Artemy Ninburg: * * * (Тому, чего с нами никогда не было, не могло быть, но так этого хочется, ...).
"Я был готов ко всякой мистике, вроде полетов в лунном свете верхом на помеле, но"... Из этой короткой обрывочной цитаты можно представить себе тематику рассказа. Влюбленность, мечта, мистика - все это здесь. Остроумие, искренность, свежесть чувств. С одной стороны, сейчас мода на такую литературу, особенно у молодежи, с другой, - даже у обладающих чувством слова, фантазией авторов не всегда все достаточно продумано. Хотя, возможно, мистика и предполагает некую недосказанность... Впрочем, каждый, кто прочитает, сделает свои выводы.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталия Май
|
* * * (Тому, чего с нами никогда не было, не могло быть, но так этого хочется, ...)
Тому, чего с нами никогда не было, не могло быть, но так этого хочется,
Тому, о чем нам мечтается, что вспоминается, что нам дорого,
Тому, чего мы не знаем, но так хотели бы знать,
И тем, кто до сих пор упрямо ждет, несмотря ни на что,
Посвящается.
* * *
Иногда просыпаюсь ночью, вздыхаю и улыбаюсь, лежа в темноте: а я опять о тебе думаю, знаешь. И мечтаю, как было бы здорово, если бы... И это “если бы” никогда не будет омрачено размолвками, молчаливыми обидами, а еще хуже, ссорами или упреками. Потому, что “бы”. Неотступное сослагательное “бы”. Примерно так.
Все началось с телефонного звонка.
Я пытался вспомнить имя, связанное с этим голосом, но никаких ассоциаций не возникало. Совсем никаких. Внешность голоса, который я услышал в телефонной трубке, представлялся мне таким: возраст неопределен – может, пятнадцать, в этом случае умненькая, наверняка читала Белого и знает, кто такой Шопенгауэр; а может, уже сильно за сорок, тогда это тот случай, когда “маленькая собачка до старости щенок”. И то, и другое весьма приблизительно, но мне всегда нравилось. Дальше – наверняка брюнетка, обязательно с короткой стрижкой “под мальчика”. Тут же захотелось спросить про прическу, но сдержался, слишком несолидно. Внимательно слушая, я мысленно достраивал портрет: ноги, грудь, рост, одежда. Мда... Получилось что-то отдаленно напоминающее Пеппи Длинныйчулок. Только, пожалуй, слегка поплотнее. И не рыжая. Обладающая глуховатым, довольно низким, но очень сильным голосом, почему-то сразу привязывающим к своему обладателю.
- Теперь объясните толком, зачем вам понадобился именно я?
- Это не телефонный разговор. Если у вас найдется немного времени, мы могли бы где-нибудь встретиться, и я все вам расскажу.
- Завтра утром вас устроит? Только чур, место выбираю я.
- Во сколько и где?
- В одиннадцать. Возле Новой Голландии, прямо на углу, выходом на Крюков, есть кафе. Найдете?
- Попробую.
- Тогда до встречи.
Названия кафе я не помнил, но для неожиданных встреч, подобных этой, лучшего места не найти. С утра там будет еще пусто, я займу свое любимое место у окна, выходящего прямо на Новую Голландию, буду курить, пить коньяк или текилу с ломтиком лимона и солью, и разглядывать всякие диковины, которыми увешаны стены кафе. Или просто смотреть на улицу. Я всегда старался извлечь что-нибудь приятное из любого приключения.
Весь день я размышлял о предстоящей встрече. Черт меня дернул согласиться, мог бы найти тысячи уловок, чтобы отвертеться. В Питере куча фотографов, не в пример лучше меня, и все не прочь заработать. Почему этой телефонной Пеппи понадобился именно я? Ведь не может быть, что только из-за того, что где-то когда-то мы с ней встречались, ведь если встречались, то наверняка мельком, иначе бы я запомнил обладательницу такого голоса. Но пока все, что у меня есть, это голос. Не густо.
Мне нужен хороший фотограф, работа обещает быть интересной, именно так она и сказала: обещает быть. Хороший фотограф – с этим можно было бы поспорить, но работа, которая обещает быть интересной, меня сразу подкупила.
Итак, в одиннадцать следующего утра я уже сидел в кафе и употреблял текилу, налитую из бутылки с яркой пластмассовой пробкой в виде сомбреро, устроившись за любимым столиком возле распахнутого на набережную окна.
Входная дверь брякнула латунным колокольчиком, пропуская одинокого посетителя, мою запыхавшуюся Пеппи. Я узнал ее сразу, почти все приметы, придуманные мной накануне, совпали. За исключением, пожалуй, одного, в чем я все-таки ошибся: она оказалась изумительно рыжей. Именно того оттенка, к которому я неравнодушен: темно-медный, отливающий красным золотом. На вид лет двадцати с хвостиком; короткая прическа с непослушной челкой, почти закрывающей глаза и веснушки, густо усыпавшие нос и скулы. Бросив сумку на стол, Пеппи устроилась поудобней и заявила:
- Привет! Давно ждешь? Я коньяк буду, – заказав коньяк, я вернулся за столик и вопросительно уставился в ее живые, непонятного, но скорее темно-зеленого цвета, глаза.
- Расскажи, где мы с тобой сталкивались? – я автоматически подхватил вскользь предложенное “ты”.
- Мы встречались в галерее, на Пушкинской. На открытии выставки, название которой я не помню. Там я и фотографии твои видела. Ты вряд ли помнишь меня, очень пьян был. Но телефон свой оставил. И теперь мне нужна твоя работа, – она пригубила из бокала и поглядела на меня.
Надо же, на открытии нашей выставки я действительно смертельно напился, и совершенно не помню, что там было, а уж тем более, кто там был. Но каков паршивец: всучил-таки номер телефона! Наверное, уже тогда я обратил внимание на Пеппи.
- А теперь скажи, что в этой работе интересного? За исключением работодателя. Пеппи явно повеселела:
- То есть работодатель тебя устраивает? Уже неплохо. А работа такая: я художница, мне надо сделать слайды с картин. Но только именно так, как я скажу, это и есть самое интересное. Предупреждаю сразу – мастерская не в Питере, придется немного прогуляться. И денег много не обещаю.
Тут же вспомнилось: это не телефонный разговор, надо встретиться. Ну конечно, если бы я услышал про предстоящую поездку, мне ничего не стоило бы отвертеться, но увидев ее, отказаться я уже был не в силах. Неужели она это понимала, неужели просчитала все заранее?
Я смотрел на нее и думал: пожалуй, я заранее уже согласен, сопротивление бессмысленно, белые флаги, по меньшей мере, уже заготовлены, осталось только вывесить. Промелькнула мысль: “Дружок, а не кажется ли тебе, что ты опять влюбился?”, но я отогнал ее, как преждевременную.
- Договорились. Твоя компания вполне годится, а деньги меня всегда боялись, уже привык.
* * *
Ранним утром я притащился на Финляндский вокзал, нагруженный тяжеленным кофром и огромным штативом. По дороге я успел проклясть свою сговорчивость, тяжкую долю незадачливого горе-фотографа и поселок с нелепым названием Сентоллово, где я ни разу в жизни не был, но который заранее ненавидел, тем более, мне очень не нравятся искалеченные финские названия. В вагоне меня уже поджидала Пеппи.
- Представь, я ведь даже имени твоего не знаю. Забавно, да? – усевшись на лавочке напротив, я стал беспардонно ее разглядывать.
- И поэтому про себя окрестил меня Пеппи Длинныйчулок, – она смотрела на меня, чуть наклонив голову и прищурив один глаз, – и как бы меня не звали, про себя все равно будешь называть Пеппи. Так ведь?
- Догадалась? Или ты ведьма?
- Есть немного от ведьмы. Так что будь со мной поосторожней.
Знал бы я тогда, насколько осторожней.
Кроме долгого сидения в электричке, в понятие “прогуляться” входили еще тряский автобус и трехчасовой марш-бросок по разбитой проселочной дороге, вьющейся между осенними полями и прозрачными перелесками. Я смотрел в спину шагающей впереди Пеппи и размышлял: вот я смотрю ей в спину, мой взгляд упирается примерно между лопаток, интересно, чувствует ли она что-нибудь? Стараясь придать своему взгляду осязаемость, я буквально сверлил полосатый свитер, но безуспешно. Она так ни разу и не обернулась.
Мы добрались до места, когда уже смеркалось. Мастерская оказалась обычным деревенским домом, совсем невзрачным снаружи, но внутри во всем чувствовалась рука рачительной хозяйки: чисто, уютно, на окнах занавески в горошек, по стенам висят картины. Стол из струганных досок, керосиновая лампа с надтреснутым, но чисто протертым стеклом.
Через полчаса дом приобрел обитаемый вид, уютно и жарко потрескивала печка, мы сидели за столом, пили чай и лениво переговаривались.
- Так что по поводу картин? Эти? – я кивнул на стену, на которой висел вполне реалистичный пейзаж.
- Завтра нам предстоит еще одна прогулка. Смотри, нам придется отнести картину туда, где я писала ее. И там сфотографировать. Это и есть то самое непременное условие.
Мне сразу очень захотелось встать, учтиво поблагодарить за угощение и раскланяться, о чем я, со свойственной мне учтивостью, немедленно сообщил хозяйке.
- Ну и зря. Тут не так плохо, тебе не кажется? Воздух, завтра по дороге грибов соберем, я суп сварю. А на ночь глядя тебе совсем не хочется идти.
- Я никуда и не иду. Не из-за грибного супа, конечно, ты ж понимаешь.
- Ага. Из-за воздуха.
- Расскажи что-нибудь про себя, – попросил я, – я про тебя совсем ничего не знаю.
- Ну и я про тебя. Ничего, кроме нескольких твоих фотографий. И еще мне говорили только, что ты очень мрачный.
- Ну вот. Я не мрачный, просто задумчивый.
- И о чем ты думаешь?
- Так просто.
На следующий день мы отправились в лес. Собирать грибы (про обещанный грибной суп я все же вспомнил) было очень неудобно. Увидев очередной подосиновик, или подберезовик, или белый, приходилось сгружать с себя кофр и штатив, срезать найденный гриб, класть его в корзинку, нагружаться опять и идти дальше. Перед выходом я попытался было воспротивиться корзинке, но был охлажден пеппиным недоумением:
- Ты ведь грибного супа хочешь? Тогда тащи!
По дороге меня мучил вопрос: зачем обязательно класть грибы именно в корзинку, а не в полиэтиленовый пакет, например?
Наконец, мы добрались до места. Картина, тот самый пейзаж, написанный маслом, очень тщательно и подробно, был поставлен на этюдник. Теперь я смог оценить реалистичность картины. Отойдя на несколько шагов, я попытался сравнить изображение с реальным лесом. Разница была заметна только тем, что сейчас деревья были уже наполовину желты и начали облетать, а на картине еще царила буйная летняя зелень. Когда я прищурил один глаз, а второй зажмурил совсем, мне показалось, что в подрамник просто вставлен кусок леса.
Пеппи стояла в отдалении и командовала: выше, левее, правее. Я послушно двигал треногу этюдника, поворачивал картину, не очень понимая, что все это означает.
Когда, после бесконечных передвижений, картина была, наконец, установлена, Пеппи позвала меня:
- А теперь иди, посмотри, что получилось.
Я подошел, взглянул туда, где только что возился, устанавливая картину в нужном ракурсе, и остолбенел: посередине полянки сиротливо стоял мольберт. Совершенно пустой. Картины на нем не было.
- Вот такая петрушка. Понимаешь, они исчезают, просто исчезают. Главное, надо точно совместить нарисованное и натуру. Теперь понимаешь, зачем я хочу сделать слайды?
Я был готов ко всякой мистике, вроде полетов в лунном свете верхом на помеле, но только если бы это касалась ведьминских способностей самой Пеппи, но исчезающие картины – это было уже слишком.
Весь оставшийся день мы провозились с упрямо исчезающей картиной. Двигали, фотографировали, снова передвигали, поочередно отходили посмотреть со стороны, опять фотографировали. Спохватились, только когда небо затянуло серой хмарью, стал накрапывать дождик.
- Смотри, если тебе неинтересно, ты сразу скажи. У тебя, наверное, куча дел, я не хочу, чтобы ты отвлекался на всякие глупости.
Мы сидели в натопленном доме, пили чай и обсуждали странное поведение картины.
Она ушла, не попрощавшись, словно бы на минуту вышла в соседнюю комнату. Она ушла, не оглядываясь, словно зная, что я иду следом.
Я до рези в глазах вглядывался в сгущавшийся сумрак, иногда мне мерещилось движение в глубине леса, между бесконечными рядами одинаковых березовых стволов, но каждый раз оказывалось, что это ветер качнул одинокую ветку, или печально падает на землю запоздалый лист. На поляне одиноко стоял этюдник, корзинка опрокинулась, грибы из нее высыпались. Зачем мне теперь грибы, подумал я, и эта мысль резанула, как режет слух скрип железа по стеклу: неужели теперь только мне? Ведь должно быть “нам”.
Здравствуй, милая Пеппи! Все-таки я тебя так и называю до сих пор: Пеппи, милая Пеппи. Я так и не научился писать письма, поэтому сейчас сложу вчетверо чистый лист бумаги и суну его в конверт. Там, где адресат, старательно выведу “Пеппи Длинныйчулок”, наклею марку. А потом зажгу конверт от пламени свечи, и буду смотреть, как в который раз сгорает мое прошлое, а когда обожгу пальцы, то оставлю догорать конверт в пепельнице. Ежесубботнее ритуальное сожжение мостов, возводимых в моем воображении.
До следующей субботы, милая Пеппи! До следующего письма.
Код для вставки анонса в Ваш блог
|