Аркадий Щерба: Счастливчик Лёва.
Почему-то судьба без конца меня сводит с рассказами о сумасшедших и евреях. Вот и в этот раз. Но я не жалуюсь. Возможно, это лучшая вещь их того, что мне приводилось рецензировать здесь, на ТЗ.
Рассказ красивый, нежный, ироничный, грустный и пронзительный - всё сразу. И в нём есть атмосфера: жизнь Израиля не исторически-музейного, не политично-новостного, а людского, настоящего и очаровывающего множеством подробностей.
Герой, вызывающий бесконечное умиление и сочувствие. Стиль - безупречный. Межнациональные проблемы - невозможно было показать их лучше, ярче, остроумней и грустнее.
Получила подлинное удовольствие от чтения.
Рекомендую всем.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Мария Чепурина
|
Счастливчик Лёва
…- Меня евреи в психушку положили, - жаловался он, перебирая пальцами клавиши аккордеона. Он своеобразно играл на аккордеоне. Его игре удивлялись не только навещавшие пациентов иерусалимского приюта душевнобольных, но и даже медперсонал.
Он импровизировал как-то по-своему, по своей странной схеме, из-за которой музыка, неистово вылетающая из-под его пальцев, казалось, тоже сходила с ума. Только последовательно, с нарастанием, не так, как это произошло полтора десятка лет назад с мозгами ее исполнителя. А до этого к нему обращались больше, как «Лев», а не «Лева» или совсем жалеючи - «Левушка».
Он жил с родителями в нижневолжской глубинке, и, будучи почти состоявшимся физиком-теоретиком, работал в малоизвестном, но достаточно «серьезном» институте. Вернее сказать – только начинал работать в институте, о котором так долго мечтал, даже приглядел себе одну студенточку, а тут нате вам – взял да и сошел с ума.
Кто знает, почему иногда сходят с ума? Бывают случаи, когда и врачи – даже самые знаменитые! – разводят руками. Видимо, одно из таких исключений произошло и с нашим героем. Просто играл в обед на работе с коллегой-кандидатом в шашки, вдруг ни с того ни с сего схватил шашечную доску и ухнул ей с размаху по кандидатской голове. «Ход игры не понравился» - скажет он опешившим родителям, когда под вечер вернется домой с повесткой в милицию на руках, и рассмеется счастливо, как беспечный ребенок. Только сорокалетний. С животом и ранней одышкой.
Родители его, не медики, но все же люди неглупые, понимающие - позвонили другу психиатру. Тому и пришлось после ряда тяжелых бесед и личных сомнений определить Леву в богоугодное заведение.
Его поместили в палату «тихих». По настоятельной просьбе матери. С «тихими» санитары были обходительней. «Повезло «буйному» - шушукались в тот день суровые нянечки. – «Счастливчик»... Сам Лева тоже не возражал против палаты «тихих», им на тот момент овладело долгое равнодушие, присущее многим душевнобольным. Он постоянно что-то обдумывал, улыбался, и не сразу отвечал на вопросы. Об институте и физике упрямо не вспоминал. Только попросил, чтобы привезли из дома аккордеон, что еще со школьных времен пылился в чулане…
А потом к нему подошел старик из соседней палаты и зловеще прошипел: «А тебя ведь евреи в психушку положили!». Старик подслушал разговор нянечек после ухода Левиных родителей. Одна другой ответила: «…Бог их знает! Он – вроде бывший ученый, но свихнулся так, что ничего из того не помнит – даже почти не говорит, а его родители - ну, что «сдали» его сюда - тоже евреи какие-нибудь». И хоть родители в действительности и были те самые «какие-нибудь» евреи, Левушка поверил откровению больного старика по-необычному, став опасаться неких злобных скрытных евреев, сделавших свое черное дело, и которых он даже не заметил, когда мать с отцом привезли его сюда. С тех пор Лева и жаловался - жаловался подчеркнуто горестно: «Меня евреи в психушку положили!», - при том почти театрально озирался в тревоге.
В больнице кормили плохо. Лечили тоже плохо. По крайней мере, его – Леву так и не вылечили. Как ни надеялись родители. И винить было некого. При обыденной в то время нехватке лекарств трудно определить, что мешает исцелиться от – тем более такого! – заболевания.
* * *
Годы шли, близкие навещали, а душевнобольной Лева продолжал пребывать в своем нездоровом равнодушии. Ко всем бедам со временем еще «привился» и странно сильный голод, который, ежегодно нарастая, подавлял остальные интересы. Без пищи он чувствовал себя неуютно, тоскливо. Наевшись же, можно было и «побаловаться аккордеоном». Заиграешь – сразу всем весело. Даже тому грозному деду. Поэтому Лева почти всегда искал еду, ждал еду, и она ему даже снилась по ночам. Пища стала его жизненной целью, после принятия которой ожидалось счастливое состояние сытости, сопровождаемое безмятежной музыкой. К этому-то состоянию он всегда и стремился, неустанно выпрашивая у всех хлеб. И его угощали, правда, не часто, а он быстро и жадно все съедал за раз, ничего не оставляя на потом, сколько бы ему не давали. «И куда в тебя, хомяка столько лезет!» - изумлялись нянечки, и стращали: «гляди, вот позовем евреев-то!». Лева тогда испуганно убегал прочь от людских глаз под лестницу в свой сокровенный, как он считал, потайной угол и не вылезал оттуда часами… И вдруг наступил момент, когда евреи действительно появились.
Они пришли вместе с его родителями. Светлым осенним утром. Оба в странных черных пиджаках и шляпах. Одинаково очкастые, бородатые, с благодушными улыбками. Евреи «стопроцентные». И Лева их не узнал! Не узнал свой кошмар, свой страх, не отшатнулся в ужасе, когда один из них обнял его, заговорив о далекой жаркой стране, куда «совсем недавно разрешили поехать Леве лечиться». И впервые услышав об Израиле, он тут же согласился ехать. Он не боялся тех двух, внезапно пришедших ему на помощь. Ведь они намеревались разрушить происки других евреев, запрятавших его в эту сырую психушку, в эти смурые полусытные годы. Лева ведь всегда знал: его увезут отсюда, хотя никому об этом не говорил, надежду свою скрывал даже от родителей – вдруг и они евреям проболтаются! И теперь за эту кроткую веру его ждала заслуженная награда – свобода в теплой стране, где никогда больше не будет евреев, а будут продукты, множество продуктов и никто у Левы их не отнимет.
Через неделю родители приехали в последний раз - забрать его. Лева ни с кем отдельно не прощался, крикнул всем «до свидания!», и, не оглядываясь, поспешно покинул лечебницу. С собой не взял ничего, даже аккордеон – за ним пришлось потом заехать отдельно - ушел без единой вещи, без всего того, что могло бы напомнить прежнюю обитель. «От кому повезло», - шмыгали носами «всезнающие» нянечки, провожая Леву до больничной ограды. – «От уж точно, счастливчик»…
* * *
В самолете Лева, не отрываясь от иллюминатора, завывал со страху. Очевидно, болезнь каким-то образом вскрыла в нем затаенную боязнь высоты, о которой родители, сопровождавшие Леву в Израиль, никогда не подозревали. Высота пугала и затягивала. Затягивала в иллюминатор, парализуя желание отвернуться. Оставалось лишь тихо скулить, или бессильно дрожать, провожая взглядом вереницы облаков, застывших внизу над горами. Еще немного, и Лева бы громко запаниковал. Насилу пришлось оторвать его холодные мокрые ладони, от ручек кресла, и пересадить подальше, Затем ему дали выпить успокоительное, и мать с красивой, как кукла стюардессой, убаюкали Леву до самого Израиля…
Потом ему было солнечно и сытно – именно так, как обещали. Во всяком случае, по дороге из аэропорта в Иерусалим сонное настроение быстро сменилось на тихую веселость из-за проносящихся мимо пальм, казавшихся забавными и смешными. Но как только стали подниматься к самому Иерусалиму, Лева, увидев, что едет среди гор над пропастями, опять запаниковал, пока, наконец, такси не остановилось у стен городского небольшого приюта для душевнобольных. Леву быстро оформили в приют, а заместо ожидаемой палаты выделили отдельную комнатку с ванной, туалетом, и дверьми без замков. Завидев такие удобства, родители почти успокоились…
…Вплоть до тягостного дня разлуки с сыном. Надо было возвращаться, и они вернулись в Россию, утешаясь надеждой на его выздоровление. Лева же расставание перенес более чем сдержанно. Он уже привык не жить со своими. К тому же, пришла пора вживаться в новую действительность, в новый мир. И Лева, может, сам того не зная, делал это, как мог.
В начале, правда, сильно озадачил русскоязычный главврач. На одной из первых встреч он сказал такое, отчего Лева с почти забытой тоской заподозрил - его снова незаметно упекли в психушку. «Будем худеть, Левушка», - сказал главврач - «Обязательно будем худеть. Наел ты себе российский животик. Рассказали, как ты там питался. Это ужасно. Так что, кормить будем вкусно, но мало. Так надо. Диета. Тебе же будет лучше. Готовься к здоровой жизни, жалеть не станем».
Опять их происки, - понял Лева после беседы – происки евреев, не хотевших, чтоб он хорошо питался, и чтоб из его аккордеона потом вылетали яркие радостные звуки, свидетельствующие о сытном настроении. Они всегда, всегда не хотели, чтобы в его жизни было побольше таких счастливых безмятежных мгновений.
Однако потом Лева шустро смекнул, что хоть это тоже психушка, да далеко не та, не столь суровая и строгая, как в России. Разве что, главврач... Оказывается, смирных, как Левушка, пациентов часто отпускали в город. Почти каждый день. Некоторых даже выгоняли на прогулку, чтоб не «залеживались». Но возвращаться вечером в приют нужно было обязательно! А если, даже где и останешься на ночь, то допускалось и такое, но только! - по личному разрешению главврача. Левушке о таких возможностях бытия в России даже и не мечталось, а здесь… Невиданная доселе свобода сулила вполне доступные реальные возможности, среди которых основной для него была, разумеется, возможность не «пропасть с голоду». Здесь еда поджидала Леву почти за каждым углом – в ларьках, кафешках, магазинчиках… Нужны были только деньги. А денег-то как раз - хоть и немного, но имелось.
В мире капитализма финансы, пусть и незначительные, решают многое. И Лева, подобно другим «бывшим советским», приехавшим жить сюда в Израиль, ощутил и использовал - правда, по своему - это «тлетворное» влияние капитализма. В России он в глаза не видел свое денежное пособие по инвалидности, ибо оно было настолько мизерным, что родители почти ничего не могли купить сыну, кроме овощей, фруктов и дефицитных сладостей в конце каждого месяца. Здесь же пособие – конечно, после вычета за комнату, лекарства и коммунальные услуги – остатком попадает в твои руки, с коим ты во власти делать все, что пожелаешь – прямо «капиталист»!
А Лева как раз относился к группе пациентов, которым разрешали получать пособия на руки, и сей небольшой остаток, приходивший в конце каждого месяца, казался Леве весьма внушительным по старой причине – на все деньги Лева стремился покупать только еду. В остальном же не виделось нужды. Каждый день был походом за пищей. Своей жизненной цели Лева не думал изменять. Но даже после самого тяжкого обжорства он все равно оставался недоволен, терзаемый тревожным чувством, что не насытился, как надо, не насытился полностью...
Те же, кого редко выпускали в город, кому денег на руки не выдавали, смотрели на Леву завистливо – счастливчик! – и сетовали на свою безумную судьбу. Лева же в свою очередь считал счастливчиками их всех. Считал счастливчиками в те минуты, когда кто-нибудь из них ел в его присутствии. Он тогда завидовал им безгранично жадной завистью, быстро покидал такие компании, и уединялся в своей комнатке, подолгу тихо переживая увиденное.
Отпускали Леву в город всегда с предупреждением: «Будешь попрошайничать – схватит полиция. Здесь тебе не Россия». Но Лева все равно делал это, хотя и не знал поначалу иврита. В виду сего недостатка, он, конечно, попрошайничал не так, как раньше, а скромнее – отирался молча возле какого-нибудь ларька, подолгу не отводя вожделенного взгляда от сэндвичей, и хозяин, если был достаточно умен и догадлив, понимал, что пришел сумасшедший. Леве совали в рубаху большой бутерброд, и провожали подальше от ларька.
Впоследствии некоторые опытные продавцы, распознав левин неуемный аппетит, переставали его кормить, по справедливости считая, что тому стоит слегка похудеть. Но на смену таким разумным продавцам у Левы появлялось знание других, новых «точек-кормушек», многие из которых «на беду» такие же бесплатные и держатся вездесущей в Израиле благотворительностью. Лева даже создал ежедневный график своего питания по городу, и этот график он держал у себя – благо, бывший физик! - в голове, а не на бумаге. Он все прекрасно помнил и делил свое дневное время заместо минут с часами на количество кормежек в разных уголках Иерусалима, умудряясь чудесным образом успевать обратно на обеды в приюте.
* * *
Этой дождливой зимой арабская интифада находилась в самом разгаре. Многие горожане опасались гулять вечерами по городу, он почти бездействовал, и на весь район, где был приют Левы, работало лишь одно кафе. Напротив бензозаправки, у пригородной магистрали, за которой располагалась арабская деревня. Оттуда можно было любую минуту ожидать автоматной очереди, или гранаты. Прохожие почти исчезли.
А Лева и еще пара румынских рабочих «назло всем врагам Израиля» по пятницам засиживались в том кафе до самого конца. Это нравилось такому же «убежденному» хозяину – клиенты, плюс «реклама» для приезжающих на заправку - и он поил румын пивом за полцены, а Леву угощал большим бокалом Кока-колы и салатом с питой. Лева усаживался за самый крайний столик, и как всегда ел жадно и быстро. Это кафе с его «патриотичным» хозяином было ближайшим к левиному приюту «пунктом питания».
По вторникам и четвергам кормили в школе на улице «Пророков». Кормили старшеклассники, а их пейсатый завуч следил за всем, строго улыбаясь. Школьный благотворительный фонд. Кроме пациентов приюта школу навещали другие городские инвалиды и пенсионеры, почти все - постоянные завсегдатаи. Приходили и те, кто выглядел здоровым и энергичным, но денег не имели. Леве здесь было неуютно: слишком шумно вокруг, слишком «разношерстна» публика, но отказываться от вкусных обедов было превыше сил. Настоящие горячие обеды со своим бульонным первым, мясным вторым и соками.
А по средам и субботам в центре города рядом с улицей «Яффо» некий американский фонд так же собирал под свое щедрое крыло всех неимущих города на обеды, правда, за символическую плату. Лева называл своих благодетелей по-смешному: «америкуки». Кормили в длинном вагончике, оборудованном под кухню. Единственное место, где Лева предъявлял справку по инвалидности. Зато здесь было спокойнее. Народу приходило меньше, что нравилось Леве, не любившим стоять подолгу в очереди за едой. Еще ему здесь нравилось то, что готовое блюдо давали «упакованным» - в закрытой подогретой коробке из фольги. Лева мог с ней удалиться подальше от вагончика, от людских глаз и «прикончить» свой обед в расположенных вблизи парковых кустах.
В большие праздники всю приютную «тусовку» бесплатно водили в ресторан на «Меа Шеарим». Религиозный квартал «Меа Шеарим» представлял для Левы гораздо больший интерес, чем остальные «кормушки». Ибо помимо того роскошного ресторана в квартале имелась бесплатная столовая, рассчитанная человек на полсотни. И в этой полусотне Лева уверенно и регулярно держал свое место. В таких вопросах он оставался всегда пунктуален. Только на голову нужно было что-то надевать. Кипу, например. И вообще, по «Меа Шеарим» выгоднее гулять с покрытой макушкой – Лева это сразу смекнул.
Еще там находилось несколько ешив - религиозных школ, где по вечерам, почти всегда! давали скромный ужин. Ешивы помимо прочих израильтян навещали откровенные русские бомжи и нелегалы. Их бумажные кипы на головах смотрелись глупо, и если бы Лева вникал в затрапезные разговоры между ними, то понял, какие они были «отморозки», каждый из которых либо что-то задолжал Израилю, либо бывшему «Совку», или не хотел в тамошнюю тюрьму, а то и в армию. Ну и что? Когда они ели, то страшно матерились, а это веселило Леву от души.
В известном каждому горожанину иерусалимском университете нередко проводились научные конференции, Лева тогда бывал и там. Ведь в университетских ларьках его уже тоже знали и кормили так же за полцены. Давали сэндвич с рыбой и яйцами. Иногда к нему за столик подсаживался какой-нибудь ученый, вежливо приветствовал, и так же вежливо ел. Но Лева, как известно, любил питаться в одиночестве, и поэтому, злясь, он нахмуренно черкал на салфетках физические и математические формулы (исключительные случаи, когда брал в руки карандаш!), и швырял потом салфетки в сторону ученого. Крайне удивленный сосед быстро пересаживался. Что поделаешь: слишком «развитые» к пятидесяти годам инстинкты, почти уничтожившие всякие манеры.
В большой гостинице «Мориа», где всегда проводятся концерты известнейших музыкантов, кормили сладким. Лева как-то пришел туда с аккордеоном, но его попросили не играть, пообещав за это всякий раз угощать лимонадом с остатками тортов.
И еще он много пил. Простую воду. Повсюду. В жарком Израиле везде дадут воду, а Лева мало пропускал какое кафе, чтобы не попить, и пил, чуть ли не каждые полчаса.
* * *
В самом же приюте помимо ежедневного питания раздавали на праздники сухой паек – хлеб, консервы, масло, сахар... От тех же «америкуков» - благотворительных организаций, «кормушки» которых по всему городу навещал Лева.
Медперсонал приюта мало что знал о его похождениях – вернулся вечером благополучно, выглядит относительно прилично – и ладно: марш к себе, а потом ужинать и спать. И хотя Леве, безусловно, нравилось тут больше, чем в России, после каждой встречи с проницательным главврачом он возвращался в свою комнатку, демонстративно оставлял дверь открытой, расчехлял аккордеон, и на весь приют наигрывал свои сумасшедшие, но довольно мелодические импровизации, громко восклицая: «Меня евреи в психушку положили!». Тогда приходили другие дружки-пациенты послушать его, и он никого не прогонял. Но если ему кто-то все же надоедал, он говорил: «Раз-два-три, вылетаешь из игры», и сам уходил из комнаты на улицу.
Нередко его навещала уже выписанная из приюта подружка-израильтянка, и тоже уводила в город покормить. Иногда забирала на ночь к себе в хостель, в противоположный конец города. Со стороны их отношения были неясными; во всяком случае, в ее присутствии он часто хихикал без причины. Он мало понимал в любви между женщиной и мужчиной, и подружка, видимо, все делала сама. Он же пел ей старые пошлые частушки, подыгрывая на аккордеоне, с выражением цитировал садистские куплеты и гордо ухмылялся. Он вообще-то мало смеялся, но однажды расхохотался до слез, когда в приюте показали кукольный театр с русской сказкой на иврите.
Одевался Лева всегда в чистую одежду. Один раз где-то напугали: «будешь неряхой – не станем кормить» - вот и ходил в чистом. Правда, всегда без носков, и грязноту ног своих от «кормящих» скрывал в неновых, но помытых ботинках. Хотя часто менял одежду. Лева знал в Иерусалиме пару складов бесплатной поношенной одежды, поэтому со своим грязным бельем расставался легко. Не сказать, что Лева таки был нечистоплотен, просто ни с того ни с сего любил ложиться на спину где ни попадя - только не в местах кормления! - и смотрел вверх.
Трудотерапия была обязательной в приюте, но Лева ее презирал, и когда надо было полить цветы, вскопать деревья, или накормить мелких животных в небольшом саду за приютом, Леву долго уговаривали, а он, полушутя, отнекивался тарабарщиной: «Масулис, франсуалис, инсулис!». Зачастую новенькие медсестры, вначале пугались – особенно израильтянки - и приводили постоянного работника - русского медбрата, который хорошо знал выкрутасы пациентов. Он по-дружески обнимал Леву за плечи и доверительно внушал: «Брат! Хочешь мясо? – работай, как лошадь», на что Лева откликался немедленно: «А лошади мяса не едят! А я вот ем. Как же так?» Для него это действительно было загадкой. Кстати, и медбрата левина дилемма озадачивала, ставя в тупик, хоть виду тот и не показывал. Он лишь в ответ нетерпеливо хлопал Леву по животу: «Давай по-хорошему, а то евреев позову», и тот, мрачнея, плелся за ним в приютский двор. Там он трудился с явной неохотой, постоянно ища повод поскорее смыться с трудотерапии в город.
* * *
Из Иерусалима старался никуда не уезжать, так же и от поездок по стране, устраиваемых начальством приюта, как мог, отлынивал. При этом с ужасом вспоминал горные пропасти, окружающие Иерусалим. Но к внутригородским экскурсиям относился одобрительно – все было знакомо, а тем более, если проведут мимо какой-нибудь «кормушки»...
Однако на этот раз их повели в Старый Город – место совсем неизвестное Леве. Что отнюдь его не разочаровало, как только прибыли туда. Старый Город напоминал восточный сказочный город из детских фантазий: узкие мощеные улицы с бесчисленными магазинчиками; старинные каменные дворы, соединенные арочными коридорами; храмы, будто замки, сделанные из пыльного льда; относительная тишина, несмотря на толпы туристов - даже слышен шелест длиннополых одежд продавцов; необычные запахи каких-то приправ, специй и горячих напитков; отсутствие автомобилей… и над всем этим – ласковый свет зимнего израильского солнца. Старый Город повергал в странное состояние «испуганного восторга», навязывал чувство своей нереальности, в виду чего Лева часто останавливался, и улыбался, недоверчиво озираясь. Его брали за руку, и он попадал в другой квартал, еще чудесней предыдущего – и казалось, так продолжится до бесконечности.
Запланированный отдых устроили, когда добрались до арабской части. Разместились в кондитерской, где кондитер-араб всем раздал кульки с пирожными-эклерами. Через минуту потрясенный Лева понял: пирожные-эклеры – самая вкусная на свете вещь. Это было апогеем его одиссеи по фантастическому городу, полностью покорившего своим последним подарком Левино сердце. Мысленно Лева немедленно причислил кондитерскую к списку своих городских «точек», отведя ей в качестве деликатеса самое позднее, вечернее время. Завтра – непременно завтра! - он придет сюда, и кондитер-араб просто будет обязан его узнать! И вообще, следует серьезно переговорить с врачом «насчет переселиться» в такое волшебное место…
* * *
Следующий вечер выдался тоже теплым, несмотря на то, что по рассветам в Иерусалиме часто заряжали дожди. Однако прохожих уже почти не было, а если кто и попадался по пути в Старый Город, то переходил на противоположный тротуар, ускоряя шаг. Интифада…
Лева спешил, предвкушая (случайный каламбур!) эклеры. В своих приятных мыслях он успел настолько «сродниться» с этим мистическим городом и его кондитерской, что появлялась уверенность, будто все сутки напролет кондитерская была открыта, а продавец-араб нетерпеливо ждал его визита. Накануне, к слову, Леве снилось что-то похожее, но свой сон, как впрочем, и предыдущие, он не помнил.
Приблизившись к древним крепостным стенам, он растерянно остановился и застыл. Огромные сумрачные стены, казавшиеся неприступными, словно не пускали его сегодня в Старый Город. Лева отогнал наваждение, и, стараясь не смотреть вверх, чуть ли не забежал в крепостные Яффские ворота. Желание «обладать» эклерами победило.
Этим вечером волшебный город был плохо освещен, и Лева не сразу заметил, что все уже было закрыто. Улицы выглядели уныло, неузнаваемо, но он еще ожидал чудес от Старого Города, с упрямой надеждой спеша к заветной кондитерской. И вот он – вчерашний дворик, за углом которого то райское место!..
Кондитерская оказалась заперта. Темная, неприветливая, без хозяина-араба, без единой души. В полудетской обиде Лева капризно лег на землю, и вдруг чьи-то две тени склонились над ним; он вскочил, но ему закрыли руками рот и куда-то потащили, на ходу надвинув грязную тряпку на глаза, и больно стянув ее в затылке. Леву затрясло, он взвыл от испуга, выкашливая слюни в ладонь, зажавшую ему рот, но даже и не думал сопротивляться! Он покорно семенил, спотыкаясь, за этими двумя, грубо тащившими его, но при этом выл и выл, еле сознавая происходящее. Ему что-то крикнули на незнакомом языке, и сильно ударили в живот. На это Лева взвыл еще сильнее, собираясь упасть, чтобы больше никуда не идти, но его толкнули вперед, и он, вдруг не найдя ногам опоры, свалился вниз по каким-то ступеням, чудом не расшибив голову. Наверху со скрежетом задвинулась на засов дверь.
В полной темноте с него сняли повязку. Кто-то включил ручной фонарь, и направил Леве прямо в глаза. Широко открытые глаза ослепленного Левы слезились, отражая животный ужас. На него стали кричать. Один что-то орал, пиная его кулаками в бок, иногда повторяя «Исраилия! Исраилия!..», другой тыкал фонариком в лицо, держа Леву за шею и яростно визжа; Лева же не переставал выть, и не столько от боли, сколь от убийственного страха, затмившего собою всякое чувство. Внезапно эти двое замолчали, прислушиваясь к звукам снаружи, один из них буркнул что-то товарищу, толкнул ногой Леву в пах, чтобы тот сел, и оба выбежали наверх. Снаружи щелкнул замок. Все стихло, кроме судорожных всхлипов Левы, сидящего на чем-то мокром и дрожащего в нервном ознобе.
Так прошло несколько часов. Лева медленно приходил в себя (если можно так написать о сумасшедшем). От двери тянуло холодным воздухом, который, тем не менее, постепенно освежал сознание. Пахло гнилой капустой, и если бы не сырая кромешная темень, то Лева обнаружил бы, что находится в овощном подвале. По его ногам иногда пробегала мышь, но он мало на что реагировал, даже не проверяя, можно ли отсюда сбежать. Незнакомая доселе усталость наваливалась на него всей своей жуткой тяжестью, и Леву будто парализовало. От пережитого он погрузился в мутную полудрему, в которой виделся летящий по Старому Городу аккордеон. Он издавал тоскливые органные звуки над закрытой кондитерской седого продавца-араба…
На рассвете дверь открыли опять. Их было уже трое – те двое смуглых молодых парней и третий – незнакомец, выглядевший значительно старше остальных. Леву вновь начало трясти, и он совсем, как щенок, тихо заскулил. Третий подошел к нему, тряхнул за плечо, и о чем-то спросил. Лева заскулил сильнее. Старший разозлился и стал кричать. К нему тут же присоединились двое остальных. Лева в ответ будто нарочно заглушал их крики воем. Затем все увидели, что Лева описался. Старший растерянно замолчал, разглядывая пленника. Потом вдруг начал ругать своих, тыкая пальцем чуть ли не в нос Леве, и другой рукой хлопая себя по лбу. Те пожали плечами, что-то горячо объясняя. Старший постучал кулаком по головам растерянным парням, и все трое опять ушли, осторожно заперев подвал.
Тогда-то Лева понял все. Озарение пришло не сразу – ближе к полудню. Оказывается, это и были те самые евреи, всегда мешавшие ему жить, день и ночь незримо преследовавшие его. «Так вот они какие – евреи!» - пронеслась в голове ужасающая мысль, вскрывая причину, по которой засунули Леву в этот страшный подвал. Да! Теперь он понял все!..
Вечером его вывели из подвала на тускло освещенную улицу, и передали проводнику арабу-стоматологу, знакомым с русским языком. Араб учился в России на зубного врача. Его многие знали в Старом Городе. Даже израильтяне. «Иди домой», - сказал он, коверкая слова, когда вывел Леву на едва освещенную улочку. – «Повезло тебе, дурак. Счастливчик ты»…
На полпути к приюту Лева лег на тротуар и до рассвета смотрел, почти не моргая, в небо, часто заслоняющее звезды низкими быстрыми облаками. Иногда накрапывал дождь, но холода Лева не чувствовал. Он лишь ощущал в себе страшное опустошение. Затем он заснул, пока утренний прохожий не растормошил его, заставив подняться…
В дверях приюта остановил «русский» дежурный санитар: «Что же подруга-то твоя, Лева никого ни о чем не предупреждает! Хоть бы сказала кому, что забирает тебя к себе! Мы уже и волноваться начали… Да ты посмотри на себя, поросенок! Опять валялся черт знает где!»
- Меня евреи в дурдом положили! – чуть не плача выкрикнул Лева, словно ища сострадания со стороны, и убежал к себе в комнату. Там он, даже не помывшись, не переодевшись, достал из-под койки сухой паек и открыл консервы с тунцом и маслинами. Затем стал жадно уплетать тунца, лихорадочно доставая его грязными дрожащими пальцами из банки, и откусывая от хлебной буханки большие шматы. Маслины глотал, не выплевывая косточек…
Через два часа главврач, с сопровождавшей его на утренних обходах медсестрой-практиканткой, намереваясь в очередной раз «серьезно поговорить с Левой», зашел к нему в комнату, предварительно вежливо постучав по прикрытой двери, а спустя еще несколько секунд побледневшая с испугу медсестра пулей вылетела оттуда звать на помощь остальной персонал. Лева лежал, откинувшись на спину, запрокинув голову назад, с открытыми застывшими глазами и посиневшим ртом полным еды. Лева не дышал. Не дышал уже давно.
Он подавился едой – двумя маслинами, и умер, задохнувшись. Родители, в тот же день, узнавшие о трагедии, пожелали похоронить его в Израиле. Подружка-израильтянка, придя на похороны, почему-то сбежала еще в начале церемонии. Больше ее в приюте никогда не видели. В день похорон главврач тихо плакал, запершись в своем кабинете, а возле левиной кровати сиротливо стоял зачехленный аккордеон, и проходящим мимо комнаты Левы чудился оттуда еле слышный органный писк, чем-то схожий со знакомо-тоскливым левиным завыванием.
Родители приехали уже после похорон, значительно позже. Поплакали, погоревали, и вернулись к себе в тихий нижневолжский городок, оставив аккордеон приюту. В добрую память о сыне.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Аркадий Щерба: Счастливчик Лёва. Рассказ.
14.10.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|