Александр Петрушкин: Стихи для Ольки.
Возьму на себя смелость и, в пределах отведенного мне редакторского пространства, назову этот цикл «Домино». Черно-белую киноленту раскручивает перед нами Александр Петрушкин, поместив своих лирических героев, как в аквариум, в не цветной мир сюрреалистической психологической драмы (модернизм).
Угнетенность и безысходность Лирического героя, по всей видимости, оказавшегося на какое-то время по ту сторону свободы, выливается в воспоминание-обращение к Лирической героине. Цикл почти развит в сюжет, композиционное решение которого содержит рамочное, ретроспективное повествование, объединенное внутренним монологом Лирического героя, от лица которого и ведется повествование. Ведущим литературно-художественным приемом здесь выступает антитеза (противопоставление): миры свободы-несвободы, зла и добра, взрослости и младенчества.
Именно психологизмом двойственности привлекателен образ Лирического героя: одновременно взрослого, просоленного жизненными морями мужчины и беззащитного младенца, пронзительно ищущего жалости, ласки и тепла. Отсюда – и разные полюсы лексических пластов: от книжной до жаргонизмов и арго- лексики. По поводу последней могут возникать различные мнения, но, на мой взгляд, поэтика данного произведения правомерно прибегает к использованию нелитературного лексического пласта. Это необходимо Автору для реализации приема антитезы, создания контекстной атмосферы и речевой характеристики литературного образа.
В интерпретации данного цикла, которую предлагаю я, особый интерес вызывает образ младенца, буквально лейтмотивно пронизывающий всю ткань произведения. Словно в нем, в этом не рожденном (и брошенном?) ребенке, скрыта для Лирического героя главная разгадка бытия. Лирический герой проходит путь сложных психологических переживаний: от откровенной неприязни и обвинений, до глубокого сочувствия к несостоявшейся матери, оставаясь, тем не менее, в пространстве любви к этому собирательному образу женщины, имя которой, словно рок, преследует его повсюду. Скорее всего, и сам Лирический герой – отчасти образ собирательный: многострадальный, неудачливый, недолюбленный в детстве, он из мужчины воображаемо превращается в мальчика, чтобы допить, добрать, довпитать в себя это, полагающееся от Бога всем, вселенское материнское тепло...
Схема конструкции цикла не бесспорна, так же, как и авторская поэтика. У читателя есть возможность вступить в дискуссию, кое-где, возможно, оспорить стилистические фигуры, ритмику и рифму...
Вполне возможно, что и у Автора возникнет желание со временем переработать, переосмыслить некоторые тексты. Может быть, цикл перерастет когда-нибудь в более крупную форму, обрастет контекстуальностью, выровняется сюжетная линия. Пока же герои «Домино» предстают перед нами в черно-белых одеждах Автора-максималиста, не признающего оттенков и полутонов. Что ж, у каждого из нас есть право отображать жизнь в своих красках...
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Инна Молчанова
|
Стихи для Ольки
Только соотечественник может
время года посетить, когда
перед тобой рассыпана дорога:
тело -- старость -- грОши -- образа.
Навсегда, и прочее в ладошки,
навсегда, и прочая вода --
никому и ничего не должен:
из травы сверчком глядишь в глаза.
Никуда и не ходи, не помни,
говорить, так только о своем
недоношенном и брошенном ребенке:
как отсюда там тебе вдвоем?
Как отсюда мне тебя не видеть,
если веки -- словно черный лед ...
Не простить, а, значит, не обидеть,
не услышать... И не позовет.
***
Я закончил эпоху -- отсюда
писать о доске:
мы прожили с тобою полгода
в прозрачной тоске.
И чифир не жалеет,
и птица, и зверь не идет,
пожалей же меня,
оброни на пернатого йод.
Это время кончает игру
и под свой ноготок
прибирает койота, бомжа и гуру,
и впускает в песок.
Только лишь голоса
здесь живут, а не речь и не слух...
и приносит в ладошке роса,
или память озимая, -- лук.
***
Мне всегда везло на имя Ольга:
проскользил конек морской под кожей,
треснула по швам земная корка, --
и куда теперь с такой мне рожей?
Я делю себя наполовину,
потому виновен, как и надо,
если ищешь ты во мне причину,
то и я -- кусочек рафинада
поищу в стеклянной твоей тени,
что звенит как имя за спиною,
побазлаю на дорожной фене,
чтобы обитать во тьме с иною.
Дети, проститутки и поэты
пролетают здесь над головою:
главное не то, что были вместе,
важно только то, что не со мною.
***
И скорби не собрать, и не рассеять счастья,
злосчастною ладошкой не растереть пятна
родимого, и ждать -- как вербного -- ненастья,
и говорить "прощай" всегда не навсегда.
А если промолчишь, то выйдет по-другому,
но выйдет, выйдет, "слышишь меня, слепой малыш,
не раскачать дыханьем горячечного глотку:
зачеркнуто лицо и тихо говоришь".
И мысли не собрать, и не солгать речами,
и дождь наискосок прочеркивает ночь,
и тело навсегда отлито в черной раме:
ты смотришь на нее, когда исходишь прочь.
Об этом неисходе ты промолчишь -- иначе
Лилит не сохранить, она не любит речь,
ты видишь этот пропуск на даты окончанье
любой, что в нас впадает и продолжает течь.
***
Слишком зыбкая почва: с тобой говорить ни о чем,
с желтоглазой подругой болтать на иных языках,
наблюдать, как растет нами торф или что-то еще,
как в углах межевых распинается названный мрак.
Это верная мера того, что теперь никуда...
И на краешке мягкой слюды присоседимся мы:
колыхается дверь, и скрипит -- истончившись -- вода,
и касается слово нашей непрочной вины.
В день седьмой будет пятница или четверг, и с холмов
ты затронешь звоночек, и двери откроются вверх,
ты простишь и простишься, и я, -- оставаясь с семьей
нелюбимой, и это, наверное, будет за всех.
Мы пойдем в одну сторону, чтобы и север, и юг
пересечь как насквозь, потому что сопутников нет:
мы на зыбистой почве, и тянет нас в точечку звук:
это место – торфяник, и там продолжается свет.
***
И там, где с начала течет вода неживая,
седьмая печать не надорвана и след в соляном сургуче,
где мы тридцать лет прописаны штампом и таем
на двадцать приколов с полсотнею изрече-
ний, промытых, завязанной в узел с иголкой водою, --
там нет, не бывает ни слов, ни любви, ни меня,
мы заняты этой, как небо, нетемной, игрою,
и хворост трещит, -- как бедра твои от огня.
Но все - понарошку в условиях детской игры,
мы -- контуры нашего тела, которого нет у
этой воздушной земли, укрытой подобьем коры
великим забавником, давно не стремящимся к свету.
И там, где с начала течет неживая вода,
впадая то в левое небо, то в правое слово,
мы слышим, как тихо и нежно проходит беда,
но мимо, впадающей в смерть, возвращающей в снова.
***
Неизвестно: то ли, правда,
то ли, просто, недомолвка,
прочитаешь, скажешь: сказка,
не вздохнешь: придумай бога.
Я бы видел, я бы верил,
но мешает б-частица:
неизвестно то ли блярва,
то ли хочет отмолиться.
"Я люблю тебя, ты знаешь", --
говоришь скороговоркой,
и даешь мне показанья,
как блатной в крутой ментовке.
Неизвестно: это ль, правда,
это ль финки джаз по ребрам, --
эта б-частица рада
понедельничным синкопам.
***
Кошка твоя, полу-перс-полу-шваль,
проживет побольше, чем я
рядом с тобой и, вообще,
не говори "нельзя",
когда пропадаю там,
где спирта на нас вдвойне,
не промолчи "да",
и я не скажу "не".
Кошка твоя -- из тех,
кто приглядит за
тобой из моих прорех.
Не прошепчи "Са...
...ша" - на другом краю
речи твоей стоит.
Не плачь, я сейчас сойду
и после -- не будет обид.
***
Выключим свет и сядем играть в домино,
все "но" пошлем на три
буквы, хотя, я думаю, дело в ином:
наверно, так Натрий
закипает: попав на женскую руку и на
зеленое новое платье,
я не люблю ночью спать, тебя не храня --
мошка платит
своей тенью беспечному этому и
бестолковому току,
смотришь, как слово в бугристой крови
моей протекает -- проку
не будет, сядем играть в домино
мы все же
посмотрим на наше порно- и просто кино
мурашистой кожей.
***
Мы сохраним в секрете этот город,
кривые рифмы и прямые ноги,
мы приподнимем по блатному ворот
и создадим незримые пороги.
Ни да, ни нет, ни знака подворотни,
ни встречи, ни прощаний в верных нотах,
и мы пройдем без нашей недоречи
в канавах, в блиндажах, в квартирных норах.
Но будет дата -- будет и попойка,
и платьице, бретельки и отсюда
нас вынесут, как всех выносит кромка,
начатая, как теплая простуда.
Я это не о том, как и всегда:
шифрую наши шифры, коды, сленги,
твой шестеричный голос и вода,
а, значит, тело дешифруют реки.
***
Помнишь дождь, который не бывает
сопряжен не нашей нашей речью? --
эти капельки, которые не тают,
это время, что лишь психов лечит?
Помнишь, как не помнишь ничего ты,
не умеешь, и котенок лижет
прядь волос на глянцевой подушке,
что сегодня оказалась ближе?
Если в прошлом, лучшее -- в трамвае,
если в пошлом, то -- по сигарете,
нам наскучило, что коммуналка тает,
нам противен кот Баюн и эти
речи -- все "про то ты помнишь?"
спрашивают, мочат в кровь петельки
у рубашек, неприкрытых кожей
нашей, -- в свете газовой горелки.
***
Попавшей, как в немилость, на Северо-Восток -
письмо тебе от нашей центрОвской канители,
чтоб ты играла дальше сквозной блюз-буги-рок,
чтоб от тебя огонь был, тебе ж -- по нашей вере.
Попутал бы нас дом, когда хреновый Джек
построил бы его до дыма или пепла,
построил бы на век, продленный в прошлый год
на единицу. Все. И заселил бы это.
Тебе, влетевшей в дату, в историю, в апрель --
чтоб этим апрелЁм нас вовсе офевралить --
по самый верхний край и по простуду, где
я мог бы проходить, а нож не смог ударить.
попавшую в немилость, на Северо-Восток,
восставшую во славу, а, значит, на погибель --
тебе восходит новый, трубит в дощатый рог
и поднимает небо туда, где только рыбы.
***
Когда снедужит - тут и понесет
на три версты окружные, дороги,
на крыс и прочих (в скобках: не живет
на крыше больше Карлсон), а пороги
по рукава, по губы занесет
и обметет диагнозом все тело,
ты начинаешь говорить и год
тебе проговорить о чем-то белом
назначено китайским сим письмом -
"Сим-Сим, откройся кожа и закройся" --
то говоришь, то в горла три ревешь --
сходи и полюби или умойся.
Я изучал с тобою весь язык:
вдоль-поперек, а ты диагонально,
когда закрутит -- тут бы жить и жить,
и пить по кромку льда -- всегда фатально.
***
С каждой буквой, с каждым пивом
говорю тебя лениво
говорю тебя негромко -
это черти, это фомка --
типа тихая зараза
пробирается постелью,
назовешь, как прежде, ладом,
и заткнешь подол метелью.
Затемненною ли фразой,
или комнатой пройдешься,
очертаниями газа
кухонного – обернешься,
русской буквой, внятным словом,
не смертельною картечью,
и зубровочкой с ребенком --
непутевой моей речью.
***
И ты скажи, как скобку, не молчанье,
как не заглянешь в кухню - все мычанье
доносится с цинкОвых заворотов -
подписано Билибин П., Сим Котов
и кто-то там еще. За анонимом
приходит к нам беременность -- незримо --
как в почерке мой голос не узнаешь,
и в зрение своем на том растаешь.
И ты скажи мне, это не молчанье
я сберегу в щепотке соли – Ханаане --
проходят круг над стёбною матрешкой,
чтоб дымом поднимались рожки-стежки.
Такая вот прощеная немилость:
что ледяное что-то обломилось,
ты падаешь в ребенка, время, скобку,
в молчание и жестяную лодку.
***
Где сейчас Максим Анкудинов, не скажешь -- не вмажешь:
стоит только поверить, и такое не все -- на огонь.
Понимаешь, меня не услышишь, порежешь, а скажешь,
и речь никакая порежет на сажу ладонь.
Это наша Незнань номерных городищ поднебесных:
стоит только о вере базлеж завести, как шарманка
выдаст с треском такое, что выше Одессы,
чтобы мигом водой заросла не сторонняя ранка.
Впрочем, речь, как всегда, не о том, не про это:
не про то, в какие пеленки покойника небо оденет, --
просто нам понемногу пора заслоняться от света,
просто это весна во мне, как сезоны, на дюйм шизофренит.
Вот и я полечу, потому что не ведаю бога, в пустоты:
стоит только поверить, и картавое все -- на огонь.
Паранойя такая, что телу не хватит заботы --
это брошенный я на твою несмешную ладонь.
***
Зеркально слово. Отраженье -- или
бодяжить по полночному с собой,
учить язык, французский, пачкать чирей
болтушкой, или биться головой
о стол и отраженное полслова,
английский W читать как М,
лишиться на полночи крови, крова,
дрочить подушку, как ствол АКМ.
Дурной ли юмор, чтоб взалкать о теме,
о бабах или стрёмном словаре? -
пиши, мой дорогой, все не про семя
и, главным образом, зеркально голове.
Зеркально время, или отраженье --
трамвайно, то есть, -- тоже не по рельсам,
когда за полночь или просто жженье,
или поехал ты стеклянным рейсом.
***
Такой, блин, Мандельштам, родные дуры,
дрянные пули, тараканьи виски,
коньяк межбочковой и дойчен-курвы,
крапленая квартира и ириски.
Такая не история, такая,
ты не поймешь ни черточки, ни брови, --
не отрицай меня, когда у края
меня никто, и ты, не остановят.
Такой сегодня снег, твоя-моя кривая,
татарский мальчик, россказни Казани,
касательная речи или лая,
и балалайки с домрой на казане.
Такая встреча без купюр и смысла,
как дождь без кожи и царапин с дрожью --
чирикнет облако, когда вода провисла,
и Мандельштам летит по бездорожью.
***
Убойна доза керосина,
который в термосе нам Зина
приносит как пчела. В стакане --
то, что достойно спирта с раной.
В апреле этом и четвертой
весне двухтысячного после --
мы просыпаем на пол гвозди
и просыпаемся не возле
стратегии, Тацита или --
у Антигоны между лядвий,
лети, Эдип, на вертолете
от этой и до этой -- ради
ребенка в нашем недороде --
повяжем ниточку с запястьем,
убойна доза керосина
в твоей крови и нашей касте.
***
Вот, и аукнулось то, что не писано было:
иероглифы и погремушки устроят пургу на столе --
зазвенела тень, в Dos погружаясь, по-бабски провыла
и присела со смертью, растить мое слово, в золе.
Ни фига же себе -- такая феня-морока
перекликать гальку с песком или Оленьку с Зиной --
ничего о пороке, ничего, кроме порока,
переводим отсюда порох на пряники с глиной.
Повезло-развезло, что аукать свое бездорожье,
двуязычье срамное родных ЧилябИнских козлов,
что покрыться гусиным пером и дырной рогожей,
только сколько бы не был с з/к -- все равно говоришь про любовь.
Вот, и жизнь не прошла, потому что не писано было -
проскользил по стекляшке споловиненный гвоздик не ржавый,
вот, и жизнь погружает нас в Dos, тот, который навила, --
я стою без любви, у стены, у великой державы...
***
Это все раздор о лете:
шприц, иголка, сигареты --
жизнь без фильтра и без горла --
связки наши белой стерло.
Это все о том, о свете,
мы с тобою на запрете,
от любви бывают дети --
ты теперь в обнимку с этим
носишься и ножик прячешь:
то ли видишь, то ли таешь.
Вот такая нам заплата:
ксива, мед из винограда,
колесо, резина, петли --
прошмандовки и гетеры.
Говори со мной о лете --
мы теперь одни на свете.
***
Проговорили больше ночи -- дольше круга,
который нам описывает месяц
косноязычно, что ж теперь, подруга,
мы будем пробуждаться только вместе?
Сойдись и разойдись, как корочка у сдобы,
поставленной на тело наше, для забавы,
я только снял своей свободы робу
и только что поднялся из канавы,
я шел вперед на северо-восток,
я бил врага спиртовым Сталинградом,
и отходила ночь за водосток,
и что к тебе пришел -- казалось мне наградой.
Проговорили дольше слова, больше тела --
я шел круги, сходясь на штопор в середине,
мы будем пробуждаться, но несмело, --
пока не взяты в окруженье льдиной.
***
Что младенческая пипка,
что другие разговоры:
все бесполо, как картинка,
как базары блатной своры.
Нам с тобой по барабану,
нам с тобой наполовину --
поклонись на утро крану,
чтобы бог увидел спину.
Легче мертвого дыханья,
тоньше паутинной нити,
побездельней наказанья
выбранного нами, китель
ты накинешь в понедельник
на свои сухие бедра,
похрипим костями с небом --
заскрипит у неба морда.
***
Я плачу за чужое несмазанным языком,
однозначностью темы и прочее, прочее, проч-
ное, как слюда под хромированным ногтем --
напиши мне письмо на E-mail и отсюда, наверно, начнем
догорать, ощущать свою старость и этот живот,
что надолго и скоро тебе заслонит этот свет.
Суета, антрекот, голоса, полоса или секс второпях --
я, как прежде, в словах на нуле, или нет -- на нулях
я плачу за свое, я уже не готов отвечать,
я ложусь тонким слухом на твой недозрелый живот,
и за мной -- высота, и язык забывает уста,
и торопится голос покинуть беззубый мой рот.
Ты проснешься на утро, три года спустив на меня,
и увидишь, как ниже пупка разгорается свет,
и мерцает младенец в этой мензуре огня --
это я слишком слаб. Обогреешь меня? Или нет.
***
P.S. писался спокойней -- и я ухожу налегке,
оставляю тебя, поделив на двоих: на тебя и того -- по реке ...
сына этих Египтов, потерянных палестин,
ты -- татарка, я -- урка, и тот, кто всегда один,
наблюдает дыханье сутулых плеч (читай: спин),
мы с тобой изувечим его -- потому что нам скучно одним:
все теперь -- разговоры, и ветер полощет рассказ
слушай: ходят здесь горы и вовсе не слушают нас...
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Петрушкин: Стихи для Ольки. Цикл стихотворений.
28.07.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|