Наталья Рубанова: БАБЬЯ ПРОЗА.
"Бабья проза" - слишком неоднозначный рассказ, чтобы подвести под него черту какой-либо рецензией. Чувствуется писательский опыт, знание приемов, многолетнее пребывание в "мастерской": рассказ слишком закончен и в то же время порождает скорее вопросы, чем ответы... Слишком ровен, и в то же время читателя беспрерывно кидает из стороны в сторону. Читатель становится лениными мыслями, мягко балансирующими на краю тихой рутинной бездны, на дне которой ревет пламя ее ада. Натальин писатель знает, что он УЖЕ ничего не добился, но он продолжает сбивать в кровь пальцы, карабкаясь по холодной скале, где на вершине его никто не ждет - скорее, от безысходности и из-за страха принять неизбежное. Лена, жена писателя, также знает, что жизнь вместе с "Павликом" УЖЕ ее раздавила, лишила индивидуальности и французских духов, превратила в самую обыкновенную, наделила такими качествами, как "двужильная" и тому подобное. Но ведь в конце, избавившись от ярма привычки, наша Елена расцветает. Сдается мне, Наталья хотела сказать, что женщину женщиной делает мужчина. А писателя писателем - успех. Мир жесток, что-то в этом роде?
Эта история могла закончиться только так, как завершил ее автор. Силы привычки всегда недостаточно для позитивного исхода.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Кэндис Ясперс
|
БАБЬЯ ПРОЗА
Лена – самая обыкновенная женщина самого среднего возраста с самым обыкновенным именем и такой же внешностью – сидела на скамейке в парке и делала вид, будто кого-то ждет. Она не привыкла вот так, запросто, в будний день, позволять себе подобные «излишества» и даже чувствовала непонятно перед кем некоторую неловкость – сидеть одной, положив ногу на ногу, вместо того чтобы… Но домой, несмотря на неуклюжую неловкость, не хотелось: Павлик работает над новым романом, у Павлика не клеится, Павлик заботится о разведении сюжетных линий, в общем, не кантовать – однокомнатная скворечня!
- Ты, вот ты скажи, - кричал он ночью, - почему художникам мастерские дают, а писателям – нет? Ты думаешь, это так просто – сесть и написать, да? Или тебе кажется, что если я буду отвечать на все телефонные звонки и твои вопросы, у меня родится что-то гениальное?! Нужно найти состояние, слышишь? Сос-то-я-ни-е, совершенно определенное, войти в этот чертов образ… Тебе не понять… Ты ни строчки не…
От воспоминания, тошнотой подступившего аккурат к горлу, Лена поежилась и, закашляв, принялась рассматривать прохожих - особенно никуда не спешащие парочки – да так и додумалась до крамольного: «Как хорошо бы жилось, если б Павлик родился обыкновенным, не писателем! Как хорошо!»
Если б она курила, то в этом самом месте автор текста непременно написал, как героиня подносит к сигарете зажигалку и глубоко затягивается, судорожно выдыхая дым, растворяющийся в шепотах и шумах Суворовского бульвара. Однако Лена не курила, спиртным не баловалась, а любовник или тем паче любовница… брр! И подумать-то жутко... Короче говоря, на тот момент она была настольно обыкновенна, а потому – скучна для описания, что тратить время на ее «серость» никто не хотел, и уж тем более Павлик. А ведь (чего греха таить!) когда-то она, Лена, мечтала, как станет героиней уж если не романа, то хотя бы его короткого рассказа. Ан не срослось: Павлик писал о необыкновенных женщинах с необычными именами. Эти женщины пили вино и курили сигары, запросто колесили по миру, писали картины, играли на скрипках, в покер и бридж; из-за них сходили с ума дипломаты и банкиры, поэты и дизайнеры - в общем, Лена «отдыхала» - ей ли было тягаться с силачками мира сего? Правда, отчего-то все эти «силачки» оказывались как на подбор несчастны: через одну подсаживались на героин, а последнее время и того хуже - Павлик дорвался до трагических финалов, но вот до «Темных аллей» те не дотягивали, отдавая «второй свежестью» вымученной надуманности. Может именно поэтому Павлика нигде, за исключением одного журнала, где работал его знакомый, и не печатали, а предательски выпущенный – издание осуществлено за счет средств автора - роман «Артистка балета» остался без «зачета»: детские игры в тысячу пятьсот экземпляров, невозможность реализации тиража по причине неизвестности автора, являющегося, к тому же, «частным лицом», мучительное хождение по книготорговым фирмам, отказы оптовиков… В общем, «Артистка…», раздаренная кому ни попадя и распроданная за бесценок, уж год как гордо зарабатывала пролежни в картонных пачках, заминировавших их скворечню: 15 шт. в каждой – и каждая – каждая! – служила немым укором непризнанному гению Павлика. Каждая - хоть он никогда себе в том не признавался - наталкивала его на мысль о собственной ничтожности и раздражала самим присутствием. Периодически Павлик, пафосно запрокинув голову и заложив руки за спину, садился на любимого конька-гробунка:
- Все равно этот роман перевернет мир! Ну не мир - так Москву! Или Питер! Ты не понимаешь… никто не понимает… Я действительно сделал невозможное, я работал на пределе, не спал ночей! Триста страниц прозы в лучших классических традициях! Триста страниц самой актуальной и самой современной прозы! Издатели идиоты, они ничего не смыслят в литературе! Им нужны только деньги!! День-ги, сиюминутная прибыль – вот что правит миром! А кому, скажи, сегодня нужно искусство?… Они еще покусают локти, но будет поздно… Ничего, я им покажу… Я докажу!! Тогда узнают, на что способен Павел Голубков!! Я буду… - знаешь как кто? Угадай с трех раз! Слабо? – только позже… А потом разведут руками: «Льва Толстого нового проглядели!», начнут телефон обрывать... Предлагать сот-руд-ни-чест-во, во как! Ты понимаешь? Понимаешь ты это или нет? А меня уже не достать!
- Павлик, ты такой умный, такой талантливый! Все так и будет. Я в тебя верю… - почти искренне говорила Лена, в глубине души, однако, сомневавшаяся в том, что издатели оборвут их телефон, и лишь из-за инстинкта самосохранения не признававшаяся в этом даже себе самой.
Так, чтобы не поддаться настроениям, Лена «пробила» Павлику творческий вечер, обошедшийся ей – аренда зала в центре, фуршет, афиши итэдэ – в четыре собственные, сэкономленные на спичках и колготках, бухгалтерские зарплаты. Других зарплат, впрочем, в их скворечне не существовало: Павлик, член нищих писсоюзов, просиживал штаны дома за очередным шедевром, и был страшно удивлен и обрадован тем, что «25 марта 2001 г. в 18 час. состоится встреча с прозаиком Павлом Голубковым…»
- Видишь, как ты нужен людям? – сказала тогда Лена, дрожавшая при одной мысли о том, что страшная тайна раскроется, и Павлик узнает о ее хитростях. – Тебя пригласили в такое солидное место, люди готовы купить билеты… Нужно пригласить известных критиков, писателей… ты подаришь им свою книгу. Почитаешь главы из романа. Кто, если не ты? Сколько можно сидеть в подполье?
На слове «подполье» Павлик нахохлился, оторвался от очередного шедевра и, сменив праведный писательский гнев на простую человечью милость, повалил Лену на диван и грубо, без прелюдий-интерлюдий, показал, кто в доме хозяин. Однако решительная дедовская поза не принесла Лене хоть сколько-нибудь удовольствия, и через тринадцать минут наша героиня прошмыгнула в ванную, где, смеясь-плача и снова смеясь над глупостью и ничтожностью тихой семейной жизни, долго-долго стояла под душем да терла мочалкой свое обыкновенное, ничем не примечательное тело, которое, так же, как и тело красавицы, имело право на свое собственное, телесное, счастье. «И это всё? После четырех месяцев монашества – я пишу, я не могу, я устал – всё? Но зачем мне всё это?…» - однако привычка была дана свыше.
Самым же неприятным оказалось немногим позже нечто другое – жутенькое и банальное одновременно. Вот Павлик, заложив руки за спину, ходит взад и вперед по кухне аки тигр в клетке и то рычит, то стонет:
- Ты сошла с ума! Какой ребенок? У нас однокомнатная квартира! Од-но-ком-нат-на-я-а! Как я буду работать? Он будет орать ночами, я не смогу писать, ты что, не понимаешь?! Ты хочешь погубить мой дар, хочешь отыграться на моем творчестве? Да это просто эмбрион, зародыш, я тебя умоляю, я умоляю тебя… Ради нашей любви… Я ненавижу все это… Не-на-ви-жу! Мне нужна тишина и покой, покой и тишина, пойми ты! Вдохновение – страшно капризная штука, спугнешь птицу – не поймаешь! Улетит сразу… Ну… Ну хочешь, я пойду с тобой? Ну… пожалуйста… ради меня… ты жена писателя… только ты и можешь понять… ты одна… обещай…
Утром 25 марта 2001-го гэ Лена пошла в больницу, с сожалением посмотрев на спину спящего мужа: «Ему нужно отдохнуть, у него вечер, он должен быть в форме…» - сказала она себе уже у лифта, где простояла неподвижно несколько зомбированных минут: дверцы кабинки то открывались, то закрывались прямо перед ее носом, но Лена ничего не замечала, и только соседская девочка – «Здрасть!» - вывела ее из ступора.
Когда же Лена вернулась домой, пошатывающаяся больше от эмоциональной судороги, чем от наркоза, и посмотрела на Павлика, сердце ее сжалось: не услышав дверного скрипа, он продолжал читать вслух одну из глав своего нового гениального – и, конечно, непонятого - романа. Лена подошла со спины, и Павлик от неожиданности вскрикнул:
- Кто здесь?
- Я. Не бубни. И не глотай окончания. Давай еще.
- Я глотаю окончания? Я так и знал! Я всегда говорил, что писатель и актер не одно и то же! Надо было звать чтеца!
- Ценно именно авторское исполнение. Ну, давай, сначала… Еще разок…
- А ты… в порядке? Всё прошло нормально?
Лена промолчала, слегка дернув головой – странный кивок, одинаково подходящий как для «да», так и для «нет»: выбор на усмотрение второй половины, – и Павлик, осмыслив ту невербальщину удобным для себя образом, принялся-таки читать.
Со второго раза случилось без ошибок. Старательная правильность ударений и выдерживание нужных пауз сочетались с более громкими, по закону сценической речи, окончаниями фраз. Но Лена, как ни пыталась въехать в смысл текста, уловить его не могла. Пожалуй, она даже не знала, существовал ли этот самый смысл, и, что самое главное, а был ли мальчик.
Тем временем, творческий вечер надежды русской литературы Павла Голубкова собрал полну горницу самого разнообразного люда, а несколько критиков (которым, также как и двум небезызвестным писателям, имеющим влияние, за визит заплатили) обещали выпустить в люди пару абзацев о творчестве автора, который своими текстами готовился осчастливить человечество прямо здесь и прямо сейчас.
Павлик – в новом сером свитере и таких же стальных брюках – читал, заложив руку за спину, а потом ведущий, засраб такойтович, вопрошал: «Как случилось, что вы начали писать?», «Что повлияло на вашу творческую манеру?», «Сколько вам было лет, когда вы почувствовали себя писателем?», «Ваше вступление в союз – что оно дало вам?», «Как ваша жена относится к вашему творчеству?», «На ваш взгляд, ваше лучшее произведение – это «Артистка балета»?», «Почему?»…
«Почему? Почему?» - стучало в висках Лены, щеки которой от приливов крови стали пунцовыми. Ей казалось, будто она по уши в ней, в крови, будто она вот-вот захлебнется, сдохнет, скорчившись от тянущей боли внизу живота, на этом самом кресле – очень мягком, очень удобном, таком проплаченном… Но нет, она не может, не смеет так думать, ее муж – талантливый писатель, а то, что не ценят и вечер пришлось покупать – так время сейчас такое, ка-пи-та-лизм! Да и не ценили у нас таланты-то никогда, вон сколько голов без вести пропало! Поэтому Лена (если не она, то кто?) должна, просто обязана ему помочь – она же сильная, не то, что Павлик: люди искусства вообще другие, их жалеть надо, беречь… А она станет еще больше работать – главное, чтоб Павлику писалось! Будет ходить по магазинами, готовить, драить, воевать с сантехникой… У Павлика так мало времени, а успеть надо так много! Она, Лена, может быть, найдет издателя, настоящего издателя, чтобы он, Павлик, не чувствовал себя неполноценным или ущемленным - ведь он талантлив, талантлив, а «талантам надо помогать…». Да она, Лена, даже сделает еще один аборт, если Павлик боится, что…
Тут Лену затошнило и она, стараясь не шуметь, вышла из зала и, едва прикрыв дверь, припустила во весь дух по коридору, но до туалета все ж не добежала. Что-то розово-красное выплеснулась у нее изо рта на белую мраморную лестницу: Лена только и смогла сделать, что снять с себя тонкий газовый шарфик и, прикрыв им уже пованивающую кучку, села на ступеньки да пышно, по-бабьи разревелась, не забывая раскачиваться. Седая интеллигентная билетерша (букли, брошь - вымирающий вид), проходившая мимо, покачала головой:
- Деточка, не убивайтесь … я вам сейчас попить принесу… Такая молодая, славная, а так плачете – разве можно?… Я так в войну не рыдала! Утритесь, - она вынула из кармана чистый носовой платок и помогла Лене встать. – Пожалейте себя… Пожалейте – тогда все хорошо будет. Обещаете?
Угукнув, Лена каким-то нечеловеческим усилием заставила себя дойти до зала, и снова попала в пространство, в котором Павлик бодро заявлял о себе: да, пишет давно, «учителей»-предшественников у него нет, но все же Драйзер и Бальзак…в какой-то степени… Из современной прозы? Нет, с современной он мало знаком, но вот все эти пелевины-стоговы-сорокины, конечно, не в его вкусе. Нет-нет, литература – это нечто другое. Что, женская проза? А разве женщина может быть писателем? Это скорее дань моде, так он думает. Дань моде и желание доказать что-то мужчине. Вы говорите, Улицкая? Толстая? Да, неплохая беллетристика, но не более. Нет-нет, он не считает… Он считает как раз наоборот, и, хотя так считают совсем немногие, считать так могут позволить себе лишь по-настоящему независимые ни от кого люди, считающие, что…
Лена, присевшая около двери, будто впервые посмотрела на Павлика, несшего полную ахинею, со стороны – (впрочем, бабки, жившие неподалеку и не пропускавшие ни одного творческого вечера, ели и это – быть может, им просто хотелось выйти из дома, бабкам, а деться оказывалось некуда?) – и вспоминала. Вот она, юная, и он, чуть старше, но, в сущности, козленок… Какие-то гости, нескончаемое шампанское… Он ее приглашает – да чем она, Лена, хуже какой-нибудь Параши Ростовой? А вот дача, где у старой яблони он кажется таким влюбленным и лишенным кожи… Он читает ей свой рассказ: и еще, еще… Он читает для нее! Еще, еще, нетерпеливый! После прозы легче переходить в постель, особенно если та – о любви, хоть и дурной.
- Эй, дама, подвиньтесь! – человек, от которого неприятно пахло, плюхнулся на скамейку рядом с Леной, и та поспешно встала. – Куда же вы уходите, дама? Куда ты, сука, торопишься, а? Стерва, гнида вонючая, – он еще долго изрыгал нечто подобное, но Лена уже быстро-быстро шла по Большой Никитской, и криков его не слышала.
Она действительно очень спешила: Павлик весь вечер просидел голодный – наверняка не разогрел котлеты! И суп тоже… Хороший такой, вкусный суп, какой он любит… с протертыми овощами, – не разогрел… Бедный Павлик! Она-то переживет, она двужильная, а Павлик работает над новым романом, у него не клеится… Разводит сюжетные линии… Надо бы быть с ним помягче… Поласковее… Не отвлекать понапрасну, не тревожить… Писатель – натура тонкая…
Лена прибавила шагу, а, спустившись в подземный переход, остолбенела – настолько щемящей показалась флейта худенькой девочки, настолько знакомой - мелодия… Мелодия ее самого первого чувства… Лена замерла, ловя каждый звук: так каким-то невероятным образом ее мысли стали превращаться в собственную противоположность. Вот она - самая обыкновенная женщина самого среднего возраста с самым обыкновенным именем и такой же внешностью – тянет время, чтоб только не идти домой, где Павлик создает новый шедевр: муки его творчества – муки ее ада. Вот она, руки в брюки, слушает Альбинони, понятия не имея, что это именно Альбинони. Вот она, Лена, понимает, что могла бы жить иначе, по-другому, да совершенно не так! – ходить в то же кино, сидеть в кафе, а может, даже рожать, не задумываясь о том, назовет ли это Павлик бессмысленным или банальным. Да она, Лена, могла бы свернуть горы… Черт… Зачем эти злые слезы… Она же сильная, она научилась обходиться безо всего, что так любит: французских фильмов, встреч с друзьями… Да даже без ванильных пирожных! И без детей… тоже вот… научилась…
Положив в кепку флейтистки десятку, Лена выбежала из перехода и, достав мобильник, набрала по памяти номер: «Можно у тебя переночевать? Ты еще разведен…» - «Что? Ленка, господи, ты? Что-то случилось?» - «Нет, просто переночевать».
Она еще не знала, что в это самое время язык Павлика уже вывалился изо рта, а лицо посинело: впрочем, повесился он весьма удачно. Ангел смерти, оценив качество его души и тела, задал, как и полагалось по Уставу, традиционный вопрос самоубийце, не страдавшему при жизни психическими расстройствами:
- Ты это, дурак, зачем сделал? Или не знаешь, что не положено?!
Экс-Павлик пожал тем, что имелось теперь у него вместо плеч и, ничего не ответив, перелетел на миг туда, где его бывшая жена обнимала небритого долговязого человека и, улыбаясь, превращалась из обыкновенной женщины в самую настоящую Елену Прекрасную, - но перелетел, конечно, только на миг.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Наталья Рубанова: БАБЬЯ ПРОЗА. Рассказ.
20.10.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|