организм. Не всё потеряно, брат, не всё! Битва ещё не проиграна! Мы им покажем кузькину мать! Им всем… Во, во, пошло вроде! Давай, родная, давай! Давай, родимая! Сними тяжесть с души».
Мы с Вадимом во многом близки – он тоже склонен к печали. Но он покрепче меня - с хандрой Вадим справляется ловчее. Он – крепкий мужик. Не то, что я. Я - хлюпик, и расстраиваюсь по каждому поводу.
Он один, одному с тоской справляться легче, гораздо сложнее – на людях. Когда какие-то улыбчивые лица заглядывают тебе в лицо, требуют улыбки ответной. Когда звучит музыка, горит костёр, на нём дымятся шашлыки, парочка у огня целуется, другая стоит поодаль – поцелуев не слышно, но объятия горячи. Хмель только что доставлен в топку организма – бурля, он начинает своё действие, но ожидаемого веселья не приносит. В голове тягостная пустота, лишь одна навязчивая мысль прокручивается там. Её снова и снова пробуешь на вкус. Обычные слова, но кажутся они сейчас странными: «Вот и кончилась школа …»
Попробуй тут, справься с потерянностью.
- Кто здесь? – кричала она. – Девчонки, вы что ли?
Подол в руках, лицо нахмурено, глаза шарят по деревьям. Она встревожена. Она - как же её имя … Не Марина ли? Вот ведь память - ничего уже не помнишь, а ведь это было не так давно. Лет пятнадцать назад. Пятнадцать лет … Пятнадцать - это всё же много. За пятнадцать лет меняешься полностью. Вроде ли сейчас осталось хоть что-то от того юноши пятнадцатилетней давности … Ну а девушка – девушка пусть будет Мариной.
Марина писала.
- Колька! Серёж! Кто это?! – его в списке не было. Стояла всё ещё на стремени, но он сидел тихо, а ей было невтерпёж. Лёгкая струйка ударилась в землю…
Когда она ушла, поссал сам. Пришлось и поблевать. Выворачивало здорово – все шашлыки были здесь. И легче не стало ни на грамм.
Возвращаться на поляну не хотелось. Он с самого начала, ещё когда рассаживались по машинам, вывалился почему-то из общего настроения. Ещё раньше, утром, едва проснувшись, он не обнаружил в себе ни капли веселья, столь необходимого в такой день. Не пойти тоже было нельзя : диплом за него не получат, да и денег, что собирали загодя, было жалко. Жалость вообще нехорошее чувство , а в таких ситуациях вдвойне. Жалеешь потраченные деньги и приобретаешь на них очередное разочарование.
Он вышел на поляну, присел. Тут вовсю танцевали – музыка неслась из открытой машины, пьяные силуэты выпускников дрыгались на фоне костра.
- Что с тобой? – подошёл к нему весёлый и пьянющий Колька.
- Ничё?
- Обломанный какой-то …
- Стошнило меня.
- Стошнило!? Ты чё, нельзя так! Перепил что ли?
- Да, видимо. Посижу немного, приду в себя.
- Ну давай.
Покачиваясь, Колька присоединился к танцующим. А Вадим поймал Маринин взгляд - она смотрела на него с лёгкой улыбкой.
- Вади-и-им! – звала его Наташа. Манила ручкой. Но не к себе, с ней уже кружился Саня. Просто танцевать. Вадим проигнорировал её.
Она же, отстранившись вдруг от кавалера, подбежала к нему.
- Вадим, ну что ты?
- Что я?
- Не танцуешь, сидишь тут.
- Не хочу просто.
- А Марина, смотри вон, тоже скучает. Одна. Ты бы пригласил её.
- Да не хочу я танцевать!
Наташа окинула его понимающим взглядом.
- Тебе скучно наверно, да?
- С чего ты взяла?
- Что ты какой непростой? Сидишь тут как сыч, насупился.
- Да с чего ты взяла!? Всё нормально.
- Ну смотри. Так ведь всю жизнь обиженным проходишь.
Отбежала к Сане. Тот встретил её объятиями.
Вадим решился всё же. Не потому, то Наташа сказала, а оттого, что надо как-то окупать потраченные деньги. Голова кружилась, шаги были нетвёрдыми.
Марина смотрела куда-то в сторону.
- Марин!
- Повернулась.
- Можно тебя на тур вальса?
Слова едва складывались.
- Я не имею вальс.
- Я тоже … Это образное выражение.
- Очень рада за тебя.
- Ты потанцуешь со мной?
Она раздумывала. Произведя трагический выдох, поднялась. Они вышли в центр поляны, он обнял её - неуловимыми телодвижениями она позволила сделать это лишь кончиками пальцев. Так же лишь кончиками касалась его плеч. Поначалу молчали.
- Это ты в лесу шастал? - спросила она
- Да.
- Специально подсматривал?
- Ага.
- На тебя похоже.
Он пьяно улыбнулся.
- Ну и что видно было?
- Ничего, темно же. Только слышно.
- Да-а?
- Да. Струя сильная такая, могучая. Там овраг наверно остался.
Марина остановилась.
- Спасибо за танец.
- Только начали ведь.
- Мне хватит.
- Марин, я шучу!
- Я понимаю.
Вернулась на своё место.
- Колян ! – орал он потом. – Ау!
Тот не откликался.
- Николай ! Ты где?
- Чё? – высунулся тот с заднего сиденья автомобиля. Чья-то рука сползла по его плечу.
- Водка осталась?
- В багажнике.
Вадим достал бутылку и зашагал к костру.
- Сань, будешь? - кивнул на ходу.
- Не, хватит.
- Серый!
- Нет, не буду.
- Да чё вы все? Пить же ехали, ё-моё!
Парочки безмолвствовали. Поцелуи были глухи, руки, скользящие по коленкам, и вовсе бесшумны, лишь платья - они создавали некое шуршание.
В костре трещали дрова. Он присел возле самого огня, откупорил бутылку, нашёл стакан. Несколько кусков мяса ещё не были съедены.
Потом жестоко блевал. Сам не помнил – рассказывали.
Дорога была пустой. Ни одна машина не проехала по ней за всё это время. Почти полностью опавший лес был сейчас угрюм и жалок. Вадим двинулся по дороге и прошагал минут пять, пока не услышал за спиной звук мотоцикла. Поравнявшись с Вадимом, мотоцикл остановился. В нём было два человека.
- Вадим! – привстал сидевший сзади. – Вот ты где!
Вадим людей не узнавал.
- А мы тебя всё утро ищем. К Рахиму зашли - нет тебя, ушёл. Куда ушёл? А хрен его знает. Блин, хорошо, что мы тебя нашли!
- Автобуса до Светлого нет сегодня, - сказал Вадим. – Вот, пешком иду.
- Я же говорил тебе! – подал голос второй, сидевший за рулём. – Пешком пойдёт! Ещё поймаем. Вот, поймали …
- Ну ты ж у нас… - развёл руками пассажир, - всему голова! Здорово! – протянул он руку Вадиму.
- Привет, - подал свою Вадим. – Курить есть?
- Курить? – переспросил мужик. – Есть курить! Бери пожалуйста.
Он протянул Вадиму пачку. Тот взял сигарету и полез в карман за сплюснутым коробком, но мужик опередил его – поднёс зажигалку. Вадим затянулся.
- Айда, Рахим, покурим, - кивнул мужик мотоциклисту. – Торопиться некуда.
- А чё, можно, - отозвался тот, слезая с мотоцикла.
Были эти люди ужасно друг на друга похожи. Черноволосые, с приплюснутыми носами, с какой–то раскосиной в глазах – возможно, они приходились друг другу братьями. У обоих на головах были одинаковые кепки из чёрной кожи, на ногах одинаковые сапоги из чёрной резины, и лишь куртки, хотя были они тоже чёрными, отличались - у Рахима была болоньевая, у его пассажира – кожаная.
- Жена что утром сказала? – спросил Рахим.
- Ничего не сказала.
- Вообще ничего?
- На жизнь жаловалась. Еще чё – то говорила – я не понял.
- Ну да, ну да, - покивал Рахим. – В её репертуаре.
- Как самочувствие у тебя? – спросил пассажир.
- Да так себе. Но жить можно.
- Жить можно? – улыбнулся тот. – Ты меня-то помнишь?
- А как же! – отозвался Вадим, хотя ничего не помнил. – Ты – Салават.
- Смотри-ка ты, а я думал не вспомнишь, - снова улыбнулся мужик. – Ты ведь как труп был – мы вдвоём тебя еле до дома донесли.
Ни хера себе, подумал Вадим затягиваясь, на самом деле Салават!
- Так фигли, - отозвался он, - столько выпить!
- А много на грудь приняли?7 – спросил Рахим.
- Ну, по литру как минимум, - ответил Вадим. – А может и больше.
- Сильно.
- Из Светлого вчера тоже на мотоцикле ехали? – кивнул Вадим на «ИЖ».
- Не, на грузовике, - отозвался Салават. – Свалили тебя в кузов и поехали. Ты там заблевал всё… Но потом очухался немного – в Кузлях поначалу сам ходил. Правда вот так.
Ладонью он изобразил как ходил Вадим – зигзагообразно. Все посмеялись.
- Ничего у меня не забыл? – спросил Рахим.
- Да вроде нет.
- Одежду, документы, деньги?
- Одежда вся на мне. Документы в кармане должны быть, - он расстегнул молнию на куртке и заглянул в карман. Паспорт и трудовая книжка были здесь. – Да, есть. А деньги… Деньги потратил наверно.
- Да, точно, - сказал Салават. – На твои ведь в Кузлях брали.
- Ну вот, - добавил Вадим, - значит всё при мне.
- Это хорошо, - кивнул Рахим. – А то бывает, забудешь так вот что-нибудь важное.
- Я забыл раз, - сказал Салават. – Паспорт.
Сплюнув, он интригующе помолчал. Потом продолжил:
- В Киеве, у сестры был. Самолётом возвращался. Ну, перед посадкой, как положено, приняли. А муж ведь её провожал меня. Муж и брат мужа. Вот втроём мы и нахерачились.
Вадим с Рахимом слушали его заинтересованно.
- И чёрт его знает, - говорил Салават, - как так получилось – короче, каким-то образом мой паспорт оказался у них. То ли у мужа, то ли у брата его... Но в самолёт я сел. Сел, потому что прилетел. То ли это уже после регистрации я им его отдал - не помню. Прилетаю еле живой, сажусь на автобус, доезжаю до Подова. Там пересадка до Светлого, жду автобуса. Вдруг два мента ко мне – разрешите ваши документы. Пожалуйста, говорю, и по карманам – хоп, хоп. А документов - тю-тю. Сам тоже – пьяный ещё, не соображаю ничего, возмущаться стал, орать. Они раз меня - и в кутузку. И, короче, в общей сложности четыре с половиной дня держали.
- Ни фига себе! – воскликнул Рахим.
- Документов нет, кто такой – неизвестно. Ладно до жены дозвонился, она приехала в Подово – так, мол, и так, муж мой. А где паспорт его, спрашивают. Она меня: где твой паспорт? Забыл, говорю, в Киеве . Она телеграмму в Киев: высылайте срочно паспорт! А те архаровцы после меня, видать, ещё круче забухали. Не шлют. Ну, меня отпустили в конце концов на пятый день. Я уж там заявление о потере паспорта написал, штраф заплатил –вдруг, недели три спустя … или нет, не три, месяц прошёл как минимум – приходит паспорт из Киева. А в паспортном столе мне уже другой ведь делают! Ладно сходил, сказал, а то два паспорта бы у меня было.
- А что, здорово же! - сказал Рахим.
- Здорово-то здорово, только за это ведь, узнают если, по головке не погладят.
- Ну, да правильно, - согласился Рахим. – А жаль. Два паспорта иметь – это классно! Паспорт везде же нужен. И туда, и сюда – у меня сколько раз было, когда сразу в два, а то и в три места паспорт требовался.
- У меня тоже, - поддакнул Салават.
- Вот бы один туда, а другой сюда – удобно же!
- Не, не прекратит, - сказал Салават.
- Да и не позволят такое, - подал голос Вадим. – Махинации всякие начнутся.
- Да, махинации, - согласился Салават.
Он отбросил скуренный до фильтра бычок и сказал Вадиму:
- В Светлое, значит, идёшь?
- Угу, - отозвался тот.
- Ну давай, садись. Подвезём тебя.
Никто с места не двигался. Вадим докуривал сигарету, а двое его друзей серьёзно и задумчиво смотрели на лес.
- Мы не до самого Светлого, - сказал Рахим.
- А, да, - встрепенулся тут же Салават. - там недалеко вообще - то-два километра. Кузница.
- В село не заедете?
- Не, мы просекой. Как с дороги свернём, высадим тебя.
- Да мне ведь так-то в Сомово.
- Ах, да, ты же с Сомова … Ну так даже лучше тебе. Ты тогда в Светлое вообще не заходи. Там если на просеке выйти – до Сомово километра три. Четыре может . За час-то в любом случае дойдёшь.
- Ладно. Только вы мне скажите, в какую сторону идти и где слезать.
- Слезать где – скажем, - заверил его Рахим. – Тогда не на повороте, а в самой просеке высаживать его надо, да?
- Да, вроде, - отозвался Салават. - Ну там разберёмся.
С минуту помолчали.
- Ну что, тронемся тогда, - сказал Салават.
- Тронемся, - сказал Вадим.
- Поехали, - добавил Рахим.
Он сел за руль, Салават сзади, а Вадим полез в коляску.
- Шлем наденешь? – спросил его Рахим.
- Надо что ли?
- Как хочешь. Мы вот не надеваем. Хотя надо бы.
Шлем лежал на дне коляски.
- Не наденешь если - в руках держи.
Вадим не стал надевать. Рахим завёл мотоцикл – буквально со второго пинка – и они тронулись.
Ехали минут пятнадцать.
- Через километр высадим тебя, - кричал Вадиму Салават.
Въезжали в просеку.
- Если доедем, - повернулся Рахим. – Вон тут швыряет как!
Мотоцикл действительно заносило. Рахим вёл его сейчас совсем медленно. Салавата почему – то это злило.
- Чё ты его жалеешь? – кричал он. – Жми вовсю!
- А-а? - повернулся Рахим. - Что говоришь?
- Чё ты, говорю, мотоцикл жалеешь, - крикнул ему в ухо Салават. – Жми на газ!
- Ты псих что ли?! – ответил через плечо Рахим. – Перевернуться хочешь? Это так кажется только, что можно быстрее, а вон в дуб врежешься башкой – узнаешь.
- Ничё мы не врежемся!
- Нормально едем, не дёргай меня.
- Ну едь, едь, тихоход.
Остаток пути ехали молча. Лес в этой части находился, по всей видимости, под особым покровительством лесников. По обе стороны просеки деревья росли не так, как им хотелось, а правильными рядами. Кроны были пострижены под единый уровень, и хоть сейчас голые ветки деревьев не производили этой правильностью никакого впечатления, летом они наверняка выглядели неплохо. Почему – то казалось, что вот-вот из-за стволов должна высунуться звериная морда. Этого конечно не происходило. Вадим вообще за всю свою жизнь видел диких животных лишь два раза. Когда-то давным-давно, в глухом детстве белку, которая на пару секунд показалась сквозь листву, и чуть позже, будучи уже повзрослее, - кабана. За кабаном они наблюдали с отцом, довольно долго. Правда с приличного расстояния. Он рылся мордой в земле и противно похрюкивал. Обросший чёрной щетиной, клыкастый – даже на расстоянии было страшно. Он скрылся наконец, а отец сказал Вадиму:
- Все люди – точно такие же свиньи.
Надавив на тормоза, Рахим остановил мотоцикл.
- Всё что ли? – спросил Вадим, осматриваясь.
- Здесь думаешь? – задал вопрос и Салават.
- Дальше везти нет смысла, - ответил Рахим. – Вот сейчас сюда, - махнул он рукой направо, - и прямиком. Идти, идти, никуда не сворачивая.
Вадим выбрался из коляски.
- Что делать, если заблужусь?
- Да не, какое заблудишься! – сказал Салават. – На поле все равно выйдешь, а там Сомово видно. Ну, правее может, левее чуть. Здесь заблудиться нельзя.
- Да нет, заблудиться можно, - покачал головой Рахим, - если по-глупому шастать. Ну ты на приметы смотри чуть что.
- Это маловероятно, - вставил Салават. – Он же не ребёнок. Выйдет.
- Три километра говорите? – спросил Вадим.
- Три, может четыре. За час дойдёшь.
- Ладно, - кивнул Вадим. – Спасибо вам.
- Не за что, - отозвались мужики.
Он углубился в лес.
- В Светлом будешь – заходи! – крикнул на прощание Салават.
- Обязательно, - обернулся Вадим.
В магазин ходил редко, но приходилось. Хлеб, крупа - нужно. Старухи перешёптывались за спиной, переглядывались. Её – встретил лишь раз. Зашёл, она последняя, смотрела, смеялась глазами.
- Здравствуйте, - сказал. Всем сразу.
Встал следом.
- Здрасьте, - отозвались бабки.
- Здравствуйте, - сказала она.
На голову ниже и со спины совсем хрупкой кажется. Плечики узкие, руки тонкие. Шея - ещё тоньше. Талия, бёдра, ноги. Дотронуться, хотелось дотронуться – и не выдержал, кончиками пальцев, самыми кончиками - по ягодице.
«Ты снилась мне сегодня, - говорил кто-то внутри.- Ты была совсем голой и бежала по полю. А я бежал следом».
Она поймала пальцы в ладошку и сжала. Нельзя говорила, нельзя. Он не стал больше.
«Я тоже был голый. Мы бежали к реке, было жарко, а она почему-то не приближалась. Испарилась вдали, манила – мы всё бежали, бежали».
- Да будет скоро завоз, будет, - говорила продавщица Валя. – Эту не бери, она протухшая. Завтра, послезавтра - привезут.
- Ну, ладно, подожду, - отвечала старуха. Рыбки хочется. Всё постное, да постное – солёненького бы.
«Но мы добежали всё же. Прыгнули с размаху в воду – она холодная, по дну ручьи бьют. Ты брызгалась и не подпускала. Ты гордой была, неприступной».
Она строга, молчалива. Смотрела в окне. Он видел кусочек носа и рта. И ресницы.
«Но я поймал тебя. Поймал, обнял - и целовал. Ты вырывалась, но лишь поначалу. Потом тебе понравилось. Но гордость не позволяла отдаться чувству, поэтому ты не разжимала губ. Просто лежала, закрыв глаза, а я целовал тебя. Ты не разжимала рта, но тебе было приятно».
- Семнадцать шестнадцать, - говорила Валя.
- Семнадцать шисят? Дорого как!
- Да ну как уж дорого! Как обычно. Всегда так было.
- Не, не было так.
- Да что ты говоришь! Всегда она семнадцать шестьдесят и стоила.
- Не знай, не знай. Не помню такого.
- Да ты вообще уже ничего не помнишь. Как звать – то тебя помнишь?
- Э, Валя, ты уж совсем…
- Что Валя, что Валя! Недовольны ценами – пишите жалобы. А мне ничё не говорите, не я цены выдумываю.
«На берегу – песок. Крупный, жёлтый, рассыпчатый. Мы лежали на нём и смотрели друг на друга. Молча. Я вытягивал руку и гладил твоё лицо. Глаза, губы. Губы особенно приятно было. Они тугие, набухшие. Кажется, надави – и сок потечёт. На них капли воды и ты слизывала. Я хотел тоже, но ты не позволяла – ты была гордой».
Переминались с ноги на ногу. Ждали очереди. Она продвигалась медленно. Они так и стояли последними.
«И ты заснула потом. Это так снилось мне – ты заснула. Прямо на берегу, прямо на песке. Заснула, а ветер усилился и волосы твои вздымились волнами. Я лежал рядом и смотрел на тебя. Длинная, чёрная змея обвивала твою ногу и ползла вверх по телу. Она шипела, высовывала раздвоенный язык, а взгляд ее был холоден и страшен».
- Валюш, мне бы пасты.
- Томатной?
- Да. Попробую, что за паста такая.
- Одну банку?
- Одну.
- Двенадцать. Ещё что?
- Консервов баночку.
- В масле только.
- А в томате нет?
- Нет, кончились.
- Ну, в масле давай.
- Всё?
- Ну и хлеб.
- Двадцать три сорок.
«Я поймал её, поднял над головой, а змея шипела и извивалась. Я отвернул ей голову и бросил в реку – течение подхватило её и понесло вдоль берега. Она исчезла, но ты не проснулась. Я подхватил тебя на руки и понёс домой. Наш дом стоял на холме и в нём было совершенно пусто. Я положил тебя на соломенную подстилку и сел рядом. Я просто ждал, пока ты проснёшься, я хотел сказать тебе: «С добрым утром. Ты проспала целые сутки» Но сутки прошли, а потом и другие, и я стал беспокоиться».
- Щас, Тань, щас, - говорила Валя. – Вижу, что ты давно стоишь. Старухи эти заколебали уже. Насядут скопом, одна другой глупее – что надо? чего хотят? – сами не знают. Чего тебе?
- Хлебушка, Валь, - старуха была последней, потом они.
- Четыре двадцать.
- А вот это что такое?
- Ну вот, началось.
- Спросить просто.
- Ром это. Ты ром что - ли пьёшь?
- А в какую он цену?
- Пятьдесят два.
- Пятьдесят два? Да кто ж его купит?
- Кто-нибудь да купит. Вадим вон хотя бы. Он человек приезжий, богатый.
- Нет, я ром не пью, - сказал он.
Она обернулась. Взглянула – и обратно. Трепетно так, пронзительно.
«Какая – то страшная женщина заглянула в окно и сказала что ты не проснёшься никогда, потому что это не сон, а смерть. Я прогнал её – глупую, старую женщину со своими нелепыми домыслами и продолжал ждать. Я не верил, что это смерть, ведь ты дышала. И кожа твоя была чистой, и губы всё так же алели. Я ждал, но к несчастью проснулся сам. Проснулся, и долго не мог вспомнить сон. Потом вспомнил и был очень удивлён – как могло такое произойти: ведь я здесь, а ты там – во сне, и всё ещё спишь. Разве может быть такое?»
- Что тебе, Тань?
- Хлеба. И банку кофе.
- Хлеб, банка кофе. Всё?
- Всё.
- Пятнадцать тридцать четыре.
- Вот.
- Держи пожалуйста.
Подошел и его черёд.
- Здравствуйте, Вадим как - вас – там – по – батюшке!
- Мы здоровались уже.
- Неужели?
Она уходила в это время. Уходя, обернулась. Взглянула яростно, зло даже – он видел краем глаза.
- Что тебе, сокол?
- Любви немножко. Тепла, ласки. Сколько это стоит?
- Без любви пропадаешь?
- Пропадаю, Валь.
- Что ж ты не побеспокоился заранее?
- Кто же знал.
- Ну, а где я тебе любовь возьму?
- Не торгуешь таким товаром?
- Это же дефицит страшный.
- Жаль. Ну давай тогда, что есть.
Выйдя, опять увидел её. Шла домой, не по пути. Обернулась, посмотрела. Злая. Гордая.
«Что ты, что ты! Разве могу я променять тебя? Вулканы забурлили, лава потекла – мне уже не сдержать. Почему–то, когда–то – в какой момент? в какой миг? – стрелки перевели и часы идут по – новому. Чудесно, завлекательно – чудесно оттого, что не уловить начал. Не улавливать бы и концов, стало бы в сто крат завлекательней. Изумительно и так. Ты спишь ещё – где–то там, в моём собственном сне, и я даже не знаю – стоит ли тебя будить. Возможно ли это, осуществимо ли? Взгляды, которые дарила на прощание – да. Они – да, они говорят. Сон чуден, но и чуток. Я не осторожен, но если будить суждено мне – что же, пусть свершится. Я беру на себя ответственность».
Почва была мясистой, мягкой – ноги погружались в неё чуть ли не по щиколотки. Каждый шаг давался с трудом – за двадцать минут Вадим не прошагал и километра.
Он старался ориентироваться на ветви - их было вроде бы больше на той стороне, которая смотрела чуть влево и назад от направления его следования. Вадим оглядывался – не искривилась ли линия его следов. Она казалось прямой. Чем дальше от просеки, тем гуще росли деревья и рука лесников уже не ощущалась на них. С ветвями становилось сложнее – теперь покрывали стволы равномернее и служить ориентиром вряд ли могли. Вадим оставил это занятие.
Это было характерно для него. Человек широкой натуры, он просто физически не мог уделять внимание мелочам. Он живо и с азартом брался за новое дело и – нет, не бросал его на полпути , такой безалаберности за ним не наблюдалось – завершал его, всегда завершал, правда не с тем хотением, какое наблюдалось поначалу. Детали отпадали, все силы направлялись на протаривание основной линии и пусть шероховато это выглядело, но сообразно с задумкой. Вредила ли эта особенность характера ему в жизни? Не знаю, определённо не скажешь. Мы все заложники собственных слабостей, они-то и создают индивидуальность. Абсолютный человек - скучное существо. Он всегда прав, всегда собран и нацелен на результат, всегда достигает его. Ему чужды эмоции, а чувства не сбивают с намеченной цели. Сомневаюсь, существуют ли такие в действительности и совершенно тщетны попытки коварных философов направить силы человечества по этому пути. Люди – дети порока. Сладкая нега разврата манит их к себе, в этом нет ничего унизительного – лучше пить из чаши разврата, но сладость, чем из чаши смирения, но горечь. Жизнь одна, после смерти ничего нет, после смерти - лишь пустое и гулкое небытие. Душу придумали пугливые мечтатели, которые не могли мириться с собственным концом. Глупые, наивные человеки, вам ли бунтовать против положения вещей, вам ли сжимать кулачки на естественный ход мироздания? Все вы умрёте, и вас не встретит за порогом смерти благостный свет, его нет там. Жизнь оканчивается, когда останавливается сердце, холодные и рассудительные врачи понимают это. Понимают и многие другие, но лишь некоторые отваживаются сказать свое гневное «нет» на лживые домыслы идеалистов. Дешёвая вера в бессмертие духа гуляет по людским умам, и люди настолько слабы, что не в силах воспрепятствовать этой гнусной иллюзии. Попадают под её жернова, живут надеждами на новые жизни – но исчезают в итоге. Исчезают в никуда. Новых жизней не будет – жизнь одна. Бога нет – он не поможет тебе с поиском нового тела и окружающей субстанции. Смерть явна и абсолютна. Так проживай же свою жизнь без печали и скорби, без надуманных запретов и служений идолам, проживай её в сладостном пороке – жизни не будет больше, а небытие спишет всё в анналы.
Я тоже по молодости и неопытности создавал себе всяческие иллюзии, рождал всевозможнейшие химеры, верил в самую изощрённую небывальщину. Но шоры спадали со временем, и Истина – великая и единственная – открывалась мне во всей своей безбрежности. Истина – это пустота. Это ничто, это отсутствие. Это бескрайняя чернота – она холодна и холод обжигает, но к нему привыкаешь, он начинает нравиться. Бессмертие ужаснее смерти, сейчас я не хочу бессмертия. Я хочу конца, хочу завершения, хочу итога. Хочу исчезнуть в один из прекраснейших моментов и никогда не появляться больше. Так интересней, поверьте – уйти в никуда, стать ничем. Гнусная череда реинкарнаций - в чью только голову мог придти такой мерзейший образ! Рождаться, жить, умирать, рождаться снова, чтобы снова умереть – неужели это то бессмертие, какого вы хотите? Тихое, сладкое небытие, счастливое и умиротворённое отсутствие – вот чудеснейший из образов. Я хочу его, я к нему стремлюсь, и чёрт меня побери – я буду в нём!
- Молодой человек! – раздался откуда – то сбоку звонкий женский голос.
Вздрогнув, Вадим обернулся. Улыбающаяся цыганка сидела прямо на земле чуть поодаль и цветастая её юбка была распластана словно парашют.
- Помоги пожалуйста, красивый!
- Что с тобой? – спросил Вадим, не трогаясь с места.
- Упала, встать не могу.
- Не может быть!
- Помоги, не обижай девушку! – скалила зубы цыганка.
Вадим осмотрелся. Никого вокруг не было.
- Никого нет, никого. На тебя одного надежда! – сказав это, она засмеялась. Откинула голову назад, распущенные волосы взмыли на мгновение. Смотрела озорно и пристально.
Не торопясь, Вадим зашагал к ней.
- Лес паршивый, - говорила цыганка, не спуская с него глаз, - одни кочки да сучья. Споткнулась вот, развалилась – а встать сил нет. Кто бы помог, думаю – и глядь, ты идёшь. Ай, хорошо как – поможешь, поставишь девушку на ноги!
Какие – то проблески красоты угадывались в её смуглом лице. Губы были тонкие, зубы белые, глаза раскосые и смеющиеся. Красивые глаза. Задрав голову, она смотрела на Вадима. Сильный винный запах исходил от неё, но не раздражал – в нём было и что – то приятное.
- Встать не можешь? – спросил Вадим.
- Точно.
- Так кто же пьёт с утра?
- А сейчас уже не утро. Стемнеет вот – вот. Да и выпила я всего стакан.
- Давай руку.
Цыганка ухватилась и, тяжело охая сквозь смех, позволила поставить себя на ноги. Тут же едва не упала, но прислонилась плечом к дереву. Пуговицы на её блузке были расстёгнуты, шея оголена и даже предгория грудей открывались взгляду.
- Ай, спасибо тебе, красивый! Если б не ты – не знала бы, что делать.
- Не за что, - отозвался Вадим. – Как себя чувствуешь, снова не упадёшь?
- Ой, не знаю. Дай мне руку, держаться за неё буду, а то и вправду упаду.
Она взяла его руку и прижала к животу.
- Слышишь, как сердце бьётся?
Глаза её были прищурены, рот приоткрыт.
- Сердце не там, - сказал Вадим.
- А где? – почти шёпотом спросила цыганка.
- Выше.
- Выше?
- Угу.
- Вот здесь?
- Она переместила ладонь к левой груди. Грудь впечатляла – была тугой, упругой и очень приятной на ощупь.
- Да – а, - сказал Вадим. – Очень учащённое сердцебиение.
Положил свободную руку на соседнюю. Цыганка отступила на шаг.
- Ну хватит, хватит, - отстранилась.
Вадим убрал руки и засунул их в карманы куртки. Цыганка выпрямилась, оправилась, застегнув все пуговицы на блузке и плотнее запахнулась платком.
- Куда путь держишь? – спросила его.
- К дому, - отозвался Вадим.
- И где твой дом?
- В Сомово. Знаешь такую деревню?
- Знаю.
- Вот, туда иду.
- Как звать тебя?
- Вадим.
- Вадим… Красивое имя.
- А тебя?
- Меня – Настя.
- Очень приятно.
- А что мы стоим? – спросила она. – Пойдём потихоньку, мне тоже по пути.
- Тоже в Сомово?
- Нет, ближе.
Они тронулись. Шагали не спеша.
- Ближе - это куда?
- Да тут наши быть должны.
- Табор?
- Нет табор не здесь. Табор у реки.
- А здесь что - засада?
Цыганка хохотнула.
- Вроде того.
- На кого - на меня?
- Не-е, нужен ты нам.
- А что? Устроили засаду, тебя вперёд подослали …
- Для чего?
- Ну, мало ли! Сгубить меня решили.
- Я тебя в первый раз в жизни вижу.
- Так это лучше даже. Изведёшь меня – и никакой жалости.
- Чем изведу?
- Ну, мало ли чем можно, - он обнял её за талию. Она не отстранилась и руки не убирала.
Вадим остановился. Остановил и её. Обхватил обеими руками, прижал к себе, ткнулся губами в её лицо.
Она не вырывалась, позволяла себя целовать, но сама не отвечала.
Вадим нагнулся, подхватил её на руки и положил на землю. Так резко, что Настя ударилась об неё головой.
- Ну, вот, - закатывая глаза, бормотнула она, - только что валялась и снова …
Вадим задрал подол платья – за ним оказался другой и вроде бы были ещё. Он закинул их все разом. Под ними открылись рваные коричневые колготки – дыры были на коленах и между ног. Из той, что между ног, проглядывали серого цвета трусы. На ногах у Насти были потрескавшиеся ботинки, очень похожие на армейские. Вадим шарил по ней руками.
- Ну не здесь же … - шептала она.
- Больше негде, - отвечал он также глухо и сдавленно. Рука его залезала в трусы.
- А вдруг у меня гонорея? – сказала она, глядя на него из - под полуприкрытых век.
- Ну и пусть, - ответил Вадим, стаскивая колготки.
Настя уцепилась вдруг за них.
- Не, надо Вадим!
Он попытался отстранить её руки.
- Не надо, пожалуйста.
- Что такое? – спросил Вадим шёпотом.
- Я не хочу.
- Почему?
- Не хочу и всё.
- Да мы быстро. Никто не увидит.
- Не в этом дело. Просто я не хочу.
- Я тебе не нравлюсь? – улыбнулся он.
- Нравишься, - ответил она. – Но сегодня не надо. В другой раз.
- Другого раза не будет.
- Ну Вадим, пожалуйста!
Он ослабил хватку, потом и вовсе отпустил её. Завалившись набок, скатился с Насти и перевернулся на спину. Между голых крон деревьев мерцало свинцовой тяжестью небо. Всё оно было одной сплошной тучей.
- Опять дождь будет, - сказал он.
Цыганка стоя на коленях, оправляла одежду.
- Да, наверно, - сказала она, подняв глаза.
- Дойти бы до дождя. Второй день шляюсь- домой попасть не могу.
- Не пускает кто?
- Да, кто-то не пускает.
- Такое бывает.
- С тобой тоже?
- Не раз.
- Неужели у всех так?
- Наверно.
- А кто, ты знаешь?
- Боженька.
- Э-э, боженька! Ну ты скажешь …
- А что?
- Банально. У кого не спросишь – все на боженьку валят. Так же нельзя.
- Все под ним ходим.
Она поднялась на ноги, он – за ней.
- Кстати, - сказал Вадим, - я правильно иду?
- В Сомово?
- Да.
- Правильно.
- А где же поле? Мне сказали, к полю выйду.
- Поле - это совсем уже у Сомова.
- А мы сейчас далеко?
- Километрах в трёх.
- Чёрт! Сколько иду - и всё три километра!
- Откуда идёшь?
- Так-то из Кузлей. Но меня на мотоцикле подвезли. До просеки.
- Ты не похож на деревенского.
- Я не деревенский.
- В гости приехал?
- Да. Старушку – мать навестить, могилы предков.
- В отпуск?
- Можно и так сказать.
- И долго ещё гулять?
- Достаточно … Уже надоело.
Настя шла чуть впереди, он поодаль.
- Вот вам лафа наверно. Вечный отпуск.
- Да нет, не скажи.
- Ну всё равно, жизнь весёлая.
Настя не ответила.
- Тебе сколько лет? – спросил Вадим.
- У женщин не спрашивают возраст.
- Да ладно. Не старуха ведь.
- Тридцать девять, - отозвалась она после паузы.
- Ого! Замужем?
- А как же.
- Так может нам расстаться, пока не поздно.
- Не трусь, он хороший человек.
- Ну, если хороший …
- Вот ты – сразу видно, что не женат.
- Как ты определила?
- По признакам.
- Что за признаки?
- Смотришь не как женатый.
- Они как-то по-особому смотрят?
- Конечно.
- А кто лучше?
- Лучше не знаю кто. Но определить всегда можно.
- Настя, - говорил он и той, другой, полузабытой девушке своего двадцатилетия. – Пойдём в лес.
- Зачем ?- спрашивала она.
- Так, погулять.
Тоже Настя, но светлая. Стрижка у ней была короткой, но пышной. Вряд ли она была натуральной блондинкой, естественный цвет волос был скорее каким-нибудь мышиным. Но была всё же броской – носила футболку, джинсы в обтяжку. Щурилась интересно.
Дом отдыха был дрянной и вшивый. Вадим не поехал бы, если б не Мишка – заклятый друг и напарник по смене «Б», слесарь четвёртого разряда.
- Поедем, - говорил он, - развлечёмся.
Не хотел. Очень не хотел.
- Да не хочется что-то.
- Брось! Я обещаю тебе сногсшибательный отдых.
Поехали всё же.
Загородный дом отдыха для пролетариев. Лена маляром была, кажется. Или штукатуром. Познакомились у ручья – работяги стояли за водой. Их тоже двое – она и подруга. Как же, как же?.. Лена? Да, вроде. С ней Мишка.
- Девчонки, вы тоже здесь отдыхаете?
- Да, а вы?
- И мы тоже.
Михаил улыбался во весь рот, глупо-преглупо.
- Во, классно! А давайте познакомимся.
- Давайте, - отвечали они хихикая.
- Меня зовут Миша, - говорил он, - а вот этого скромного парнягу - Вадим.
- Вадим! – воскликнула беленькая. – Какое красивое имя.
Не мудрено, что потянуло к ней.
- А вас как зовут?
- Меня Лена. – Лена была потемнее.
- А я Настя.
- Настя! – воскликнул он. – Какое красивое имя!
Не мудрено, что потянуло к нему.
Они хихикали, глупые девушки.
- Просто воздухом подышим. Что тут толпиться?
- Ну пойдём.
Взяла его за руку даже. Дискотека на открытом воздухе мерцала тремя разноцветными лампочками. Кучка молодёжи дрыгалась под музыку. Где-то среди них и Мишка. Вадим разглядел его – он махал рукой. Давай, мол.
- Вадим, что тебе взять?
- Что?
- Компот или чай?
- Да я возьму.
- Ну позволь уж поухаживать.
В столовой садились вместе, столы как раз были на четверых. Она – всегда напротив.
- Вы какое училище заканчивали? – спрашивала Лена. – Сороковое?
- Я сороковое, - отвечала Мишка. – А Вадим ничего не заканчивал.
- Почему?
- Он и так умный.
- Да-а!
- А как вы догадались, что сороковое?
- Да уж догадались.
- А вы какое?
- Семнадцатое.
- Что, хорошо в семнадцатом?
- Как везде.
- В семнадцатом одни девчонки.
- Нет, пацаны тоже есть.
- Вот им классно - как в малине.
- У нас мальчики были очень-очень скромные.
- Да, - поддакивала Настя. – И дебильные.
- Во-во, - кивала Лена.
- Дебильные! – ржал Мишка.
- С ними не поговорить вообще. Сидят, как идиоты. Только матом ругаться могут.
- Ну, это мы тоже можем.
- Лучше не надо.
Нравственные девушки. Тонкие натуры.
- Чё, друг - то есть у тебя? – спрашивал её Вадим.
В перелеске они были не одни, гуляла ещё парочка.
- Ну, конкретного такого нет. А у тебя?
- И у меня нет друга.
Она смеялась. Уткнувшись ему в плечо.
- Я про подругу спрашиваю!
- Ну, конкретной такой нет.
- А неконкретная?
- Неконкретные бывают.
- Ох ты! И много?
- Да нет! Всё это так ведь… несерьёзно.
- Как тебя понимать?
- Ну, я не про секс там какой-то говорю, а просто про человеческое общение.
Она не спускала с него глаз.
- Да, точно, точно. Вот так вот, чтобы понимал тебя человек – это очень редко бывает. Даже мы с Ленкой – на что подруги, а всё равно как-то не так. Я вот ей, допустим, очень многого не могу сказать.
- Это нормально.
- Ты думаешь? А у вас с Мишей – так же?
- Ну, я бы не сказал, что мы с ним большие друзья. Работаем просто вместе. Так-то мы с ним разные люди.
- Да, я заметила это.
При доме отдыха был пруд, но там не купались. Ходили к реке, это далеко довольно.
- О-о! Какой у тебя купальничек! – щурился на солнце Мишка. – Я просто торчу!
- Нравится? – наивно спрашивала Лена.
- Класс!
- Ну, у Насти-то красивше!
У Насти действительно был красивей. Оранжевый, а она загорелая – он смотрелся эффектно на ней.
- Как вода? – спрашивала она у Вадима.
- Холодная. Но купаться можно.
- У-а-а-у, - дрожала Лена, заходя в воду. – Дубак просто!
- Ничё, сейчас привыкнешь, - это уже Мишка.
Он заходил по пояс, потом нырял.
- А – а – а - х!!! – орал, показавшись на поверхности.
Вадим нырял следом. Девчонки не ныряли, заходили по сантиметру.
- Девчонки! – орал Мишка. – Плывите ко мне, у меня вода теплее!
- Теплее? Серьезно?
- Да. Тут какая – то струя подводная.
- Ладно, сейчас.
- Не надо, не плывите, - говорил Вадим. – Он прикалывается.
Ленка шептала что – то на ухо Насте и они снова хихикали.
- Подожди, подожди. Ты же кусаешь меня!
- Я просто чтобы эротичнее.
Он прижимал её к дереву и шарил по телу. Она тоже трогала его – просунула ладонь за резинку трико и обхватила конец.
- Нравится так?
- Да, здорово.
Он задрал футболку и из–под неё гладил груди. Обхватывал пальцами соски и оттягивал – видел так в кино.
- Вадим, мне больно!
- Извини.
- Не сжимай так сильно.
- Ладно.
Раздались чьи-то шаги. Они замерли, прижались друг к другу – тётка с мужиком прошагали мимо. Мужик, обняв подругу, шептал ей что-то.
- Сегодня ночь любви.
- Да уж, - кивал Вадим.
- Ты так возбудился классно.
- А ты?
- Не чувствуешь разве?
- Ну, у тебя в размерах ничего не увеличивается.
Она прыгнула.
Он засунул руки в джинсы. Гладил ягодицы. Они такие большие были, гладкие.
- Ну чё, пара на пару что ль?
В красном уголке стоял теннисный стол. Развлечений немного было, поэтому на него выстраивалась очередь. Мишка – тот теннисист был заядлый, его хлебом не корми, дай только поиграть.
- Только не вы против нас, - отвечала Лена.
- А как?
- Я с тобой, а Вадим с Настей.
- Ладно, давайте так.
- Ты хорошо играешь? – спрашивала его Настя.
- Вообще не умею.
- Я тоже. Что делать будем?
- Да ну, не на корову же играем.
- Кстати, на что играем? – кричал Мишка.
- Ни на что, просто так, - отзывалась Настя.
- Не-е, так не в кайф, - качал он головой. – Давайте вот так лучше: проигравшие три раза обегают вокруг дома. Голые.
- Не – е – ет, так дело не пойдёт!
- На самом деле, Миш, - говорила Лена, - а вдруг мы проиграем?
- Ты чё, мы никогда не проиграем!
- А мы на такие условия не согласны! – возражала Настя.
- Хорошо, какие ваши условия?
- Мы с Вадимом плохие теннисисты, мы всё равно проиграем. Давайте просто так.
- Действительно, Миш! – вступилась за подругу Ленка. – Давай просто так, что ты всё хочешь извращения какие – то.
- Ну ладно, - соглашался нехотя Мишка. – Так и быть. Только мы всё равно вас сделаем.
- Сейчас, секунду… Давай.
Он лёг снова, напрягся.
- Не идёт что-то…
- Нужен толчок.
Вадим толкал – член вошёл наконец в отверстие.
- Только в меня не надо.
- Ладно.
- Предупреждай, как пойдёт.
Пошло неожиданно быстро.
- Идёт!
- Слезай, слезай!
Он лихорадочно дёрнулся назад. Успел вроде.
- Блин, ты меня всю замарал!
- Извини. Я вытру.
Надев штаны, он встал. Дотянулся до ближайшей ветки, сорвал несколько листьев.
- Дай, я сама. Ты размажешь только.
Он отдал ей. Настя, сидя на голой заднице, со спущенными джинсами, вытирала с них выделения любви.
- Нет, к ручью идти надо. Так не отчистишь.
Она встала, натянула трусы, потом брюки.
- Проводишь до ручья?
- Конечно.
Вечерами сидели в беседке. Пили дешёвое вино.
- Встречаются две девушки, - рассказывал Миша анекдот. – Одна помоложе, другая постарше. Та, что помоложе, говорит: «Самый болезненный в жизни момент – это когда лишаешься девственности».
Девчонки хихикали.
- А вторая, постарше которая, возражает: «Нет, ты молодая ещё, жизни не знаешь. Самый болезненный в жизни момент – это когда рожаешь ребёнка. Вот это мука так мука!»
Девчонки снова хихикали.
- Первая не соглашается, спорить взялась. Короче, стоят они, спорят, руками машут – каждая на своём. Вдруг, откуда не возьмись, грузин появляется. «Дэвушки, дэвушки, - говорит. – Вам кагда-ныбудь па яйцам были, а?»
Девушки смеялись.
- А Вадим что нам расскажет? – подтрунивала над ним Лена.
- Я анекдоты не умею рассказывать, - отвечал он.
- Что ж ты так скудно – то?
- Лен, ну чё ты? – заступалась за него Настя. – Как дура прям. Не рассказывает человек анекдоты, оставь ты его в покое.
Потом вернулись на дискотеку.
- Ну как? – не разжимая губ, спросил его Мишка.
- Дело сделано, - кивнул он ему.
- Молоток! – хлопнул тот его по спине. – Лен, пойдём погуляем!
Уезжали одновременно. Сели почему – то на разные сиденья и даже не рядом – девчонки впереди, а они с Мишкой сзади. Выходя из автобуса, сказали пару слов друг другу.
- Ну чё, пока, - улыбнулась ему Настя.
- Пока, - ответил он.
- Заходи, адрес знаешь, - но глаза говорили не надо.
- Ладно, - сказал он. – Зайду.
Но не зашёл конечно.
- Уже скоро, - повернулась цыганка.
- Что скоро?
- Наши.
- А-а…
Невдалеке действительно раздавались чьи – то голоса. Лес здесь начал редеть, появилось высохшее русло реки - дно её представляло сейчас уходящую вдаль линию жидкой глины, а само русло напоминало большой овраг – вдоль него они и шли.
- Ну что ж, - сказал Вадим, - рад был нашей встрече, всего тебе хорошего, может ещё свидимся…
- Ты куда?
- Пойду…
- Куда?
- К дому.
- А к нам?
- К вам?
- Ну да. Наши будут рады. У нас сегодня что – то вроде праздника, гостем будешь.
- Да нет, спасибо.
- Пойдём, пойдём!…
- Нет, я домой.
- Вадим!
- Что?
- Неужели ты так вот уйдёшь?
Он посмотрел ей в глаза. Чёрные, жгучие, они были неподвижны и требовательны. Они переливались туманом и искрились загадочными блёстками.
- Да, - сказал Вадим. – Просто так не уйдёшь…
Из кустов выскочил вдруг цыганёнок и закричал, смеясь:
- Настя, целый час уже! Я заколебался, пусть она подальше держится. Я не ручаюсь за себя.
Вылезшая вслед за ними девчонка в грязной зелёной юбке прицелилась и запустила в пацана ком грязи. Тот увернулся – снаряд просвистел в воздухе и нырнул в кучу опавших листьев. Девчонка запустила ещё один ком, он попал пацану в ногу.
- Настя, скажи ты ей! – завопил тот, хватаясь за ступню.
Настя брякнула что-то по-цыгански. Сдвинула брови, хлопнула себя по бедру.
- Не-а, - отозвалась девчонка. – Я вообще прибью его. Он мою Барби обоссал, козёл.
Очередной ком полетел в сторону пацана. Мальчишка, прятавшийся за спинами Вадима и Насти, от залпа увернулся, а вот Вадим не успел. Ком попал ему в руку, разлетелся на мелкие земляные брызги и оставил на куртке грязный след.
- Ай, засранка! – вскрикнула Настя. – Иди сюда?
Девчонка, озорно улыбаясь, мотала головой.
- Иди, я сказала!
- Да нечего, нечего, - попытался утихомирить всех Вадим, отряхивая рукав. – Тут и незаметно.
Настя ругала девчонку по-цыгански. Попыталась схватить её, но та, увернувшись, юркнула в кусты.
- Не попадайся мне! – грозя кулаком качающимся веткам, крикнула Настя.
- И мне тоже! – добавил пацанёнок, запуская вдогонку девчонке шишку. – Дура!
Настя подскочил к нему.
- А ты что, а ты что?… - звонкие раскаты подзатыльников разнеслись по лесу. – Я ведь знаю, ты первый начинаешь. Зачем её дразнишь?!
- Это она первая! – кричал, оправдываясь, пацан и пытался вырваться, но охваченный крепкой настиной рукой, лишь закрывал голову от ударов. - Специально делает, а всё на меня.
- Я убью вас обоих! – кричала Настя, не отпуская мальчишку. – Убью!
- Не надо, мама! – сжался тот.
Настя дала ему пинок под зад и отпустила. Вскочив на ноги, пацанёнок бросился наутёк.
- Какие, а! – повернулась она к Вадиму. – Сил моих больше нет!
- Твои дети?
- Да, - неохотно ответила Настя. – Век бы этих детей не видела!
- Непослушные?
- Эти – да, эти сопляки ещё.
- А что, есть и старше?
- Есть, двое. И один маленький.
- Ого!
- Двое умерло ещё …
Обогнув кустарник, они вышли на поляну. Посреди неё лежал мёртвый лось. Трое усатых цыган, сидя на корточках, огромными ножами разделывали тушу. Чуть поодаль, у деревьев, на синем байковом одеяле сидели две цыганки. Перед ними стояло по тазу с кровью – время от времени цаганки доставали из них какие-то лосиные внутренности и бросали их в ведро. Рядом корячился на четвереньках карапуз. Он опирался ручками о выступавший из-под земли корень дерева, тяжело вставал, но непослушный зад не позволял ему удержаться в вертикальном положении – перевесившись, он тянул малыша за собой и тот падал, норовя со всего размаха удариться головой о землю. Цыганки на него внимания не обращали. На другом конце поляны пацан лет шестнадцати разводил костёр. Надувая щёки, он усердно дул в переплетение веток и тонкая струйка дыма уже поднималась в воздух.
Мужики с ножами, окинув Вадима взглядами, продолжили свою работу. Женщины же прореагировали на его появление куда более бурно.
- Ты гляди, ты гляди, - заговорила одна. – Настя мужика нашла! Где отхватила такого?
- Не нравится что ли? – крикнула Настя.
- Нравится, как же! Где, спрашиваем, взяла такого?
- Нашла. На кусте рос и сорвать просился.
Женщина сказала что-то по-цыгански и вместе с соседкой залилась смехом. Настя гордо от них отвернулась.
- Иди пока с Тимкой посиди, - показала она Вадиму на подростка.
Вадим недоумённо взглянул на неё, но Насти было уже не до него – она присела к разделывавшим тушу цыганам и стала что-то им говорить.
Вадим сел рядом с парнем. Грозные цыгане во время Настиной речи мрачно посматривали на него и молчали. Потом один из них кивнул и, улыбнувшись Вадиму, махнул ему рукой. Вадим ответил на приветствие таким же взмахом руки.
- Ну чё, как дела? – спросил он у парня, который всё никак не мог разжечь костёр.
- Хреново, - отозвался тот. – Не горят ни черта, сырые.
- Дуть сильней надо.
- И так уж сильно.
- Дай-ка я.
Встав на колени, Вадим нагнулся над костром, набрал в лёгкие воздух и дунул. Крохотное пламя забилось между веток. Он дунул ещё. Пламя изогнулось под струёй воздуха, взвилось ввысь и обдало дрова жаром. Третья попытка оказалась решающей – огонь удержался наконец на влажных ветках, они приветливо затрещали и вскоре робкий, но стойкий костерок чётко обозначил своё присутствие.
- Вот, пожалуйста, - подался Вадим назад. Голова у него кружилась и деревья плясали перед взором.
- Да ты профессионал! – сказал ему парень, - Пожарником работаешь?
- Нет, - улыбнулся Вадим, - я вообще не работаю.
- Во, молодец! – одобрительно закивал парень. – От работы кони дохнут.
- Да, верно, - сказал Вадим.
- Тимофей, - протянул ему руку пацан.
- Вадим, - ответил он на рукопожатие.
Настя присоединилась к женщинам. Она взяла на руки карапуза, присела на краешек одеяла и, как они, принялась вытаскивать из тазов лосиные внутренности. На Вадима она не смотрела.
- Шашлык будешь? – спросил его Тимофей.
- Не откажусь.
- Сейчас, подожди.
Он вскочил на ноги и подбежал к мужикам. Нагнувшись, стал что-то говорить. Один из цыган сосредоточенно поковырялся в лосиной туше и передал парню окровавленный кусок мяса. Тот, схватив его обеими руками, так же бегом вернулся к костру.
- На, подержи – ка, - передал он мясо Вадиму. – Сейчас я железки принесу.
В куске было с килограмм и с него ручьём струилась кровь. Вадим почувствовал, как один из ручейков побежал по руке и устремился прямо к подмышке. Он остановил его, опустив руки. Ощущение было неприятное.
У деревьев на краю поляны валялось несколько сумок. Тимофей пошарил в них и изъял пару железных прутьев, которые на шампуры не походили. По возвращении его оказалось, что это были сварочные электроды.
- Сейчас, насадим, - сказал Тимофей, бросая их на землю и доставая из кармана перочинный нож. Разогнув его, он взял у Вадима мясо и стал кромсать его на куски.
- Бери, приделывай, - кивнул он Вадиму, передавая первый кусок.
Это оказалось довольно трудным делом – конец у электрода был тупой. Кое – как насадить мясо всё же удалось. Тимофей передал другой кусок и сказал:
- Больше трёх на один не делай!
- Ладно, - отозвался Вадим.
Насадив куски мяса на электроды, они попытались укрепить их над огнём. Тимофей предложил просто положить их на дрова.
- Нет, - возразил Вадим. – Так всё мясо сгорит.
- Да, блин, точно, - почесал в затылке парень. – А как же тогда?
- Вот так может.
Вадим воткнул электрод в землю, чуть под наклоном.
- Во, во, так лучше! – сказал Тимофей.
- Крутить их только надо будет, - продолжал Вадим, - вокруг своей оси. Чтобы мясо равномерно жарилось.
Тимофей согласился.
- Сейчас похаваем! – потирал он руки. – Давно уж я шашлык не ел.
- Я тоже, - сказал Вадим.
Один из детей, лазивших по кустам, вылез на запах.
- Ого, шашлык! – присел он на корточки возле костра.
- Шашлык, шашлык! – зло отозвался Тимофей.
- А мне дадите?
- Нет.
- Почему?
- Сами жрать хотим.
Мальчик изобразил обиженную гримасу.
- Я тоже шашлык хочу…
- Иди отсюда! – сказал Тимофей. – Ныть тут ещё будешь.
- Ничё я не ною! – гордо ответил пацан, поднимаясь.
- Брат что ли? – спросил Вадим, глядя на уходящего пацана.
- Двоюродный. Он тёти Розы сын. Вон она, - кивнул Тимофей на женщин с тазами.
- Какая?
- Вон, справа.
- А – а…
- Рядом – это тётя Лиля. А с краю – мать моя, Настя.
- Мать?
- Да.
Вадим перевернул вокруг оси ближайший к нему электрод. Тимофей взялся за другие.
- Молодая у тебя мать.
- Ну, как сказать, молодая… Не очень уж молодая. Тридцать пять.
- Тридцать пять?
- Ага.
- А я слышал – тридцать девять.
- А может тридцать девять, - пожал плечами Тимофей.
В руках одного из мужиков появился топор. Остальные держали большие целлофановые мешки. Разрубленные куски складывали в них.
Постепенно темнело. День, начавшийся совсем недавно, подходил к концу.
Откуда – то издалека, а потом ближе и громче, стали доноситься звуки работающих моторов. Несколько минут спустя три легковых автомобиля въехали на поляну. Один из них чуть не заехал в костёр. Из машин вылезли цыгане – весёлые, смеющиеся – и заговорили с мясниками. Один из приехавших крикнул Тимофею:
- Тима, туши костёр!
- Не здесь разве будет?
- Нет, в табор поедем.
- Э-э, - издал Тимофей звук разочарования. – А мы тут старались, разжигали.
- Это кто такой? – спросили про Вадима.
- Это с нами, с нами! – отозвался кто – то из мужиков с мясом.
- С нами? Ну ладно…
Все пришли в движение. Мужики потащили пакеты с мясом к машинам, засунули их в багажники. Мешков было четыре. Женщины вылили кровь из тазов, собрали свои вещи и тоже потянулись к машинам - усаживаться. Дети бежали рядом.
Тимофей выдёргивал из земли электроды.
- Чёрт, не успели немного… Ну да ладно. Держи, - протянул он Вадиму два электрода с дымящимися кусками мяса. – В машине съешь.
Электроды были горячие. Чтобы взять их, Вадим натянул на ладони рукава куртки. Тимофей раскидал ногами горящие головешки.
- Вадим! – позвал его кто – то.
Он обернулся. Один из цыган махал ему рукой.
- Пойдём сюда!
Вадим послушался.
- Залезай в машину! – хлопнул его по плечу цыган.
Легковушка уже была забита под завязку. Ему выделили пятачок с самого края.
- Осторожно! – сказал он. – У меня шампуры.
- Всё, все сели, - сказал мужик, усаживаясь рядом с шофёром. – Трогай.
Машина тронулась и не спеша поехала за двумя другими. Автомобили огибали деревья и лес делался всё реже.
- Ты ешь мясо, что не ешь? – сказали ему.
- А ты будешь? – спросил Вадим кого – то сбоку.
- Не, не хочу. Вон, детям дай.
- Будете шашлык? – спросил Вадим у двух девчонок, сидевших рядом.
- Будем! – закивали они.
Он отдал им один электрод, а сам принялся за другой. Мясо поджарилось лишь сверху, внутри же было сырое. Жевалось с трудом и застревало между зубов. Вадим съел всего кусок.
- Нате вот ещё, - отдал он и этот электрод девчонкам. Те с радостью его приняли – первый был уже обглодан.
Усатый цыган сидевший впереди, повернулся к ним.
- Назад их бросьте, - сказал, показывая на электроды.
- Угу, - буркнули девчонки.
- Ты Насте кем приходишься? – спросил его Вадим. – Не муж?
- Муж, - кивнул усатый.
- Очень приятно, я – Вадим.
- Николай, - сказал мужик. Пожать руки не было возможности, они и не протягивали.
- Давно вы вместе?
- У – у – у, давно – о!!! С детства её знаю.
- Хорошая женщина.
- Хорошая, - согласился Николай. – Шебутная только.
- Как это?
- Дикая… Пьяная вон сегодня с утра… Вы где с ней встретились?
- Да тут, поблизости. Я домой шел, в Сомово.
- Из Сомова сам?
- Да.
- Знаю, бывал.
- А тут – она. Пойдём, говорит, к нам. Гостем будешь.
- Правильно, - сказал Николай, - гостем будешь.
«Обладание женщиной – в этом есть что-то. Что-то очень сильное. Тут не столько даже женщиной, сколько обладание. Женщины предают трепет, но суть в нём, в этом состоянии. Обладать, владеть – сильные глаголы. В них жестокость однако. Всегда боялся её проблесков. Сказать то, что думаю, именно ей. Настоять на своём. Сделать всё, как задумал, и чтобы она подчинилась. Они всегда протестовали, надували губы, но может в этом и заключается прелесть. Может следующие моменты открывают нечто особенное. Она злилась, но смирилась. Она умиротворённа и спокойна. Она подчинена твоей воле и довольна этим. Она покорна… Никогда не доходил до таких стадий, всегда срывался. Можно бы потерпеть хоть раз, просто из любопытства. Терпение – его всегда не хватало. Особенно с женщинами. Весь кайф, должно быть, в постепенности – глоток за глотком, шаг за шагом. И растягивать, смаковать. Я же опрокидывал сразу, как рюмку. Пытался по новой – а рюмка пуста уже, всё выпито. Новых эмоций не достичь, нового удовольствия не прочувствовать. Что делать с рюмкой? Разбить, конечно, - как ещё иначе. Возможно, без резких движений, даже с выпитыми – можно и снова. Она бы поднакопила спирт, я бы перетерпел – но не мог, никогда не мог. Особого рода алкоголизм. А выпил ведь немного, совсем немного. Можно гордиться тем, что самого не выпивали. Это – точно, в этом уверен. Скорее всего, даже не пригубляли. Просто не хватало сил, чтобы отвернуть пробку. Да и не пытались особо – я ведь не поддавался. Стоило бы хоть раз, просто так, один ведь можно. Но почему – то возникал страх. Вот сейчас откроют, вот сейчас сольёмся самой сердцевиной, самой сутью. Смешаемся в единый водоворот – а дальше?.. Всегда пугало это дальше. Я больной наверно, у меня банальная болезнь – страх перед будущим. С женщинами он усиливается многократно. Страшно, всегда было страшно, потому что видел одно и то же, постоянно. Свойство мозга? Возможно, возможно. Ему просто не дано представить иное. А иное – оно было вполне возможным, вполне реальным. Но было ли? Ведь полное единение отсутствовало. Истинных сочетаний не значилось – я же видел. Чувствовал. Терзает другое – может они не возникают сразу. Может надо через трудности, по кочкам, сквозь препоны и зигзагами – так только? Нет, не хочу. Не хочу так, так не должно быть. Должно сразу, пусть не в первый миг – в первую неделю, месяц, но не больше. Чтобы сразу становилось ясно – она то, что требуется. То, что искал. Ведь бывали же, бывали такие, кому открывалось тотчас же. Бывали и есть, я уверен. Почему не я? Или не пришло ещё время, не настало ещё откровение, не открылись двери. Ожидание, терпение – снова они как объяснение, как выход. Ну ладно, ладно. Ненавижу вас, но ладно. Готов и ждать, и терпеть. Готов. Иного не дано, глумитесь… Татьяна?.. Татьяна да, без обмана».
Машины остановились. Все вылезли наружу. Вадим осмотрелся. Они находились сейчас на самой опушке леса. Метрах в ста начинался большой и глубокий овраг, а обещанного вида на Сомово не было.
- В какой стороне здесь деревня? – спросил он у одной из цыганок. Та не отозвалась.
Посередине круга, огороженного автомобилями и телегами, пылал огромный костёр. Чуть поодаль цыгане устанавливали мангал, другие доставали из багажников мясо. Достали два мешка. Несколько женщин и детей с электродами и шампурами – настоящие шампуры здесь всё же имелись – принялись насаживать мясо.
Цыган было человек восемьдесят. Никто из них не сидел на месте – все бегали, кричали и смеялись. Вадим стоял, прислонившись к автомобилю. Внимания на него не обращали. Он стал подумывать о том, как бы смыться, но выскочивший из толпы Тимофей потащил его куда – то.
- Пойдём, Вадим, пойдём! – кричал он и детское его лицо пылало от неизвестно когда выпитого вина. – Сядем, пока места не заняли.
Он притащил его на другой конец майдана, где тесная подростковая компания распивала из горла несколько бутылок водки.
- Другу, другу тоже дайте! – орал Тимофей.
Вадиму всучили наполовину выпитую бутылку.
- Да я ведь не пью! – сказал он.
- Не пьёшь? – кричала ему какая – то девка. – Охуел что ли!?
- Тихо! – дал ей в ухо Тимофей. – На друга орёшь!
- Чё ты!? – схватилась она за голову. – Урод…
- Убью, бля! – пригрозил он ей кулаком. Похлопав Вадима по плечу, сказал:
- Пей, Вадь, пей. Не стесняйся.
- Да я ведь не очень–то пью… - пытался ещё отделаться от них Вадим.
- Пей, сёдня можно!
Вадим растерянно вертел бутылку в руках.
- А стакана нет?
- Ты так не пьёшь что ли? – наклонился к нему Тимофей.
- Нет, не могу.
- Ладно, будет стакан! – распрямился парень. – Будет стакан! Щас будет!
Нырнув в толпу, он исчез.
Мужик за мангалом раздавал всем желающим шашлык. Цыгане брали шампуры, вгрызались зубами в мясо и все поголовно смеялись. Водка лилась рекой. Уже начинали плясать. Несколько женских силуэтов, тряся подолами платьев, отбивали ногами зажигательные ритмы под гитару, на которой выделывал пассажи лысый цыган. Вскоре к нему присоединились ещё два гитариста, а количество танцующих уже не поддавалось подсчёту. Подростки хлопали в ладоши и кричали что-то по-цыгански.
- Держи! – протянул ему Тимофей железную кружку с обломленной ручкой. – Еле – еле нашёл…
- Я ведь выпью – дурной становлюсь, - крикнул ему Вадим.
- Э – э, тоже мне, удивил! – откинул голову назад, засмеялся Тимофей. – Тут все такие!
Вадим печально смотрел на кружку. Ещё печальнее – на бутылку. Пить не хотелось.
- Давай – ка, налью я тебе! – сел рядом Тимофей. – А то ты всё с манерами какими – то.
Отняв у Вадима бутылку, он опрокинул её горлышком в кружку.
- Хватит! – крикнул Вадим.
- Хватит, хватит, хватит, хватит!!! – орал Тимофей, не поднимая бутылки.
Налил почти полную кружку.
Перед тем, как выпить, Вадим бросил взгляд на танцующих. Одной из них была Настя.
Ночь густа и безлунна. Шорохи. Шорохи сверху. Снизу. Наверное мыши. Он ловил уже: ставил мышеловку, но когда попалась первая, больше не стал. Ей переломило шею – стиснутая, жалкая, она лежала возле кусочка мяса и смотрела в пустоту. Он выбросил её. Теперь расплодилось наверно – шорохов много.
- Ты слышишь?
Она рядом. Кровать скрипнула жалостливо, она на боку, дышит в плечо.
- Что?
- Шорохи.
- Мыши наверно.
- Мыши?
- Да, здесь много. У бабки в кладовке крупы были, а дом пустовал. Их и развелось тут.
- Всю съели?
- Крупу?
- Да.
- Да нет, осталось ещё. Я её выкинул.
Её руки на его груди. Она гладит его. Пальчики крохотные, касания робкие, но чувственные. Она голая. Она совершенно голая – вытянув руки, он мог потрогать.
- Не надо…
- Тебе неприятно?
- Слишком приятно. Не надо.
- Хорошо.
- Лучше я тебя. Мне нравится.
- Мне тоже.
Трогала. Прикасалась, сжимала, гладила.
Нежность, расслабленность – отдайся во власть течения, журчание переливчато, изгибов нет. Вода прохладна, прохладой освежает. Брызги – лёгкие, прозрачные – лишь на ощупь. Если близко – близко, чтобы звуки у самых мембран, если близко и на солнце – то радуга. Красный, оранжевый, жёлтый… Берега не близко, но до дна достать. Там камни и складывать узоры. Можно, на взгляде сбой и скачок – выхватывать нужное и длинной преследовать. Вот оно, вот – в глубине крупнее и чётче. Буквы, я вижу «М» - что это? Смеялись, катаясь по склонам, - улюлюкали. Долго не могли вспять, но всё же выдали. Коварно, гневливо – могила… Можно ли не верить?
- Если папа проснётся – мне конец.
- Он просыпается ночами?
- Бывает.
- К тебе заглядывает?
- Нет, не помню.
- Ну вот.
- Мало ли. Раз на раз не приходится.
- Нет, не узнает.
- Тебе хорошо говорить, тебя никто не контролирует.
- Я сам себя контролирую. И ужасно устал от этого.
- Хотела бы я так же…
- Нет ничего невозможного.
- Неправда.
- Действительно, неправда. Раньше мне говорили – не верил. Теперь сам говорю.
- Только бы не узнал, только бы не узнал…
- Что ты боишься его так?
- А как ещё?
- Он бьёт тебя?
- Сейчас нет.
- А раньше?
- Бывало.
- Надо будет разобраться с ним.
- Не надо.
- Узнает – ко мне переедешь.
- Легко сказать.
- А что?
- Ну, это же…
- Что?
- Означает, что мы как бы…
- Всё правильно, почему бы нет?
- Я не готова к роли жены.
- Ты готова.
- Я всё ещё маленькая глупая девочка.
- Я тоже – маленький глупый мальчик…
- Ну нет, не скажи.
- Ты тоже не кажешься девочкой. Тем более глупой.
- Да, уже не девочка…
Улыбнулись. Кротко, широко нельзя – она может обидеться. Может, ещё может.
- С отцом поговорить надо будет.
- О чём?
- Что ты и я…
- Не надо.
- Почему?
- Это ещё ничего не значит.
- Для меня значит многое.
- Ты только так говоришь.
- Совсем нет.
- Мне трудно тебя понять. Приходится верить словам, а словам верить нельзя.
- Это правда. Верь чувствам.
- Им и верю.
- Что они говорят?
- Разное.
- Например?
- Без примеров. Я не могу озвучивать чувства.
- Попытайся.
- Они смешанные.
У плеча. Она – у плеча. Живая, реальная – она.
- Завтра рано тебе вставать?
- Нет, завтра понедельник. По понедельникам не носим.
- Останешься подольше?
- Нет. Под утро надо уйти.
- До утра далеко.
- Не заснуть бы.
- Не заснём.
- Вот возьмём и заснём!
- Ничего страшного.
- Пана узнает.
- Уйдёт на работу и не узнает.
- Может и так, но лучше не рисковать.
- Ну ладно.
- В четыре выйти надо.
- В четыре?
- Угу.
- Это рано.
- Нет, в самый раз. Сейчас сколько?
- Двух нет.
- Проводишь?
- Конечно.
- Дай-ка я …
Перелезла, свесила ноги, спрыгнула.
- Тапки есть у тебя?
- У печи. Ты куда?
- На двор.
- А-а. Проводить?
- Нет, сама.
Встала. Голая, чудная. Три шага до стула, платье.
- Накинь одеяло лучше.
- Какое?
- Вот это.
- А ты?
- Полежу три минуты, не замёрзну.
- Ну ладно.
Накинула. Засмеялась вдруг.
- Ты чего?
- Такой смешной ты…
- Какой?
- Голый.
Пошла. Открыла дверь, переступила порог, прикрыла. Шаги зазвучали на мосту.
Он встал. Дошел до стола, взял пачку сигарет. Закурил.
Огонёк в темноте – как маяк. Загорится, нальётся светом – гаснет потом. Лучи во всю безбрежность, летите ко мне! Здесь свет, здесь тепло, здесь покой… За толщами сгустков нет и с обратных сторон отражения не имеет посланий. Звуки возможны, но деформируются. Оттого слышишь иное. Или вовсе – беззвучие. Оно неплохо, но чтобы для всех. Чтобы всем и каждому, одному – не надо. Тогда в проигрыше, тогда в хвосте. И россыпи падают другим. Невозможен, напрасен. Входит в связь, череда к пределам и возможно достигает. Шаг, движение – не впустит. Огонёк, огонёк… Можно скрыть, победить – но сжавши, но яростно. Сквозь зубы и стонами – ввысь. Пусть сотрясаются грани, пусть их допусками в отторжение. На летящую в развитии узел. Сквозь тучи, сквозь сонмы. Скопища по периметрам, накапливали долго. Взрывы по всей поверхности. Правильность. Может быть зовущему от взмахов и призвуков к небесному полукругу легче?
- Бррр, - взошла обратно. – Как холодно там!
- Полезай сюда.
- Накурил!..
- Я немного.
- Вот как жить с тобой, с курящим?
- Я брошу.
- Не бросишь.
- Я давно хочу.
- Всё равно не бросишь.
- Сигареты – это не главное.
- Давай туши.
- Последняя затяжка.
Ткнул в консервную банку – пепельница. Лёг. Она стояла у кровати, смотрела.
- Ложись, что ты!?
Легла. Сверху, на него. Поцеловала. Он обвил ладонями, прижал.
- Так необычно…
- Что?
- Лежу, а под животом твой…
Засмеялась, уткнулась в грудь. Перестав, целовала.
- У тебя много было женщин?
- Нет, немного.
- Я какая по счёту?
- Четвёртая…
- Всего?
- Угу.
- Ты врёшь…
- Хорошо. Ты – первая.
- Ах да, конечно.
Поцеловались. Обвив губами, всасывала язык. Вглубь, к горлу – совсем потерялся во рту.
- Ты ведь не станешь здесь жить?
- Я живу здесь.
- Всего два месяца.
- Это немало.
- Я девятнадцать лет живу.
- Победила.
- Ты сбежал от женщины, да?
- Три последних года у меня не было женщины.
- А та, что три года назад?
- Нет, от неё не стал бы.
- Тогда от кого?
- Ни от кого.
- Ну, от чего?
- Не от чего.
- Нет, нет, ты сбежал.
- Я просто уехал.
- Ты так успокаиваешь себя.
- Ты говоришь, как моя совесть.
- С этого дня, я – твоя совесть.
- Чудно. Я давно хотел сменить собственную.
- Слишком послушная?
- Слишком требовательная.
- Я буду требовательней.
- Это ужасно.
- Я не дам ни слабинки.
- Кошмар…
- Ни малейшей поблажки.
- Ужас…
- Не единого вздоха.
Заполняла собой рот – задохнуться и вправду можно. Оторвалась.
- Моя жизнь становится всё страшнее и страшнее.
- Ты этого заслуживаешь.
Около четырёх стали собираться. Оделись быстро.
- Как не хочется на холод!
- Мне тоже.
- Там дождь моросит…
- Зонт возьми тогда.
- У тебя есть?
- Есть. Привёз.
Вышли. Она держала его за руку.
- Пойдём задами?
- Задами хочешь?
- Вдруг увидит кто.
- Пойдём.
Пройдя огородом, вышли на дорогу. Здесь было болотное месиво.
- Чёрт, так и сапоги потерять можно!
- Вязнут?
- Ага.
- Давай – ка по лугу. По краю. Там трава всё же.
- Давай.
- Во, получше!
- Скользко всё равно.
- Ладно, тут немного.
Дошли минут за десять.
- Давай свернём.
- По дороге?
- Да.
- А огородом?
- Отец услышать может. Калитка скрипнет – он проснётся.
- Ну, пойдём здесь.
Свернули за два дома раньше, перекрёстной дорогой. Дошли.
Он привстал, открыл ставень.
- Давай подсажу.
- Вадим!
- Что?
- Как это дико! Я возвращаюсь домой через окно!
- Да, просто в голове не укладывается!
- Ты всё смеёшься надо мной.
- Просто ты смешная.
Он подсадил её, она влезла в окно. Высунулась. Поцеловались.
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи.
Скрылась.
Толчки становились сильнее.
- Вставай! – орал кто–то над ухом.
Вадим отмахивался кулаками. Попал во что-то.
- Ах ты падла!.. Вади – и – им!!! – затрясли его снова. – Охренел что ли?
С усилием он открыл глаза. Чёткость и осмысленность не приходили. Он моргал и откашливался. Раплывчатые пятна собрались наконец в конкретность. Пожухлые травинки забились на ветру, колья земли обозначили свою бесформенность, запах сырости ударил в нос. Кусок струганного дерева, воткнутый в землю, уходил вверх. До него можно было дотронуться рукой. Дрын был высокий и у конца, в вышине, пересекался поперечной палкой. Потребовалось время, чтобы сообразить – это крест.
- Да он готовый!.. – раздался чей – то голос.
- Не, - ответил ему другой, - вон, в себя приходит.
Вадим повернул голову и увидел два силуэта. Силуэты имели потрёпанную одежду, кепки, небритые физиономии и кривые улыбки на них. Оба казались знакомыми.
- Встать сможешь? – спросил его один из них.
Вадим попытался ответить, но выходило одно шипение.
- Говорить что ль разучился? – присел, улыбаясь, человек. – Живой, нет?
- Иван?! – прохрипел Вадим.
- О – о, нормалёк, - повернулся Иван ко второму. – Раз узнал, значит всё в порядке. Ну – ка, давай, поднимайся.
Иван протянул руку, Вадим ухватился за неё – привстал, но ноги не держали.
- Нет, нет, - выдавил он, - я так… Так вот…
- Ты всю ночь что ли валялся?
Вадим обозревал окрестности. Во все стороны расходились кресты. Деревянные, железные, с оградами и без оград. Кресты.
- Это кладбище?
- Ага, - весело отозвался Иван.
- А что я тут делаю?
- Это мы у тебя хотели спросить.
- Кто это с тобой?
- Петька! Не помнишь?.. Через дорогу от меня живёт.
Вадим вгляделся во второго.
- А-а, Пётр… Вижу, вижу.
- Ты чё, друг, - спросил Пётр, - где так набрался?
Шумно выдыхая, Вадим смотрел на свои сапоги. От подошвы до ботфорт они были покрыты толстенным слоем грязи. Брюки выбились из обеих сапожищ и болтались на ободах, тоже грязные.
- Что я могу делать на кладбище?
- Мы ведь думали, что ты дуба дал, - сказал Иван. – Приходим, глядим – ты валяешься… Ну, думаем, убили и бросили здесь.
- Сегодня какой день?
- Пятница. Двадцать второе.
- Пятница, пятница… Значит вчера был четверг?
- Точно, - хохотнул Иван. – Вчера был четверг.
Петька тоже поддержал его смехом.
- Вот ведь, - сплюнул он, - нажраться как!.. Даёшь стране угля.
- Ты как себя чувствуешь? – спросил Иван. – Болит наверно всё?
- Хуёво я себя чувствую.
- Ты ж заболеешь так, друг сердечный. Всю ночь на земле проваляться! Осенью!
- Взять надо было пол-литра, - сказал Пётр. – Сейчас дали бы, согрелся.
- Да, надо было, - кивнул Иван. – Не подумали что – то.
- Ему в постель бы…
- Хорошо бы, - покивал Иван. – Вадим, ну ты как сам – то?
- Хуёво.
- Совсем хуёво?
- Ну, не совсем… Но плохо.
- Грудь не болит? Кашляни-ка!
Вадим кашлянул.
- Ну?
- Да чёрт его знает.
- У тебя воспаление лёгких может быть.
- Или менингит, - добавил Пётр.
Вадим сплюнул.
- Курить есть? – спросил он Ивана.
- Есть курить,- кивнул тот. – Держи.
Вадим попытался вытащить сигарету, но не смог. Рука дрожала и пальцы не слушались.
- Э-э, дай – ка я, - сказал Иван. – Подкурю тебе.
Запалённая сигарета поместилась между ссохшимися вадимиными губами.
- Ну ты молодчик! – продолжал Иван – Ты в столовой ждал меня что ли?
- Угу, - кивнул Вадим, выпуская изо рта клубы дыма.
- Я не смог придти. Задержали меня.
Вадим снова покивал.
- Мне сказали, ты в Кузли поехал.
- Ездил, ага.
- В Кузлях два дня пропадал?
- Не, не там… Вы тут цыган поблизости не видали?
- Нет. Так ты с цыганами пил?
- Ну.
- А-а, вон оно что! Слышали, слышали. Заснуть вчера не - мог такие вопли из леса доносились… Они лося завалили что ли?
- Да, вроде.
- А ты как с ними очутился? – спросил Пётр.
- Случайно.
- Случайно? Ну ты даёшь!
- Сейчас сколько время?
- Десять утра.
- А вы что здесь делаете?
- Могилу копаем.
- Могилу?
- Ага. Не начинали ещё правда. Только пришли.
- Кому могилу? Мне?
- Хе, тебе! Свихнулся?
- А кому?
- Старуха одна помирает. Вот, наняли нас могилу рыть.
- И что, вырыли?
- Говорю тебе – пришли только!
Вадим покивал.
- Тебе, похоже, действительно плохо.
- Да не, нормально… Что за старуха?
- Александра – сказал Пётр. – Миронова.
- Соседка твоя, кстати, - добавил Иван.
- Это которая слева?
- Да, да.
- Если стоять лицом к дому?
- Она самая.
- Ай – ай, вот это да!
- А что ты? Расстроен что ли?
- Не донёс я ей хлеба…
- Ну, нашёл о чём печалиться.
- Некрасиво всё же вышло.
- Она не умерла ещё. Можешь вернуть, если успеешь.
- Да?
- Она вообще – то не говорит уже. Удар хватил. Так что ей в любом случае не до хлеба.
Вадим затянулся.
- Ты как, сможешь до деревни дойти?
- Нет, - покачал головой Вадим, - сейчас не пойду. В себя придти надо.
- Тебе домой бы. Сто грамм и в постель с грелкой.
- Сделаю. Так и сделаю.
- А то тоже копыта отбросишь.
- Нет, до этого не дойдёт.
- Думаешь?
- Уверен… Вы копайте могилу, чё вы.
Иван с Петром переглянулись.
- Да, действительно… - сказал Пётр.
- Ну ты посиди тогда, - кивнул Иван.
- Посижу, ага.
- Оклемаешься, домой иди.
- Ладно.
- Мы вон тут, в пятидесяти метрах.
- Ага, хорошо.
- Чуть что, зови.
Иван встал, но после долгого и критического взгляда на Вадима, снова присел.
- Ну ты точно в норме?
- Точно, точно.
- Может тебя домой отнести?
- Нет, не надо. Я в норме.
- Ну смотри, - сказал Иван, поднимаясь.
- Сигарету оставь ещё.
Иван достал пачку.
- Запали, будь другом.
- Ну ладно, - сказал Иван, засовывая сигарету Вадиму в рот, - не скучай. Мы здесь поблизости.
Огибая могилы, Иван с Петром зашагали к оставленным лопатам. Докурив сигарету, Вадим прислонился спиной к дереву и незаметно для самого себя задремал. Это состояние продолжалось около часа. Как ни странно, оно заметно добавило сил. Когда мужики вернулись, он чувствовал себя лучше.
- Что, перекусим? – спросил его Иван. Он был весь вымазан в грязи.
- Давай, - согласился он.
- Как у тебя дела?
- Нечего. Подремал вот - вроде лучше.
- Ну и ладно. Петро, ты идешь?
- Иду.
На пригорке Иван устроил импровизированный стол. Расстелил газету, разложил еду. Еда была скромной: полбуханки хлеба, две банки консервов, четыре варёных яйца. Все расселись.
- Тяжёлая, блин, земля, - сказал Пётр, вытирая о брюки ладони. – Не даётся ни фига, трудно копать.
- Ладно не зима ещё, - сказал Иван.
- Да, верно, - кивнул Петр. – Я копал как-то раз зимой. Один. Вспомнить страшно.
- Я тоже копал,- сказал Иван. – Не один, трое нас было, но тоже херово.
- Сначала снег лопатой раскидывал. Потом землю долбить начал. А она смёрзлась вся, не долбится ни шиша. Одна крошка отколупнётся – и всё. Два дня копал. В первый не успел – на следующий пришёл. А ночью снегопад был, всю могилу засыпало. Прихожу найти не могу. Смотрел, смотрел – еле –еле отыскал. Опять давай снег кидать. Потом снова долбёжка. Так неглубокую и вырыл.
- Ты кому это?
- Бабке.
- Своей бабке?
- Ну да. Тогда ведь мы четверо жили: она, я и девки. Она копыта откинула – кому могилу рыть? Мне конечно, сестёр не заставишь же.
- Так попросил бы ещё кого-нибудь.
- Да-а … Чё-то злой я тогда был на всех. Один, думаю, всё сделаю. Да и просить – то некого было – ты в армии был, Валька тоже где-то пропадал. Одни старики в деревне оставались.
- Я в армии был ? Так это сколько лет назад?
- Ну, сколько – семнадцать, восемнадцать. Я сам тогда пришёл только. Года двадцать два мне было.
- Восемнадцать лет назад в деревне полно народу было!
- Полно, да один другого хуже. Что, Гриня – это народ?
- Кроме Грини полным - полно.
- Да-а, такие же все. Козлы …
- Оно ты как деревню родную.
- Пропади она пропадом!
- Ведь, ты чё не есть? Бери консервы.
- Не, консервы не буду. Вот я, яичко.
- Деревня эта сраная! Её давно с землёй пора сравнять.
Все жевали.
- Так ты думаешь, это хорошо, - продолжил Иван, - что деревня к концу движется.
- Это очень хорошо! – отозвался Пётр. – Только она всё равно не сразу вымрет. Лет двадцать ещё просуществует.
- А может и вообще не вымрет. Проложат вот дорогу, коттеджи здесь строить начнут.
- Вот только бы не это!
- Почему?
- Её уничтожить надо. Принципиально. Чтобы ровное место осталось.
- Ты перегибаешь!
- Ничего подобного! Деревья пусть сажают, зверей разводят…
- А людям где жить?
- Люди найдут где жить. А здесь жить нельзя. Это место проклято. Тут какое - нибудь подземное поле неблагополучное.
- Ты сам до такого додумался?
- Сам.
Пётр помолчал, а потом продолжил:
- Вот уничтожили бы её лет десять назад хотя бы, Сомовку эту паскудную. Сожгли бы просто! Дотла. Глядишь, жителей бы в город переселили. Я всегда хотел в город уехать.
- Так что не уехал?
- Да разве отпустит она? Она же тебя с ног до головы опутала – ни шагнуть, ни вздохнуть.
- У тебя, прям, мистика выходит.
- Мистика и есть! Натуральная мистика! Дьявольщина! Я вот сколько живу здесь – всё время это ощущаю.
- А я вот что-то нет.
- Ты не задумываешься просто.
- А ты задумываешься?
- Я задумываюсь. Потому что вот пацану своему я бы такой жизни, какой сам живу, не хотел бы. Но ничего не могу поделать – так же, как и я, загнивает он здесь.
- Ну, я бы не сказал. Всё по девкам в Светлом лазает.
- Это то же самое. Ему семнадцать лет, а он пьёт как сапожник.
- Так что ты не запрещал?
- Запретишь тут… Да потому что мне самому не запрещали! Сам по себе рос, и его не смог воспитать правильно – потому что меня неправильно воспитывали. Как вот тянется эта вереница, и конца – края ей нет.
- Ты борщишь.
- Ничего я не борщу… Быстрей бы в армию его забрали. В этот раз заберут может. А не заберут – сам в военкомат пойду, скажу: забирайте!
- Вот он тебе спасибо скажет!
- Он глупый ещё, не понимает ни хера. Армия – это возможность выбраться отсюда. Отслужит, в городе каком – нибудь останется, нормальной жизнью заживёт.
- Нет, он нормальной не заживет.
- Может быть, - сказал Петька. – Дурак конечно, слов нет, но тоже ведь, он не виноват.
- Ты виноват?
- Я. Я виноват, а ещё больше – мерзость эта деревенская. Она губит.
Иван на этот раз ничего не возразил.
- Ещё бери, Вадим! – кивнул Пётр. – Ешь яйца, ешь. Все ешь.
- Фиг проглотишь их, - отозвался Вадим.
- А у меня чай есть, - сказал Иван. – Вон тут за деревцем.
- Так что ты прячешь его? – спросил Пётр.
- Я не прячу, он у всех на виду стоит.
Он поднялся, взял бутылку и передал её Вадиму. Тот вытащил газетную пробку и отхлебнул.
- О-о, классман! – выдохнул он, отрываясь.
- Ты бы сразу спросил, - сказал Иван.
- Я не видел её.
- И ты не видел! Вот же, вот, под деревом стояла.
Напившись, Вадим поставил бутылку на землю. Её взял Пётр.
- Яйца доедай! – сказал Иван.
- А вы?
- У нас консервы. По целой банке!
Оставшиеся два яйца Вадим есть не стал.
- Нет, не буду, - махнул он рукой. - Не идёт больше.
- Покурим? – спросил Петька Ивана.
- Покурим, - отозвался тот. – Сейчас достану.
Все закурили.
- Сколько ещё, как думаешь? – спросил Иван Петра.
- Копать?
- Да.
- Час, не больше. По пояс сделали уже, ещё столько же.
- Она, могила, вообще сколько должна быть в глубину?
- Не знай. Метра два наверно.
- А есть стандарт какой-нибудь?
- Я не слышал.
- Я тоже не слышал. Но ведь глубоко всё же закапывать требуется.
- Ну да …
- А то собаки всякие рыться начнут, дожди размоют.
- Ну, дожди-то навряд ли размоют.
- Если грунт рыхлый - запросто.
- Ну, тогда, по этой же логике, слишком глубоко тоже нельзя.
- Почему?
- Ручьи подземные, талые воды – они ведь тоже размыть могут. А потом вода эта – в реку. Купайся там, рыбу лови.
- У нас таких рек нет
- У нас – да, а вообще?
- Вообще - верно. Это наверно всё-таки от положения кладбища должно определяться.
- Само собой.
- Если на холме где - можно и поглубже. А если в низине – то не так глубоко.
- А не наоборот?
- А как наоборот?
- Да, ты думаешь?
- Ну, а как ещё может быть?
- Ну да, наверно так.
Вадим глотнул ещё раз , потом поднялся.
- Ты куда? – спросил Иван.
- Пойду потихоньку.
- В деревню?
- Ага.
- Сможешь дойти?
- Смогу.
- Ну давай. Придёшь как – в постель сразу.
- Так и сделаю.
- Вадим! – позвал его Петька.
- Чего! – спросил он.
- Ты дорогой иди. Упадёшь если - мы тебя подберём на обратном пути.
Оба разразились дружным хохотом. Вадим тоже улыбнулся.
- Деревня там? – спросил он. – Правильно иду?
- Правильно, правильно, - отвечали ему, всё ещё смеясь, мужики.
Он шёл мимо неровных рядов могил и то и дело поскальзывался – земля была сырой. Могилы были мрачные, тёмные, зловещие. Небо было покрыто беспросветной пеленой облаков. Чувствовалось – вот-вот снова пойдёт дождь.
«Как это плохо – умереть осенью, в такую вот погоду. Чтобы вокруг была сырость, слякоть, грязь. Небо уродливо, серо – напоминает вспаханное поле. Льёт дождь, мелкий и нудный. Холодно. То же самое и на похоронах. Вдова стоит у гроба, дети здесь же. Она смахивает невидимые слезинки - глаза уж выплаканы, но подталкивает детей - поплачьте, мол. Те не хотят, мама сердится. Дети начинают плакать. Несут венки. Какой идиотизм – венки! Всем мерзко и противно. Страшная посмертная месть: передать живым частичку ужаса. Пусть не забывают, готовятся. В этом есть что-то, но … Осень – всё же не то. Вода будет сочиться сквозь крышку гроба, черви тотчас же примутся откладывать личинки, мясо станет отваливаться от костей. Нет, умирать надо весело. Летом. Чтобы светило солнце, чтобы шумела листва, чтобы небо было голубым – назло всему этому великолепию, вопреки. Похороны же и вовсе должны проходить, как праздник. Играет оркестр, люди машут флажками, девушки с пуфиками прыгают перед гробом и веселят публику. По ходу шествия процессии на обочинах расставлены лотки. Пиво, выпечка. Хорошо бы, если бесплатно. Почему до такого не додумаются? Умереть в одиночестве и зимой – тоже неплохо. Тишина, конфиденциальность и стерильность обеспечены. Вечная мерзлота – неплохое место для успокоения. Жаль, что не знаешь точное время своего конца. Можно было бы обстоятельно подготовиться. Хотя … есть один способ, есть ».
Лес закончился. Вадим вышел на опушку и с тропы, что вела на кладбище, сошёл на дорогу. Отсюда уже виднелись избы. Они темнели на возвышении, и дорога – извилистая, разбитая – петляя, взбиралась на гору. По левую сторону от неё, прямо из леса вытекал ручей. Он свернул к нему.
Ручей образовывал небольшой водоём. Выбрав подход посуше, Вадим присел на корточки и, зачерпнув ладонями воду, погрузил в неё лицо. Вода была холодной и пробирала до самых костей. Ручейки затекли за ворот и были так приятны, что он невольно улыбался. В луже виднелось его отражение. Оно дрожало, извивалось, он был в нём совершено иным: неуловимым, нечётким, безобразным.
Вода принесла бодрость. В висках заложило от холода, под кожей заиграла кровь, а перед глазами принялись водить хороводы разноцветные пятна. Когда отхлынуло, Вадим двинулся к дороге.
Шёл не по самой её колее, а по обочине, где была ещё трава. Дул ветер – довольно сильный и довольно неприятный. Единственное, что в нём было хорошее – дул он в спину.
Он прошагал полпути до деревни, когда услышал какие-то звуки за спиной. Запряжённая бурой лошадкой телега не торопясь выезжала из леса. В телеге сидел мужичок. Вскоре он догнал Вадима.
- Эй, городской! – окликнул его. – Залазь, подвезу.
Вадим обернулся. Усатый, морщинистый мужик с серьёзным видом обозревал его.
- А-а, ты … - сказал Вадим.
- Прыгай, - кивнул мужик, придерживая поводья.
Телега была до краёв нагружена. Под серым брезентом обозначались прямоугольные выступы. Вадим сел на самый край.
- Хлеб везёшь? – спросил он мужика.
- Угу, - отозвался тот.
- Поздно что-то сегодня.
- На пекарне задержка вышла. Печь забило.
- А-а …
- Думал, вообще пустым поеду. Пожди, говорят, часик - может что сделаем. Час ждал, потом ещё час, уезжать уже собрался, а они включили её. Пришлось ещё ждать … У тебя курить нет?
- Нет, всё скурил
- Чёрт, мои тоже кончились.
- Ну, до дома немного осталось.
- Ты чё какой грязный? Как чушка.
Вадим окинул себя взглядом. Одежда действительно была в грязи.
- Да и сам не знаю.
- Валялся что ль где?
- Может быть.
- Со Светлого идёшь?
- Нет, с Кузлей.
- С Кузлей?
- Да. Только не напрямую пришлось.
- Накривую?
Вадим улыбнулся.
- Вроде того.
- Бывает и такое.
- Сколько время?
- Двенадцать. Первый.
- Так кто у тебя хлеб примет? Магазин закрыт наверно.
- Валентину поднимать придётся.
Телега въезжала на гору. Когда-то давно, лет так тысячу назад, здесь была, должно быть, широкая и бурная река, а подъём был покатым дном. Там, где стоят избы, был берег. Мочаливые и угрюмые вятичи мрачно взирали с него на водную гладь. Она перекатывалась волнами, бурлила, остервенело швыряла в них брызги. Плюнув, отходили они от берега. Ну его на фиг, покорение стихий. Лучше жить тихо и размеренно.
- Слезь – ка на минуту, - сказал мужик. – Лошадь не тянет что-то.
Вадим спрыгнул на землю.
Мужик дёрнул за вожжи, гикнул – лошадёнка дёрнулась и тяжело, надрывно потянула за собой телегу. Копыта её скользили по грязи, она шумно дышала и непонимающе водила головой из стороны в сторону.
- Каждый раз на этом месте то же самое, - сказал мужик, продолжая натягивать вожжи. – Как-нибудь сдохнет в один прекрасный день.
- Старая наверно. Ей сколько лет?
- Пятнадцать, что ли. Точно не знаю.
- А на машине что сюда не возят.
- Хлеб?
- Да.
- Да чёрт его знает! Тут ведь тоже на машины не очень полагаться можно. В Светлом есть два шофёра – один день ездят, неделю стоят.
- Бензина нет?
- То бензин нет, то ломаются. Да к тому же зачем они, машины – так хоть я немного заработать могу.
- Сколько платят?
- Да ерунду.
- Ну сколько?
- Ерунду, говорю. На хлеб вот только и хватает.
- А так не берёшь разве?
- Там же каждая буханка учитывается!
Сказал он это с выпученными глазами и таким тоном, словно разговаривал с идиотом. Вадима это покоробило, но вида он не подал.
- Залезай, - мотнул головой мужик.
Начинались избы. В одной из них высунулась старушка и крикнула им:
- Гриня, это ты хлеб везёшь?
- Хлеб, хлеб, - отозвался мужик, не поворачивая головы.
- Подожди-ка, Гринь, подожди! – заверещала бабка. – Продай мне две буханки!
- Тпррру!!! – тормознул Гриня. – Давай по – быстрому только.
Достав из–под брезента две буханки, он подошёл к избе и протянул их старухе в окно.
- Только без сдачи. У меня сдачи нет.
- Без сдачи, без сдачи, - суетилась бабушка. – Наберу сейчас.
Допотопный гуманок дрожал в её сморщенных ладонях, мелочь звенела. Наконец нужная сумма набралась.
- Что поздно так? – спросила она, забирая буханки.
- Авария на пекарне.
- А господи! Хлеб будет ли ещё?
- Не знаю.
Гриня влез на телегу и дёрнул поводья. Лошадка засеменила.
- Умер, я слышал кто-то? – заговорил Вадим.
- Не умер, умирает. Саня.
- Это которая рядом со мной живёт?
- Она.
- А что с ней?
- Старость, что с ней!
- Ты пойдёшь на похороны?
- Нечего мне там делать.
- Ну, а поминки! Наливать ведь наверно будут.
- Тогда тебе надо идти, - ухмыляясь, посмотрел на него Гриня.
- Гриня! Гриня! – орали из другой избы. – Хлеб везёшь?
- Нет, кирпичи.
- Продай буханочку!
Древний старикан, выпучив бесцветные глаза, высовывался из окна.
- По – быстрому только!
- Ты просунь мне буханку.
- Нет, сам вылазь. И чтоб без сдачи было.
Старик скрылся. Через некоторое время, показавшееся довольно протяжённым, дверь избы отворилась и на негнущихся ногах он засеменил к телеге. Путь этот занял ещё пару минут.
- Сколько она? Два двадцать?
- Как обычно.
- У меня писят только…
- Э-э, мать твою! Давай, давай, найду я тридцать копеек.
Засунув руку в карман брюк, для чего пришлось отогнуть полу огромного плаща, Гриня достал деньги, полученные только что от старухи, и набрал тридцать копеек сдачи.
- Вот, держи. Буханку не забудь.
- Ай, спасибо, ай, спасибо, - бормотал старик, доставая из-под брезента буханку хлеба.
- Гринь, подожди, я тоже выйду! – донёся женский голос из дома напротив.
- Нет, всё! – заорал Гриня.
- Да я сейчас, быстро! – кричала тётка.
- В магазин приходи, - огрызнулся Гриня, пуская лошадь. – Он сейчас откроется. А я вам не продавщица.
Телега тронулась.
- Гриня! – орала женщина. – Да две буханки всего!
Гриня её игнорировал.
- Про тебя Татьяна спрашивала, - сказал он вдруг Вадиму.
- Что спрашивала? – удивился тот.
- Ну, куда пропал, не знаю ли я. А я откуда знаю – пьянствует, говорю, где-нибудь.
- Нигде я не пьянствовал…
- Вот и она так отвечала. Он хороший, просто его окружающие портят… Глупая ещё.
- Что ж тут глупого?
- А что умного?
- Ничего и глупого нет.
- Ну, тебе видней. У тебя ума – палата.
- Не нравится мне твой тон.
- Я вообще человек вредный, - снова заглянул ему в глаза Гриня. – Никому не нравлюсь.
- Ты может ещё наплёл про меня что-нибудь?
- Ничё я не наплёл, больно ты мне нужен. Просто мне за Таньку обидно – с дураком связалась.
- А, ну конечно! Я здесь самый первый дурак!
- Дурак, дурак. И ведёшь себя по – дурацки.
- Ну да, ну да.
- Это не только я так думаю – это все так думают.
- Слушай – ка, почему мне так морду тебе разбить хочется!?
Гриня не ответил. Натянул вожжи, останавливая лошадь и спрыгнул с телеги. Постучался в окно ближайшего дома.
- Валя! – крикнул он. Выглянь-ка!
На стук никто не вылезал. Гриня постучал ещё.
- Валя! Ты дома?
Взъерошенная Валентина показала своё встревоженное лицо в окне.
- Ни фига себе! Это ты только едешь!?
- Да, только еду.
- А ночью не мог?! Часов в двенадцать!
- Это не по моей вине. На пекарне авария.
- Чё ты врёшь?
Гриня взорвался.
- Да иди ты на хуй, дура! Больно мне хочется возиться тут с тобой! Принимай хлеб давай!
- А ты чё орёшь-то? – возмутилась Валентина. – Придурок!
- Чтобы была у магазина! – кричал Гриня. – Я ждать не намерен. Через пятнадцать минут не будет тебя – весь хлеб сваливаю в грязь.
- Попробуй только!
- Я сказал. Охуела совсем! У ней работы – раз в день хлеб принять, и то выкобенивается.
Повернувшись, Гриня зашагал к телеге.
- Придурок! – орала ему вслед Валентина. – Придурок недоразвитый!
- Я тебе сказал, - говорил Гриня, усаживаясь на телегу, - через пятнадцать минут не будешь – весь хлеб сваливаю.
Они тронулись.
- Овца, а! – качал головой Гриня. – Как я её терпеть не могу!
- Да придёт… - подал голос Вадим.
- Ну ты ещё давай учи меня !
- Ох ты!
- Вот тебе и «ох ты»! Каждая шваль тут учить лезет…
У Вадима вскипело было, но он сдержался. На слова Грини ответил лишь зловещим молчанием.
Гриня тоже замолчал, но ненадолго. Через минуту продолжил:
- Не пара тебе Татьяна. Не пара.
- Почему это? – продолжая презрительно смотреть в Гринин затылок, выдавил Вадим.
- Да сразу видно – разные вы с ней люди!
- Вы вот с ней – одинаковые!
- Я – отец. Какой бы ни был, я на свет её родил.
- Не больно она рада такому отцу.
- Ты не знаешь.
- Да чего тут знать!? Ты думаешь, она так трепетно к тебе относится?
- Я знаю, что она меня ни в грош не ставит, но это оттого, что она молодая.
- Если она сейчас тебя ни в грош не ставит, то дальше и подавно не будет.
- Ну, если такие, как ты, возле неё увиваться будут…
- Посмотрите, бля, на него! Благодетель!
- Не надо позволять ей с тобой видеться. Чёрт знает, что ты там с ней ещё делал.
- Поздно каяться, папаша!
- Знаю, что поздно. Такая мразь появилась – всё, пиши – пропало.
- Да какая я тебе мразь! – вскипел Вадим. – Я ж прикончу тебя сейчас!
- Ты сможешь…
Физиономия Грини была противна до омерзения - ярость просилась наружу и сдерживать её уже не было сил. Метнулся вперёд, Вадим схватил Гриню за шиворот и швырнул на землю. Кувыркнувшись через голову, Гриня слетел с телеги. Грязь смачно хлюпнула, принимая его тело. Кепка сорвалась с головы, обнажив расползающуюся плешь, а плащ разметался по земле. Вадим спрыгнул с телеги, вскочил ему на грудь и занёс кулак для удара. Гриня сощурился, искривился и повёл лицо в сторону.
Лошадь остановилась. До магазина они не доехали метров сто. Гриня закрывал лицо руками, а Вадим, всё ещё держа кулак занесённым, не мог почему-то опустить его. Рука обвисла, кулак разжался. Он опустил руку и поднялся на ноги.
Развернувшись, зашагал домой.
Гриня встал, снял плащ и бросил его сверху на брезент. Найдя в грязи кепку, бросил и её туда же. Постояв какое-то время, он дёрнул вожжи и повёл телегу к магазину.
Дорогу у соседского дома преграждал обшарпанный «жигулёнок». Какие-то люди ждали у него чего-то. Вадим встал в нерешительности. За автомобилем красовалась во всю ширину дороги массивная выбоина. За эти дни она только увеличилась в размерах, была до краев наполнена водой и представляла из себя непроходимое препятствие.
- Ну что, как она? – спрашивал один из людей у кого – то, стоящего в глубине дома, невидимого.
- Дышит ещё, - отвечал голос из дома.
- Я тогда в машине буду, - сказал первый. – Холодно здесь.
- Семьдесят девять лет! – разговаривали две старухи.
- Да, да.
- Один инсульт был уже. Вся правая сторона отказала. Ни рукой, ни ногой не владела.
- Да, да.
- Глаз даже не открывался правый. Глядит на тебя – один нормально, а другой чёрт знает куда. Страшно аж. Но потом разработалось более – менее.
- Да, да.
- Но всё равно плоха была. Еле – еле передвигалась. На ладан дышала.
Немолодая женщина вышла из дома и встала на крыльце.
- Ну я же не на день приеду, - говорил ей из дома невидимый человек. – Приезжать, так уж навсегда.
- Ого! – улыбалась женщина. – А может у меня уже есть кто.
- Да ну, брось.
- Почему это брось? Что уж у меня, никого не может быть?
- Может и есть кто – на ночь, на две. А серьёзно нету.
Женщина смущённо и обиженно отворачивалась. Сложив руки на груди, перемещалась с пятки на носок.
- Ну, ты тоже на серьёзного не очень похож, - сказала она через плечо.
- Первое впечатление обманчиво, - отозвался сигаретный дымок.
- Нет, первое – самое верное.
К Вадиму подошёл какой – то старик. Опираясь на костыль, остановился совсем рядом, чуть ли не облокотившись.
- Что слышно? – прошамкал.
- Ничего не слышно.
- Умерла, нет?
- Не знаю.
- Кхехх, - крякнул старик. – Она может ещё лет десять проживёт.
Вадим молчал.
- Бабы ведь живучие. Она в третий раз умирает, Александра. Отлежится наверно…
- Таня! – стучался он в дверь. – Таня, ты дома!?
Дверь не открывали. Он метнулся к окнам.
- Таня! – забарабанил по столу. – Это я!
Стекло дрожало, наливалось звоном и норовило разбиться.
- Татьяна!!! – вопил он. – Открывай!!!
Звук отпираемого замка донёсся до его ушей. Вадим обежал угол и увидел приоткрытую дверь. Таня выглядывала в щёлку.
- Это я!
Дверь открылась шире.
- Я поняла уже, - сказала Татьяна. – Заходи.
Она впустила его и, окинув дорогу настороженным взглядом, закрыла дверь.
- Ты наверно спала, - говорил Вадим, поднимаясь по лестнице. – Я тоже люблю днём спать.
- Задремала чуть-чуть…
- Я тоже люблю. Раньше каждый день спал. Ляжешь, одеяльцем укроешься. Чудно так, сны снятся.
На верхней ступеньке он споткнулся.
- Господи! – вскрикнула Таня.
- Ох ты, смотри, - смеялся он криво, - упал. Ноги уже не держат.
Таня глядела на него обеспокоено.
- Вот упал, и вставать не хочется! Зачем вообще люди ходят, лучше ползать. Я вот ползать буду.
Он встал не четвереньки, прополз до двери и уткнулся в неё головой.
- Ты пьяный что ли? – спросила Таня.
- Я просто ползать теперь буду! – стукался Вадим головой о дверь. – И не знал даже, что так здорово ползать!
- Вадим, встань!
- Открой дверь, Танюш! Я не дотягиваюсь.
- Вадим, прекрати!
- Ну, Тань… - сморщился он. – Ты же видишь, я не дотягиваюсь. Открой, я заплачу сейчас.
Заплакал.
- А – а – а – а, - открыв рот, тряс головой.
Таня дёрнула за ручку, дверь распахнулась и ударила Вадима по голове. Он захихикал.
- Травма! – орал. – Травма! Черепно-мозговая травма! Мне больше не быть таким, как прежде.
Татьяна прошагала в комнату. Вадим обогнул дверь, перелез через косяк и прополз за ней следом.
- Совсем уже без поворотников, - бормотал он. – Хорошо, что в доме, на улице не повернул бы. Штрафанули бы, грузовики задавили. Не хочу – у – у – у под грузовики – и – и – и!!! – задрав голову, завопил он.
- Мамочка родная! – держалась рукой за подбородок Таня. – Вадим, встань ради бога!
- Не встану! – мотал он головой. – Никогда не встану! Вот здесь прилягу, - он улёгся у кровати. – Ты бей меня, ремнём пори – я не уйду, лежать буду, лежать, так и буду лежать.
Тяжело вздохнув, Таня села на стул.
- Закрой дверь, Тань! – прижавшись щекой к полу и исподлобья взирая на неё, сказал Вадим. – Сквозняк же, не видишь что ль!
Татьяна не шевелилась.
- Таня, закрой! – захныкал Вадим. – Нельзя с открытой…
Татьяна испуганно смотрела на него.
- Ну хорошо! – вскочил он на ноги. – Я сам закрою!
- Видишь, - сказал, закрыв. – Она закрыта!
Татьяна была бледна.
- Вадим! – умоляюще сказала она. – Сейчас ведь папа придёт!..
Вадим разразился хохотом.
- А я убил твоего папу! – крикнул он. – Только что. Он подвёз меня до магазина, а я спрыгнул с телеги и стал колоть его ножом. Вот так, вот так, вот так! Он хрипел, как свинья и молил о пощаде. Но я безжалостный, я не пощадил его, а его резал, резал, резал, резал, резал…
Он осел вдруг на колени. Хрипя, стал заваливаться набок. Потом перевернулся на спину, распластал руки и замер.
- Вадим, ну пожалуйста… - привстала Таня.
Он не реагировал.
Она бросилась к нему. Поймала его руки, прижала их к телу, легла на него и закричала:
- Вади – и – и – и – и – им!!!
- Что? – отозвался он. Смотрел на неё прямо и осмысленно.
- Что с тобой?! – тяжело дыша, крикнула Таня. Волосы её разметались по плечам, голос срывался. Она была бледной, как мел.
- Поцелуй меня, - тихо сказал Вадим.
- Что с тобой? – спросила она опять.
- Ничего, - ответил он.
- Вот ты какой значит, - качала головой Таня. – Я ведь думала ты нормальный, умный, а ты…
- Ты не поцелуешь меня?
- Нет.
Она встала. Отошла к окну.
- Поцелуй пожалуйста, - не спуская с неё глаз, просил Вадим.
- Сейчас сюда вся деревня сбежится! – грозно сверкнула Татьяна очами. – Ты понимаешь это!?
- Никто сюда не сбежится, - сказал Вадим, перемещаясь в сидячее положение. – Никому до нас дела нет.
Он прислонился спиной к кровати. Одежда на нём сбилась, один сапог слетел, штаны были задраны, куртка расстёгнута. Из-под неё выбилась рубашка.
- Ты пришёл в себя?
- Я не выходил из себя.
- Всё нормально?
- Всё нормально.
- Головка не болит?
- Болит.
- Оно и видно.
- Нет, это не поэтому. Просто мне в лесу ночевать пришлось.
- Там бы и оставался!
- Ты чего злая какая?
- Чего я злая?..
Она отвернулась. Подперла рукой щёку, уставилась в окно. Вадим смотрел в потолок. Крюк для люльки здесь имелся тоже.
- Что ты там про отца говорил? – повернулась Таня. – Что с ним?
- Да ничё с ним, - поморщился Вадим. – Что с ним может быть?.. Дай лучше водички, а? Пить хочется – сил нет.
- Встань да возьми. Ведро вон стоит.
- А мне хочется, чтобы ты принесла.
- Да что ты!
- Да. Чтобы принесла стакан ключевой воды, протянула мне и сказала: « На, Вадь, утоли свою жажду!..»
- Размечтался…
- Ну, Тань! Принести пожалуйста напиться!
- Да блин… - выдохнула Таня, поднимаясь со стула.
Вадим встал. Снял сапог и натянул съехавшие носки. Поставил сапоги у порога, поправил коврик. Хотел снять куртку, но не стал – лишь заправился.
Таня вышла из кухни со стаканом.
- Держи! – протянулся ему.
- А ласковые слова?
- Обойдёшься.
Всучив ему стакан, она уселась на стул. Вадим тоже присел – напротив.
- Ух! – шумно выдохнул, выпив воду. – Хороша водичка!
Таня покосилась на него.
- Таня! – сказал он ей. – Я люблю тебя!
Она отвернулась.
- Я серьёзно. Я по – настоящему люблю тебя!
Таня молчала.
- Выходи за меня замуж.
Она вздрогнула едва заметно, губы её разжались, но слов не последовало.
- Таня! – снова заговорил Вадим. – Я прошу тебя выйти за меня замуж. Я люблю тебя и не смогу без тебя жить.
- Не будем сейчас об этом, - отозвалась Татьяна. – Ты не в себе. Не знаю – болен, нет, но явно что-то ненормальное.
- Я нормален!
- Не уверена. Лучше не надо сейчас… Как-нибудь позже. Сейчас мне с тобой просто страшно разговаривать.
- Ты не любишь меня?
- Вадим, я прошу тебя: не надо об этом! Позже с тобой встретимся и поговорим.
- Ты не любишь меня…
- Сейчас тебе лучше пойти домой. Лечь, выспаться как следует. Я может быть навещу тебя даже…
- Навестишь?
- Да.
- Таня, я хочу тебя! – дотронулся он до неё.
- О господи! – она стрельнула в него рассерженным взглядом. – Вадим!..
- Давай на полу. Ты встанешь на четвереньки, а я буду сзади…
- Вади – и – им! – закричала Таня.
- Что?
- Тебе лучше уйти.
- Я посижу немного.
- Нет, лучше уйди. И вообще, зря ты приходил.
Вадим ничего не ответил. Какое – то время он сидел, уставившись в стол, и совершенно не моргал.
- Пойду пожалуй, - сказал он, поднимаясь.
Татьяна провожала его долгим взглядом.
- Я ведь, собственно, попрощаться приходил, - сказал он, одевая сапоги.
- Уезжаешь?
- Ага, - усмехнулся он. – Навсегда.
Он спускался уже по лестнице, когда Таня бросила ему вслед:
- Я так и знала, что ты не сможешь здесь жить.
Вадим повернулся на её слова и улыбнулся.
«Что же тут такого? Что?… Ничего, самая обыденная вещь. Обыденней этого и не придумаешь. Сколько умирает ежедневно - пятьдесят, сто миллионов? Ты – всего один из них. Один из ста миллионов. Ерунда. Никто и не заметил. Даже здесь … Будет ли там что-то? Там, на одной из мифических граней причинности обрести вечную жизнь? Верю ?… Чёрт возьми, я не знаю! Есть ли там иное? А, впрочем, важно ли это? Если есть – встретим его надеждами. Нет же – тоже неплохо. В этом немало логики – исчезнуть навсегда и бесповоротно. Я устал, я очень устал. Я больше не хочу этого притискивания по жерлу. Я разочарован в жизни. Радости, эмоции, образы – разочарован. Я хочу итога, хочу успокоения. Тихой, бестрепетной статичности. Мне не жалко своё тело, мне не жалко свою сущность, мне не жалко это ощущение самого себя – я не расстроюсь от его отсутствия. Я не вполне уверен, происходит ли сейчас моё присутствие? Это не сон, нет – было бы слишком просто списать это на сон, после которого просыпаешься где-то в обители благости. Нет, всё это реально, я вполне верю в истинность окружающего, но мириться с ней больше не могу. Она противна мне … Это будет совсем не больно, я же читал – сжатие практически моментальное, имя не сломается конечно, но воздух перестанет поступать тотчас же. Просто потемнеет в глазах – и всё. Наступит долгая и счастливая ночь. Это не страшно, можно даже получить удовольствие».
Дома было пусто и затхло.
Как обычно, впрочем, - это показалось странным. Почему-то думалось, что дом встретит его чем-то новым: забытыми эмоциями, грёзами. Но, увы, дом был холоден. Холоден, бестрепетен, равнодушен – может оно и лучше сейчас. Воспоминания, эмоции – они могут только помешать.
В печи, в чугунке, валялось несколько картофелин. Вадим был голоден, но есть их, после некоторых раздумий не стал.
Он надел на ноги стоптанные тапки, а потом, пройдясь в них по избе, решил полностью переодеться. Одежду, что была на нём, он носил уже несколько дней подряд. На стуле валялись трико и футболка, но он решил одеть что-нибудь посолиднее. В шкафу лежали чистые брюки, была и запасная рубашка – он надел их. Надел и свежие носки.
Очень долго искал подходящую верёвку. Облазил все углы, смотрел и на печи и в комоде, и в серванте, но ничего путного не находилось. Какая - то ветхая верёвка нашлась в чулане, но она явно не подходила - рвалась от малейшего натяга. Пришлось воспользоваться ремнём.
Ремень был крепкий и достаточно длинный. Кроме всего прочего имелось в нём и другое удобство: петля была подвижной, смыкалась быстро и плавно.
Вадим поставил посреди избы табурет, встал на него и привязал к крюку ремень. Подёргал его - крепок ли. Крюк был сделан на славу и даже не шелохнулся. Вадим ухватился за ремень, повис на нём – он развязался. Вторая попытка завязать узел оказалось удачней - развязываться он не думал.
Табурет жилибился под ним, дрожал. Вадим прикинул, сможет ли оттолкнуть его ногами – вроде бы получалось. Он выпрямился и просунул голову в петлю. Оттолкнув табурет поджал ноги. Тот падал долго – застыв на двух ножках, тяжело удалялся к полу, но он успел услышать звук его падения. Ремень затянулся и тут же была встряска. Пол был прямо под ногами, казалось – ещё чуть-чуть, и он встанет на него, непроизвольно он пытался дотянуться, но ноги тверди не почувствовали. Он раскачивался слегка, ужасно хотелось вздохнуть - желание стало настолько сильным, что он не мог ему больше противиться – он открывал рот и ловил им воздух. Чувствовал, как струйка слюны стекает по подбородку … Потом перед взором заплясали круги, свет исчез, стало совсем темно. Вадим издал долгий, шипящий свист и умер.
Я отошёл от дома и двинулся в сторону леса.
Вектор Второй:
ОТ СЕБЯ.
Было сумрачно.
Сумрак захватит когда-нибудь всю безбрежность. От границ разумного до безграничья безумия распространится его сущность. Нетленные мили отсутствия - пустоты и беззвучия – заполняет собой коридоры Вселенной; кое-где, в недостижимой отдалённости ирреального, сумрак властвует уже. Отчего–то принято разграничивать понятия надвое: добро и зло, свет и тьма… Дихотомии неверны, то величайшее заблуждение. Нет ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы, есть лишь сумрак. Заблуждения сознания понятны: оно создано из зеркальной причинности, раздвоенность – его болезнь. Оно видит сумрак в моменты собственного помутнения - и называет это тьмой, оно видит сумрак в краткие мгновения прояснения - и называет это светом. Пусть тьма, кажется ему, пусть уныние и страх, но они не бесконечны, их сменит свет. Их сменит радость и счастье, их сменит белизна. Увы, слагаемые в череде иные: сумрак сменяет сумрак, обман приходит на смену обману. Рождаются эмоции, является ложь. Её можно черпать отовсюду, горстями: из окружающего, из себя. Она горяча, пениста и густа – хоть и норовит убежать сквозь пальцы, но удержать можно. Единственная правда, что извлекается из естества, застывшего вокруг, - это сумрак. Это свинцовая блеклость, дрожащая нечёткость, теряющая цвет и очертания расплывчатость, в которую взираешь, болезненно прищурив глаза – иначе совсем туманной видится она. Сумрак равнодушен, но игрив – он пытается казаться тьмой, он пытается предстать светом, порой на добро и зло распространяются его претензии притворщика. Хоть в плоскости правит другая ипостась обмана – аморфность – она позволяет ему иногда являться в этих обличиях. Свиваясь в безрассудном коварстве, они являют людям зло, потрясающее своей бессердечностью и ужасом, они преподносят добро, сокрушающее своим благочестием и праведностью – люди выбирают крайности, выбирают противостояние. Сумрак только тем и живёт – взаимной злобой.
«Умейте любить!» - говорят людям самые отчаянные и несдержанные – «Но и учитесь ненавидеть!»
«Любовь и Ненависть!» - вторят им другие, не менее яростные – «Вот две сущности жизни, вот два полюса. Надо укротить их и направлять в должные русла: одним – Любовь, другим – Ненависть!»
«Я выбираю Любовь!» - поднимают ручонки дети сумрака, «Любовь чиста и крылата, лишь Любовь хотим дарить мы друг другу!»
Сумрак доволен, сумрак хихикает – эти в его сетях.
«Не забывайте про Ненависть…» - нашёптывает он чадам любви! « Любовь – близким, Ненависть – врагам…»
«Да, да, врагам – Ненависть!» - сжимают они кулачки – «Ненависть врагам!!!»
Сумрак хохочет – они все в его лоне, все в его конфессии, они все исповедуют его заповеди. Любовь – Любимым, Ненависть – Ненавистным! Выбирай Любовь, выбирай Добро – уголька в топку Ненависти мы подкинем сами…
Сумрак – это вечер, вечер более всего соответствует его сущности. Вечеру предшествует день, возразит кто – то, за вечером следует ночь – согласен, сравнение условно, органы чувств не способны прорваться за пелену помутнений, вечер – это краткость, но он отчётливее в своей призрачности, сумрак здесь наиболее оголён и терпок. Вечера унылы, вечера наполнены тоской – глупая и праведная суетливость замирает в этот промежуток, эмоции затухают, долг и обязанность отпускают хватку. Пустота, бессмысленность – именно они порхают в эти часы над жилищами человеков. Человеки ёжатся – ощущения не из приятных обнаруживают они в себе. Люстры дробят электрический свет на тусклые блики, мрачные узоры обоев шевелят лепестками своих безобразных цветов, потолок сер и низок. Телевизор в углу тасует в мешанину цвета, но совсем не ярки они сейчас, дрожь и переливы звуков исходят от него – ухо не в силах воспринять осмысленную логику, лишь гвалт и какофонию рождают те звуки в голове. Звоны сливаются в постоянство, ритм отражает биения в дробности. На спирали закручивает в борозды вращение, шаги непоследовательны, рычаги застряли в проёмах. Красное, хотелось думать, красное: теперь уже не в окружности, не в квадратах, теперь уже размыто. Две параллельные по бокам, одна – снизу. Вверху же лишь наискосок и пересекаются прямыми. Закрыть ладонью и смахнуть, не исчезает – тогда скомкать. Сжечь, пепел развеять, нам ни к чему чертежи и схемы. Створки закрыты, ключи спрятаны – мы не будем, мы не из буйных. В нас живы воспоминания – когда цвета и запахи врываются и сминают. Болезнь - лучший выход, но можно не оправиться. Так во всей густоте: за границами безверие, холод и мгла, чеканятся топоты и круглые отверстия дул смотрят всегда в затылок. Патроны стукаются друг о друга, пальцы дрожат. Не простят, им не ведома жалость, они из других разъёмов. Шершавым языком по лицу – я не отвечу, я не пределен. По оврагам, на долгих склонах, птицы в кружении, яростны и гикают. Не прощай, не надо, мы не простили бы. Мы растерзали бы в клочья – мы обидчивы. Ручьи засыпаются песком, реки сохнут – есть ли ещё вода? Мне напиться, напиться лишь. Дома по периметру, в окнах свет – не в каждом, через один может. Псы лают, какие – то на цепи, какие – то без. Тропинки, ступать осторожно, сушиться негде. Вот даже так, отдаление всё равно в разводах и деревья совсем не те. На износе, на выдохах, по спинам – тот. Металл, холодно – металл, это в неведение и спящим назло. Чтобы объять километры, чтобы сблизить цифры. На отходе.
Был вечер, было сумрачно и тоскливо.
Железнодорожный посёлок со всех сторон окружал густой лес – дикий и болотистый. Узкая грунтовая дорога разрезала его надвое - жители деревень Сомово и Светлое именно по ней добирались до посёлка. Посёлок – громко сказано, это был один из бесчисленных полустанков на бесконечных железнодорожных трассах. Шли по дороге обычно пешком – в деревнях машины были у единиц – и занимал этот путь часа два. Точную протяженность дороги не знал никто, но судя по времени, была она километров десять-двенадцать. Хорошим ходокам удавалось прошагать её за полтора часа. Я знал одного такого, стремительный был парень, я ему даже завидовал. Сам я очень медлителен – тому есть объяснение: сердце, одышка. Слишком толстый. Сейчас жалею, что распустил себя так.
После того, как дорога врезалась в какие-то уродливые строения на окраине посёлка, необходимо было пройти ещё метров триста до конечной цели – вернее, до цели, с которой всё и начиналось – до вокзала. Вокзалом служило старое обшарпанное здание, построенное в начале двадцатого века – их таких полно по всяким станциям и полустанкам, это отличалось от остальных тем только, что находилось попросту в безобразном состоянии : один угол у здания вот-вот готов был обвалиться, крыша осела, большие и маленькие трещины опоясали кладку. Едва ли не каждый кирпич имел свою выбоину, окраска их была соответствующей, и если бы не вывеска, то вокзал можно было принять за какой-то заброшенный склад. С лицевой стороны вход в него был забаррикадирован забитыми крест-накрест досками, а входить в него следовало с торца. Здесь имелся небольшой зальчик с несколькими поломанными креслами – представляете, такие изогнутые, красные или оранжевые, очень-очень жёсткие кресла. Помещение это было и кассой, и залом ожидания. Касса в этот час была закрыта. Хоть ночью и проходила пара поездов, билеты на них следовало брать заранее. Не знавшие об этом могли натолкнуться на большие неприятности – кто бы их посадил без билетов? – но те двое, что сидели сейчас в креслах, об этой тонкости видимо знали. Они сидели спокойно и билеты наверняка имелись у них.
- Как быстро стемнело, - сказала Таня, - час назад ещё светло было.
- Нет, не час, - отозвался Вадим. – Два как минимум. Если не больше.
- Два!? Не может быть!
Вадим покивал
- А сколько сейчас?
- У меня нет часов. У тебя же были.
- В плаще, - Таня полезла в карман. Достав часы, долго всматривалась в циферблат, но так и не смогла разглядеть стрелки. Встала, подошла к окну – сквозь него пробивалась полоска света – и рассмотрела часы здесь.
- Половина девятого, - сказала возвращаясь на своё место. – До поезда ещё… а сколько?
- Три с половиной часа, - отозвался Вадим.
- Три часа! – воскликнула Таня. – Мы зачем так рано вышли?!
- Чтобы засветло дойти.
- А толку? Всё равно не дошли.
- Ну, хоть более – менее видно было. Ты попробуй вот сейчас по лесу пройтись!
- Зато сидеть…
- Лучше посидеть.
Таня, надув щёки, шумно выдохнула и откинулась на спинку кресла. Глаза уже привыкли к темноте и силуэт её Вадим видел ясно. Но лишь силуэт.
- Ты их чё не носишь? – кивнул он, по движениям её рук поняв, что она вертела в ладонях часы.
- А? – повернулась Таня.
- Часы, говорю, чё не носишь?
- А тут крепление сломано. На ремешке. Тебе надо их?
- Да нет.
- На, что ты без часов…
- А ты?
- Ну, у тебя будут.
- Я потеряю.
- Ну ладно, - сказала Таня, засовывая их обратно в карман.
Снаружи доносились голоса – словно кто-то негромко и на ходу переговаривался друг с другом. Откуда – то совсем издалека слышался звук мотоцикла. В щели дул ветер.
- Ты есть хочешь? – позвала она его.
- Ну, бутерброд если…
- И я хочу. Давай перекусим?
- Давай.
Таня нагнулась к сумке, открыла молнию, пошарила внутри и изъяла несколько свёртков с едой.
- Много не доставай, я много не буду, - сказал Вадим.
- Да тут полно у меня, - отозвалась Таня. – Надо же уничтожить рано или поздно.
- В этой сумке одна еда?
- Угу.
- Да – а, с голода не умрём.
- Дорога длинная. Мало ли чё…
- Правильно.
- Курицу?
- Ты курицу достала?
- Да.
- Курицу бы в поезде лучше. Чего – нибудь полегче.
- Ну, яйца вот… Бутерброды с колбасой.
- Вот, бутерброды.
Таня протянула ему один.
- Ну и я бутерброд, - сказала, доставая себе. – Не хватит этого – яйца ещё есть. Курицу действительно лучше в поезде.
Несколько минут они сосредоточенно и молча жевали. Было совсем темно, лишь прямоугольник света на полу пробивался сквозь окно, но никак не освещал помещение. Они сидели в самом углу, Таня у стены, Вадим напротив.
- Воду открыть надо, - потянулся Вадим к сумке. – Здесь у тебя вода?
- Да, всё здесь.
- Ты сколько взяла?
- Две бутылки. Три литра. Мало?
- Нормально. Не хватит, ещё купим.
- А ты не брал?
- Нет, я ничего не взял.
Он достал из сумки бутыль, открыл пробку и хлебнул из горла.
- А вот если б ты один ехал, - продолжала Таня, - что бы ел в дороге?
- Взял бы что-нибудь.
- А сейчас что?
- Сейчас я знал, что ты возьмёшь.
- А-а, вон ты какой!
- Ну так… Ты будешь?
- Угу.
Вадим передал ей воду. Таня отхлебнула, кивнула Вадиму, но тот не хотел больше – она поставила бутыль на пол.
- Мы вообще сколько в пути будем? – спросила она, взяв яйцо.
- В Саратове если удачно сядем, - отозвался Вадим, - то послезавтра к ночи должны приехать.
- А если неудачно?
- То через три ночи.
- Долго…
- Да, не быстро.
- Неудачно – это вообще не сядем?
- Сесть – то сядем рано или поздно, но может придётся на вокзале ночь провести.
- О-о!
- Я вот не помню, как он сейчас ходит, поезд тот.
- Саратов – Челябинск?
- Да. Если вечером отходит, то мы садимся, а если утром – то ждать придётся. Потому что мы в Саратов днём приедем.
- А раньше он как ходил?
- Я давно уже на нём не ездил.
- Сюда из Челябинска ты на нём ведь ехал.
- Ну да. Первую половину.
- Ну вот.
- Ну так это в другую сторону. Из Челябинска я помню, когда он отправляется. А вот из Саратова…
- Вдруг он днём отходит? Мы приедем и сразу же сядем!
- Хорошо бы.
Таня помолчала, а затем печально добавила:
- Но навряд ли так будет.
- Почему?
- По закону подлости. Всегда же что-то мешает.
- Сейчас не помешает. Ты удачу приносишь.
- Я, удачу?
- Ага.
- Не знай, не знай… Наоборот, всегда всем неудачу приносила.
- Нет, ты счастливая.
- Первый раз такое слышу. Я себя несчастливой считала.
- Да какие у тебя несчастья – газету не донести?
- Ну мало ли… Полным-полно всего случается.
- Всё это ерунда.
- Ну, раз ты говоришь…
- Время несчастий прошло. Наступает вечное счастье.
Таня ничего не ответила на это, лишь покачала головой.
- У меня здесь тётка живет, - сказала она, некоторое время спустя. – Недалеко совсем.
Вадим молчал.
- Сходим может?
- К тётке?
- Да.
- Что у неё делать?
- Время хоть убьём. Там в тепле всё – таки.
- Сумки тащить снова…
- Да тут близко. Минут пятнадцать.
- Пятнадцать минут!
- Ох, тоже мне много!
- Подумаем.
- Да чего думать.
- Сейчас доедим, водички попьём – решим.
Он доел свой бутерброд, нагнулся за водой.
- Молодёжь кучкуется, - сказал, отпивая.
Недалеко от здания вокзала стояли какие-то парни. Их смех и матюки доносились всё чаще.
- Да, сейчас вот войдут сюда… - поёжилась Таня.
- И что?
- Мало ли что.
- Здесь же хорошие люди. Тихие.
- Не видел ты здешних людей!
Словно в подтверждение таниных слов кто-то из парней направился в их сторону – звуки шагов передавали его продвижение именно так. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь и показался в дверном проёме. Таня замерла. Вадим, повернув к нему голову, ждал. Парень стоял в дверях и всматривался в темноту.
- Роман, ты что ли? – подал он голос.
- Нет, это не Роман, - отозвался Вадим.
- Романа нет здесь?
- Нет.
- А вы чё, на поезд?
- Да.
- А-а, ну ладно… - парень повернулся и вышел. Шаги его удалялись.
Таня нагнулась и схватила Вадима за руку.
- Я так испугалась!.. – шепнула она. – Даже сердце остановилось наверно.
- Опасность миновала, - сказал Вадим, улыбаясь.
- А вдруг вернутся сейчас?
- Не вернутся.
- Увидели, что сидим здесь – а рядом нет никого, темно – убивай пожалуйста.
- Ну, скажешь тоже!
- Тут всякое случается…
- У тебя же весь посёлок – родственники.
- Не весь, одна тётка только.
- Знакомых полно наверно.
- Нет, какие знакомые! Ты чувствуешь, как я дрожу?
Она действительно дрожала. Вадим погладил её по руке.
- Я с тобой, я рядом. Я твой верный оруженосец.
- Вадим, перестань!
- А что я?
- Когда ты шутишь так – мне нехорошо становиться.
- Я больше не буду.
- Ты всегда так говоришь.
- Маленькая… - продолжал подтрунивать над ней Вадим, - первый раз из деревни выбралась…
- Вадим, ты же обещал!
- Всё, всё.
- Плохо как-то начинается…
- Что?
- Путешествие это.
- Ничего плохого ещё не произошло.
- Сейчас, накаркаешь!
- Они уходят, слышишь?
Парни удалялись куда-то вглубь посёлка.
- Ну другие придут! – сказала Таня, но с некоторым облегчением.
- Откуда здесь другие? Эти – то еле-еле наскреблись.
- Вадим, пойдём к тёте Тане!
- Её тоже Таней зовут?
- Да.
- Она родная тётка?
- Да. Сестра отца.
- О-о, такая же порода наверно!
- Нет, она хорошая. Пойдём, переждём там.
- Что переждём, войну?
- Время до поезда. Мне нехорошо здесь.
- Да чем здесь плохо?
- Всем. Ты не знаешь – здесь плохие люди.
- А тётка хорошая?
- Хорошая. Она пожилая уже.
Вадим взял бутыль, сделал большой и основательный глоток.
- Вадим, пожалуйста! – трясла его за руку Таня.
Он завернул бутылку крышкой, поставил её в сумку.
- Ну пойдём.
ЖЕНЩИНА И ТЫ.
Женщина и ты – это, в общем-то, нонсенс. Хоть она и не разрешала тебе приходить, ты всё же явился, и вот тяжёлые дубовые двери отворяются перед тобой и красная ковровая дорожка зовёт в глубины зала. Она где-то там, её не видно - несколько долгих секунд тебя не покидает ощущение, что её и вовсе здесь нет, что её нет вообще – она здесь всё же. Эхо от шагов разносится по сводам, портреты мрачно взирают со стен холодными глазницами, кресло стоит спиной – её рука изогнута в локте, она подпирает щёку.
Она возникала эпизодично и против желания. Против, не ври, это читалось по морщинкам на её лице. Насупившаяся, вредная – такой и запомнилась. Приходила, садилась, молчала – ты тоже молчал, потому что говорить в её присутствии казалось кощунством. Из двенадцати птиц взлетало восемь, реже девять - знамение не сулило щедрости небес, и хоть оставшиеся сидели на проволоке и взъерошивали перья, ты всё же не закрывал глаз. Она усмехалась и отворачивалась, словно говоря: «Ну ладно, первое испытание выдержал…» Вряд ли думала так в действительности - всё-таки осмысление моментов не их вотчина и погружаться вглубь они не любят. Ты вспоминал отражение света – свет, как известно, отражается особым образом, теряя плотность, рассеиваясь – рассеянными становились и твои мысли. Наверное примерность обозначений, думалось тебе, необходима для развития воображения. Явление не просачивается целиком – либо одной из граней, либо в размытой образности – воображение призвано достраивать картину. Загвоздка лишь в том, что им, по всей видимости, было всё равно, что воспроизведение линий может не соответствовать реальным их очертаниям – отсюда становится ясно, что забота о наших благостях не является для них искренним деянием и уж тем более потребностью. Она согласилась с тобой, когда ты наконец решил заговорить о своих сомнениях, привела собственные доводы – весьма убедительные – и всячески старалась уверить в полной своей лояльности. Пришлось согласиться с её умозрениями, ведь другие тебе ещё не приходилось выслушивать от послушных.
- Здравствуй, - говорит она, оборачиваясь.
- Здравствуй, - отвечаешь ты.
Лицезреть её и отвечать на её слова словами – значит добровольно впускать её в лоно. Раньше бы ты не пошёл на это, но иных проявлений не посылается, приходится довольствоваться этим.
- Как добрался?
- Удачно. Собаки даже не шелохнулись.
- Странно. Обычно на чужаков они реагируют яростно.
- Должно быть, я перестал быть для них чужаком.
- Должно быть. Возможно они реагируют на меня – я совсем не сержусь на твои визиты.
- Я рад это слышать. Когда-то сомнения совсем не давали мне покоя – я ежесекундно мучился: я не в своей направленности, я упустил ориентиры.
- Да, теперь и я должна признать, что ориентиры тебя не обманывали.
Благосклонность, отчасти кокетство – нечто новое в её поведении. Раньше она не позволяла себе переступать черту. Возможно и другое объяснение – черту передвинули, и кокон взаимодействий, хоть и сузился, но по – прежнему крепок. Плохо то, что пройдя всю дистанцию, можно так и не узнать о конструкции отношений.
- Я совсем не устал.
- Чудно. Усталость и ко мне не приходила сегодня.
- Говорят, это год.
- Год?
- Год активной неудовлетворённости.
- Да, неудовлетворённость побеждает усталость. Но я всем довольна.
- Должно быть, вы не подвластны влиянию энергетики.
- А ты?
- Я очень неудовлетворён.
- Мне досадно это слышать.
- Мне даже стыдно порой.
- Стыдится здесь нечего. По крайней мере, я прекрасно тебя понимаю.
Она не вздрагивала, даже если в окна врывались раскаты грома. Не замечала вспышек перегоревших лампочек и душераздирающего визга от путешествия иглы наперекор виниловым дорожкам. Само собой напрашивалось предложение о её глухоте и возможной близорукости, но позже, когда общение началось, пришлось отбросить такие гипотезы, как глупые и наивные. Она часто интересовалась внешностью – чем всегда смущала тебя: почему-то казалось, что существо с твоей внешностью никак не могло рассчитывать на её расположение. Расположением ты даже не мечтал называть это раньше, но сейчас «расположение» было единственным из всех возможных звуковых воплощений. Её интересовала твоя бледность – бывшая обычной вещью, к которой даже она привыкла вскоре, твой задумчивый взгляд, царапины на твоём лице. Задумчивый взгляд ты всегда объяснял недолгим сном, она же имела склонность интерпретировать его как отображение внутреннего томления плоти и духа, ну а царапины… конечно же птицы, кто ещё мог оставлять их – узнав об этом, она лишь сочувственно кивала головой всякий раз, когда ты выступал из полумрака. Позволив поцеловать руку, она конечно же внесла сумятицу в твой и без того нарушенный процесс отсеивания эмоций, поэтому в дальнейшем приходилось делать на это сноску. Касания её, прикосновения к ней, вообще – хоть и оставались редкостью – заставляли во многом пересматривать своё отношение к противоречиям между искренностью и притворством. Нет, помешать многолетним выводам они всё же не могли, но вносить коррективы заставляли. Она была мила, уважительна, в глазах её светилось сочувствие, во вздрагивании пальцев таилась страсть, но… зловещая недоступность её позы не позволяла сокращать диаметры. Она являла, звала, но и запрещала.
- Вы уже слышали новую мелодию?
- Ту, что ты оставил в прошлый раз?
- Да.
- Она недурна. В отдельные моменты я даже задумалась кое о чём.
- О чём?
- О, нет, нет. Ты не должен задавать таких вопросов.
- Простите.
- Не извиняйся. Просто мои объяснения были бы непонятны тебе. Мой образ мыслей отличается от твоего.
- Меня всегда волновало – насколько.
- Я думаю, значительно.
- Мне делается грустно от этого.
- Мне тоже. Я очень привыкла к тебе за это время.
- Я не просто привык к вам. Вы стали для меня чем-то, без чего уже невозможно жить.
- Как трогательны твои слова… Ты так естественен, так пылок. При расставании тебе придётся пережить немало тяжёлых часов.
- При расставании? Мы расстанемся когда-то?
- Конечно. Не может же это длится вечно!
Женщина и ты – нонсенс в благосклонности. Несуразность слишком огромна, а потому не воспринимается серьёзно. Это серьёзно, однако, даже больше, чем можно решить с первого взгляда. Она строга, она величественна и она благосклонна. Птицы садятся тебе на плечи, царапают лицо – она улыбается на их проказы. Заставляет улыбаться и тебя. Улыбка – это нечто магическое во всей реалистичности векторов. Умение улыбаться было первым, что подвигло тебя на несоответствие убеждений и деяний, на разрыв с предшествующим. Именно улыбка, бесполезное движение губ. Ведь здесь больше никто не улыбается.
- Вроде здесь, - остановилась Таня.
- Хороший домик, - сказал Вадим, поправляя на плече спустившиеся лямки. Он нёс две сумки – одну на плече, другую в руке. Обе сумки были Танины, свою собственную, совсем невесомую, он положил в одну из них.
- Она спать легла наверно, - отозвалась Таня, поднимаясь по скрипучим ступенькам крыльца. Постучала в дверь.
- Ну вот, дома нет, - Вадим снял с плеча сумку и поставил на ступеньку.
- Дома, - мотнула головой Таня. – Спит просто. Не вовремя мы конечно, разбудим её.
- А холодно как стало! – поёжился Вадим. – Ты чувствуешь?
- Да.
- Сегодня снег наверно выпадет.
- Нет, снег не выпадет.
- Почему?
- Рано ещё.
- Ноябрь месяц – самый срок!
- Нет, рано.
- Что, народная примета какая?
- Нет, просто мне так кажется.
Таня постучала ещё. Негромко очень.
- Э-э, ты так не достучишься! – воскликнул Вадим. – Дай – ка я.
Он что есть силы забарабанил кулаком в дверь.
- Тише, тише! – схватила его за рукав Таня. – Все соседи повылезают.
- Всё же нет её похоже, - сказал Вадим.
- Где же она тогда? – задумчиво смотрела на него Таня.
- Я не знаю, - покачал он головой.
- Постучи ещё раз, - сказала она. – Только не сильно. Если нет, обратно пойдём.
Вадим снова забарабанил в дверь и посреди этого стука в доме вдруг раздались шаги.
- Кто там? – послышался женский голос.
- Открывай, свои! – крикнул Вадим.
Таня схватила его за руку.
- Кто это? – вопрошала женщина.
- Тётя Таня, это я, Татьяна, - подала Таня голос.
Несколько секунд женщина раздумывала.
- Какая Татьяна?
- Племянница, из Сомова.
- Гришина дочь?
- Да, из Сомова.
- Кто это с тобой?
Таня обернулась к Вадиму.
- Это муж мой.
Вадим стрельнул в неё глазами, но она уже не смотрела на него.
- Муж?
- Муж.
- Больше никого нет?
- Нет, мы вдвоем.
- Сейчас открою, - донеслось наконец до них.
В замочной скважине заскрежетало, раздался щелчок и дверь открылась.
- Таня? – морщилась от света коридорной лампочки, смотрела на них женщина в кофте, одетой поверх ночной рубашки.
- Я, тёть Тань, я. Разбудили мы вас наверно.
- Да я не спала, - тётя Таня впустила их внутрь. – Так, лежала только… Ох, сумки у вас какие! Едете что ль откуда?
- Нет, уезжаем, - сказала Таня. – Ну, здравствуйте что ли!
Тётя Таня поняла намёк. Изобразив на лице улыбку, она раскрыла объятия.
- Давно я вас не видела, - говорила Таня. – Как живете?
- Да как живу… Вы проходите, проходите, - кивнула она Вадиму. – Входите в избу… Болею всё, болею. Почки вот покоя не дают. Операцию делали недавно – камни вырезали, да что-то неудачно. Совсем плохо после неё.
Они вошли в комнату.
- Садитесь за стол, - показала тётя Таня. – Сейчас я чай поставлю.
- Мы есть не будем, тётя Тань, - сказала Таня.
- А я вам и не предлагаю, - отозвалась та. – У меня нечего есть, - добавила она с натянутой улыбкой.
Таня с Вадимом тоже улыбнулись ей.
- И поставить нечего. Может к соседям сходить, за бутылкой.
- Нет, нет! – бурно запротестовала Таня. – Мы не будем.
- Как мужа – то звать? – кивнула тётя Таня на Вадима.
- Вадим, - сказал Вадим.
- Вадим, - повторила тётя Таня. – Имя какое странное.
- Почему странное? – удивилась Таня.
- Нерусское какое-то.
- Нерусское?!
- Так у нас не называют вроде.
Тётя Таня налила воду из ведра в чайник.
- Это турецкое имя, - сказал Вадим. – Я турок по национальности.
Тётя Таня поставила чайник на стол, воткнула шнур в розетку и искоса посмотрела на Вадима.
- Он шутит, - сказала Таня. – Он любит так.
Тётя Таня открыла створку шкафа и достала тарелку с дюжиной печеньев на ней. Поставила её на стол, рядом с чайником.
- Давно поженились? – спросила она.
- Вот только что, - отозвалась Таня.
- А меня что на свадьбу не звали? Как что, так уж и не тётка что ли?
- Не, тёть Тань, мы свадьбу не играли.
- Так что ль прям?
- Да.
- Расписались и всё?
- Ага.
- Молодцы! Живо сейчас всё делают – хоп, и здрасьте вам.
Тётя Таня достала заварочный чайник и распечатанную пачку чая.
- А сейчас куда едете?
- В Челябинск, - сказала Таня.
- В Челябинск? Это к тебе что ли?
- Угу, - отозвался Вадим.
- Далеко – в Челябинск.
- Да, не близко, - сказала Таня.
- Так ты тамошний что ли? – продолжала расспрос тётка.
- Ну да, там живу. А мать у меня из Сомова.
- Кто такая?
- Чиркова, Анна.
- Чиркова? Что-то слышала. Не помню уж. Но Сомовская фамилия, Сомовская.
Чайник закипал.
- Во сколько ваш поезд?
- В полночь почти. Без десяти.
Тётя Таня взглянула на настенные часы.
- Почти три часа… Ну правильно сделали; что зашли. Я – то сама рано ложусь. Так, бывает, телевизор ещё посмотрю, а сегодня и по телевизору что-то ничего нет. Ну давайте, чай попьём, что ли.
Она достала из шкафа чашки и стала разливать чай.
«Я ведь даже не знаю, люблю ли его. Вот он сидит – темноволосый, кареглазый, чернобровый – совсем чужой человек по сути и кто-то внушает мне, что я должна его любить. Почему? Ещё два месяца назад я не знала о нём. А сейчас… Я сказала ему «да», я поехала с ним, я отдавалась ему в конце концов – я обязана его любить! Я не могу его не любить, я сделала шаг – вот только где они, где эти явные ощущения, эти чёткие образы, эти верные импульсы любви? Нежели сумятица в мыслях – это и есть они? Я слышала, я читала где-то: сумятица бывает, неуверенность ещё, неконкретность – но я не хочу сумятицы, я хочу ясности. Если чувство это действительно дало во мне ростки, я хочу ощущать его сильным и всеобъемлющим. Но ничего этого нет… Может быть оно приходит не сразу, может быть оно медленно и кропотливо вызревает. Но тогда где магия первого момента, где водоворот первого взгляда? При первом, впрочем, было что-то: и магия, и водоворот. Были и во втором они, и в третьем, возможно бывают и сейчас – но существование их словно скрыто за пеленой, словно не сами собой рождаются они, а я позволяю им рождаться, я позволяю им проявляться из ниоткуда. Это словно игра, и я чувствую, что в любой момент могу прекратить её, но ведь так не должно быть. Она не может быть прекращена одним моим желанием, она должна быть неподвластна мне, всесильна, запредельна. Возможно, так оно и есть, и моя уверенность в способности контролировать её – всего лишь иллюзия, так положено ей – казаться управляемой. Ведь я не прекращала этого и даже не пыталась – могу ли я вообще? Бывает, что и в самых простейших ситуациях я не в силах разобраться, а эта – далеко не из простейших. Такого не переживала я раньше. Нет, нет, те стародавние чувства были глупы, и я сама понимала это. Их невозможно было удерживать долго – они потухали, как я ни старалась поддержать в них пламя. Они были не живые, эти же… И эти не кажутся живыми, и это пугает. Он рядом, он совсем близко – дотянувшись, я могу прикоснуться к нему. Вот его лоб, вот его нос, вот его щёки и рот, вот его подбородок. Вот его тело, спрятанное под свитером и брюками - и я должна впустить всё это в себя, совместить с собственными зарядами. Это сложно, это архисложно – он другое существо, он другой человек, природа позволяет сближение, но всё же он – иное. У него свой образ мыслей, своё сознание, и пространство его души соткано совсем из другого материала. Совместим ли он с моим, возможно ли это, предусмотрено ли? Может все вокруг просто лгут? Может нет никакого единения, никакого слияния душ, может просто они выдают желаемое за действительное, может просто так принято – говорить эти звучные слова? Может это одно из правил, не усвоенное мной? Я цельна пока, я пока под защитой своего недоверия, но она рушится постепенно, защита. Она разъедается сомнениями, а ещё больше – желанием чуда, она раскрывает места для вторжений. И он просачивается в них. Просачивается своим голосом, своей усмешкой, своим молчаливым взглядом. Я не могу сдерживать это – я ощущаю его присутствие внутри, ещё не полностью, ещё частично, но с каждым днём оно увеличивает объёмы. Я должна бы радоваться этому, ведь это, то ради чего живёшь – но я совсем не рада. Я напугана и обескуражена, мне совсем не хочется этого – я не могу обманывать себя. Но тогда что же я такое, если то самое единственное, то самое сущее кажется тебе враждебным и чуждым? Я должна стремиться к нему всем своим сердцем, всем своим существом, но я делаю это с оглядкой. Это неправильно, это неестественно, но это есть, это есть, чёрт возьми! Он близко, он рядом, до него можно дотронуться рукой, но как же сложно принять его, впустить в себя и быть радостной, быть счастливой. Быть благодарной за это».
- У нас ведь тут убийство недавно было, - говорила тётя Таня. – Вот прям буквально под окнами моими парня зарезали. Милиция приходила, вопросы задавали – да разве я видела что? Крики – слышала, ругань какую-то. Разве там разберёшь что?
- Мы только что с какими-то парнями столкнулись, - сказала Таня. – Я так напугалась…
- А они что?
- Они ничего, увидели Вадима – ушли. Но недалеко.
- Ой, хулиганства у нас, хулиганства!
- Вот обратно ещё идти.
- Вы уж поосторожнее.
Она предложила ещё по чашке.
- Нет, спасибо, я всё, - поблагодарила Таня.
- А я не откажусь, - сказал Вадим. – Хороший вы чай делаете, крепкий.
- Давай, давай, - придвинула тётя Таня его чашку. – Я крепкий люблю, хоть говорят, что и нельзя такой.
- Вы на пенсии сейчас?
- Второй месяц, - ответила тётя Таня и засмущалась почему-то.
- Дома сидите, или работаете ещё?
- Да нет, какая уж работа, сижу. Работать здоровье не позволяет. Я ведь обходчицей работала. Двадцать с лишним лет. А что обходчица – зарплата маленькая была, пенсия – вообще крохотная. Ну да ладно, корову держу, огород есть – живу кое – как.
- Нравится на пенсии?
- Ой, непривычно! Первые дни поверить не могла – просыпаюсь и на работу не надо! До сих пор привыкнуть не могу.
- Привыкните.
- Ну дай бог… А ты кто по профессии?
- Так – то я киповец, - отозвался Вадим. – Но давно уже по специальности не работаю.
- Киповец? Это что такое?
- Контроль измерительных приборов. Муторная профессия, мне не нравилась.
- А что же учился?
- Податься было некуда.
- Ну, в городе выбор побольше. У нас вон хочешь – не хочешь, а приходится работать. Любимая профессия, не любимая – приходится.
Воцарилась пауза. Вадим, отхлёбывая из чашки кипяток, осматривал комнату. Тётя Таня была прилежной хозяйкой – комната была чистой и аккуратной. Светлые обои, цветастые дорожки на полу. Настроение у комнаты было весёлое, приподнятое, хотя сама хозяйка особой радости не вселяла.
- Да-а, семья это хорошо, - подала она голос. – Я тебе, Танюш, завидую просто.
- Ну уж, - отмахнулась та. – Есть ли чему ещё, - и коварно стрельнула глазками в Вадима. Тот остался безучастным.
- Я вот всю жизнь одна – знала бы ты, как это плохо! Другие женщины жалуются – вот муж, мол, алкоголик, вот, мол, никудышный, ругаемся с ним день-деньской - а всё равно, хоть гвоздь забить, а есть кому.
- Ну разве только гвоздь забить, - сказала Таня.
- Ну, не только гвоздь конечно, - отозвалась тётя Таня. Обе они хихикнули.
- Я в туалет схожу, - сказал Вадим, ставя чашку на стол. – Можно?
- Да, да, - закивала тётя Таня. – Там он, на заднем дворе. Найдёшь?
- Найду.
- Тапки надень. Вон, у порога валяются.
- Во-от, напился чаю, - сказала Таня, провожая Вадима глазами.
Тот надел тапки и вышел на задний двор. Спустился по лестнице к нужнику. Корова в загоне сонным взглядом провожала его. Внезапно включенная лампочка разбудила её – она поднялась на ноги и попыталась помычать. Но обнаружив, что тревожиться не о чем, лишь вяло пошевелила скулами.
- Руки бы помыть, - сказал Вадим, возвращаясь в избу.
- Вон рукомойник, - привстала тётя Таня, показывая, - у печи. И мыло там же, и полотенце.
Вадим тщательно намылил руки.
- Вадим! – позвала его Таня. - Тут вот тётя Таня спрашивает, сколько тебе лет.
- Ну скажи, - отозвался он, вытираясь.
- Она не верит.
- Тридцать два, - сказал он.
- Так ты её чуть ли не в два раза старше! – нехорошо улыбалась тётя Таня.
- Не в два раза, - ответил он серьёзно. – Если бы в два, то мне тридцать восемь было. Или ей шестнадцать.
- Всё равно, тринадцать лет разницы.
- Это не разница. Тридцать лет – разница. Тринадцать – нет.
- Я тоже так думаю, - сказала Таня.
- Ладно, ладно, - поспешно согласилась тётка. – Я ведь ничего не говорю.
Но через пару минут снова начала о том же.
- А отец как воспринял?
- Что?
- Свадьбу вашу.
- А его никто не спрашивал, - вставил Вадим.
- Ну почему не спрашивал? – стрельнула в него глазами Таня. – Он в курсе был. Просто вы ведь знаете отца, - повернулась она к тётке, - он ведь всю жизнь себе на уме.
- Да, это точно, - кивнула та.
- Не понять его. То ли ему нравиться, то ли нет, то ли он за, то ли против – не ясно.
- Да что тут понимать! – начинал злиться Вадим.
- Вадим! – осадила его Таня.
Он замолчал.
- Он в курсе, папа, только ему жаль наверное дочь единственную терять.
- - Ну а как же! – воскликнула тётка.
- Вот поэтому он не очень-то и рад был.
- Ну да, ну да, - кивала тётя Таня.
Когда часы показывали без пятнадцати одиннадцать, Вадим стал склонять Татьяну к отбытию.
- Ну что, идти наверное надо?
- Сколько сейчас?
- Почти одиннадцать.
- Час ещё.
- Поезд может и раньше быть. И стоит всего минуту.
- Да, да, да, - закивала тётя Таня. – На полчаса раньше может приехать.
- Ну пошли тогда, - сказала Таня.
Стали прощаться с тёткой.
- Заезжайте, не забывайте! – говорила она им вслед. - Не чужие ведь люди.
- Обязательно, - махали они ей. – Обязательно.
- Слышишь? – дотронулась до Вадима Таня.
Он прислушался.
- Это не поезд? – снова спросила она.
- Да, он, - кивнул Вадим, наклоняясь за сумками. Рывком поднял их и стал всматриваться в темноту. Ничего не было видно.
- У нас какой вагон? – Таня держала его за руку.
- Восьмой.
- А места ?
- Без мест.
- Боковые какие-нибудь. Если будут ещё.
- Боковые лучше.
- Почему?
- Свой столик, никто не помешает.
- Да ну …
- И толкать никто не будет. А то на такой, обычной полке, спишь, ноги свисают – все ходят, на них натыкаются.
- Да поезда вообще ужас какой-то!
- А ты ездила?
- А как же! Что я тебе, вообще уж дура деревенская!?
- Сколько время?
- Я на самолёте не летала. Да и не больно хочется.
- Время, время сколько?
Таня взглянула на часы.
- Пять минут первого.
- На пятнадцать минут опаздывает. Это, надо думать, ещё неплохо.
Они приближающегося локомотива уже виднелись в темноте. Состав приносил с собой уханье и грохот – всё пространство наполнилось им. Ещё ветер – их обдало струями воздуха. Таня стояла заткнув уши и повернувшись к вагонам спиной.
- Будь готова! – крикнул ей Вадим. – Возможно, побегать придётся.
Таня кивнула, схватила кончиками пальцев рукав вадиминой куртки и, морщась, ждала остановки поезда.
- Шестой, седьмой … - вглядываясь в мутные стёкла вагонов, считал Вадим номера. – Восьмой … Проехал! Побежали! – крикнул он Тане.
Они бросились вдоль по перрону к голове поезда. Кроме них никого здесь не было, только какая-то псина ожесточённо лаяла на поезд.
Издав душераздирающий скрежет, состав встал. Кое - где открылись двери и несколько проводников высунулись наружу.
- Какой вагон? – крикнул Вадим одному из них.
- Одиннадцатый, - отозвался тот.
- Ё… твою мать! – выругался Вадим. – Бежим, бежим, - скосил он глаза на Татьяну. – Можем не успеть!
Мимо проплыл десятый вагон, из которого выглядывала рыжая баба, мало походившая на проводницу, девятый, из которого никто не выглядывал, и наконец восьмой мой – у которого, к их ужасу, двери тоже были закрыты.
- Ах, падла! – выдавил Вадим. - Стучи давай! – крикнул он Тане.
Та захлопала ладошкой по грязной двери вагона. Вадим бросил на землю одну из сумок и присоединился к ней.
- Открывай! – орал он.
Чьё-то лицо мелькнуло наконец за дверью, раздались щелчки, дверь открылась и молодая темноволосая проводница показалась в проёме.
- Билеты есть? – крикнула она.
- Какого хуя не открываешь! – заорал Вадим, подталкивая к двери Таню. – Спускай ступеньки!
- Сейчас вообще не сядешь, придурок! – заорала в ответ проводница.
В это мгновение поезд тронулся. Сцепления звякнули и вагон медленно, но верно поплыл от них в сторону.
- Спускай - вопил Вадим.
Проводница, засуетившись, выпустила ступеньки. Толкнув Татьяну в спину, Вадим схватился за сумки. Таня уцепилась за поручни, вскочила на ступеньку и вскарабкалась наверх. Вадим, на бегу уже, швырнул в проём сумку. Таня затащила её вглубь тамбура. Проводница испуганно взирала из-за её спины. Вадим скинул с плеча вторую сумку, бросил её – она приземлилась на одну из ступенек, тут же устремилась вниз – но Татьяна успела схватить её за лямки. Вадим вцепился в поручни, подпрыгнул, нашёл ногой опору и переместился наконец внутрь. Проводница торопливо подняла за ним ступени и закрыла дверь.
- Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?! – тяжело дыша, смотрел на неё Вадим.
- Что, что ты со мной сделаешь?! – повернулась проводница.
- Вадим, не надо! – схватила его за рукав Таня.
- Наружу вышвырну!
- Это я тебя вышвырну! Ещё слово скажешь – полетишь вперёд ногами!
- Вадим, всё ведь, сели! – трясла его Таня.
Он перевёл взгляд на неё. Глубоко вздохнул.
- Билеты давай! – свирепо сверкая глазами, протягивала руку проводница.
Вадим достал из-за пазухи паспорт с билетами, Таня протянула свой.
- Докуда едете? – спросила проводница.
- До Саратова, - ответила Таня.
- Проходите в вагон, - мотнула головой проводница. – В конце, сбоку, два места есть.
Они взяли по сумке и побрели по коридору в конец вагона.
Он был не полон, свободные места имелись. Почти все пассажиры спали. Лишь пара полуночников встретила их напряжёнными взглядами. Не знаю, как другим, а вот мне всегда казалось, что в поездах ездят одни и те же люди. Словно нация некая, или каста – пассажиры поездов. Все они одеты в халаты и трико, все имеют усталые, помятые лица, и глядят все одинаково – грустно и напряжённо. Это пузатые мужики, почёсывающие животы, дети, виснущие на верхних полках, скорбные женщины, которые всегда лежат, прикрывшись одеялом, беззубые старухи, смеющиеся во всё горло – должно быть, они устали уже всё время возникать на твоём пути в поездах. Но ничего не поделаешь, они приписаны к тебе и обязаны выполнять свою работу.
- Ну слава богу! – выдохнула Таня, усаживаясь. – Наконец – то сели.
- Блин, вот думал же, - морщился Вадим, - что непросто садиться будем, так надо же – так всё и вышло!
- Твои мысли превращаются в действия. Ты думаешь - и это происходит.
- Ты очень точно меня поняла. То ли меньше думать надо, то ли ещё что.
- Меньше думать надо.
- Наверно.
Вадим смотрел на Таню. Был серьёзен.
- Бе – э – э – э!!! – высунула она язык. Потом, не выдержав сама, закрыла лицо ладонью и отвернулась в сторону. Смеялась.
Вадим улыбнулся.
- Поедим? – спросил её.
- Ты хочешь?
- Да.
- Ну давай. Мне тоже вообще-то захотелось. От волнения наверно.
Они полезли за едой. За окном проносилось что-то мутно-чёрное. Изредка мелькали огни. Колёса стучали, вагон трясся. Скудные лампы тускло освещали лица.
Дорога, снова дорога!
ЖЕНЩИНА И ЛЮДИ.
Женщина совсем не стеснялась, когда её разглядывали. Она была естественна, проста и чужое внимание нравилось ей даже. Люди смотрели на неё и в воздухе витало: позволь им и они станут прикасаться к ней своими грязными ладонями.
- Женщина изумительна! – разносилось под сводами.
Помещение было полутёмным. Свет исходил откуда-то, но источник его определить было невозможно – свет был тускл и вязок. Так бывало всегда и не являлось чей-то прихотью: перебои с электричеством были одной из бед города; блистательной иллюзорности прожекторов добиться было невозможно, поэтому зажигали лишь невидимые лампы, спрятанные в складках потолка.
- Женщина бесподобна! – слышался чей-то шёпот.
Взглянуть и замереть. Застыть и поглощать её алчными глазами. Вести под локоть к перилам, обнимать за талию, кусать ухо – не двигаясь с места, не шевелясь и не дыша даже. Складки материи ниспадают по тревожным изгибам тела, запах терпок, она рассеяна и поглощена чем-то иным. Дуги расположены симметрично: взбираются по стене ввысь, опоясывают потолок и спускаются к полу - по другой стене. В стенах ниши, там можно спрятаться и кто-то прячется там. Да, кивает она, да. Ладонь на ладони, пальцы неподвижны. Она бледна - или, быть может, то лишь свет падает так некрасиво.
- Женщина прекрасна! – раздался тянучий выдох.
Глаза её были пусты, она скучала. Она обозревала окружающее с нескрываемым равнодушием и будь её происхождение не столь благородно, она не сдержалась бы, чтобы зевнуть – непрошеная зевота так и норовила искривить её чудный ротик. Она сдерживалась конечно, но пустоту глаз воспитанием не скрыть – она тосковала. Хотелось погрузиться в её мысли и угадать – что же тревожит её? Что её волнует, что тяготит? Какие картины встают перед её взором, что за цвета преобладают в них, есть ли там ветер? Шумит ли там море, цветут ли тюльпаны, пенятся ли розовым вином бокалы? Она была в отдалении, хоть и казалось близкой.
- Женщина совершенна! – короткими щелчками взрывалось цоканье языков.
Она грустила. Грусть сопровождала её постоянно – трудно сказать, покидала ли она когда-нибудь её. Многим казалось, что нет. Приступы безудержного веселья прорывались порой сквозь задвинутые створки, и веселье то никто не назвал бы вымученным – оно было искренним, но казалось – казалось - что оно лишь бегство от грусти. Многие не верили, многие возражали – какая грусть! какая печаль! – так оно и было. Просто женщину хотелось наделять эмоциями, красивейшей виделась грусть – она и выходила на первый план. А вообще… Вообще в ней отсутствовали эмоции, в ней не было чувств, порой шокирующее – а жива ли она? – приходило на ум, отметалось тут же, старалось забыться, но тенденцию отмечало – она рождала и неверие.
- Женщина уродлива!
Один. Один найдётся всегда, даже здесь. На самом деле их больше, на самом деле среди них даже ты, просто что-то мешает, возможно страх, но у одного прорвётся. У одного накипит, выльется и вспыхнет. Один. Он тоже люди, он тоже из них, он тоже с глазами. Мысль не приходит впустую, мысль существует и прежде. Потом биения утихнут, знаем, сердца перестанут сжиматься в два раза быстрее, дыхание придёт в норму. А что, слышится, а что? Взгляни на это вздутие кож, на эти пористые бугры! Если рассматривать близко, то передёргивает от омерзения. Вращение по оси и неровности представляются всё более абсурдными. Небесные лепщики глупы, им чуждо слово «красота». Им более близко «практичность», но и практичностью трудно считать это. Это – бессмысленность, это – случайность, за этим не стоит нацеленность. Хочется придать образность, хочется воскликнуть громко и страстно, но лишь от обиды. Гнев был велик, а возмущение праведно – и его смяли, его затоптали, его уничтожили, разорвав на клочья, но зерно сомнений не уничтожить. Оно ложится глубинней и случается, что не даёт всходов. Но хранится, но существует… Она не повела и глазом, не вздрогнула, не шевельнулась, не изменила выражение лица – она умела владеть собой. Но слышала, слышала, не могла не слышать. Сильна, уверенна – ей восхищались, ей завидовали, к ней стремились. Ибо было предсказано: врата откроются однажды и впустят жаждущих.
Женщина и люди. Когда свирепствующая лихорадка вызывает кашель, а струйки пота стекают по воспалённому лбу, в груди жжение и коварное бессилие сковало чресла, слышится женщина. Если скапливающаяся во рту слюна сплёвывается на сухой и потрескавшийся грунт, если губы кривятся усмешкой, а ладонь, залезая под рубашку, чешет волосатую грудь, представляются люди. Водораздел пересекает долину – с одной стороны деревья, с другой травы. Вода мутная. Илистое дно, поэтому. Люди принимают женщину, люди не против; женщина достигает людей, они необходимы ей – когда потом гибкое тело со стоном падает в траву, мы скорбим. Нам тяжело переживать утрату, нас растили в жалости. Мы из честности, мы добры и свирепы.
- Что будет, если стрелки часов пустить в обратную сторону?
- Я задумывался над этим. Время не пойдёт вспять, оно не может.
- Не хочет возможно?
- Возможно.
- Вдруг оно только и ждёт того, чтобы развернувшись, пуститься в обратное путешествие?
- Нет, не думаю.
- Просто часы – не тот инструмент?
- Ему не дано.
- Есть какой – то другой, неизвестный. Он таится в потерянности, но стоит обнаружить его – и он подчинится тебе.
- Это не так, раз мы способны представить.
- Я способна вообразить большее.
- Оно тут же исчезнет.
- Так не может быть.
- Мы всегда останемся в проигрыше.
- Вот и нет. Однажды мы победим. Повергнем отчаяние и взберёмся на единственно верный пик.
- Нас не пустят.
- Мы уничтожим их.
- Придётся всех подряд.
- Мы уничтожим всех. Никто не вправе чинить нам преграды.
- Преграды – внутри.
- Мы сметём – их.
- Мы и есть преграды.
- Мы сметём друг друга.
- Мы исчезнем тогда.
- Мы победим. Пусть даже исчезнув.
- Да, мы победим…. Победим.
Люди жались друг к другу плечами и спинами. Вздрагивали, оглядывались. Взгляды их были напуганы и жалки, их не видели такими со дня пересечения. Испуг застыл в раскрытых глазницах и вибрирующие зрачки совершали хаотичные колебания. Спины их взмокли, пальцы скрючились. Страхи множились, а замкнутость не позволяла им рассеяться. Огни гасли, шторы сдвигались.
Женщина уходила.
- Уже встал? – растирая кулачками глаза, зевала Татьяна.
- Да, с полчаса где-то.
- Сколько сейчас?
- Часы у тебя.
- Я сняла их. Они в плаще.
- Посмотреть?
- Да.
Вадим пошарил по карманам её плаща. Нашёл часы.
- Без… семи девять.
- Всего?
- Да.
- У-у, рано как! Я думала одиннадцать где-то.
- Поспи ещё.
Таня осмотрелась.
- Что-то не хочется больше.
У неё были припухшие веки и пролежни от подушки. Щёки горели.
- Вставать будешь?
- Не знай… Сейчас, чуть погодя.
Из громкоговорителей доносилась какая-то песня. Звук был очень плохой, разобрать её было невозможно.
- Выключи лучше, - сказал кто-то.
- Да пусть играет, - ответили ему.
Соседями по плацкарту напротив оказалась семья : женщина, мужчина – оба довольно молодые – и пацан лет десяти, их сын. Здесь же сидел и облезлого вида мужичок, тасовавший карты. Поймав на себе взгляд Вадима, он предложил:
- В картишки может?
- Нет, спасибо, - отозвался Вадим.
- А что, партейку-то можно, - не унимался мужик.
- Не хочу.
- Не играйте с ним, не надо, - сказала женщина. – Он шулер.
- Да ну, бросьте, - сморщился кокетливо дяденька. – Тут шулерством и не пахнет.
- Не играйте, не советую, - сказал муж женщины. – Я ему пятнадцать рублей проиграл.
- Валета надо было сбрасывать, - свесился с верхней полки мальчишка. – А папка десятку сбросил. Думал, потом козырями ударит. А фигушки!
- Это в последней партии так, - ответил ему отец. – До этого я хорошо вёл.
- Но всё равно проигрывал!
- Не везло просто.
- Да тебе всегда не везёт, - сказала ему жена. – Хоть в картах, хоть в чём.
- Клюйте меня, клюйте. Сейчас можно!
- Я ведь и не знала, что они на деньги играют, - обращаясь к Вадиму с Таней, сказала женщина. – А то бы не разрешила.
- В карты только на деньги надо играть, - сказал картёжник. – Так просто, на интерес – это не игра.
- Нет уж, теперь с другими играйте, - сказала ему женщина.
- Вот, с товарищем буду, - показал картёжник на Вадима.
- Нет, я не буду, - покачал головой Вадим.
- Что так?
- Я не люблю карты.
- Зря, зря. Карты – это даже лучше, чем шахматы. В смысле, по умственному напряжению.
- Ну, в шахматы я бы вас сделал, - сказал мужчина.
- И я, - добавил со своей полки пацан.
- Очень может быть, - согласился мужичок. – Что же вы шахматы не взяли?
- Не подумали , - ответил мужчина.
- Надо было думать. Я и в шахматы не прочь сыграть. На деньги конечно – так просто тоже не интересно.
- Всё вам на деньги, - сказала женщина.
- Ну, ценились бы пуговицы - на пуговицы играли.
Таня стала подниматься.
- Как спалось? – спросил её шулер.
- Нечего, - улыбнулась она.
- Что снилось?
- Не помню.
- Как же так? Свой сон не помнишь?
- Не-а.
- Я вот всегда сны помню.
- Завидую вам.
- Сегодня вот – ты мне снилась.
Вадим пристально посмотрел на него.
- Не может быть! – ответила Таня. – Как вы меня могли видеть, мы первый раз встречаемся.
- А вот так! Ты снилась, а я ещё о тебе не знал. Просыпаюсь – а ты здесь.
- Мистика.
- Точно! А сон интересный был. Пикантный такой, эротический. Рассказать?
- Не надо.
- А что? Сон ведь просто.
- Всё равно не надо.
- А то давай, расскажу. Ты там такие штуки вытворяла!
- Какие? – спросил Вадим.
- Да шучу я, шучу, - расплылся в напряжённой улыбке шулер. – Что старику присниться может?!
Вадим отвернулся.
- Я в туалет, - шепнула Таня.
- Ага, - кивнул он.
- Он свободен, не знаешь?
- Не видел.
Она вышла в тамбур. Туалет был открыт.
- Жена? – спросил его шулер, заглаживая недоразумение.
- Да, - ответил Вадим сухо и после паузы.
- Красивая…
Вадим молчал.
- Вот поверите, нет, - сказал мужичок, обводя всех взглядом, - у меня четыре жены было.
- Круто! – хохотнул его сосед.
- Законных-то две, но ведь гражданский брак тоже считать надо. Так вот и выходит: две законных ….
- Две незаконных! – снова хохотнул мужчина.
- …две гражданских.
- А сейчас что, нет жены? – спросила женщина.
- Сейчас нет, - горестно мотнул головой мужик. – Сейчас я потерял уже былое обаяние. Не тот, не тот… Вот раньше – ой – ой – ой мужчина был! Видели бы вы меня двадцать лет назад, - сказал он женщине, - вы бы в меня влюбились сразу.
- Сомневаюсь, - отозвалась та.
- Честно – честно. Я очень симпатичный был… Правда поступал всегда по-дурацки. За что и страдаю до сих пор.
- Нечего, вас наверно карты лечат, - сказала женщина.
- Карты! – усмехнулся шулер. – Карты что, карты ерунда. Главное в жизни – отношения человеческие, нежность …
- Красиво, красиво говоришь, - кивал мужчина.
- Что, неправильно?
- Нет, всё верно.
- Так и не может быть неверно! Это же главные ценности : семья, любовь, дети …
- А у вас дети есть? – спросила женщина.
- А как же! Четверо.
- От каждой жены – по ребёнку, - хохотнул мужчина.
- Нет, не так. От первой сын. От второй - сын и дочь. И от четвертой – сын.
- А третья что? – продолжал посмеиваться сосед
- Третья не хотела рожать. Умная была слишком.
Вернулась Таня.
- Вадь, мне так есть вдруг захотелось! – сообщила она. – Как будто неделю голодала.
- Давай поедим, - сказал Вадим. - Доставай тогда, я тоже в туалет схожу.
Выходя из туалета, он столкнулся с проводницей. Она несла ведро со шваброй.
- А-а! – издала возглас не то приветствия, не то возмущения. – Пришёл в себя?
Вадим молча прошагал мимо. Проводница фыркнула ему спину.
- Тоже мне, разорался как баба! – донеслось до него.
Он не отреагировал.
Таня вытирала полотенцем овощи. Они сели завтракать.
Проводница через пару минут перебралась мыть пол в вагон, но на Вадима уже не смотрела.
- Ноги! Ноги! – кричала она, орудуя шваброй.
- Хозяюшка, чай будет? – спросил её кто-то.
- Кипяток.
- Будет?
- Да.
- А почему чай сейчас не делаете? Раньше каждому разносили.
- Э-э, раньше! Раньше много чего было. Ноги!
- Было, было крушение, - доносилась из соседнего плацкарта. - На этой самой линии.
- Вот на этой прям?
- Вот на этих рельсах! Тут дорога ведь плохо сделана. Чувствуете, как трясёт?
- Да, сильно. Я всю ночь спать не могла.
- Вот, однажды поезд с рельс и сошёл.
- А господи!
- Семьдесят, что ли, человек погибло …
- Да не может быть, - включился кто-то третий. – Авария была, да, два года назад. Но там то ли три, то ли четыре погибло. Остальные так - ушибы.
- Да нет, что вы! Семьдесят человек – это же везде сообщали.
- Не помню такого.
- Так вы про ту ли аварию говорите?
- Ну два года назад которая. Не два, меньше. Год и десять месяцев- где-то так.
- А я говорю про недавнюю. Вот - пару месяцев назад.
- Не слышал про такую.
- Была, была.
- Так не одна авария?! – та же женщина.
- Не знаю. Товарищ вон ещё какую-то вспомнил.
- Два года назад точно была!
- Ну может, может … Я не помню конечно, но может. А это, где семьдесят жертв, вот совсем недавно случилась.
- А я про эту не слышал.
- Да везде говорили! По телевизору, по радио!..
- Не слышал, не знаю.
- Вы вообще часто здесь ездите?
- Да, частенько.
- Ну, с какой периодичностью?
- Раз в полгода приходится. Зато лет шесть уже.
- А я – чуть ли не каждый месяц езжу!
- Так вы тоже в ту аварию попали?
- Я не попал. Я на день раньше ехал. Ещё выбирал дату – когда, думаю, удобнее. Ладно, решил, пораньше поеду. И вот как удачно! А то бы…
- Ты почитать ничего не взял? – спросила Татьяна.
- Нет.
- Жаль. Скучно же.
- Я не читаю книг.
- Почему?
- Что за глупость – книги читать!
- Газеты какие–нибудь можно было взять.
- Газеты купишь. Станция будет вот.
- Поезд мало стоит.
- В Ртищево двадцать минут.
- А когда оно?
- В десять, что ли.
- С двенадцати лет инвалид, - доносилось из другого конца вагона. Голос был женский, скорбный. – Надо уж навестить.
- А как же, а как же, - соседка была не менее печальна.
- Я ведь его и к себе жить брала, но тяжело с ним.
- Ухаживать?
- Ухаживать ладно, нечего бы ещё. Если бы он вёл себя терпимо. А он – ходит под себя, на каждый шум раздражается, орёт. Капризничает всё время.
- Да, да.
- Родная кровь, думала. Надо нести свой крест.
- Правильно.
- Так как его вынесешь?! Я и работать не могла с ним. Его и на пять минут не оставишь. А муж ушёл, второй-то, не захотел терпеть. Одна с ним осталась. На дом работу брала. Что, да как, да где. Гроши конечно.
- А с ним как такое вышло? Напугали что ль?
- Напугали, ага. Он до двенадцати лет нечего мальчик был, хороший. Ну было правда что-то такое – но никто и не обращал внимания. Молчал всё время, смотрел чудно как–то – ну, и всё. А потом вот, как позвоночник сломал, это сказалось конечно.
- Отец тут что ли чё?
- Нет, не отец. Я с ним не жила уже тогда. Врачи.
- Врачи?
- Ага. Вот, мол, говорят ему, всю жизнь таким останешься. Всю жизнь уродом будешь.
- Ай – ай. Нельзя же так!
- Нельзя, так что скажешь им? У него после этого и стало развиваться отклонение.
- И что, плох очень?
- Плох, - тяжкий вздох. – Не разговаривает совсем. В одну точку уставится – глядит, глядит. Или орать начнёт. Час орёт, два, три.
- Сколько ему сейчас?
- Девятнадцать.
- Большой уже.
- Да… Жаль конечно, сын, но и самой ведь жить как – то надо.
- А то, а то.
Мимо окон мелькали дома, деревья. Солнца не было, одни тучи. Словно не рассветало.
- А снег так и не выпал, - Таня смотрела в окно.
- Да, почему-то не выпал.
- Плохой из тебя метеоролог.
- Кто?
- Метеоролог.
- Ещё раз.
- Ме-те-о-ро-лог.
- Смотри-ка ты, ни разу не сбилась!
- Ну так!
Дома, дома. Серые, приземистые. Станция какая-то.
- Здесь сколько стоим?
- Здесь немного. Минуты две.
- Выйти, что ли. Душно тут.
- Да, топят сильно. Даже удивительно.
- Вот-вот.
- Аркадак…
- А?
- Вон, название. Аркадак.
- А-а… Ты пойдёшь?
- Ну давай, постоим в тамбуре.
В тамбуре находился второй проводник, светловолосый парень.
- Не выходите на улицу! – сказал он им. – Стоим мало.
- Не, мы здесь только.
Садились двое, мужчина и женщина, пожилые. Не выходил никто.
- Места есть? – спросил мужчина проводница.
- Найдём.
- Есть? – подала голос женщина.
- Есть, есть.
- Фу, слава богу!
- Да тут ехать-то…
- Ну, не стоя же.
Вадим закурил. Таня стояла в углу, руки на груди, сжалась. Казалась совсем маленькой.
- Я в детстве тоже курила.
- Курила?
- Да.
- И много?
- Целую пачку искурила.
- Да, немало.
- Отец купил тогда штук сорок. Почему-то плохо с сигарами было, запасались все. А я одну у него стащила.
- Ты нехорошая девочка.
- Потом в лесу за домом курила. Затянулась – и оглядываюсь. А сосед наш, дядя Коля, меня увидел раз.
- Выпорол?
- Нет, что ты! Кто он такой, чтоб меня пороть. Меня и отец никогда не бил.
- И что дальше?
- Я испугалась – до смерти. А он из леса выходил. Посмотрел на меня и дальше пошёл. Я думала, папе расскажет.
- Не рассказал?
- Нет.
Поезд тронулся. Проводник закрыл дверь. Ушел.
- Как же ты в себе силы нашла бросить?
- Да мне с самого начала не нравилось.
- Перетерпеть надо было. Раскурилась бы.
- В школе многие девчонки курили.
- Вот видишь.
- Дай попробую.
Она затянулась. Выпустила дым.
- Ого, даже носом!
- Несложно же.
- Да ты вообще профессионалка. Не закашлялась.
- Я не вдыхала.
- А вдохнуть попробуй.
Затянулась снова.
- Классман!
- Нет, всё равно кашлять тянет.
- Но не кашляешь.
- Сдерживаюсь.
- Не сдерживайся, кашляни.
- Кхы!
- Молодчина.
Шулер снова играл с соседом в карты.
- Присоединяйтесь, - кивнул Тане.
Она задумалась.
- Мы не на деньги. Просто так.
- Вадь, давай, - кивнула она Вадиму.
- Не, не буду.
- Давай, что ты?
- Не хочу. Я не люблю карты.
- Всё рано делать нечего.
- Играй, если хочешь.
- Давай, милая, присоединяйся, - кивнул шулер.
- Меня возьмите! – свесил голову пацан.
- Вот, вчетвером! Двое на двое.
Сели играть. Таня с мужичком против пацана с отцом. Вадим отвернулся к окну.
- Не скажите, не скажите, - раздавалось по вагону. – Бывает, что и летальными исходами заканчивается.
- Да какие летальные исходы?! Глаза оперируют!
- А что, глаза – это что-то такое несерьёзное?
- Глаза - серьёзное.
- Вот.
- Но минимальные исходы невозможны.
- Да почему? Там ведь сосудов всяких, артерий, нервов – уйма. Один повреди, и всё – слепым можно остаться.
- Но не умереть же!
- Да и умереть. Повреди другой - и умрёшь.
- Нет, что-то вы не про то. Может быть с операцией на мозге путаете?
- Все операции – это страшно. И все могут окончиться смертью.
- Да, да, - подтверждал женский голос, до этого молчавший.
- Раньше так было. Сейчас нет уже.
- От одного наркоза умереть можно! Я помню, мне операцию делали – это же ужасная вещь, наркоз!
- Да, да, да, - снова женский голос. – Мне племянница рассказывала – голоса разные слышатся и по коридору словно едешь. Когда умирают ведь так – по коридору будто едут.
- Голоса слышатся – это врачи разговаривают. Да и коридор – мало правдоподобно.
- Не скажите, не скажите.
- Ну вы же живы остались.
- Жив. Еле-еле. Второй раз не хочу такого. Мне сейчас предлагают – давайте, мол, пошуруем там у вас. Нет, говорю, спасибо. Пока живу худо-бедно, на лекарствах - но лучше так.
- Вот и дотяните до того, что вам уже не поможешь.
- Ну и пусть. Больше того, что отпущено, не проживёшь.
- Правильно, правильно, - вторила женщина.
- Вот такие заблуждения и доводят до ручки. У человека опухоль: давайте вырежем, говорят, пока не разрослась. Да нет, да нет, как-нибудь уж. Авось пройдет. И всё, через какое-то время опухоль злокачественная. Ничем не поможешь – ни операцией, ничем.
- Ну, это вечно если б жить. А так - всё равно умирать.
За окнами – поля. Чёрные, грязные. Кружили птицы. Мелькали столбы, и провода – вверх – вниз, вверх – вниз.
- Это кипяток вы несёте?
- Ага.
- Поспела, значит, водичка.
- Так давно уже.
- Давно?
- Да. Почти весь титан слили.
- Да что вы говорите! А я почему не заметил?
- Не знаю. Минут пятнадцать уже все с кружками ходят.
- Ай-ай-ай. Как же я прозевал так?
- Не знаю, не знаю.
- Ну там осталось хоть?
- Да, есть ещё.
- Надо сходить. А то потом не будет.
Вадим забрался на верхнюю полку. Картёжники играли.
- Женщина в красном, - шептал шулер, не разжимая рта, - женщина в красном.
- А ну не подсказывать! – возмущались оппоненты.
- Какие подсказки? Я песню пою.
Таня сходила дамой.
- Ну вот, опять взял, - сказал мужчина. – Никаких песен! Играем молча.
- Что, опять дуете? – спросила его жена.
- Ещё не закончили, подожди.
- Да что ждать, всё ясно.
- Конечно, перемигиваются тут, - вступился пацан.
- Нет, что ты! – мотала головой Таня. – Просто удача к нам повернулась.
- Титьками! – вставил шулер. – А к вам – задницей.
Смеялся долго и отчаянно. Снова принялся напевать:
- Семь крестов на холме…
- Ну хватит! – негодовали соперники.
- Молчу, молчу
Таня сходила с семёрки. Пацан отбился.
- А вон они, семёрочки! – шулер подкинул карты. – Первая, вторая…
- Ещё давайте.
- Не, козырька себе оставлю.
- Ну смотри что делают! - возмущался мужчина. – Внаглую просто друг другу сообщают.
- На самом деле, - женщина тоже вступилась. – Нельзя же так.
- Нет, вам просто кажется, - сказала Таня.
- Во-во, - добавил шулер.
Пацан крылся.
- Десяткой? А на тебе десяточку. А на тебе ещё одну.
Пацан взял.
- Всё, они наши. Как у тебя там?
- Сердца, - отозвалась Таня.
- Отобьёшься значит, если что.
- Перестаньте вы!
- Потому что я заканчиваю.
Мужичок сходил двумя тузами.
- Вы не поможете мне?
Вадим повернулся. Не его.
- Сумку заклинило что-то.
- Сумку? Давайте посмотрим.
Пожилой пузатый мужчина наклонился над сумкой.
- Уважаемые пассажиры! – хрипло донеслось из динамиков. – К вашим услугам имеется ресторан, который расположен между десятым и одиннадцатым вагонами.
- Вадим! В ресторан не пойдём?
- А зачем? Еды полно у нас.
- Ну ладно, - Таня отвернулась.
- Да, крепко заклинило.
- Она всегда так. Я не хотела её брать, да другой не было.
- Нечего, если я потяну?
- Только не сломайте! Нам долго ещё ехать.
- Хорошо, хорошо. Я осторожно.
Поезд мчался на всех парах. Вагон даже наклонялся.
- А господи! А господи!
- Вот так аварии и случаются. Ладно ещё, что у нас восьмой вагон. Хвост наверно так мотает, что всё попадало.
- Да, верно. В хвосте вообще опасно ехать. И с рельс сойти может, и отцепиться.
- И врезаются - тоже в него… Другие поезда.
- Ну, это можно и головой врезаться.
- В голове тоже опасно.
- Мы ближе к голове.
- Ну не настолько.
- Всё равно.
- Четырнадцать вагонов в составе. Мы, считай, самая середина.
- Да, нам лучше.
- Ага, ага, пошло. Так, так, давай, давай.
- Ой, спасибо вам. Я думала – не откроется уже.
- Откроется, как не откроется. Тут края у неё обтрепались. Вот видимо нитки и забиваются в молнию.
- Старая сумка уже.
- Их бы оборвать как-нибудь или обрезать.
- Дома только теперь.
- А то вы намучаетесь с ней.
- Спасибо вам. Спасибо.
- Не за что.
По вагону проходил бородатый мужик. Клал на каждый стол по пачке газет и журналов.
- Тань, вот тебе газеты.
- Ага.
- Кто выиграл?
- Конечно мы.
- Четыре раза подряд! – вставил шулер.
- Да нечестно вы как-то, - сказал мужчина.
- Всё честно. Играть просто не умеете.
- Нет, им не везло, - сказала Таня.
- Везёт сильнейшим. Везение - такой вещи вообще нет. Тот, кто умеет – тот и выиграет.
- Молодцы, молодцы, - сказала женщина.
- Вадим, я вот эту возьму. И вот эту может.
- Бери. До Ртищево ждать не будешь?
- А сейчас сколько время?
- Через двадцать минут будем.
- Там нет таких наверно.
- Может быть.
- Ну-ка, ну-ка, дай я вот этот журнал посмотрю, - протянул руку картёжник. – О-о, какая женщина! Сколько он стоит?
- Не знаю.
- Взять, что ли?
В Ртищево газетный киоск не работал.
- Видишь, - сказала Таня. – Хорошо, что купила газеты.
На перроне копошились торговки.
- Вадь, возьмём пиво?
- Ты будешь?
- Буду.
- Бери.
- Сколько?
- Сколько ты хочешь?
- Четыре возьму?
- Давай.
- И мороженое.
- Бери.
- Какое лучше? Вот это?
- Лучше в шоколаде.
Пиво и мороженое были куплены.
- А вот это я тоже люблю.
- Казенаки?
- Казенаки называется? Один раз только ела.
- Я ни разу.
- Давай возьмём.
- Как хочешь.
Таня купила. Отнесла всё в вагон. Потом вернулась, но на перрон уже не сходила. Стояла в тамбуре, ела мороженое и улыбалась.
- Мы во сколько приезжаем? – кивнула ему.
- В два.
- А Челябинский во сколько отходит?
- Я же говорил, не помню.
- Вечером?
- Хорошо бы, если вечером.
- Утром - плохо!
- Трогаемся! – махнул рукой проводник. – В вагон все, в вагон.
Колёса стучали отчаянно. Здесь, в тамбуре, их грохот был особенно силён.
- У тебя губы сладкие.
- От мороженого.
- Всё съела?
- Ага.
- У меня просить будешь.
- Не дашь?
- Не-а.
Закрывала глаза. Всегда закрывала.
- Значит нам ещё четыре часа?
- Меньше уже.
- А потом – ещё!
- А потом – ещё.
- Кошмар!
- Бывает и хуже.
- Я уже с ума схожу.
- По тебе не видно.
- Это внешне не проявляется.
Целоваться в поезде неудобно, но интересно.
- Тихо, тихо, - отстранилась вдруг.
- Что?
- Идёт кто-то.
Они разнялись.
« Он ласков, он нежен. Он даже смотрит по-особому– с теплотой. Я и не думала раньше, что кто-то сможет относиться ко мне с такой нежностью. Мечтала конечно, но мечты … что мечты? – мечты это глупость. Иллюзия. Но он не иллюзия, он реален. Вот его губы – соприкасаются с моими губами, вот его руки - обнимают меня, вот его глаза … Это кажется естественным сейчас, кажется, что так и должно быть, но так не было раньше. Почему-то всё забывается – всё, что было нехорошего – потому что хорошее рядом. Ну и пусть забывается, я совсем не хочу вспоминать все те болезненные ощущения пустоты и потерянности, которые так часто сопровождали меня. Они действительно забываются – помнишь лишь сам факт, а эмоции – нет. Пусть, пусть – я никогда не верила, что они будут со мной всегда. Я верила в другие, светлые – они и пришли наконец. Он обнимает меня, целует - это приятно. Я знала, что это приятно. Я не позволяла себе впасть в отчаяние. Порой было тяжело, но отчаяние я не пускала. Оттого и пришло всё так быстро и так естественно, что я не терзала себя надеждами о нём. Я просто жила – и оно пришло. Я представляла себе, каким оно должно быть, но представляла слишком робко. Не так настырно, как хотелось бы. Вадим – он такой простой, такой чистый, такой мой – сейчас уже трудно предоставить себя без него. Думает ли он так же? Может ли он представить себя без меня? Лучше не задавать таких глупых вопросов, ответить на них всё равно невозможно, а вот сомнений они несут предостаточно. Он – ясное, он – светлое, он - мой ангел, который рано или поздно должен был явиться. Можно подумать, что рано, но я–то знаю – в самый раз. Светлое ли? ясное? – коварные мысли, вечно они не дают покоя. Это просто удивительно: на каждую приятную мысль приходит неприятная, на каждое положительное чувство - отрицательное. Словно кто-то сидит внутри и злорадствует – вот тебе сомненьице, пораскинь мозгами – вдруг всё не так. Так всё, так! Я ещё десять раз повторю: так! так! так! так! так! так! так! так! так! так!.. Оно снова зудит: смотри, не ошибись. Иди-ка ты! Вадим понимает меня – может быть, пока не так, как мне хотелось бы, может быть не в полной мере, но всё равно – это понимание. И самое главное: он способен понимать меня и дальше, у него есть к этому склонность, его внутренний мир способен впустить в себя мой мир. Это редкость, это ужасная редкость, я не встречала ещё никого с таким умением. Помнится, я даже не верила в него. Тут же сомнение выдаёт: а есть ли в тебе такое умение? Способна ли ты понять его? Да! Да! Да! Я способна! Я всегда пойму его, если он будет в состоянии понять меня. Какие бы ситуации не возникали, какие бы трудности не являлись, если он сделает шаг навстречу, я всегда сделаю к нему ответный шаг. Мне многое кажется в нём чужим пока – но это от того, что прошло слишком мало времени. Я чувствую, я знаю – с каждым днём мы будем становиться всё цельней и крепче. И исчезнут все сомнения. Такое возможно! Быть цельным, быть крепким и быть вдвоём! Ведь он мой любимый, ведь он мой единственный. Мой искренний, мой понятливый, мой чуткий. Мой ненасытный, мой страстный. Мой безграничный и безбрежный. Мой, мой, мой … Мой!!! Я люблю его, я люблю его безмерно, я люблю его страстно – все сомнения прочь – я люблю его! Люби и ты меня. Пожалуйста, а?»
- Подожди, подожди, не здесь же!
- А я и здесь не прочь.
- Я знаю, что ты не прочь … Вадим!
- Что?
- Перестань! Тут же люди ходят!
- Ты так закричала - мне страшно сделалось.
- Я ещё громче могу.
- Ну-ка
- Сейчас услышь.
- Ну.
- Вот тебе и «ну». Вадим!
- А ещё жена …
- Мы не женаты.
- По духу, по духу.
- Мне не меньше тебя хочется, но не в тамбуре же.
- Мы в туалете закроемся.
- Ну вот, ещё лучше!
- Там можно, я знаю.
- Пробовал уже?
- Ну, я так думаю.
- Нет, там нельзя.
- Маленький минетик – можно.
- Вадим …
- Ты сделаешь мне маленький минетик?
- Да, да … Но не здесь и не в туалете.
- А где?
- В более подходящем месте.
- Будет ли оно?
- Ну мы же приедем рано или поздно.
- Это ещё чёрт знает когда будет!
- Ну Вадим, ну ё-моё!.. Перестань, опять идёт кто-то!
В тамбур вышел парень. Таня успела оправиться.
- О, как удачно! Сигареты не будет у вас? – обратился он к Вадиму.
- Да, пожалуйста.
- И огонька тоже.
Вадим поднёс зажигалку.
- Благодарю, - выпустил парень клубы дыма. – Шёл сейчас, думал – хоть бы встретить кого с сигаретами.
- Не за что, - отозвался Вадим.
- Далеко едете?
- До конца.
- Я тоже. Из Саратова сами?
- Нет, нам дальше ещё.
- Куда?
- Урал.
- Да, не близко.
Помолчали. Таня стояла в углу, смотрела под ноги.
- В ресторане ходил вот … - продолжил парень. – Плохо кормят. Суп дрянной, макароны недожаренные.
- Так везде в поездах.
- Да, наверно … У вас в вагоне радио работает?
- Радио? Работает у нас?
Работает, работает, - закивала Таня.
- Блин, у нас даже радио не работает. Неудачное какое-то путешествие: при посадке папку забыл, радио вот не работает… Друзья провожали, ну, само собой – хорошие были. Чёрт, надо же, папку забыл!
- Никак без неё?
- Никак.
- Обидно.
- Да не говорите.
- Я пойду, - сказала Таня.
- Я тоже иду, - кивнул ей Вадим. – Всего вам хорошего.
- Вам так же.
- До свидания.
- Счастливо.
Пассажиры изнемогали от скуки. Последние часы особенно тяжелы.
- Вы не из ресторана?
- Нет, нет.
- Он открыт сейчас, не знаете?
- Открыт. Идут оттуда люди.
- Идут?
- Да.
- Свет, пойдём что ли?
- Пойдём.
- Пиво потеплело, - сказала Таня.
- Ничего страшного.
- Откроем?
- Конечно.
Вадим открыл две бутылки. Отхлебнули.
- Еды нам до конца не хватит, - продолжала Таня. – Мы с тобой как две мельницы: если всего три раза, а она уже заканчивается.
- Купим.
- Я думала, на всю дорогу хватит.
- Не беда.
- Денег тоже осталось – пшик.
- На еду хватит.
- Мало ли что ещё будет.
- Не умрём с голоду.
- Ну если ты так говоришь…
- Я по молодости, - доносилось до них, - алименты немного платил – вот поэтому.
- Немного - это сколько?
- Да года два.
- А потом что перестали?
- Ребёнок умер.
- Вот вам радость!
- Ну что вы! Как так можно! Я любил его.
- Любил – не любил, а жить полегче стало?
- Не говорите ерунды. Я тогда хорошо зарабатывал – мне алименты нет ничто были. Вот сейчас если бы платить - то да. Мне пенсии и на себя не хватает.
- С пенсионеров не берут алименты.
- Просто у них дети уже больше.
- А вот если бы маленькие были? Возможно такое?
- А как же. Наверняка берут. Хотя я точно не знаю – как там что. Но пенсионеру не позавидуешь.
- А ребёнку его можно позавидовать?
- Ребёнок – глупое создание. Он не понимает ничего.
- А-а, вот в чём дело! Ну конечно, конечно. То-то вы рады, что собственный сын у вас умер.
- Опять она за своё! Да откуда вы взяли, что я рад?!
- Мужики все так – несерьёзно относятся к детям.
- А женщины что? В детских домах сколько детей оставляют!
- Так конечно, если муж не обеспечивает.
- При чём здесь муж!? Где её собственная совесть?
- Ну где вот ваша совесть была, когда вы из семьи уходили?
- Да мы не любили друг друга! Смотреть друг на друга не могли!
- Что же женились тогда?
- Что же женились! Где вы раньше были с такими вопросами?
- Убийственная у вас логика: я не виноват, все остальные виноваты.
- Это у вас убийственная. Вы же нюансов не знаете.
- Ах, там ещё нюансы были!
- Именно! Как вам это ни смешно… Какого хрена я вообще заговорил с вами!
- Вот и молчите лучше. Жену бросил, ребёнок умер у него – а он рад – радёшенек!
- Ой, блин! Какая вы глупая!
- Ну конечно, конечно. Куда нам до вас, умных, мы детей не бросаем.
- Тань, будешь мороженное?
- Ешь.
- Ну нет, может ещё хочешь?
- Ешь, я ела уже.
- Ну смотри, хочется ведь?
- Нет, не хочется.
- Смотри, какое оно вкусное, какое шоколадное! Аж слюнки текут…
- Не дразни, я не буду.
- Я ем.
- Ешь, ешь.
- Танюша, еще в картишки? – позвал её картёжник.
- Нет, спасибо.
- А то давай.
- Не хочу больше.
- Жаль.
- Я этого мужика укантамлю сейчас, - шепнул Вадим Татьяне.
- Не надо, - ответила она так же шёпотом.
- Он всю дорогу меня нервирует.
- Он безобидный.
- Ты зачем с ним играть садилась?
- Ну вот, давай ругай меня!
- Я не ругаю, я просто спрашиваю.
- Что за глупая ревность, Вадим?
- Ладно, ладно. Молчу.
- Не успели и дня проехать – ты меня приревновал уже. Я конечно рада …
- Это не ревность.
- Не ревность?
- Это забота о тебе.
- Трогательная забота.
- Да я вообще трогательный человек.
- Я успела заметить.
- Но мужик этот – козёл.
- А ты не обращай внимания.
- Ты ему улыбалась.
- Просто я приветливая.
- Ты ему широко улыбалась.
- Чепуха. Я всем так улыбаюсь.
- Нет, не всем.
- Ну не думаешь же ты, что я в него втюрилась.
- Чёрт тебя знает!
- Нет, это не мой тип.
- А какой твой тип?
- Мой тип - передо мной.
- Чёрт, я даже смутился.
- Скромняга, скромняга.
- Всё - расчувствовался, слеза покатилась. Сдаюсь – ты меня сделала.
- Вот видите деревеньку эту? – слышалось из соседнего плацкарта.
- Угу.
- Здесь я почти шесть лет прожил.
- Угу, угу. Сейчас остановка будет?
- Нет, поезд здесь не останавливается.
- Даже поезд не останавливается!
- Этот не останавливается. Остальные иногда встают. Но вы верно подметили – место глухое.
- Что же вы тут делали?
- Учителем работал.
- Учителем! Тут и школа есть?
- Сейчас не знаю. Возможно, что и нет. Но раньше была. Правда, это двадцать лет назад было.
- Мало получали наверно.
- Получал мало, но не в этом дело. Получал, как все получали. Я про другое сказать хочу: красивое это всё-таки место.
- Я бы не сказал.
- Просто сейчас осень. Летом, или зимой даже – красивое. Особенно летом. Тут луга как начинают цвести – глаз не оторвать! В лесу хорошо тоже.
- Что же вы уехали?
- Вот я про то и думаю: место красивое, живописное, а чувствуешь себя там угнетённым. Почему так происходит?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю. Пять с лишним лет здесь жил. Всё вроде замечательно – дом у нас свой был, скот держали, природа вокруг приятная – так ведь нет же , не жилось.
- А почему?
- Чёрт его знает! Жена к родителям поближе хотела, к сестре, я тоже человек городской – уехали в конце концов.
- В город?
- В город. Приехали - и сразу как-то всё наладилось. Сразу! Даже непонятно – от чего так? Тут, видимо, всё дело в каком-то внутреннем самочувствии. Гармонии.
- Ага, ага.
- Чё, пацан, скучаешь?
- Нет.
- А чё грустный такой?
- Я не грустный.
- Хмурый какой-то.
- Надоело здесь.
- А чем тут плохо?
- Всё едем, едем…
- Домой хочется?
- Угу.
- Ну ничё, совсем ерунда осталась. Ты в Саратове живёшь?
- Да.
- В каком классе?
- В седьмом.
- Уже скоро, скоро школу закончишь!
- Не скоро ещё.
- Ну как же, девять классов – и всё наверно.
- Я одиннадцать буду кончать.
- Одиннадцать! В институт что ль метишь?
- А что?
- Да ничё, дело хорошее. Только если в институт все пойдут – кто работать будет?
- Не все в институт идут.
- Я вот институтов не кончал, после школы сразу работать пошёл. Вот посмотри, какие у меня руки! Видишь! Мускулистые, сильные. Вот потрогай мышцу! Потрогай, потрогай. Ну как?
- Твёрдо.
- Вот! Это всё оттого, что работал. А вот ты – если в институт пойдёшь – таким дохлым и останешься на всю жизнь.
- Я качаться буду.
- Качаться! Качаться – это ерунда. Чтобы по– настоящему сильным быть – надо работать. Работать, ясно?
Время текло медленно, но показатели свои всё же меняло.
- Сколько там, Вадь?
- Полтора часа.
- Переодеваться будем?
- Да, давай.
- В туалете никого нет?
- Никого.
- Точно?
- Точно.
- Пойду, переоденусь.
Ушла. Вадим переоделся прямо в вагоне – кого тут стесняться?
- Что, подъезжаем вроде?
- Да, подъезжаем.
- Сколько ехать ещё?
- Полтора часа.
- Ну , это немало. Можно и поспать.
- Поспи.
Картёжник не лёг конечно. Начал собирать вещи – стакан, ложку. Супруги с сыном тоже шевелились.
- Такая грязь в туалете! – вернулась Татьяна. – Встать негде!
- Туалет свободен? – спросили её.
- Один человек.
- Один? Пойти надо, а то скоро много будет.
- Ты переоделся уже?
- Угу.
- Что не подождал?
- Я так.
- Лет двенадцать назад я вот так же к Саратову подъезжал и тут стоп – кран сорвали.
- А батюшки!
- Тряхнуло сильно. Вещи с полок попадали, люди тоже. Но без жертв обошлось.
- Ой не дай бог!
- Стоп – кран, говорите?
- Да.
- Сомнительно.
- Почему?
- Они ведь не работают.
- Почему это не работают?
- Не работают. Так просто, для видимости стоят. Вот сорвите его сейчас – ничего не будет.
- Делать мне больше нечего. Срывайте, если хотите. Но не советую – за это ответственность предусморена.
- Уголовная?
- Административная.
- Э-э, ерунда всё это. Какая ответственность, если это обман. Дети играют с ними. Не видели, туда – сюда дёргают?
- Не видел. Это где так?
- Везде.
- И в нашем поезде дёргали?
- Они здесь проволокой прикручены. Но это всё обман.
- Ну сорвите давайте, а мы посмотрим.
- Что его срывать, я знаю, что ничего не будет.
- Кому билеты нужны? – орала проводница. – Кому нужны – подходите.
- Нам нужны? – вскинула глаза Таня.
- Да нет наверно.
- Может понадобятся?
- Навряд ли. Это ведь тем надо, кому их потом оплатят. А нам кто оплатит?
- Пойду, возьму всё же.
- Как хочешь.
- Бельё не забываем сдавать! – снова подала голос проводница. Матрацы на верхние полки.
- Бельё захвачу, - вернулась Татьяна. – Всё здесь?
- Да.
- Эх, приеду сейчас, ванную себе налью! Только бы горячая вода была.
- А сейчас плохо с водой. У нас – постоянно отключают.
- У нас то же самое.
- На девятом этаже живём. Напор видимо несильный. Даже если есть – так, струйка только.
- Допьём может воду? – вернулась Таня.
- Давай. Сто грамм не оставлять уж.
Она открыла бутылку.
- Взяла билеты?
- Нет, не стала.
Пила.
- Сейчас как значит действуем? – говорила, передавая. – К кассам, наверно, в первую очередь.
- К кассам, да.
- А вот может наш поезд прямо в это время отходить?
- Днём?
- Да. Вот, в два допустим.
- Теоретически – да. Но это было бы слишком здорово.
- Только бы не ночь сидеть!
- Здесь большой вокзал. Милиции полно.
- Всё равно.
Последние минуты – самые тяжёлые. Они тянулись как часы. Поезд же, казалось, двигался совсем не быстро сейчас – мимо неторопливо проплывали столбы, здания. Все пассажиры были уже одеты, собраны.
- Немного ещё, - слышался чей-то голос. – Вон, вокзал уже видно.
Поезд остановился.
ЖЕНЩИНА И ПРЕДМЕТЫ.
Женщина любила настенные часы. Они висели напротив её кровати и в любую минуту она могла узнать время, лишь бросив на них взгляд. Время, которое показывали часы, всегда радовало её. Они показывали столько, сколько она хотела. Причём не делала для этого никаких усилий. На задней стенке часов имелось отверстие для ключа и ключ был где-то, она помнила о нём, но искать его не пыталась. Зачем заводить часы, если они показывают то, что надо. Они пылились вот только и хотя бы раз в неделю приходилось протирать их. Сначала влажной тряпочкой, потом сухой.
Ещё она любила журнальный столик. На нём лежало несколько журналов, но столик она любила не из-за них, а сам по себе. Он был сделан из лёгкого метала, окрашен в причудливый цвет и потому невольно приковывал внимание. Если смотреть на него с разных сторон, то столик представлялся разными животными: при входе в комнату он казался готовой к прыжку пантерой, спрятавшейся под скалистым утёсом; с дивана он виделся тяжёлым и глуповатым медведем, тянувшем к небу лапы; от окна он чудился напряжённым в злобном ожидании кабаном, сверкающим маленькими противными глазками и готовым ринуться вперёд при первом же твоём движении; со стороны стенки, сделанной из красного дерева – которую женщина не любила почему-то и о которой не будет сказано больше ни слова – столик мерещился вгрызающимся в жертву львёнком – грива его развевалась на ветру, а оголённые зубы разрывали чью-то плоть. Львёнок был сосредоточен и мил. Сверху столик был похож на озеро, которое сотворил мифический демон мановением своей руки. Женщина обходила столик со всех сторон, богатое воображение помещало её в причудливые декорации – там звери оживали, пугали её, смешили. Самым любимым в том путешествии был всё же момент, когда добрый и благородный демон творил из пустоты озеро хрустально–чистой воды, протягивая его ей, словно предлагая окунуться в нём, забыться и очиститься. Журналы, валявшиеся на столе, она не смотрела давно. Они были старые и лежали на столе, она не смотрела давно. Они были старые и лежали здесь просто так, для оправдания названия.
Особой любовью женщины пользовалась копилка, сделанная из металлической банки для чая. Сверху, на крышке, было проделано отверстие для монет, сама же крышка плотно была припаяна к краям и пожелай её кто-либо вскрыть, ему пришлось бы взламывать её ломом. Копилка была не пуста, кучка монет шуршала в ней при встряхивании – их было немного однако, они едва закрывали дно. Она уже и не помнила , когда завела её, отсюда можно было сделать вывод, что заполнялась копилка крайне медленно и нерегулярно. Банка, из которой она была сделана, потёрлась уже, но на ней всё ещё можно было разглядеть рисунки: слона, пробирающегося между лианами и улыбающуюся девушку на фоне чайной плантации. На остальных гранях рисунки повторялись. Самое занятое в копилке было то, что её можно было трясти и монеты внутри издавали отрывистые, противные, нервные какие-то, но и завораживающие звуки. Наверно, это и есть музыка, думала женщина.
В кресле её особенно привлекали подлокотники. Они были ровные, полированные, правильные и она любила гладить их ладонями. Ладони всегда были тёплыми и оставляли на полировке следы влаги, которая вроде бы улетучивалась тотчас же, но если присмотреться - пятна всё же оставались. Она трогала их, гладила, полировка становилась совсем мутной от этого – тогда женщина брала тряпку и, вслед за часами, протирала ею подлокотники. Сделать их снова чистыми было сложно – грязь только размазывалась, поэтому она тёрла особенно долго и особенно тщательно, так и не оставаясь порой довольной.
Скамейка у дома была равнодушна ей, а вот самодельные качели чуть поодаль всегда вызывали внутренний трепет. Они были приделаны к толстому берёзовому суку – верёвка крепилась к нему одним концом, спускалась вниз, делала поворот, отклонялась в сторону и снова уходила вверх, где цеплялась за сук другим своим концом. Здесь была и дощечка для сиденья – без седока она на верёвке не держалась, поэтому её ставили на землю, прислоняя к стволу. Дощечка была небольшой, как раз под задницу; на противоположных её сторонах, тех, что соприкасались с верёвкой, были сделаны треугольные вырезы, чтобы при катании верёвка не сползла с неё. Доска была гладкой, без зазубрин и шершавостей, поэтому посадить занозы было невозможно. Женщина подходила к берёзе, клала дощечку на верёвку, садилась и, оттолкнувшись, принималась кататься.
- Я катаюсь здесь всю жизнь, с самого раннего детства.
- Очень милые качели.
- Очень милые? Это не просто качели, это маленький самолёт. С помощью них отрываешься от земли.
- Я не люблю отрываться от земли. Боюсь высоты.
- Трусишка, это же весело!
- Веселись, веселись.
- Хочешь со мной?
- Здесь место для одного.
- Я сяду на колени.
- Я уроню тебя.
- Давай попробуем!
- Нет, не надо.
- Как хочешь.
- Кто их сделал?
- Не знаю. Они всегда были здесь.
- Верёвка новая. Должно быть, её приделали недавно.
- Должно быть. Отойди немного.
- Не взлетай высоко.
- Высоко - лучше всего!
- Упадёшь.
- Ни разу ещё не падала.
- Молодец.
- А ты - трус, Трус, трус, трус.
- Да, я трус.
Она просила порой: подари мне что-нибудь такое, что я никогда не видела! Но что же подаришь, разве осталось в этом мире что-нибудь, что она не видела? Неудачный же подарок мог оскорбить её. Так и ходила она неодаренная, но понимала и сама, что так лучше.
Ты шептал:
Мой любимый предмет – это камень, что ты носишь на груди. Он такой изящный, такой необычный. Что за цвет это, ты не знаешь? Я не видел раньше такого цвета. У камня причудливая форма, мне никак не удаётся представить его целиком, я вижу лишь одну из сторон, другая не видна, и когда он поворачивается ею ко мне, форма его меняется совершенно. Повернувшись же ещё, прежней стороной, форма его уже не та, что была раньше. Не та, не та, я бы заметил. Вот он вертится и всегда другой. Но самое волшебное в нём то, что он покоится между твоих грудей. Я хотел бы так же : заснуть, успокоиться, окаменеть и целую вечность пребывать на твоей груди…
Предметы формируют чувства. С ними лучше быть слепым, потому что глаза видят совсем не то, что представляют они из себя в действительности. Лишь при касании, под рецепторами кожи могут они раскрыть свои замыслы. Все они злы конечно, эти замыслы, все до одного. Злы и остервенелы, но злость у каждого разная. Бывает и трогательная.
Она отвечала:
- Это просто талисман.
- На вокзал? – спросила Таня.
- Да, - кивнул Вадим.
- А вот какой-то отходит.
- Нет, - усмехнулся он, - это не наш.
- А что если наш?
- Это слишком большое западло. Так не бывает.
- Именно так бывает.
- Ну, нам всё равно его не догнать.
Вереницы пассажиров двигались к зданию вокзала. Вадим нёс обе сумки. Они были значительно легче сейчас – большую часть продуктов они съели. Татьяна семенила с боку, держа Вадима двумя пальцами за рукав. Вид у неё был встревоженный.
- Вадим, не беги так! – попросила она.
Он сбавил обороты.
- Я сейчас потеряю тебя.
- Держись, не теряй!
- Я не поспеваю.
Они вошли в кассовый зал. У касс людей было немного, их и работало всего две. Но Вадим пошёл не к ним, а к справочной. Таня примостилась рядом.
- Не подскажите, - нагнулся Вадим к окошечку, - на Челябинск когда поезд будет?
- Вадим! – дотронулась до его плеча Таня, - а вдруг он не ежедневный! Через два дня только. Или три.
Вадим нахмурился. Хотел что-то ответить, но девушка в справочной его опередила.
- Завтра утром. Восемь тридцать.
- Спасибо, - кивнул он ей.
- Когда!- переспросила Таня.
- Завтра, восемь тридцать.
- Мама родная!
- Да, не очень удачно. Хотя вот ты сказала, и я напрягся – вдруг действительно два дня ждать.
- Всё равно не лучше.
- Сейчас я точно вспомнил, что он по утрам отходит. Плохо. Я надеялся, ещё сегодня уедем.
- Почти сутки ждать!
- Не сутки, меньше.
- А по-другому нельзя добраться?
- Как?
- На автобусе, ещё как-то.
- Нет, до Челябинска отсюда автобус не ходит.
- Я так и знала, что всё не слава богу будет!
Вадим одарил её насмешливым взглядом.
- Так, давай-ка мы в очередь встанем, - сказал он, направляясь к кассе. – А то и завтра не уедем.
- А Челябинский стоит ещё, - донёсся до них чей-то голос.
Они обернулись. У перил стоял пацанёнок лет двенадцати.
- Стоит? – переспросил Вадим.
- Стоит, стоит, - закивал пацан. – Только что его видел. Ещё успеть можете.
- Побежали!? – смотрела на него Таня.
- Какой поезд, что ты. Только что ведь сказали – завтра утром будет.
- Дополнительный пустили, - сказал пацан. – Так часто делают.
- А вдруг? – не унимался Таня. – Знают же люди. Успеем ещё.
- Ну куда ты побежишь без билета? Да и вообще, какой поезд, он плетёт тут что-то.
- Как хотите, - пожал плечами пацанёнок. – Себе же хуже делаете.
- Сейчас, узнаем всё, - Вадим встал в очередь.
- Пока она дойдёт! – отвернулась недовольная чем-то Таня.
- Всего три человека. Да и не может сейчас быть никакого поезда.
Поезда действительно не было. На вопрос Вадима кассир лишь изобразила удивлённую гримасу.
- Дополнительный? Никогда такого не было. Тем более на Челябинск.
- Завтра?
- Завтра. Будете брать?
- Да, два плацкартных.
Приобретя билеты, они направились в зал ожидания. Пацанёнок стоял у расписания и глупо улыбался им. Таня тоже улыбнулась ему, ласково и порицательно, и помотала головой, словно говоря «Что ж ты так…» Он на её улыбку посерьёзнел вдруг и сжал брови. Что-то произнёс. Таня его не расслышала. Пацан зашагал за ними.
У входа в зал ожидания их остановил милиционер.
- Документы!
- А в чём дело? – остановился Вадим.
- Документы есть у вас?
- Да, конечно.
- Вот и показывайте.
Вадим, за ним Татьяна, полезли за документами.
- Куда едете? – продолжал задавать вопросы сержант.
- Челябинск.
- Билеты купили?
- Да.
- Разрешите взглянуть.
Вадим передал билеты.
- Только два билета.
- Нас двое.
- А ребёнок?
- Это не наш ребёнок.
- Не ваш? А чей?
- Не знаем.
- Ты с ними? – повернулся милиционер к пацану. Тот отирал стену.
- Не-а.
- Где твои родители?
- У меня мама тут работает.
Милиционер окинул его пытливым взглядом и оставил в покое.
- Кем друг другу приходитесь?
- Это моя жена.
- Фамилии разные. Да и…
- У нас гражданский брак.
- На тринадцать лет вы её старше.
- Что здесь такого?
- С вами всё в порядке? – спросил он Татьяну.
- Да, всё в порядке.
- Вы действительно его жена?
- Действительно.
- Где, говорите, проживаете?
- В Челябинске.
Милиционер помолчал.
- Ну ладно, - сказал после паузы. – Вот ваш паспорт, - отдал паспорт Тане, - а вы, - кивнул Вадиму, - с сумками пройдите за мной.
Сказав это, он не оглядываясь зашагал в конец зала – туда, где на одной из дверей значилась надпись «Милиция». Вадим пошёл за ним.
- Здесь подожди меня, - сказал он Тане. – Вот здесь прям, никуда не уходи. Я сейчас.
Татьяна, несколько обескураженная, спрятала в кармане паспорт и в нерешительности стала мяться с ноги на ногу.
- Всё, хана ему, - донёсся голос пацана, он был здесь же. – Оттуда живым не выходят.
- Господи!.. Почему?
- Вломят ему как следует – имя свое не вспомнит.
- Но за что?
- Они найдут за что. Не увидите вы его больше.
- Не может быть!
- Может, может. Какое-нибудь дело обязательно ему пришьют.
- Он ни в чём ни виноват!
- У них все виноваты.
Таня заволновалась. Она и раньше была неспокойна, но сейчас её просто затрясло. Испуганно, затравленно оглядывалась она по сторонам. Сердце забилось так сильно, что его стук можно было услышать и на расстоянии. Она побледнела. По залу проходили ожидавшие своих поездов пассажиры, уборщица со шваброй протирала пол, слышался звук работающего телевизора. Ей казалось, что сейчас произойдёт что-то ужасное, что-то такое, чего и представить было невозможно.
- А вы красивая девушка, - заговорил снова пацан. – Вас как зовут?
- Оставь меня в покое! – ответила она яростно.
- А лет вам сколько?
- Сейчас придёт мой муж и он тебе таких оплеух навешает, что ты на всю жизнь запомнишь.
- Нет, он уже не придёт.
Таня метнула отчаянный взгляд к двери милицейского отделения – Вадим шёл к ней навстречу. Был он спокоен и обе сумки были при нём.
- Пойдём, присядем где-нибудь, - сказал он, подойдя.
- Что там было?
- Да ничё. Ерунда.
- Ерунда?
- Сумки осматривал.
- Господи, я так разволновалась!
- Всё нормально, - улыбнулся Вадим.
- Он искал что-то?
- Наверно.
- И что?
- Ничего.
- А паспорт?
- У меня паспорт.
Таня глубоко вздохнула. Бросила взгляд в сторону, на пацана – тот удалялся в другой конец здания.
В зале ожидания свободных мест было предостаточно. Они уселись и перевели дыхание.
- Сколько сейчас? – спросил Вадим.
- Без двадцати три. Ещё ждать да ждать.
- Ничего. Время быстро летит.
«Он груб, он очень груб. Я и раньше замечала, но раньше это почему-то не бросалось в глаза, а теперь вот начинает. Он равнодушен и совсем не деликатен. Приезжие в деревне редкость, и он очень выделялся среди всех – я ведь, по сути, немного за свою жизнь людей видела, поэтому всё так случилось. Я просто попалась на крючок к первому встречному. Наверное, хотелось попасться, раз попалась. Как пренебрежительно он со мной разговаривает! Как высокомерно смотрит на меня! С прищуром этаким, с усмешкой. Слова выдавливает сквозь зубы, если ещё удосужится сказать хоть слово. Считает меня, видимо, дурой. Да я дура и есть, если вот так, сломя голову, пустилась вслед за едва знакомым мне человеком. Он вот разденет меня, обчистит и оставит голой где-нибудь под забором… Нет, нет, так нельзя. Так я доведу себя до истерики. Ведь были какие-то моменты, когда я чувствовала другое. И вот они забываются, и вот их больше нет. Или это моя мнительность? Всё обычно, естественно, а она превращает это в надрывность? Может быть такова моя натура – искать во всём чьи-то злые происки, чей-то злой умысел? Может я, сама того не понимая, разрушаю наладившуюся было связь, разрушаю потому, что не привыкла к этому. У меня никогда не было мужчины, и вот он есть, и вот он рядом, и вроде бы хочется, чтобы он был рядом всегда, но в то же время что-то тревожное во мне, неспокойное, отыскивает в нём всеми способами отрицательные качества. И находит, ведь если постараться, отрицательные качества можно найти всегда. Но с другой стороны, не могу же я не чувствовать тот холод, что исходит от него. Это холод, это зовётся холодом, и он в нём есть – я ощущаю его. Холод, недоверие, злость какая-то – всё это я ловлю в его словах, в его жестах, в его мимике. Это тоже мнительность? Это тоже самообман? Может быть, может быть. Я знаю, я не слишком сильна – да попросту слаба – чтобы справиться со всеми эмоциями. Со всеми впечатлениями. Они налетают роем – какие-то я отражаю, но какие-то не успеваю. Вот и впадаю в злорадство. А на деле всё проще: он мой любимый, я его любимая, мы едем к нам домой, мы будем жить там – спокойно, неброско, скучно даже, супружеская жизнь такая и есть. Так все живут и все довольны. Кто я такая, чтобы желать ежеминутного восторга и безумных впечатлений? Их никто не в состоянии создать. Ни он, никто. Они бывают порой – восторги, безумства – но лишь иногда, как краткий контраст ко всему остальному, как мимолетное забытьё. А большую часть времени всё скучно и уныло. Скучно и уныло… - он еще и скучный ко всему прочему. Унылый тоже. Мрачный, нахмуренный – сидит, молчит. Спросить его – промычит что-нибудь в ответ, и всё. Если промычит ещё. Много думает, что ли? Не знаю я, не знаю, что у нас дальше выйдет».
Вадим сидел в кресле полуразвалившись, Таня – наоборот, собранно. Молчали, лишь иногда перебрасывались пустыми словами.
- Фильм идёт какой-то, - говорила Татьяна.
Она сидела к телевизору лицом, но тот был далеко – она щурилась, вглядываясь.
- Какой?
- Да вот, понять не могу.
- Наш?
- Нет, не наш. Переводят же, слышишь?
- Я не вслушиваюсь.
- Это какой язык?
- Не знаю, я не силён в языках.
- Итальянский, что ли.
- Сериал какой-то?
- Не похоже.
- В это время только сериалы показывают.
- Нет, обычные фильмы тоже бывают.
- Какой канал?
- Не вижу.
- Выключили бы его лучше. Раздражает только.
- Не любишь телевизор?
- Нет.
- А я люблю хороший фильм посмотреть. Скучно же без телевизора.
- С ним ещё скучнее.
- И почитать нечего.
- У тебя газеты были.
- Я прочла уже. Хочешь?
- Нет, спасибо.
- Почитай, всё равно делать нечего.
- Здесь освещение плохое.
- Читать можно.
- Нет, не хочу.
Вадим сходил в буфет. Принёс два стакана кофе и две булки.
- Я кофе не очень люблю, - сказал, вернувшись, - но там ничего лучше нет.
- На вокзалах плохой кофе.
- Наверно.
- Вот как-то папа привозил из Минска очень хороший. Ароматный такой, вкусный – до сих пор помню. Импортный какой-то.
- В зёрнах?
- Да, в зёрнах. А кофемолки у нас нет – мы его через мясорубку прокручивали. А потом заваривали по рецепту из газеты – специально рецепт где-то папа вырезал. Такая вкуснятина получилась!
- Я бы чая конечно выпил. Чай больше люблю.
- А что там есть ещё?
- Вода, пиво. Выпечка какая-то.
- Сходить надо тоже.
- Сходи.
Таня сходила. Купила жвачку, а в киоске - какой-то женский журнал.
- Будешь жевать?
- Давай.
- Красивая девушка, - показала на обложку.
- Эта? Образина!
- Э-э, ничего ты не понимаешь.
- Не видела в киоске... фигня такая, что-то вроде справочника? Железнодорожные маршруты.
- Не знаю не заметила.
- Хорошая вещь, давно хочу такой. Там все маршруты есть. Вот мы с тобой неправильно может едем. Потому что не знаем всех маршрутов.
- Мы с тобой – точно неправильно едем.
- Их ведь полно всяких, может как и лучше можно до Челябинска добраться. И дешевле.
- Да, хорошо бы. Но по – моему, не было. Там газеты, зажигалки, ручки всякие.
- Он как книга выглядит.
- Не обратила внимания. Вот видишь платье?
- Ну. Я точно такое недавно сшила. Не точно, чуть не так, но почти такое.
- Хорошее платье.
- Хорошее?
- Да. Так бы и надел.
- Оно бы тебе очень подошло.
- А ты шьёшь оказывается?
- Да, немного.
- Это здорово. Носки мне будешь штопать.
Время шло. На улице уже стемнело. В зале зажгли свет. Вадим всматривался – кто ещё, кроме них, собрался провести здесь всю ночь – таких было немного.
- Вадь, - шепнула наклонившаяся к нему Таня. – Я в туалет хочу.
- Сходи.
- Где он тут?
- На первом этаже.
- Где именно?
- Выход представляешь где?
- Да.
- Вот он от него направо. Направо, направо, до самого конца. Там в углу туалеты.
- Проводи меня, а?
- С сумками что ли?
- Ну, с сумками пусть.
- Одна сходи.
- Я боюсь.
- Места займут, если уйдём.
- Ну без сумок тогда проводи. Не украдут же.
- Запросто украдут.
- Ну что ты какой!
- Какой?
- Нехороший.
- Татьяна! Ничего с тобой не случится!
- А вдруг?
- Я спасу тебя, если что. В туалет же я с тобой всё равно не зайду.
- Ну ладно, схожу одна, - обидчиво поджала Таня губы.
Она отсутствовала довольно долго. Вернулась с двумя стаканчиками мороженого.
- Держи, - протянула ему один.
- Ого, мороженое!
- Пломбир.
- Ты что так долго?
- Прогулялась. Там автоматы стоят, интересно. Один парень при мне целую кучу денег выиграл.
- Кучу мелочи.
- Ну да. Но там всё равно много.
- Ты тоже играла?
- Не-ет.
- Правильно. Не фиг деньги на ветер бросать.
- Ну почему, там часто выигрывают.
- Не знаю, не замечал.
- Да ты вообще невнимательный.
- Может быть.
- А я вот любую деталь подмечаю.
- Проверим. Сколько человек сидит у тебя за спиной?
- За спиной?
- Ну вот, через ряд.
- Ничего себе, за спиной!
- Ты когда сюда входила, должна была видеть.
- Четверо.
- Хм, ты гляди-ка, правильно.
- Вот так-то!
- Наугад сказала.
- Ничего не наугад!
- Ну, молодец тогда. С тобой мы не попадём в лапы врагов.
Смотрю сейчас на небо: оно покрыто тучами. Тяжелыми, плотными. Если мне не изменяет память, небо затянуто ими каждые два дня из трёх.
- Недолго, Вадим! – сказала Таня.
- Недолго, недолго. Пройдусь по вокзалу и обратно.
- Влипнешь сейчас в какую-нибудь историю.
- Да ну брось!
- На вокзале сидеть надо, а не шастать.
- Расслабься. Тебе купить что-нибудь?
Таня пожала плечами. Он зашагал к лестнице.
- Вадь! – крикнула она вслед.
- Что?
- Куртку поправь. Сзади.
Вадим дёрнул себя за полы куртки. Клок свитера, выбивавшийся из-под неё, исчез. Татьяна тяжело вздохнула и погрузилась в чтение. Исподлобья посматривала по сторонам.
Вадим спустился к билетным кассам. Здесь и сейчас стояло совсем немного народа, движение тоже было вяловатое – изредка и совсем неторопливо пересекали зал пара – тройка человек. Он казался очень большим от этого, пустынным и гулким.
Пойдя его наискосок, Вадим вышел из здания наружу. Встал у дверей и закурил. Было прохладно. На одном из перронов растянувшаяся вдоль состава шеренга пассажиров ждала посадки.
- Мужчина, угостите сигареткой, - донёсся сбоку прокуренный женский голос.
Он обернулся. Невысокого роста некрасивая девушка с усмешкой смотрела на него.
- Кажется, хорошие у вас, я по запаху почувствовала.
- Да нет, не очень, - отозвался Вадим, протягивая пачку.
- Ну всё равно, - достала она сигарету. – Приятно у такого интересного мужчины стрельнуть сигарету.
Вадим отряхнул со своей сигареты пепел, протянул девушке. Она закурила.
- Ну, а вы говорите нехорошие! – выпустила дым. – Класс!
- Я рад, что вам нравится.
- Здесь паршивые сигареты продают.
- Да? Почему?
- А у нас табачный король есть, он весь город контролирует – так вот он дерьмо какое-то дешёвое ввозит, чтобы больше денег срубать. Ну а народ что – приходится курить, что есть.
- Да-а. Печально.
- Не говорите-ка… А вы куда едете?
- Сыктывкар.
- У-у! Работаете там?
- Да. Резчиком льда.
- Льда?
- Ага.
- Здорово! А как это?
- Ну, на праздники всякие – на Новый год, да на прочие – возле ёлок фигуры сказочные устанавливаем, лабиринты.
- А, да-да-да, знаю. Я всегда по ним лазила, когда маленькой была.
- Такая вот профессия.
- И много платят?
- Немало.
- Ой! – спряталась вдруг девушка за Вадима, - прикройте меня пожалуйста. Вот этот козёл чтоб не видел.
К ним приближался маленький коренастый мужичок с пышными чёрными усами.
- Вот ты где! – на ходу крикнул он. – Вылезай, не прячься, я тебя видел.
Девушка нерешительно выступила из-за вадиминой спины.
- Ты куда пропала? – подошёл он к ним.
Она не отвечала. Развязано затягивалась сигаретой.
- Привет! – сунул мужик руку Вадиму. Тот ответил на рукопожатие. – Ты с ней что ли?
- Нет, он не со мной! – ответила девушка раздражённо. – Мы просто стоим, курим.
- А-а… Ты куда запропастилась? Я час тебя ищу.
- Здесь стою. Всё время стояла.
- Пойдем, руководство зовёт.
- Чё так?
- Уезжаем.
- Почему?
- Дело есть. Сегодня всё равно здесь дохлый номер.
- Ни фига себе! – покачала девушка головой. – Ладно, докурю сейчас.
- Откуда сигареты такие?
- Вот, человек угостил.
- Да-а? Слушай, друг, позволь сигарету. Не в падло если.
- Пожалуйста, - Вадим достал из кармана пачку.
- А то мы тут такое курим!.. Я в огороде табак посадил, несколько кустов. Лучше уж самосад, чем парашу эту.
Мужик подкурил с его сигареты.
- Ага, спасибо, - кивнул. – Ну чё, пошли? – обратился к девушке.
- Пошли, - вяло отозвалась она. – До свидания, - повернулась к Вадиму.
- До свидания, - отозвался он.
- Счастливо вам доехать! Дай бог здоровья.
- Вам так же.
Парочка скрылась за поворотом. Посадка на поезд заканчивалась – основная масса пассажиров переместилась в вагоны, лишь несколько провожающих стояли на платформе, махая ладошками. Вадим откинул бычок в сторону и вошёл в здание.
Прошёлся вдоль киосков. Смотрел рассеянно, невнимательно. Подошёл зачем-то к справочному компьютеру и несколько минут нажимал на кнопки, выводя на экран информацию об отправлении и прибытие поездов. В графе «Наличие мест» везде значились свободные места. Помнится, в те стародавние времена, когда мне приходилось много ездить по стране, я всегда сталкивался с проблемой билетов. Их постоянно не хватало, поезда ходили набитые битком, приходилось упрашивать проводников – некоторые, самые сердобольные, пускали иногда, да и то лишь на третью полку. Много я намотал километров на этой самой третьей полке. Ощущение пребывания на ней – жёсткой доске где-то под потолком с постоянным опасением свалиться во сне – не покидает меня до сих пор. Это ощущение иллюзорности, призрачности – не то окружающего, не то самого себя. Люди дороги любят это чувство.
- Куда едете?
Средних лет мужчина стоял у него за спиной.
- Не в сторону Урала?
Вадим окинул его взглядом. Мужчина выглядел довольно благообразно.
- А что?
- На автобусе не хотите поехать?
- Отсюда не ходят автобусы.
- Это не рейсовый. Просто мы едем туда, людей берём.
- Куда именно?
- Челябинская область.
- Челябинская?
- Вам туда же?
- Мне в сам Челябинск.
- Ну вот, по пути. Мы до Карталов.
- У меня билеты на поезд.
- Так поезд утром только! А мы прямо сейчас едем. Неужели хочется здесь ночь сидеть?
Вадим задумался.
- Ну а как я из Карталов буду до Челябинска добираться?
- Тоже на автобусе. Там ведь рукой подать.
- С пересадкой ехать…
- Ну вот сам посуди, - не унимался мужчина. – Когда ты будешь дома, если на поезде поедешь? Послезавтра утром! Послезавтра – две ночи целые! А на автобусе если? В Карталах мы завтра к обеду будем. На автобус там сядешь и к вечеру в Челябинске. На ночь меньше!
Вадим переварил информацию.
- А стоить это сколько будет?
- Сколько ты за билет отдал?
- Двести пятьдесят.
- Ну вот, двести пятьдесят и нам отдашь.
- Двести пятьдесят – это до Челябинска.
- Ну хорошо, пусть будет двести . Пойдёт?
- А что за автобус?
- Автобус школьный, «Пазик». Я из школы сам, завхоз. Мы тут компьютеры покупали.
- Сколько вас едет?
- Нас-то двое: я и шофёр. Но четверых я уже нашёл. Если поедешь, то пятеро пассажиров будет. Я, правда, поищу ещё. Мы ведь тут не за коммерцией гонимся, нам бы бензин оправдать.
- Билет сдавать…
- Сдашь, что тут такого! Мы подождём, не волнуйся. Вот смотри, - он подошёл к стеклянной стене, сквозь которую открывался вид на площадь, - вон он стоит.
Автобус действительно стоял там.
- Не знаю, - сказал Вадим. – Жена ещё со мной…
- Отлично, жену бери! Нам чем больше, тем лучше.
- Поговорю с ней тогда. Как решим.
- Хорошо, мы будем ждать вас. За двоих четыреста тогда будет. В любом случае лучше – и дешевле, и быстрее.
Вадим вернулся в зал ожидания.
- Ты куда исчез? – спросила Таня.
- Никуда. Я всего пятнадцать минут отсутствовал.
- Не пятнадцать, а целых сорок! Я уже волноваться начала.
- Ну вот же я, живой, здоровый.
- Ладно хоть так… - улыбнулась она.
- Слушай-ка. Мне тут на автобусе предложили ехать.
- В Челябинск?
- Не в сам, в Карталы. Это город в Челябинской области.
- А зачем нам Карталы?
- Прямо сейчас поехали бы. Из Карталов до Челябинска километров двести пятьдесят, на рейсовом автобусом добраться можно. И ехать – на ночь меньше.
- А что за люди?
- Леваки какие-то, но приличные. Если сейчас поедем – завтра к вечеру дома будем.
- А на поезде – послезавтра?
- Да.
- Это стоит наверно дорого?
- Четыреста.
- С каждого?
- За двоих.
Таня помолчала.
- Какие твои мысли? – спросила его.
- Я бы не прочь поехать. Билеты сдадим, и всё. Ночевать бы здесь не пришлось.
- Ночевать не хочется.
- Ну поехали тогда.
- А они будут нас ждать? Вдруг уехали уже.
- Подождут, я договорился.
- Ну давай. Вот только сдадим, а они не поедут.
- Они поедут. Но если что - ещё купим. Билеты есть, свободно.
Они спустились вниз, к кассам. Завхоз стоял там, видимо ждал их.
- Ага, решились! Ну и правильно. Здравствуйте, - кивнул он Тане.
- Здравствуйте, - ответила она.
- Я вас тут решил подождать, чтобы не подумали, что шарлатан какой-то. Сдавайте билеты, а я вас провожу.
Вадим сдал билеты, получил назад деньги, и мужчина повёл их к автобусу. Автобус был старенький, потрёпанный.
- Проходите, - открыл он дверь.
Они вошли внутрь.
- Ещё двое, - сказал завхоз шофёру.
- Ага, - кивнул тот. – Вы в конец проходите, тут захламлено всё.
На сиденьях и под ними стояли ящики с компьютерами. Свободными были только несколько задних кресел. Два из них были заняты – пожилые мужчина с женщиной сидели на одном, и молодая женщина с ребёнком на другом. Вадим с Татьяной уселись на самое последнее сиденье.
- Располагайтесь, - просунув голову в дверь, говорил завхоз. – Чувствуйте себя как дома. Я пройдусь, - повернулся он к водителю. – Может найду ещё кого. Нет, так поедем.
- Ладно, - ответил шофёр.
Пассажиры молча смотрели в окна. Площадь была пустынной в этот час.
- Тронемся – поесть надо, - сказала Таня.
- Поедим.
- Мало уже осталось.
- Еды?
- Да.
- На два раза хватит?
- На два хватит.
- Ну, нам больше и не надо.
- Как не надо – до завтрашнего вечера!
- В Карталах поедим.
- Всё равно, больше надо было взять.
Пожилая женщина повернулась к ним.
- А вы до Карталов тоже?
- Да. Хотя так - до Челябинска, - ответила Таня.
- А-а. А нам вот именно в Карталы. Вы поезда ждали?
- Ага.
- И мы тоже. Но так лучше, я думаю. Завтра днём уже дома. А то только следующей ночью бы.
- Конечно, конечно.
Завхоз отсутствовал недолго.
- Всё, - сказал он водителю, залезая в автобус, - поехали. Нет больше желающих.
Шофёр завёл мотор.
Вадим смотрел на Таню. Она была серьёзной, задумчивой и грустно смотрела в окно. Автобус выезжал с площади на дорогу.
БЕЗ ЖЕНЩИНЫ.
Мужчины собираются в компании и обсуждают преимущества Суэцкого канала перед Панамским. Обильные муссоны над Индонезией тоже являются предметом для разговора. Открытия последних лет о жизни на глубинах Марианской впадины и вовсе вызывают жаркие споры и распри – они ломают все представления о происхождении жизни на Земле. Мир всё более тревожен в наши дни: неокрепшему сознанию тяжело справляться с теми изменениями, что происходят в нём ежедневно. Мужчины не остаются в стороне от глобальных проблем – более того, они считают себя причастными к ним. Любые дуновения отмечаются их внимательным и беспристрастным взглядом. Мужчины старомодны и консервативны: многое, очень многое воспринимается ими с недоверием, непониманием и даже враждебностью. Большинство из них полагает – и уверено в своих убеждениях - что цивилизация зашла в тупик. Что великие и вечные смыслы движения утеряны, заменены не менее помпезными, но пустыми - они, по крайне мере, не видят ни капли смысла в застёгивании курток с помощью молний. Достаточно и пуговиц.
Мужчины поднимают со столов тяжёлые зажигалки , надавливают на клавиши и подносят у вырывающемся из пасти драконов пламени толстые и душистые сигары. Чтобы раскурить их, требуется объём лёгких не менее двух литров. Мужчины крепки и здоровы, они раскуривают сигары без труда. Снопы густейшего дыма вырываются изо ртов и ноздрей и волоски усов дрожат под его напором. Они разглаживают их лёгким движением руки и погружаются в сладостные ощущения, пытаясь уловить моменты блаженства – моменты, когда напряжённый и пытливый мозг, окутанный парами благостного никотина, не в силах больше сопротивляться его чарам и уносится в волнующее путешествие к берегам удовлетворения. Вкусовые ощущения тоже важны сейчас: приторно-едкий, но и сладкий осадок дыма задерживается на языке – всего на несколько кратких мгновений – улетучивается неожиданно и заставляет расслабленную руку с дымящейся сигарой вновь совершать неторопливое движение ко рту. Губы трепетно встречают зажёванный и смоченный слюной конец сигары, вытягивают всю сладость и расплываются в блаженной и кроткой улыбке.
Свободная же рука тянется к бокалу. Матовый хрусталь мерцает пылинками звёзд, рубиновый напиток внутри искрится и манит. Кажется, что тугие потоки свивают его глубинные нектары в замысловатые колебания. Вот тёмная струйка терпкости уводит за собой на дно рассыпчатые кристаллы – они послушно несутся, ведомые, к выпуклости дна, ударяются о него и вновь воспаряют ввысь, к поверхности, где разливаясь волнующей переливчатостью, словно говорят: « Вкуси меня, достойный». Мужчины вкушают его: он врывается в алчную гортань, в трепещущее чрево – они нехотя возвращают бокалы на полированную поверхность стола и откидываются на спинку кресел.
- Ваш ход, говорит кто-нибудь из них.
Другой выдёргивает из раскрытых веером карт одну желанную и кладёт на стол.
Воздух изумления вырывается у всех – эта карта не ожидалась сейчас, она портит всё, её не хотят видеть другие, она означает для них проигрыш, её не должно быть здесь, да и вроде вышла она уже давным-давно …. Но нет, она здесь, она реальна, с ней надо мириться.
- Пас, - говорит один, бросая карты на стол.
- Пас, - вторит ему ещё кто-то.
- Пас, пас, - раздаются звуки падающих на полированное дерево карт.
Победитель добродушно улыбается и поднимает весь банк. Его соперники расстроены, но не очень – настроение слишком хорошее, чтобы впадать в печаль. С безобидными шутками они поздравляют коллегу с выигрышем – тот принимает их с учтивой и благодушной деликатностью. Карты сметают со стола, победитель распечатывает новую колоду и сдаёт.
- В разнообразии черт проявляется индивидуальность, - говорит он. – Личность - это обладатель ярких, выпуклых особенностей, присущих лишь ему и никому другому. Чем ярче особенности, там оригинальнее личность.
- Потусторонние миры существуют, - вторит ему другой.- Человеческий мозг и те функции, которые он выполняет – в первую очередь это относится к зрению - настолько несовершенны, что приписывать ему абсолютность в процессе познания по меньшей мере абсурдно. Это не проблема веры, как можно решить поначалу, нет, это строго научная проблема. Обнаружение этих миров лежит в плоскости научных изысканий, которые, как правило, направлены совсем на другое.
- Будущее, - вступает третий, - вот самое страшное слово, самый страшный образ, который нависает над нами домокловым мечом. Будущее – это неизвестность, а я не хочу неизвестности. Я хочу стабильности и знаний. Рост производственных мощностей высвобождает рабочую силу – уже сейчас её требуется настолько мало, что по планете ходят толпы никчемных людей, которым лучше бы не рождаться. Дальше будет только хуже. Будущее, превращающееся в настоящее, шокирует людей, обескураживает, вдавливает ношей непосильной ответственности – пока сознание в состоянии усваивать предлагаемые требования, но в один прекрасный момент оно с ними не справится. Я не хотел бы дожить до такого будущего.
- Вода, огонь, земля, воздух, - это четвёртый, ему тоже хочется высказаться, - древние обитатели тверди недаром определили их сущностями мироздания. Полагали ещё, что эфир – но эфир это абстракция, его нельзя принимать всерьёз. На первый взгляд классификация примитивна, она состоит не из формул, а из слов, но в точности её сомневаться не приходиться – иных сущностей в природе нет.
- Всего лишь несколько линий, - слова пятого особенно весомы, - линий, начертанных на листе бумаги, но меня они всегда поражали. Я изумлялся их конкретике, их совершенной и непреложной реальности. Их можно направить в другие стороны, расположить по другой системе, иной логике, но власть над ними обманчива – они всё равно опережают тебя своей непредвиденной структурой на шаг.
- Вы скажете – в разнообразии нужны пределы. Оно должно держаться в рамках, ибо зашкаливание будет являться отклонением. Личности с изощрённой разнообразностью психических черт считаются ненормальными, безумными - и в этом гнездится первая и главная ошибка. Безумия нет, я отрицаю безумие. На том основании, что отсутствует эталон нормальности.
- Под потусторонними мирами нельзя понимать буквальное воплощение особенностей нашего мира – нет, это не так. Мир запредельности – это не планета, по которой вышагивают человекообразные существа, это некая сфера, обруч, вместилище материи и сознания. Миром может быть плоскость расщепления мысли, миром может быть абсолютная плотность, в которой отсутствуют жизненные прослойки, миром может быть и вовсе отсутствие.
- Особенно страшна беспредельность, что сулит собой будущее. Бесконечность, бескрайность – будущее будет всегда – самое непреодолимое препятствие в усвоении этой субстанции. Мозг жаждет конца, природа просит тлена – но взамен предлагают нечто невразумительное, именуемое будущим. Те, кто создавал композицию действительности, явно не учли этот слабый пункт – когда-нибудь он рухнет и бессильная, но страшная ярость выплеснется на причинность – они могут пожалеть об этом, создатели.
- Вода уничтожает огонь, земля укрощает воду, а воздух властвует над землёй. А потом последовательность замыкается: воздух подвластен огню. Это называют гармонией – иногда я сомневаюсь, но в целом согласен. Всему виной природная подозрительность – ведь должны где-то быть зазоры, думается пытливому разуму. А зазоров нет, оттого и разочаровываешься.
- Из даже можно сплести в комбинации – сделать круг, квадрат, треугольник, но и здесь, но и в этом случае они ускользают из-под твоего контроля. Как можно контролировать квадрат, если в нём нет слабых мест? Стороны равны, углы тоже, диагонали идентичны – он просто убивает своей правильностью. Про другие конструкции и говорить не хочется.
- Личность – это безбрежная неопределённость. Настолько безбрежная, что порой я просто сомневаюсь в её существовании.
- Приучен к противоположностям, к дихотомии, поэтому на ум сразу же приходит: если может быть отсутствие, вероятно где-то вполне возможно найти и присутсвие.
- Хотя могут ли влавствующие оказаться в проигрыше? Причём из-за какого-то будущего. Они – его творцы, они найдут удобные для себя решения.
- Земля – понятно, вода – понятно, огонь, воздух – понятно, но для чего же тогда плоть?
- Самое простое – стереть. Стереть и больше не являть их белизне бумаги. Другое дело, что стерев на бумаге, не всегда возможно стереть из памяти – как справляться с этим, я пока не знаю.
Ты тоже здесь, ты молчал всё это время, но вот, когда воцаряется тишина, ты вступаешь:
- Без женщин несложно, но загадочно. Она была повсюду, в каждой из сторон света, её силуэт значился в каждом из окон, во всех дверных проёмах. И вот её нет – и от этого неуютно.
Ты говоришь:
- Коридоры разносят гулкие шаги, шёпоты слышны гораздо отчётливей, чем раньше, смыслы их так же неизвестны – чувства собраны и ясны, твёрдость осознанна… но женщины нет – и это настораживает. Её вовсе не хотелось в те минувшие годы, без неё обходиться куда легче, и тело долго не могло мириться с её близостью, но теперь… Сердцевину вынули из оболочки, осталась пустота – нет, нет, совсем не жаль и даже приятно порой – но никто не говорил, что такое возможно. Мне, в общем-то, жаль, искренне жаль и обидно, что меня сделали участником этого противостояния – я не хотел раздвоений, я хотел чёткой направленности и постепенности. Но участи сей не избежать – ты входишь, стрелки приборов настораживаются и готовы фиксировать. Потом преподносят её и наблюдают. Вроде бы равнодушен, вроде бы безучастен – подкручивают нужные гайки, намагничивают генераторы – взаимность рождается наконец. Пребывает, развивается, бушует иногда. Всё кажется естественным уже.
Вздыхаешь ты:
- И вот её забирают – просто так, для эксперимента – чтобы проверить поведение особо чувствительных стрелок в зоне критических зашкаливаний – забирают и ждут. Смотрят. Они ошибаются – без женщины вполне просто и естественно, я почти собран и не совершаю безумств. Я могу, я способен. Способен и без неё – если этих результатов добиваются наблюдатели, то их выкладки верны. Если же нет…
Ты замолкаешь. Мужчины тоже молчат – вокруг очень тихо, лишь потрескивают лампы.
Ты встаёшь и уходишь.
Женское – верится, женское – помнится. Да, да, помнится. Забыть непросто, хоть и хочется иногда. Лестница застелена ковровой дорожкой, она гасит звуки шагов, сквозь крохотные оконца врывается свет, на его фоне кружатся пылинки.
- Напрасно, - слышится. – Глупо и безрассудно.
Повороты на взводах и требуют легче. Чтоб не задеть. Мрачные, холодные. На язык не пробовал, но говорили, что вкусно. Веет наполненностью, уютной сытостью. Губы сохнут, их смачивать шершавым языком – бесполезно. На поручнях выбоины и наросты. Рука не скользит, проще не держаться. Тим – та – ра – рам. Трам- там – ти – там. Всплывает, не уходит. Мелодия наивная, но приятная. Значит неплохо, значит продолжения будут – она не нахлынет просто так.
- Лучше в сгустках, вязкое, - доносится, - лучше тёмное. Вполне понятно, хочется чтоб рассосалось, но может поверить – так лучше. Надёжнее и спокойней.
Дверь распахнута, один шаг. Здесь вечер, солнца не видно, хотя минуту назад оно выжигало роговицы. Сквозь проёмы - поэтому. У него есть собственные мишени, оно бьёт по ним. Расположение их засекречено. Воздух тяжёл и плотен. Словно плывёшь по нему – не сказать, что неприятно, но вот кожа – она противится. Она набухает и пузырится – ей тяжело выпускать липкий пот.
- Внутри задействовано, - чудится, - снаружи – иначе. Не противоречия, просто не позволяют с надрывом. Заставляешь – и скуку постепенно можно научиться вызывать искусственно.
Дорога. Одна, ведёт, покладиста. Уложена на советь, ещё ни разу не споткнулся. Обочины, но различать всё сложнее - темнеет. Можно закрыть глаза – это и делаешь – разницы нет почти, так интересней даже. Не заснуть бы только.
- Это не испытание, это – кара. Ты грешил. Должно быть непомерно. Впрочем, здесь судят не строго и многих прощают. Меня – простили. Я рассказала всё честно – и простили. Может и тебе попробовать?
Вадим спал, положив под голову куртку. Таня лежала на нём, тоже пыталась заснуть, но не получалось. Автобус урчал, трясся – и это выбивало её из сонного настроя. Она закрывала глаза, считала до ста, но сон даже и не думал являться.
- Нет, купил, купил, - разговаривали шёпотом сидящие впереди мужчина с женщиной. Женщина с ребёнком на другой стороне вроде бы спали. – Купил. Подержанная правда, но ездит.
- Сколько? – спрашивала женщина.
- Я и не знаю даже, не говорил. Не так, чтобы дорого, она с неполадкой какой-то была, они её ремонтировали - не должно быть дорого.
- Так вообще дёшево должно, если с неполадкой.
- Наверно. Я не спрашивал. Главное, что ездит. До работы доехать хватает.
- А он работает ещё?
- Работает. Два года на пенсии, но работает.
- Ну и правильно. Денег хоть накопит, помочь кому можно – детям тем же.
- Да дети встали уже на ноги, его помощь и не требуется. На себя все деньги тратит.
- Ну, и так верно. Самому тоже надо пожить когда-нибудь.
- Но тяжело, говорит, сейчас.
- Работать?
- Да. Год назад ещё не так было. А сейчас – очень тяжело. Одышка, сердце … Говорил, ещё годика полтора, два, поработает – и всё.
Лежать стало совсем неудобно. Таня села. Супруги оглянулись на неё, но ничего не сказали. Несколько бесконечных минут она смотрела в окно, потом достала из сумки бутылку с водой. Выпила её до дна.
Вадим спал крепко. Глубоко и ровно. Таня почувствовала вдруг себя виноватой: воды больше не было, она не оставила ему ни капли.
- Да как сказать … - продолжали разговаривать супруги. – Плохо в общем–то. Он выпивал тогда, у ней тоже ветер в голове шумел. Глупые были.
- Это уж всегда так!
- Что на уме, то на языке. Тут ведь где смолчать надо, где как. А они … Сейчас вон опять сходиться думают.
- Да что ты!
- Да. Он помыкался, она тоже. Лучше уж не найти – по–новому начали.
- Вместе живут?
- Нет ещё. Но собираются. Разговоры, по крайне мере, к тому клонят.
- Ну и слава богу! Пусть, раз уж так.
Завхоз тоже не спал. Он сидел рядом с шофёром, оба они курили, но молчали. Дым достигал и пассажиров, Таня уже не раз досадливо морщилась. Завхоз, сняв шапку, оказался с плешью на макушке. Сейчас, при тусклом свете, походил на какого-то скорбного, но бодрящегося пенсионера – неудачника, который рассказывает всем историю своей жизни. Поймав Танин взгляд, он широко ей улыбнулся. Из вежливости Таня тоже ответила улыбкой.
Пошарив в пакетах, что стояли рядом, завхоз извлёк что-то, встал и направился в конец салона. Присел как раз напротив Татьяны.
- Вот вам, - протянул два апельсина. – Полакомтесь.
- Спасибо, - ответила она, смущаясь.
- Не спится?
- Да, не могу что-то.
- Я тоже. Всю жизнь в дороге и не могу привыкнуть. Тишину люблю, покой.
Таня молчала.
- Вы, значит, В Челябинск ещё потом? – продолжил после паузы завхоз.
- Да, - кивнула она.
- Оставайтесь в Карталах лучше. Город хороший, а разницы большой ведь нет - что в Челябинске, что в области жить.
- А где мы там жить будем?
- Я найду где. Да хоть у меня живете! Я один, квартира позволяет.
- Чтобы у вас жить, надо мужа бросать.
Завхоз хохотнул.
- А что, - коряво улыбнулся он, - действительно, бросай! Я материально тебя обеспечу. Да и в других отношениях я хоть куда.
- А вы добрый?
- Очень добрый.
- Детей любите?
- Ещё как!
- Я много детей хочу.
- Я только за!
Таня очищала апельсин.
- Ладно, - сказала, вскинув голову, - я согласна. Но тогда вам придётся его задушить.
- Зачем?
- Он же за нами охотиться будет.
- Точно, точно, - повернулась к ним женщина. – Разве он оставит это просто так!
Завхоз захихикал.
- Да-а, - тряс головой, - не увезёшь к себе молодую. Охотиться будут, убьют. Одних старушек бери, пень трухлявый!
- Ну вы крепкий ещё, - сказала женщна. – За вас и молодая пойдёт.
- Молодая, лет пятидесяти.
- Да нет, и моложе пойдёт.
- Не идёт что-то.
Таня принялась есть апельсин. Второй оставила Вадиму. Завхоз молчал, видимо ничего интересного в голову ему не шло.
- В туалет не хотите сходить? – сказал он, вроде как и Тане, и женщине.
- В туалет? – переспросила женщина. – А вы остановите?
- Да, конечно.
- Ты хочешь в туалет? – спросила она у мужа.
Тот не хотел.
- Я бы сходила, - сказала Таня.
- И я тоже, - присоединилась женщина.
- Сейчас остановимся, - сказал завхоз, поднимаясь.
Вадиму снился сон. В нём он с кем-то разговаривал.
«Одна темнота, - говорил он. – Скажи, ты видишь что-нибудь?»
«Да, - отвечали ему, - цвета являются мне. Они не складываются в картины – родившись на секунду, меняются другими. В их череде нет никакой логики».
«Я бы тоже хотел видеть цвета».
«Они очень блёклые, едва различимые. И вовсе не радуют.»
«Но чувства – какие при этом чувства?»
«Странные. Я ощущаю тяжесть .Она неподвижная, застывшая, её можно принять за что-то иное - но она приносит печаль. Она рождает гнёт».
«Тебя гнетёт что-то?»
«Да, и я не понимаю что. Я словно должен совершить что-то. Что-то, чего очень боюсь, чему противлюсь всей душой, но что неизбежно. Эта обязанность свершения ужасна – от неё невозможно укрыться».
«Ты можешь просто прогнать её».
«Может быть. Я вполне могу представить себе это, но сил не хватает. Я словно парализован своим знанием».
«А цвет, какой цвет приходит чаще? Возможно – причина в нём».
«Я не могу понять. Кажется, я забыл его название».
«Красный, синий, жёлтый – ты видишь их?»
«Возможно. Я не помню, как они выглядят».
«Я же вижу лишь чёрный. Это даже не цвет, это – ничто».
«Как бы я хотел видеть ничто».
«В нём нет ничего привлекательного».
«Оно никуда не зовёт, ни к чему не обязывает».
«Разве это не страшно?»
«Мне куда страшней другое: постоянная схватка, неподвластная тревога, лживое стремление».
«Ты обязан к чему-то стремиться».
«Но почему?»
«Ты – явное. Явное не может пребывать здесь безучастно».
«Но эти позывы – они порочны, они ведут к гибели».
«Передай мне немного твоих красок».
«Я не умею».
«Надо лишь позволить им».
«Они разочаруют тебя. Они зернисты и злы, в них блуждает ярость».
«Я укрощу их».
«Они неукротимы».
«Я рискну».
« Попытайтесь, но это не доставит тебе радости».
«Всё же позволь».
Он проснулся резко и неожиданно. Какое-то время водил глазами из стороны в сторону, соображая, что его разбудило, но ни урчание мотора, ни тряска этими причинами служить не могли. Сон свой он не помнил.
Таня смотрела в окно. Он тоже переместился в сидячее положение.
- Проснулся? – повернулась она. – Что так мало спал?
- Сколько сейчас время?
- Два часа.
- Всего два?
- Да, ночь.
- А ты что не спишь?
- Не могу. На тебе не получается.
- Ложись на сиденье!
- Позже. Сейчас совсем не хочется.
- Мы останавливались что ли?
- Да, по нужде. Ты хочешь?
- Нет.
Супруги впереди всё еще не спали, а вот завхоз задремал. Он спал сидя, распластавшись по сиденью, и громко сопел.
- Вода осталась? – спросил Вадим.
- Нет, я всё выпила. Но есть апельсин.
- Откуда?
- Меня угостили. Будешь?
- Давай.
Таня передала ему апельсин.
- Я в Смоленске несколько раз всего был, - продолжали негромко разговаривать супруги. – Не там, в Пскове наверно.
- В Пскове? Подожди-ка, а вот Вологда далеко от Пскова?
- Вологда, Вологда… Что-то даже не скажу тебе. Не знаю.
- А по – моему недалеко. У меня в Вологде двоюродная тётка – до сих пор жива ещё. Лежит, правда, не встаёт – она вот про Псков часто говорила. Что, мол, ездили туда и всё такое прочее.
- Ну, просто может ездили к кому. Это ведь можно и во Владивосток съездить.
- Так вот именно она говорила, что недалеко.
- Не знаю, не знаю. Ничего не могу тебе сказать.
- Ты плакала что ли? – спросил Вадим у Тани.
- Нет, - ответила она. – С чего ты взял?
- Глаза у тебя какие-то…
- Заснуть не могу потому что.
- В твоём возрасте, и бессонница – ты что?
- Никогда раньше не было.
- Это от дороги.
- Да, наверно.
- Рано я, конечно, проснулся. Надо бы ещё поспать.
- Поспишь.
- Тебе тоже надо.
- Засну, куда я денусь. Ты деньги не отдавал ещё?
- Нет.
- А когда будешь?
- Когда приедем.
- Мы сейчас мимо разбитых машин проезжали.
- Да что ты.
- Да. Авария. Там милиция уже, скорая помощь.
- Погиб кто-то?
- Я не разглядела. Мы быстро проехали.
Они помолчали.
- Но самое главное знаешь что, Татьяна!? – сказал вдруг Вадим ни с того ни с сего.
- Что?
- Самое главное, что мы уже сегодня приедем домой!
«Я закрываю глаза и трогаю его лицо. На ощупь узнаёшь гораздо больше. Эти выступы скул, этот нос, разрез рта, лоб, уши. Под пальцами рельеф его лица приятен. Возвышения грациозны, впадины пологи. Просто кожа к коже и под пальцами любое лицо покажется привлекательным. Его – привлекательно точно. Я трогаю его лицо, а он молчит и не шевелится, но когда пальцы у рта, он пытается укусить их. Это смешит почему-то. Но мне нравится. Я стесняюсь его немного – всё ещё стесняюсь, и не знаю даже, пройдёт ли это когда-нибудь. Должно пройти, но может быть с ним пропадёт и вся прелесть, всё очарование. Когда мы притерёмся друг к другу, сблизимся настолько, что не будем обращать внимания на такие вещи – тогда, возможно, уйдёт и что-то очень важное. Он очень естественен в любви, совершенно не комплексует - но в этой естественности всё же ощущается налёт некой невинной застенчивости. То, как он смотрит на меня, то, как он гладит меня… Он делает это очень трепетно, словно таинственный обряд. Может всё и не так, может просто моя глупая фантазия выдаёт мне эти эмоции… Приятно, безумно приятно прижиматься к чужому телу, чувствовать на себе его объятия, его поцелуи. Вокруг этой приятности и строится всё, к ней и стремишься всегда. Ради одной только приятности – не смешно ли? Ради небрежного объятия, ради ничтожного поцелуя? Нет, нет, я не права, в этом нет ни грамма ничтожности, это таинственно и прекрасно. Только ради этого стоит жить… И тут же черви сомнения вылезают из своих нор: так ли, не заблуждаешься ли? Да, заблуждаюсь, и признаю это. Окружающее всегда опережает тебя на шаг и оставляет в дураках. Это не познать – органы чувств слишком ничтожны для этого. Логика действий не вырабатывается, они выходят с изъянами. Так и предстоит: блуждать в потёмках, натыкаясь на углы и выступы, стремиться к теплу, к свежести, к приятности. В этом какая-то обречённость – унылая, но неумолимая. Я наверно фаталистка и всегда готова плыть по течению, но зато здесь присутствует естественная последовательность – течения влекут не просто так. Возможно и меня вынесет на что-то настоящее».
Таня тихо посапывала, уткнувшись в вадимины колени – она положила голову на них. Голова была тяжелой и сон, казалось, вот-вот должен явиться к ней, на этот раз обязательно. Момент этот, однако, снова задерживался.
- Просто я сбилась с ритма, - сказала она шёпотом, почти не разжимая губ. – Привыкла к одному распорядку, а тут вдруг другой.
Вадим смотрел на неё сквозь щёлочки век. Молчал.
- Вроде и глаза смыкались – а как легла, всё по – новому. Бодрая и энергичная.
Дорога на этом участке была не очень качественной – трясло довольно сильно, а в отдельные моменты и вовсе швыряло из стороны в сторону. Компьютеры в коробках уже не раз изъявляли желание разбиться. Что-то их пока удерживало.
- Просто лежать буду. Сон сам придёт. Лежать, вспоминать что-нибудь. И не замечу, как засну.
Вначале сон ожидаешь как друга, как спасительное забытьё, и если он является быстро, то именно в этом качестве. Но стоит ему задержаться, и каждая новая минута превращает его если и не во врага, то в недоброжелателя без сомнений. Если это игра, задуманная им, то такая игра лишь раздражает. Если испытание, то оно озадачивает и смущает – испытаний достаточно пережито за день, ночью хочется отдохнуть, а не терзаться волнениями. Глупый организм, он не понимает таких простых вещей и постоянно преподносит тебе сюрпризы. Твой собственный организм, даже он норовит нагадить тебе при удобном случае.
Признаюсь честно, я не вхожу в число тех несчастных, кто из ночи в ночь терзается бессонницей. Слава богу, хоть от этих мук меня избавили. Я, конечно, знаю, что это такое, мне приходилось испытывать её несколько раз, но давно и это никогда не превышало критических отметок. В бессоннице, впрочем, есть немалая доля разумного: тебе предоставляется возможность задуматься над собственной жизнью, оценить пути её развития и правильность. Один раз в год бессонницу испытать неплохо, будь моя воля, я бы всем в обязательном порядке предписывал пережить бессонную ночь.
- Пять тысяч рублей, - доносилось до Тани сквозь сон. – С лишним даже.
- Ой, дорого!
- Но хорошая вещь! Хорошая. Три месяца всего, как купили, но сваха говорит : смотрю, не нарадуюсь.
- Ну хорошо, раз так.
- В начале тоже брать не хотела. Дорого казалось. Но дочь говорит: «Бери! Чем дрянь брать, лучше хорошую вещь купить.» Послушалась, взяла. Рада очень.
Разговор супругов разбудил её. Вадим тоже просыпался.
- Ага, проснулись! – смотрел на них завхоз. - Может остановку сделаем? Заправиться бы надо, да и в туалет кому.
Пассажиры не возражали.
- Тут и поесть можно, - говорил завхоз.
Автобус подъезжал к бензоколонке.
- Что-нибудь купим? – спросила Таня, когда они вышли наружу.
- У нас осталось ещё.
- Мало.
- До Карталов хватит.
- А дальше как?
- Там купим. Или в столовой поедим.
В примыкавшем к бензоколонке лесе, они разделились. Татьяна с двумя женщинами и ребёнком пошли в одну сторону, а Вадим с пенсионером – в другую. Завхоз тоже углубился в лес, но не с ними, а в гордом одиночестве – куда-то по индивидуальному маршруту.
Едва автобус тронулся, он собрал со всех деньги.
- Можно газету вашу посмотрю? – спросила Таня у женщины с ребёнком.
- Это не наша газета, - ответила та. – Она здесь лежала . Смотрите, только она старая.
- Пусть старая, - сказала Таня.
Газета называлась «Гудок», статьи в ней были совершенно неинтересные, но на последней странице имелся кроссворд. Таня пошарила у себя в плаще, достала ручку и принялась отгадывать слова. Кроссворд был довольно сложный.
- Вот скажи-ка мне, - спросила она у Вадима. – Деталь токарного станка?
- Я не токарь, - отозвался тот.
- Ну, какие там детали есть? Примерно хотя бы.
- Фреза.
- Нет, не подходит.
- Рычаг.
- Тоже нет. Ладно, полегче тебе вопрос. Столица ЮАР?
- Претория.
- Пре-то-ри-я. Правильно.
- Столицы я почти все знаю.
- Врёшь.
- Не все, почти все.
- В школе зубрил?
- Нет, сам по себе знаю.
- Ну, проверим давай. Столица Канады?
- Оттава.
- Столица Австралии?
- Канберра.
- Столица Сирии?
- Дамаск.
- Молодец. Хотя ты может просто слова говоришь какие-то. Я же не знаю, какие у них столицы.
- Всё правильно я говорю.
- Ну ладно. Убедил.
- Что за газета?
- «Гудок».
- А-а, газета железнодорожников. Нелогично как-то.
- Что нелогично?
- Сейчас надо газету «Автомобилист» читать.
- А есть такая?
- Должна быть.
- Ты есть хочешь?
- Хочу.
- Доедим тогда давай всё, что осталось.
- Давай.
Они достали сумку, вынули из неё еду.
- Мало взяла, - сказала Таня. – Знала бы, больше положила.
- Ешь, не жалей.
- Вот, кушай.
- И ты бери.
- Я немного буду. Не очень хочу.
- Хлеб всё ломаем да ломаем – нож взять не додумались .
- Ну так … С бухты – барахты уезжали!
- Был ведь у меня. Забыл что-то.
- Ну ломай, что уж поделаешь.
- Извините, - нагнулся Вадим к соседям. – ножа не будет у вас?
- Будет, - кивнул мужчина. – Будет.
Он полез в какие-то пакеты, стоявшие у них в ногах, заставил подняться жену и, долго-долго шарив в сумке, изъял наконец нож.
- Вот, - протянул его Вадиму.
- Спасибо.
Трапеза началась.
- Меня вот этот дядька, - сказала Таня, показывая глазами на завхоза, - к себе жить звал.
- Когда это он успел?
- Вчера ночью, когда ты спал.
- А ты что?
- Согласилась. Но с условием, что он тебя задушит.
- Чем я вам помешал?
- Ну ты же преследовал бы нас!
- Не уверен.
- Он очень хорошо говорил. Стабильность обещал, счастье. Только в последний момент струсил. Побоялся тебя душить.
- Разочаровал, разочаровал.
- Не говори-ка! А то жила бы сейчас в этих, как их там, Карталах, старичку бы задницу грела, на твою могилку ходила.
- А вы бы мне могилку оборудовали?
- Конечно. Ты бы моей первой трагической любовью. Я бы приносила цветы и плакала. Романтично, да?
- Очень.
- Жаль, не суждено этому сбыться.
- Мне тоже жаль.
Словно услышав их разговор, завхоз одарил их лучезарной улыбкой.
- Апельсины не хотите ещё? – кивнул он.
- Нет, спасибо, - отозвалась Таня.
- Говорите, не стесняйтесь.
- Не хотим, спасибо.
- А я хочу! – подал вдруг голос ехавший с матерью пацанёнок.
- Виталик … - одёрнула его мать.
- Ничего, ничего - сказал завхоз. – Сейчас достану.
- Да не надо, что вы, - поспешила успокоить его смущённая мать. – Он не ест апельсины, ему нельзя.
- Почему не ем? – искренне удивлённый, повернулся к ней сын.
- Виталик, так нельзя, - зашептала ему мама.
- Ну хочу я!
- Мало ли что ты хочешь! Это не наши.
- Не ругайте, не ругайте его, - говорил ей завхоз. – Ребёнку нужны фрукты. Держи!
Довольный Виталик получил апельсин и торжествующе взглянул на маму. Та лишь качала головой.
- Ну попросись только в туалет! – пригрозила она ему.
- Просись Виталик, просись, - усаживался завхоз. – Ешь апельсин и просись. Здесь всё можно.
Виталик стал деловито очищать кожуру. Мать нагнулась к нему и принялась строго его выговаривать. Виталику это не нравилось – он отворачивался от неё и недовольно морщился.
- Скажите пожалуйста, - повернулась к Тане с Вадимом сидевшая впереди пожилая женщина. – Вы давно женаты?
- Три года, - ответил Вадим, не задумываясь.
- Я это потому спрашиваю, что у нас сын только что женился. Хочется ему помочь как-то, но мы по-старому на вещи смотрим, не знаем как сейчас молодежь воспринимает всё.
- У них проблемы какие-то? – спросил Вадим.
- Да не то что бы … - смутилась женщина.
- Давай, давай всем рассказывай, - буркнул ей муж.
- Помолчи, - ответила она ему. – Нет, проблем нет никаких, я в общем-то просто так спросила, чтобы как-то …
- У нас всё замечательно, - сказал Вадим. – Любим друг друга, спину в бане трём. Детей вот нет пока, но на то свои причины.
- Какие? – не упустила женщина возможность продолжить разговор.
- За границей жили. Там не хотели рожать, решили, что надо дома. Да ведь? – повернулась он к Тане.
- Угу, - отозвалась она.
- Дома, как говорится, и стены помогают, - добавил Вадим.
Все улыбнулись.
- Нет стены в этом не помогают, - буркнул мужчина.
- А в какой стране жили? – спросила женщина.
- В Эфиопии.
- В Эфиопии? Это где-то в Африке?
- Совершенно верно.
- Интересно наверно?
- Очень интересно. Зимы не бывает, кокосы прямо на улицах.
- Кем вы там работали?
- В строительной фирме.
- Ага, ага, - кивала женщина. – А вы где?
- Я дома сидела, - отозвалась Таня. – Там женщины не работают.
- Действительно?
- Там их очень мало и эфиопы берегут их.
- Да, женщина там не то что у нас, - вставил Вадим. – Венец природы.
- Как интересно! И долго вы там были?
- А вот, три года и были. Как поженились, так и уехали.
- Отвыкли уже здесь наверно?
- Да нет, всё очень быстро вспоминается.
- Ну ладно. Ладно – покивала женщина. - Очень рада за вас.
- Спасибо.
Она отвернулась наконец.
Таня одарила Вадима саркастически–восторженным взглядом. Показала большой палец.
За окнами мелькали столбы. Унылые поля простирались к горизонту, небо затянулось тучами, накрапывал мелкий дождь. Дорога была мокрой и шофёр вёл машину медленно. По крайней мере, так казалось.
- Давай поведу немного, - сказал ему завхоз.
Шофёр, молчаливый скулистый мужик лет сорока, выглядел заметно уставшим. Моргал всё время, щурился.
- Не, - мотнул он головой. – Сейчас посты начнутся, доеду уж. Осталось немного.
- Ну смотри.
Завхоз вытянул ноги и положил голову на спинку сиденья. Прикрыл глаза.
- Вот и съели всё, - сказала Таня, вытирая руки носовым платком.
- Ну и слава богу.
- Ты, оказывается, любишь поесть.
- Да нет, я бы не сказал.
- Ну как нет – вон, как мельница орудуешь.
- Быстро - да. Но не много.
- Я тоже мало ем.
- Правильно. От этого толстеют.
- Я бы набрала килограмма четыре.
- Ты и так хороша.
- Нет, мне все говорили: худая, как щепка. Я иногда даже поесть забывала.
- Чем же ты занималась?
- Не тем, о чём ты подумал.
- А о чём я подумал?
- Не знаю.
Вадим усмехнулся.
- Смотрите, смотрите! – закричал мальчишка. – Авария!
На обочине действительно виднелась перевёрнутая легковушка. Рядом с ней стоял милицейский бобик.
- Ещё одна, - сказала Таня. – Авария за аварией.
- Здесь дорога, видимо, плохая. Вон как мотает.
- Вот так разобьёшься тоже …
- Нет, мы не разобьёмся.
- Почему?
- Почему-то кажется.
- Э, кажется!
- Это немало.
Строгая мама снова отчитывала беспокойного Виталика.
- Я тебя в следующий раз, - говорила она, чеканя слова – никуда больше не возьму.
- Я и сам не поеду, - отвечал мальчик.
- Я думала, ты большой уже и будешь слушаться.
- Я слушаюсь.
- Я бабушке всё расскажу о твоих проделках.
- Бабушка ничего мне не сделает.
- Ты её ещё не знаешь.
- Знаю, она добрая.
- Увидишь, какая она добрая.
На ближайшем посту их остановили. Шофёр вылез из машины к постовому, а завхоз предупредил всех:
- Если зайдёт, скажите: «У деревни сели».
Но постовой не зашёл.
- Что там? – спросил вернувшегося шофёра завхоз.
- Да-а, ничё. Спросил, что везёте.
- А ты что?
- Сказал, оборудование для школы.
- А он?
- Все, езжайте.
- Ну и хорошо.
На щите, мелькнувшем мимо, значилась надпись: «Челябинская область».
Женщина в разломах скальных пород.
Горы нарушали собой правильность горизонта – и это не нравилось раньше. Его линия, прямая и правильная, искажается вдруг безобразными кривыми, ломая и уродуя её естественную логику. Но потом, когда горы стали манить и уже не было сил сопротивляться, какофония их вздымающихся вершин начала понемногу очаровывать. В окружении нагромождений камня и снега, в пересечении расселин и пропастей, они и вовсе сокрушили плотины недоверия. Тревожно белые снега покрывали склоны, бесформенные валуны заваливали тропы, тени диких животных мелькали в отдалении. Вот горные травы, вот кустарник – они растут прямо на камнях, вгрызаясь яростными корнями в твердь. Вот журчат по склонам ручьи – должно быть сейчас весна и талый снег нисходит водопадами в бурные горные реки. Они беснуются, шипят и злорадствуют, они сметают на своём пути даже вековые камни, и рассеянные звери срываются в неистовый холод влаги. Их телами усыпано всё русло: наигравшись с беспомощными существами, река выбрасывает их – мёртвых. Говорили, что горы не потерпят тщедушных – возможно они не встречаются здесь вовсе. Эхо разносится по всему небу, но источник его неизвестен. Ожидание терзает, нетерпение бурлит – шаги отчётливы, они уже рядом. Вот здесь, за поворотом, за этой скалой …
Женщина возникает неожиданно и хоть появление её предсказывали, оно всё же удивляет. Она легка и грациозна. Она мягко ступает по камням, волосы её распущены, глаза горят, губы сжаты. Она внимательна, сосредоточена и зла. Она ждёт. Сейчас почти тихо и кроме завываний ветра до неё не доносится ни звука. Она замирает, сжимается и прислоняется к скалам. Скалы, камни - вот чего желала она. Женщина прикладывает ухо к шершавой поверхности и прислушивается. Скалы живы, они говорят. Женщина чувствует их структуру; и прочность - не единственный пароль к проникновению. Известны ещё несколько: цельность, равнодушие… Она знает их всех, она опытна. Скалы перешёптываются беззвучным гулом .Отзвуки многолики, входы в сплетения смыкаются с каждым желанием. И опоздавшие колебания навечно остаются в запредельности, заключённые в ненавистной спонтанности. Тяжесть, конечности сдавлены и шевеления не позволены впредь. Больше не ползать, пространство отнято, дарившие не так благосклонны сейчас. Что же влечения, что же близость? – или не открываются больше засовы, магия не действует, потому что из верующих осталась лишь единственная - ей не доверяют. Так и в сжатости, в тугом сцеплении заносят разведённые концы к противоположностям и пытаются замерять всплески биений. Вроде бы верят в удачу.
«Что же, свечение больше не будет являть в небесах истины?» - говоришь ты, выступая из тени.
«Мы давно отказались от этого», - отзывается женщина.
Она спокойна, неподвижна и звуки твоего голоса вовсе не беспокоят её.
«Я ждал их очень долго, мне казалось – в них заключено моё будущее», - продолжаешь ты.
«Тебе придётся отказаться от своих заблуждений», - говорит она.
«Простым смертным уже не помогают».
«Я не ждал помощи. Мне хотелось лишь одобрения, благосклонного кивка, сочувствия…».
«Увы, я не могу подарить их тебе».
«Я был бы безмерно счастлив и благодарен».
«Мне не дозволено участвовать в делах греховности».
«То, что я хочу, уже давно не считают грехом».
«Не считают такие, как вы. Мы всё ещё склонны думать о тех стремлениях, как о порочных».
«Но, хотя бы утешения – скромного, ничтожного утешения – неужели я не заслуживаю его?»
«Ты видишь меня – и это должно утешать тебя».
«Созерцание твоей красоты не приносит мне радости».
«Я – не посланница радости. Я не помню, были ли такие, кто радовались мне. Просто дороги сводятся в случайность – здесь всё случайно, всё до последнего мгновения. Ты тоже случаен».
«Должно быть, и ты».
«Всё».
«Что же говорят тебе твои соратники?»
«Скалы смеются».
«Надо мной?»
«Над такими, как ты. Они тверды и величественны. Им смешны стремления».
«Но ты…Я хочу знать тебя».
«Мы знаем друг друга».
«Ближе, трепетней…».
«Нынешнего сближения достаточно. Более тесное рождает неприятные покалывания».
«Они нравятся мне порой».
«Но не мне. Я никогда не очаровывалась болезненными развлечениями».
И она отстраняется. Отрывает лицо от камней, встаёт. На тебя не смотрит, проходит мимо. Она легка и грациозна. Её волосы развеваются на ветру, а звуки шагов гулки и плавны. Она исчезает – быстро и изящно.
Ты один сейчас. Ты обескуражен и нем.
Из-за вершины выплывает солнце. Оно беспощадно сейчас, оно чувствует свою власть и намерено воспользоваться ей полностью. Снег оседает под его лучами, тускнеет и ручьями стекает по неровностям склона. Становится очень жарко.
В свои права вступает лето.
-Вот он, виднеется уже! – привстал сидевший впереди мужчина.
Все почему-то тоже привстали, хотя рассмотреть всё можно было и сидя: на горизонте показались карталинские здания.
- Собираться будем? – посмотрела Таня на Вадима.
- Да.
Собираться им было недолго. Уложили в сумки оставшиеся от еды пакеты, накинули верхнюю одежду и стали ждать.
Автобус въезжал в город.
- Кому куда? – крикнул завхоз.
Женщина с ребенком и пожилые супруги выкрикнули адреса.
- Вас, - сказал он супругам, - довезём, нам по пути. А вы, - обращаясь к женщине, - на площади сойдите. Там ведь недалеко.
- Хорошо.
- А вам ведь на вокзал наверно? – обратился он к Вадиму.
- Да.
- Тогда вам сейчас уже надо.
Они засуетились.
- Всё взяли? – спросила Таня.
- Всё, всё.
- А нож ты отдал?
- Отдал.
- Пошли?
- Пошли.
Они подошли к дверям.
- Сейчас, - сказал завхоз. – Вот на той остановке. А я вам объясню, как до вокзала дойти. Тут недолго.
Автобус подъехал к остановке, двери открылись, а завхоз, поднявшись, сказал:
- Вот этой дорогой мимо домов. Идите, идите, никуда не сворачивая. Как раз к вокзалу выйдете. Тут минут десять.
- Спасибо, - сказала ему Таня.
- Не за что, - отозвался он. – Счастливо вам.
Пассажиры тоже пожелали им счастья. Они вышли наружу. Автобус закрыл двери и тронулся.
Дома в Карталах были старые и обшарпанные. Небо заволокло тучами, накрапывал дождь, и город – возможно поэтому – производил нерадостное впечатление.
Дорога, указанная завхозом, действительно выводила к вокзалу – здание его показалось в отдалении. Вадим нёс сумки, Таня держала его за руку.
- Какие тут люди страшные, - шепнула она ему.
Вадим осмотрелся. Из людей виднелись лишь две тётки, стоявшие у подъезда. Красивыми назвать их было и вправду трудно. Вадим, однако, встал на их защиту.
- Это кажется.
- Ничего не кажется. Как ведьмы прямо.
Перед вокзалом толпилась кучка таксёров.
- Челябинск, Челябинск, - встретили они их зазывными распевами. - Вы в Челябинск?
- Нет, - ответил Вадим.
- А куда?
Этот вопрос он проигнорировал. Они прошагали мимо водителей и вошли в здание.
Кассы были закрыты на обед.
- Ну вот, - выдохнул Вадим. – Как назло.
- Сорок минут ещё, - сказала Таня, взглянув на часы, - Будем ждать?
- Будем. Так, во сколько автобус отходит? Пол четвёртого.
- Будут ли билеты ещё?
- Народа немного вроде.
- Подойдут к отправлению.
- Может быть. Поесть надо, как ты думаешь?
- Да, хочется.
- Какая-нибудь столовка должна здесь быть. Пойдём, спросим.
Спросили у сидевшей в кресле женщины. Она подтвердила – столовая есть. В здании напротив, через дорогу.
- А сколько до Челябинска отсюда ехать? – спросила Таня по дороге.
- Часа четыре.
- Ты не ездил?
- Нет, я первый раз здесь.
- На поезде надо было всё же.
- Ну вот, два раза палкой кинуть осталось, а ты паникуешь.
- Я не паникую.
Столовая была практически пустой. Лишь пара мужичков бродяжьего вида сидели на разных концах помещения. У раздачи стояла веснушчатая некрасивая баба.
- Кушать будете? – спросила она их.
- Да. Что у вас есть?
- Суп гороховый, пюре картофельное. Меню вон висит, - показала она на стену.
Вадим проследил её движение, но к меню подходить не стал.
- Давайте. Два супа, два пюре. Мясное что?
- Котлеты.
- Хорошо, по котлете. Напитки какие?
- Компот.
- Два компота. Ну хлеба конечно.
- Сколько кусков?
- Шесть.
- Всё?
- Вино есть какое-нибудь?
- Есть портвейн, кагор.
- Вот, кагор дайте.
- Он тридцать рублей.
- Хорошо.
- Будете брать?
- Будем. И два пустых стакана.
- Всё?
- Всё.
Женщина пододвинула им тарелки с едой, пошла за вином.
- Вот, - вернулась с бутылкой и ножом, - откройте сами.
Татьяна бутылку вина встретила укором.
- Ага, только сейчас вино пить!
- Это для поднятия настроения.
- Нормальное у меня настроение.
- Нет, ты что-то грустишь.
Она покачала головой.
- Куда мы сейчас пьяные?
- Это лёгкое.
- Все они лёгкие.
Пить однако не отказалась. Вадим разлил по стаканам, они закинули внутрь несколько ложек супа, потом подняли и чарки.
- За что выпьем? – спросил Вадим.
- Обязательно тосты какие-то?
- Как же без них.
- Ну предлагай, я не знаю.
- Давай за меня выпьем.
- За тебя?
- Да. Всё-таки я заслуживаю наверно этого.
- Конечно, конечно.
- Не смейся, я серьёзно говорю.
- Я не смеюсь.
- Я человек непростой, сама могла в этом убедиться…
- Безусловно.
- Но я хороший. Не в том смысле хороший, что вообще хороший, идеальный…
- Ну, ну.
- …а по направленности личности. Я честный, искренний. По крайней мере сам с собой.
- Это возможно.
- Ну, или стараюсь быть таким. Во мне много отрицательного, не спорю, но в целом - в целом – я всё-таки тяготею к положительному. Ты согласна?
- Выпьешь за меня?
- Выпью.
- Ну, моё здоровье.
Они чокнулись. Отпили по глотку.
- Вкусное вино, - сказала Таня.
- Вот видишь. А ты пить не хотела.
- Лучше бы, когда приехали.
- Тогда тоже выпьем.
- Ты, видимо, весело жить намерен.
- Весело, но не так, как ты подумала. Вино что – вино так. Надо чтоб в душе веселье было.
- У тебя есть. Без вина выпирает.
- Всё смеёшься надо мной.
- Где ты смех слышал?
- Есть в тебе черта какая-то - над человеком издеваться.
- Первый раз такое о себе слышу.
- Есть, есть.
- Ну спасибо. На добром слове.
- Вот, про веселье значит …
- Да, про веселье.
- Мы теперь только и будет, что веселиться. Веселиться, смеяться, хохотать даже.
- Очень может быть.
- Хватит грустить и печалиться. Настала и наша пора.
Таня лишь улыбнулась ему.
- У тебя деньги остались? – спросила.
- Остались, как же.
- На билеты хватит?
- Конечно.
- Специально рассчитывал?
- Ну а как же.
- А дальше что?
- У тебя ещё есть.
- У меня гроши.
- Достанем.
- Где?
- Где все достают. И вообще, не грузись такой ерундой.
- Да, правильно, веселиться ведь надо.
В столовую никто больше не заходил. Один из мужиков ушёл, а второй всё сидел со стаканом компота.
- Я так есть хочу, - сказала Таня, - сил нет.
- Ешь, ешь.
- Горячего сколько уже не ели.
- Ну, суп не совсем горячий.
- Всё же.
Вадим разлил ещё по одной.
- Сейчас напьёмся – на автобус не сядем, - сказала Таня.
- Сядем, куда мы денемся. Билеты бы только были.
- Время всё медленнее движется.
- Наоборот быстрей.
- У меня медленнее. Когда к концу – всегда медленнее.
- У меня быстрее.
- Значит ты какой-то нестандартный.
- Нестандартный? Может быть.
- Сейчас папа дома сидит. Хлеб привёз, картошку наверно варит …
- Папу вспомнила?
- Так просто.
- А я вот что-то не вспоминаю папу.
- Ты чёрствый человек.
- Нестандартный, чёрствый – здорово!
- Приедем, написать ему надо.
- Да, напиши. Прощения ещё попроси.
Таня не ответила.
- Извините, - услышали они чей-то голос. – Вы не в Челябинск едете?
Спрашивал мужчина, единственный, кроме них, посетитель столовой.
- Мы на автобус, - ответил довольно злобно Вадим.
- А на машине не хотите?
- Нет.
- Я немного возьму. Я не таксист, еду просто в Челябинск.
- Да нет, спасибо.
- Я меньше возьму, чем на автобусе. И доедем быстрее. На автобусе сколько – часов пять? А мы за четыре доедем.
Вадим раздумывал. Так казалось, по крайне мере.
- Сколько?
- Ну, по семьдесят нормально будет?
- А на автобусе сколько? – спросила Таня у Вадима.
- Восемьдесят, - ответил он.
- Восемьдесят, восемьдесят, - закивал мужчина. - То сто шестьдесят платить, то сто сорок.
- А? – смотрела Таня на Вадима. – Поедем?
- Не знаю я, - ответил он.
- Если дешевле – надо ехать.
- Конечно, конечно, - продолжал убеждать мужчина. – К тому же сейчас прям поедем. А автобус когда ещё!
Вадим помолчал пару секунд, потом изрёк:
- Ладно, согласны. Доедим вот только.
- Хорошо, хорошо. Вы заканчивайте, а я машину подгоню. Прямо перед входом будет.
- Я совсем пьяная, - говорила Таня, когда они выходили из столовой. – Аж плывет всё.
- Держись за меня.
- Держусь.
Машиной оказался дохлый «Москвичонок». Сумки закинули в багажник, сели на задние сиденье, а мужичок, оглядывавшийся всё время, сказал:
- На таксёров глядел. Они не любят, когда у них клиентов отбивают.
Вадим с Таней молчали.
- Просто одному ехать невыгодно, - продолжал зачем-то оправдываться водитель. – Дом продавать ездил. У жены дом тут в деревне. Мать умерла у неё, ей осталось. Думали, под дачу его – нет, не выходит. Далеко от Челябинска, да и гнилой он весь. Ну хорошо, в отпуск можно приехать, а остальное время? Жить там некому, а пустой стоять – растащат.
- Продали? – спросила деликатная Таня.
- Человека нашёл вроде, - ответил мужчина. – Но думает ещё. Сомневается чё-то. Что тут сомневаться – бери, за бесценок отдаю. Ещё раз, короче, приезжать придётся.
- Автомобиль выезжал из города. У автозаправки на окраине водитель тормознул.
- Сейчас, заправимся.
Таня положила голову Вадиму на плечо.
- В сон потянуло.
- Поспи.
- Так кайфово сейчас. Расслабон.
- У меня, заплачу ему, меньше сотни останется.
- У меня пятьсот с копейками.
- Нормально.
- На первое время должно хватить.
- Хватит.
- Машина такая у дядьки … Я думала, поприличнее будет.
- Угу.
- Ещё сломается по дороге.
- Возможно.
- Что тогда делать будем?
Вадим не ответил.
- Тоже, говорит, дом продаёт.
- Ну, я не продал ведь.
- А Иван за что тебе деньги давал?
- За улья. Улья хорошие, рамки все целы.
- Дом тоже на него оставил?
- Ну да, чтоб присматривал. Покупателя, может, найдёт.
- Никого он не найдёт. Он там пьянствовать будет с дружками. Место хорошее, жена не видит.
- Ну и хрен с ним.
- По – другому надо было.
- Меня этот дом уже не волнует. Пусть он горит синим пламенем. Деньги за него всё равно не получишь.
- Сколько-нибудь можно было.
- Нисколько нельзя. На снос если только, но кому он на фиг нужен. Кто вообще там в состоянии за дом заплатить?
- Ну, может дачники какие. Сейчас покупают же, строят.
- Да какие там дачники! Ими там сроду не пахло.
- Ну ладно, ладно. Ты что-то заводиться начинаешь.
- Ничего я не завожусь. Из –за ерунды я ещё не заводился.
Вернулся водитель
- Цены какие. Цены! - качал он головой. – Прошлый год нечего было, семьдесят шестой вообще дешёвый был. Сейчас – снова подняли! Только наладится чуть–чуть – опять скачок. Никак водителям не дадут пожить спокойно
Мрачный город Карталы оставался за спиной. На шоссе мужик прибавил и ехали они сейчас весьма резво.
Ничё скорость, да? – повернулся к ним водитель. – С виду покажется – говно, а не машина, но фигушки! С ней ещё в гонках можно участвовать. Вот тебе, вот, - обогнал он вяловатый « Жигуль».
Таня прикрыла глаза. Не думала, что удастся заснуть, но какая – то хмарь чувствовалась. С закрытыми было лучше.
- Ты кури, - сказал Вадиму мужчина. – Кури, если хочешь.
- Позже, - ответил Вадим. – Только что курил.
Табличка на обочине гласила: Челябинск, 280.
«Боже мой, что я делаю – еду неизвестно куда с едва знакомым мне человеком! Он добр ко мне, нежен даже, мне кажется, что я его люблю, но так ли надо было поступать? А как? А как? До скончания веков разносить в деревне письма?.. Мне конечно тяжело сейчас: какие – то сомнения, страхи, угрызения. Одолевают меня со всех сторон, мучают, но я не должна поддаваться. Так и бывает: готова на какой - то поступок, на какое - то свершение, и знаешь, что поступок этот принесёт тебе пользу, но… не решаешься его свершить, сделать
этот шаг. Самый главный враг – ты сама. Как может быть, что ты не являешься хозяином собственных поступков? Что управляет тобой какие – то мимолётные страхи? Я и раньше знала, что не самая храбрая на свете, но реальность оказывается куда мерзостней. Быть может, так бывает со всеми – не в такой мере, как у меня, но что – то подобное бывает. Все люди созданы похожими не зря, они и чувствовать должны то же самое. А вдруг нет? Вдруг я самая слабая на этом свете? Самая слабая и есть – ведь даже обычные его взгляды заставляют меня погружаться в какие – то страшные эмоции. Он почему-то не смотрит долго в глаза, словно стесняется. То ли меня, то ли себя. И началось это буквально в последние дни. Раньше, когда мы только стали встречаться, он именно этим и заворожил меня - своими долгими, пристальными, неотрывными взглядами. Теперь же почему – то не смотрит так. Или смотрит, просто я не замечаю, или по какой – то причине стараюсь не замечать? Да, да, так оно и есть, просто я сейчас не в той кондиции, чтобы адекватно на всё реагировать. Я перевозбуждена, в голове вертятся какие – то странные мысли - не мои мысли, я даже не представляю, откуда они берутся. Меня, словно собачонку, закинули на середину реки – в необычные условия, к непонятным людям – и я барахтаюсь, барахтаюсь, пытаясь выбраться на берег. И берег вроде бы виден – но почему – то не приближается ни на метр. Всё это глупости, я знаю. Мои наивные, детские мысли. Ведь я совсем маленькая ещё. Маленькая, несмышлёная девочка. Мы приедем сейчас, отдохнём, повеселеем, станем жить. Любить друг друга. Мы очень хорошо будем жить, Вадим хороший. Он тот, кто мне нужен. Я устроюсь на работу, Вадим тоже – мы станем зарабатывать деньги, будем покупать разные вещи. И детей родим тоже – ведь я хочу детей. Я очень – очень хочу детей. Всё будет хорошо, я знаю, просто я глупая и слишком много думаю. А так нельзя».
- Спит что ли? – повернулся мужчина.
- Да, - кивнул Вадим.
Таня посапывала у него на плече. Но не спала, дремала только. Всё слышала.
- Давно поженились?
- Три года.
- Дети есть?
- Да, девочка.
- С бабкой что – ли оставили?
- Как ты догадался?
- Ну, а с кем ещё! И сколько ей?
- Почти два.
- А звать как?
- Виолетта.
- Виолетта! Вот так имя! Вообще - то называют так, называют. У нас соседи, тоже молодые, Вероникой назвали.
- Вероника – обычное имя!
- Да нет, так не называли раньше.
- Вероник полно.
Помолчали.
- Красивая у тебя жена, - продолжил разговор мужичок.
- Я сам не нарадуюсь.
Таня заулыбалась, но тут же убрала улыбку. Её сменила гримассочка недовольства, но и её Таня поспешила сменить на глупое сонное неведение.
- Как зовут?
- Глаша.
- Серьёзно?
- Серьёзно.
Таня чуть не прыснула со смеха, но сдержалась. На неё внимания не обращали.
- Ну вы оригиналы!
- А что такого?
- Тебя самого, наверно, Гасаном зовут или Джавдетом. Хотя нет, ты русский вроде. Ну, не знаю, Ларионом каким-нибудь.
- Почти угадал.
- Да, и как же?
- Ждан?
- Ждан? Это чё за имя такое?
- Имя такое.
- Да ты шутишь наверно.
- Зачем мне шутить?
- Ну, тогда вы молодцы! Виолетта Ждановна, значит, дочь.
- Точно.
- Кхх … Сильно.
Таня и в самом деле заснула вскоре. Километры и время бежали быстро. Быть может, так всего лишь кажется, но я думаю иначе. Время сжимается иногда, иногда растягивается – оно имеет такое свойство. Меня всегда огорчало это: мне хотелось быть более цельной и неподвластной времени натурой, воспринимать его смену лишь как смену событий, а не переживание настроений. Я уже не злюсь, как прежде, на такие выходки времени, я гораздо мудрее сейчас. Не злюсь, но раздумья и печаль неизбежно посещают меня в такие моменты. Странно, правда?
ЖЕНЩИНА ПРЕДПОЧИТАЕТ ПТИЦ.
Женщина предпочитает птиц. Другие создания не интересны ей. Да и как могут нравиться женщине пресмыкающиеся? Эти холоднокровные ящерицы – вёрткие и пугливые, мерзкие вараны, прячущиеся в песок, пупырчатые крокодилы со слезящимися глазами, которыми они лениво обозревают окрестности. Сама мысль прикоснуться к ним кажется омерзительной. Даже слово это – пресмыкающиеся – в нём есть что-то гадкое, что-то, от чего передёргивает. Пресмыкающиеся не могут быть любимцами женщины. Не могут ими быть и толстокожие млекопитающие: неповоротливые слоны и бесформенные киты. Они расплывчаты, неконкретны, они не смогут присесть на вытянутую руку и звонко защебетать озорные песни. Они медлительны, движения их хоть и основательны, но не приносят вдохновения – в них нет азарта. Нет огня, нет страсти, нет головокружительного отчаяния: существа эти не любимы женщиной. Кровожадные хищники тоже противны чувствительной и ранимой красавице. Вырывать из поверженного тела клочья мяса могут только существа, руководимые тёмными силами. Борьба за существование не может служить оправданием для них. В существе, вынужденном добывать пропитание таким способом, изначально заложена ошибка. Оно – порождение искажённых схем, неверно вычерченных линий, ложных предпосылок. Создания эти не должны существовать в нашем гармоничном и счастливом мире, они привнесены сюда незаконно. Обманом, силой. Женщина отказывается признавать естественным их право на существование. О прочих же тварях и вовсе не приходится говорить: нечистые псы, развратные кошки, злобные крысы, скользкие рыбы, уродливые свиньи, тошнотворно блеющие овцы, безобидные, но нелюбимые коровы. Нет, нет, нет – это не то, что вдохновляет женщину. Птицы, лишь птицы – вот те единственные существа, что любимы ей.
Птицам отдано во владение ценнейшее достояние земной сферы – небо. Все остальные не имеет реальной значимости. Твердь строга и послушна, она внушает уверенность и чувство реальности, но самой реальностью не является. Она – заменитель, временное пристанище. Она нужна, но в ней отсутствует стремительность. Вода также необходима и более существенна, чем твердь, так как не обладает формой, но вода чересчур зависима от прочих условий. От той же тверди, от поведения солнца, от желания стихий. В воде больше, чем в тверди, загадочности, но всё же недостаточно для рвущихся в запредельность душ. Она может обнять, успокоить, развеять чад сомнений, но унести от самой себя она не в состоянии. По крайне мере, тяжёлый и колючий страх не покидает женщину при ней. Вода не делает её счастливой. Счастливой её делает лишь небо. Небо – это иллюзия, это – обман, это даже коварство и надругательство, но приятность, приносимая им, не сравнима ни с чем. Струящаяся голубизна, обезоруживающая и обнажающая, бескрайняя, бездонная, радостная, лёгкая - взирая на неё, так и хочется раствориться в её пучинах. И она растворялась в ней – да, да, женщина делала это силой своего воображения, она способна. Момента те незабываемы – безмерность ощущений, рождаемая в них, бесподобна. Струи ветра свиваются в грозные потоки, пласты воздуха разрезаются сильными крыльями, земля где-то внизу, она крохотна, как пятнышко, на неё хочется плюнуть. Стремительность, стихийность, восторг – небо вокруг, небо повсюду, небо в тебе!
Птицы. Выпуская их из клетки, женщина дрожала. Они вырывались сквозь крохотные отверстия и устремлялись ввысь. Они были яростны и отчаянны, они урчали в предвкушении неба. Оно встречало их, голубое, призрачное, встречало радостью, ожиданием долгожданного соития, встречало и уносило за горизонт. Женщина отпустила их всех, всю дюжину, хоть многие и полагали, что этого не произойдёт. Женщина говорила раньше, что не подарит им свободу, что она зла и жестокосердна – признайся, порой так думал даже ты – но она оказалась не такой. Да и могла ли быть женщина жестокой? Чудная женщина, милая женщина, ласковая женщина. Птицы были отпущены, а она шла потом по полю, отпустив голову, закрыв глаза – шла и слышала трепет их крыльев. Потом силы покинули её: она остановилась и рухнула. Ты бежал к ней – тебе показалось, безумно долго – ты склонился над ней, прислонил ухо к груди, заглянул в полузакрытые глаза, приложил ладонь ко рту. Потом нёс её к дому, спотыкаясь, - местность была неровной, сплошные кочки и выбоины. Ты уже не надеялся ни на что, ты знал, что рано или поздно это должно произойти и был готов к этому – хоть и отказывался верить. Ты был возбуждён, ты был на грани отчаяния, но ощущение, что и ты последуешь вслед за ней отсутствовало. Ведь ты был молод, здоров и силён. Тебе много ещё предстояло сделать. Ты принёс её в дом, положил на кровать, смочил водой лоб и губы, держал её за руку. Она ещё дышала, слабо очень, и с каждой минутой всё слабее, но жизнь ещё теплилась в ней. Перед смертью она поговорила с тобой.
- Вот так, - шептала она, - пришёл и мой черёд. Великие люди говорили мне в молодости, что этого не произойдёт.
- Я никогда не говорил такого, - отвечал ты.
- Ты не великий, ты обычный.
- В этом моя сила. Я не впадаю в великие заблуждения. Все мои ошибки обычны и просты, от них легко избавиться.
- Они сулили мне большее.
- Я делал бы то же на их месте.
- И снова обманули.
- Нет, это не было обманом.
- Чем же это было?
- Правдой. Они действительно верили в тебя.
- Значит с изъяном оказалась я сама.
- Так неправильно думать. Изъяны закрались в начертанные пути, в расчёты линий и векторов.
- Должно быть, никому не просчитать их верно.
- Возможно.
- Я понимаю сейчас: в этом вся суть, весь смысл – стремиться и проигрывать. Вечный проигрыш во всех начинаниях и обрамлениях.
- Мне трудно рассуждать на такие хрупкие и прозрачные темы. Я слишком груб для этих сфер.
- Ты прост, естественен. Я хочу тебе признание.
- Не надо.
- Я сделаю его. Ты был единственным, к кому я испытывала симпатию.
- Единственным?
- Да, все остальные были безразличны мне. А порой и просто противны.
- Я не заслуживал твоей благосклонности.
- Ты был добр, нежен, спокоен. А я не ценила этого.
- Не говори так.
Она облизнула высохшие губы, взглянула на тебя пристально, строго, страстно и перед тем, как замолчать навеки, выдохнула:
- Всё же птицы …
Огонь горел яростно и звучно. Тело лежало в центре, его не было видно уже, а искры и пепел поднимались ввысь. Неслись, стремились, дрожали.
- К небу! К небу!
- Что сейчас чувствуешь? – спросила Таня.
До Челябинска оставались считанные километры.
- Ничего.
- Совсем ничего?
- Совсем ничего.
- Ну всё же домой возвращаешься.
Вадим задумался.
- Курить хочется.
- Кури, кури! – отреагировал тотчас же водитель.
- Да ладно, доедем уж.
Они въезжали в городскую черту. Стрелки часов показывали начало восьмого, было темно. Здания едва угадывались в свете фонарей и фар. Казались огромными и бесформенными.
- Где вас высадить?
- А ты как поедешь?
- По проспекту.
- Ну тогда у посёлка.
- Посёлок вот уже.
- На повороте слезем.
- Машина остановилась, Вадим расплатился, и они с Татьяной вылезли наружу.
- Счастливо, - махнул им рукой мужчина.
- Вам так же, - ответила Таня.
Они перешли дорогу.
- Куда теперь? – спросила Таня. – На автобус?
- Тут и пешком можно.
- Долго?
- Минут двадцать. У тебя сил хватит?
- Хватит.
- Пешком пойдём?
- Давай.
- Сейчас, закурю я.
Он закурил. Мимо, грохоча, проезжали машины.
- Какой транспорт здесь! – щурилась Таня.
- Просто мы стоим на центральной дороге.
- Всё ровно много.
- Как и везде.
- Челябинск – миллионный город?
- Нет, меньше. Ты сильно устала?
- Дойду уж.
- Последний рывок остался.
Он закинул на себя сумки, кивнул Тане. Они тронулись.
Дорога была бетонной, идти по ней было непросто. Ноги постоянно натыкались на мелкие, но коварные кочки. Кроме всего прочего, дорога была покрыта кое-где тонкой плёнкой льда и Таня, поскользнувшись, едва не упала.
- Вадим! – потянув за рукав, остановила она его.
- Что? – обернулся он.
- Не беги так.
- Не успеваешь?
- Я язык на плечо уже высунула.
- Давай помедленнее.
Она обхватила его за локоть покрепче.
- Дорога скользкая, а ты бежишь.
- Быстрей домой хочется.
Они шли пригородным посёлком. Вокруг стояли деревянные дома.
- Словно никуда не уезжали, - сказала Таня.
- Что? А, ты про дома … Да, вот выйдем сейчас к сомовскому магазину, папаньку твоего встретим …
- Нет уж, не надо.
- А что?
- Всё, расстались с этим всем.
- А такое бывает. Я в кино видел.
- Я тоже видел.
- Вон те многоэтажки – это мираж, а мы на самом деле вернулись назад.
- Они, кстати, не приближаются что-то.
- Я же говорю – мираж.
- Боже упаси от миражей таких.
Было довольно холодно. Клубы пара вырывались изо рта, деревья, крыши домов, земля на обочинах были подёрнуты изморозью. Таня поёживалась.
- Что, мёрзнешь?
- Угу.
- Скоро согреемся. А снег так и не выпал – ты была права.
- Поздняя зима этот год.
- Как же ты узнала?
- Так, наугад.
- Хорошо, что не поспорил с тобой.
- Да, я всегда споры выигрываю … Никого не видно что-то. Словно вымерли все.
- Холодно, по домам сидят. Давай свернём вот здесь, срежем.
- Так короче что ли?
- Да, прямо к дому выйдем.
- Грязь наверно тут.
- Не, всё смёрзлось.
Они свернули с дороги на боковую тропку. Дома закончились вдруг, они шли теперь по какому-то пустырю. Упёрлись в овраг.
- Через овраг, а там всё уже, - сказал Вадим.
В овраге остановился.
- Отдохнём минуту.
- Да ладно, чего уж.
- Устал я, подожди.
Он поставил сумки на землю, одну из них открыл и принялся искать что-то.
- Что потерял?
- Всё, нашёл уже.
В руке его был нож. Он закрыл сумку и выпрямился.
- Это откуда такой? – удивилась Таня. – Соседям не отдал?
- Ага, - кивнул Вадим, улыбаясь.
Сделал к ней шаг и ударил ножом в живот. Он пробил плащ и одежду под ним, но в тело вошёл лишь кончик. Таня охнула и отступила назад. Вадим схватил её за шею и ударил еще раз. Сильнее и удачнее.
«Вот оно. Вот то, чем должно было всё закончиться. Он знал с самого начала, он стремился к этому. Боже, как больно! Почему именно ножом, ведь это так больно. Он так, он сквозь боль, сквозь ярость. Ему хочется насладиться скрежетом своих зубов, моим хрипом и предсмертными стонами. Ну что ж, наслаждайся, победитель! Ты верно довёл пьесу до финала, таким он и должен быть. Таким или примерно таким, но такой всё же лучше. Эффектнее. Бросче. Мёртвая девушка на дне оврага. Вокруг лужи крови. Тишина. Дети жмутся к подолам матерей, милиционеры замеряют сантиметры … О, боже, ещё! Он ещё и ещё, ему хочется больше, он ненасытен. Для него это словно любовь. Вонзать и вонзать в меня орган своего превосходства. Это очень больно, Вадим! Это не доставляет удовольствия! Я была бы не прочь раствориться и умереть в самый высший миг наслаждений, в откровеннейшей из моментов. Но это не он, это не тот момент, мне слишком больно и страшно – так не должно быть, так не задумывалось. Обними меня, Вадим! Просто обними, прижми к себе, поцелуй. Мои губы в крови, но так наверно вкуснее – целоваться с кровью на губах. Всасывать её в дёсна, слизывать друг у друга с языков. Я всегда хотела нежности, тепла, я стремилась к нему всем своим сердцем – мне казалось иногда, в последние несколько недель, что я наконец добралась до него, до источника вечного тепла, до клубящегося жара, из которого можно черпать восторг. Источником тем казался мне ты – это действительно так, я много сомневалась во всём, сомневалась и в тебе, но вера была сильнее быстротечных сомнений. Я ждала тебя, я получила тебя, я была счастливейшей из живущих – я благодарна тебе за всё. Ты – единственный, кого я любила. Ты сделал выбор, значит ты считаешь, что так правильней, так нужнее – наверное ты прав. Я не виню тебя ни в чём, прощаю за всю твою пренебрежительность ко мне, за всё твоё непонимание. За собственную смерть я тоже прощаю тебя – она всё – таки красивая. Только бы не так больно всё это было …»
Она упала. Он старался бить в горло – оно было самым незащищённым местом. Закрывал ей глаза – пару раз она успела запустить в него ярость и боль своего взгляда, но моменты эти он пережил без содроганий. Больше не позволял ей такого.
Таня почти не сопротивлялась. Как-то слабо, безвольно пыталась закрываться руками, но словно опасаясь поранить о лезвие пальцы, убирала их от ножа. Тихо хрипела.
Вадим поднялся на ноги. Таня уже не шевелилась, лишь кончики пальцев и губы судорожно вздрагивали. Всё лицо её было в крови, и то ли оттого, что она залепила ей глаза, то ли оттого, что были они закрыты сейчас, он не увидел её взгляда. Не увидел и внутренне обрадовался этому.
Отойдя в сторону, Вадим нашёл лужицу воды. Стал неторопливо чиститься. Потом вернулся к Тане. Двумя пальцами достал из горла нож. Постоял немного.
- Умерла, - шепнул, отходя в сторону.
Надо было ополоснуть и нож.
«… и нож» - я брёл по пустырю и никак не мог найти дорогу. Дома, на которые ориентировался раньше, были не видны сейчас и ни единого окна не горело в них. То ли было очень поздно, то ли они были нежилыми. Дул ветер и я начинал замерзать.
«Зима, - думал - зима идёт …»
Вектор Третий
В СЕБЯ
Было сумрачно.
Итогами отдалённых звонов и чувствований всегда обозначается предрассветность. Ночь ещё не покинула своды небес, день ещё не отвоевал их – междоусобица развивается, противостояние крепнет, битва продолжается. «День всё равно настанет!» - скажут проснувшиеся затемно, в непроглядном мареве ночи растирая слипающиеся глаза обессилевшими ладонями. День настанет, без сомнения, но не тот, что ждут многие. Они ждут солнца, света и буйства красок. Нет. День придёт сумрачным, съёжившимся и колючим, всё своё владение он будет гонять по небу вереницы туч, а потом безропотно, без сожалений и раскаяний уступит место ночи. День не тот сейчас – он ослабел, загрустил, поник и раскис, в нём нет бодрости и задора, он совершенно равнодушен. Он не тот потому, что и время сейчас не то – холодное, блёклое, пронизанное ветрами и сумраком – оно зовётся зимой. Оно самое нелюбимое – мы всё же дети солнца, дети тепла и зелени - но самое могущественное. Многие, впрочем, бывают рады его наступлению: отмирание листвы и трав, затвердение почвы, стужа и всеобщее уныние вселяют мстительную радость в неудовлетворённые сердца. Я и сам, признаться, встречал приход холода с распростёртыми объятиями, мне нравилось видеть терпящую поражение природу. Но не всегда: порой и мне становилось грустно от этих бурых снеговых туч, рассеивающих во все дальности тьму. Я ловил снежинки ладонью и всхлипывал – мне было жалко себя. Себя весёлого и жизнерадостного, купающегося в огненной яркости солнца. С возрастом эмоции притупляются – я не чувствую сейчас ни радости, ни сожаления. Не о чем больше жалеть и тревожиться, существование не кажется единственно возможной явью, видятся и другие. Самая яркая из них – отсутствие. Медленно, крадучись, по ответвлениям и руслам в безбрежность – струи, струи. Густы, яростны, сплетаются, числом неизвестны и цифры не являются на помощь – просто счёт невозможен, здесь сумма единиц не равняется расчленимой конкретности. Терзания забыты, кружения покинуты – особенно нравится невластность сомнений. Они где – то вовне, за радиусом, их даже можно видеть – это такие бесформенные и бесцветные липкие глыбы. Увернуться от них в пространствах их владений невозможно. Но здесь – безопасность, они не вхожи сюда, и можно лишь смеяться над их бессилием, но с сомнениями уносятся и эмоции – смеяться больше не хочется. Ни смеяться, ни плакать – как это чудно. Твердь не оскверняется грязными ступнями, воздух – порочным дыханием. Кружись, кружись, своды далеки и не хрустальны! При ударе не бьются. Можно во все дали, во всю направленность, во всю единственность. Не плотность, не холод – слои не требуют раздвижений, отделяются сами, при приближении, да и то, возможно, лишь изысканный обман окружающей отдалённости. Жерла дымятся, жерла горячи, где-то внизу, в крохотной потерянности, меж ними долина. Там нити дорог и прямоугольники зданий. Там робкие огни и гулкие звуки. Там властвует тяжелый и вязкий сон. Там - город.
Город спал, но кое-где, в отдельных окнах зажигались огни. Было уже сумрачно, уже предрассветно, а значит скоро белёсая дымка не расцветшего дня заставит жителей пробуждаться. Улицы пока пустынны… Хотя нет – где-то вдали слышны шаги. Обладателя их не видно, но они отчётливы – первый храбрец вышел из своего убежища. Вскоре за ним потянутся и другие. Сумрак кажется застывшим, вечным, но это не так – чувствительный зрачок в состоянии разглядеть изменения. Приход света вял и неискренен. Он словно стыдится себя, позволь ему остановиться, прекратить движение – он с радостью сделает это. Спрячется под самыми плотными покрывалами и впадёт в наполненную храпом и сопением спячку. Но позволения такого ему не дают, в нём всё же заинтересованы и не разрешают исчезать. Он тяжело, натужно пробивает своими поблёкшими искрами плотность мрака – плотность отступает нехотя, но он совсем не рад этому. Всю свою яркость задействовать он не в силах – сейчас зима. Оттого-то он так обижен и неискренен.
Каждое новое окно, освещаемое электричеством, заставляет меня жмуриться. Они так неожиданны, эти вспышки, так болезненны, несмотря на то, что их ждёшь и готов к боли. Они всё же опережают и ожидание, и предощущение. Горящих окон прибавлялось, а мне делалось всё грустнее – окна пустые, безликие нравятся мне куда больше. Одно из них привлекло меня сильнее, чем остальные. Оно зажглось одним из первых, совсем крохотное, далёкое – прямоугольное окно кухни. Обитатели квартиры завтракали. Наскоро слепленные бутерброды, сцеженный чай – светлый– светлый, совсем невкусный. А может не чай, а кофе, или просто кипяток – такой горячий, что он не выливался, а словно вываливался кусками из чайника. Люди сидят за столами, разговаривают. Или молчат – да, скорее молчат, о чём можно говорить в такой ранний час ? Смотрят друг другу, пережёвывают несвежий хлеб и совершенно не чувствуют его вкуса. Сколько их – трое? четверо? Нет-нет, я знаю, я догадлив – их всего двое. Мне так кажется, я почему–то просто уверен в этом – их двое. Это он и она. Они молоды и вроде бы любят друг друга. Свет гаснет, а я, напрягаясь, жду – вот- вот они выйдут из подъезда. Вот прямо сейчас, через мгновение. И-и-и …
Дверь подъезда открылась и двое укутанных в телогрейки людей вышли наружу. В руках у них были лопаты, а у того, что повыше, ещё и снегоуборочный лоток. Снег падал редкими, крупными снежинками, ветер был слабый, они опускались не спеша, размеренно. Сейчас, под утро, совсем измельчали.
- Опять навалило! – выдохнула Таня, надевая рукавицы.
- Это немного, - отозвался Вадим. – Зима не снежная этот год.
Уши на его шапке были опущены, ворот свитера налезал на подбородок, на ногах болтались валенки.
- Ты на полярника похож, - сказала ему Таня.
- А ты на льдину.
- Почему?
- Скрючилась вся.
- Холодно!
- Сейчас согреемся.
Они взялись за работу. Вадим сгребал снег лотком к бордюрам, а Татьяна кидала его за обочину. Территория их охватывала весь дом – четыре подъезда.
- Дорогу будем чистить? – спросила Таня.
- Посмотрим, - отозвался Вадим. – Сегодня нечего идёт, может пройдусь.
Дорогу, также входившую в их вотчину, они чистили не всегда. Снега на ней было особенно много. Изредка приезжал трактор – одного его прохода хватало на несколько дней; когда же трактора не было, они предпочитали оставлять дорогу под утрамбовку машинам и людям.
- Да, сегодня лучше, чем в прошлый раз.
- Выспались хорошо.
- Тогда хуже, да. Слушай-ка, я за тобой не поспеваю!
- На меня не смотри. Я потом помогу тебе.
- Есть в этом тупость какая – то: изо дня в день разгребать снег.
- Ну, это в любом деле так.
- Здесь – особенно. Всё валит, валит, а ты всё корячишься, корячишься.
- Зато это терпению учит.
- На фиг оно не нужно, терпение это.
- Нет, терпению полезно научиться.
- Ты научился. Без сомнения.
- Сегодня снег мягкий, быстро управимся.
Из подъездов время от времени выходили люди. Некоторые здоровались. Татьяна отвечала, а Вадим лишь едва заметно кивал головой – словно не здороваясь, а отмахиваясь
- И чего ради я с тобой на край света поехала!
- Могла бы спать. Я же говорил: один буду всё делать.
- Да куда ты без меня!
- Ах, да. Пропаду.
- Пропадёшь, конечно.
Снег совсем прекратился к этому времени. Небо светлело.
- Я за дом, - мотнул головой Вадим. – Пройдусь слегонца.
Я помешивал ложечкой чай. Как оказалось – довольно долго. Когда отхлебнул из чашки, он был еле тёпленьким. Это меня огорчило немного – чай я любил горячим. Но новую чашку наливать не стал, допил эту. Отставил её в сторону, прислонился к окну и стал дышать на стекло. Оно было покрыто инеем и от моего дыхания не спешило оттаивать. Несколько минут потребовалось на отвоевание крохотного пятачка. Мне было печально отчего-то. Это меня удивляло: когда-то раньше я думал, что это чувство и вовсе чуждо мне, но с ходом времени выяснилось, что эмоциям интересен и я. Огорчительно – я не думал, что глупые переживания могут так сильно воздействовать на меня. Власть их было непонятной – она не подталкивала ни к каким действиям, не побуждала ни к каким решениям, она просто смещала мой остов со стержня, совсем на чуть-чуть, на крохотные отвлечения от цельности. Этого было достаточно, чтобы во мне закрадывались подозрения в собственной неуверенности. Я их гнал конечно, не мог же я в биениях своей сущности уподобиться простым и безвольным людям. Чрезмерность эмоций, помимо моих желаний рождавшаяся в глубинах моих сфер, смущала меня однако. Может быть поэтому я никак не мог оторвать свой взгляд от окна?
- Тебя вот увидит кто-нибудь с этим лотком, узнаешь, - сказала Таня, когда он вернулся.
- Кто увидит?
- Те, у кого он был.
- Никто не видел, как я его брал.
- Кто-нибудь да видел. Из школы тем более утащил.
- Он валялся без присмотра.
- Оставили просто. Вернулись – а его нет.
- Ну, так им и надо.
- В ЖЭКе был какой-то.
- А-а, - сморщился Вадим. – Видел я его. Прямой, короткий, ручка на соплях болтается. Дрянь.
Он прислонил лоток к скамейке, взял лопату и присоединился к Татьяне. С ним работа пошла живее. Людей из подъездов выходило всё больше, но здоровались они почему-то реже. Таня всё так же вежливо отвечала на приветствия, а Вадим даже не смотрел на них. Его вообще удивляло, с какой стати они здороваются – сам он с соседями по дому не здоровался никогда.
- Как там, - подал он голос. – Обещают к Новому году гроши?
- Да, на днях будут. Хотя там …. копейки.
- Ну всё же.
- Хорошо, что за квартиру отдали.
- Да, неплохо.
Последние кубометры были перекиданы живо и с азартом. Закончив, они присели на скамейку. Вадим закурил. Двор был пустынен в эти минуты, лишь какая-то пенсионерка выгуливала маленькую безобразную собачонку. Собака неласково косилась на них и глухо рычала, вот-вот собираясь разразиться лаем. Ждать этого пришлось недолго.
- Затявкала … - буркнул Вадим. – Терпеть не могу собак.
Словно услышав его слова, пёс увеличил громкость лая. Отбежал от хозяйки и стал наскакивать на скамейку. Вадим нахмурился, сморщился и потянулся к лопате. Заметив его движение, пёс отскочил назад.
- Вы бы на поводе держали псину свою, - сказал Вадим пенсионерке. - А то я её сейчас поймаю и на мыло сдам.
- Какая это псина?! – обиделась пенсионерка. – Это безобидная собака, совершенно никому не мешает.
- Каждое утро она здесь тявкает. Я только от её лая и просыпаюсь.
- Не выдумывайте. Её и не слышно совсем.
- Вот тебе на! – повернулся Вадим к Тане. Та взглядом попыталась его успокоить. Он её проигнорировал. – А это что такое, не лай?!
- Не демонстрируйте своё бескультурье, молодой человек. Вы и так тут всем грубите, я с вами спорить не желаю.
- Вот и идите со своей шавкой отсюда подальше. Я её прибью в один прекрасный день. Лопатой вон надвое перерублю.
- Э-э, люди! – издала скорбный возглас пенсионерка и зашагала к соседнему дому. Не прекращавшая лаять собака потянулась за ней. Вадим провожал их злобным взглядом.
- Кинологи долбанные! – процедил он сквозь зубы.
- Да ладно тебе … - сказал Таня.
- Прибью эту псину, ей богу!
Сигарета заканчивался. Вадим затянулся в последний раз, отбросил её в сторону и поднялся.
- Пойдём? – кивнул Тане.
- Пойдём, - согласилась она.
Взяв инструменты, они зашагали к подъезду.
Их квартира располагалась на самом верхнем, пятом этаже. Таня открыла дверь – раскрасневшиеся, потные, они вошли внутрь. В квартире было прохладно – от их разгоряченных тел исходил пар.
Таня поставила на плиту чайник. Вопросительно взглянув на Вадима, поставила вслед за ним и кастрюлю с супом.
- Не знаю, - качала головой, - как ты можешь по утрам наедаться так.
- Это я не знаю, - ответил он, - как можно одним чаем обходиться.
- Утром есть не хочется.
- Мне всегда есть хочется. Как я работать смогу, не поев?
- Да-а, у вас работа … Шляетесь весь день да пиво пьёте.
- Пиво? На какие шишы?
- Я видела тебя как-то. Сидели, пиво пили.
- Это эпизод. Каждый день пиво пить – денег не хватит.
- Хватает значит.
- Не, сегодня поработать придётся. Один заказ есть, может ещё один будет.
Суп нагрелся. Таня налила Вадиму тарелку, поставила перед ним, дала ложку и кусок хлеба.
- Ты в душ пойдёшь? – спросила.
- Нет, не успею уже.
- Я схожу тогда.
Вадим расправился с супом быстро. Таня забрала у него пустую тарелку, налила в стакан чай.
- Бутерброд?
- Ага.
Сделала бутерброд.
- Программу купи.
- Ладно.
- Надо подписаться на какую-нибудь газету.
- Надо.
- И молока, Вадим! Хлеб вроде есть, молока вот.
- Куплю.
- Или оставь деньги – я схожу. Всё равно весь день дома сидеть.
- Да, так лучше. А то я забуду.
Чай он выпил в два глотка. Стал собираться.
- Только телогрейку не одевай! – сказала Таня. – В тот раз надел… Ты в ней как бомж.
- Ладно, ладно.
Перед тем, как закрыть за Вадимом дверь, она поцеловала его. Он всегда немного терялся в такие мгновения, хоть и знал, что Таня обязательно поцелует. Такая нежность была ему ещё в диковинку.
Вернувшись на кухню, Таня допила свой остывающий чай. Пила не спеша, крохотными глотками. Глядела на стол - там красовалось тёмное пятно. Видимо когда-то сюда поставили горячую сковороду или чайник. Пятно раздражало её неимоверно. Так и хотелось стереть его - машинально она водила ладонью по столу. Пятно не исчезало конечно.
Лёгкий завтрак был съеден, Таня помыла посуду и пошла под душ. Горячая вода, появлявшаяся у них нечасто, полилась на этот раз, она отрегулировала температуру и, сбросив халат, встала под струи воды. Душ был самой любимой её вещью в городской жизни. Когда сомнения по поводу столь скоропалительного переезда нет-нет да возникали у неё, она говорила себе, как бы в шутку, но с немалой долей серьезности: «По крайней мере, сюда стоило переехать из-за душа».
Водные процедуры взбодрили организм и спать после них хотелось уже не так сильно. Таня включила телевизор. Шёл утренний выпуск новостей. После него начался какой-то скучный фильм, выдержать который она смогла не больше двадцати минут. Он оказался превосходным снотворным. Уже в полудрёме она выключила телевизор и легла на диван. Глаза застилались туманом, взор тускнел. Таня тихо погрузилась в сон.
Многие женщины во сне выглядят некрасивыми. Строгие, элегантные, они превращаются в отёкших, сопящих, пускающих слюни баб. Контраст с ними накрашенными и одетыми бывает порой чрезвычайно разителен. Хоть Вадим и не имел счастья до встречи с Татьяной жить с женщиной как с женой, но спать с некоторыми ему всё же приходилось и ему не понаслышке были известны картины непричёсанных и опухших возлюбленных. Всё это ни коим образом не относилось к Татьяне – сон совсем не портил её. Спящей она становилась ещё милей. Лицо её принимало самое приятное из всех выражений. Лишь бледность – несвойственная ей бодрствующей – посещала её в эти часы, но губы были чудно приоткрыты, локоны волос, спадавшие на лоб и щёки, оттеняли изгибы лица, а глаза, хоть и скрытые веками, продолжали нежно и вкрадчиво смотреть на тебя. Глаза, впрочем, побаливали у Тани – она была близорука. Крохотные капли глазной жидкости просачивались сквозь ресницы и застывали в уголках глаз сухими комками. Это придавало ей ещё большее очарование. Я присаживался в такие минуты на корточки у её ног и неотрывно смотрел на неё. Наверное иногда человеком быть неплохо, думалось мне. Женщина, семья, любовь… В этом есть что-то: погрузиться в пучину невинной глупости, заниматься бестолковыми делами, любить смертную женщину. Тем более, если она идеально соответствует твоим фантазиям… Когда незримые повелители моей участи воспылают ко мне негодованием, я непременно попрошу в качестве наказания небольшую земную жизнь. Хотя бы для расширения опыта. Одну – единственную, больше я вряд ли выдержу.
Движение заметно, если вслушаться.
Будущее. Они ходят по тверди, вдыхают воздух, улыбаются и злятся – мгновение кажется застывшим, непреложность значимой, постоянство сущим. Небо и деревья, дома и дороги, люди. Изо дня в день, из секунды в секунду. Видится сгусток, колыхание отсутствует, амёбы окаменели и не желают налезать друг на друга. Росчерки неизменны, окружности идеальны – клетка живёт, но по-особому. В ней утеряны энергия и помыслы, позывы далёких излучений не тревожат её захватывающими картинами распада, она равнодушна. Она одинока и вечна. Она – настоящее … Жгучими глазницами, сверхъестественными импульсами – лишь ими разглядываются поползновения. Одно в кратность, и многие не дожидаются. Человеческой жизни не суждено, она малость, в её цикличность не входит проникновение за пределы. Возможно лишь немногим, ждущим. Они бестревожны и страсти угасли в них. Они взирают и фиксируют, их приборы точны и перемены не скроются от опытных глаз. Расчленители сущности внимают информации, она раскрывает иные истины. Скольжение имеет место, диктуют они, перемены свойственны. Перетекание происходит постоянно и живущим во влаге кажется стабильностью. Они не улавливают струй. Расчленители сущности твердят: изменение и ухудшение. Обезображивание, распад. Исчезновение. Вариантов иные не открыто, лишь в эту сторону. Расчленители сущности взывают: линии, полосы – им. Векторы нам. С их благосклонности вещаю.
- Вечер юмора. Пойдём?
- Можно.
- Восемнадцать ноль-ноль.
- Как вечерняя процедура. Желудок прочистить, кишечник.
- Мне вчера так прочистили – на всю жизнь запомнила.
- А мне понравилось.
- Да!? Если хочешь, буду тебе дома делать.
- Хочу.
Санаторий, зима. Ей двадцать пять, ему тридцать восемь. Она в расцвете, он – тоже в своеобразном. Лысины ещё нет, но седые волосы уже появляются. Лицо достаточно гладко, осанка молодцеватая - никто не даёт больше тридцати трёх. Она же … Детская хрупкость покинула фигуру, тело укрупнилась немного, формы развились в правильные округлости. Она стройна, элегантна, красива – многие мужчины заглядываются на неё. В ней чувствуется уверенность – она знает что почём.
Он работает в строительной фирме – устроил школьный товарищ несколько лет назад. Должность небольшая, не особо престижная – потому и отпуск зимой. Она тоже не сидит дома – отдел социальной защиты одного из районов города уже не мыслит своё существование без её улыбки и походки. Деньги водятся сейчас – небольшие, но всё же. Год назад купили машину. На права выучились оба, но водит большей частью она – как ни странно. Он почему-то нервничает за рулём. Она же, напротив, обрела в автомобиле верного друга и завлекательную стихию.
У них ребёнок, мальчик. Два года. Оставили у бабушки. Взять с собой не возбранялось, но решили отдохнуть одни. Чтобы как в молодости, как медовый месяц. В санатории скучновато, но бесхитростные мероприятия, устраиваемые администрацией, и ежедневный секс скрашивают скуку. Им нравится здесь.
- Как поедим, не забудь мне сказать про телефон, - говорит она ему.
- А что?
- Позвоню домой. Коля чихал что-то последние дни.
- Да ну … Там есть кому о нём заботиться.
- Может быть и ничего серьёзного, но позвонить всё же надо.
- Ладно, напомню.
Они в столовой. Обед комплексный, два вида – диетический и обычный. Он ест обычный, она – диетический. Полнотой не страдает, но после родов собой не очень довольна. Перестраховывается. Он шутит над ней по этому поводу и искренне не понимает причину её беспокойств.
- Добрый день.
Соседи. Муж с женой, но постарше. Живут рядом, обедать тоже садятся к ним. Они не возражают – люди хоть и корявые, но в целом приятные.
- Здравствуйте. Что-то припозднились вы.
- На процедурах задержались. Я попросила сделать мне массаж – всего тела. Так здорово! Вам не делали?
- Делали, да. Действительно – словно заново рождаешься.
- Да, да, да! Изумительно! Тут и массажистка такая хорошая, сразу видно – опытная. Ни сантиметра не упускает.
- Ни сантиметра? - смеются мужчины. – Надо сходить.
- Ну вот, они о своём, - улыбаются женщины. – А сходить действительно стоит, очень полезною.
Кормят в принципе неплохо. Большинству нравится. Они тоже не исключение – пища вполне питательная и полезная. Супы наваристые, гарниры не подгорелые, компоты вкусные. У женщин свой повод для радости – не надо готовить.
- Облегчение, просто облегчение, - говорят скептичным мужчинам. – Вам не понять.
После обеда тоже процедуры, но совсем какие-то бестолковые. Они предпочитают пренебречь ими и сходить на прогулку. Рядом с санаторием парк – очень красивый, с ровными рядами деревьев и ухоженными дорожками. Через каждые десять метров – скамейка. Можно просто посидеть, благо погода замечательная. Солнечно, но не морозно. Воздух свежий, бодрящий – недаром вокруг леса.
- Снегири. Какие яркие!
- Да, словно их вымазали.
- Смотри, смотри! Прямо на руки садятся.
Дети кормят птиц из рук. В парке сейчас многолюдно - почти все отдыхающие вышли прогуляться. Птицы подлетают, быстрыми клювами смахивают с ладоней крошки и уносятся на ветки.
- А что мы на лыжах ни разу не ходили?
- Тебе на лыжах хочется?
Лыжников тоже немало здесь. Лыжная тропа проходит невдалеке, они то и дело мелькают между деревьев.
- Очень хочется!
- Ну, а где мы лыжи возьмём?
- Здесь же напрокат!
- Да?
- Да, я видела. Откуда, думаешь, все они лыжи взяли!
- Из дома привезли.
- Из дома может и привёз кто-то, но большинство здесь берут.
- Ну что же, можно.
- Эх, сегодня уже не получится. Завтра?
- Завтра.
- Договорились.
Январь, смеркается рано. В четыре часа уже темно. Они возвращаются в корпус, на полдник. Булочка и стакан сока. Очень вкусно.
До ужина сидят в своей комнате. Включают телевизор и видеомагнитофон. Взяли у администратора кассету и смотрят фильм. Комедия. Зарубежная. Неплохая.
- Смешно как, - говорит она. – Я даже не ожидала.
- Да, я тоже.
- С этим актёром видела пару фильмов – но те хуже.
- Завязка прикольная.
- Да и сам он лучше играет.
Фильм приближается к концу. Они выходят в коридор. Отдыхающие уже стягиваются в красный уголок – вечер юмора не бог весть какое мероприятие, но всё же. Рассаживаются, ждут. Входят артисты – два балагура. Юмор так себе, пошловатый, но все смеются – это ведь для расслабления, а не смыслы какие-то ловить.
Ужин. Соседи пришли чуть раньше.
- Вот видите, - говорят. – Мы вас опередили.
- Поздравляем, - улыбаются они. – Второй раз уже.
- Не последний, не последний!
Перед сном занимаются любовью. Делают это серьёзно и сосредоточенно. Секс всегда был для них чем-то большим. Совместимость присутствовала с самого начала, но бывали и периоды разобщённости. То он, то она переставали получать удовольствие. Слава богу, сейчас всё это позади. Первоначальные ухабы преодолены ими и плотская любовь поднялась на какой-то новый, особый уровень. Просто сейчас они понимают друг друга и знают, что им нужно.
- Смотри, складка, - говорит она горестно, показывая на живот.
- Ерунда.
- Сейчас ерунда, а дальше?
- Ты же на диете, что тебе грозит.
- Ну мало ли. Вот рожу ещё раз.
- Ты не склонна к полноте. Толстой никогда не будешь.
- А вот у тебя будет живот!
- Ну и хрен с ним.
- Нет следи. Ты мне нужен стройный.
Укладываются спать.
- Спокойной ночи, - говорит она.
- Спокойной ночи, - говорит он.
Засыпают.
Тихо, пустынно, легко. Движение заметно, если вслушаться. Кануны отсрочены, но приближаются неминуемо. Корабли дрейфуют, а течения создают направленность. Будущее подкрадывается сзади и закрывает ладошками глаза. Многие не узнают гостя.
- Привет! – кивнул Вадиму Герман. Они пожали руки. Напарник, судя по всему, ждал его довольно долго – был сморщенным, сгорбившимся и пританцовывал от холода.
- Погодка, а! – похлопывал он себя по бокам.
- Это ещё нормально.
- Да, ещё круче будет. Покурим?
- Покурим.
Они закурили. Не спеша тронулись.
- Дерево я отвёз вчера, - говорил Герман. – Там, у хозяина свалил. Но сейчас не к нему пойдём.
- К бородатому?
- К нему завтра … Бабуська какая-то. Вроде твёрдо на дверь запала.
- Пёхом?
- Да, согреемся. Тут недалеко.
Герман был одет в затёртую чуть ли не до дыр дублёнку и валенки. На валенках Вадим разглядел кожаную подошву.
- Ты случайно обувь не подшиваешь? – спросил его.
- Какую?
- Валенки.
- Валенки … Да чёрт его знает. Сам не подшивал, но знаю, как это делается.
- Я тоже приблизительно знаю.
- Новую подошву накладываешь и капроновым чулком припаиваешь – в косичку его сплетаешь, поджигаешь …
- Это и мне известно. Только возьмёшься, да испортишь.
- Не, чё там портить! Там невозможно испортить.
- Тебе вот кто подшивал?
- Это жена привезла, из деревни.
- У меня валяются худые, надо заняться как-нибудь. Руки всё не доходят. А то на тебя смотреть завидно. Тепло ногам наверно?
- Идём - тепло. А стоять – тоже не очень.
Герман свернул с дороги к домам. Район был старый, начала века. Треугольные крыши, водосточные трубы. Углубившись во дворы, они прошагали ещё минут пять.
- Вот этот, - кивнул Герман на один из домов. – Второй подъезд.
Заказчица жила на четвёртом этаже. Глядя на её дверь, становилось понятно, почему она решила заказать ещё одну – между дверью и косяком красовались щели с палец толщиной.
- Это - наша! – сказал Герман, взглянув на дверь. – Без заказа не уйдём.
- Ей сколько лет? – спросил Вадим.
- Пенсионерка.
- Не знай, не знай.
- Раскрутим.
Герман надавил на звонок. За дверью раздались шаркающие шаги и надтреснутый голосок спросил:
- Кто?
- Мы насчёт двери, - сказал Герман. – Я приходил к вам на днях.
- Вы – Герасим?
Герман усмехнулся.
- Да это я. Будете вторую дверь ставить?
Некоторое время старушка безмолвствовала. Квартиру так и не открывала.
- Вы знаете, - снова раздался её голос, - я с дочерью советовалась и она меня не одобрила.
- Ну вот … - шепнул Вадим.
- Она говорит: мама, зачем тебе вторая дверь, кто тебя грабить будет? Я подумала, подумала – действительно, зачем? Это ведь к тому же дорого наверно.
- Ну, сторгуемся.
- Да нет, вы меня извините, но я не могу без согласия дочери. Тут ведь и ключ ещё один надо …
- Да у вас дверь эта рухнет скоро! Щели - вон какие!
- Щели, да, но что поделаешь …
- Я вас вижу почти сквозь них. Пусть вас грабить не будут, но сквозняки ведь наверно. Да и выглядит это некрасиво.
- Да, да, - вздыхала за дверью бабушка.
- Так давайте мы исправим. Мы недорого берём.
Бабушка молчала какое-то время, им подумалось - всё, сейчас согласится. Но старушка оказалась непреклонной.
- Очень извиняюсь за беспокойство, - зазвучал её дребезжащий голос, - но не могу. Дочь не велела, а мне самой не решиться. Извините.
Делать было нечего, пришлось отступить. Они спустились вниз и вышли из подъезда наружу.
- Ну чё, ладно, - сказал Герман. – Не всё коту масленица. Обидно конечно, верный вариант. Дочь всё испортила!
Двинулись на вторую квартиру. Она располагалась недалеко, но в другом микрорайоне. Дома там были посовременнее.
- Куда сейчас? – спросил на всякий случай Вадим.
- Шагай за мной – не потеряешься.
Тучи постепенно рассеивались. Выглянуло солнце. Тут же спряталось – я огорчился. Мне больше нравится сумрак, но сегодня почему-то хотелось солнца.
- Как жена? – спросил Герман.
- Ничё, - отозвался Вадим.
- Так дворником всё?
- Да.
- Посолидней бы ей надо работу.
- Само собой.
- И какие у тебя планы?
- Посмотрим. Тут на планы рассчитывать не приходится. Как выйдет.
- Она молодая ведь у тебя?
- Ага.
- Девятнадцать, я слышал?
- Да.
- Ты молодец конечно. Девятнадцатилетнюю нехило бы закадрить.
- Так что тебе мешает?
- Такие на меня уже не клюют.
- А тебе сколько лет?
- Тридцать семь.
- Самый возраст.
- Не скажи, не скажи. Двух палок бабе уже не могу обеспечить.
- Зачем им две? Одной достаточно.
- Им может и достаточно, а вот мне расстройство. Я знаю из-за чего это, я сейчас книжки почитываю.
- Из-за чего?
- Из-за первой жены. Я, дурак, тянул с ней волынку, а надо было сразу разводиться. Она позволяла себе высказывания всякие насчёт моей потенции – а это ведь всё в подсознании откладывается.
- Не удовлетворена была?
- Вроде того. Двоих детей ей сделал – не, б.., чё-то не хватало … У тебя-то как с этим?
- Нормально.
- Ну правильно. С молодой женой что не жить. Даже если не было сил – сами нахлынут.
На второй квартире обломов не было. Хозяева, пожилая пара, встретили их радушно. Тут же стали наливать. Вадим от рюмки отказался, Герман, чуть подумав, отказался тоже; сваленный заранее на балконе материал был вытащен в коридор – мужики взялись за работу.
- А я суп вам варить начну, - улыбалась им хозяйка. – Проголодаетесь ведь наверно.
- Здорово, здорово! – кивал Герман.
- Из пса нашего надо суп сварить, - смотрел на забившуюся в угол обшарпанную дворнягу хозяин – худой, седовласый мужичок.
- Ну, это тебе только, - отвечала ему жена. - Работников не псиной же кормить.
- С удовольствием его съем.
- Так ешь, он вкусный.
- Что, съесть тебя, пёс?
Пёс жался к стене, поскуливал и испуганно смотрел вдаль.
- Гав, гав, гав, - залаяла на него хозяин. – Съем тебя, съем.
Пёс попытался убежать от него.
- Стоять! - остановил его дедушка. – Живым не уйдёшь.
Пёс заскулил громче.
- Гав, гав … - вторил ему мужичок.
- Они не так лают, - кричала из кухни жена. – «Гав, гав» - так только старые алкоголики их передразнивают. Они вот так лают: уауу-у, уауу-у …
- Да вообще-то, - согласился муж, - у тебя лучше получается. Ну-ка, ещё раз изобрази.
- Уауу-у! Уауу-у!
- Похоже. Очень похоже.
- А вот у меня пёс был, - поддержал разговор Герман, - он вот так лаял: ау-у, ау-у, ау-у.
Все засмеялись. Герман изобразил лающего пса очень смешно.
- А кошек вы не держите? – спросил он.
- Была одна, - ответил хозяин. – Но её загрызли.
- Этот что ли?
- Не, этот и комара не обидит. Дворовые какие-то. Я хотел потом, ловил их, хотел на бойню отправить – нет, повылазили соседи, гуманисты хреновы, спасли зверей.
- Да, некоторые бешеные, - кивал Герман.
- Этот – спокойный.
- У меня тоже кошка была. И собака, и кошка, вместе. Она мяукала ещё смешней. Пёс, Трезор, начнёт: ау-у, ау-у, ау-у … а она отвечает: му-у-уррр, му-у-уррр, му-у-уррр …
Все снова засмеялись – кошка у Германа вышла ещё смешней.
- Был бы помоложе, - говорил хозяин, - я бы и сам конечно эту дверь поставил. Но сейчас навык потерял уже …
- Он не навык, он здоровье потерял, - кричала из кухни жена. – У него пальцы перебиты.
Дедушка виновато улыбался.
- Да что вы! – сочувствовал Герман. – Действительно перебиты?
- Да-а … - смущался хозяин. – Старая история. Производственная травма.
- Он под бетонную плиту руки засунул! – кричала супруга.
- Точно, - подтвердил он сам. – Формовщиком работал, и вот, маху дал, не уследил.
- Скажи – пьяный был! – доносился с кухни зычный голос хозяйки.
- Ну, не без этого, - подмигнул им дедушка. - Но тут больше крановщица виновата. Она плиту эту бросала буквально.
- Вместе наверно пили! – не унималась жена.
- Ты за супом следи! - сердился мужичок.
- Суп скоро будет!
- Вот, и не болтай…Так-то ничё сейчас, срослись кости, разработались более-менее, но вот делать что – не могу.
- Ну и не надо, мы-то на что!? – подбадривал его Герман.
- Слава богу, слава богу, - кивал дедушка.
- А на погоду как реагируют?
- А?
- Руки. На погоду наверно реагирует.
- А, да, да. На погоду, да. Ужас просто, ужас! За несколько дней чувствую.
- Он у нас как барометр теперь, - кричала хозяйка. – Прогноз погоды не надо, сам всё знает. Дождь, снег, засуха – безошибочно выдаёт.
- Во, хоть в одном пригодился, - криво улыбался дедушка. – А то всё: « На кой хрен ты мне, на кой хрен ты мне?..»
- На кой хрен ты мне!? – хохотала бабка.
- Во. Слышите?
Мужики скалились.
- Но вообще, - наклонился к ним хозяин, - баба хорошая. Почти сорок лет с ней вместе – грех жаловаться.
- Ну, это самое главное, - кивал Герман.
- Я вот хожу везде, смотрю: плохо люди живут. Имею в виду семейную жизнь.
- Точно, точно.
- У нас с ней тоже конечно много всего было, но вообще куда лучше, чем у остальных.
- Ну и замечательно.
- Вот я о чём и говорю.
Работа продвигалась неплохо. Быстро. Сама дверь была уже почти готова, Вадим принялся за косяк - но тут хозяйка пригласила их за стол.
- Отобедайте, просим. Животы урчат наверно?
- Точно, - кивал Герман.
- Поедите, выпьете – и дальше продолжите.
- Правильно.
Стол был накрыт. В центре стояла бутылка.
- Вот трезвенник тут у нас только … - сказал Герман.
- Кто?
Он молча кивнул на Вадима, хотя кроме него кивать было не на кого.
- А что так?
- Мне нельзя, - сказал Вадим.
- Немного ведь.
- Я вообще не пью.
- А-а … Ну от еды уж не откажитесь?
- От еды не откажусь.
Они уселись за стол.
« Он прищуривает глаза, отрешается от всего внешнего, погружается в себя и размышляет. Он действительно размышляет: обо мне, размышляющем о нём. Раздвоенность очевидная, призрачность явная - порой мне кажется (это так странно, я даже теряю уверенность в себе – на мгновение конечно), что главенствует он. Это, впрочем, не так уж и вопиюще, и если воспринимать всё расслабленно, без надрыва, то даже увлекает. А что? – улыбаюсь я – что если действительно вот так. Параллели иначе, координаты вразрез и положение плоскостей меняется при определённом угле. Он – главнее, он – надо мной, он – сущее. Я - порождение его фантазии, его мимолётных грёз, его неосознанности. Я появился где-то в хвосте, подле, нахожусь поодаль, взираю, усмехаюсь и считаю всё обратным. Он же злится, скорбит, негодует, он бушует и выжидает в депрессии, но так надо, таковы свойства – и никоим образом тайна его верховенства не раскрывается. Мне приятно так думать, это развлекает меня. Здесь множество вариантов – это спираль, только угловатая, с отсеками. Ты выбираешь направление, совершаешь движение и попадаешь в сгусток: ведущий – ты, ведомый – он, линия взаимоотношений – субъект–объектные, атмосфера – сарказм. Издевательства сыпятся на него, ты жесток и не каешься. Ты – за явность, он - за что-то другое, неразборчивое. Ещё движение и сгусток иной: ведущий – он, ведомый – я, отношения – сообщающиеся сосуды с фильтром посередине, атмосфера – злость. Он неистовствует, ненавидит – я унижен и беспомощен, тих. Всё на ином витке, глубинном. Движение третье и сгусток меняется: оба - ведомые, отношения не поддаются считыванию, атмосфера - тоже. Вязкость, расплывчатость. Контуры не складываются в чёткость, сознание не в силах собрать расползающее. Ты ли, он ли – может всё слилось и перестало существовать разделённым?.. Я не испытываю к нему отрицательных эмоций. Ни малейших. Я восхищаюсь им, я люблю его, я обожаю его. Он явен и конкретен, путь его следования чёток и ровен, он вполне поддаётся переносу в образы схем. Я же … Я же пуст и несобран, путь моего следования не прочерчен – его действительно нет, хоть порой мне видится и нечто высшее, чертящее линии и для меня. Нет, нет. Я из иных областей, из прочих сфер. Потому завидую ему порой – тленному, слабому. Слабость- это искушение, она влечёт. Я представляю себя таким же, но всё это не то – в любой момент я могу сделать шаг назад, к себе, в одиночество. Ему же не дано совершать таких шагов, его поступь направлена только вперёд. Даже если кажется, что наметился уклон – это неправда. Просто стороны горизонта имеют способность вращаться. Вперёд, только вперёд – ведь это я придумал когда-то такую направленность.»
- Молоко, хлеб … Всё?
- Всё.
Таня достала из кошелька деньги и расплатилась. У выхода девочка лет восьми продавала газеты с программой. Она купила одну. Девочка, долго шарив по кармашкам, дала ей два рубля сдачи. Обе монеты были чёрные, стёршиеся, а одна изогнутая к тому же. Таня хотела попросить поменять их, но девочка выглядела так невинно и жалко, что слов не нашлось.
- Не скажите сколько время? – спросил её какой-то мужчина, едва она вышла из магазина.
- Не знаю. Часа два.
- Два? Обеда нет здесь?
- Здесь нет.
Он вошёл внутрь, а она задержалась у торговок, стоявших рядами у магазина. Таня была заторможена и вяла. Голова потяжелела, веки смыкались - но вовсе не для сна, а больше по инерции. Настроение было соответствующее.
- Не заняты сейчас? – раздался голос сзади.
Она обернулась. Обладателем его был тот же мужчина, успевший выйти из магазина и державший в руках небольшой свёрток.
- А что? – отступила она на шаг.
- Съездили бы куда – нибудь, развлеклись.
- Нет спасибо.
- Вам ведь скучно, делать нечего. Поехали!
- Вы ошибаетесь. У меня полно дел.
Она сделала попытку уйти, но получилось она какой – то нечёткой – она сделала шаг в сторону и остановилась.
- Можно узнать ваш телефон? – не унимался мужчина.
- У меня нет телефона, - ответила она, глядя в сторону.
- А адрес?
- Я замужем! – сказала Таня, посмотрев ему в глаза. Взгляд у него был мягкий и добрый. Но тем не менее настораживал.
- Не может быть! Вы так молодо выглядите.
- Что же, у молодых не бывает мужей?
- Бывают. Но… вам это не идёт.
Таня сдвинулась наконец с места и зашагала от магазина прочь. Машинально прислушивалась – мужчина за ней не шёл.
- Ну извините тогда, - донеслось до неё.
Добравшись до угла дома, она обернулась. Мужчина открывал дверцу машины. Машина была новой и красивой. Он бросил взгляд на Таню и, заметив, что она смотрит на него, помахал рукой. Таня поспешила скрыться.
- Вот они какие теперь! – догоняла её пожилая женщина. – Звал что ль куда?
- Вы про кого? – спросила Таня.
- Про этого, на машине.
- А – а… Нет, так просто. Время спрашивал.
- Сначала так оно. Время спросят, да ещё что – нибудь, а потом увезут – и ищи ветра в поле.
Они входили в арку.
- Хотя он прилично выглядел, - продолжала тётенька, - может и с хорошими намерениями. Но ты ведь замужем, так что…
- А вы откуда знаете? - удивилась Таня.
- Хе! – хмыкнула женщина. - В одном подъезде живём, и не знаю!
- Да?! А я вас не видела.
- Видела, просто не запомнила. Мало ещё живёшь тут. Меня тётей Галей зовут.
- А меня… - решила быть вежливой Таня.
- А тебя Таней.
- Да.
- Видишь, я всё знаю.
Они зашли в подъезд и стали подниматься по лестнице.
- Мужа твоего, Вадима, тоже знаю. Не очень хорошо, но знаю. Он скрытный, ни с кем не здоровается, но так нечего вроде.
Тётя Галя оказалась соседкой не только по подъезду, но и по лестничной площадке. Жила она в двухкомнатной квартире, которая располагалась слева.
- Заходи, если что, - кивнула она Тане, открывая дверь.
- Хорошо, - ответила она, шаря по карманам.
- Ключ потеряла?
- Да, что – то не найду.
Тётя Галя остановилась в дверях, наблюдая за ней.
- В магазине наверно, - высказала она предположение.
- Нет, я его видимо забыла взять.
- У вас защёлкивается что - ли?
- Да.
- Плохо дело. Ну пойдём, у меня посидишь.
Таня задумалась.
- Да нет, спасибо. Сейчас уж муж придёт.
- Пойдём, пойдём. Придёт – услышишь. Не на улице же сидеть!
Делать было нечего. Таня прошла за соседкой в квартиру.
Вадим шёл домой пешком.
На улицах было много людей. Дни стояли предпраздничные, все спешили совершить покупки. Я тоже заходил в магазины. Ничего не покупал конечно, просто смотрел. Праздники представлялись мне верхом бессмысленности, но я уважал эту человеческую слабость. Всё - таки в целостности, скованности и направленности нельзя прожить земную жизнь. Требуются отдушины. Целеустремлённость ниспослана лишь нам, только такие, как я в состоянии не отрываясь смотреть на ускользающую линию горизонта, на крохотное пятнышко света. Мне – за ним, я его пленник. Оно желание, радость, восторг, оно – фантазия. Быть может его и нет вовсе, но оно зовёт… Люди в эти дни гораздо веселее, чем обычно. Веселье странное, чужеродное, но в другие дни нет и такого. Как правило люди печальны. Они самые печальные создания на свете. Я удивляюсь им и втайне восхищаюсь: носить в себе ту скорбь, что вложили в них и почти не роптать – это достойно уважения. Я часто ставлю себя на их место и спрашиваю, опять же себя: «А смог бы я так же?..» Ответ очевиден, но варианты других развитий влетают в меня сонмами и пытаются отыскать нишу для тщеславия. Нет, милые мои, нет – я не тщеславен. Я знаю ответы на такие вопросы, потому – то и вправе задавать их себе сам, Конечно не смог бы. Я слаб. Я ничтожен. Гадок… Видимо поэтому и стою в иерархии выше.
- Ого! – увидел Вадим Татьяну. Она сидела на скамейке у подъезда. Улыбалась ему. – Чего не дома?
- Я ключ забыла.
- Ну вот…
- Так он бы в связке был, или с брелоком! А так один, голый – я чувствовала, что забуду его. Или потеряю.
- Подожди-ка, - засунул Вадим руку в карман. – А я свой не потерял?
- Этого только не хватало…
- Нет, здесь, - он достал из кармана ключ. – Целый.
- Тоже потеряешь рано или поздно.
- Я к ним шнурки приделаю. Давно сидишь?
- Три часа.
- Ни фига себе! И все три на скамейке?
- Нет у соседки сначала. Тётя Галя, знаешь такую?
- Нет.
- Рядом с нами живёт, в двадцать восьмой.
- Она тётя Галя?
- Да.
- Так сидела бы у неё и дальше.
- Она достала меня. Болтает, болтает…
Темнело буквально на глазах. Небо, ещё минуту назад сохранявшее синеву, неумолимо чернело.
- Пойдём? – сказал Вадим.
Таня поднялась со скамейки.
- Пойдём.
Не в том, не по задуманному, но запах не даёт ошибиться. Восходят из – за барьеров.
- Вровень.
- Да.
- Скоро.
- Да.
- Прежние.
- Да.
- Кроме.
- Да.
- Прямые
- Да.
- Знают.
- Да.
- Высшие.
- Да.
- Твёрдо.
- Да.
- Память.
- Да.
- Приходят.
- Да.
- Маски.
- Да.
- Мудрость.
- Да.
В головах гнездятся звуки. Мозг болен, на нём опухоль – поэтому приветствуют зыбкость. Ласка и восторг, сомнения в надеждах. Прибытие в отмеренные промежутки. За челном огненный след.
- Знала.
- Ты знала?
- Знала.
- Я - нет.
- Я умнее.
- Ты умнее.
- Я глубже.
- Ты глубже.
- Я легче.
- Легче?
- Я легче.
- Ты легче.
- Молчи.
- Я молчу.
- Я слышу слова.
- Но я молчу.
- Я слышу.
- Молчу.
- Слышу всё же.
- Их складывает тишина.
- Твоя тишина.
- Наша тишина.
- Твоя.
- Она и твоя.
- Моя – другая.
- Другая?
- Особенная.
- Особенная?
- Она - из чёрного.
- Это страшная тишина.
- Она – из чёрного!
- И всё же страшная.
- Тронь.
- Уже.
- Что это?
- Это плотность.
- Мне говорили, да.
- Её создали предшественники.
- Я не верила в них.
- Они были.
- Я не верила.
- Плотность, прозрачность…
- Их?
- Да, их.
- Они были талантливы.
- Внешнее.
- Внешнее…
- Внешнее – сквозь.
- Быть может.
- Внешнее – сквозь.
- Я в отсутствии.
- Поэтому.
- Не ловила.
- Просто сквозь.
- Редеют, видишь?
- Каждый раз.
- И каждый раз - чудно.
- Каждый раз.
- Причудливость… При – чуд – ли – вость.
- Причудливость.
- Слово.
- Слово?
- Верное слово!
- Не помню.
- Нужное слово!
- Я не помню.
- Слово!
Сопутствующих частиц всё больше. Проёмы засоряются со временем.
- Нерв.
- Да, нерв.
- Всё в нём.
- От него.
- Шлёт импульс.
- И действие.
- Постоянство.
- Разобщённость.
- Уверенность.
- Смятение.
- Стойкость.
- Слабость.
- Нерв.
- Нерв!
Ломкие плоскости. Мутные и ломкие. Их можно усилием пальцев. Но не решаются – внушали трепет и сил отринуть хватает не всегда. Вовсе не хватает.
- Имя.
- Не знаю.
- Назови имя.
- Я не знаю.
- Любое.
- Мне трудно.
- Одно – единственное.
- Мне нужно время.
- Имя!
- Сбой.
- Это не имя.
- Это имя.
- Не то имя.
- Мне нравится.
- Им не назовёшь продолженность.
- Именно им.
- Сбой?
- Сбой.
- Нет, нет.
- Да.
- Я не согласна.
- Сбой!
- Я придумаю другое.
- Сбой!
- Неудачное.
Какие-то проносятся в мгновение ока, какие-то – не спеша. Успевают уловить очертания и запахи. Сделать выводы. Посочувствовать.
- Скверные.
- Нет.
- Смрадные.
- Нет.
- Рыхлость.
- Нет.
- Злоба.
- Нет.
- Гнев.
- Нет.
- Рубцевали.
- Нет.
- Потные.
- Нет.
- Раненый.
- Нет.
- Страх.
- Нет.
Возводят. Фундаменты проседают, но возводят.
Утро было солнечным и морозным, по – настоящему воскресным.
- Чёрт, проспали! – раздирала глаза Таня.
- Не, снега нет, - отвечал Вадим.
- А?
- Нет снега.
- Ты смотрел?
- Два раза вставал. В четыре и в седьмом.
- А сейчас сколько?
- Девятый.
- Ты будильник видишь отсюда?
- Нет, он боком стоит.
- Взгляни, а.
Вадим, лежавший у стены, перелез через Таню. Подошёл к серванту.
- Сколько?
- Почти половина.
- Девятого?
- Да. Спи ещё.
- Не пойдём сегодня?
- Нет.
- Уфф, здорово! Меня от одной мысли с вечера мутило.
- Можешь расслабиться.
- Да, посплю ещё.
- Поспи, поспи.
- Вот бы такие дни стояли. Неснежные.
- Такие и будут.
- Не знай…
- Будут.
- Хорошо бы.
Поспали ещё немного. Таня спала по – настоящему, глубоко, Вадим же лишь слегка вздремнул. Вскоре сон и вовсе прошёл. В начале одиннадцатого стали подниматься.
- Выспалась? – спросил Вадим, глядя на взъерошенную Таню.
- Вроде да.
- Хорошо?
- Неплохо.
- Что снилось?
- Да-а… ерунда какая-то. Абракадабра. Я не запомнила ничего. А тебе что?
- Ты конечно.
- Да-а!
- Ага.
- И что же я делала?
- Любовью занималась.
- С кем?
- Со мной.
- Как оригинально. Тебе сняться просто шедевры!
- Да, записывать надо.
- Я свои сны тоже записывать хотела. Мне иногда очень интересные снятся.
Полосы света ровно очерчивали прямоугольник окна. Штора была узкая и не закрывала всей ширины.
- Штора маленькая какая-то, - сказала Таня.
- Здесь две должно быть.
- Может лежит где?
- Нет, от меня бы не скрылась.
- Плохо с одной.
- Плохо. Она дырявая к тому же. Прожгли чем-то.
- Чем?
- Утюгом, наверное.
- Ты прожёг?
- Нет, так было. Я сроду шторы не гладил.
- Ах да, конечно.
- А зачем? Висят и висят.
Вадим отправился в туалет. Таня одевалась.
- Вадь, поставь суп на плиту, - сказала она ему, когда он вышел. – И чайник.
- Ладно.
- Новую заварку насыпь.
- Если есть она.
- Есть. Оставалось, я помню.
Она распахнула штору – солнце било прямо в окна. Хоть и зимнее, оно было очень ярким сейчас.
Вадим гремел на кухне кастрюлями. Сходив в ванную, Таня присоединилась к нему. Они сели завтракать.
- Ой, мороз какой! – говорила она спустя час, когда сытые, весёлые, они вышли из дома.
- Да не, не очень, - отвечал Вадим. – Меньше, чем я ожидал.
- Не двадцать пять?
- Нет. Максимум двадцать.
- Как ты определяешь?
- Шкурой.
- Ну, у тебя шкура дубовая. Могут и неточности быть.
- Двадцать, не больше.
- Надо термометр купить. Удобно же.
- Надо купить.
- У меня в деревне был термометр.
- Взяла бы.
- А папе что?
- Он температурой интересуется?
- Смотрит иногда.
- Пусть радуется. Немногие имеют такую возможность – определять температуру с одного взгляда.
- Вот опять ты начинаешь…
- Я начинаю?
- Он хороший человек, просто несчастный по – своему.
- Охотно верю.
- У него немного в жизни радостей было.
- Да, да, да.
- А, ну тебя!.. С тобой нельзя серьёзно разговаривать.
- Только серьёзно со мной можно.
- Не беги, подожди меня.
- Э-э, не лепятся снежки!
- Мороз, какие снежки тебе.
Встречающиеся люди были веселы и приветливы.
- С наступающим! – говорили им.
- С наступающим! – отвечали они.
- Мужик, по пятьдесят грамм, а? – подмигивал Вадиму высокий усач с широкой улыбкой. За пазухой расстёгнутой дублёнки он прятал недоконченную бутылку водки.
- Не, спасибо, - мотал головой Вадим.
Жена усатого тянула его за собой.
- Пойдём, хватит с тебя граммов! – смеясь, выговаривала она его. Упадёшь уже сейчас …
- Мы вот здесь, в этом доме, - кричал усатый им вдогонку. – Квартира сорок один, заходите.
- Попозже, - отвечал Вадим.
Все тротуары были покрыты бесконечной лентой ледяной дорожки, раскатанной не простившимися с детством людьми. Одна из таких наивных, Татьяна, то и дело скользила по ней, норовя в любую секунду упасть.
- Сейчас шлёпнешься, - шёл сбоку Вадим.
- Ну ты лови, если шлёпнусь.
- У меня реакция уже не та.
- Да, наверно.
И тут же чуть не упала. Вадим поддержал её за локоть.
- Во, во, - кивал он.
- Блин, не рассчитала, - улыбалась Таня. – Не буду больше.
- Тогда меня лови, - Вадим разбежался и покатился по льду.
- Ну вот, а я-я … - говорила шедшая позади Таня.
- Человеческая радость и мне передалась. Смотри, - закинул он голову, - ни одного облачка.
- Да, голубое - голубое, - отвечала Таня.
- Это большая редкость.
- Голубое небо?
- Да. Здесь солнечных дней очень мало.
- Я успела заметить.
- Летом даже. Вроде вот, выглянуло солнце – нет, тут же туча откуда не возьмись.
- Обидно.
- А зимой вообще – дней пять–шесть всего солнечных. Вот это какой: первый, второй?
- Первый вроде.
- Вот, снег два месяца как выпал, а только первый солнечный день.
- Ну, это везде так.
- Как везде! А Индия, Африка?
- Ну, Индия!.. Я про наши края говорю.
- Да и в наших есть хорошие места. Краснодарский край, Астраханская область – тёплые районы.
- Что же тебя на Урал занесло?
- Это не меня занесло, родителей моих. Я бы сам с удовольствием куда – нибудь южнее перебрался.
- Переберёмся ещё.
- Обязательно. Денег вот накопим немного …
- Пока они что-то не копятся.
- Я откладываю немного.
- Очень немного.
- Ну, давай ещё эти претензии!..
- Никаких претензий, что ты!
Две девчонки, лет по четырнадцать, стояли на обочине и строили глазки.
- Дяденька, угости сигареткой! – улыбались Вадиму.
- Я маленьким девочкам не даю.
- А мы не маленькие, - сказала одна.
- И совсем не девочки, - улыбнулась другая.
Обе прыснули.
- Да дай, чё ты ломаешься! – кричали они ему уже в спину.
- Дай, - шепнула Вадиму Таня, - а то увяжутся ещё.
Вадим остановился. Девки сиганули к нему.
- Э-э, беспонтовые у тебя сигареты …
- Сосульки тогда сосите, - спрятал он пачку в карман.
- Пойдут, пойдут!
Девчонки вытянули по сигарете и томно ждали огонька. Вадим не торопился с этим.
- Поухаживай за нами, дяденька!
Вадим достал спички.
- У вас, - выпуская дым, сказала одна из них, покрупнее и намалёванней, - очень красивая супруга!
- Вот в этом доме, - говорил Вадим Тане, показывая на серую пятиэтажную коробку, - живёт мой одноклассник. Вон тот балкон, на первом этаже.
- Зайти хочешь?
- Не, на фиг надо.
- А-а …
- Я когда этой дорогой шёл – он всегда на балконе сидел.
- На гуслях играл.
- Да, что-то вроде этого. Куда-нибудь торопишься, а тут он. Начнёшь с ним болтать – конца-края не видно.
- Это, наверно, твоя детская травма.
- Наверно. Я действительно бояться уже стал по этой дороге ходить. Ну, бояться, может не бояться, но что-то неприятное во всём этом было.
- Понимаю, понимаю.
- Колючий он собеседник был. Вязкий. Говоришь с ним и никак не выпутаешься.
- Сколько тебе пережить пришлось!
- Ха, смотри, и сейчас вылез!
Таня обернулась.
- Вот этот?
- Ага.
- Да, не очень-то хочется с ним говорить.
- Он меня не узнает. Давно не виделись.
- Вадим! – крикнул вышедший на балкон парень. – Это ты что ли?
- Идём, идём, - шепнул Вадим. – Не оборачивайся.
Здание детского сада скрыло их.
- Что не говори, - продолжал разговор Вадим, - а я всё же лето люблю.
- Это все так.
- А лыжники?
- Они тоже лето больше любят.
- А хоккеисты? А саночники?
- Саночники … Ну вот они если.
- Кстати. Придём домой – напомни мне. Только что вспомнил.
- О чём?
- Поставить в морозильнике фигню для льда.
- А, знаю, знаю. У тебя есть она?
- Нет. Я чашку с водой поставлю, или кружку.
- Лучше ведро сразу - льда будет немеренно!
- Вот самой же понравится. Квас или сок какой – здорово!
- Мне уже нравиться. Я и говорю …
- Сделаю – один пить буду.
- И мне не дашь?
- Не дам. Ты смеёшься надо мной!
- Я больше не буду.
- Не, не проси.
- Ну пожалуйста, Вадь. Мы пока ещё никаких соков не пили, но со льдом!.. Обопьёмся наверно.
- Не дам, не упрашивай.
- А на горке прокатишь меня?
- На какой горке?
- Вон, горка. Прокатишь?
- Иди, катайся. Кто тебя держит.
- Я одна боюсь.
- Я тоже боюсь.
- А мы вместе. Вместе – не страшно. Пошли?
Всё же пошли. Ледяная гора была довольно крутой. Круча детворы копошилась на ней. Ступеньки были накатанные и скользкие, некоторые и вовсе отсутствовали. Вадим шёл сзади и толкал перед собой Татьяну.
- Ура, залезли! – улыбалась Таня. – Как здесь высоко!
- Садись, я тебя толкну.
- А я стоя хочу.
- Стоя не удержишься.
- С тобой.
- Я тоже не удержусь.
- Ну, на голой жопе я не буду.
- А нам парень салазки даст. А, парень, дашь салазки?
Круглолицый пацанёнок глупо смотрел на них и молчал.
- Мы один раз только, - присоединилась к просьбам Татьяна.
- Один раз только! – сказал пацан сурово и протянул им пластмассовые салазки.
Они уселись на них – Таня впереди, Вадим сзади. Во время езды раза четыре перевернулись вокруг своей оси. Не доехав до конца, опрокинулись. Татьяна смеялась, Вадим тоже пробовал. Было весело.
- Салазки отдайте! – проталкивался к ним круглолицый мальчишка.
- Вон, вон они! – показывала Таня. – Дальше уехали.
- О, Вадим! – барахталась поблизости какая-то девушка. - Привет!
- Привет! – отозвался Вадим.
- Вытаскивай меня! Вытаскивай! – кричала девушка кому-то. Как оказалось – своему спутнику, бородатому мужчине в шубе. Тот вытаскивал её за ноги.
- Что!? Как дела? – озорно смеясь, спрашивала Вадима девушка.
- Нечего, - отвечал Вадим. – А у тебя?
- У меня замечательно. Ты женился что ли?
- Угу.
- Ух, какая у тебя жёнушка. Давно?
- Осенью.
- Этой осенью?
- Этой.
- Ай, молодец! Поздравляю.
- Спасибо.
- А это - мой. Мы уже с ним …
- Немало, немало, - закивал бородатый. – Валентин, - протянул он руку Вадиму.
- Вадим, - ответил тот на рукопожатие.
- Знаешь, Валь, вот это – моя первая любовь. Вадим. Я конечно не должна тебе это говорить, ты ещё ревновать чего доброго начнёшь …
- Нет, не начну, - ответил Валентин. – Про Вадима ты мне уже рассказывала.
- Рассказывала?
- Да. И про Вадима, и про Петю, и про Вову – про все свои первые любови.
- Те были последующие. Первая – Вадим. Как жену-то звать?
- Таня, - кротко улыбнулась Таня.
- И меня Таня! – засмеялась девушка. – Вадим, ты что, только на Татьян западаешь?!
- Да я, честно говоря, и не помню тебя, - сказал Вадим.
- Не помнишь?.. Ничего не помнишь?
- Ничего не помню.
- Ну ты даёшь! Сорок четвёртый дом «а», ты в первом, я в третьем подъезде – не помнишь? Новый год тоже был, ты прямо в подъезде хотел – не помнишь?
- Я действительно её не помню, - говорил он потом Тане.
- Не хочешь говорить – не надо, - отвечала она. – Твоё прошлое меня не интересует.
- Но я действительно её не знаю.
- Ладно, ладно. Проехали.
- Ты так говоришь, как будто я хочу что – то скрыть от тебя. Но я ничего не хочу скрывать – я её не знаю.
- Я тебе верю, не кипятись.
- Я всех девушек, с которыми встречался, наизусть помню. У меня и было их – раз, две, и обчёлся.
- Наверное она с кем – то тебя спутала.
- А что, действительно! Просто я похож на какого – то другого Вадима…
- Такое бывает. Бывает.
- Со мной – нередко. Меня очень часто с кем – то путают.
- Можно тебе позавидовать. Меня вот ни разу ни с кем не путали.
- Подлетает какая – то баба, туфту несёт несусветную…
- Странно, странно…
- На улицу уже выйти невозможно!
- Да, да. Стресс. Расстройства.
- Молчала бы уж.
- А что я говорю? Я нема, как рыба.
- В последнее время я такие странности всё чаще замечаю. Словно окружающее от тебя ускользает. Отслаивается, удаляется – и невозможно уловить эти моменты…
Пыльные ступени не ждали путников и отпечатки смотрелись уродливо поначалу. Полоска следов вела наверх, терялась в темноте и Наблюдатели недоумевали: кто мог осмелиться на такое?.. За первыми следами появились другие, потом ещё, и вот уже лишь топот ног слышен в переходах. Дороги к будущему прокладывались вслепую и строители их не видели последствий. Мраморные плиты покрывали грунт и дерзкие осмеливались ступать на них. Некоторые явились тотчас же, но иных пришлось ждать. Они ступали осторожно и оглядывались. Раньше им и вовсе казалось, что идти необязательно, но после долгих нравоучений им привили знание. Будущее ждёт, к будущему необходимо.
- Слышишь? – говорит она.
- Что? – вскидывает он брови.
- Дерутся вроде.
Он поднимается с дивана, идёт в детскую комнату и открывает дверь. Так оно и есть: драка в самом разгаре. Коля сидит верхом на Наташе и душит её подушкой.
- Ну-ка, ну-ка… - оттаскивает он мальчика.
Наташа ревёт. Личико её покраснело, волосы спутались, по щекам бегут слёзы.
- Он меня кулаками… - всхлипывает она. – Прямо в живот…
- Что тут такое? – заглядывает в комнату мать. – А господи! Что с тобой?
Она усаживается на кровать, обнимает дочь.
- Пойдём, поговорим, - выводит отец сына.
- Она сама обзывалась… - закусывает тот губу. Глядит в сторону.
- Не переусердствуй! – напутствует мужа жена.
- Нет, нет.
Он уводит его на кухню. Слов не слышно, но интонация строгая. Мальчик пытается оправдываться, но отец сегодня совсем не тот добряк, который даёт деньги на мороженое, когда его не спроси. Он решил положить такому поведению сына конец.
- А ты чего? – укоряет мать Наташу. – Сама ведь начинаешь.
- Ничего я не начинаю, - всхлипывает девочка, но уже не так надрывно. – Если он дурак такой, что я поделаю.
- Так же нельзя, Наташа! – мать тоже пытается быть строгой, но получается это у ней неважно. Она слишком мягкая и даже понарошку не может сердиться. - Вы же брат с сестрой, вы же помогать друг другу должны, а не драться.
- Не хочу я ему помогать!
- Надо.
- Не буду!
- Ты к нему по-хорошему, и он к тебе.
- Да, дождёшься от него!
Слёзы высыхают постепенно. Девочка растирает глаза кулаками и вот уже лёгкая улыбка проскальзывает на её лице. Мама гладит её по голове и приводит в порядок волосы.
Наташе шесть лет, она на три года младше Коли. Этой осенью пойдёт в школу. Они долго думали, стоит ли им заводить второго ребёнка, но всё же решили, что двое - это лучше. Хотели девочку, она и родилась. Наташа больше походит на папу и более бойкая. Коля – вроде бы в маму и не такой резвый. Задумчивый, молчаливый, любит читать. А вообще дети спокойные. Драки случаются, но без них никуда. Да и не так часты они. В других семьях – а они видели – дерутся сутки напролёт.
- Иди в спальню, - говорит отец, выходя из кухни, - и сиди там до самого ужина. Это тебе наказание.
- Вот так тебе! – показывает брату язык Наташа.
- А ты здесь будешь сидеть, - говорит ей отец. – Ты тоже себя плохо ведёшь в последнее время.
Тень печали снова опускается на Наташино лицо.
- Раз вместе не можете, - продолжает отец, - буду вас разводить. Для вашей и нашей безопасности, - добавляет он, улыбаясь жене.
Она отвечает ему встречной улыбкой.
- Да, так будет лучше, - поддерживает мужа. – Посидите здесь, остыньте, а мы телевизор посмотрим.
- Я тоже хочу телевизор, - говорит девочка.
- И я, - добавляет из спальни мальчик.
- Там для вас ничего интересного, - обрывает их нытьё отец. – А ты, - поворачивается к сыну, - ещё не играл сегодня. Я смотрел в дневнике, тебе пьесу разучить надо. Вот садись и играй.
Коля учится в музыкальной школе не баяне. Первый год. Ученье даётся тяжело и мальчик не в восторге от него. Вроде бы хочет бросать даже. Но отец не позволяет.
- Если бросишь - выпорю, - говорит то и дело.
Угроза эта, конечно, несбыточная. Он ещё ни разу не бил сына. И даже голос повышает редко. Но мальчик понимает – надо.
Родители уходят в зал смотреть телевизор, Коля садится за инструмент, а Наташа принимается рисовать. Раскладывает прямо на полу альбом и фломастеры и тщательно выводит ими принцессу в роскошном платье. Принцесса получается красивой – Наташа хорошо рисует.
Телевизионная передача оказывается так себе. Первые минуты они смотрят её внимательно, но потом начинают отвлекаться.
- Не могу я с ними строго! – говорит он жене, словно отвечая на какие-то свои мысли.
- Да нет, у тебя неплохо получается, - отвечает жена. – Со стороны убедительно смотрится.
- Со стороны может быть, - кивает он, - но он ведь чувствует, что я ничего не сделаю. Дерзить уже начал, огрызаться.
- Да ну, брось, - отмахивается она. – Он тихий.
- Тихий, но может испортиться.
- Ничего он не испортится.
- Детей в строгости держать надо. Только тогда из них что-то путное вырастет.
- Ты как лысые дядьки в телевизоре заговорил.
- Иногда они правильные вещи говорят.
- Ерунда всё это! Дети растут, им подвигаться хочется, порезвиться.
- Наталью тоже отчитать надо, - не унимается в нём воспитательский гнев. – Она хитренькая такая, губы подожмёт, глаза честные сделает – сама невинность. А пакостничать умеет.
- Я с ней поговорила.
За ужином происходит негласное примирение. Дети снова начинают тянуть друг к другу руки. Родители начеку.
- Не баловаться! – грозит пальцем мать.
Отец лишь молча обводит их взглядом.
После ужина садятся играть в лото. Выигрывает мама. Она почему-то часто выигрывает.
- У меня, у меня больше! – хлопает она в ладоши.
- Как ты это делаешь? – спрашивает муж. – Жульничаешь что ли?
- Действительно, - возмущаются и дети, - что-то подозрительно.
- Да чего тут подозрительного? – улыбаясь, недоумевает мама. – Просто мне везёт.
- Не знай, не знай, - качает головой отец. – Всё время везти не может.
- Да, да! – подхватывают дети. – Всё время не может!
- А я счастливая, - говорит мама. – Я всегда выигрываю.
- Посмотрим, посмотрим, - зловещим тоном вещает папа. – Ещё не конец.
И вправду, инициатива на какое-то время переходит к нему. Он даже выбивается в лидеры, но ненадолго. Чем дальше, тем дела его хуже. Игру он заканчивает на последнем месте. Побеждает всё же мама.
- Проиграл, проиграл! – смеётся она над мужем.
- Проиграл, - разводит он руками. – Ничего не поделаешь. Не мой день.
В десять ложатся спать. Засыпают не сразу. Дети за стенкой шушукаются, родители тоже перебрасываются фразами.
- Встретишь меня завтра? – говорит она.
- Во сколько?
- В пять?
- Ладно. Как раз успею на склад заехать.
- Голова сегодня болела, - вздыхает она.
- Что такое?
- Не знаю.
- К врачу сходи.
- Отгул надо взять. Замоталась последнее время.
- Действительно, усталой выглядишь.
У детей оживление. Визжат и хохочут.
- Спать! – стучит отец в стену. – Сейчас ремень возьму!
Дети успокаиваются.
Тикают часы, сгущается темнота. Медленно и вкрадчиво приходит сон.
Пыльные ступени. Отпечатки стираются, затаптываются другими, но знающие внимают – путники проследовали. Размеренность непреложна, пролёты заполняются образами. Будущему осуществиться.
«К повороту иному. Так тоже порой занято.
Он мерзок и убог. Он ничтожен. Он – гнусная вошь, которую хочется давить и единственное предназначение которой – быть раздавленной. Чистый, бестелесный и струящийся, я вынужден был породить смерда. Истоки забылись, стремления угасли – смерд пришёл, а предназначение его не прояснилось. Вот он ступает по хлюпающей грязи, капельки пота выделяются из пор его кожи – струясь, стекают сальными потоками по телу. Вошь и гнус копошатся в его волосах, по подбородку струится слюна. Длинными ногтями он чешет волосатую грудь и сладостно щурится – блаженство сопровождает его. Я печален и тих, я скорбен. Я молча взираю на моего избранника и погружаюсь в раздумья – всё более, всё сильнее. В расчёты вкралась ошибка, схемы изменили линии и точки сцепления. Всё задумывалось не так, всё задумывалось иначе: волшебно и звучно, весело грозно. Мне досталось искажённое воплощение. Уродливое. Я не виновен в этом просчёте, виновны лепщики конструкций; говорят, они были когда-то, поговаривают, что есть и сейчас, кто-то даже верит в это. Верю порой и я. Но ненадолго, мимолётно - отсутствие опыта встреч и общения с ними не внушает праведного трепета и благоговения. Веру можно искоренить в себе, сдуть лёгким колыханием, смести неловким движением. Лепщики конструкций – даже если великая клоака причинности не забрала их в своё царство и они витают где-то там, в продольных разрезах колец, если это так и все нити существования тянутся к ним, как и внушается повсеместно, то миссия их потеряла свою цель. Она утратила осмысленность и превратилась в большую и гулкую никчемность. Власть принадлежит тревожности. Власть принадлежит таким, как я».
- Подожди-ка, - остановился Вадим. – Где мы находимся?
Таня осмотрелась.
- Возле аптеки.
- Какой аптеки?
- Которая возле продуктового.
Вадим не двигался, смотрел по сторонам и мельком на Татьяну.
- Темно почему-то …
- Стемнело уже. Мы сколько ходим!
- Так быстро.
- Ну, быстро… Как обычно.
- Сколько сейчас время?
- Пол - четвёртого.
- Уже?
- Уже.
- Я совсем не заметил.
- Оно и видно.
- Задумался наверно.
- Наверно.
Сумерки прямо на глазах превращались в ночь. Синева неба, лишь несколько минут назад бывшая явной и огромной, скисла вдруг, погрустнела и обратилась в темноту.
- Знаешь что, Татьяна!?
- Не знаю.
- Давай сегодня праздник устроим.
- Каким образом?
- Купим вина, шоколада какого-нибудь.
- Тебе нельзя пить.
- Вино можно. А?
- Давай.
- Расслабимся как следует …
- Ну вот, расслабимся.
- Не напиваясь, не напиваясь.
- Я не против.
- Давай! Прямо сейчас – в магазин.
- А деньги?
- Я взял.
- Взял?
- Да. Предвидел.
Они зашагали к ближайшему магазину.
- До Нового года бы потерпеть … - сказала Таня.
- Новый год послезавтра.
- Ну вот.
- Ну и купим всё сразу.
- Ладно, ладно.
Народа в магазине копошилось немало.
- У-у-у, - выдохнула Таня. – Кошмар!
- Да-а …
- Я не пойду туда. На улице подожду.
- Ладно. Сейчас я, махом.
- Махом не получится.
- Ну, как смогу. Ты далеко не уходи.
- Хорошо.
Вадим нырнул в людские массы и направился к вино-водочному отделу. Здесь было особенно скученно.
- Ну чё, не замёрзла? – вышел он спустя полчаса.
- Да нет, хотя ты долго, - отозвалась Таня.
- Очередь, ты видела.
В руках его был пакет.
- Сколько взял?
- Две бутылки.
- Одной хватило бы.
- На Новый год останется. Конфеты ещё и торт. Торт уж точно до тридцать первого.
- Так ты сколько денег взял?
- Почти все.
- Которые в серванте?
- Да.
- Молодец!
- Ну, Тань … Ё-моё, что мы как крестьяне – уж и полакомиться не можем?
- Да нет, ничего.
- Вот и отлично. Праздники для того и придуманы, чтобы деньги тратить и веселиться.
- Правильно. Так и будем делать.
- Не смейся.
- Что ты! Кстати … ко мне сейчас какой-то мужчина подходил.
- И …
- Сказал, что он твой отец.
- Отец!?
Вадим остановился. Выражение его лица стало очень странным – испуганным, робким. Но и злым одновременно.
- Да.
- Сказал, что он мой отец!?
- Так и сказал.
Вадим смотрел под ноги, покачивался, был серьёзен.
- А что такого? – заволновалась Таня. – Это не отец?
- Что ещё он сказал?
- Сказал, что рад, что ты наконец нашёл девушку …
- Так.
- Поздравил с Новым годом. И ушёл.
- Куда ушёл?
- Завернул за угол и ушёл?
- За магазин?
- Да. Вот как будто к двенадцатиэтажке шёл. А что?
Вадим молчал. Раздумывал.
- Отец, отец … бормотал еле слышно.
- Вадим! – Таня была обеспокоена. – В чём дело? Он что - не твой отец?
- Не знаю.
- Как не знаешь?
- Я не помню, жив ли он.
Таня смотрела ему в глаза, он отвечал недоумённым и растерянным взглядом.
- Ты не помнишь, жив ли твой отец?
- Не помню.
- Вадим, ты пугаешь меня …
Он был обескуражен сейчас.
- Знаешь что? – выдавил из себя наконец. – Подержи сумку.
- Ты куда?
- Пробегусь до дома этого. Может встречу.
- Вадим, он ушёл уже!
- Я быстро.
- Вадим!
- Подожди меня. Вон скамейка, присядь. Я сейчас.
Развернувшись, он побежал к двенадцатиэтажке. Таня была встревожена. Она села на скамейку, но беспокойство так и бурлило в ней – она испуганно оглядывалась по сторонам, словно отыскивая что – то, и лихорадочно отводила глаза от бросавших на неё взгляды людей, что проходили мимо.
Вадим добежал до единственного подъезда двенадцатиэтажного дома и замедлил шаг. Из дверей выходила пожилая женщина с сумкой в руках.
- Извините, - сделал он к ней шаг. – Вы не видели здесь мужчину, он только что вошёл сюда?
- Мужчину?.. – отступила та назад. – Никого не видела, дома была. Не видела.
Вадим вошёл в здание.
На первом этаже было темно. Лишь кнопка вызова лифта светилась в стене, но вызывать лифт он не стал. Двинулся пешком.
Коридоры с квартирами расходились по обе стороны от лестницы. Он заглядывал во все углы.
- В квартиру зашёл может, - говорил шёпотом.
На втором этаже никого не было.
- Фонарик бы, - бормотал, - не видно ни черта.
Третий этаж освещался тусклой сороковаткой, но был безлюден.
- Он живёт здесь наверно. Но в какой квартире?
Четвёртый тоже был пуст.
- Вот может здесь, за этой дверью…
Пятый пуст.
- Она могла и ошибаться впрочем.
Шестой пуст.
- Или выдумала.
Седьмой, освещённый, пуст не был. С мусорным ведром в руке в дверь одной из квартир заходила женщина.
- Мужчину здесь не видели? – спросил Вадим.
- Что? – вздрогнула она.
- Я человека одного ищу, он здесь где – то живёт. Только сейчас вошёл. Может видели?
- Проходил какой – то, - кивнула она. – Выше пошёл.
- Спасибо.
Вадим помчался по ступенькам вверх.
Восьмой этаж был пуст.
Девятый пуст.
Десятый пуст.
На одиннадцатом стоял человек.
Стоял лицом к стене. На нём была старая, протёртая куртка, вязаная шапка на голове и мешковатые штаны.
Вадим коснулся его плеча. Человек обернулся.
- Что ? - спросил он после паузы.
Вадим разглядывал его лицо. Рыжие усы, бесцветные глаза, изъеденный морщинами лоб – оно ничего не говорило ему.
- Чего надо? – снова подал он голос.
- Никого здесь не видел?
- Ищешь кого – то?
- Да.
Мужик задумался.
- Трудно сказать… Как он выглядит?
- Пожилой мужчина.
Мужик задумался снова.
- Не видел.
- Ну ладно, - Вадим отступил назад.
- Но слышал.
- Что?
- На крышу кто – то залезал.
Вадим задрал голову.
- Только там может быть, - добавил мужик. – Больше негде.
От двенадцатого, безлюдного этажа шла лестница на крышу. Замка на люке не было, Вадим оттолкнул его и, взобравшись наверх, ступил на заледеневший пятачок крыши, заставленный телевизионными антеннами.
Никого здесь не было.
Он прошёлся по всему периметру, нагибался, перевешиваясь через край – словно надеясь обнаружить отца висящим на сантиметровом выступе козырька, на самых кончиках пальцев. На крыше было много пустых бутылок. Отделив направление и место, в котором должна находиться Татьяна, он попытался высмотреть её, но темнота не позволила этого.
Он стал спускаться вниз.
- Долго я? – улыбнулся Вадим, вернувшись.
Таня послушно сидела на скамейке. Молчала.
- Давай сюда, - забрал он у неё сумку.
Таня смотрела на него не то укоризненно, не то вопрошающе.
- Ты чего? Замёрзла что ли?
- А я уж подумала, ты не вернёшься, - отозвалась она, вставая.
- В честь чего это?
- Не знаю. Просто подумала.
- Я долго наверно бегал?
- Да нет, не очень.
- Ты замёрзла?
- Ты уже спрашивал об этом.
- Ты не ответила.
- Немного замёрзла.
- Сейчас согреемся… Домой, домой! – он обнял её.
- Я не сильно замёрзла, - словно поправляя его и себя, сказала Таня. – Ноги вот только, да и то чуть-чуть.
- Согреем твои ноги. Я знаю способ.
- Какой?
- Теплом своего сердца.
- Сердцем пожертвуешь?
- Без остатка!
Он скалился.
- А ты весёлый…
- А чё грустить!?
- Догнал?
- Кого?
- Его.
- Его?
- Ну да. Или ты…
- Ты говоришь про отца?
- Да.
- Нет, не догнал.
Кружился лёгкий снег. Они шли по аллее.
- Ты знаешь, какое я вино купил?
- Нет.
- Не посмотрела?
- Здесь темно.
- У-у, это такое вино! Ты вряд ли пила когда.
- Вряд ли.
- Одно похуже конечно, но его сразу и выпьем. Зато другое – высший класс! Пальчики оближешь.
- Не сомневаюсь.
- Надо устраивать себе праздники. Не ждать их, а самим устраивать. Так и будем впредь: чуть что – сразу праздник! Согласна?
Таня молчала.
- Татьяна! Не согласна что ль?
- Согласна, согласна.
- Ну вот!
Вадим широко улыбался – даже темнота не могла скрыть блеск его зубов.
- Молодые люди! – донеслось вдруг до них откуда-то сбоку. – Вы, вы!
Они оглянулись.
- Ёлку купить не хотите?! – кричал им парень, стоявший возле павильона – не то «Хозтоваров», не то приёма стеклопосуды.
- Что, что? – переспросил Вадим.
- Ёлку!
- Ёлку? Ты ёлками торгуешь?
- Как видишь, - развёл тот руками. Вокруг него в сугробы было натыкано несколько карликовых ёлочек. – Последние остались. Берите, пока не поздно.
- Посмотрим? – спросил Вадим у Тани.
- Давай, - отозвалась она.
Они подошли к ёлочнику.
- Самые последние, - говорил он. – Вам бы пораньше здесь быть - все хорошие разобрали. Только такие остались.
- Неважнецкие… - оглядывал ёлки Вадим.
- Ну что поделаешь, где вы раньше были?
- Да нам и не нужна ёлка. Я никогда не покупал.
- Новый год без ёлки?
- А что?
- Нет, ты не прав. Это же традиция, обычай. Обязательно ёлка должна быть.
- Заливай, заливай.
- Я серьёзно тебе говорю. Ты, наверно, большой неудачник.
- Почему это?
- Потому что ёлку на Новый год не ставишь!
- Из-за этого неудачниками делаются?
- Именно. Это же всё так и устроено: приходит Новый год, смотрит, кому счастья дать. Ага, видит, вот этот соблюдает традиции, незлой человек, ёлкой меня приветствует – дам ему счастья. А вот этот, - он показал пальцем на Вадима, - не любит меня, не ставит ёлку. Хрен ему вместо счастья.
- Ну ты даёшь! – усмехнулся Вадим. – Много наверно ёлок продаёшь.
- Не жалуюсь. Вот, эти только остались. Бери, не пожалеешь.
- Сколько просишь?
- Цены разные, по размеру. Обычно рублей по тридцать, но эти не то чтобы уж… Поэтому за двадцать пять отдам!
- Двадцать пять! За этот дрын!
- Действительно! – поддакнула Таня.
- Дело не в размерах, - горячо жестикулируя, объяснил парень. – Дело в символе. Есть ёлка – есть счастье, нет – нет счастья.
- Двадцать пять за такой символ… дороговато.
- Ну сколько ты готов дать?
- Сейчас, посмотрю сколько есть.
Вадим стал выгребать из карманов мелочь.
- Вот, - пересчитал он. – Семнадцать с копейками. Отдашь за семнадцать с копейками?
- Семнадцать…
- С копейками!
- Неужели нет больше?
- Так истратили всё! О твоей ёлке что ли думали!
Парень размышлял.
- Ладно, - изрёк наконец. – Согласен.
Вадим пересыпал ему в ладони деньги.
- Выбирайте! – кивнул парень.
Выбирали они не долго – взяли ту, на которой было больше иголок.
- Вот теперь ты правильно поступил, - напутствовал Вадима парень. – Теперь жизнь твоя резко изменится. Счастье постучится в окна и скажет: «Это я, встречайте!» Обязательно впустил его!
- Ладно, - пообещал Вадим. – Впущу.
- Прозрачен.
- Свеж.
- Тих.
- Послушен.
- Нежен.
- Стоек.
- Раним.
- Весел.
- Нем.
- Напрасен.
- Я метала.
- Я видел.
- Два попали в цель, третий – нет.
- Я видел.
- Прошёл чуть выше и вбок.
- Видел.
- Трясли за плечи.
- Поздравляем.
- Обещали ещё.
- Это здорово.
- Здорово.
- Чист.
- Светел.
- Розов.
- Огнен.
- Редок.
- Направляли.
- Наверное.
- Каждым движением.
- Должно быть.
- И вздохом.
- Верю.
- Числа.
- Звуки.
- Крохи.
- Множество.
За отвлекающим светом в подходах – тени. Блики, кружева, по движениям собраны в очерёдность, развлекают. Мельтешения мутны и многими совсем неразличимы. Так спокойней.
- Ты сильнее.
- Я тоже думал.
- Ты действительно сильнее.
- Возможно.
- Ты молчишь и смотришь.
- Да, лишь это.
- Мне нравится.
- И мне порой.
- Пожар.
- Да, где-то вдали.
- Совсем близко.
- Нет, вдали.
- Ты не прав.
- Я прав.
- Я помнила.
- Ты помнишь.
- Я помнила всех.
- Ты помнишь всех.
- Радостные.
- Ликуют.
- Я бежала.
- Ты бежала.
- Я долго бежала.
- Долго.
- Звуки.
- Числа.
- Нет, нет. Звуки.
- Числа.
- Числа…
- Числа тоже.
- Верят?
- Надеются.
Отстающие фрагменты не подлежат уничтожению. Слишком много отдано, поэтому волокут следом. Борозды заметны, но только с высот. Надеемся на отсутствие заинтересованных. Очень.
- Просьба.
- Она.
- Просьба.
- Да, она.
- Хотели ещё.
- Можно представить.
- Строги и серьёзны.
- Всегда.
- Пугают.
- Да.
- Ты боялся?
- Я боялся.
- Спроси ты.
- Ты не боялась.
- Нет?
- Нет.
- Но…
- Я уверен.
- Хорошо.
- Я уверен в тебе.
- Раздвинь.
- Пусть так.
- Это воздух.
- Может быть.
- Но сыро.
- Действительно.
Копошась на сдвинутых кучах, рыгают громко и смрадно. Омерзительны, но приходится терпеть. Двуногих опасаются больше, поэтому некоторые порой проскакивают. За металлическим валом, и дальше. Просторы.
- Разъёмы.
- Ими.
- Каждый раз?
- Именно.
- Разве можно?
- Им можно.
- Предадут, отвергнут.
- Предали, отвергли.
- Отшвырнут.
- Отшвырнули.
- Забудут.
- Забыли.
- В разводах.
- Опять.
- Опять?
- Разводы – постоянно.
- Мутность.
- Да.
- Блеклость.
- Да.
- Краски?
- Недостаточны.
- Жаль.
- И им.
- Действительно?
- Порой.
- Ещё сгущены.
- Выступы?
- Похоже.
- Согласен.
- Сгущены?
- Очень.
- Колкость.
- Раны.
- Боль.
- Унижение.
- Вы в тропах.
- Вы в жерле.
- Вы предвестники.
- Вы предтечи.
- Вы…
- Уважение, уважение.
- Уважаю.
- Уважаю.
- Люблю.
- Люблю.
- Верю.
- Верю…
- Да?
- Пусть будет.
- Последними?
- Неизвестно.
- Были ли первые?
- Молчат.
- Да, да – молчание.
- Тишина.
- Она одна…
- … приятна.
- Приятна.
- Полночь.
- Полночь?
- Вряд ли, просто к стрелкам.
- Скручены.
- Сжаты.
- Но остры.
- Но злы.
- Направления.
- Указатели.
Подведи, подставь! На один отход и отдых покажется вечным. Долго не протянуть.
Щупать её он взялся ещё на кухне. Таня стояла у плиты, Вадим вертелся здесь же – тянул руки и трогал.
- Вадим, не мешай!
Трогал её за ягодицы.
- Не мешай, тебе говорят!
У неё были очень правильные и красивые ягодицы. С необычайно гладкой кожей. Чтобы почувствовать эту гладкость вновь, он задрал подол её халата и просунул руку в трусы.
- Если я сейчас опрокину кастрюлю, ты виноват будешь!
- А ты не обращай на меня внимание.
Кожа была действительно гладкой. Ягодицы – пышными, он трогал их и терся о её бок. У него стоял.
- О! На вооружении!
- Он всегда готов.
- Да, с этим у тебя никогда проблем не было.
- Это точно.
- В отличие от других вещей.
Он пробирался к переду.
- Каких?
- Денег, например.
- Хе, денег!
- Что хе ?
- Деньги не главное.
- Вот это главное.
- Именно.
Добрался до лобка. Член упирался в зад, как раз между половинок.
- А потом этими руками есть будешь!
- А что?
- Прекрати! Потом.
- Мне сейчас хочется.
Спустился ниже. Гладил пальцем губы и пробирался внутрь.
- Не надо! – положила она руку на его ладонь.
- Почему?
- Сейчас – не надо.
Он вытащил руки.
- Ты не видел, я солила?
- Нет, не видел.
- Что – то не могу понять – солёное, нет.
Она пробовала с ложки бульон. Ложка тряслась – Вадим тискал её за грудь.
- Ну-ка, попробуй.
Через плечо поднесла ложку к нему. Вадим попробовал.
- Нормально.
- Солёное?
- Солёное.
- Может ещё?
- Не надо. Лучше недосолить, чем пересолить.
- А моя бабушка говорила: несолёное есть - всё равно что немилого целовать.
- Он солёный.
- Я не чувствую.
- Ну, досолишь себе. Тань, нагнись.
- Не здесь!
- Ну нагнись пожалуйста. Я просто посмотрю.
Она нагнулась всё же. Он задрал халат, стянул трусы до колен. Попка была белой, мягкой и гладкой. Вытащив из штанов член, он прикоснулся им к междуножью.
- Нет! – запротестовала она, вставая. – Не здесь.
- Ну Тань…
- Потом. Поесть надо.
- Я быстро.
- Зачем тебе быстро? Поедим – и будем долго.
Ему пришлось отступить.
- А руки помой.
- Да ладно.
- Помой, помой! Это всё же тебе не … - она задумалась на секунду, подбирая сравнение, – не стерильные вещи.
Вадим пошёл мыть руки.
За ужином тянул к ней ногу. Таня сидела напротив, ноги были слегка раздвинуты, он просовывал ступню между ними. Татьяна молчала и даже не улыбалась. Но и не противилась. Табуретка Вадима наклонялась и он вот – вот готов был свалиться.
- Между прочим… - сказала Татьяна.
- Все мы дрочим.
- Ну, за себя не скажу… Я про то, что между прочим – это последнее мясо у нас с тобой. Вино ты купил, а про мясо не вспомнил.
- Деньги есть ещё, завтра купим.
Вино он как раз разливал по бокалам.
- За нас! – поднял свой.
- Ну да, за кого ещё, - присоединилась она к тосту.
- Как тебе?
- Вино?
- Да.
- Нечего, пойдёт.
- Раздвинь, Тань!
- Потом.
Она сжала коленями его ступню.
- Ну раздвинь!
- Потом, я сказала.
Пробовали и конфеты.
- Вот конфеты хорошие, молодец.
- А я конфеты не очень люблю.
- Что же покупал?
- Тебе.
- Я съем, не волнуйся.
- Я знаю.
Бутылку выпили полностью. Татьяна захмелела. Смотрела на Вадима более лояльно. Пошли в зал.
- Я так здорово себя чувствую! – говорила она, раздеваясь – Пьяная, счастливая…
- Почаще тебя поить надо.
- Да уж.
Он разделся первым. Стоял, смотрел на неё, скользил пальцами по телу.
- Сегодня он у тебя больше, чем обычно.
- Да что ты!
- По крайне мере, так кажется.
- Может быть. Сегодня я действительно чувствую прилив сил.
Она легла на спину. Он трогал её.
- Сделаешь мне минет?
- Давай.
Привстала. Он стоял на коленях.
- Сядь лучше.
Сел.
- Пошире ноги.
Взяла в рот. Сразу же глубоко. Вадим гладил её по голове.
- Я постараюсь не кончать, - сказал он.
Она промычала что – то. Вроде бы одобрение. Через несколько минут оторвалась.
- Давай я теперь.
Легла, раздвинула ноги. Вадим погрузился.
- Боже мой, уже год заканчивается! – говорила она. – Глазом моргнуть не успела.
Он старался. Язык был быстр и настойчив.
- Быстро время летит, да?
Да, дал он понять движением.
- Сегодня фильм какой – то. Мы успеем?
- Успеем, - отстранился он.
Сблизился снова, но Таня сказала:
- Хватит. Я на пике уже.
- Повернись задом.
Повернулась. Встала на четвереньки. Согнула руки, лицом уткнулась в простыню.
- Может сюда? – прикоснулся Вадим к другому отверстию.
- Не надо.
- Давай!
- Не сейчас.
- Когда – нибудь надо попробовать.
- Не сейчас.
Ввёл в естественное. Таня выдохнула и зажмурилась.
«Мне трудно взирать на тела, как взирает на них скульптор. Я не скульптор, я всего лишь его наследник. Пользователь. Может быть все разногласия между взглядом на внутреннее и внешнее заключаются в том простом ответе, что я ответственен лишь за внутреннее и практически равнодушен к внешнему. Мне более интересны переливы мысли, волны фантазий, трепет отчаяния, извержения восторга, чем сокращения мышц. Я не был у истоков их замысла, мне чужда механика материального и то возбуждение, что испытывали ваятели внешнего, не было пережито мной. Я вполне могу представить себе это чувство и поверить, что было оно именно возбуждением. В конце концов, должны же были они с чего-то начинать, чтобы впоследствии, такие тонкие и глубинные хирурги, как я, могли вступить на созданные для них территории. И не их беда, что для рассыпчатой, хрупкой материи глубин необходимо создать конкретную, живую, подчас грубую материю оболочки. Она не так груба, впрочем. Порой и мне она представляется вполне изящной. Картины соитий весьма экспрессивны и наводят на самые серьёзные раздумья. Иногда ими можно даже любоваться. Иногда … Дурной характер не даёт покоя, во всём он ищет зло и мерзость, чаще всего находит, но порой позволяет смотреть на вещи в более радужном свете. Телесные особенности кажутся тогда вполне благопристойными. Некая нить логики, в которой злобная моя натура в часы своего торжества всегда отказывает им, начинает проступать из темноты. Да, думаю я, отросток. Да, отверстие. В этом и есть простота величия! Здесь и таится изящество естества! Сношение не требует долгих приготовлений и чрезмерных физических усилий. Всё происходит быстро: импульс, влечение, акт. Импульс, влечение, акт. Везде и повсюду. Повсеместно. Ваятели были хитры: они закольцевали страсть и созидание. Страсть обращается в созидание прочих. Бесконечная прогрессия запущена – как ни злорадствуй, приходится мириться с этим, даже мне. Я всё же не отрицаю существо как таковое, я тоже могу вникнуть в природу взаимодействий и взглянуть трезво на движение шарниров, приводящих конструкции в действие. Я и сам иногда, пользуясь материальным обличием – временным, но необходимым – совершаю повторение предначертанного курса: они приятны бывают, бывают нет. Я теряюсь по отношению к ним – я не настолько мудр, чтобы воспринимать их как непреодолимую данность, но достаточно похотлив, чтобы раз за разом стремиться к умножению отведанного. Противоречия и во мне - если бы он знал об этом, он бы искренне порадовался».
Противоречия, да … Сомнения, тревоги – коварные сгустки беспокойства, от них нет спасения. Я спокоен, естественен и конкретен, но они посещают и меня. Впрочем, ненадолго – я уже научился бороться с ними.
Гораздо загадочней и опасней представляется Тишина. Та самая Тишина, конечная и страстно лелеемая истина, к которой стремился всеми силами и, достигнув которую, не отпускал уже от себя. Тишина. Я пребываю в ней, в самом центре, грохот периферий не достигает его, но опасения зарождаются и здесь.
«Она не может быть такой всегда», - говорю сам себе.
«По крайне мере не отношения ко мне», - отвечаю себе же.
«Она меняется».
«Размывает структуру».
«И очертания».
«Она чужеродна мне по сути».
«Она пуста».
«Пустота».
«Гулкость».
«Они ли моё призвание?»
«Моя атмосфера?»
«Моя почва?»
«Мой нерв?»
«Мой стержень?»
Да, да, они. Глупо впадать в приступы рефлексии и оценивать окружающее пространство иными критериями. Критерии не меняются, можно лишь меняться самому.
- Хочешь посмотреть на Совокупляющихся Женщин, - сказала мне девочка, что шагала подле.
- Совокупляющихся Женщин? – переспросил я.
- Да, именно.
- Это интересно?
- Ещё как!
- С кем же они совокупляются?
- Друг с другом.
- Друг с другом … Не знаю. Мои желания совсем притупились.
- Зато мои бушуют.
- Ты молода и только начинаешь путь.
- Ты тоже не стар.
- Зато я умён. И ум не даёт мне покоя.
- Это досадно.
- К этому привыкаешь.
- Красивые деревья, да?
- Красивые, да. Такие ровные ряды.
- Их высаживали здесь специально.
- Для чего?
- Чтобы не было видно горизонтов.
- Да, горизонты не видны.
Она взяла меня за руку. Посмотрела застенчиво, но игриво. Улыбнулась.
- Можно?
- Да, да.
- Здесь неровная дорога. Я боюсь упасть.
- Мне даже приятно.
Я обхватил её руку плотнее. Она тоже сжала кулачок.
- Мне уже восемь лет! – сказала гордо.
- Восемь! О-о, это возраст!
Засмеялась.
- Я же знаю, что никакой это не возраст.
- Но ты такая смышлёная.
- Я совсем не смышлёная, а даже наоборот- очень глупая.
- У тебя строгие, проницательные глаза.
- Я знаю, они совсем не идут мне.
- Нет, нет, они очень красивые!
- Это глаза не ребёнка, а старой женщины.
- Не говори так …
- Они постоянно слезятся, как у старух.
- Должно быть, это пыль.
- Пыль? Я не думала об этом.
- По-моему здесь много пыли.
- Да, пыли хватает. Даже деревья не могут помешать – ветер то и дело приносит её.
- Вот видишь. У тебя очень красивые глаза.
Она помолчала.
- Ну так как же женщины? - спросила вновь.
- Хорошо, давай посмотрим.
- Они совсем скоро.
- Здорово.
- Но ты должен взять меня на руки.
- Хорошо.
- Я могу ничего не увидеть, там всегда много народа.
- Мне не составит это никакого труда.
Я взял её на руки.
Мы пробрались через неровные ряды мужчин и подошли к ограде. За ней совокуплялись женщины.
- Парная динамика, - шепнула мне девочка. – Оргия будет только в конце.
Разбитые по парам, женщины лизали друг друга. Раздвинув ноги, сближались промежностями. Трогали себя и партнёрш. Стонали.
- Громче! Громче! – кричали мужчины на другой стороне ограды.
- Громче! – поддержало их несколько голосов на этой.
- Крикни тоже, - шепнула девочка.
- Громче! – крикнул и я.
Женщины застонали громче.
- Сегодня вроде неплохо, - сказал кто-то сзади.
- Да, обычно они халтурят, - ответили ему.
- Лишь делают вид, - поддержали ещё.
- Сближаются, но не получают никакого удовольствия!
- Просто кричат без страсти и задора!
- Попросту обманывают!
- Губят всё шоу!
- Они хитры!
- Коварны!
- Расчётливы!
- Злы!
- Но сегодня их приструнили.
- Сегодня да!
- Просто некуда отступать.
- Их могут и разогнать.
- Вот они и стараются.
- Сегодня неплохо.
- Да, да, - закивал я. - Сегодня здорово.
Женщины собирались в группы – по трое, по четверо. Начиналась вторая часть представления - оргия.
- Последняя, - сказала девочка.
- Это действительно интересно, - шепнул я ей.
- Можешь приходить сюда чаще.
- Я постараюсь.
Женщины сплелись в большой, трепещущий клубок.
- А это не девочка ли у тебя на руках? - спросили меня.
- Нет, нет, - отозвался я.
- Она в платье.
- Это мальчик. Просто я одеваю его в платье.
- И длинные волосы …
- Он спит к тому же.
- Здесь нельзя появляться с девочками.
- Мы некому не мешаем.
- Ты должен отдать её.
- Но это не девочка.
- Это девочка!
- Мы уже уходим.
Я зашагал из толпы.
- Нет, - остановили меня, - ты должен отдать её.
- Что мне делать? – спрашивал я у неё глазами.
- Уничтожь их, - отозвалась она.
- Но это не моя реальность.
Она была серьёзна.
- Отдай, - шепнула грустно.
Я отдал её в мясистые, волосатые руки. Сам двинулся прочь.
Покинуть город было моей ошибкой. И теперь, как в наказание – мрачные люди за столом.
- Ты отобедаешь с нами?
Комнатка крохотна, единственная тусклая лампочка, лавки.
- Да, я голоден.
- Присаживайся.
Сел.
- Мы едим только человеческое мясо.
- Досадно, я не ем его в последнее время.
- Ты не ешь его?
- Нет.
- Любое мясо?
- Нет. Мясо птиц мне нравится.
- Увы, у нас нет его.
- Что же, давайте что есть.
Мне дали кусок голени, хорошо прожаренный. Я впился в него зубами. По подбородку потекло сало.
- Ну как?
- Весьма неплохое.
- Не пригорело?
- Нет, нет. В самый раз.
- Пережёвывай тщательно. Так лучше прочувствуешь вкус.
- Да, да.
Пережёвывал тщательно. Мрачные люди тоже жевали с усердием. Наливали в стаканы терпкий напиток, пили.
Я попробовал – с ним было вкуснее.
- Сытно!
Потом перевернул стол и, хохоча, топтал их. Но сил не рассчитал – вотчина не моя всё же. Меня били жестоко, кулаки у них огромные и тяжёлые, на ногах – подбитые железом сапоги. Прикладывались и прутьями. Связанный, истекал кровью.
- Помнишь дорогу, по которой пришёл?
- Нет.
Били изощрённей.
- А теперь?
- Да, помню.
- Какая она?
- Она хорошая. Ровная.
- Подробнее!
- Асфальтированная. С бордюрами и белой полосой посередине.
- Прерывистой?
- Да, пунктирами.
- Ещё!
- Она ни разу не искривлялась.
- Верно!
Готовы были убить. Держали в руках ножи и скалились. Я всё же смог устраниться – из последних сил. Перенёсся в тишь.
- Вода!.. Вода!..
Рядом журчал ручей. Там склон, и из трещин в камне. Очень чистая. Я прильнул и пил.
- Вода!..
Звери , птицы. Птиц меньше. Выглядывали из чащ и жалели. Раскосая лань была смелее – приблизившись, слизывала с лица кровь. Я гладил её по загривку.
- Веди.
Вот они – те самые столбы. По обе стороны, на каждом отметина. Я приближался и считывал знаки.
- Счастье.
Счастье! Действительно – рука не сбилась, вырезая. Но почему – то смешно.
- Нега.
И нега. Складывал четыре раза – всё же она.
- Зов.
Вот это неожиданно. Помнится, когда – то вначале включали в расписание, но не сейчас – однозначно. Очень ярко и не по проложенным руслам. Смотритель, Смотрителю объяснять.
- Все не сможешь.
- Да, наверно.
Все действительно не смог. Неимоверное множество, и с каждым немыслимо.
- Они давно?
- Очень. Ещё до меня.
- Ого! Сколько же им?
- Никто не решался подсчитать.
- Даже ты?
- Даже я. Я не самый смелый из охраняющих.
- Тебе позволено.
- Не всегда. Да и пользоваться приходится нечасто.
- Ты – Смотритель.
- Ты – Владелец.
- Лишь Тревожности.
- Самой Тревожности!
- Она смеётся и надо мной.
- Только смеётся. Не унижает.
- Порой мне кажется обратное.
- Так не должно казаться. Она послушна тебе.
Проводил до границ. До самой черты. Дальше нельзя, мне же – пожалуйста. В дебри.
Вспоминаю:
- Темны, длинны непомерно и концами сплетаются. Солнце – злейший враг, не пускают лучи. Мрак, мрак чтобы. Глаз привыкает и порой возможно рассмотреть стебли. Округлость, плотность. Спаяны, но говорят – срослись. Боками в цельность, клетки свивались и каменели. На продлениях шершавость. Не опухолью, не зерниста, оттого не тошнит. Приятна даже и хочется трогать ещё. Можно лишь у основ, по направлениям. В вышине не догнать конечно. Бытует мнение: враги запускают посланцев. Когда сырость, когда термиты. Термитов особенно боятся. Никто не видел, все меры соблюдены и вроде бы не должно, но сам образ пугает. Если перегрызут каждый из стеблей, по одной линии, то может и рухнуть. Ещё звуки, точнее эхо. Разносится на километры, но слишком громко не советуют. Колебания, трещины: как страшный сон, как сам конец – ослепление и гнойное разложение на поверхности. Чтобы твёрдое в рыхлость и каждый бы мог палкой. Замкнутость, скорбь. Веление предков, пришлые существа, но освоили иные каналы. Трудно, соглашаюсь, трудно – из чертежей на гладкости в трёхмерные колонны. Уважения, уважение воздают неприкаянно, постоянно. Помнят, верят, надеются – лишь бы плотность, лишь
бы клетками, лишь бы в сгусток. Тогда продолженность и
позволение.
Видимо я.
Именно я.
Я.
- Это и есть место пересечений?
- Возможно.
- Я представлял его иным.
- Возможно и нет.
- Оно совсем не впечатляет.
- Оно не должно.
- Не должно? Почему?
- Оно простейшее из всех возможных.
Я стоит в лохмотьях. Я беден, худ и зол. Болезни - заметно по лицу – съедают меня изнутри. Я жалок.
- Параллели пересекаются. Не так ли?
- Нет, это не параллели.
- Что же?
- Просто линии.
- Обычные?
- На них не лежит печать обязательств.
- Они сами по себе.
- Точно.
- Всё же ты рядом.
- Я за пределом.
- Не вижу его.
- Я тоже, но он есть.
- Я могу прикоснуться к тебе.
- Не надо.
- Это просто. Я могу.
Я касаюсь меня. Я неприятно это. Я морщится и отводит взгляд. Под моими пальцами плотность. Я действительно здесь.
- Промежутками, проёмами?
- Они не прерываются.
- Я видел.
- Стёрли.
- Их нет.
- Невидимы.
- Ты один?
- Да.
- Почему?
- Я один.
- Так нельзя.
- Но я один..
- Со мной двое.
- Знаю.
- Они интересные, забавные.
- Понимаю.
- Наблюдать за ними, следить …
- Вмешиваться?
- Я не вмешиваюсь.
- О да.
- Я действительно не вмешиваюсь.
- Ну что же, может быть.
- Это новый метод: зарождать явление и позволять ему развиваться. Самому по себе.
- Они гибнут.
- Эти – нет.
- Погибнут и эти.
- Это естественно.
- А жалость?
- Жалости нет.
- Концы, завершения.
- Избежать их не могу даже я.
- Я и подавно.
- Такие условия.
- Стоит ли с ними?
- Иных вариантов нет.
- Возможны.
- Нет. Всё сводится к одному.
- Это грустно.
- Эмоции неуместны.
- Это не эмоции.
- Ты размяк.
- Да, хотел бы выйти.
- Приди в себя.
- Постараюсь.
Представляю:
- Не прочие и позволялось всем до единого. Параметры забыты теперь, а потому возможны появления требующих пересмотра. Огибают продольности, захватывают окружности и полушария. На древках колышутся, а последние необычайно горды. Отвага, ярость. Появление жизни приветствуется, тысяча внимательна, зрачки расширяются, владевшие недовольны – тут же смаргивают. На бездонности, но по остриям – при особом угле заметны и ловкость позволит перепрыгнуть. Сорвавшиеся исчезают в огнедышащих кратерах, в существование среди плазмы отзываться принято презрительно, что и должно: там не возможно даже в фантазиях, все стремление усмирять и уничтожать. Уничтожению, уничтожения свойственны – радуются продлённой секунде, не все, но числом немалы. Ответственность. Не вынес ни единый, на меня не накладывайте, хоть и властен, но не тот, не потворствую тщеславию. Как единожды, как преднамеренно: пользуйтесь, радуйтесь, продления не будет. Значит разом, тут же.
На обочине сидел человек. Я присел рядом. Он был молчалив и сосредоточен. Сидел с низко опущенной головой и был недвижим.
- Лишь пара вопросов, - начал я, - больше не потревожу.
- Сходятся ли рубежи, - продолжал, - у бесформенности очертаний?
- Видны ли углы на отдалённости полых форм?
- Присутствует ли осознанность в воздвижении чередующихся позывов?
- Осознаваемы ли действия на обратной стороне плоскостей?
Больше двух, понял и сам. Молчал, как и он. Было безветренно, тихо. По щеке его полз жук. Глаз не было видно, заглядывать снизу я не решался.
Деревья поредели и не шумели больше. Словно и неживыми казались, вплотную не подходил конечно, вполне возможно, ведь жизнь утекала постоянно.
- Мёртв …
Тронул за плечо. Оно твёрдое, угловатое, холодное.
- Мёртв.
Великий Молчаливый, встреча состоялась. Мне говорили: сидит у распутья, на вопросы отвечает тяжёлым молчанием, но зато не сбивает с курса. Вечно скорбен, горд и не показывает кроваво – слёзных глаз. Пытаться не следует, взгляд может вывернуть и лишить опор. Пусть лучше так - тихо, немо.
- Не видно солнца. Не могу узнать время. Появляется ли оно здесь? Ведь небо чисто, но синева искусственна – видно даже с земли.
Колыхания не доносятся. Безветренно – понимал – безветренно. Ярче и выпуклей.
- Я даже не помню, бывает ли здесь ветер, - сказала старуха, шагавшая рядом.
- Неужели не бывает?
- Вполне возможно.
- Должно быть, здесь безвоздушное пространство.
- Ну почему же, ведь мы дышим.
- Мы можем заблуждаться. Нет ветра, а значит массы воздуха не перемещаются.
Я был учтив и даже не пытался грубить, но выходило всё же дерзко.
- Просто эта местность окружена горами. Они не пропускают сквозняки.
- Я не вижу гор.
- Это – призрачные горы.
- Да, такое возможно.
- Приблизившись к ним, упрёшься в неопределимое препятствие.
- Мы посмотрим на Женщин?
- На Женщин?
- Да. На Совокупляющихся Женщин?
- Я не хожу к ним.
- Ты водила раньше.
- Это была не я.
- Мне казалось …
- Нет, нет, не я.
Дорога неровная, извилистая. Посыпана щебнем, но он не утоптан – я то и дело спотыкался. Не падать – знал, знал – не упал, но близок был не раз.
- Есть ли утешение, долгожительница?
- Утешение есть.
- В чём оно?
- Ты хочешь утешиться?
- Я хочу утешить.
- Утешение в прозрачности.
- Где она?
- Собственной прозрачности. Совместись с ярким и станешь ярким, совместись с тусклым и будешь тусклым.
- А направленность?
- Её нет.
- Вообще?
- Её выдумали наивные предтечи.
- Выводы – от них?
- Именно. Форма уловимого глазом предоставляет результат.
- Порой рисуешь неуловимое.
- Опять же толчок от сущего. Без опоры не выдумать внешнее.
- Я сомневаюсь порой в надобности.
- И я.
- Можно ли выйти, покинуть?
- Вполне.
- Это разрешается?
- О да.
- Впрочем, знаю, что не сделаю.
- Были, были. Такие были, что ушли.
- Взвалили бремя, несли … и ушли после?
- Именно так.
- Какая безответственность!
- Просто выбор.
Дорога оборвалась. Впереди – бездонная пропасть. Облака – много ниже её края.
- Прощай.
Подтолкнул. Она изумилась, она ожидала другое. Летела долго, одежды развевались. Толчка не слышал.
- Убить …
- Убить …
- Убить …
Убить вот так - движением кисти, поворотом бедра. Выдохом.
Убить колебанием глаз, кивком – вынашиваемый сгусток размазать по поверхности неба, пусть криво, пусть разноцветно – а чаще в чёрном – но рисунок.
Убить сближением, слепые зрачки взведены, огонь и марь, руки тянутся, руки встречают руки. Трепещущие пальцы потны, её так и чувствуешь – влагу, сочащуюся сквозь поры. Скроено в замкнутость, но единым взрезом нарушается – края расходятся, белеющие, дрожащие. Плотность заполнит промежутки - так втискивать в пустую нишу, вдавливать череп и остов, свивать сухожилия и дробить кости. На осколки, пусть в пыль даже. Швырять – швырять оставшимся в лица, быть серьёзным, мрачным.
Убить приятно.
Убить необходимо.
Зачерпнутая свежесть погружает лицо в ладони, дыхание обрывается, хочется кричать, а потому закусываешь губы – так холодно не представлялось. Нервный взгляд в горизонт – линия ровна, но темнота уже выступает из развёрстости. Пламя. Ворох. Острые жала вонзятся и первые мгновения благостны, их жаждешь постоянно, находишь несчастно – не найти возможно и вовсе, горе несчастным. Паруса взвиваются, трубы зовут. Полдень.
Убить и быть убитым.
- Не скажите, который час?
- Ой, даже не знаю.
- А вы?
- Извините, нет.
- Женщина!.. Не скажите сколько время?
- У меня нет часов.
- Чёрт возьми!
Но город. Но бетон, асфальт, стёкла – дышалось намного легче. И люди – люди вокруг. Иногда и они могут обрадовать.
- Закурить не будет?
- Не, не курю.
- Да что вы все!
- Не дают прикурить?
- Ну.
- Так бросай.
- Я и не курю. Просто именно сейчас захотелось.
- Сильно!
- Выдохнуть дым, прокашляться – мне хочется иногда этого.
- Приезжий что ли?
- Вроде того.
- Оно и видно.
- Почему?
- Говоришь как-то странно. Да и одет …
- Одет? Нормально одет.
- Вон, мужик идёт с сигаретой. Догоняй.
Я бросился за мужиком. У него были. Закурил.
- Женщина!
- Да.
- Вот что вы обо мне думаете?
- О вас? Ой-ой, - засмеялась.
- Одной фразой.
- Это опрос какой-то?
- Да.
- А в чём его суть?
- Суть его в том, чтобы узнать, как вы относитесь к дарующим вам жизнь.
- О господи! Вы знаете, я пойду лучше.
- Нет, нет, подождите. Всего одну фазу пожалуйста.
- Но мне тяжело.
- Первое, что придёт в голову.
- Как вы сказали – отношение к дарующим?…
- К дарующим вам жизнь.
- Вы подарили мне жизнь?
- Я создал вас.
- Вот не знала. Спасибо.
- Что вы обо мне думаете? Как я вам?
- Знаете, вы довольно неприятный человек.
- Ха-ха! – я не смог удержать смеха.
- И, по-моему, ненормальный.
Я захохотал пуще.
- А теперь отпустите меня. Я должна идти.
Я не держал её.
Я скалился в окна и корчил им гримасы. Всё ещё смеялся. Смех был хриплым, гнусавым. Проходившие мимо косились на меня.
- Друзья! – крикнул я какой-то паре. – Братья!
Они засеменили от меня прочь.
- Секундочку внимания!
Бежать не стал вдогонку.
- Молодые люди! – обратился к другой.
- Да, - остановились они.
Я застыл.
- Вы что-то хотели? – спросил парень.
- Сигарету … - промямлил я, пряча лицо в шарфе.
Он протянул мне пачку.
- Огня?
- Нет, спасибо. У меня есть.
Они прошагали мимо, а я смотрел им вслед. Потом выбросил сигарету и поспешил в своё убежище.
Столько времени пребывать среди людей нельзя.
- Сколько денег уходит на твои сигареты, - сказала Таня Вадиму, - а ты ещё их раздариваешь.
- Сегодня я ему, завтра он мне.
- Не знай, не знай …
- Знай, знай.
- Прекрати! Ты таким противным становишься, когда начинаешь меня передразнивать.
- Я не передразниваю.
- Я вижу. И слышу.
- Бросай. И слышу.
- Бросай кукситься! – он обнял её.
- Ты лучше курить бросай, - ответила она, уже снисходительно.
- Брошу, брошу.
- Бросишь …
- Последнюю сигарету докурю и брошу.
- Ну да!
- Честное слово!
- Ладно, увидим. Хотя … что тут видеть, знаю, что не бросишь.
- Разве не всё равно тебе?
- Нет, не всё равно.
- Ты меня больше не любишь?
- Перестань, Вадим!
- Не любишь, да?
- Люблю.
- Не слышал.
- Я тебя люблю!
- Поцелуешь?
Он остановился, она тоже. Приблизилась к нему, ткнулась губами.
- Всё?
- Всё. На морозе нельзя.
- Пойдём в подъезд.
- Мы пришли уже.
- Так быстро?
- Угу.
Они подходили к зданию, на первом этаже которого окопалась контора ЖЭКа. У подъезда стояли люди.
- Дают? – спросил у них Вадим.
- Дают, дают, - отозвался кто-то.
- Кто последний?
- Там очередь, внутри.
- Ты подожди меня тогда, - сказала Таня.
- Вместе может?
- Зачем? Там и так народа полно. Я получу, не волнуйся.
- Ладно.
- Жди, никуда не уходи.
- Угу.
- Когда твой Герман подойдёт?
- Вот-вот должен.
- А если не придёт?
- Обещал.
- Обещал, а не придёт?
- Ну, домой к нему схожу.
- О-о, домой!
- Он вон здесь живет. В том доме.
Татьяна кинула на здание критический взгляд, снова направила его на Вадима.
- Ну ладно, жди.
- Жду.
Кружился лёгкий снег. Совсем крохотный, едва заметный. Вадим морщился.
- Жена? – спросил какой-то старик.
- Угу.
- Здесь работает?
- Да.
- Дворником?
- Догадливый, догадливый.
- А ты что её пустил?
- А что?
- Молодая ведь, не для неё работа.
- Она числиться только. Работаю я.
- А-а. Ещё где-то работает?
- Нет.
- Что так?
- Работы нет.
- Никакой?
- Никакой путной.
- А сам подрабатываешь где?
Старик начинал злить Вадима.
- Нет, на инвалидность живу.
- Инвалид что ли?
- Угу.
- А по тебе не скажешь!
- Это обманчивое впечатление.
- С чем инвалидность?
- Нога ампутирована.
- Ну да!
Вадим кивал в задумчивости.
- Так там что у тебя, протез?
- Протез.
- Ай–яй! А как умудрился?
- Под пилу попал.
- Ни хуя себе! Давно?
- В детстве.
- Ай, беда!
Старик сочувственно качал головой.
- Ну зато не мёрзнет! – добавил он весело.
Коридоры пустынны, потолки невидимы, стены влажны. Надписи соскоблили, и высказывания предшественников уже неведомы нынешним деятелям. Они и не думали их сохранять, желали забыть побыстрей и навеки. Память опасна: она тормозит, заставляет оглядываться и возвращаться. Приносит сомнения, раскаяния и боль. Испытывать сомнения сейчас преступно. Возвращаться немыслимо. Вереницы не ждут, как прежде. Они уносятся ввысь и вдаль, они стремительны и колючи. Будущее не ждёт. В будущее допускаются только прыткие.
- Звонят! Слышите, звонят!
- Я открою! – кричит кто-то.
Щёлкает замок, открывается дверь, новые гости заходят в дом.
- Поздравляем! – говорят они. – Всех поздравляем! Где хозяева, не видно что-то.
Они вдвоём выходят встретить их. Эти – пожалуй последние, больше гостей быть не должно.
Квартира наполнена людьми. Ни на секунду не утихает разговор, все улыбаются и смотрят на жениха. Он сидит в углу, застенчивый, молчаливый.
Его родители самые озабоченные из всех. Уже три часа пребывают гости, не известно, хватит ли на всех мест в ресторане. Ведь будут ещё и со стороны невесты.
Их поздравляют, обнимают, они пытаются улыбаться, но улыбки получаются натужными – не позволяет волнение.
- Ну что, - говорит отец. – Если все в сборе, то можно отправляться.
Ему пятьдесят шесть, совсем пожилой. Держится неплохо, но возраста, увы, не скроешь. Волосы с проседью, лицо в морщинах. Выправка молодцеватая, но лишь когда контролирует себя. Чуть расслабится – и старческая сутулость уже обозначает свои контуры.
- Пойдёмте, - добавляет жена. – Сначала за невестой, потом в ЗАГС.
Ей сорок три. Маленькая, угловатая, в очках - такая же девочка, как и была, но лишь телосложением. Возраст читается и по ней.
Гости выходят на улицу. Машины уже ждут.
- Наташа! – отыскивает она глазами дочь. – Где ты, Наташа?
- Я здесь, - выныривает она из-за спины.
- С нами садись.
- В какую?
- В синюю.
Дочери семнадцать – тоже невеста. Встречается с каким-то парнем, но с родителями ещё не знакомила. Через год-два тоже выскочит.
- Сели? - оглядывает машины отец. – Все сели?
- Все!!! – кричат ему.
- Трогай! – машет он первой.
Автомобили двигаются с места.
В выкупе невесты родители не участвуют, стоят в стороне. Там суетится молодёжь.
- Привет, привет! – подходит к ним отец невесты. Улыбается, обнимает. Родственники как никак. Не слишком старый – чуть за сорок. С деньгами.
- Сколько? – разговаривают где-то сзади. Какие-то малознакомые родственники родственников.
- Двадцать.
- А невесте?
- Столько же. Вместе учатся.
- На каком курсе ?
- На третьем.
- Тяжело им будет, - говорит один, уже поддатый. – Студентам тяжело.
- А родители на что? Помогут!
- Психологически тяжело. Я тоже студентом женился. Помню, первое время …
Его не слушают. Всё внимание на молодых – жених на руках выносит невесту. Их встречают аплодисментами. Кидают цветы.
Да ЗАГСа доезжают быстро - в считанные секунды. Там эмоции спадают – торжественная часть всё-таки.
Молодые волнуются больше всех. Невеста пританцовывает, жених старается держаться солиднее, но бледность выдаёт и его. Наконец тётенька с бородавкой на щеке приглашает всех в зал.
Звучит музыка, молодые выходят в центр.
- Сегодня … - начинает женщина, - в вашей жизни происходит знаменательное событие.
- А венчать не собираются их? – шепчутся гости.
- Не знай …
- Надо, обязательно надо!
- Да!.. – раздаётся девичий голос.
- Да!.. – вторит ему юношеский.
Щёлкают фотоаппараты, работает видеокамера.
- Дорогие родители, дорогие гости, - говорит ведущая церемонии, - можете поздравить молодых супругов.
Сначала подходят родители. Первые – родители невесты. Они – за ними.
- Счастья вам! – говорит она. – Любви!
Целует их нежно до отчаяния.
Он же более сдержан.
- Поздравляю, - пожимает руку сыну. – Поздравляю, - целует в щёку невестку.
За ними гурьбой гости. По бокалам разливается шампанское. Все улыбаются.
- Во сколько в ресторан? – подходит к нему отец невесты.
Он смотрит на часы.
- Можно ехать уже.
- Как сам-то?
- А … - отмахивается он. – Быстрей бы всё закончилось!
- И я так же! – кивает сват. – Не люблю эти церемонии.
- Вроде нечего прошло.
- Да, нормально. Переживём, бог даст!
В ресторане всё готово. Мест хватило, даже пара лишних осталась. Родители невесты – люди побогаче, но деньги складывались поровну.
- Не фиг им! – гневно высказал он жене. - Мы не нищие.
- Ну ладно, ладно, - согласилась она, жалея, что заговорила об этом.
Тамада – полная румяная баба – создаёт нужную атмосферу. Атмосфера создалась бы и без неё – горячительные напитки льются рекой.
- Горькая водка… - морщится кто-то из гостей.
- Горькая, и вправду!
Весь зал подхватывает:
- Горь-ко!!! Горь-ко!!!
Молодые застенчиво поднимаются. Целуются.
- Халтуришь, парень, халтуришь! – кричат жениху. - Давай по новой.
Молодые целуются снова.
- И-и раз! – выдыхают гости. – И-и два!..
Досчитывают до десяти.
- Неплохо, неплохо.
- Можно и лучше! – кричит кто-то.
Через час веселью нет предела. Во всю танцуют и поют.
- Квартиру я подсмотрел, - говорит ему сват. Они выходят покурить. – Двухкомнатная.
- Двух?
- Да. Вот я и хотел спросить: осилим двух? Или лучше однокомнатную?
Он задумчив.
- Двух лучше конечно…
- Само собой.
Снова молчит.
- Давай двух.
- Хорошо. Если там напряги какие с деньгами, я на себя возьму расходы.
- Нет, нет. Хватит.
- Мы бы в принципе и так им купили. Но раз решили поровну…
- Поровну будем.
- Лады.
Он совсем не пьёт в этот вечер. Она – лишь вино. На лицах – лёгкая грусть, но радости всё же больше. Их и должно быть больше, радостей…
На каждом повороте отсекаются отходы. Чтобы не вернуться. Почему-то оставляют воспоминания, но видно не считают их значимыми. Возможно, слишком слабая они помеха наступающим сгусткам.
К подъезду приближался Герман. Был ещё далеко, но уже улыбался во всю ширь своего рта.
- Что, замёрз ? - вышла из подъезда пожилая женщина. Взяла старика под локоть.
- Не, тепло… Получила?
- Получила, получила. Пойдём-ка, - кинув на Вадима подозрительный взгляд, повела она старика за собой.
Герман тянул руку для приветствия.
- Наше вам!
- Здорово!
- Как оно?
- Понемногу.
- Меня ждёшь?
- Тебя, Таньку.
- А она где?
- Деньги получает.
- Во лафа тебе! В один момент столько денег!
- Да сколько столько?!
- Ну, всё же.
- Ты – то принёс?
- А как же! Все до копейки.
- Сколько ?
- Пятьсот пятьдесят вышло.
- У-у-у! Это с трёх квартир?
- С двух, с двух. Тот хрен не отдал ещё.
Герман полез за пазуху.
- Я так и знал, что с ним проблемы будут.
- Да, - кивнул Герман. – Может даже выколачивать придётся. Он дурку гнёт, узнавать перестал. Вдвоём надо будет сходить, а то я с ним слишком вежливо разговаривал. Ну, это после Нового года уже. Держи.
Герман передал целлофановый пакет с деньгами.
- Пересчитывать будешь?
- Угу.
- А, ну да…
Вадим развернул пакет.
- Чё мелочью-то?
- Какими расплачивались.
Пересчитав, засунул деньги в карман.
- Чё кислый такой? – спросил Герман.
- Мало это.
- Ну, бля, мало! Некоторые и таким деньгам бы обрадовались.
Вадим молчал.
- Новый год просто, - продолжал Герман. – Заказов мало, все деньги к празднику берегут. В январе лучше будет.
Вадим покивал.
- Что, обмоем может это дело?
- Ты и так хороший.
- Вместе будем хорошими!
- Жену дождаться надо.
- Ну дождись. Дождёшься, домой отправишь, и пойдём.
- Не, не получится.
- Чё, ругать будет?
- Просто купить кое-что хотели.
- Купить … Отговариваешься. Ну да ладно.
Снег всё падал. Вроде бы даже укрупнялся.
- Пойду-ка я проверю, - сказал Вадим, - что там с ней.
- Давно ушла?
- Давненько.
- Пойдём, сходим.
В подъезде их встретила куча народа. Здесь было душно и жарко. Пошли по телам. Вадим вглядывался в людей, но Татьяну не видел. Очередь привела в крохотную комнатку. Татьяна была там, стояла у самого стола, за которым кассирша выдавала деньги, и ругалась благим матом с каким-то мужиком.
- Татьяна! – крикнул ей Вадим. Они стояли в коридоре, дальше продвинутся возможности не было.
Она обернулась.
- Что там у тебя?
- А, Вадим! – Таня была рада ему безмерно. – Ты видишь, это муж мой! – заорала она на мужика. – Он тебе щас такой пизды даст!
- Ого! Ого! – пялился на неё мужик. – А ещё как ты можешь?
- Эй, урод! – крикнул Вадим. – Я тебе башку отвинчу!
- Козёл, вылезай сюда! – подал голос и Герман.
Мужик недоумённо смотрел на них.
- Слышишь меня, урло! Чё ты там ей делаешь?!
- Да ничего я не делаю! – попытался тот развести руками, но от скопления людей это не получилось. – Пусть свою очередь займёт.
- Я по очереди получаю! – крикнула Таня.
- Да по какой очереди!..
- Одно слово скажешь, - тянулся у нему Вадим, - и я тебя убью!
- Выходи на честный бой! – ржал где-то за спиной Герман.
- Да вы разберитесь сначала … - пялился мужик.
- Получите! – заорала кассирша. – Получите деньги ваши!
Таня нагнулась за деньгами.
- Распишитесь!
Расписалась.
- Урод! – бросила в лицо обескураженному мужику и принялась протискиваться к выходу.
- Что там такое? – встретил её в объятиях Вадим.
- Ничего, пошли.
- Может дать ему?
- Не надо, пошли.
- Привет, Танюха! – смеялся Герман.
- О, привет. Пойдёмте, пойдёмте, я больше не могу здесь находиться!
- Мы твою морду запомнили! – крикнул напоследок мужику Герман.
Еле-еле выбрались наружу.
- Что там такое было? – спросил Вадим.
- Да-а … Две очереди поначалу стояли, потом одна кассирша ушла, в одну сместились. Вот этот идиот и начал …
- Сейчас, подождём его.
- Ради бога, не надо! Я там действительно вперёд залезла. Просто не было сил стоять.
- Ты бы сразу нас позвала, - скалился краснощёкий Герман.
- Да, надо было … Полчаса в такой давке! Ужас!
- Татьяна! – Герман заулыбался шире.
- А?
- Я тут предложение Вадиму сделал … Может пойдём, отметим получку.
- О, нет Гера! Всей душой бы, но не выйдет. Купить надо кое-что.
- Вот и ты тоже! Ну ладно, ладно.
- Фу, думала уже не выберусь!….
- Новый год где встречать думаете? – Герман не унимался.
- Новый год? Даже не знаем. Дома наверное.
- Дома? Ну кто же Новый год дома справляет?! Давайте к нам!
Предложение было встречено без особого воодушевления.
- На самом деле! – распалялся Герман. – Жена рада будет, я и подавно. В натуре, приходите!
- Ну ладно … подумаем, - сказала Таня. – Ничего конечно не обещаем …
- Да что тут обещать! Приходите, и всё!
- Хорошо … Если получится.
- Всё получится. Вадим, если не придёшь – я обижусь!
- Ладно, решим. Давай.
- Пошли?
- Ага.
- Куда вам?
- К рынку.
- Ну ладно, давайте.
Вадим с Германом пожали друг другу руки, Таня деликатно ему улыбнулась – они расстались наконец.
- Жду вас! – кричал он им вдогонку. – Завтра жду!
- Ага, ага.
Когда отошли, Таня спросила:
- Он деньги принёс?
- Принёс.
- Сколько?
- Пятьсот пятьдесят.
- Всего?
- Не все клиенты заплатили.
- Э-э, мало.
- А у тебя сколько?
- Четыреста двадцать.
Снег прекращался вроде. Вадима это порадовало.
- Ну, что, неплохо, - изрёк он. – В сумме почти тысяча.
Таня промолчала.
- Лучи.
- Лучи?
- Мне видятся лучи.
- Лучи …
- Яркость слепящая.
- Правильность.
- Пространства.
- Сонмы.
- Неимоверное множество.
- Лучи.
- Подводит к границам.
- Один?
- Один.
- Дерзок?
- Твёрд. Сжатия ведут.
- Именно телом?
- Тело, да. Как странно.
- По обочинам.
- В светлое.
- Он здесь.
- Он явен.
- Злобствует.
- Яростен.
- Кричит.
- Неистовствует.
- Камни, проёмы.
- Между колкости по отметинам.
- Белой.
- Метили заранее.
- Для отхода.
- Для наступления.
- Им позволено.
- Ему.
- Ему…
- Он.
- Всё же он.
- Они?
- Он.
- Грешные.
- Ломкость.
У излучин, у начал. Воды бурлят и стремятся неистово. Закидывали сети и тянули. Гниль. Ржавчина. Бросали ранее и завещать некому. Достаются верные алчным – лишь там надеются на сохранность.
- Мне несли.
- Отложенность.
- Патока, мёд.
- Отстроены заново.
- Красное.
- Как к пожарам.
- Огонь, да.
- Дым тоже.
- Копоть, гарь.
- Душно!
- Воздух, мы дышим.
- Мы видим.
- Мы слушаем.
- Сонные.
- Отчаянны, прячутся.
- Наглые чрезмерно.
- Напуганы.
- Уродливы.
- Смесь, плотность.
- Тянучесть – стекает.
- Не тревожь, не тревожь!
- Выросли.
- Не там.
- Хотелось бы.
- Стянуты, ввергнуты.
- В одном.
- Тревожны…
- Тревога. О, да.
- Бьют по металлу.
- Звонят неистово.
- Будоражат.
- Сами неспокойные, другим похожее.
- Отступиться.
- Нельзя, нет.
- Опоздать, замедлить.
- Подтолкнут.
- Сжаться.
- Или?
- Спрятаться.
- Горды безмерно, не позволит.
- Гордость?
- Гордость.
- Да, чёрт, да!
- Он недалеко.
- Задействован.
- Таится и ждёт.
- Молчит.
- Слышу постоянно.
- Чудится.
- Если бы…
- Чудится.
- Середина.
- Уже?
- Середина всегда.
- Поперёк.
- Криво.
- Разорвать, скомкать.
- Может быть…
- Два входят и встречаются.
- Но целы.
- Заметны.
- Настырным в радость.
- Радуйтесь.
- Печаль до нас.
- Печаль?
- Печаль.
- Печаль неплохо.
- Печаль чудно.
- Просто.
- Настроенный.
- Цепкий.
- Вёрток и дик.
- Безрассуден.
- Строг.
- Строг…
Сомневайся в осознанном, выбор сделан другими. Первым оставляли рутину. Трясущиеся локоны, прямо у глаз, почему же в отдаление? Уходили, надеялись – томный скрип половиц, руки у перил и смотрят с ненавистью. Музыка, всё же музыка. Нестись по крышам, разметать черепицу и своды. Встают с горящими глазами, ярость. Каются в подлунности, заверены. Не боятся ничтожных сомнений.
- Слушай.
- Слушаю.
- Слушай, слушай!
- Тихо.
- Чётче.
- Тихо.
- Неужели?
- Тихо.
- Да, тихо.
- Не тревожься.
- Расстроена.
- Не надо.
- Так близко, так явно.
- Бывает.
- Часто бывает.
- И со мной.
- С тобой?
- Очень часто.
- Не утешай.
- Не буду.
- Тикают?
- Тикают.
- Всё же тикают.
- Всегда.
Затемнения прорываются и при светлых декорациях. Наверно сбои где-то в управлении, ведь всё время нельзя одно совершенство.
- Музей!? – поморщился Вадим. – Да брось ты!
- А что? Вот, выставка какого-то художника. Давай сходим!
- Да какие здесь художники!
- Но ты же не видел ещё.
- И видеть нечего.
- А я люблю живопись…
Вадим посмотрел на неё язвительно. Здание городского музея значилось прямо перед ними. Татьяна язвительностью на язвительность не ответила, а одарила его лучезарной и чистой добротой.
- Я никогда на выставке не была, - использовала она последний аргумент. – Да и делать нечего.
Вадим готов был сдаться, но ещё оборонялся.
- Да он закрыт наверно. Тридцатое ведь …
- Дверь открыта.
- Ну, мало ли. Проветривают может.
- Пойдём, не ломайся.
Вадим всё ещё раздумывал.
- Там ведь туалет должен быть?
- Должен, - кивнула Таня.
- Ну пойдём, - согласился он. - Поссу хоть.
Они вошли в здание. Фойе было пустынно. Потоптавшись немного, решили подняться по лестнице. Выставочный зал располагался на третьем этаже – об этом свидетельствовала надпись на одной из дверей. На подоконнике в конце коридора сидел лохматый парень и курил сигарету. Они прошли мимо.
На стенах зала висели картины. Река, вид на которую открывался сквозь заросли кустарника, сиротливые копёшки сена на фоне предгрозового неба, кривая и разбитая дорога сквозь ржаное поле – художник был пейзажистом. Вадим посматривал на картины с презрительной улыбкой, а вот Таня заинтересовалась. Даже губы её приоткрылись.
Лохматый парень вошёл в зал и в нерешительности остановился в дверях.
- Вы картины посмотреть?.. – спросил он.
- Да, - кивнула, повернувшись Таня.
- Твои что ли? – подал голос Вадим.
- Да, я автор, - подтвердил парень.
- Что-то не очень они спросом пользуются, - скалился Вадим.
- Вадим!.. – шепнула Таня.
- Новый год просто, - ответил парень. – Обычно немало народа бывает.
- Угу, угу, - кивал Вадим. – Вот эта как называется?
- Там написано.
Нагнувшись, он прочёл:
- «Полоска нескошенной ржи».
И не сдержавшись, засмеялся.
Таня уже ничего не говорила, но смотрела на него нехорошо. Художник же, напротив, улыбнулся.
- Неожиданная у вас реакция, - сказал он.
- Полоска … - кривился Вадим. – Надо же!
- У вас все сюжеты, - с заинтересованным видом начала Таня, - какие-то …
- Деревенские?
- Да!
- Ну, это просто объясняется, - сделал к ней несколько шагов художник. – Я сам из деревни, до последнего времени там жил.
Таня смотрела на него с восхищением.
- Вы знаете, - сказала, - я сама тоже из деревни, только –только в город переехала …
- А где ваша деревня? Здесь, под Челябинском?
- Нет, в Воронежской области.
- В Воронежской! – воскликнул художник. – Я тоже оттуда.
- Как ваша деревня называется?
- Ключи.
- А! Знаю, знаю. А я из Сомова.
- Сомово! Как же, - улыбался художник. – Бывал там.
- Ну вот, - сказал Вадим, - землячки!..
- Видишь! – повернулась к нему Таня. - А ты идти не хотел. Из наших же мест человек!
- Не слабо, не слабо, - согласился Вадим.
- Кстати, - сказал художник, - вот эта картина в вашей деревне написана.
Он показал на картину в углу. На ней была изображена избушка.
- На самом краю деревни стоит, - продолжал художник. – А за ней сразу обрыв.
- Да, да, да! – кивала Таня. – Это Тениных дом. Он заброшенный уже, там несколько лет никто не живёт.
- «Свидетельница времени»,- прочитал Вадим название. Усмехнулся.
- Вот ведь как бывает! – светилась Татьяна. – За тысячи километров, и такая встреча!
- Да, да! – отвечал ей свечением художник.
- Всё, - сказал Вадим, - больше не могу! Тут туалет есть где-нибудь?
- На втором этаже, - ответил парень. - На третьем тоже есть, но он закрыт. По лестнице спускайтесь, и там в конце коридора.
- Пойду, - сказал Вадим. – А то тут другая картина получится.
Он вышел из зала и, спустившись по лестнице на второй этаж, нашёл туалет. Струя ударила в удивительно белую поверхность унитаза. Вадим благостно вздохнул.
« Вад-и-и-им!!!
Ва-а-а-ади-и-и-им!!!
Не слышит. Ещё бы - так сложно услышать друг друга в наше время.
Вадим!!!
Я, конечно, балуюсь. Такие вещи я делать не должен. Делаю это, впрочем, зная, что он меня не услышит.
Мне бы хотелось, ужасно хотелось выйти к нему вот так запросто, в человеческом обличье, как равный к равному. Протянуть ему руку, похлопать по плечу, обнять даже - ведь отношение моё к нему чрезвычайно дружелюбное, восторженное, я никогда не скрывал этого. Он единственный, кем я тайно – а порой вовсе и не тайно, а совершенно явно – восхищаюсь, единственный, кто наводит меня на серьёзные и глубокие раздумья о сущности мироздания и о месте в нём человека, единственный, кем бы я даже хотел стать – очень ненадолго впрочем, очень ненадолго – ведь пребывание в этих реальностях, интересное в целом, как эксперимент, всё же неблаготворно сказывается на системе восприятий и ощущений. Нарушается стабильность координат, контуры являют иную осознанность, да и чрезмерность эмоций производит в высшей степени пагубное воздействие. Слишком тягостны они – мгновения земной жизни.
Безумно, безумно хочется посмотреть на мир его глазами. Хотя бы несколько секунд, хотя бы самую малость. Лишь малость…
Вот оно, вот так. Да, да, да. Да. Вот, вот именно так. Может не совсем удачно с точки зрения ситуации, но вполне по эмоциональному состоянию. Как бьётся его сердце, как глубоко его дыхание, как напряжены его веки! Кровь. Кровь пульсирует по артериям, его кровь. Ещё воздух – он наполняет лёгкие. Глаза. Глаза ненасытны и обозревают окружающее… Да, вот так оно и бывает: окружающее - это сортир. Смывные бачки, верёвочки для слива, унитазы, шум бурлящей воды – это уже знакомо мне. Чертежи не- подвижны, и для устрашения ввели красочность. Куб, окружность, прямая. Вращение по шарнирам, порой со скрипом, но гладкость скольжения осуществляется в итоге. От излучин в смещение, неподвижные статуи взирают скорбно. Я реален, я зол. Тонкие переходы, порой оступаешься – поэтому внимание. Внимание, контроль, осознанность. За спиною блики, но всякий раз ускользают. Трещины по углам, и даже прорывы – при усилии просунешь пальцы. Зыбко, тревожно. Захватывает бессмысленностью, но грозит разрушением. Застывшие плоскости всё же привычней обездоленным…»
Чёрные круги всё ещё плыли перед глазами, но он уже мог разглядеть очертания кабинки. Штаны съехали до самых щиколоток, плечом он упирался в стену, а ещё перебирал по воздуху руками, словно пытаясь ухватиться за что-то. Головокружение было неимоверное. Тошнота ужасающая. Казалось, ещё мгновение, и он рухнет прямо в развёрстое и журчащее отверстие унитаза.
- Сознание потерял?
Память ответов не давала. Лишь чернота – зыбкая, вязкая – отмечала собой последние минуты.
- Неужели сознание потерял?
Нагнувшись, он ухватился за брюки. В тот же миг ударило в голову – он схватился за стену. Боль была короткой, но резкой и пугающей. Несколько секунд ждал, не повторится ли – боль не возвращалась. Он застегнул пуговицы, ремень. Заправился. Взгляд упирался в смывной бочок.
- Тридцатое, да тридцатое… Декабрь… Новый год… Помню.
Вадим вышел из кабинки. Открыл в кране воду и стал смывать с брюк дорожки мочи. Нагнувшись, сделал несколько больших и жадных глотков сырой и мерзкой воды. Потом умылся.
- Надо же! – говорил, поднимаясь по лестнице.
- Симптомы, между прочим, давно заметны, - добавлял, шагая по коридору.
- Но так явно…
Дверь выставочного зала была прикрыта. Внутри никого не было.
Беспокойство, вроде бы обузданное в последние минуты, снова усилилось. Он закрыл дверь и зашагал вглубь коридора. По обеим его сторонам значились двери, он дёргал за каждую – все были заперты. Едва ли не самая последняя открылась вдруг. Вадим вступил в крохотную и совершенно тёмную прихожую, которая упиралась в ещё одну дверь. За дверью раздавались голоса.
- Прямо сейчас!.. – звучал приглушённый, но плотный и густой мужской голос.
- Нет, нет! – отвечал женский.
- Почему? – настойчиво вопрошал мужчина.
- Не надо, я не хочу.
- Но почему?
- Так нельзя.
Вадим нагнулся и сквозь щель у болтавшегося на одном шурупе замка увидел Татьяну. Она стояла в углу, пальто её было расстёгнуто, шапка лежала на столе – лохматый художник трогал её за грудь.
- Кого ты стесняешься? – шептал он ей.
- Не здесь… - тяжело дыша, возражала она.
- Но где?
- Не здесь.
Боль снова пришла к нему в это мгновение. Волна её оказалась настолько пронзительной, что чёрные пятна вновь заплясали перед глазами. Когда они развеялись, он обнаружил себя опять в туалете. Сильно тошнило. Он попытался проблеваться. Тужился, засовывал в рот пальцы – всё безрезультатно.
Татьяна ждала его на улице.
- Ты что так долго? – спросила обеспокоено.
Вадим не ответил. Достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну из двух оставшихся и жадно закурил.
- Бледный какой-то… - осматривала его Таня.
- Пойдём? – кивнул Вадим.
- Пойдём.
Она взяла его под руку.
- Давно меня ждёшь? – спросил Вадим.
- Да уж полчаса наверно! Ушёл в туалет и пропал! Я подумала - на улицу вышел, не стал возвращаться на выставку. Картины ведь тебе не понравились.
- Да, дрянные картины.
- Художник плёл, плёл мне что-то – еле-еле от него отделалась. Выхожу – а тебя нет. Ладно догадалась подождать!
- Ты молодец!
- Он, кстати, смотрел на меня так странно!
- Кто?
- Художник. Я уж подумала, приставать начнёт.
- Начал?
- Да нет, успела убежать… Да, вот что! Знаешь, кого я сейчас видела?!
- Не знаю.
- Твоих родителей!
- Родителей?! – Вадим остановился.
- Да. Мимо проходили. Увидели меня, узнали – рукой помахали.
- Родители…
- Я им тоже помахала. Они, правда, не подошли почему-то.
Вадим снова зашагал, с удвоенной силой. Таня буквально бежала за ним.
- В магазин? – повернулся он к ней на ходу.
- Да, надо бы, - отозвалась она.
Я пребывал в раздвоенном состоянии. Меня всегда удивляли такие моменты, эти неожиданные озарения, которым даже я – даже я, чёрт возьми! – был время от времени подвержен. Ты ходишь по улицам, дышишь, ты безразличен и спокоен, и вдруг нисходит разность. Улицы остаются теми же, воздух не меняется ничуть, небо всё так же серо и уныло, но раньше унылость его не тяготила, теперь же – да. Меняются ощущения. Возможно, деятели противоборствующих стихий впрыскивают ядовитые аэрозоли, вводят в ткань полотен вкрапления безумств, разрыхляют цельность очертаний. Мелкие бесы, но им позволено. Как бы то ни было, неудовлетворённым я оказываюсь всё чаще и чаще. Бессмысленность, казавшаяся мне главной находкой существования, главным его успокоением, перестаёт вдруг соотноситься своими параметрами с трафаретом твоей сущности и при совмещении случаются шероховатости. «Это минуты слабости, - успокаиваю я себя, - всего лишь минуты…»
- Это минуты слабости! – сказал Вадим.
- Что? – повернулась в постели Таня.
В комнате было темно. Предпоследний день года миновал, уступив дорогу гнетущей ночи, которая, быть может, уступит его и дню последнему.
- Что, что? – отозвался Вадим.
- Ты сказал что-то.
- Ничего не говорил.
- Сказал, я слышала.
- Не говорил. Спи, не волнуйся.
- А я и не волнуюсь, - ответила она, и как-то чуточку жёстче, чем обычно, обиженней. Перевернулась на бок и, уткнувшись в стену, засопела. Вадим хотел сказать что-то, но слов подобрать не сумел. Таня вскоре заснула. Ему же не спалось.
Он ещё раньше почувствовал, что ночь эта может превратиться в бессонный кошмар, и опасения сбывались. Минуты тянулись, а сон не приходил. Он пытался подбодрить его, подыграть ему – для этого вызывал в воображении погружение в вязкую плотность, полыхавшую в глубинах темноты. Потом подыгрывать перестал, справедливо решив, что если сон пожелает его пленить, он сделает это помимо его воли.
Он пролежал почти три часа, прежде чем решил прекратить всё это. Поднялся, сходил в туалет, накинул на голое тело фуфайку и вышел на балкон.
Здесь было холодно. Балконные стёкла, вставленные ещё чёрт знает когда и кое-где потрескавшиеся, были полностью покрыты пеленой ледяных разводов. Открывать форточку надобности не было – сквозняки так и били сквозь щели в раме. Он закурил, выпустил дым и, запахнувшись плотнее, стал с тупым безразличием рассматривать ровные линии кирпичной кладки.
С улицы доносились звуки. Время от времени проезжали машины, слышались шаги запоздалых и видимо нетрезвых прохожих, а кроме этого мяукала кошка. Мяукала так громко, что казалось, будто она где-то здесь, на балконе. Вадим не поленился подняться и пошарить по углам. Кленки конечно не было, скорее всего она сидела на чердаке.
Наружу он всё-таки выглянул, уже докурив. Выглянул, чтобы убедиться, не идёт ли снег. Снег шёл, не крупный правда, но зато мело .Убирать снег тридцать первого они не планировали, однако Вадиму подумалось сейчас, что если ночь пойдёт так и дальше, то можно будет выйти.
Повесив в прихожей фуфайку, он переместился на кухню. Закрыл дверь, включил свет и поставил на плитку чайник. Воды в нём было буквально на донышке и вскипел он быстро. Вадим налил кипяток в стакан, добавил сцеженной заварки и, размешав две ложки сахара, долго пил его, уставившись в пол.
Вернувшись в зал, он присел на диван. Раздеваться не стал и даже не лёг. Таня спала лицом к нему, одеяло было надвинуто по самый нос, голова наполовину погрузилась в подушку – были видны лишь часть лба и левый глаз, точнее его веко. Веко так и притягивало к себе внимание. С ним что-то происходило. Вадим нагнулся вплотную. Глаз шевелился. Вправо – влево, вправо – влево, быстро и нервно. Он смотрел на него до тех пор пока шевеление не прекратилось.
- Пойду убираться, - сказал он, поднимаясь.
- Порой чувствовал и это.
- Вот смотри: колышется.
- Он вполне разумен.
- Возможно руководит.
- Направляет, подсказывает.
- Внушает.
- Внушает, именно!
- Наверно спирали.
- Или просто сфера.
- Возможно.
- Насажаны друг на друга.
- Не соприкасаются.
- Могут.
- Но естественней с проёмами.
- Именно.
- Сколько?
- Огромно.
- Одна на другой.
- Безвоздушные.
- Разрывают.
- И другие?
- Другие…
- Не верится.
- Не другие, да.
- Мы!
- Мы…
- Одни!
- Одни… Возможно ли?
- Подтверждается.
- В одном из разъёмов.
- Вполне.
- Витает над сводом.
- Обозревает.
- А нам?
- Нам?
- Нам. Разорвать.
- Предусмотрено.
- Я творила.
- И я.
- Они нарастают.
- Да, возможно.
- На каждый порванный…
- Новый.
- Или два.
- Или два…
- Но твёрдо.
- Спёрто.
- Дышим?
- Впрыскивают кислород.
- Кислород?
- Да.
- Им?
- Наверное.
- Уверен?
- Нет.
- Не дышим?
- Возможно.
- Вздымается грудь.
- Обман.
- Просто заставляют.
- Поверить.
- Полюбить.
- Захотеть.
- Срастись.
- Не надеяться.
- Не ждать.
- Осуществляют.
- Точно.
- И осознанно.
- Твёрдо.
Вот так и рождается закономерность: изображая в набросках и терминах, получают условно, но некое подобие видимого возможно. Пунктирно, блёкло, приходится запирать и перерисовывать, но становится всё лучше – это чувствуешь даже по мозговым покалываниям.
- Противопоставить.
- Что?
- Отразить.
- Нечем.
- Просто усилие.
- Недостаточно.
- Одно усилие.
- Не хватит.
- Должно.
- Не получится.
- Вариант оставлен.
- Не уверена.
- Должен быть.
- Он есть.
- В чём?
- Не выходить, не подниматься.
- Да, вариант.
- Осознание вредно.
- Но если пришло?
- Забыть.
- Его не забудешь.
- Тогда новое.
- Придумать?
- Создать.
- Чтобы повергло.
- Заглушило.
- Смяло.
- Уничтожило.
- Старое.
- Древнее.
В начале, где-то у самых первых попыток, было несколько путей. И выбравшему неспокойный назад уже не повернуть, потому что после каждого шага пройденное пространство заполняется твердью.
- Сигнал.
- Сигнал?
- Дадут сигнал.
- Их нет.
- Пусть.
- Давно.
- Но если дадут?
- Невозможно.
- Если проявят?
- Иллюзия.
- Озарят и выжгут.
- Забудь.
- Кокон прорвавшихся, сфера освободившихся.
- Пустота.
- Пребывают.
- Отсутствуют.
- Надеются.
- Отсутствуют.
- Помогают.
- Отсутствуют.
- Ладно, ладно!
- Отсутствуют.
- Отсутствуют…
- Тишина.
- Покой.
- Вижу тебя.
- Вижу.
- Чувствую.
- Касаюсь.
- Вдыхаю.
- Охватываю.
- Греюсь.
Взамен предлагают пятнышко света, маячащее где-то вдали. Его порой начинаешь видеть – таково коварное свойство зрения, оно может само определять отдалённость и контуры. Наносить их на пустые пространства темноты.
- Вот даже рукой.
- Касаешься?
- Словно бы.
- Там твёрдо?
- Я чувствую.
- Выше.
- Не позволяет.
- Твёрдость.
- Лучше не пытаться.
- Лучше.
- Оно болезненно.
- И пугает.
- Пугает, да.
- Квадраты.
- Параллели.
- Всё отмерено.
- Высчитано.
- Нас не могли поместить в ложное.
- Смыслы есть.
- Не улавливаются.
- Не позволяют.
- Не позволяет.
- Он.
- Он!
- Вовне.
- Вовне?
Прикоснуться к близкой и податливой форме, в которой тоже бьётся пульс, впиться и замереть. Влекущее биение удаляется – таким и задумывалось.
Снега навалило не больше, чем по щиколотку. Был он лёгким, рыхлым и расчищался послушно. Вадим начал от дальнего подъезда, и довольно резво: за считанные минуты расчистил пол – дороги. Окинув взглядом содеянное, решил работать не так резко – закурил, сбавил обороты и водил теперь лотком несколько лениво. Что, впрочем, на результатах не сказывалось – дорога расчищалась на удивление быстро.
Улицы были совершенно пусты. Дворники, мелькавшие у соседних домов в другие дни, забили на свою работу в канун праздника. Ни в одном из окон не горел свет, весь город спал. Быть может, Вадим был сейчас единственным, кто подставлял под колючий ветер свою угловатую физиономию.
Закончив с дорогой, он присел на скамейку. Почему-то показалось, что Татьяна может выйти сейчас из подъезда, упрекнуть его в том, что не разбудил её и присоединиться к работе.
Домой возвращаться не хотелось. Он вспомнил про заледеневшие ступеньки и решил, что очистить их сейчас – самое время. Лом находился в квартире, пришлось подняться за ним. Долбёжка льда была работой муторной, но видимо душа его именно этого и жаждала. Вадим опускал лом со страстным и яростным удовольствием. Лёд сдавался без сопротивления.
- Ну как? – спрашивает он у Тани.
- Сильно, - отзывается она. Почему-то тоже курит. – Ты ничего не слышишь?
- А что?
- Ребёнок как будто плачет.
Вадим прислушивается
- Да, действительно.
- В сугробе где-то!
- Может из окна?
- Какие окна? В сугробе! Посмотри-ка вон там.
Вадим, погрузившись по колено в снег, направляется к двум деревьям на обочине.
- Видишь что-нибудь? – нервно мнёт Таня сигарету.
- Нет.
- Ищи, ищи! Я очень хорошо его слышу.
Вадим тоже его слышит и очень явно.
- Ну как? – вопрошает Таня, сама уже готовая погрузиться в сугробы.
Вадим молчит. Под деревом действительно лежит что-то.
- Нашёл?
- Нашёл, - нагибается он.
В сугробе, полностью погрузившись в снег, валяется кулёк белья. Вадим берёт его на руки.
- Господи боже мой! – восклицает Таня. – Он живой?
Вадим шагает к ней. На ходу заглядывает под одеяло. Ребёнок с кроткой улыбкой смотрит на него.
- Вот, - приближается он к Татьяне.
- Дай мне его! Живой, живой ещё! А замёрз – то наверно как!
Она качает его на руках, прижимает к груди. Малыш жалобно пищит.
- Вот и не верь после этого в аистов, - пробует шутить Вадим.
- Потерял кто-то!
- Как можно ребёнка потерять?
- Везли на санках, а он вывалился. Пьяные были.
- Там нет следов санок.
- Ах ты маленький мой! – колдует над ребёнком Таня. – Бедненький!.. Замело следы. Он, может, чёрт знает сколько лежит здесь! Сутки целые!
- Да-а, история! – смотрит Вадим по сторонам. – И что нам с ним делать?
- Родителей найти.
- Где?
- А лучше скорую помощь вызвать.
- Скорую помощь… - размышляет Вадим. – У кого в нашем доме телефон есть?
Издалека, со стороны бройлерной, прямо по сугробам к ним идёт человек. Идёт пошатываясь и то и дело останавливается, чтобы осмотреться.
- Гляди-ка! – кивает Таня. – Ищет что-то.
- Да, похоже, - соглашается Вадим.
Человек приближается.
- Вы не ребёнка ищете? – окликает его Таня.
Человек вскидывает голову и долго смотрит на них.
- Вы ребёнка потеряли? – снова спрашивает Таня.
Человек, оказавшийся низеньким, морщинистым дядькой с небритым лицом, молчит. Но, сделав шаг, тянет руки к малышу. От него разит перегаром.
- Да он пьянющий! – отступает Таня. – Вадим, поговори с ним.
- Эй! – трясёт его Вадим за плечо. - Ты меня слышишь?
Мужик медленно переводит взгляд на него и мычит что-то нечленораздельное.
- Твой ребёнок? – трясёт его Вадим. – Ребёнок, говорю, твой что ли?
Мужик снова мычит.
- Что?
Мужик протягивает к ребёнку руки, делает шаг, но оступается и падает в сугроб.
- Э-э, плохо дело! – смотрит Вадим на Таню. – Он лыка не вяжет.
- Не похож он на отца! – говорит она.
- Дед может.
- Я не отдам ему ребёнка!
Мужик, издавая урчание и шипение, тяжело поднимается на ноги.
- Ещё попытаемся, - говорит Вадим.
- Да что пытаться!
- До дома, может, доведёт.
Он помогает мужику установить равновесие.
- Батя ! – говорит ему в ухо. – Слышишь меня? А? Слышишь? Кивни, если слышишь.
Дядька производит нечто, похожее на кивок.
- Ты где живёшь?
Выпучив глаза, глупо смотрит на Вадима.
- Живёшь, говорю, где?
Снова тянет руки к ребёнку.
- Ребёнка мы донесём. Донесём, понял? Ты давай дорогу показывай.
Мужик не шевелится.
- Понимаешь меня?! – кричит уже Вадим. – Домой! До-о-о-мо-о-о-ой!!! Домой! Куда - сюда, сюда?
Мужик тяжело поворачивается и лезет ещё глубже в сугробы.
- Стой! – хватает его за ворот Вадим. – По дороге пойдём. Вон, в тех домах где-то, - кивает он Тане.
- Он вообще за ребёнком ли? – говорит она. – Бутылку, может, ищет.
Однако трогаются. Вадим держит дядьку за шиворот, Таня с ребёнком идёт следом. Приближаются к одному из домов, что располагается за детским садом. Мужик направляется в ближайший подъезд.
- Здесь? – спрашивает его Вадим. – Точно здесь?
Мужик не отзывается, но упорно шагает к подъезду.
- Будем надеяться, что здесь, - говорит Вадим.
Они заходят в дом. На каждом из пролётов дядька останавливается и, тяжело дыша, отдыхает.
- Номер квартиры помнишь? – трясёт его Вадим.
Мужик безмолвствует. На четвёртом этаже он останавливается у одной из дверей и начинает скрестись в неё.
- Эта? – спрашивает Вадим.
- Позвони лучше, - говорит Таня.
Вадим на кнопку звонка. Долгое время никто не подходит.
- Там, может, нет никого, - говорит Таня.
Дверь открывается наконец. Массивная баба лет пятидесяти с заспанным лицом обозревает их блуждающим взглядом.
- А-а! – видит она знакомую физиономию мужика. – Где Света?
Тот мычит что-то.
- Это кто с тобой? - продолжает допрос баба.
Мужик не отвечает.
- Маленькая моя! – останавливается её взгляд на кульке с ребёнком. – Светочка! Нашлась – таки!
Таня не спешит отдавать малыша.
- Это вы нашли её? – улыбается им баба. – Ай, спасибо вам, ай, спасибо!
- Подождите! – преграждает ей дорогу Вадим. - Давайте выясним кое-что.
Баба недоумевает.
- Это дочь ваша?
- Дочка, дочка моя.
Вадим бросает удивлённый взгляд на Таню. Та отвечает ему таким же.
- Вам сколько лет? - снова спрашивает Вадим. – Староваты вы что-то.
- Сорок восемь мне, - глупо обозревает их баба. – Светочка - моя!
- Вы знаете, что она в сугробе лежала? – подаёт голос Татьяна.
- Ах, в сугробе, сугробе! Я убью его! – хватает она мужика за горло.
- Кто там? – высовывается из-за её спины чья-то похмельная рожа. Её игнорируют.
- Ребёнку врача вызвать надо, - продолжает Таня. – У вас есть телефон?
- Есть телефон, есть! – кивает баба.
- Давайте мы вызовем «Скорую помощь».
- Давайте. А вы отдадите мне Светочку?
- Отдадим. Где у вас телефон?
- Здесь он, здесь, в коридоре! Проходите пожалуйста.
Вон компания перемещается внутрь. Татьяна отдаёт ребёнка, но очень неохотно. Вадим вызывает «Скорую».
- Я даже не уверена, - говорит ему Таня на обратном пути, - что мы отдали ребёнка тем, кому надо.
- Тем отдали, - отвечает Вадим, - не волнуйся.
- Откуда ты знаешь?
- А кому ещё?
- Мало ли алкашей, которые придумают, что у них ребёнок.
- Нет, это слишком сложно.
- Да и доктора странные были.
- Обыкновенные доктора. Не грузись, - обнимает её Вадим. – Сказали же, ребёнок вне опасности.
Таня нехотя кивает.
- Дай сигарету, - говорит.
Вернувшись домой, Вадим разделся, убрал в темнушку лопату с ломом и переместился на кухню. Таня ещё спала.
Ему спать не хотелось, он принялся готовить завтрак. Достал крупу, налил в кастрюлю воду. Чуть позже решил взяться и за пельмени.
- Ого! – воскликнула Таня, появившись в проёме двери.
- Что «ого»? – отозвался он.
- Это ты мне сюрприз решил преподнести?
- Вроде того.
- И пельмени наделал! Сколько штук?
- Сто.
- Сто?
- Да. Больше надо?
- Да нет. Сто нам хватит. Даже лишку останется.
Она скрылась в туалете. Вскоре вышла. Надела халат, причесалась. Присоединилась к Вадиму. Тот ел кашу.
- Будешь? - предложил ей.
- Давай.
Он достал тарелку, наложил ей.
- Много слишком, - сказала Таня.
- Ешь, всё наше.
- Много.
- Тебе полезно.
- Почему?
- И так худенькая.
- Что бы ты сказал, если бы толстой была!
- Тогда вообще бы не кормил.
Он ссыпал лишнее в кастрюлю.
- Ммм, вкусная! – облизнулась Таня.
- Ну так!
- Может всегда готовить будешь?
- Можно. Мне это нравится.
- Что же ты раньше молчал. Я бы к плите и не подходила.
- Хорошо, договорились. Я готовлю, а ты на завод устраиваешься.
Таня усмехнулась.
- Ты что-то на завод не торопишься устраиваться.
- Ну, я же повар теперь.
- А раньше?
- А раньше раньше надо было спрашивать.
Они помолчали.
- Снег шёл сегодня? – спросила Таня.
- Ага.
- А? Шёл?
- У тебя со слухом что-то.
- Так ты под нос бормочешь!
- Не в первый раз уже.
- Шёл, да?
- Шёл.
- Чёрт! Но сегодня я не уборщик.
- Я убрался.
Таня была удивлена.
- Убрался? Ни фига себе! Серьёзно?
- Да.
- Когда это ты успел?
- Вышел на улицу и убрался.
- Всё?
- Всё.
- И с дороги снег, и с лестниц …
- И с дороги, и с лестниц. Даже лёд выдолбил.
Она качала головой.
- Ну ты даёшь стране угля! Мелкого, но много.
- Да не мелкого …
- Ты спал ли вообще?
- Нет.
- Не спал?
- Нет, не спал.
- Я так и знала!
- Ты так и знала?
- Угу. То-то спалось легко!
Вадим усмехнулся.
- Обычно навалится кто-то, - продолжала Таня, - обовьёт, как спрут, душить начнёт. А сегодня – нечего.
- Почаще надо не спать.
- А что ты так?
- Бессонница замучила. Лежал, лежал, делать нечего – дай-ка уберусь.
- Нда… - доедала Татьяна кашу. – Даже не знаю, что тебе сказать. Молодец!
Вадим наливал себе чай. Чай был крепкий.
- Только с чего это у тебя бессонница?
- Даже не знаю.
- Рано тебе бессонницей мучится.
- А я не мучился. Свежим воздухом подышал, сигаретку выкурил. Очень неплохо время провёл.
- Меня бы позвал.
- Ты спала сладко.
- Да!?
- Угу. Наверно, снилось что-нибудь. Пейзажи, натюрморты…
- Нет, снилось мне другое.
- Ребёнка сейчас из сугроба вытащил.
- Застрял что ли?
- Нет, лежал там.
- Мёртвый?!
- Живой. Грудной ребёнок.
- Господи боже мой! И что?
- Ну, потом отец нашёлся. Пьяный правда, ходил, искал. Отнесли к нему домой.
- Потерял его?
- Видимо. Может целую ночь там лежал. Но живой, дышит. Я «скорую помощь» вызвал.
Таня дивилась.
- Вот ведь, алкаши!
Вадим кивал.
- Всё – таки надо поспать немного, - поднялся он из-за стола.
- Поспи, поспи.
- У тебя снотворное где-то было.
- Да. Дать?
- Дай.
Таня пошарила в шкафу, нашла пузырёк с таблетками.
- Сколько надо?
- Одну.
- Не люблю я конечно таблетки…
Выпил. Лёг потом. Таня открыла в ванной воду, а пока она набиралась, вынесла мусор.
- До самых краёв вёдра! – сказала, вернувшись, в укор Вадиму.
Он не ответил. Следил за моментом погружения в сон. Момент никак не наступал.
Отдаления приближаются и варианты стремятся к завершению. Будущее жаждет чётких форм и проявлений. Последовательность звеньев смыкается в цепь – так завещали. Заветы сбываются. Заветы сущи. Пророкам удаются порой прозрения. На выступах, по гладкости, В просроченности и в срок – косые линии. Смыкаются и гасят экраны. Великая Неизбежность, Тихая Умиротворённость – вас жаждали в своих терзаниях и горести! Седые купола подводят итоги, дрожащие перья вырисовывают окружности – круги замыкаются на плоскости. Молчаливые Расчленители Сущности готовы задвинуть засовы… Что? Ещё раз, будь добр! Здесь плохо слышно! Прощальные отзвуки? Финальное затишье?.. Даже не знаю, мне не положено в общем-то, но если так просят…
- Понравилось тебе там?
Девочка кивает:
- Угу.
- Красиво?
Ещё кивок.
Внучка, шесть лет. Только что приехала из Австралии – ездила с родителями в отпуск.
- А что больше всего понравилось?
- Купаться.
- Кенгуру видела?
- Нет, - это сын, - Мы в зоопарках не бывали.
- Проходили мимо одного, - добавляет сноха, - но не зашли.
- А так просто, на природе – не ходят?
- Мы не видели, может где и есть, - снова сын.
Она напротив. Ещё красится, потому выглядит моложе. Он - совсем седой. Бодрый, впрочем. Ходит, делает кое-что. Сердце схватывает иногда – но в таком возрасте что можно ожидать от организма.
- Катюш! – манит внучку. – Пойдём на колени!
- Не, не хочу, - мотает та головой.
- Катя, - мама грозно, - подойди к дедушке!
Подходит.
- Большая ты какая, - на колени не сажает. Гладит по голове.
- Ну ладно, - говорит смущённо, - ладно. Кушай, не буду мешать.
Катя возвращается к столу. Торт ещё не доеден, она продолжает его кромсать.
- А Ирина что не пришла? – обводит он глазами всех.
- Вот, не пришла, - разводит руками сноха. – Не захотела.
- Ей заниматься надо, - вставляет сын.
- Да к тому же парень у ней, - снова сноха.
- Да!? – это жена.
- Да. Второй месяц встречаются. Хороший мальчик, приводила его, знакомила.
- Невеста уже, - опять она.
Он шумно выдыхает.
- Какой у двенадцатилетней девочки парень может быть?
- А почему не может? – недоумевает сноха.
- Действительно? – она тоже удивляется.
- Это просто детская дружба, пап, - поясняет сын. – Ничего такого.
Он морщится, но не спорит.
- Наталья-то придёт? – спрашивает.
- Обещала, - кивает жена. – Вот не она ли это?
На лестничной площадке раздаются шаги. Короткая пауза, а после – звонок в дверь. Похоже, что она.
- Я открою, - встаёт жена.
Выходит в коридор, открывает дверь. Наталья – её голос. С ребёнком.
- А-а, блудная дочь! – встречает он её.
- Папа в своём репертуаре. Всем привет! – здоровается она. – Я буквально на пять минут.
Ребёнку два года, мальчик. Назвала Фёдором. Отец неизвестен, по крайне мере им.
- Катя, вот тебе беби! – кивает дочери Николай.
- Тётя Наташа, можно я с ним? – спрашивает у Натальи.
- Можно.
Девочка усаживается с малышом в кресло. Пытается взять его на руки – он слишком большой для неё. Наталья садится за стол.
- Ну, рассказывай, - говорит он.
- Что рассказывать?
- Как дела, как жизнь?
- Нормально.
- Что ненадолго так?
- Успеть надо. В одно место тут.
- Мужик что ль ждёт какой?
- Ну, папа, ну ради бога!..
Все тоже вроде как возмущены.
- Ты чего? – укоризненно глядит сквозь очки жена.
Сын со снохой молчат, но взглядами тоже укоряют.
- Ладно, ладно, - отмахивается он ото всех. – Я шучу.
- Как у вас лучше расскажите, – спрашивает дочь. – Получили подтверждение? – обращается к матери.
- Нет, - отвечает та. – Не нашли документы.
- Вот тебе на!
- Не работал, говорят, такой. Отсутствует фамилия.
Дочь качает головой.
- Как назло делают, - говорит сноха. – На сорок рублей бы пенсия увеличилась, всего - навсего – нет, и их не дадим!
- Да, да, - кивает дочь.
- Я знал, что они ничего не найдут, - говорит он.
- Почему? – спрашивает жена.
- Меня в той шарашке неправильно оформляли. Какую-то бумажку подписал, и всё. Она может липовая была!
- Ну ты целый год у них проработал! – жена.
- Сейчас уже ничего не докажешь.
- Да, раньше надо было, - дочь.
- Раньше-то, раньше, но это же несправедливо! – жена.
- Мама, кто когда на справедливость смотрел!?
- Да хрен с этими деньгами, - он. – Из-за копеек ещё унижаться.
- Лишние деньги не помешали бы, - сын.
- Это ты себе говори! – он.
Сын усмехается. Глядит в сторону.
- У него временные трудности, - сноха.
- Как обычно, - он.
- Ну правильно, - сноха. – Рискует, вертится. Все так.
- Довертится, - он.
- Ах, папа, бросьте! – сноха.
- На Австралию хватает, а на еду нет, - он.
- Хватает мне на еду, хватает, - сын. - С чего ты взял?
- Действительно, - сноха. – С чего вы взяли?
- Ты помолчи уж сегодня, - жена, и как бы в сердцах. – А-то раздражительный какой-то.
- Это он мне обрадовался, - дочь.
- Ворчит, ворчит весь день, - снова жена.
Он молчит. Смотрит в пол.
- Тётя Наташа, - подаёт голос Катерина. – А можно я ему торт дам?
- Только немного.
Включает телевизор. Идёт старый фильм, комедия. Смотрят, улыбаются. Еда почти не тронута, пили только чай.
- Пора мне, - говорит дочь . – Не успею а то.
- А куда ты торопишься? - спрашивает жена.
- Надо мне, надо.
Забирает из кресла ребёнка.
- Папуля, поздравляю тебя, - целует отца в щёку. – Подарок мама передала наверно.
- Передала, передала.
- Хоть ты и вредный человек, но я тебя люблю.
Сын со снохой тоже собираются.
- Пойдём и мы, - говорит. – Давай, отец, счастливо, - жмут руки. – Не болей.
- Кать, собирайся, - зовёт сноха дочь. – До свидания, спасибо за угощение. С днём рожденья, - тоже целует.
Уходят. Жена закрывает дверь.
- Выключить? – спрашивает, кивая на телевизор.
- Нет, я смотрю.
Садится рядом.
- Дай мне таблетку, - говорит он несколько минут спустя. – Прихватывает что-то.
Будущее. Хочется ещё, словно пробуя на вкус: Будущее. Распекается по нёбу, обволакивает язык. Стремится вглубь, в тело. Будущее .
Лучше сплюнуть.
« В динамике последовательней и яснее.
Хорошо, думает, сфера. Хорошо, телесные обличья и способности. Можно говорить, двигаться, мыслить. Мыслить навряд ли кажется естественной функцией, он проницателен и наверняка не верит в истинность окружающего и возможностей. Но говорить и двигаться – да. При говорить – тоже сомнение, возможно им ощущается гнёт и сдавленность. Впрочем, и лёгкая непосредственность не должна казаться аксиомой, ведь при пределах невозможна безмерность. Двигаться. Двигаться – самое истинное. Сомневается, безусловно сомневается; воля не кажется ему настолько сильной и всеобъемлющей, чтобы приводить в движение собственное тело. Она приводит, однако, и по сравнению с другими функциями представляется наиболее собственной. Я не недооцениваю его, он прозорлив чудовищно, он может обозревать безмерные дали, но он ограничен. Во всех стремлениях и всплесках я перекрываю его замыслы. Он ищет ходы, ищет условия, порой ему маячит надежда, я не отбираю её. Так цельнее и осмысленней: вера, усилие – необходимы движения, последовательные шаги и означенность. Он делает расчёт, я проявляю его – его и возможность осуществления. Он стремится, дерзок – я обрамляю безудержность. Сожаления возникают, разочарования тоже, но усилие следующее явно и вера ведёт к деятельности. Шарит по плоскости, она гладкая, но встречаются выступы. Порой заострённые и колются, но он силён – он не вытаскивает рук. Больно, и ладони покрываются кровавой влагой. Здесь формы, здесь функции. Попавшая случайно округлость приводит к буре эмоций, рассуждения затопляют, но выводы делаются. Угловатые формы вычленяются из цельности, ощущаются одной лишь гранью, а потому вынуждены достраиваться в уме. Тот хочет правильности и размеренности – он достраивает симметрию, по тем же параметрам. Запредельное видится зеркальным, смазанным, но логичным. Он проклинает свою слепоту, но я нашёптываю ему обратное.
«Ты вовсе не слеп».
«Зрячесть – не главнейшее из условий».
«Контуры распознаются иными методами».
«Чувственность приложена, зрение подвластно».
«Ты способен, потому что я позволяю».
Он облизывает губы, закрывает глаза, пытается расслабиться. Расслабиться, а после сосредоточиться. Действуй, действуй! Я всегда на твоей стороне, постоянно в твоей отмеренности, вечно к твоему движению. За спиной твердь и холод, но ведь ты и не оборачивался ни разу. Не оборачивался, не оборачивался, те попытки я не могу засчитать за нарушение, они происходили при несущественных кондициях и не характеризуют ситуацию в полной мере. В более жёстких декорациях, при суровевшем из дуновений, на самой зыбкой из поверхностей, при острейшем из прояснений ты сдерживался всегда. Ты сжимал зубы, сдавливал пальцами боль, отрешался и не позволял ни единому звуку давать повод к моему торжеству. Тебе казалось иначе, ты думаешь, что сбоев было много, неизмеримо много – я не признаю их за таковые. Я не лукавлю, и если бы мог, то так бы и сказал тебе об этом. Ты призван на векторы, ты совершаешь движения. Не многие удостоишься этого, не многие».
Вадим проснулся, когда было уже темно. Таня сидела в кресле и под светом настольной лампы читала старый номер журнала «Техника – Молодёжи». Чувствовал себя Вадим неважно: болела голова, тошнило. Даже подняться ему удалось не сразу.
- Что, Новый год проспал? – попытался он пошутить, свешивая на пол ноги.
- Нет, - ответила Таня. – До Нового года ещё два часа.
- А сейчас сколько?
- Ну подсчитай. Если до полночи два часа, то сколько сейчас должно быть?
- Десять?
- Угадал.
- Чёрт, долго я стал!
- Весь день.
- Так плохо себя чувствую… Никогда больше не буду пить снотворное.
- Зато выспался.
- На фиг не нужен такой сон.
Тяжело поднявшись, он проковылял в ванную. Довольно долго плескался там. Таня продолжала читать журнал.
- Такое чувство, - сказал Вадим, выйдя, - что меня по затылку монтажкой ударили.
Таня шутку не восприняла.
- Меня не били монтажкой?
- Не знаю.
- Представляешь, мне снилось, что я сплю!
- Страшный сон.
- И не говори. Можно вообще не проснуться. Я где-то слышал про это – когда во сне снится, что спишь, можно впасть в летаргический сон.
- Я бы растолкала тебя.
- А ты что сидишь?
- А что мне делать?
- Что читаешь?
- Статью.
- О чём?
- О том, что Луна – искусственное создание.
- Да!? И об этом прямо так пишут?
- Угу. Причём ещё пятнадцать лет назад.
- Я всегда подозревал это. Она мне давно не нравилась.
- Это лишь гипотеза.
- Я уже верю.
- Что же ты не читаешь журнал, который выписываешь?
- Я не выписываю журналов.
- Я успела заметить. Но раньше выписывал.
- И раньше не выписывал. Эти журналы я нашёл.
- На улице?
- Да. Возле мусорного бака.
- Возле мусорного бака? Да ты чистоплюй!
- Не в мусорном баке, а возле. Там чисто было.
- Притащил и не читал.
- Времени не было.
- Ты есть хочешь?
- Очень.
- Пойдём, покормлю тебя.
Они переместились на кухню.
Таня была накрашена и хорошо одета. В красивый бордовый свитер, который с момента приезда не надевала ни разу, в чёрную мини – юбку и чёрные же чулки.
- Мы ждём кого-то? – спросил её Вадим, принимая тарелку с супом.
- Нет, мы идём в гости.
- К кому?
- К твоему другу, Герману.
- К Герману!?
- Ну да, мы же договаривались.
Вадим был удивлён.
- Нет, мы не идём к Герману.
- Почему?
- Я не собирался к нему идти. Да и ты тоже, по-моему.
- Ну вот, - она отвернулась.
- Ты думаешь, он нас всерьёз приглашал?
- Разве нет?
- Нет конечно. Он же пьяный был!
- Не такой уж и пьяный.
- Достаточно пьяный.
- Значит здесь останемся, тоску разводить… Не знала, что ты такой.
- Какой такой?! При чём тут я вообще? Ты думаешь, он ждёт нас? Он валяется сейчас под столом ни живой ни мёртвый, а жена его тапкой лупит.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
Таня обиженно хмурилась.
- Мы не идём к Герману! – сказал Вадим.
- Поняла, поняла. Тогда зачем есть сели? До Нового года подождали бы.
- Ну ты собирай пока. Я так, перехвачу.
Таня еще покуксилась, но через пару минут поднялась собирать стол. Явств оказалось довольно много, и кухонный столик едва вмещал их. Его поставили в зале, у дивана.
- Тут на целую бригаду! – говорила Таня, доставая бутылки. Кроме шампанского, которое хранилось больше месяца, была бутылка вина и шесть бутылок пива.
- Разве это много? – сказал Вадим.
- Мало?
- Мало.
- Больше надо было?
- Больше не надо, этого достаточно. Может, останется даже. Ещё два дня праздничных.
- Ну, у нас хоть две недели. Всё равно никто толком не работает.
- Нет, третьего мы дверь делаем.
- Договорились?
- Всё, железно.
Было несколько салатов. Кроме них, рыба под шубой, просто рыба, что-то мясное, картофельное пюре, красивый и пышный торт, а также апельсины и виноград. Такого стола они ещё не накрывали.
- Вот виноград я люблю, - отрывал Вадим от кисти ягоды.
- Подожди! – остановила его Таня. – За стол сядем, тогда уж.
На горячее шли пельмени. Их сварили все сразу – сто штук.
- Ну что, проводим старый год, - предложила Таня.
Вадим не возражал. Сели за стол.
- Тридцать штук положила тебе. Не хватит, подсыпешь.
- Хватит.
- Разливай.
- С пива начнём?
- Тебе лучше знать.
Вадим открыл бутылку пива, разлил по бокалам.
- За что выпьем? – взяла свой Таня.
- За нас.
- Правильно. Больше не за кого.
Они чокнулись. Сделали по глотку.
По телевизору шёл фильм. Они смотрели его в полглаза, но и разговаривали скупо. Без десяти двенадцать Вадим взялся за шампанское.
- Вот каждый раз, - сказала Таня, - когда наступает Новый год, я почему – то очень волнуюсь. Ты нет?
- Я нет.
- Без буха, без буха! – закрылась Таня руками. – Обольёшь всё.
Вадим открыл бутылку без буха. Разлил шампанское по бокалам.
- А вот почему – не знаю, - продолжила она.
Секундная стрелка отмечала последние мгновения уходящего года.
- Загадала желание? – спросила Таня.
- Нет.
- Почему? Надо загадывать!
- Всё это чушь. А впрочем … сегодня пожалуй загадаю.
- Мне не говори.
- Даже не надейся, - улыбнулся он. – Сама-то загадала?
- Угу.
Стрелки сомкнулись с верхней точкой циферблата. Кремлёвские куранты разнесли по квартире свой гулкий звон. Бокалы с шампанским сдвинулись.
- Я люблю тебя,- шепнул Вадим.
- И я тебя, - шепнула в ответ Таня.
Они поцеловались.
- Мы всё неправильно сделали, - сказала Таня. – Вместо того, чтобы сразу выпить шампанское, стали целоваться.
- Мы сделали всё правильно, - ответил Вадим. – Мне ещё хочется.
- Мне тоже.
- А почему ты села так?
- Как?
- Напротив.
- Чтобы не мешать друг другу.
- А целоваться как?
Они поцеловались ещё. Через стол. Было неудобно.
- Нет, так неудобно, - сказал Вадим.
- Действительно.
- Садись рядом.
Таня села рядом.
- Во, другое дело!
Снова сблизили губы.
Пронзительный звонок в дверь заставил их вздрогнуть.
- Господи! – выдохнула Таня.
Вадим подошёл к двери.
- Кто там? – крикнул.
- Свои! – донеслось с другой стороны. – Открывайте!
Вадим с Татьяной обменялись беспокойными взглядами. Звонок повторился.
Вадим открыл дверь.
- А вот и мы! – раздался пьяненький женский голос.
- А вот и мы! – вторил ему не менее пьяный голос мужской.
Вадим побледнел. Дыхание его участилось, а глаза заблестели болезненными огоньками. Таня же, напротив, обрадовалась незваным гостям.
- А-а-а! – встала она. – Это вы! Проходите, проходите! Не стесняйтесь.
- Что, не ждал родителей!? – прорычал Вадиму отец.
- Не ждал, не ждал! – растянув улыбку во всю ширь своего большого рта, грозила ему пальчиком мама. – Что стоишь, как истукан? Не поцелуешь мать?!
Вадим не шевелился. Она приблизилась к нему, встала на цыпочки и чмокнула в побелевшую щёку. Отец тоже полез целоваться.
Потом они целовались с Татьяной.
- Вот она какая! – говорила мать. – А, отец, видишь?
- Вижу, вижу, - кивал папа. – Хороша! Только мы встречались ведь уже.
- Ну, что это за встреча, на улице! В одежде, в шапке – и не рассмотришь толком.
- Да, без одежды она куда лучше! – согласился отец.
- И фигура, и внешность! - продолжала осматривать Таню мама. – Вот она какая красавица! – похлопала она её по попе.
Татьяна застенчиво улыбалась.
- А я! – заметив движение жены, подал голос отец.
- Пошёл вон, алкоголик! – повернулась к нему мать. – Девочек ещё щупать будешь!
- Вы раздевайтесь, проходите! - сказала Таня. – Пожалуйста к столу.
Родители стали раздеваться.
- Вадя!- попросила мама. – Помоги мне с шубой.
- Да сниму я с тебя шубу! – прорычал отец.
- Не надо! – сверкнула очами мать. – Я хочу, чтобы Вадя.
Вадим помог матери снять шубу. Повесил её на вешалку.
- Вот умница! – шепнула она, проходя в зал.
- Пожалуйста, пожалуйста, - говорила Таня. – На диван.
- А сами?
- Сейчас я с кухни принесу!
Она упорхнула на кухню. Родители уселись на диван.
- Держи! – протянула Таня табуретку Вадиму. Тот молча принял её.
- Что с тобой? – заглянула она ему в глаза.
Вадим лишь кивнул. Всё нормально, мол, всё нормально.
Они сели за стол.
- Ну, блин, сели вы! – замахал на них отец. – Телевизор ни фига не видно.
- Да брось ты с телевизором, - осадила его жена. - Какой сейчас телевизор, к сыну пришёл!
Вадим с Таней всё же пересели.
- Ну что же, - осмотрелась мать, - хороший у вас стол. Только горячительного мало.
- Да мы не очень увлекаемся, - сказала Таня. - Так просто поставили.
- А что тут такого!? – развела руками мама. – Увлекаться этим можно.
- И даже нужно! – поддержал её отец.
- Во! – кивнула она на него. – Специалист говорит. Ну-ка, доставай наши угощения!
- Сейчас, сейчас! – победоносно осмотрел всех папа. – Сейчас.
Из сумки, что держал между ног, он стал извлекать бутылки и банки. И того и другого было немало.
- Ой, да что вы! – замахала руками Таня. – Куда всё это?!
- Не спорь, - сказала ей мать. – Сегодня можно расслабиться.
- Сегодня нужно расслабиться! – рыкнул папа.
- Ах ты, специалист мой! – нагнулась к нему мать. – Специалист, мать твою!..
- Не ругайся!
- Кто ругается?
Таня деликатно посмеивалась на их забавы. Вадим молчал.
- Ты смотри, сынок какой у нас! – продолжала мама. – Женился, а родителям ни гу-гу. А, сынок?! Почему ни гу-гу?
- Забыл родителей, забыл! – качал головой отец.
Вадим оторвал глаза от пола, метнул в них короткий и яростный взгляд и снова опустил.
- А я с вами ещё не знакома, - сказала Таня. – Даже не знаю, как к вам обращаться.
- Меня зовут Людмила Андреевна, - очаровательно улыбнулась мама.
- Меня Таня, - сказала Таня.
- Твоё имя нам уже известно.
- Да, правильно.
- А меня… - подал голос отец.
- А этого похабника, - прервала его мать, - Вячеслав Андреевич. Он тоже Андреевич, но это не значит, что у нас один и тот же папа.
- А было бы здорово! – прорычал отец.
- Ну конечно, здорово! – передразнила она его – Ещё не хватало, чтобы ты моим братом был.
Вячеслав Андреевич зашёлся в сиплом и отрывистом смехе. Людмила Андреевна тоже смеялась, глядя на него.
- Ну что! – воскликнула она, обводя всех торжествующим взглядом. – Пить будем!?
- Будем пить! – закричал отец.
- Гулять будем! – кричала мать.
- Будем гулять!
- Работать не будем!
- Не будем работать!
- Наливай, Татьяна!
- Так они не открыты, - сказала Татьяна.
- Не открыты?
- Э – эх, ё – моё! – издал вздох праведного возмущения Вячеслав Андреевич. – Давайте сюда, деятели!
Схватив бутылку водки, он принялся её яростно насиловать. Засунул горлышко в рот, а через секунду выплюнул пробку на пол.
- Нечего, что он на пол? – кротко взглянула на Таню Людмила Андреевна.
- Нечего, - махнула та рукой. – Уберём потом.
- Разливай, отец! – стукнула мужа по плечу ободрённая мама.
Вячеслав Андреевич скучил стаканы на своём крае стола и стал разливать.
- Ой, рюмки наверно достать надо, - поднялась с табуретки Таня.
- Не надо! – взмахом руки посадил её отец. – Мы с матерью из стаканов привыкли.
- Ну что, дрогнем? – схватилась за свой мама.
- Дрогнем, - отозвалась Таня.
- Вадим, держи! – протягивал отец и ему.
Вадим стакан не взял.
- Да блин, не пьёшь что ли? – удивлённо смотрела на него мама.
- Вадим, одну рюмку можно, - науськивала с другой половины стола Татьяна.
Вадим лишь отрицательно мотал головой.
- Ну и хуй с ним! – махнул на него отец.
- Как хочешь, - показала язык мама. – Нам больше достанется.
- Ну не хочет, зачем уговаривать? – жалеючи поглядывала Таня.
- Никто и не будет! – воскликнула Людмила.
- Больно надо! – вторил Вячеслав, - Мы вон с Танюськой ещё пропустим. А, Танюська!
- Ну давайте… - улыбалась Таня.
- Бля! – повернулся отец к жене. – А она оказывается вот такая деваха!
- Да! Да! – кивала мать. – Хорошая девушка.
- Заебись девка!
- Перестань, паскудник!
- А что такого? Если она охуеть до чего хорошая, что же я, молчать должен?
- Можно и поприличней выражения подбирать.
- Ой, ты больно выражения подбираешь!
- Я же не при людях их употребляю.
- Да и при людях тоже… Кто здесь вообще кого стесняется, а!? Это же наши дети! Дети, бля, наши! Наша с тобой семья! Твоя и моя!
- За детей! – подхватила призыв Людмила.
Все, кроме Вадима, взяли в руки стаканы.
- Так, Вадим, отдыхает, - продолжала мама. – Мы втроём, три-четыре!
Выпили.
- Закусить, закусить! – командовала мама.
Потянулись к закускам.
- Закусить – самое главное! С хорошей закуской литры можно выпить.
- Это точно, - кивал Вячеслав.
- Соси срочно! – гаркнула Людмила и, повернувшись к Тане, зычно засмеялась. Таня тоже не могла сдержать смех.
- Э-э, а меня ещё паскудником называет!
- Да потому что ты паскудник и есть!
- С чего это?
- А вспомни-ка, что на днях от меня требовал.
- Что требовал?
- Ну вспомни, вспомни.
- Не помню.
- Ну тогда-то ты, у Веремеевых, приставать ко мне начал.
- А-а, это!..
- Что, вспомнил?
- Я требовал своих законных прав!
- Ни хрена себе права!
- Это мои законные супружеские права!
- А хуй тебе вместо прав!
- Во! – бегал глазами от Татьяна к Вадиму отец. – И я похабник ещё!
- Похабник и есть!.. Танюш! – нагнулась к Тане Людмила Андреевна. – А ты у Вадима в рот берёшь?
Татьяна смутилась.
- Только честно! – прорычал Вячеслав.
- Ну да! - ответила она кротко.
- Во! Во! – завопил отец. – Слышала!
- Ну так это ж Вадим, а не ты, долбоёб этакий! У него бы и я взяла.
- Просто Танюша понимает мужскую сущность, - рычал отец. – А ты ни хуя не понимаешь!
- Ты больно много понимаешь! Маразматик хренов.
- Не берёт у меня!… - обводил всех взглядом Вячеслав.
- И не возьму! – отвечала Людмила.
- Ну и хуй с тобой!
- Вот у Веремеева возьму, а у тебя не возьму.
- Да бери у кого хочешь!
- Я, кстати, видела у него.
- Эка невидаль!
- Он на лестнице пьяный ссал. Какой у него хуина!
- Да ну, скажешь тоже. Хуй как хуй.
- Ну, побольше твоего!
- Дело не в размерах.
- У него и симпатичнее.
- Эх, бля, дура! – качал головой Вячеслав Андреевич. – Так бы и убил тебя!
- Это я тебя убью скоро. Доведёшь меня как – нибудь, и убью.
- Мне жизнь свою не жалко.
- Да, никчемная у тебя жизнь!
- Обыкновенная жизнь.
- Гнусная жизнь! Связалась с тобой только…
- Связалась, значить терпи! - провозгласил отец. – Ну что, ещё по одной?
После нескольких опрокидований веселье развивалось ещё более непринуждённо.
- Ах, какая песня! – вскочила с места Людмила Андреевна. – Я не могу её слушать сидя!
Она закружилась в ломанном и диком вальсе.
- Таня! – позвала сноху. – Пойдём танцевать!
Таня присоединилась к ней. Они обвили друг друга руками и стали отсчитывать круги по квартире.
- Ах ты моя невестушка! – целовала её в губы Людмила. – Ах ты моё золотце!
Таня не сопротивлялась поцелуям.
- А давай взасос! – крикнула Людмила.
- Давайте, - ответила Таня.
- На ты, на ты меня называй!
- Давай!
Они сблизили губы и засосались. Людмила трогала Таню за грудь.
- Мы два гомика на Бродвее, - сказала мама томно, разнявшись. Засмеялась тут же. Татьяна тоже смеялась.
- А давай посмотрим на тебя без этого?! – дотронулась мама до свитера.
- Посмотрим, посмотрим! – закивал Вячеслав.
- Заткнись, ублюдок! – осадила его Людмила. – А? – повернулась снова к Тане. – Мне так хочется посмотреть на тебя.
- Но… - косилась Таня на Вадима.
- Хорошо, я первая начну.
Она отстранилась от Татьяны и стала раздеваться.
- Просим, просим! – захлопал в ладони Вячеслав
Голая Людмила Андреевна трясла обвислыми грудями.
- Танцевать! – орала она. – Всем танцевать!
- Подхватив Таню, Людмила закружилась с ней по комнате.
- Класс, да! – кивал Вячеслав Андреевич Вадиму.
Тот продолжал смотреть в пол.
- Раздевайся, Таня, раздевайся! – кричала Людмила. – Это так здорово!
Татьяна стягивала с себя юбку.
- На столе! – завизжала Людмила. – На столе хочу танцевать! Подсади-ка меня!
Вячеслав, ухватив жену за бока, помог ей залезть на стол. Опрокинув несколько бокалов и наступив ногой в салат, Людмила задвигала бёдрами.
- Танюша, сюда давай! – орала она.
Татьяна снимала свитер.
- Давай, давай! Живей!
Она наступила на край стола и тот перевернулся. Бутылки, тарелки, стаканы – всё полетело вниз. Попытавшись соскочить с падающего стола, Людмила грохнулась об пол. Шум стоял неимоверный.
Лёжа в груде разбитой посуды, она ржала во всё горло. Вадим вскочил с табурета, нагнулся к матери и, схватив её за волосы, процедил сквозь зубы:
- Чтобы через мгновение вас здесь не было! Ясно!?
- Чувствую.
- Что?
- Ощущаю.
- Что?
- Понимаю.
- Ничего не слышу.
- Я всё понял.
- Ты всё понял?
- Я понял!
- Ты понял.
- Он есть, он здесь!
- Он?
- Да, он самый.
- Тот, который…
- Именно!
- Где же он?
- Он внутри!
- Внутри?
- Да.
- Внутри чего?
- Внутри меня!
- Это возможно?
- Это есть.
- Ты видишь его?
- Я чувствую.
- Это чувство?
- Это чувство.
- Ощущение?
- Да!
- Боль?
- И боль тоже.
- Он внутри?
- Он внутри.
- Говорит, шепчет…
- Безмолвствует.
- Внушает.
- И это.
- Что именно?
- Мне трудно.
- Трудно понять?
- Да.
- Это непонятно?
- Не всегда.
- Сложно?
- О, да. Они сложны, эти импульсы.
- Параллели.
- Кажется.
- Параллели?
- Так видится.
- Утроба.
- Что-то вроде.
- Он тяжёл, колюч.
- Он колюч и тяжёл.
- Он шевелится?
- Шевелится.
- Ты чувствуешь?
- Не всегда. Я думал…
- Шевеления?
- Да. Думал, другое.
- Не связанное?
- Только моё.
- Собственное.
- Моя сущность.
- Сущность.
- Но это не то.
- Он.
- Он!
Бежевые лепестки в отдалении колышутся робкой дрожью, руки же спокойны и тверды, лиц не видно. На ладонях прожилки и мимолётные вены. Вспыхивают и тут же гаснут. Формируют рисунок. Уловить не просто, но возможно. Вот он, вот: смыкающиеся линии и круги. Значимость. Взглянуть и понять. Подняться, выбрать направление и шагнуть. Посередине лиан, вязкие травы обволакивают ноги. Почва влажна – так и хлюпает под ногами. Солнце над головой, прерываются лишь осколки. Звери пугливы, но ждут. Не к вам, кроткие, не к вам. Расстояние исчислить пытались предшествующие, тишайшему удалось, но то лишь легенда. Впрочем, верят, верят. И будто свиток, и будто строки, и будто буквы. И будто знание. Истёртая брусчатка. Когда-то площадь, но сейчас фрагменты. Повсюду выбоины. Несколько сот – достаточно, позволительно. Края не видно, может и нет, и как-то дымчато и пугающе. Не туман, не испарения. Вступить. Белое, снова белое. Повсюду белое и не может не радовать. Но душно. Пот не просачивается и кожа суха. Вверху темнеет. И даже задрав голову, не улавливаешь ни знака. Должны ли, обязаны ли? Должны, обязаны. Ждут, помнят. Готовятся в нетерпении и истоме. Движемся, праведные, движемся. Время послушно, оно доставит. Пусть без попыток и колыханий, без единой подвижности. На сумерки приложены, заглядывают за ширмы и делятся впечатлениями. Разводы, случаются помутнения и даже мрак, но ветра сдувают наносы. Вот двери, вот рукоятки. Бронза и рисунки тоже. Доблестный, поражающий порождение впадин – вот нацеленность, сила. В себя, конечно же в себя. Просто толкнуть и не стучаться. Жар уже близок, опаляет кожу и мгновения решают исходы. Здесь, отрешённые, с вами! Вступаю.
- Многомерность.
- Линии расходятся.
- Удаляются.
- Плоскости.
- Движение.
- Статичность.
- Всё же движение.
- Разрозненность.
- Блоки.
- Блоки?
- Стеною.
- Посередине?
- Они выезжают.
- За сводом?
- И могут вставляться.
- Кроме.
- Между.
- Срочно.
- Ответственно.
- Порознь.
- Рядом.
- Я тоже.
- Ты тоже?
- И я. Я.
- Я нет?
- За гранью.
- Подождать.
- Не время.
- Оглянуться.
- Не мне.
- Призраки.
- Нет.
- Дыры?
- Дыры.
- Оторопь.
- Испуг.
- Ты дрожишь.
- Просто испуг.
- Дотронься.
- Не хочу.
- Всего лишь раз.
- Не могу.
- До меня.
- Нет.
- Это память.
- Да, да, память.
- Сгустки, кружение.
- Восторги.
- Вспышки.
- Взрывы.
- Она мстит.
- О, да.
- Но и тишина.
- Порой.
- Повсеместно.
- Не сразу.
- Тревожно.
- Но настойчиво.
- Сырость.
- Нет, нет.
- Снова влага.
- Лишь испарения.
- Дым.
- Лёгкие струйки.
- Лёгкие?
- Совсем невидимые.
- Я могу?
- Входи.
- Это шаг.
- Это вызов.
Бледные, на ступенях снова – ползучие лилии растут и бутонами упираются в ноздри. Получили предназначение, но черви сомнений колышутся в слабых телах, а потому высказываться склонны осторожно и порой отрицают необходимость участия. Я послушен, я расчётлив, я значим. Я взирает сквозь растерзанные полотна и делает знаки. Я подарит строение и оставит пространство для движений. Взмахами, метанием – липкость гасит и, обволакивая, застывает. Так лучше, проще, так и хотел, но если бы сразу. Изначально и без вариантов. Теперь поздно – теперь выберешься, и снова к разрядам. К бурлящему току за жжением. И касаниями, и дуновениями – пусть все вокруг, пусть без спокойствия и тишины, пусть без малейшего отдыха. Ибо вступление обзывает и никому не позволено прятаться в скорлупах, когда наступает момент отрешения. Потом расслабитесь, исторгните вздохи и проклятия, но сейчас внемлите. На перекрёстке, у вершин, все направления сходятся в этой точке, тут и встать. Бесконечная линия, ещё не верили, когда говорил, что начертит. Просто смыкается – и без конца. Возражение веско – и без начала, создатель, и без начала! Я подбирает оставленное, я весел, хоть и кажется равнодушным. Я открывает забрало и можно увидеть чёрные зрачки. Я не тревожит, а лишь дожидается обрыва. Так по возвышениям, по всходам – после вниз, к той же плоскости, но на другой отмеренности. Они непослушны, островки созерцаний, и под единый периметр не выстраиваются. Да и высоты занимают разные. Графики образуют кривые и общую меру не отыскать. За схождением сторон следует спайка и лучше бы, если крепче. Удары ожидаются неистовые и в случае прорыва не спастись.
- Он может.
- Вступить?
- Сюда.
- Прямо так?
- Прямо так.
- Шаг за шагом.
- Степенно.
- Нервно.
- Степенно.
- Жгуче.
- Степенно.
- Алчно.
- Может быть.
- Выйти.
- Наружу.
- Сказать.
- Именно!
- Как второй.
- Как единственный.
- Первый?
- Похоже.
- Ждёшь.
- Жажду!
- Он же?
- Вздор!
- Но он?
- Обязан.
- Обязан ли?
- Со мной.
- Ты стоишь.
- Я стою.
- Зовёшь.
- Зову!
- Он внутри.
- Где же ты?!
- Не слышит.
- Я жду тебя!
- И совсем не желает.
- Ты обязан!
- Горд.
- Ты обязан выйти и сказать.
- Дерзок.
- Я хочу!
- Нем.
- Я прошу!
- Властен.
- Я требую!
- Тише…
- Громче!
- Что если…
- Громче! Яростней!
- Он может…
- Ненависть!!!
- О, нет.
- Это ненависть!!!
- Не надо.
- Я чувствую ненависть!!!
- Зря.
- Клокочущая ненависть!!!
- Поздно.
- Ненависть!!!
- Может вовсе нет?
- Но ты обязан!..
- Вовсе…
- Где ты?!
- Я здесь, - сказал я, выступая на свет. – Ты искал меня?
Он смотрел на меня жадно, безумно, страстно. Я ждал.
- Ты есть, - растянулись его губы в улыбке. – Я всегда знал, что ты есть. Мне многие давали понять, что ты не существуешь. Многие и многое: давали понять призрачными знаками, безрассудными эмоциями, неразумностью обстоятельств. Но я всегда верил, что ты есть. Я чувствовал тебя внутри.
- Ты прав, - ответил я. – Я всегда пребывал внутри тебя. Я был твоим поводырём. Твоей совестью, твоим сознанием.
- Ты не нужен мне. Ты – чуждое. Ты насаждён извне, я способен существовать без тебя.
- Я – твоя вера. Твоя любовь. Твоя ненависть. Я – твой стержень. Ты не можешь существовать без меня.
- Я есть то, что я есть. Я – сущее, значит един и целостен. Я могу быть один и быть значим.
- Ты собираешься уничтожить меня?
- Именно!
- В таком случае ты должен понимать, что я не простое создание, имеющее вероятность конца. Меня нелегко убить.
- Я понимаю это.
- Но всё же рискнёшь?
- Да. Я знаю, как умертвить тебя, - он улыбался дрожащими губами. – Знаю.
- Не поделишься?
- Есть один верный способ. Если засунуть руку тебе в пасть, засунуть глубоко, а потом, ухватившись за внутренности, вывернуть тебя наизнанку, то ты исчезнешь. Потому что с обратной стороны ты – пустота.
- Мило, - попытался я улыбнуться, отступая назад.
Он не дал мне времени. Его рывок был стремителен и яростен – он повалил меня на пол. Я закрывал лицо руками, но злость, исходившая от него, была неимоверна. Он отвёл мои руки и приблизил ладонь ко рту.
- Подожди! – шипел я. – Мы сможем всё уладить. Договориться. Мы сможем жить мирно и счастливо.
Он не слушал меня. Движение его руки было неумолимо. Она погружалась внутрь.
- Сейчас! – брызгал он слюной. – Совсем немного!
- Вадим! – трясла его за плечи Таня. – Вадим, что с тобой?!
Он обернулся, очень резко – она вздрогнула.
- Что?
- Вадим, не пугай меня! – по её щекам бежали ручейки слёз. – Мне страшно, я не могу видеть тебя такого.
Он осмотрелся.
- Где он? – спросил, поднимаясь на ноги.
- Кто?
- Тот, кто был здесь.
- Здесь никого не было!
Недоумение на лице Вадима сменялось недоверчивой радостью.
- Он исчез?!
- Здесь никого не было, Вадим! – плакала Таня.
- Он исчез! – торжествующе оглядывался он по сторонам.
- Вадим, боже мой…
- Он исчез!!! – завопил он дико. – Исче – э – э – э – ез!!! Ты понимаешь, он исчез! Его больше нет, я убил его!
Таня прятала лицо в ладонях.
- Его нет, - смотрел Вадим на стены широко открытыми глазами. – Он умер.
За окнами торжествовала ночь. Город пил и гулял. С улицы доносились крики и пьяный смех. Люди радовались. Стрелки часов продолжали отмерять течение времени, тишина дробилась на сонмы звуков, пустота безмолвствовала и ждала.
Я умер.
ЭПИЛОГ
Пьяные и усталые, Вадим с Таней спали на диване. Сил доползти до него едва хватило, они лежали в весьма неестественных позах – распластав тела по диагонали дивана. Громко сопели. Время было предутреннее, но в комнате это не ощущалось. Здесь было темно.
Вадим спал очень беспокойно. Всё его тело покрылось потом. Влага скапливалась на лбу и кривыми ручейками устремлялись к подушке. Это заставляло его морщиться и болезненно вздрагивать во сне. Он был очень бледен сейчас: бледность была мертвенной, с оттенками синевы. Веки, те и вовсе набухли опухольной темнотой и казались загнивающими и отмирающими. Неимоверно громко стучало сердце – можно было даже напугаться этой громкости.
Вдруг он открыл глаз.
- Ты всё-таки вернулся, - сказал хрипло, взглянув на меня.
- Я не могу умереть, - отозвался я.
- Очень жаль, - прохрипел он снова. – Я ужасно расстроен.
- В реальности, подвластной мне, отсутствует смерть. Лишь жизнь, вечная непреложная жизнь царствует здесь. От её милости никуда не деться.
- Это страшно, - он перевернулся на спину. – Жить, жить, и не иметь надежды на завершение, на конец.
- Это просто условия существования. К ним вполне можно привыкнуть.
- Что же будет теперь?
- С тобой?
- Да.
- Ничего. Ты продолжишь жить.
- А с ней?
Я перевёл взгляд на Татьяну.
- И она продолжит жить.
Он смотрел в потолок, не на меня. Смотрел широко открытыми глазами.
- Даже я, - усмехнулся я, - продолжу существование.
- Да, - кивал он, - да. Мы начнём всё сначала?
- Придётся.
- Ты добр.
- Да, мы не те сейчас. Мы уставшие и вялые. Мы дремлем.
- Можешь начинать.
- Я могу дать тебе передышку.
- Не надо. Начинай.
Я помолчал.
- Ну что же. Итак:
Было сумрачно….
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Олег Лукошин: ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕВОЖНОСТИ. Роман.
16.06.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|