Сергей Ручко: НЕ ИСПОВЕДАННАЯ ЛЮБОВЬ.
Сергей Ручко - автор тонко чувствующий и глубоко, оригинально мыслящий. Чувство-мысль или мысль-чувство - так можно сказать о его творчестве (выражения, которые употребляют литературоведы в отношении Достоевского). Перед вами - исповедь. Рукопись человека, для которого отсутствие любви было равносильно духовной смерти.
Какой выбор сделал герой? Это вы узнаете, прочитав повесть до конца. Персонаж - молодой человек, ищущий ответы на вопросы, которые издавна ставят в тупик человечество. И лишь единицы эти ответы для себя находят. В литературе мы сочувствуем Ромео и Джульетте, юному Вертеру... хотя тоже не всегда. В жизни вообще - достаточно редко, на мой взгляд. Об этом и повесть.
Процитирую текст:
"Вот в чем, смысл поступка того несчастного самоубийцы! Он, может, даже ни разу не читая Данте, внутри себя чувствовал невозможность утраты своей любви; он и умер, пройдя весь свой жизненный путь, рука об руку с любовью. Вот она – любовь до гробовой доски! Как он божественен в своем стремлении к вечному счастью! А все досужие кривотолки этих пошляков и лицемеров о его глупости, только лишь отговорки и оправдание их же собственной никчемной жизни без любви. Повязанные, черт его знает чем, расфуфыренные как индюки, которые считают себя самым фильдеперсовыми среди многих, незнающие настоящего чувства, они ещё смеют делать какие-то там выводы. Смешно; ей богу, смешно.
Кто из них способен на такое? Кто вообще из нас способен поступить так же, как Антоний, проткнувший себя мечом, ибо силы покинули его, как только он узнал о гибели Клеопатры. Когда она была жива, он сражался как лев: но её не стало (как ему донесли) и он последовал вслед за нею, так как жизнь его, ему показалось теперь абсурдной: или так же, как Дидона – царица Карфагена, покончившая с собой, когда её покинул Эней: или, как Ромео и Джульетта? Так и этот бедняга, лишившись своей любви, подло обманутый ею, ушел в мир теней Аида, будучи влюбленным юношей".
Автор эрудирован, умен, одарен, проводит историко-мифологические параллели. Но просьба: внимательнее относиться к тексту, пунктуация явно нуждается в корректуре. Объем слишком большой, чтобы это делал редактор. Относительно стиля - не всегда удается точно, метко выразить свою мысль, порой сказано много слов, а смысл не совсем ясен. Но от большей части текста я удовольствие получила.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталия Май
|
НЕ ИСПОВЕДАННАЯ ЛЮБОВЬ
СЕРГЕЙ РУЧКО
НЕ ИСПОВЕДАННАЯ ЛЮБОВЬ
В одном провинциальном городе как-то случилась жуткая история, о которой долго бродили слухи по всей округе. Виновником этой истории был молодой парень, до безумия влюбленный в простую девушку. Записи, которые он делал в своем дневнике, попались мне в руки. Не имея морального права скрывать их, я придаю эти записи огласке, рассчитывая на то, что они будут полезны тем, кто ещё не утерял веры в существовании любви. А тот, кто уже и не надеется на встречу в своей жизни с таким величественным чувством, может быть, после прочтения этой трагичной повести всё же как-нибудь по-иному посмотрит на те отношения, которые он имеет здесь и сейчас. В любом случае, как бы то ни было, я всё же сам верю в то, что эта история никого не оставит равнодушным.
I.
Боже мой! Как я счастлив. Если бы кто-нибудь мог знать, до чего прекрасно жить в этом подлунном и неожиданном мире! Я влюблен. Да, разлюбезный мой друг Евгений (это я к самому себе, так обращаюсь), именно влюблен и влюблен, как последний мальчишка. Хотя, я и есть, если смотреть правде в глаза, совершеннейший юнец. 20 лет – это возраст юности. И как же могло быть по-иному на последнем курсе университета!? Любовь. Неужели, я действительно снова влюблен? Вздор. Иллюзия. Видимость. Любовь приходит к нам, только один раз. Но, я пишу дневник: как девчонка, ей богу, завел тетрадку, чтобы разговаривать в ней с самим собою. Ещё бы! Расскажи, я свои чувства своим друзьям – особенно, этим черствым П. и З., - они бы непременно не упустили возможности сделать из меня посмешище на весь курс. Как будто им ведомо, что это за неземное чувство такое – любовь. Нет, не чувство.
Сила; какая-то невиданная сила, которая действует во мне непреодолимо. Хочется радоваться, смеяться, совершать безумные поступки; протестовать, да, именно, протестовать и протестовать всем своим сердцем: но протестовать с великой радости, в счастье, которое расширяет до невиданных и бесконечных пределов моё пламенеющее сердце. Оно хочет выскочить из груди и устремиться в мир; куда-то в неизведанное, тайное и манящее. Нет сил, чтобы сдерживаться. А зачем? Незачем. Так устроено всеблагим богом, который есть любовь и слава его в любви. В самом деле, в последнее время во мне происходят какие-то странные изменения. Щекочет сердце в груди и совершеннейшим образом ничего не хочется делать. Хочется наслаждаться этим состоянием и не хочется, чтобы оно хоть на мгновение прервалось. Ещё хочется рассказать кому-нибудь о том, как я счастлив. Как назло рассказать, оказывается, некому. Да, и кому, это собственно нужно, кроме меня самого? Никому. Даже, если и представить себе, что поведаешь даже самому близкому человеку о них, все равно он не поймёт. Люди слишком захвачены собою, чтобы обращать внимания на других: мономания – так вроде, это называется. Стало быть, и у меня такая же самая, любовная мономания. И что же? Ничего. Всё прекрасно. Я никак не могу в это поверить. Не верю, по Станиславскому, и всё тут.
Устроен же человек так, а!!! Ерунде или мерзости какой-нибудь сразу же верит и верит, можно сказать, безусловно. Как же, что случится великое и прекрасное с ним – не верит. Я влюблен? Мне хорошо? Я счастлив? Словно грех, какой, ей богу, счастливым быть. Да уж, природа человеческая в веки вечные непознаваемая и загадочная: темница духа и души. И интересно всё-таки, сколь много в ней всяческих противоречий, которые, сталкиваясь друг с другом, в тайниках души, разбиваясь на мелкие осколочки разноцветных настроений, бьющихся о невидимые нервные струны чувств, доносят до нашего сознания самые сокрытые в нас способности: например, способность любить. И кажется тогда, что вместе со способностью, ты владеешь ещё и самою любовью. Это великое и незабываемое никогда чувство. Как бы бог во мне ожил и хочется жить и одарять других своей любовью. Эх! «Как прекрасен этот мир, посмотри…».
II.
В километрах двадцати от города, я отыскал премиленькое местечко, где природные пейзажи наполняют меня, ранее мне неизвестными, ощущениями. Неподалеку от станицы Б – ой, протекает извилистая речка с крутыми берегами, сплошь покрытыми зеленой растительностью. Чтобы пробраться к ней, нужно спуститься с высоченной горы, с которой открывается изумительный вид. Обыкновенно, я приезжаю В своей машине на эту гору и смотрю вдаль туда, куда витиеватыми зигзагами течет речка. В её течении улавливается настроение вольности. Она размашисто и неторопливо, извиваясь как змея, рассекает поля. По берегам кое-где раскинулись редкие рощицы, которые отсюда похожи на оазисы в жаркой пустыне. Особенно прекрасен этот вид на закате или рассвете. Несколько раз я приезжал туда ранним утром, в то время, когда бессонница не давала мне покоя. Зарница! Языки, какого-то мистического природного пожарища на краю Вселенной вселяют в душу сопричастность с великой мистерией, название коей природа.
Утренний туман, поднимающийся над поверхностью воды, это особенное чувство. В нём просматривается придания старины глубокой, наши корни. Природа как будто их скрывает в этом тумане и когда мир спит, она воспроизводит в нём наш вековечный дух. На рассвете я купаюсь в реке: как бы ныряю в этот туман. Холодная вода, ещё не успевшая нагреться за день, приятно обжигает тело покалыванием миллионов остреньких иголочек. Хочется мощными движениями рук разрубать её мерное течение и устремляться вперед, навстречу воде, против течения. Усталость и блаженство – вот, что со мною случается в это время. А роса на траве? Как прелестно ступать по ней босыми ногами! Ступать в абсолютной тишине; в сонный час мира. Тишина – это нечто особенное. Лучше называть её безмолвием: прохладным безмолвием. Природа – настроение моё и моё отдохновение, которое почему-то раньше я не замечал. Боже, как много мы теряем в этих бетонных коробках, окруженных полосами проспектов и асфальтированных дорог, с которых постоянно слышен шум и где в любое время дня и ночи присутствует людская суета!
Мы даже не замечаем прелести, восходящего над землей или уходящего под землю, солнца. Совершенно два различных чувства соприкасаются во мне в эти моменты. Когда огромный багряный диск медленно начинает появляться над землею, меня охватывает огромнейшее желание воспарить вверх на огромных крыльях. Что-то внутри меня, так и желает сбросить эту ненужную оболочку тела, эту темницу и тюрьму для духа и спариться в свободном пространстве и времени с потоками, которые поднимают солнце над землей. Когда же вечером оно уходит за горизонт, то на меня накатывает печаль и скорбь; мне как бы жалко солнце, так как ему придётся всю ночь пробыть во власти подземного мира, мира ада, холода и безмолвия. И мне плевать, что солнце этой ночью будет светить кому-то другому; оно моё и ничьё более. Я имею право сокрушаться о его несчастной судьбе. А вот, как-то мне подумалось, если бы привести на это место человека, который бы никогда не видел ни закатов, ни рассветов, то смог бы он, например, распознать, в каком случае солнце заходит, а в каком восходит. Нет, думаю, не смог бы. У него бы тогда не было этих специфических состояний, которые в душе воспроизводят восходящие и увядающие настроения.
И как-то удивительно всё, по воле случая, сопоставляется одно к одному. Вчера, насытившись одиночеством и вечерним пейзажем, я вернулся домой поздней ночью и никак не мог заснуть. Я был возбужден. Достал с полки томик Шекспира. И лениво перелистывая его, набрел на разговор Антония с Эросом из трагедии «Антоний и Клеопатра».
Антоний: «Бывает иногда // Что облако вдруг примет вид дракона // Что пар сгустившийся напоминает // Медведя, льва иль крепостную стену // Нависшую скалу, иль горный кряж // Иль синеватый мыс, поросший лесом // Так воздух нам обманывает зренье // Ты в сумраке вечернем наблюдал // Такие чудеса?...// Перед тобою – конь, и вдруг мгновенно // Он в облаках теряет очертанья // И, как вода в воде, неразличим… // Добрый Эрос // И я теперь – такой же зыбкий призрак // Ещё Антоний я, но этот образ // Теряется…». Я закрыл книгу, и хоровод мыслей помчал меня куда-то: куда – не помню, я забылся в сладком сне.
III.
В каком милом и возвышенном состоянии души я проснулся сегодня утром!!! Мне приснились её глаза. Женские глаза (хотя я и неособенной знаток по этой части) – это женское всё. Они такие разные у совершенно одинаковых на первый взгляд девушек, что только по ним одним и следует распознавать их девичью чистоту. Они же словно ручей в различных состояниях. Бывают ручьи мутные; бывают – не совсем ещё замутненные; а бывают и кристально чистые, в которых можно видеть своё отражение и, из которых можно утолить жажду, абсолютно не боясь, занести какою-нибудь инфекцию внутрь себя. В чистый ручей погружаешься так же, как в самого себя: если возможно такое вообще. Зато меня почему-то этот сон подвигнул к воспоминаниям о первой моей любви, случившейся со мною, когда мне было 15 лет. Я тогда гостил у своей бабушки в частном доме на окраине города –ов. Вспомню я здесь и о моей любимой бабульке.
Зимой, помню, на нашем переулке собиралась тьма детей с санками. Переулок этот расположен на склоне горы, на которой стоит город, и в те зимы, когда снега наваливало по самую макушку, прекрасным развлечением для нас было катание на санках. Помню старинные дубовые сани, весившие, наверное, столько же, сколько и я; зато разгонялись они с бешеной скоростью: тридцатиградусный мороз в связи с этим не ощущался вовсе. Только тогда, когда меня затаскивали в дом, промокшего насквозь, и ставили к печке, до меня доходило, что я полностью окоченел. А баба (так я обычно её называл) готовила еду и приговаривала: "Настоящий мужик не должен мерзнуть".
Как-то баба, любительница активного отдыха, забралась вместе со мной на самую верхушку переулка - цыганский пятак - называется эта верхушка, - и когда я осознал, с какой высоты нам придётся лететь вниз, то чуть было не потерял сознание от страха. Но все-таки мы полетели. Я вцепился за рога саней и с растаращенными глазами, балдежный от страха летел вниз, ничего не слыша и не видя, за исключением мелькающих домов переулка, сродни тому, как мелькают столбы вдоль дороги, когда летишь по ней на автомобиле. Это незабываемое адреналиновое ощущение до сих пор застолбилось в моей памяти. Первый раз мы съехали просто здорово, а во второй раз санки подбросило на маленьком трамплине, и я вылетел из них таким же образом, как и катапультируемый летчик, вылетает из падающего на землю самолета, а по ноге мне на санках прокатилась баба. Было нестерпимо больно. Нога распухла.
Теперь я сидел с забинтованной ногой возле окна и смотрел во двор на переулок, где носились с горы дети, и скучал, видя, как на замерзшую речку с клюшками идут пацаны играть в хоккей. Хотелось, чтобы нога быстрее заживала, и она заживала, - выражаясь словами бабы, - "как на собаке". Зато, теперь, мы с ней долго могли разговаривать. Оказалось, что она знает очень много всякого интересного, и про домовых, и про леших, и про животных. Также она помнила, наверное, все детские сказки наизусть. К тому же, у нас в комнате стоял проигрыватель, на котором она крутила пластинки с записями русских сказок. Вообще-то она умела говорить красиво и витиевато. Её было интересно слушать. Волшебство слов, их ровное звучание, спокойный тон, несколько напевный, всё это возбуждало во мне любопытство.
Первую фразу, которая произвела на меня неизгладимое впечатление, я услышал именно от неё. "Что бог сочетал, того человек да не разрушит" - любила говорить она. Это был её жизненный девиз. Грубо говоря, я воспринимал эти слова не тем местом, каким они вообще в норме воспринимаются. Меня окружали различные люди; они все были разными, но для меня почему-то они все казались одинаковыми. Я понимал, что они разные, своеобразные: вместе с тем, они все были люди, а понятие "люди" мной понималось в единственном числе. Все разные, но все люди. Это было здорово. Слово "мы" вообще имело какой-то магический и символический смысл.
А пока же я, насытившись вдоволь бабушкиным борщом, холодцом с горчицей, пышками с медом и чаем дремал в своей кровати, утопая в огромной пуховой перине, рядом с горячей, от печки, стеной. Есть много я не любил, и все время говорил бабе: "Не корми меня так много. Я не хочу быть похожим на толстяка Босса". Босс - это мой ровесник, который приезжал в гости к своим родственникам, жившим чуть ниже нас. У него была особенная тяга к пище: он даже называл её уменьшительно ласкательно - хаванинка, пирожочки, пельмешки, борщичёк и.т.д. И он всегда что-нибудь жевал, причем жевал постоянно, поэтому и был толстым, как Плохиш. Его так и называли: Босс-Плохиш. Мне же не нужно было быть толстым. Я хотел быстро плавать, бегать, нырять. Мне нравилась легкость в движениях. Босс к этому был неприспособлен. Зато он был весельчак и балагур. А баба говорит: - "Мужик, должен хорошо есть". С этим парадоксом я никак не мог согласиться. - "Баба, - возмущался я, - не говори глупостей. Какой из Босяка мужик?". А она смеётся: - "Да, внучек! Представь себе - мужик. Если ты худым будешь, как жердь, то какая баба тебя любить будет?". - "Не нужна мне никакая баба, - сердился я. - Она ещё заслужить должна, чтобы меня любить". А она смеётся: ей всё нипочем. Мне кажется, что я много от неё перенял хорошего. Что конкретно не знаю, но что-то такое необъяснимое словами, всё же есть. Я думаю, что это всегдашнее веселое и жизнерадостное выражение её глаз. В самом деле, она так звонко и выразительно смеялась и очень любила подшучивать над всеми, особенно, надо мною. Что меня нисколько не огорчало, а даже наоборот, мне нравилось такое внимание к моей персоне.
IV.
Так вот, как-то в сентябре месяце, мы, с моим приятелем, отправились в школу, расположенную в том же районе, где жила моя бабушка, на дискотеку. Ничего необычного в тот вечер не было, за исключением моего случайного знакомства с девушкой О. из выпускного класса этой же школы. Она была чуть выше меня. С распущенными длинными светлыми волосами, с веселым выражением лица, каким-то игривым, я бы так сказал, выражением. Она резко выделялась из всех, присутствующих на дискотеке, девушек, какою-то еле уловимой статью. Вокруг же её были одни кикиморы с идиотскими прическами, - а-ля «взрыв на макаронной фабрике», как выразился мой приятель, - или вовсе с обстриженными под горшок волосами на голове. Да, ещё с тонной косметики на лицах, которая огромными синяками растекалась у них под глазами. Модно, однако, уродовать свое лицо, чтобы казаться кусающимися собаками, дабы их никто не тревожил.
Но я никак не мог к ней подойти и пригласить её на танец. Я стоял возле стенки и кроме неё никого вокруг себя не замечал. Несколько раз мне показалось, что она с интересом взглянула на меня. Меня этот факт насторожил. Мало ли, что ей могло придти в голову?! Тем более в поклонниках у неё не было недостатка. Я же совершенно не знал, что мне следует предпринять. Два желания во мне, напрочь, отрицали одно другое. С одной стороны, я хотел подойти к ней и пригласить её на танец; с другой стороны, я боялся отказа. Последнее, было ужасным самим своим фактом, от понимания которого меня, как только я задумывался об этом, сразу же прошибал холодный пот. Какие-то нелепые мысли крутились у меня в голове. Я даже хотел выпить стакан водки. Думал, что мне пьяному будет абсолютно все равно, кто и что обо мне подумает. Тут же я представлял себе, как отрезвею и, не дай бог, вспомню, что со мною происходило, то единственное, что мне останется сделать, так это провалиться сквозь землю или сгореть со стыда.
Приятель мой оказался куда более проворным типом, чем я. Он уже успел познакомиться с какой-то девицей и потащил знакомить меня с ней. Когда я понял, что мы идем именно в сторону понравившейся мне девушки, стоявшей и мило беседовавшей со своей подругой, то меня обуяло невыразимое словами волнение. Но случилось так, что девушка, с которой меня решил познакомить мой приятель, оказалась подругой этой самой красавицы, в которую я вытаращивал целый вечер свои глаза. Мы познакомились. Она с интересом смотрела на меня, а я, не знаю с чем, смотрел в её глаза. Здесь заиграла медленная мелодия и, не дождавшись с моей стороны приглашения, она взяла меня за руку и пригласила на танец. Мы молча танцевали. Она улыбалась, иногда смеялась или задавала какие-то нелепые вопросы, на которые я также нелепо отвечал. Боже! Да, я был просто смешон со стороны. Даже сейчас, когда прошло уже пять лет с той поры, мне стыдно вспоминать, эти мучительнейшие две или три минуты танца.
Танец, кстати говоря, был последним танцем на дискотеке. И опять же она сама предложила мне, чтобы я проводил её до дома. Она была настолько проницательным и предупредительным человеком, умеющим улавливать чужие мысли, что не влюбиться в неё было невозможно. Практически всю дорогу мы шли молча и только возле её дома, предчувствуя скорое расставание, я мало-помалу заговорил о том, да о сём. Мы постояли несколько времени у подъезда. После чего она поспешила домой. Правда, мы успели договориться о встрече в следующую субботу.
V.
Удивительный мир! Сказка, в которую по воле случая, нам довелось забрести; наподобие того, как заходишь в темную чащу леса, но перед твоим взором предстает не мрак, который ожидается, а освещенная лучами яркого солнца зеленая опушка, сплошь покрытая желто-былыми неизвестными цветами. Падаешь на этот зеленый покров, раскинув руки, и радуешься теплым лучам солнца, которые проникают сквозь крону высоких деревьев, играя солнечными зайчиками на лице. Какое милое ощущение должен испытывать человек, переживающий такие дурманящие воображение состояния. Он был бы тогда похож на мечтателя-безумца Архилоха, мирно спящего на высокой альпийской луговине под полуденным солнцем, где шумели травянистые волны, подгоняемые прохладным свежим ветерком, который приятно пробегал по телу, принося с собою ощущение, которое испытывал этот первый лирик греков. Он тот же самый Фавн, как его описывал какой-то композитор в "Послеполуденном отдыхе Фавна". Ох! Как бедны мы, лишенные этой возможности. И как богаты были греки, имеющие только эти ощущения.
В субботу, как и условились, мы встретились с красавицей О. Да, я именно называл её красавицей (про себя, конечно). Мы очень долго решали, что нам делать, так как я совершенно не знал, что вообще нужно делать в таких случаях. Наконец-то, мы остановились на совместном походе в кино. Я уже и не помню, что мы смотрели. Но, это впрочем, было не самое главное. Самым главным было понимание того, что мы были вместе: Я + Она = Мы. И в этом мистическом «Мы» - любовь!
Я прямо чувствовал между нами эту силу: ощущал её всеми фибрами своей души. Иной раз, мне хотелось взяться за руку своей красавицы, как тот малыш, который постоянно ищет руку своей матери или приобнять её, или вообще как-нибудь прикоснуться к ней, но что-то меня не допускало к ней. Сила, как понимал я тогда, любовное силовое поле между нами не могло так запросто быть преодоленным. Красавица же моя все мои потуги прекрасно замечала и смеялась. «Что за девчонка, эта прекрасная весна!». Ну, конечно, именно так: всё она видела и понимала. Но, будучи старше меня на три года и, соответственно, умнее делала вид, что веселится. Нет, вру. Веселость – это была её натура, природа. В ней как бы весь мир сходился: лучи, ниспадая на неё со всех сторон, освещали её всю каким-то притягательным светом. Она было похожа в такие моменты на брильянт, лежащий под светом лампы на бархатной черной материи.
Просмотрев фильм, мы зашли в кафе. Я только и делал, что всё время смотрел на неё, не сводя своих глаз. Она мне говорила, что ей не интересны мальчики её возраста или младше; что ей более по сердцу уже состоявшиеся молодые люди. «А что, Евгений, - говорила она, - толку от наших мальчиков? Никакого толку от них нет. Одно баловство. Какие-то детские плоские шуточки. Никакой серьезности. Детство, одним словом, в них ещё играет. А джентльмен – это другое дело. Потому он и джентльмен». И я с ней, безусловно, соглашался. Как же могло быть иначе, если рядом с ней я себя чувствовал совершеннейшим дурачком. Можно сказать, что я трясся в её присутствии больше, чем перед учительницей литературы, когда она вызывала меня к доске, а я не выучил урок.
Мне было все равно. Моя красавица имела право смеяться надо мною. Она же женщина. И эту женщину я просто безумно любил и боготворил. Первым английским словом, которое я усвоил, было слово Goddess (богиня). Все мои школьные тетради были исписаны этим словом, во всяческих вариациях: жирные печатные огромные буквы на весь титульный лист или витиеватые прописные на фоне гор в зареве заката, или печатные, в даль отбрасываемые тень. Я сидел на уроках, подперев щеку ладонью, выводил Goddess и вспоминал мою красавицу О., с нетерпением ожидая конца учебной недели, когда бы я смог вновь её созерцать.
VI.
Сладостно ожидание скорой встречи с любимым человеком. Пытаешься обдумать все нюансы будущего рандеву со всех мельчайших сторон. Как бы обороняешь себя от возможных случайностей и казусов, которые обыкновенно такие случайности приносят нам. Влюбленный человек не любит сюрпризов и случайностей; ибо сама любовь его огромная и счастливая случайность – фатум, которого все ждут с нетерпением. Но когда он негаданно нагрянет, тогда нет надобности в другом фатуме, который расшибет и уничтожит первую приятную неожиданность. И также я, с одной стороны, желал чего-то большего, чего, собственно, и боялся; даже убегал от этого, как черт от ладана. Ведь, и правду говорит мой любимый Шекспир: «Приходят чудеса в несчастье к нам».
Встречались мы, к слову сказать, не так уж и часто – два-три раза в месяц. Я жил тогда от одного нашего свидания, до другого: от выходных, до следующих выходных. И вся жизнь моя была подобна одним лишь выходным – сплошной праздник. Есть что-то несказанно-возвышенное в ожидании свидания с любимой девушкой. Может быть, это ожидание даже лучше, чем само по себе свидание. В своих грезах ведь я был хозяином. По своему собственному желанию я выстраивал несуществующие события; в них я чувствовал полную свободу действий и не ощущал никакого рода неудовлетворенностей. Особенно фантастично мне грезилось на лоне природы. Из неё черпалось мною всё самое чистое и естественное, которое вообще может быть таким за пределами мира, наполненного лицемерием и фальшью.
VII.
В одну из суббот, она пригласила меня в гости к себе домой. Оказалось, что она прекрасно играет на фортепиано. Бог его знает, сколько времени я провел возле неё, слушая, как она играет. «Что тебе сыграть, Евгений?» - спросила она. Я ей сказал, что «Лунную» сонату Бетховена - это единственное произведение, которое мне нравилось. Другие, какие я слышал на меня никаким образом, не действовали вовсе. Она заиграла «Лунную» сонату и я исчез из этого мира, провалился куда-то. Даже наша учительница по пению и музыке, так здорово не играла это произведение. Я ожидал одного, но услышал абсолютно другое, нечто фантастичное. Есть, в самом деле, что-то наслаждающее в обмане чувств.
Слёзы наворачивались мне на глаза. Внутри меня всё переворачивалось и клокотало. Я сидел оглушенный этим звучанием и, созерцая перед своими глазами прекраснейший образ мира, был абсолютно счастлив. Именно, в этот момент, моя красавица затмила собою весь мой мир, бывший ранее неё. Теперь, в моем мире не было места ничему другому, кроме моей Goddess – милый сердцу идеал. И мне, собственно, ненужно было ничего более того, чем я обладал. А обладал я прекраснейшим милым другом моего сердца.
Она прекратила играть, музыка перестала литься из фортепиано, но я как завороженный сидел и смотрел на её прелестные руки, спокойно лежащие на клавишах. Я не видел ничего; ибо весь превратился в музыку, в какую-то одну единственную ноту, которая звучала, вовсе не собираясь, утихать. А моя красавица с интересом наблюдала за мной. «Евгений, на тебя так сильно действует музыка!?». Не вся, отвечал я ей, только эта мелодия. «А ты знаешь историю написания «Лунной» сонаты?». Так как я не знал этой истории, она мне поведала, что Бетховен влюбился в графиню Джульетту, которая была его ученицей. Летом 1801 года они вместе проводили в Венгрии. И там даже сохранилась беседка, в которой, по преданию, была написана «Лунная» соната, с посвящением Джульетте. Говорят, что это лето, проведенное Бетховеном с Джульеттой, было для него самым счастливейшим из всех других.
Оказалось, что Бетховен был и её любимым композитором. Как много у нас с ней было общего! Я сбегал в магазин за чистым CD диском, и мы на него переписали все имеющиеся у неё записанные вариации «Лунной» сонаты: мелодий получилось, практически, на весь диск – что-то из Моцарта туда ещё поместилось. Теперь дома, в своей комнате, я надевал наушники, включал Бетховена, брал с полки Шекспира «Ромео и Джульетта» и обливался крокодиловыми слезами. Если в присутствии моей красавицы я не мог себе этого позволить, то в одиночестве я выпускал свои чувства на волю как будто сказочного Джина из бутылки. Джин этот состоял из внутреннего образа моей любви, который высвобождался музыкой гения из самых потаенных закоулков моего сердца. И обволакиваемый стихотворной рифмой, он был чем-то, действительно, потусторонним и, одновременно с этим, всецело принадлежал мне одному. Иногда, поверх текста проявлялись, как на фотопленке, её глаза. Смеющиеся и веселые они были здесь со мною; пришедшие откуда-то из книги, пришедшие ко мне в шекспировских стихах, говорящих её голосом, они казались моему воображению настолько реальными, насколько бывает, реален стул, на котором сидишь. Я реально представлял тогда, что она обо мне вспоминает так же, как и я о ней; и ничего другого мне не оставалось, как только в каком-то упоительном блаженстве рыдать от счастья – таять глазами от любви.
VIII.
Странно, всё это. Настоящая моя любовь отбрасывает меня в прошлое, заставляет вспоминать давно прошедшую любовь, воспоминания о которой никак не увязываются с нынешней, совершенно другой, любовью. Так, судя по всему, происходит с человеком: он не может выговорить то, что ценно для него именно сейчас. Всякому прошлому событию в нашей жизни мы запросто даем определения и выводим из него следствия так, как будто это было такой конкретной очевидностью, что более мы удивляемся тому, как были наивны тогда, когда-то давно. Да, я был наивен: молод, юн и наивен. Впрочем, как и сейчас. Не многим я изменился с тех пор. Разве что книжек начитался и может быть, чуть-чуть поумнел. В основном же, как был желторотым юнцом, так и остался им. Страшно подумать о том, что в таком состоянии можно остаться на всю свою будущую жизнь. А все-таки ужасно не хочется взрослеть: особенно сейчас, этого не хочется вдвойне.
Практически до весны наша дружба с О. была безоблачной, легкой и прелестной. Мы упивались друг другом одними только нашими встречами и разговорами: вернее, говорила большей частью она, я же выступал в качестве слушателя. Мне просто нравится слушать, когда мне кто-нибудь что-нибудь рассказывает. Тем более рассказчик мой был не чета тем балагурам, моим друзьям, которые только и могли, что нести всякий бессмысленный бред, причем, могли этим заниматься чуть-ли не целый день к ряду. Вечером распрощаешься с ними, а утром, при встрече, они уже рассказывают последние новости, случившиеся за время, которое мы не виделись. И откуда они черпали информацию, наверное, одному богу известно. Моя же красавица-рассказчица говорила мягко, красиво и грациозно. Ей не хватало до полноты восприятия древнеримской тоги, свернутого папируса и трибуны в Сенате: вылитый был бы образ римского оратора.
Так вот, как обычно, весь горящий внутренним пламенем ожидания нашей встречи, я со всех ног спешил домой к моему милому другу. Подходя уже к её дому, я остолбенел: она возле своего подъезда прощалась с курсантом военного училища. Высокий, крепкий и статный он высился как громада над ней, а она, улыбаясь, смотрела на него снизу вверх и смотрела как-то искоса и обворожительно. Чтобы они меня не заметили, я юркнул за угол дома и оттуда наблюдал за происходящими возле подъезда событиями. Курсант был с последнего курса училища – это было видно по четырем нашитым полоскам на рукаве его кителя. Он держал в своих руках её руку и что-то говорил. Они смотрелись, сказать честно, рядом друг с другом просто великолепно. О! Какая завидная пара! Именно эта прекрасность меня выводила из себя. Я ревновал её к этому монстру в военной форме, который так нагло врезался в наши отношения. Но поделать я ничего не мог. Меня угнетало мое же собственное бессилие; я ничего не мог с ним поделать. Оно грызло меня изнутри, как будто кошки мне царапали душу. Было такое ощущение, что внутри меня зашевелился дикобраз, который своими длинными иголками искалывает все места моего тела.
Вскорости, я дико испугался. Меня затрясло, как многоэтажный дом в эпицентре землетрясения. Голова закружилось, желудок сжался в комок, и я смотрел на них, не смея, отвернуться. Какие-то мысли закружились в моей голове, стремясь найти выход из лабиринта, в котором они оказались. Я ещё оправдывал себя тем, что это мог быть просто её знакомый или приятель, но после того, как они продолжительно поцеловались на прощание, понял, что ошибся. Они распрощались. Военный монстр прошел мимо того места, где я скрывался и даже не удосужился обратить на меня внимания; взгляд его мельком скользнул по мне, как по какому-то ничего не значащемуся месту, будто бы он взглянул на столб возле дороги, и взглянул только лишь для того, чтобы не стукнуться об него головой.
IX.
Я сел на скамейку и ничего невидящими глазами тупо уставился вдаль: я не знал, что мне следует делать и что вообще нужно предпринимать в таких случаях. Бог его знает, сколько времени я провел в таком состоянии; ибо вывел меня из него её голос, который окрикнул меня с балкона. Я поднял голову и увидел её улыбающееся лицо, и последний луч надежды забрезжил в моей душе. Внутренний голос кричал мне: «Иди! Она зовет тебя» и, поддавшись ему, я побежал вверх по лестнице.
Она встречала меня в дверях своей квартиры всё с тем же веселым выражением лица. Правда, рассматривала она меня каким-то странным образом. Сквозь пелену улыбчивости все же пробивался проницательный взгляд. «Ты всё видел» - вдруг произнесла она, когда мы прошли в её комнату. Я не смог ей ничего сказать, а только смиренно стоял и смотрел на неё. Она же продолжала: «Я знаю, ты видел. Я заметила тебя, когда ты прятался за углом дома и подсматривал за нами. Ну, и что же? Разве, я не говорила тебе, что мне нравятся настоящие мужчины, мужчины взрослые и сильные? Ведь, говорила? Чего же ты надулся, как индюк? Или ты ревнуешь меня, Евгений? Почему ты молчишь? Скажи же, наконец, что-нибудь». Что я мог ей сказать. Она было абсолютно права. Какое-то гнетущее состояние начинал я испытывать, стоя посреди её комнаты.
Как будто вещи, которые наполняют её, давили на меня извне. Они уже не казались мне милыми и веселыми, какими были когда-то, повторяя собою образ, их хозяйки. Особенно меня стал раздражать маленькая скульптура китайского болванчика. Мне казалось, что он подсмеивается надо мною своими прищуренными глазами. Да, и вообще, я чувствовал себя скверно. Моя же Goddess стояла напротив и ждала ответа, снова с интересом вглядываясь в меня. «Всё равно, это нечестно и несправедливо» - еле-еле выдавил я из себя.
«Как, то есть, нечестно, Евгений!? Что ты такое говоришь? Я уже взрослая девушка на выданье. Мне замуж необходимо. Да, да, да! Необходимо. И не смотри на меня так». Она несколько приостановила свою речь и так хитро улыбаясь, как будто ей в голову пришла какая-то свежая мысль, продолжала, но уже в игривом тоне: «А что – Н. вполне достойная меня партия. Ты знаешь, у него папа генерал в Москве. В генеральном штабе служит. Уважаемая всеми личность. Сейчас он окончит училище, и папа его заберет в Москву. Там квартира, служба, продвижение и Москва…самое главное Москва. Понимаешь?». Я ушам своим не верил. Как она могла такое говорить? Как она могла, так запросто испохабить мои светлые чувства? Получается, что она меняет моё отношение к ней на этого черствого генеральского сынка! О! Боги мои, что же вы такое творите с людьми – в душе кричал я.
X.
И мне неведомо как, но у меня сорвалось с губ и так четко сорвалось: «Проститутка!». Тут же она залепила мне пощечину. Звонкий хлопок её ладони о мою щеку потревожил тишину комнаты. Это было так неожиданно для меня. Что-то в моей голове лопнуло, как мыльный пузырь. Рука у моей красавицы, несмотря на кажущуюся её безобидность, на самом деле была весьма и весьма тяжелой и подобной молоту, опускающемуся на наковальню, эта хрупкая ручка влепила мне пощечину, которая как бы внутренне опустошила меня. Так бывает в электричестве, когда соединяешь два разноименных полюса заряженного током конденсатора, он полностью разряжается и становится пустым. Приблизительно так на меня подействовала её оплеуха. Прошлая моя наэлектризованность куда-то испарилась и я, сколько бы не силился, не мог удерживать подступающий к моему горлу комок, какой-то дикой радости (если уместно здесь, такое сравнение), вместе с которой к глазам подступали слезы. Вдруг слезы хлынули у меня из глаз, как будто невиданная сила вытолкнула их из меня, и я упал на колени, обхватил руками её ноги и как ребенок уткнулся лицом в них.
Я испугался тогда её потерять навсегда. Ведь и ребенок терпит побои матери только лишь из-за страха потерять её; потерять свою кормилицу, к которой он накрепко привязан узами родственной любви. Таким же образом и случилось со мною: я даже испытывал некоторый род удовольствия от пощечины. Щека так божественно полыхала, что даже удовольствие, которое мною испытывалось в тот момент, смешиваясь с болью и горечью, подавляли собою всякую мальчишескую гордость, и никакому стыду не было места в моих внутренних ощущениях. Я стоял на коленях и держал в своих руках её свежее, молодое и прекрасно сложенное тело; я чувствовал его всеми нервными отростками моего астрального существа и никак не мог оторваться от него, как и не насытившегося грудным молоком дитя трудно оторвать от материнской груди. Да, я припал к ней именно как такое дитя, предчувствующее возможность потери самого ценного, что у него имеется в этом мире.
«Боже, Евгений, что ты делаешь!?» - приходя в себя, вскричала она и отодвинула от себя моё лицо. Что-то изменилось в ней. Она с таким естественным состраданием смотрела на меня, что мне ещё более хотелось лить слёзы. «У тебя на щеке кровь, мой милый. Подожди немножко, я залечу тебе рану, маленький мой. Только не плачь, пожалуйста, не плачь. Потерпи, сейчас чуточку пожжет и всё пройдет…». Так приговаривая, она вытирала кровь с моего лица и обрабатывала порез, который оставил на моей щеке её ноготь, перекисью водорода, одновременно с этим, дуя мне на рану, чтобы облегчить жжение. Её лицо было совсем близко от моего лица. Я слышал её дыхание и обалдевший от всего того, что происходит вокруг меня, стоял на коленях посреди комнаты не в силах пошелохнуться. Она же порхала надо мною, как пчелка, собирающаяся нектар с цветка и в этом порхании, она была ещё прекрасней, чем раньше.
Затем, её как будто прорвало. Она села на диван, положила мою голову себе на колени и, играясь волосами мой густой шевелюры, говорила: «Да, Евгений, я знаю, кто я. Знаю и знаю, как называется мой поступок. Ну, и что? Это жизненная необходимость. Ты не можешь, этого понять, так как ты совсем ещё ребенок - маленький, милый, юный ребенок, которого хочется обнять и, с которым хочется просто быть. Но жить нельзя, вот в чем проблема. С детьми тоже можно весело проводить какое-то время, а, чтобы постоянно, из часа в час, отдавать им всю себя и позволять им, чтобы только они были всем миром, никак нельзя. Разве мы можем управлять нашей судьбой? Мир нас делает такими, понимаешь?». «Я убью его» - зло выговорил я. «Не стоит. Лишнее это. Всё уже решено» - грустно отвечала она мне. – «Всё, уже давным-давно решено. Я просто не думала тогда, что наши отношения зайдут, так далеко. Мне хотелось просто поиграть с тобою, как с куклой. Ведь, я же одна, Евгений, совсем одна. У меня много подруг, приятелей, состоятельные родители, но все равно я одна: вместе с ними – и одна…Ха, ха! Тебе смешно? Скажи, что тебе смешно! А мне не смешно. Я хочу избавиться от этой жизни; и хочу, чтобы это произошло как можно скорее…Впрочем, если у тебя богатенький папаша или мамаша, то я могу подождать, когда ты повзрослеешь. Есть у тебя, Евгений, богатенькие родственнички, а? Ха, ха, ха…Разве, нету? Ну, что ж я согласна и на рай в шалаше. Куда ты поведешь свою невесту, Евгений? Куда, скажи?».
Я отстранился от неё и, пожирая О. своими глазами, сказал: «Обещаешь, что будешь ждать меня? И я дам тебе больше, чем он». Наверное, целую вечность она внимательно смотрела на меня. Потом вдруг вскочила с дивана и закричала: «Убирайся отсюда, чтоб я тебя больше здесь не видела!». Раздавленный, я медленно оделся, ещё надеясь на то, что она переменить своё решение; но надеялся я напрасно. Спускаясь вниз по лестнице, я твердил себе, что всё кончено. Я обидел её и обидел зря. Она же недостойна такого отношения к ней; ведь, она не вещь, а человек – добрый и хороший человек, которому не хватает любви. Выйдя из подъезда и уже направляясь в сторону автобусной остановки, я услышал её окрик с балкона: «Евгений, вернись» - прокричала она. «Не иди туда, не иди» - говорил я себе, но ноги понесли меня обратно. Как и тремя часами ранее она стояла в проеме двери. И когда я зашел в квартиру, она крепко поцеловала меня. «Всё, теперь уходи» - последнее, что она сказала мне, выталкивая меня из квартиры и, закрывая за мною входную дверь. Обескураженный всеми перипетиями нашего свидания, я несколько времени постоял возле её двери, приводя в порядок свои расстроенные мысли. После чего отправился домой.
XI.
Следующая неделя прошла для меня в каком-то летаргическом и сонном расстройстве всех моих чувств. Бетховен и Шекспир сразу же мне стали неинтересны; также я перестал заниматься в школе; ходил угрюмый и большей частью молчал. О чем думал я? О том, что всё произошедшее со мною в последнее время суть сплошная иллюзия, которая исчезла так же быстро, как и появилась. Правда, не было каких-то особенно чувствительных потрясений: вроде бы произошло всё так, как и должно было бы произойти – мимолетно и быстро, в темпе presto.
Но в пятницу мне позвонила О. и сообщила, что приглашает меня в воскресение на празднование своего дня рождения. Говорила она со мною, как ни в чем, ни бывало, что вывело меня из сонного состояния. Я реально осознал, что всё, о чём я так упорно думал в последнее время - только лишь мои фантазии и предположения. Обрадовавшись этому новому откровению, я в воскресение прибыл к назначенному времени к ней домой.
Там уже были две её подружки А. и М., последняя, кстати говоря, была младше О. и старше меня на год; военный Н., о котором я уже говорил и студент второго курса местного университета, сопровождающий девушку А. Получилось так, что у каждого кавалера была дама, включая сюда и отца с матерью О. (премилые люди, между прочим, одна обходительность). Не вдаваясь в пространные подробности, скажу, что нас с М. заранее посватали. Я сидел за накрытым всякими яствами столом и весь кипел от ярости, то на самого себя, то на всех присутствующих, то на весь мир вообще. К тому же, эта М. была не в моем вкусе и вообще походила на куклу, набитую опилками. Она всё пыталась за мною ухаживать, но делала это так неуклюже, что иногда мне хотелось послать её ко всем чертям. К тому же у меня темнело в глазах, когда я видел, как моя красавица оказывает особенное внимание кадету, гордо восседающему рядом с нею; вообще-то вокруг него одного хозяева только и суетились, оставляя других гостей развлекаться по своему собственному усмотрению. Единственный раз мама О. поинтересовалась у меня, кто мои родители и, услышав от меня, что моя мать учительница, а отец клерк в какой-то несущественной конторе, о которой я и сам толком ничего не знаю, совершенно потеряла к моей персоне интерес.
В самом деле, мне почему-то постоянно стыдно тогда, когда заходит речь о моих родителях. Кто они, да что они и где они – всегдашние вопросы, которые меня напрягают потому, что мои родители очень обеспеченные и уважаемые люди. Мама – проректор того университета, в котором учится студент, бывший на вечеринке, а папа – начальник финансового управления администрации области. Ну, и что? Неужели общение между людьми должно строиться на тех основаниях, которые более говорят о внешней обертке объекта, чем о его внутренних достоинствах. Тем более, это мои родители, а не я сам. Разве я виноват, что мне пришлось появиться на свет белый именно от таких родителей? Нисколько. Случайности такого рода от нас абсолютно не зависят. Короче, я стыжусь своих родителей. Маму свою так я вообще боюсь: она строгая и суровая женщина. Один взгляд её на меня воздействует так, как воздействует паника на табун лошадей. Отец же более заботится о самом себе. Я его редко вижу, не говоря уже о том, чтобы ещё и разговаривать с ним о чем-то серьезном и меня касающемся. Сейчас мне двадцать лет и я могу точно сказать, что отца мне заменяли книжные или киношные герои – это были мои мужские воспитатели. А будущую мою карьеру кует, не покладая рук, моя мама: у неё пунктик (сказать честно) на моей карьере и моей судьбе. Бог его знает, какой интерес ей заниматься мною, когда у неё самой дел невпроворот.
XII.
Когда закончилась официальная часть банкета, родители моей красавицы нас покинули и, как водится повсеместно, дамы пожелали танцевать. О. включила медленную мелодию и, объявив «белый танец» ни с того, ни с сего оставила своего военного ухажера, чтобы пригласить меня. Мы прильнули друг к другу. Я лицом зарылся в её пахнущие свежестью волосы, в каком-то упоительном экстазе, сложив свою голову ей на плечо; в экстазе, который испытывают люди, как бы сливаясь друг с другом в некое целое единство, грани коего до того становятся размытыми, что из мира исчезает всякое самосознание. Ох, как прекрасна, эта слитность! Кадету Н. досталась девушка М. Они оба, держа друг друга несколько на расстоянии, со злобой посматривали в нашу сторону. Лицо военного залилось красной краской; я даже слышал, как он пыхтит от злости, созерцая свою будущую жену в объятиях другого лица, причем лица желторотого и юного. Если говорить честно, то я не на шутку перепугался; ведь, эта громила способна была раздавить меня одним своим мизинцем, но в объятиях своей Goddess я чувствовал себя рыцарем, который с открытым забралом, идёт на поединок со своим собственным страхом.
Всё-таки моя красавица была странной девушкой. Мне так и не понятно было, зачем она поступает именно таким образом. Наверное, чтобы возбудить мужскую ревность к ней. По крайней мере, это у неё получалось просто изумительно. Когда я танцевал с М., то весь внутренне был там, где танцует моя любовь со своим кавалером, а бедняжка М. вся кипела от злости на О., но кипела молча. Ещё более распалился гнев кадета в момент игры в бутылочку. Именинница крутила на полу пустую бутылку из под шампанского и специально (только слепой не заметил бы этого) останавливала её горлышком в мою сторону. Я целовал её, а она возмущалась, что я делаю что-то не так, требуя повторить поцелуй ещё раз. Короче говоря, закончилось это тем, что громила застав меня на кухне одного, придавил меня к стене своей огромной ручищей, с дикой злостью заглядывая в мои глаза. Тогда я чувствовал себя, как тот человек, который стоит посредине узкой испанской улочки по ходу движения corrida de toros – ( бег быков – букв. (исп.)).
Он хотел мне что-то сказать, но не успел. В таком состоянии нас застала О. «Что ты делаешь?» - обратилась она к кадету. – «Он же ещё совсем ребенок. И ты такой сильный, разве способен обидеть беззащитное дитя? Боже (артистично как-то она посмотрела вверх), как это пошло и некрасиво. Тебе, кстати, уже пора в училище, дорогой. Ты не забыл, что сегодня дежуришь по роте, а?». Он отпустил меня. И смотрел уже не так злобно, а снисходительно. Так смотрит господин на своего раба в тот момент, когда дарует ему жизнь, отменяя смертную казнь.
В этот вечер я был последним из гостей, который уходил с дня рождения. Ничего, не говоря друг другу, в полнейшем молчании, мы просидели около часа за праздничным столом. Потом она проводила меня на автобусную остановку. Я робко пожал её руку и также молча сел в автобус; по расписанию последний, который шёл в мой район. С тоской я смотрел через окно на ночной город. Спускающаяся на город тьма обволакивала улицы и проспекты, делая дома серыми, мрачными и унылыми. Было тепло, поэтому по тротуарам лениво прогуливались люди; в основном, парочки влюбленных. Где-то они целовались, где-то просто шли, обнявшись, что-то нашептывая друг другу, чтобы никто их интимных признаний не услышал; где-то сидели на лавочках – любовь, то есть, жила в мире сама собою. Мне даже показалось, что к человеку она вовсе равнодушна; ибо сводит вместе людей, которые, по определению, не могут сосуществовать вместе. Какая-то печаль разливалась в моих внутренностях, донося в моё сознание ощущение будущей меланхолии. Приехав, домой, только дотронувшись до подушки своею головою, я уснул крепким сном.
XIII.
Это была наша последняя встреча. В последующую неделю в нашей семье произошла трагедия – умерла моя любимая бабуля. Умерла, совершенно, неожиданно, внезапно. Помню, в день её похорон было ветрено; дул какой-то сумасшедший ветер. Особенно он чувствовался на кладбище, которое расположено в степи за городом. Пыльная буря разыгралась ещё более, когда мы приехали туда. Небо заволокло темными тучами. Я стоял рядом с гробом, смотрел на умиротворенное лицо моей бабы и не мог поверить в то, что она нас покинула навсегда. Слезы текли из моих глаз ручьем. Я всматривался в лица своих родственников, чтобы найти в них отрицание этого факта, факта смерти; мне ужасно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь из них сказал мне, что это неправда, что всеми любимая бабуля просто серьезно заболела и скоро вернется к нам так же, как и возвращается человек из больницы.
Мой дядя стоял со мною рядом, обняв меня за плечи. Единственное, что он сказал мне, это: «Вот так, Женька, отмучилась наша баба, царство ей небесное и пусть будет пухом ей земля». Я не верил ему до самого конца; до того момента, как работники стали закрывать гроб. Священник говорил что-то не понятное, люди плакали, и на их лицах отпечатывалась скорбь. После, гроб с телом бабы опустили в яму, и я уже реально осознал то, что земля на веки вечные отняла у меня самое любимое моё существо во всей Вселенной. Я чувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы, никчемным человеком.
Меня затрясло. И когда над землей стал возвышаться могильный холм из свежевырытой земли, я потерял сознание: дядя успел меня подхватить на руки. Очнулся я в машине, которая неслась к нам домой. Помню, какую-то суету вокруг меня; кто-то меня осматривал, ощупывал, что-то говорил, а я лежал с высокой температурой, совершенно, отчужденный от всего этого. Единственное, что ощущал я после того, как пришел в себя, это холод: я буквально мерз летом, накрытый теплом пледом. Ничто не могло меня согреть. О моей красавице я даже и не помышлял, будто бы внутренний мой холод уничтожил во мне последние горящие угли былой любви. Две недели, я провел в каком-то смутном состоянии. Я как больной пес лежал, мало ел, мало говорил и мало двигался; ничего не слышал, ничего не видел и ничего вообще не хотел. До сих пор мне кажется, что дух моей бабы посредствам метемпсихозы, так болезненно внедрялся в меня. Ведь, когда делают прививку от гриппа, несколько дней после укола натурально болеешь гриппом.
Смерть кого-то из близких, сразу же, отражается в нашем внутреннем мире. Тем более, когда задумываешься над тем, что час назад человек был ещё жив, а теперь вдруг его не стало и не знаешь, чем можно заполнить эту образовавшуюся пустоту; хотя и понимаешь, что вскорости эта рваная рана сознательного бытия сама по себе затянется. Но я был тогда ребенком. В зрелом возрасте мир отталкивает от себя человека, потому что он рвется в него с тем, что ему (миру) совсем не нужно. А вот детей мир не отталкивает от себя, так как они совершенно пассивно, без всякого сопротивления со своей стороны, отдаются ему и он проникает в них совершенно свободно. Поэтому мне и казалось, что смерть моей бабули есть мой фатум: что-то привходящее в меня извне, что-то такое, которое не по моей собственной воли абсолютно свободно проникло в мою душу, в моё сердце.
Два этих события совпали в моей жизни странным образом. Я долго ещё размышлял над этим, но придти к какому-нибудь достаточно убедительному следствию, так и не смог. Бабушкин дом, после её смерти был продан. Ездить мне было некуда, да и незачем . Где-то в середине лета, приблизительно в конце июля, мне позвонила О., уже из Москвы. Мы сухо пообщались друг с другом; я бы сказал, как-то нехотя пообщались и этим дело, собственно, и закончилось. А как же могло быть иначе!? Она где-то в Москве, у черта на куличках, а я здесь; у неё всё хорошо, а у меня всё из рук вон плохо. Какая, спрашивается, между нами может быть любовь? Никакой. Именно тогда я почему-то внушил себе, что любовь – это какая-то игра слепых природных сил; нечто обязательно страдательное, ненастоящее и неуклюжее, которое более пугает, чем наслаждает. Воспоминания у меня о ней, на тот момент, были всецело негативными, размышление о коих заставляло моё сердце морщиться и киснуть. Но, вскорости, суета и постылая обыкновенная жизнь ввернула меня в себя и воспоминания этого времени всё же иногда доставляли мне некоторый род удовольствия, особенно тогда, когда я фантазировал себе то, чего не было, но, по моему глубокому убеждению, могло бы случиться, если бы я поступал как-нибудь иначе.
XIV.
Мало-помалу, по прошествии некоторого времени, я и вовсе забыл свою прекрасную Goddess. Существование моё как-то упорядочилось, устаканилось, что-ли (как говорят алкоголики). Год назад маман мне подыскала невесту – миленькая пипетка С.; любимица своих родителей, крайне эгоистичная и самовлюбленная особа, которая почему-то пришлась по душе моей мамочки. А почему, собственно, «почему-то» (каламбурами заговорил, надо же)? Всё понятно, как божий день. Родители у неё хорошие «друзья» моим родителям. Смешно! Меня мамочка всё пытала, нравится она мне или нет. Чтобы не гневить её доброе сердце, сердце весьма впечатлительное, я сказал, что, конечно же, понравилась. Да, и вариантов других на горизонте никаких не было. Слюбится, стерпится. Где-то читал, что жениться надо не на той, которую любишь, а наоборот. Правда, как это осуществляется практически, в книге не прояснялось: психология, одним словом.
Но, с пару месяцев назад, я в своей машине возвращался из университета домой, и черт меня дернул подвести девушку, стоящую на остановке: скучно, что-ли, было ехать одному. Скромно одетая, но со вкусом, она стояла, так притягательно и мило, что никак нельзя было проехать мимо неё. Нехотя она села в машину и мы молча поехали. Я её спросил, где остановить, а она мне: «Где вам будет удобно. А там я дойду сама». Боже, святая простота! Бедные и гордые люди, по нашему гениальному писателю. Я присмотрелся к ней и снова эти глаза, необъяснимые женские взоры, опять произвели на меня неизгладимое впечатление теперь уже, каким-то скромным и смиренным выражением, каким-то еле уловимым их внутренним движением они ворвались в меня или возбудили во мне давно забытые воспоминания. Она же, скромная и кроткая всё стремилась запрятать свои глаза; она стыдилось своей невинной чистоты, как и мудрец, страшится своей глупости.
Смешно сказать! Мы еле-еле познакомились. Я что-то там начал бубнить себе под нос, даже не помню, что именно. А она, пытаясь что-либо разобрать, долго прислушивалась к моему шептанию и, не вытерпев, рассмеялась звонким смехом. Наши глаза встретились, и я тотчас же проглотил свой язык; я онемел, сделался глухонемым. Если бы это продолжилось ещё сколько-нибудь дольше, то мне всенепременно понадобился бы Амман, для того чтобы вновь сделать из меня человека. Как бы то ни было, мы всё-таки познакомились. К. работала в центральном универсаме продавщицей компакт-дисков: поначалу это единственное, что я знал о ней.
Встречались мы редко: она постоянно была занята. Потому что семья у неё была не очень состоятельная и кроме неё, в семье ещё имелось три ребенка: самой старшей из них было семь лет и два близнеца, чуть более трёх. Отчим её, отец этих трех детей, работал где-то слесарем, а мать, я даже толком и не знаю, где. Короче говоря, она всецело была погружена в жизнь. В гости к себе не звала, так как боялась своего отчима, который терпеть не мог состоятельных людей, и я не приглашал её к себе домой, по этой же самой причине, только я страшился своей матери. Украдкой мы просиживали несколько часов в моей машине, бывало, где-нибудь катались и более ничего. Мы как-то, особенно не сговариваясь, избегали попадаться на глаза людям; на всякий случай. Я подумывал уже, что мы с ней занимаемся какой-то необъяснимой глупостью, но все равно, время от времени, продолжали встречаться.
Она, в отличие от моей красавицы О., не была разговорчивой и деятельной: она практически всегда молчала и с интересом слушала меня. Сказать честно, рядом с ней у меня открывались разговорные краны. Мне хотелось говорить и говорить. Я пугался её молчания; такого тягучего и тяжелого молчания. Но после каждой нашей встречи я приезжал на, полюбившуюся мне, гору и сидел в полной тишине, наполняясь метафизикой природы. Мне всё более нравилось быть наедине с самим собою. Тогда я мог ощущать своё внутреннее стремление к объекту своей любви: да, любви. Это есть любовь. Именно так она во мне проявляется – устремленностью к женщине, которой рядом со мною нет: вернее есть, но в фантастическом образе из моих собственных грёз. В своих фантазиях я шел к ней; у меня был путь и этот путь имел свой исход. Не чей-то выдуманный и внушенный мне, а мой собственный исход, которым я обладал всею своею душою, или он обладал мною. Собственно, разницы для меня в этом не было никакой: всё одно к одному, что в лоб, что по лбу, всё едино.
XV.
Вчера я был у неё дома. Родители К. куда-то отправились по своим делам, оставив её дома по хозяйству. Бедно обставленная двухкомнатная квартира в таком же бедном, дышащем на ладан, четырехэтажном доме, построенном, наверное, лет сто тому назад, как и сама квартира, производила на меня неприятное впечатление: но только поначалу. За кухонным столом сестра К., девчушка с живым выражением лица, делала уроки. А два её брата в комнате возились с детским конструктором; причем возились в полной тишине, иногда, что-то говоря друг другу.
«Дядя Женя, - обратилась ко мне девчушка, - вы понимаете в математике?». Я ей ответил, что, конечно же, понимаю. «Тогда помогите мне решить задачу». Мы с ней быстренько справились с задачей. Она очень, кстати говоря, сообразительна и умна не по годам. После она предложила мне чаю, но не оказалось сахара. Я сбегал в магазин и накупил целый пакет всяких сладостей и прочей «вкуснятины» - как она потом выразилась. К. смущалась и всё приговаривала, что ненужно было этого делать и прочее в том же роде. Мы накрыли стол, и я засмотрелся на детей, которые с удовольствием и быстро расправлялись с шоколадом, конфетами, сыром и колбасой.
«Вы добрый» - вдруг сказала мне Л. (сестра К.). Только дети могут говорить так коротко, ёмко и ясно; к тому же ещё и вовремя, как будто именно в этот момент единственно возможными являются те слова, которые они произносят. «А какие люди, по-твоему, злые?» - спросил я её. «Не бывает злых людей. Все люди добрые» - серьёзно ответила она. «Все!?» - удивился её ответу, я. «Да, все» - продолжала она настаивать на своём. «Но зло-то, есть?» - уж очень интересен мне был этот разговор. «Зла нет. Есть добро. А когда добра нет, тогда зло». Вот бы поставить эту девчушку на кафедре философии, то наша профессорша, точно бы села в лужу, не зная, что конкретно отвечать ей на эти детские слова. Всё в человеке и природа его, всё это доброе и только когда он не видит в этом доброты, она покидает его, и он становится злым, не добрым, то есть. Эх, детский максимализм, как тебя нам не хватает, как не хватает…недостаёт его нам, на самом-то деле.
XVI.
Пока мы так сидели и разговаривали, вернулись родители К. Маме её я понравился, а вот отчим как-то подозрительно на меня смотрел; прямо-таки разглядывал всего с ног до головы, как будто по одежке оценивал, кто я есть такой. Опять те же самые расспросы; кто, да что и где. Пришлось представиться техником-электриком, работающим по вахтам в Москве. Благо, что отчим был фрезеровщиком или токарем. Я, честно сказать, совершенно не разбираюсь в этом. Но, в электрике он ничего не понимал. И слава богу; я её тоже знал только из курса физики. Моя специальность, финансового уклона, не предполагает хорошее знание электротехники. Поэтому, слова отчима, что все электрики лентяи, на меня не произвели никакого впечатления. Ему лучше знать.
Но это были первые впечатления. Узнав, что я прибыл в гости не с пустыми руками, мама стала собирать на стол праздничный ужин. Выпили, закусили, и беседа наша стала более близкой, что-ли. Отчим оказался вполне здравомыслящим человеком, с которым можно поговорить практически на все темы. Веселья в нём было не отнять; хотя, мне было заметно, что существование его семьи не так весело, но он либо смирился с этим фактом, либо находил в нём что-то положительное, либо сознательно отстранялся от понимания его, а там, в сущности, бог его знает, что у него в голове было. Уже к полуночи он, изрядно охмелев, на ухо прошептал мне: «Если надумаешь жениться на дочке (он её, кстати, называл дочерью, а она его отцом), то я припас для неё малосемейку в 16 метров. Мало, конечно, но на первое время у вас будет, где пожить».
Я до сих пор нахожусь на распутье мыслей, от услышанных слов. Я не могу понять как человек, находящийся в дикой нужде, человек, которому не выплачивают месяцами зарплату, которого каждый начальник только и норовит втоптать в грязь или унизить, на котором висит многодетная семья, который опутан цепями жизни, как – повторяю я себе, - он может думать о счастье своей падчерицы, даже не родной дочери более, чем о своем собственном благополучии? Как он вообще мыслит себе жизнь, если в таком вопиющим к небесам существовании, на которое ежеминутно, ежесекундно давит внешнее зло, проповедуется в детях доброта человеческая? Боги! Нет благородности выше такого мужества! Терпеливо, с трудом, перекатываясь по рытвинам мира, молча, сжав крепко-накрепко зубы, как мустанг, закусивший удила, он трудится изо дня в день для будущего счастья своих детей и в этом видит своё собственное благо.
И он счастлив. Даже, если он и не представляет себе своего счастья; даже если он реально себе представляет своё несчастье, свою горькую судьбу; даже, если он совершенно не думает об этом, ибо все его мысли и его воля направлены только на одно – как выжить в этом мире; даже, если он становится черствым и злым, сформированный таким обществом, какое оно есть сейчас, то, что удивительно, это не мешает ему называть меня «добрым человеком» и оказывать мне всяческие знаки гостеприимства. И не в том дело, что я что-то там купил и принес или ещё какие-нибудь мотивы, которых можно нафантазировать миллион, нет, не поэтому. Я же видел, как он совершенно не притронулся к еде, думая о том, что завтра его дети должны встать и попить утром чай с сахаром и пойти на работу или в школу или в детский садик. И это он делает абсолютно, не думая об этом; как будто кровь его дышит только такими благими стремлениями.
В этом нет ничего искусственного; нет никакой игры на публику, ибо всё это происходило естественно, и только я посторонний им человек мог заметить эту особенность. Боже, мне кажется, что они более счастливы, чем все те, которые составляют моё окружение. Нам же ничего не нужно, у нас всё есть. Мы должны себе ещё придумать то, что нам не достает. Разум наш извращается не исканием необходимого и целесообразного, а какими-то нелепыми мыслями. Мы так чудовищно оторвались от природы, от её естественности, от её потребностей, что даже не замечаем в этом мире самих себя. Как может такое происходить в мире, где модно то, что несет несчастья и никакой моды не усматривается в том, что может избавить нас от постоянных расколов разума с природой?
Ведь вот, этот отчим, обыкновенный, не умудренный философским или научным опытом, естественный человек природы, в своём благородным мужестве, в своей гордости стоит гораздо выше меня. Его можно было бы назвать рабом, если бы моя свобода не представляла собою большее рабство, чем его. До встречи с ним я чувствовал себя совершенно свободным человеком, который живет так, как он хочет, делает то, что желает и прочее. Но какая польза мне от такой свободы? Что приобретаю я, будучи абсолютно свободным и что теряю? Нужна ли она мне вообще? Зачем мне этот груз, который давит меня ещё сильнее, чем рабство этого токаря? Воистину, этот человек живет более правильно, чем я, причем живет, специально не обучаясь этому. Я же, напичканный непонятно чем и непонятно зачем живу, как тот паук, самец черной вдовы, который уже не способен к копуляции.
XVII.
Но такие грустные мысли улетучивались из моей головы, как только я приходил в гости к К. Я обязательно теперь, по пути к ней, заходил в магазин, чтобы прикупить каких-нибудь подарков детворе. Мне даже казалось иногда, что они ждут моего посещения; по крайней мере, искренняя радость так и светилась на их лицах. Я черпал силы из этой мирной среды. Может быть, я искал в ней даже житейской мудрости. Одно достоверно – удовольствие, которое я получал от этих встреч, было неизмеримо выше, чем все те увеселения, коим предаются мои приятели и ровесники.
Потому что ко мне тянулись дети. Я постоянно был кому-нибудь из них нужен. То ли помощью в домашних заданиях, то ли в собирании конструктора, который я и сам, таким образом, учился собирать, то ли склеиванием военного фрегата, который я подарил пацанам, то ли просто какими-нибудь рассказами. Оказывается, что дети меня совершенно не напрягают. Я готов проводить с ними все дни напролет. Они такие интересные существа, которые любопытны ко всему, даже к луне с солнцем. У меня складывалось такое ощущение, что космосом они интересуются больше, чем землей. А самое большое удовольствие мне доставлял процесс выбора им подарков: ведь, нужно было купить то, которое бы не обидело никого из них и, в то же самое время, нужно было постараться купить всем, что-нибудь разное. Безделица, а как приятно, на самом деле, ощущать, что ты кому-нибудь полезен!
И так понятно, что мы самые полезные существа для нас самих же, но заброшенные в мир мы обречены на то, чтобы сосуществовать в мире с другими, растворяя в них дыхание своей внутренней жизни, распространяющейся внутри артерий нашего тела. Куда же испаряться этому дыханию, как не к другим, нас окружающим, людям? И разве не приятнее слышать звонкий детский смех, чем быть потрясенным их рыданием и громким плачем?
XVIII.
В последнее время я стал меньше времени уделять своей (скорее, маминой) будущей невесте. Никак не подберу слово как её можно назвать: она мне и не любовница, и не друг, и не враг – никто – только лишь пипетка С. Но скоро, несмотря ни на что, она станет моею женою…может быть. Почему может быть? Потому что она как-то странно стала себя вести: требует от меня большего внимания к ней. С чего бы это вдруг, ума не приложу. Женщины, говорят, чувствуют измены. Измена? Так я ей и не изменяю вовсе; в общепринятом смысле слова. Увлекся К., ибо хорошо мне с ней.
«Евгений, - говорила мне С. – мы с тобою стали мало проводить времени вместе. Что-то случилось? И вообще ты какой-то сам не свой». Это мы с ней сидели в баре развлекательного центра, где мы постоянно собираемся, чтобы поиграть в боулинг или вообще, чтобы просто убить время; сидели, между прочим, и скучали. Впрочем, как обычно. И как обычно я был обречен на несколько часов сидения и слушания о каких-то сплетнях, новостях и о моде. О, мода! Все говорят о моде и все вдруг стали модными. Мой детский друг П., студент физико-математического факультета, с головою, в которой находятся только цифры и числа, и тот считает себя модным. Вырядился в штаны с помочами до земли и в разукрашенную всеми цветами радуги майку, как тот павлин, распускающий хвост для того, чтобы на него обратил внимание другой павлин. Зато модно!
Я, стало быть, не модный человек. Мне и в голову не придёт, так вырядиться. А пипетка всё мне продолжает рассказывать о своей лучшей подруге. Если бы та её слышала, то они бы повыдергивали друг другу волосы. Пока же они друг друга не слышат, то считают себя и считаются вообще хорошими подругами. Она, кстати, сидит в этом же баре и разговаривает со своим другом. Наверное, рассказывает ему о своей лучшей подруге С. и рассказывает приблизительно то же самое, что и она. В самом деле, это меня начинает веселить. Есть все-таки что-то полезное и в этом времяпрепровождении: весело и много здесь всякого происходит неординарного, из ряда вон выходящего.
XIX.
Земля слухами полнится – совершенно точное определение. С. откуда-то прознала о моих отношениях с К. Гадко, что я узнал об этом тогда, когда пришел на вечеринку, устроенную в честь премьеры какого-то идиотского московского авангардного спектакля на тему Есенин и Исидора Дункан, который показывали в театре комедии. На премьере я не был; приехал уже на сам фуршет, происходивший там же в театре. С., как обычно, беседовала со своими приятельницами и, посмотрев в мою сторону, сразу же, отвернулась от меня с каким-то презрением. Я ощущал на своей шкуре чьи-то взгляды; причем взгляды неприятные.
«Евгений, - сказал мне П., успевший уже изрядно охмелеть, - я твой друг и имею право говорить тебе правду в глаза». Я его не понял и переспросил, что он имеет в виду. Мы с ним действительно были друзьями с детства и мало вообще секретов имели друг от друга. Тем более, я знаю, что он и в трезвом виде всегда говорит всё, что думает, а в пьяном и тем паче. «Я имею в виду, - продолжал он, - что ты зря сегодня здесь нарисовался. Твоя латентная мигерка (ты уж извини за прямоту) растрезвонила всем, что ты закрутил роман с какой-то потаскухой, продавщицей из универсама. Мол-де, она уже ездила туда и видела её. Не знаю, говорила она с ней или просто издали посматривала, но факт налицо. Тут же солидное общество, как-никак! Вроде как позор на все их головы свалился. Маман твоя, наверное, уже знает».
Мы вдвоём сидели за столиком, и я чувствовал, как мурашками покрывается моя кожа. Какое-то дикое ощущение безысходности вселилось в меня резко и неожиданно. У П. были грустные глаза. Он с сожалением смотрел на меня и молчал. Только теперь я стал понимать те взгляды моих знакомых, которые проникали сквозь меня, совершенно не останавливаясь на мне. Этот же самый взгляд, которым смерил меня военный громила, проходя мимо того места на углу дома, откуда я подсматривал за своей Goddess, стал перед моими глазами. Я пустое место – говорил я себе, - причем место не моё собственное, а чьё-то, которое я случайно занял. Боже! Я подобен случайному человеку, именно, случайность составляет всё моё естество. Это откровение, случившееся во мне, под презрительными взглядами окружающих, чуть было не довело меня до слез. Единственное, что я смог выдавить из себя, обращаясь к П., так это вопрос: «И ты думаешь, что она потаскуха?».
«По мне, - ответил он, - все они потаскухи; хоть в наряде от Армани, хоть в лаптях и в сарафане с огромными желтыми подсолнухами в качестве расцветки. Но, из двух зол я, конечно же, выбираю то, которое в одеждах от Армани…Да, и не смотри на меня так презрительно, Евгений, не смотри. Не в твоем положении метать очами громы и молнии. Я, если честно, не верил тому, что тут рассказывают. Ты же развеял моё неверие, и теперь я тебя считаю идиотом. Человек, ничего не представляющий сам по себе, существующий исключительно за счет своих родителей, который, опять же, за их счет чего-то добьется в жизни (и обязательно добьётся, так как есть за чей счет добиваться) если поступает, таким образом, как поступаешь ты, суть человек глупый. Мы же, Евгений, с тобою нули без палочек, без наших предков и они это прекрасно знают; даже, знают лучше, чем мы. Так, какой смысл, спрашиваю я тебя, делать то, что делаешь ты?».
Я не знал, что мне ему ответить. Вряд ли бы он понял то, что творится у меня на душе. Мне почему-то стало жаль его и себя, конечно, тоже. Я просто сидел и смотрел на него и думал, как он жалок в своем смирении, в своей покорности. Между тем, он, не дожидаясь моего ответа, сказал мне напоследок.
«Ты думаешь, что мне приятно так существовать? Ты думаешь, что мне это доставляет удовольствие? Ни черта, друг ты мой любезный, ни черта не доставляет. Но я высчитал математически, что так должно быть и даже высчитал то, как будет дальше. Теперь мне остается только пить водку и сверять свою жизнь с графиком, мною построенному. И ничего изменить нельзя. «Мы лишние на этом празднике жизни» - как говаривал классик. А ты, вроде как, отделился со своею любовью. Представляешь теперь из себя, непонятно что. Любовь…хе-хе-хе…любовь. Тьфу это, а не любовь. Смех один, да и только. Ты не можешь любить по своему собственному желанию и ещё более не можешь любить какую-то там простодушку из толпы. Не можешь, Евгений, понимаешь – невозможно. Ха-ха-ха».
Он был уже пьян. Я поспешил ретироваться оттуда. Действительно, атмосфера вокруг меня становилась всё гнетущей: даже дышать мне стало тяжело.
XX.
Домой я приехал уже за полночь. Думал, что родители будут спать. Совершенно, не хотелось с ними встречаться. Не тут-то было: маман меня ждала. «Это правда?» - с ходу начала она, вперив в меня свой магический взгляд. Я опустил глаза и ничего ей не сказал. «Значит, все-таки, правда. – догадалась она. – Другой гадости от тебя и ожидать нельзя было. Ты в своем уме, Евгений? Ты соображаешь, что делаешь? Если тебе плевать на свою собственную судьбу, то я с отцом причем, а? Как ты мог, так с нами поступить? Сегодня вечером я разговаривала с родителями С. и они всё ещё думают, что это мимолетное юношеское увлечение, которое пройдет. Ты должен, слышишь меня, порвать все отношения со своей новой…эээ…пассией и извиниться перед С. и её родителями. И я не принимаю от тебя никаких возражений. В противном случае, я лучше прокляну тебя, чем буду нести такой позор».
Она говорила очень эмоционально и твердо; хотя и громко. В самом деле, случайный я, человек. От меня в состоянии отказаться моя же собственная мать. Но я же люблю её. Я люблю её как сын больше, чем всё на свете. Почему она не думает об этом? Причем тут моя любовь к посторонней девушке и любовь к своей собственной матери – это же две различные вещи. Я не могу отказаться от матери. Почему же должен отказываться от другой любви? П. сказал, что все просчитал наперед. Может и мне выбросить из головы и К. и её семью. «Куда ты меня поведешь, Евгений?» - говорила мне моя красавица. И действительно, куда? Имеющий много чего, я совершенно сам собою ничего не представляю, как тот сценический реквизит трубадуров, который они перетаскивали на себе с одного места на другое: так же, как и мои предки перетаскивают меня самого.
Маман мне поставила ультиматум и, положа руку на сердце, требуется сказать, что я так и поступлю. Погрущу, душевно пострадаю и поступлю так, как она хочет. Я не в состоянии сопротивляться ей. Она давит меня всею своею мощью. Она заставляет меня унижаться, прося прощение у С. и её семьи. Это невыносимо. Как я всё это осуществлю, боже мой, какой позор на весь курс. Хотя, никакого особенного позора. Это я здесь такой смелый, а на самом деле-то, кто его знает, как там все обойдется. Господи, какая безнадежная ситуация. И виновен в ней, я сам. Черт меня дернул связаться с этой семейкой. Что называется, не было бы счастья, да несчастье помогло. Только в чем помощь, не понятно совершенно.
В один миг вся моя идиллия куда-то провалилась. Где она? Почему я не в состоянии стать на неё, как на твердую землю? Получается, что П. своим математическим умом запросто себе находит такое основание, которое распространяется под его ногами чуть-ли не на всё его будущее существование. Он всё просчитал, составил график и счастлив как мартовский кот перед пушистой кошкой. А у меня всё путается, не состыковывается и ломается. Мне бы отбросить в сторону что-нибудь одно, оставив другое; но то, что следует отбросить гораздо ценнее и дороже мне, чем то, что следует оставить. Разум мой там, где скверно, а чувства там, где прекрасно и мило. Боже, до чего же глупы философы, утверждая, что нет ничего в интеллекте, чего бы раньше не было в чувстве. На самом деле, ни черта нет в интеллекте того, что есть в чувствах. В чувствах есть любовь, которой нет в интеллекте. Какая любовь имеется, например, в математической голове П.? Никакой там нет любви, никакой. Он сам, кстати, об этом и говорил.
XXI.
Я просидел сегодня всю ночь на своей любимой горе. Странно. Слишком долго я был там, но мне показалось, что время пролетело быстро. На закате я проводил свое солнце под землю и встретил его на рассвете, когда оно вновь возвратилось ко мне. Пока его не было, меня развлекали луна и звезды. Они висели низко-низко, над самой землей. Если бы постараться, то их можно было бы достать рукой: так мне думалось. Несколько звезд упали с небосклона. Я намеревался, было загадывать желания, в момент их падения, но не успевал: никаких желаний, оказывается, у меня нет вовсе. Даже приготовил одно заранее: «Хочу, чтобы всё стало как прежде». Звезда, чуть позже упала, а я снова забыл, что следует хотеть.
Нельзя, на самом деле, хотеть правильно или как-нибудь предуготовить желание, тоже, нельзя. Желания налетают внезапно, неожиданно: вдруг захотел. Действительно, трудно пожелать чего-нибудь захотеть – несуразица какая-то, совершенная нелепица.
Я очень много ещё вздыхал и зевал. Вздыхал, когда что-нибудь казалось мне совсем невыполнимым; зевал – будучи уверенным в том, как поступлю. Я сегодня должен был извиниться перед С. и объясниться с К.: ни первого, ни второго не произошло. На С. я просто не смотрел, а с К. мы просидели в полной тишине, так и расставшись, сказав друг другу на прощание какие-то банальности. Все равно К. ближе моему сердцу, чем эта С., которая ближе моему разуму. По крайней мере, я отдохнул от своих тяжелых мыслей, покуда развлекался с братьями К., ожидая, когда она приведет себя в порядок.
Ко всем чертям разум! От него одни лишь головные боли. Руссо как-то сумел от него избавиться. Не знаю, правда ли это. Может, врут всё, педагоги наши. Мне кажется, что они постоянно врут или говорят какие-то вещи, в которые сами и не верят вовсе. В любовь они точно уж не верят. У них она такая, которую имеет в .виду Руссо, говоря, что в наше время любят негров вместо того, чтобы любить ближнего.
Негр, по-современному, - это негр-ажданин определенной прослойки общества. И мне плевать, поэтому, на Руссо: я люблю «негра» и не желаю любить ближнего своего в своей же прослойке. Да, и я, собственно, для К. такой же негр, как и она для меня; только она таких слов даже не знает – ангел, просто; доверчивый и милый ангел. Разве, не может быть негр, о котором я говорю, быть ближним? Может, очень даже может. Любить нужно уметь всякого ближнего, а не конкретно взятого ближнего. К какому ближнему лежит сердце, такого и любить нужно, даже, должно.
А мы всё размышляем и анализируем, по поводу того, какого же ближнего нам стоит возлюбить, чтобы, не дай бог, не опозориться и не вляпаться в какую-нибудь неприятную историю. Да, что там говорить, и так ведь понятно, каким образом мы оправдываем свои собственные невозможности предохранительными суждениями о будущем. Думаю о будущем и ничего не делаю. Все равно, как если подумаешь о смерти, то сразу же становятся абсурдными все творимые дела: а зачем их творить, ведь, умрешь? Говорят меланхолики-оптимисты, подверженные постоянным депрессиям люди, частенько думают об этом.
XXII.
Я состою на контроле. Маман, в нетерпенье, дожидается от меня обещанных мною действий. Она не любит меня. Это откровение меня гнетет. Я не могу в это поверить! Мать не может не любить своего ребенка. Хотя, чтобы отучить младенца от материнской груди, женщины смазывают соски чем-нибудь горьким, и поступают они так во благо ребенку. Конечно, маман, хочет отучить меня от семейной соски, хочет сделать из меня нормального мужика и желает этого, исключительно, искренне. Я всё это понимаю, пока не вспоминаю свою бабулю. Она бы поступила по-другому. Что бы я не вытворял, только в её лице я находил себе защитника, и она же была самым справедливым моей судьёй. Сейчас её рядом нет, и пустота вокруг меня не заполняется, а всё больше разрастается; тягучая пустая тишина как бы обволакивает меня, пеленает как младенца, который только что уродился на свет божий.
Мне страшны всякие звуки, происходящие оттуда. Панический страх – это называется; неосознанный, непонятно откуда привходящий в меня, страх. В предании о Пане говорится, что в полдень, утомившись от занятий, он засыпает и с ним засыпает вся природа. Это затишье считалось священным, и ни один пастух не осмеливался нарушить его. Когда горная тишина нарушалась отзвуками или криками, суеверие приписывало эти звуки Пану: отсюда страх, который испытывает человек, слыша неизвестно откуда идущие звуки среди тишины, называют паническим. Это представление выразилось в сказании о любви Пана и нимфы Эхо. Интересно, что он считался богом зарождающегося света, при восходе солнца. К этому представлению относится также миф о любви его к Селене, которую он расположил к себе тем, что дал ей часть своих стад.
Жаль, что у меня нет своих стад, частью от которых я бы одарил К. как и Пан Селену. Хотя, она и без части такой хорошо ко мне относится; может даже любит. Недавно я считал, что любит. Последние же события, случившиеся со мною, и случающиеся до сих пор, эту уверенность во мне медленно уничтожают. Ещё бы! Ведь, приходится сводить концы с концами, которые никак не хотят сводиться.
Откладывать, опять же, объяснение с ними обеими совершенно невозможно. Маман подключила отца, который, не в свойственной ему манере, начал меня стыдить и унижать. Но, я видел как ему неприятно то, что он делает и говорит. Мне понятно, что наша главнокомандующий-женщина своими наставлениями просто проела ему всю плешь. Вчера, через дверь в их спальню, я слышал, как она на него наседала. Он какое-то время пытался ей что-то доказать, защищая меня, но все же сдался. Жалко было видеть его и разговаривать с ним. Ведь, он так поступал не по собственному желанию. Если бы не мать, то он бы и вникать не стал бы в мои отношения с женщинами: выбрал себе жену – живи сам. У него очень упрощенный взгляд на мир, и, наверное, правильный.
Маман, правда, портит его, этими общественными предустановками. Человек, любит говорить она, это социальное существо, которое должно иметь социальную ценность. Не понимаю я, что она имеет в виду. Её, кстати, моё понимание нисколько не касается. Не идет ей впрок научная и руководящая деятельность. Тяжело выговорить: она становится всё более черствым человеком. Из неё куда-то испаряется чувствительность и женственность; творческая женственность. Боже, даже такой я её люблю больше всего на свете.
XXIII.
Когда я объяснялся с С., то реально пережил, так называемую, hysterica passio – истерика, комок, подступающий к горлу. Я истратил на это объяснение кучу времени; нет, не на объяснение, а на уничижение себя. Мы сидели с ней всё в том же баре, и я еле-еле выдавил из себя слова, порочащие К., которая таких слов вовсе и не заслужила. Меня мучают угрызения совести. Нельзя так поступать с человеком, каким бы он ни был, так, как он этого не заслуживает. Слышала бы она меня сейчас! Провалиться мне на этом месте; если б слышала.
С. приняла, с гордостью, достойной уважения, мои россказни. Она меня, можно так сказать, простила, как ту овцу, которая не по своей воле отбилась от стада в лесу и была съедена волками. Поначалу, правда, она делала вид, что ужасно обижена таким моим, несправедливым к ней, обращением, поводов к которому она вовсе и не давала. Говорила, что лучше решать проблемы, обсуждая их или вовсе, если такое невозможно, не иметь никаких отношений и пр. В этом смысле она права.
В самом деле, в чем лично она виновата? Ей же тоже, мягко сказать, неприятно тогда, когда её обманывает человек, которого она любит. А что, разве она не может меня любить? Может у неё любовь так проявляется, откуда мне знать, если я даже и не пытался понять, что у неё творится внутри. Целый же год мы разыгрываем комедию наших отношений и причем весьма и весьма удачно. Ничего смешного, кстати говоря, в определении комедийности таких отношений я не нахожу. Вся наша жизнь представляет собою сплошную комедию. Если трезво взглянуть на мои отношения с К., то они так же комедийны, как и мои отношения с С. Господи, шут я гороховый или клоун, вот кто.
А С., под конец нашего рандеву в баре, как-то смягчилась вся. Даже поглаживала меня по руке и так нежно, с жалостью смотрела на меня. Что-то необыкновенное улавливалось в этом взгляде, которого раньше я не замечал. Неужели она меня жалеет. Этого, ни в коем случае, нельзя допускать. Пусть она останется со своей жалостью сама, мне и моей предостаточно.
Родители её встретили меня радушно; ни намека на случившееся. Всё было в высшей степени окультурено и облагорожено. Надо же; а я пугался, что на мою голову посыплются осколки битой посуды или меня огреют чем-нибудь тяжелым или, на худой конец, отвесят пощечину. Ничего такого не было. Может быть и зря, что не было. Противно чувствовать себя виноватым перед людьми, которые так не считают и могут простить тебе такую тяжелую обиду – измену. С другой стороны, это и не измена вовсе, а так, мимолетный флирт, который закончится так же быстро, как и появился.
Маман была довольна. Отец – не знаю. Все, короче говоря, были удовлетворены, только один я чувствовал себя, как побитая камнями собака. В наглухо закупоренной комнате сижу и плачусь в свою тетрадку. Внутри себя (признаюсь) я чувствую грех. Я совершил сегодня великий грех над самим собою. Я соврал сам себе, обхитрил себя, уговорил себя поступить так, как поступил и душевная мука разливается по моим венам, как только я вспоминаю о милой и прелестной К., о её семье – братьях и сестре, - о её простом отце и о её матери, которая, как я сейчас это прочувствовал, чем-то походит на мою бабулю.
Я думаю, что утро вечера мудренее. Поэтому, всё ещё может наладиться. Хотя бы, я буду помогать им финансово или ещё как-нибудь. Но верно одно, просто взять и уйти я не смогу.
XXIV.
Я в Питере на преддипломной практике. Мрачный город! В период, конец зимы – начало весны, здесь, сыро, промозгло и холодно. Черные тучи, в своем тягучем течении, проплывают прямо над твоею головою. Люди – какие-то все серьезные; особенно в метро. Практически все едут в электричке, уткнувшись носами в книжки. Даже на эскалаторе умудряются их как-то читать. Это от страха перед людьми. Со мною такое тоже бывает. Тогда я смотрю себе под ноги или перед собою, чтобы не смотреть на людей. Когда их вокруг много – они как будто давят всею своею массой на тебя, пытаясь придавить, раздавить или уничтожить индивидуальность отдельного человека, чтобы сделать из него какую-нибудь непонятную и бесформенную общественную тень.
Скука! Моя практика в муниципалитете –ского района Санкт-Петербурга похожа на скучнейшее и бестолковое времяпрепровождение. Особенной работы нет никакой. Весь рабочий день посвящен перебиранию кип бумаги; перетаскивание их из одной кучи в другую. Иногда мой начальник меня куда-нибудь отправляет с поручениями; в основном на почту – в роли курьера. Он мне постоянно твердит о том, чтобы я обязательно посетил как можно больше музеев, выставок и театров. Он горд тем, что живет в городе, который сплошь состоит из культурных достопримечательностей. Но, бьюсь об заклад, если он и был в паре-тройке музеев за всю свою жизнь, прожитую здесь, то, только в юности своей. В настоящее время ему до Эрмитажа так же, как мне до статуи Свободы в Америке.
Поначалу я подумал, что это моя маман походатайствовала о моём культурном развитии, но оказалось совсем не так. С кем я знакомился в муниципалитете, абсолютно все, перво-наперво меня спрашивали, посетил ли я уже Русский музей или Александро-Невскую лавру, или Смольный, или Дворцовую площадь с Зимним дворцом и прочее в том же духе. Волей-неволей, теперь, придётся посетить. Хотя, по правде сказать, мне более нравится просто бродить по городу пешком; вообще, пешие прогулки на меня влияют успокаивающе. На работу утром и после работы вечером домой, я обязательно иду пешком.
Распорядок дня у меня здесь очень простой. Практика – телефонные разговоры с матерью, с С. и с К., которая, именно для этого, так как у неё дома нет телефона, к девяти часам вечера приходит к своей подруге. Первые две озабочены моими посещениями музеев не меньше, чем здешние сотрудники муниципалитета, и только К. переживает за меня: она, ведь, думает, что я в Москве на заработках. Её само название «Москва» пугает так, как пугает утку звук выстрела из ружья. После всего этого я прогуливаюсь по мрачному городу и читаю на сон грядущий Гейне. Не знаю, почему, именно его мне захотелось купить в книжном магазине на Невском. Ещё больше себе жути нагоняю его интермеццо, романсами и сонетами. Я его называю Шекспиром в немецкой шкуре.
И всё время моя голова занята мыслями о К. Такие приятные мысли! Приятен их контраст с окружающей меня действительностью, в которой единственное светлое и чистое пространство составляет образ моей милой К. Печальный, какой-то космический и внеземной образ как будто изливается из меня в мир и делает его подходящим для моего существования. Только здесь я понял, что К. обладает уникальной способностью отсутствовать тогда, когда она рядом со мною и присутствовать, когда её рядом нет. Первое совершенно не напрягает, а, наоборот, удивляет и наслаждает; второе – спасает от ощущения муки одиночеством в кругу людей.
С. лишена этой способности: она напрягает и тогда, когда присутствует и тогда, когда отсутствует: существование её для меня какое-то константное, выражаясь языком моего друга-математика. Она на практику собирается ехать в Москву. Между Москвой и Питером есть одна единственная разница: в Питере ненависть к человеку имеет латентную природу, отторжение его носит характер некоей окультуренности. Москва же, сразу, тебе кричит в лицо: «Подонок!». Бог его знает, почему её тянет в Москву. А я скучаю по дому. Домой хочу. Нужно ещё месяц как-нибудь продержаться.
XXV.
Сегодня воскресенье. Пишу трясущимися руками. Ужасное происшествие случилось сегодня на Невском проспекте. Прогуливаясь там, я рассматривал всякие безделушки, которые продают в торговых палатках. Вдруг, где-то рядом (потом я понял, что это произошло в десятке метров от того места, где я стоял), раздался сильный хлопок, взрыв. Лицо мне обдало горячей волной, которая сшибла меня с ног, и я отлетел в палатку с сувенирами. Кое-как я пришел в себя. Какой-то мужчина и женщина, с испуганными глазами, ощупывали меня и что-то говорили. Я не слышал, что именно они произносили. Наверное, я был похож на боксера, которого отправили в нокаут.
Приходя в себя, я начал слышать крики и видеть хаотичное движение людей. Горел торговый ларек. Его взорвали средь бела дня. Рядом с ним лежал изуродованный труп мужчины с телефоном, зажатым в его руке. Мне почему-то в память врезался именно этот телефон, в зажатой руке мертвого человека. Приехала скорая помощь, милиция, какие-то люди в штатском. Меня о чем-то спрашивали; но я ничего не понимал. Вскорости меня затрясло, и я потерял сознание. Очнулся лишь в машине врачей. В больницу ехать я отказался. Назвал адрес, где проживаю. Какой-то доброволец, на синей шестерке, в полном молчании отвез меня домой.
Боже, всё было как в тумане. Грязь, крики, люди; кто-то из них в крови, кого-то несут на носилках в машины скорой помощи и убитый с телефоном в руке. А ведь он, мгновение назад, разговаривал с кем-то по этому самому телефону; может быть, договаривался с кем-то о встрече или расспрашивал любимую девушку о том, что ей купить; а может быть у неё сегодня день рождения; а может его дома ждут дети и жена. Но никогда не бывать всему этому, ибо он, случайным образом, оказался возле этого злополучного ларька и, ни в чем не виноватый, не имеющий к этому ларьку абсолютно никакого отношения, был убит; убит человеком, который о его существовании даже и не предполагал никогда.
Мне страшно! Мне страшно своей собственной случайности. Случайности внезапной и мгновенной, неизвестной и неожиданной, глупой и безобразной. Я виню свою мать в этом. Зачем, спрашиваю я её, она отправила меня в этот страшный город, город, который мне чужд? Для чего она делает так, чтоб я всё время страдал и мучился? Неужели, нельзя было меня отправить на практику в другое место, ближе к дому? Какого черта, я сижу в этой обшарпанной квартирке, совершенно один, трясущийся от страха и радующийся тому, что остался жив, и жизнь свою теперь я рассматриваю через призму смерти того убиенного мужчины с телефоном в руке? Я не желаю ощущать себя живым, созерцая кого-то мертвым – не желаю.
Я читаю Гейне. Я его читаю, чтобы отвлечься от сегодняшнего события; я читаю, чтобы не думать о нём, чтобы заглушить его привходящей в меня информацией другого смысла и содержания. Я читаю и рыдаю. Мне не с кем поговорить; мне некому рассказать о случившимся, чтобы освободить свою память, очистить её. Но никого нет такого, кому бы было это интересно или такого, кто бы мог меня просто выслушать. Я сижу один, на улице дует ветер и что-то стучит по подоконнику, где-то лает бездомный пес и единственное, что мне остается – это переживать в самом себе случившееся сегодня. Мои переживания, которые я не могу высказать или даже описать гораздо мрачнее, чем я о них думаю. Они пусты и безжизненны; они молчат, вот в чем беда. «По началу мне казался // Нестерпимым этот мрак // Всё ж я вытерпел, не сдался // Но не спрашивайте, как».
Мало-помалу, Гейне всё же меня успокоил своим сонетом «Моей матери Б. Гейне (урожденной фон Гельдерн)»; особенно последними его строками:
Повсюду я любви искал, повсюду
Искал любви – но не свершиться чуду,
И я домой вернулся одинокий.
И ты навстречу руки протянула,
И – ах! – слеза в глазах твоих блеснула
Любовью долгожданной и высокой.
Мне здесь осталось протянуть еще немножко, и я вернусь домой, чтоб успокоиться. Я надеюсь на это потому, что такая надежда меня спасает. Спасает потому, что, благодаря Гейне, я понял, как много страдает от меня моя собственная мать. Я ей наношу раны на сердце, совершенно не подозревая об этом. Разве, она достойна такой участи? Мне пора бы прекратить думать только о самом себе, а стоит попробовать хотя бы понять, как отражаются мои собственные поступки в моих ближних. Ведь они же отражаются ещё более болезненнее, чем то событие, которое отразилось во мне сегодня днем на Невском.
Смерть бабули же, помнится, для меня было чем-то ужасным. Вместо того, чтоб как-то заботится о тех, кто меня родил на белый свет, я, как законченный эгоист, думаю только о самом себе, о своих удовольствиях, наслаждениях, короче, о том, что может быть ценным, только временно. Случайность жизни не дает нам права, так поступать. Что толку родиться случайным эгоистом и им же умереть, опять же, случайно, как и родился. Порочный круг божественных дел, так никогда и не разорвется вовсе.
Скорей бы попасть домой; как можно скорее. Боже, такое мелочное желание и, одновременно с этим, такое неосуществимое!
XXVI.
Наконец-то я дома. Предки меня встречали на вокзале так, как будто я возвращался с фронта. Отец меня, чуть было не раздавил своими объятьями. У него уже имелась информация о моих блестящих успехах на практике. Маман внутренне гордилась мной. Сквозь её твердый взгляд душевное удовлетворение всё же было заметно.
Отцу я привез курительную трубку, табак, всякие аксессуары к ним и книгу типографии «Русская Печатня» «Золотой осёл» Апулея в переводе Е. Кострова, третье издание 1911 года. Папа мой страстный любитель старинных рукописей. Радости его не было предела. Он сразу же раскурил трубку и, вооружившись лупой, уединился в своем кабинете для исследования книги. Вот уж кому до дел человеческих нет никакого интереса! С этими антикварными книжками он прямо, как малое дитя.
А маман я подарил зеленую шаль с каким-то восточным орнаментом. Когда она накинула её на плечи, то даже отец, оторвавшись от своей книги, залюбовался ею. В самом деле, зеленый цвет был ей к лицу. Она, чуть было не прослезилась. Куда, спрашивается, подевалась её всегдашняя строгость. Эх, женщины, женщины – воистину слабые созданья, кем бы они ни были и что бы они собою не представляли.
Чуть позже, к нам в гости, пожаловала С. Ей я привез картину Исаакиевского собора, написанную местным питерским художником, который поведал мне сказку о том, что картина эта существует в единственном экземпляре. Не считая, добавлю от себя, дюжины, стоящих возле стены в его каморке, точь-в-точь подобных этой. Впрочем, неважно. Картина, в самом деле, написана была хорошо. По крайней мере, подарить её девушке никогда не стыдно. Я вообще-то считаю, что покупать произведения искусства необходимо у самих авторов, а не в магазинах и салонах, предназначенных только лишь для того, чтоб состригать барыши на посреднической деятельности.
С. картина понравилась, отец был весел, маман слегка грустила, глядя на нас с С. Под коньяк, папа развеселился и превратился в словоохотливого балагура. Давненько я его таким не видел. В последнее время он был всё более пасмурным и замкнутым. А тут за эти несколько месяцев, пока меня не было, совершенно преобразился или я на него по-другому стал смотреть. Одно верно, что мне и самому дома было просто великолепно. Тем более, я пребывал в предвкушении завтрашней встречи с семьей К. Им тоже я привез подарки. Завтра пойду дарить.
Уже под самое утро, я проводил С. домой. Возвращаясь обратно, мне захотелось побывать на моей горе. Я специально поехал мимо бабушкиного дома. Несколько времени постоял возле него, рассматривая такие привычные его формы. Теперь, там живут другие люди и, вместе с ними, в этом доме поселился другой дух. К дому шли желтые трубы газопровода, и не было уже на крыше печной трубы; стало быть, и печи нет, и стенки горячей тоже нет, и в перине там уже никто не утопает…и вообще, всё там уже стало по-иному.
И на моей горе, всё было не так, как поздней весной и летом. Конечно, как же может быть сейчас, ранней весною так, как это бывает летом: никак. Очень темно, нынче; совершенно ничего не видно. Чуть стало проясняться в тот момент, как из под земли стал подниматься Пан-Солнце. Вдалеке можно было видеть, пустую и безжизненную природу. Но, даже такой она была прекрасна! В это время года можно увидеть на небе одновременно и луну и солнце и звезды. Они собираются все вместе именно тогда, когда последние холода соприкасаются с первым теплом. Что-то, ведь, в природе рождается от такого соприкосновения противоположностей. Обязательно рождается; только мы этого никогда не познаем. Смешно сказать, но мы этого не познаем потому, что такое познание совершенно непрактично; то, что практично мы познаем запросто, а всё остальное – никогда.
Интересно было бы узнать, кто так сильно надругался над нашей природой? Мы, скорее всего, сами и надругались. Гейне читать больше не буду. В поезде вычитал одну из ужаснейших его фраз: «Возлюбить ближнего возможно только тогда, когда его повесят» - не дословно повторяю. Бред! Мы просто боимся признаться себе в том, что все-таки любим ближних своих, как самих себя. А страшимся признаться потому, что знаем о необходимости любить своего ближнего как своего ближнего. Нам бы поразмыслить более о том, как бы научиться презирать ближнего своего как самого себя, чем о том, как бы его так мудрено возлюбить. Ведь, ненавидим же мы его, как его самого.
Передо мною и надо мною сплетение природных стихий; вокруг меня живая природа и она такая же живая, как вне меня, внутри меня. Как, спрашивается, мы не можем любить, если солнце каждое утро поднимается над землей, чтобы согревать нас своими теплыми лучами, на смену которому приходит луна, чтобы охлаждать наши, нагретые солнцем, тела и вдыхать в них живительную влагу? Именно, таким образом, мы и любим; всегда любим, но любим каждый раз по-разному.
XXVII.
Есть такое неземное ощущение ожидания встречи с любимым человеком. Оно подобно горению болотного торфа: поначалу он медленно тлеет, чем больше проходит времени, тем более он разгорается, взрываясь в конце пламенем, которое выбрасывается на поверхность. Несколько месяцев я внутренне тлел ожиданием встречи с моей любимой К. Чем ближе момент встречи, тем более я полыхал изнутри.
Наконец-то мы встретились. Братьям её я привез конструктор самолета «Руслан». Сестре – школьные причиндалы (модные ручки, карандаши, краски, пенал и прочее). Отцу – коньяк «Арарат». Матери – «Наполеон» и коробку конфет. А К. – сапоги-ботфорты и музыкальную шкатулку из малахита.
Боже, как они были рады всему этому; причем, рады искренне и по-доброму. Мать её, даже, всплакнула и пожалела мои деньги, которые я потратил на подарки. Милые люди, на самом деле! Как хорошо мы посидели и отметили мой приезд! Душевно как-то посидели, как добрые друзья, у которых есть масса тем для разговоров; разговоров, совершенно, земных, человеческих; я бы сказал сердечных.
Да, моё сердце здесь; среди этих людей. Мне с ними легко и интересно. Я прочувствовал, именно сейчас, как мне их недоставало в Питере. Человек, только среди людей может быть человеком. Мы не можем существовать друг с другом и вообще не можем существовать в обществе абсолютно автономно, в единственном числе. А зачем, в единственном-то? Зачем, это своё единое возвышать над общим, только для того, чтобы обманываться таким сознательным возвышением; представлением о нём? Незачем.
Я лично хотел бы быть таким, каким мечтает быть К. Когда я её спросил, кем ей хочется быть, она ответила: «Я хотела бы быть маленькой частицей от огромной части; каплей моря или росой на шипах белой розы. Я бы тогда была влагой для этого красивого цветка, для розы, которая бы жила моею живительной каплей. Или хорошо бы быть каплей дождя; одной маленькой каплей из множества тех, которые несутся к земле во время ливня». Она отвернулась в сторону и мучительная задумчивость, какая-то неожиданная мысль как бы остановилась в её глазах. «А ты, кем хочешь быть?» - вдруг спросила она. Я ей сказал, что Фаэтоном, который мчится по небу на колеснице своего отца.
Она как-то странно посмотрела на меня и сказала, чтобы я захотел чего-нибудь другого, и ещё добавила: «Чем быстрее, тем лучше». Или коньяк на меня подействовал или что-то ещё, мне неведомое, но эти слова показались мне смешными. Я переспросил её, почему она так испугалась. На что она серьёзно, твердо смотря мне в глаза, ответила: «Коней Фаэтона ужалил скорпион, и богу ничего другого не оставалось, как молнией разбить колесницу вместе с ним, потому что она неслась прямо на землю, на людей».
Удивительно, как приятно обманываться! Вроде бы знаешь человека, как самого себя и вдруг открываешь в нём ещё что-нибудь тебе доселе незнакомое. Мы разговорились и оказалось, что она верит мифам и сказкам; и верит, причем, действительно. В наше-то время, боже, верить мифам абсурдно. Хотя, доля истины в её словах все же есть. В смысле, чему-то же нужно, на самом деле, верить. Я даже задумался над этим. Начал вспоминать своих знакомых и приятелей, пытаясь найти в них веру; не нашел. Нет в них веры, ни во что, за исключением той веры, которая обосновывает правильность их существования. Такая правильность у всех людей одинаковая – все так живут, говорят они, поэтому и я правильно живу.
У психоаналитиков это можно встретить, практически, везде. Анекдот даже можно соорудить. Пациент спрашивает у психиатра: «Что со мною, доктор?». Тот отвечает: «Пока непонятно. У каждого симптомы болезни индивидуальные. Нужно вас посмотреть». Когда все анализы собраны, врач выписывает рецепт пациенту. «Это поможет?» - спрашивает пациент. «Всем помогает» - отвечает психиатр. Такой очевиднейший бред, в который все верят. А в Фаэтона не верят, и в Пана не верят, и в Психею не верят – ни во что, короче говоря, не верят.
А вот капля росы на белой розе – это, в самом деле, романтично и говорит, кстати, о многом. Белый – цвет истины, которые состоит из всех цветов радуги. Я всё думал, не больна ли К. какою-нибудь болезнью, так как цвет кожи её лица – неестественно бледный. Со стороны, кажется, что такой человек слаб или нездоров. В самом деле, природа очень предусмотрительна в том, где скрывать истину. Никому и в голову не придет разыскивать её в больной форме. Мы же все мним себя сильными, способными пробуравливаться к солнцу, употребляя при этом всю свою силу для осуществления этого.
А здесь, оказывается, всё не так уж и просто. Прежде чем стать человеком с нас для начала должна слезть ослиная шкура, животная шерсть, огромные уши и хвост; после этого мы примем человеческое обличье. Это я прочитал подарок, который отцу подарил. И всё это было раньше во власти богини луны или женщины. Женщина делает нас мужчин человеками; до этого мы страдаем, как тот осел – золотой, правда, этот осел. Там, кстати, Апулей пишет, что символом справедливости в культе Изиды была левая рука с протянутой ладонью, так как она считалась слабой от природы, не способной к хитрости и ловкости, как правая. Поэтому она и олицетворяла собою справедливость или истину, другими словами говоря. Истина не может быть несправедлива так же, как и справедливость не может быть неистинной.
Мы вместе с К. прогуливались в парке, и возле входа в него старенькая бабуля продавала две старых книги – два тома «Историки античности». Просила она за них 50 рублей. К. купила у неё две эти книги за последнюю сотню, которая у неё была. Поразительно, что они ей вовсе не были нужны. «Жалко бабулю, говорила она, стоит и продает единственное ценное, что у неё есть. Говорят, люди в последнюю очередь продают книги: все продают, а книги стараются беречь. Если она книги продает, то, действительно, всё у неё очень плохо. А людям все равно; они ходят мимо и даже не думают об этом. Можно ведь купить у неё книжки, чтобы хотя бы помочь ей. И это совсем не трудно сделать».
XXVIII.
Это милость и сострадание в нас действует таким образом; действует, причем, во всех нас. Кто-то ею пытается существовать, а кто-то, наоборот, силой пытается её заткнуть куда-нибудь подальше – «с глаз долой, из сердца вон». Мой милый друг из категории первых. Трудно ей, как мне кажется, существовать в таком мире, какой он есть сегодня; но поделать с этим она ничего не может – судьба, однако, штука суровая.
Странный у нас вечер был, между прочим. Мы ходили по парку. Ранней весной радовать могло только лишь солнце. Природа ещё не набрала своих сочных цветов. Вокруг ни души; безлюдно и пустынно. Кому там, кстати говоря, бабуля книжки продавала, бог его знает. Но, продала. Мы ходили в полнейшем молчании и изредка, взглянув друг на друга, улыбались, отвернувшись в разные стороны. Или она спросит «что?», а я отвечу «ничего».
Говорят, что в молчании сокрыта неизреченная сущность всех вещей духовных. То есть, в том, что самое ценное и истинное мы никогда не сможем высказать в слух. Мы можем в полнейшем молчании, будучи рядом с любимым человеком, я имею в виду человека истинно любимого, только наполняться этими совершенно неосознанными флюидами, которые и доносят до нас интуитивное понимание этой самой истинной любви. Вот так, ходишь вместе с девушкой и молчишь: что-то прелестное в этом есть, а что именно, бог один знает.
Странными же были её слова. Мы присели на лавочку, и она мне сказала: «Знаешь, Евгений, у меня дурное предчувствие; я чего-то боюсь. Вроде бы всё хорошо, лучшего и желать нельзя, а кажется мне, что-то плохое должно произойти. Глупо, конечно, это звучит; но ты не думай, что я истеричка или ещё какая-то ненормальная в этом духе, нет. Просто, любовь, - если, это все-таки любовь, - совершенно, непохожа на ту любовь, которую я себе всегда представляла. Мы ей больше томимся, в каком-то ожидании чего-то находимся, чего-то неизвестного. С одной стороны, как будто нравится такое состояние томления; с другой – ничего нет хорошего в нём. Пустынный парк, мрачное небо, хлябь вокруг, ветрено, а уходить отсюда никуда и не хочется вовсе; так и осталась бы здесь навсегда…Тебе бывает когда-нибудь страшно; просто так страшно, беспричинно, безо всякого повода?».
Бывало и бывает, ответил я. Хотел, было успокоить её, но слов подходящих, так и не подобрал. Сидел и думал, что ей сказать, и сказать не смог. Нечего было говорить. Верно, она предчувствовала, конечно, мою неискренность; когда человек что-нибудь скрывает от другого человека, то всегда ощущается эта неискренность, некая ненормальность чувствуется, наподобие того, как если спросить женщину, сколько ей лет, то она обязательно оскорбиться этим и если сокроет свой возраст, то это сразу будет по ней заметно. Слышал, что ученые аппарат придумали, который измеряет внутренние состояния человека, типа детектора лжи. И вроде как он показывает агрессию у женщин, у которых спрашивают их возраст.
Психология это. А психология, как писал наш классик, не всякому рылу даже прилична. Моему, она уж точно неприлична даже, хотя я и не алкоголик и не преступник. А может, и нет её, психологии этой, вовсе. Так, сказки одни. Любовь есть. Где-то вычитал или услышал, что демоны влюбляются в прекрасное, а ангелы - в безобразное. О формах речь здесь идет, только лишь о формах: ангелы – дети, демоны – взрослые (падшие ангелы, лишившиеся своего детства). А если нет, то в моем случае, в котором я люблю ангела, который, в свою очередь, любить должен меня безобразного. Да, действительно, прекрасного во мне маловато.
Весна – вот это, на самом деле, прекрасная метаморфоза природы. Скоро, из зимней пустоты начнут воспроизводиться в мир яркие, красочные и сочные формы. Всё оживет вокруг. Глаз будет радоваться этому преображению. Особенно тогда, когда он будет созерцать как прекрасные женские формы, запрятанные зимою под ворох теплых одежд, освобождаются от своих оболочек, представая перед взором в не умопостигаемом разнообразии; точно так же, как и гусеницы, освобождаясь от кокона, вылетают в природу свободными разноцветными бабочками, порхание коих по воздуху суть всегдашнее умиление художника.
XXIX.
Ко мне в комнату зашла маман; я только лишь успел закрыть тетрадку. Она с интересом посмотрела сначала на неё, после на меня. Села в кресло, как обычно, смотря прямо мне в глаза. У неё, в самом деле, какой-то материалистичный взгляд: его ощущаешь буквально так же, как и ручку, которую держишь в руках. Ничего хорошего такой её взор не предвещал. Но я и не мог себе представить, что это нехорошее будет нехорошим в квадрате.
«Евгений, - чуть погодя произнесла она, - ты знаешь, как мы тебя с отцом любим и желаем тебе только лишь добра. Я не знаю, как тебе ещё объяснить, что ты сам являешься хозяином своей судьбы и своей жизни вообще. Сдается мне, что ты этого ещё не совсем понимаешь. Не понимаешь потому, что продолжаешь встречаться со своей прежней пассией, продавщицей из универсама. Продолжаешь? Ответь мне, только честно, пожалуйста». Мне ничего другого не оставалось, как смиренно кивнуть головой.
«Ты знаешь, я всегда боялась этого. Я боялась того, что тебя, совершенно безвольного человека, охмурит какая-нибудь…ээээ…простушка, в которую ты влюбишься, пренебрегая всеми доводами рассудка. У тебя ясный ум и именно это сыграет с тобою когда-нибудь злую шутку, если ты не научишься ему доверять. Пока ты этого не научился, я взвалю на себя эту ношу; ношу освобождения тебя от этой прилипчивой потаскухи…».
Я знал, что именно так она думает о всех тех девушках, которые ей не нравятся в силу разных обстоятельств. Одно дело знать и предполагать, но другое дело – слышать от неё такие слова, которые, как обухом топора, бьют по голове. «Она не такая, какой ты её себе представляешь» - ответил я.
«Я себе правильно её представляю, Евгений, потому что разговаривала с ней и была у неё дома. Она тебе не пара. И семейка та, никаким образом не может быть, ни тебе, ни нам родней, понимаешь? Это невозможно себе даже помыслить, не то, чтобы представить себе такую ситуацию реально. Не спрашивай, почему. Романтика, справедливость, чувства и прочее оставь при себе, пожалуйста. Мы живем не в том мире, и не такою жизнью, чтобы предаваться этим эмоциям, которые исчезают так же быстро, как и появляются.
Собственно, я не это хотела тебе сказать. Я хотела тебе сказать, что если ты всё же будешь настолько глуп, и не оставишь в покое эту девушку, желая в дальнейшем связать свою судьбу с нею, то на наше с отцом благословение можешь даже и не рассчитывать. Я лично найду в себе силы, чтобы распрощаться с тобою раз и навсегда. В таком случае ты, действительно, можешь добиваться в жизни всего сам, своим трудом, начиная как когда-то и мы с твоим отцом начинали – с пустого места. Хотя, вряд ли ты на такое способен. Ты кукла, которая не имеет своего собственного мнения, и которую швыряет то туда, то сюда. Желаешь существовать так же, как и те, которых ты любишь – милости прошу. Только не надо впоследствии сожалеть о своей дурной судьбе. Решай сам, как тебе поступать, но помни о том, что я тебе только что сказала».
Ещё с минуту она сидела в кресле, в полнейшем молчании смотря на меня. Я был подобен медведю, затравленному собаками. Одним единственным желанием, которое свербело в моей голове, было желание поскорее остаться одному: я страстно желал спрятаться в самого себя, ибо мне было ужасно стыдно за себя. Моё тайное увлечение, вновь, стало явью. Зачем, для чего и почему – вот вопросы, которые вовсе не имели ответов, будоражили всего меня изнутри. Мои чувства были как на ладони; как будто меня просвечивает рентгеновский аппарат, а не моя родная мать смотрит на меня своими добрыми глазами, полными любви и участия. Она смотрела с таким видом, который говорил о том, что ей видны даже самые малейшие движения моей души, самый мизерный всплеск этого душевного моря был у неё перед глазами во всей своей пошлой наготе.
Наконец-то, она вышла из комнаты. Боже, прости меня за это, но мне показалось, что из комнаты вышла не моя мать, а выполз огромный питон. Я был похож на кролика, которого только что пощадили и оставили в живых, непонятно почему и для чего. Мне страшны мои же мысли, я боюсь самого себя, ибо не могу мыслить так, как хочу; а хочу я избавиться от этих мыслей. Самое страшное в них то, что они делают из меня какую-то жертву, какую-то игрушку злых сил, которым нравится забавляться со мною. Думать плохо о своей матери – это кощунство, так не должно быть потому, что я люблю её всеми фибрами своей души; но это противная мысль, которая гложет меня и сжигает мой разум, всё время твердит мне: «Она оставила тебя к праздничному столу».
Я никак не могу отделаться от своих дурных предчувствий. Также я не могу решиться на что-нибудь конкретное. Я должен принять решение; одно, единственно правильное, решение. Мне нужно идти путем своего сердца, своей истинной любви. Я пойду и объясню всё К. и её семье. Мы будем с ней жить в той малосемейке, которую ей обещал подарить отчим, когда она выйдет замуж: премиленькое местечко, мы там были один раз. Я буду работать, зарабатывать деньги и мы будем счастливы вдвоем, так как у нас есть любовь. Ею мы будем согреваться в зимние вечера, и она же нас выведет к будущему счастью: подарит нам, например, детей – самое великое счастье, которое может быть у человека. Ведь, это цель. Нет, это больше, чем цель, это целая жизнь со всеми её горестями и лишениями. Но, что представляют собою горести в любви? Разве, они не прекрасны?
XXX.
Весь последний месяц, говоря современным языком, происходит какая-то канитель. К. уволили из универсама – я грешу на свою маман, только она способна этому посодействовать. С самой К. я связаться никак не могу; подруга её, всё время мне отвечает, что она не приходила и на мои просьбы, которые она передает ей, все-таки встретиться со мною, отвечает отказом. Появляться у неё дома я не решаюсь, стыдно. Пытаюсь, короче говоря, как-нибудь встретиться с нею. Я её люблю, и этим всё сказано.
Пипетка С. – не знал, что она истеричка, - как узнала об этом, так закатила мне такой скандал, причем, прилюдно, что мне бы впору распрощаться с нею, но, в заключение своей истерики, она прямо в боулинге потеряла сознание и рухнула бы на пол, если б я не успел её поддержать. Кое-как я отвез её домой. По дороге она пришла в себя и снова стала изливать на мне весь свой гнев. Вечером она посылала меня ко всем чертям, а утром уже звонила и требовала, чтобы я к ней приехал. И я постоянно ездил к ней. И большей частью мы проводили всё свободное время вместе.
Маман мне творит, помимо того, о чем я написал выше, гадости и в университете: преподаватели не принимают у меня зачеты – как сговорились все. Ей богу, даже смешно это выглядит со стороны. Все равно же поставят оценки и примут все зачеты. Нет же, указания шефа выполняют. Лицемеры и холуи. Видят же, что я готовлюсь и знаю достаточно для того, чтобы ставить положительную оценку. Ну, и черт с вами. Сдался мне ваш диплом и без него проживу как-нибудь.
Один отец, втихомолку, меня поддерживает и морально и материально. Вроде как он на моей стороне, а там, кто его знает, что у него на уме. Я встречал таких папаш, которые на людях такие правильные и хлебосольные, а со своими собственными детьми, как диктаторы поступают; прямо как маман моя.
Все равно, я твердо решил, что буду всегда вместе с К. Мне всё нипочем. Пусть, всё летит в тартарары – мне до этого нет никакого дела. Любовь, превыше всего. Как только утрясутся проблемы с К, так и урегулируется всё остальное. Было бы неплохо, если бы С. нашла бы себе кого-нибудь другого. Как в народе говорят: «Баба с возу, кобыле легче».
Стыдно мне, оказывается, за поступки маман в отношении К. Она их, во-первых, не заслужила; во-вторых, она добрый и хороший человек. Эти два пункта, только и являются её оправданием, а надругаться над таким человеком, по меньшей мере, грешно.
XXXI.
Наконец-то, мы встретились с К. Она выглядела больной. Безжизненные глаза её осуждающе смотрели на меня. Я пытался ей всё объяснить; что-то говорил бессвязное, в чем-то клялся, говорил, что мы все равно будем вместе и прочее в том же духе. Пока я говорил, она спокойно меня слушала, после чего сказала: «Вряд ли, Женя, мы будем когда-нибудь вместе. Мы не подходим друг другу, только по одной простой причине – мы стоим на разных ступеньках общественной лестницы. Отчим мой, выбросил все твои подарки на мусорку; его обидело обращение с ним твоей матери и самое главное, твое враньё. Он представляет себе, что ты только попользовался мною в своих мужских целях и бросил. Хотя, я так не считаю. Если бы так произошло, то мне было бы легче со всем этим справиться. А так получается, что ты вроде как от чистого сердца, только есть вещи в твоей жизни, которые ты переступить просто-напросто не можешь. Для этого нужна известная стойкость и сила духа, а ты слишком слаб для этого: да и вообще, зачем оно тебе нужно, у тебя другое предназначение. Забудь меня, и все; так будет лучше, как для тебя, так и для меня. У меня всё настраивается к лучшему. Живу сейчас отдельно; отчим, можно сказать, выгнал. Работаю. Как-нибудь перемелется, а там, чем черт не шутит, когда бог спит».
Я не верил своим ушам! «Дорогая моя, - взмолился я, - я не хочу тебя терять, понимаешь? Мы будем вместе. Сейчас, я окончу университет, устроюсь на работу, и мы будем жить. Я тебе об этом говорю, а ты мне о чем-то другом. Мне вообще все равно, что и кто и как там думает, понимаешь. Для меня важнее всего ты, а не кто-нибудь там другой; ты мне нужна». Она посмотрела не меня и серьёзно спрашивает: «А мама твоя?». Вот тут-то я и обомлел. Неужели же, это так и есть; неужели во всех моих отношениях с женщинами посередине их будет стоять моя маман? В это трудно поверить, но, тем не менее, факты указывали именно на это. С другой стороны, поделать здесь я ничего не мог; не могу же я лишиться своей матери – это абсурдно.
На этой встрече мы так и ни о чем, ни договорились. Проблема наших взаимоотношений, так и повисла в воздухе, нерешенной до конца. Она настаивала на том, чтобы я оставил её в покое и начал другую жизнь; я же не хотел этого, а, наоборот, пытался уговорить её не разрушать и без того хрупкие отношения.
Расстались же мы совсем плохо. Надоев ей своею болтовней, она вдруг вскричала: «Я прошу тебя, Евгений, оставить меня в покое. Убирайся со всем своим добром ко всем чертям, слышишь! Как ты не поймешь одного, мне от тебя ничего ненужно. Я же понимаю, что и ты, и твоя мамочка, только и думаете о том, что я пытаюсь за счет тебя устроить свою собственную жизнь. Наверное, за чашкой кофе сидите у себя в хоромах, и перемалываете мне косточки: мол-де, такая-сякая, бедненького Женечку захомутала и отставать не желает. Мама твоя, так и сказала отчиму; ещё и пристыдить его хотела этим. Но мы же ничего не знали; кто ты, откуда ты. Ха-ха-ха! Слесарь-вахтер! В Москве он, оказывается, месяцами вкалывает, а сам папины и мамины денежки раскидывает направо и налево – щедрость, видите ли, неописуемая в нём. Как тебе не стыдно-то, Женя, как тебе не совестно искать со мною встречи и что-то, к тому же еще и пытаться объяснить или оправдаться? Видит бог, я не хотела тебе этого говорить, но ты сам вывел меня своими россказнями, да сказками. Как ты вообще себе представляешь эту ситуацию? Неужели в тебе и капли совести нет совсем?».
Она обхватила лицо своими руками и сквозь них я увидел, текущие из её глаз, слезы. У меня было такое ощущение, как будто я убил маленького котенка. Я чувствовал себя живодером. Никогда я не ощущал подобного настроения в себе. Всё сжалось внутри меня и я сам, чуть было не заплакал. Я хотел приобнять её, но она отбросила мою руку, резко поднялась с лавочки и быстро пошла прочь, в сердцах взмахнув несколько раз рукой в мою сторону. Этот последний акт потряс меня до глубины души: как прекрасна она была в этот момент. Боже, я её полюбил ещё более, чем любил ранее этого!
XXXII.
Я сидел на своей горе, пытаясь собраться с мыслями, за которыми гоняюсь по кругу всё последнее время. Красоты природы и те перестали на меня влиять благосклонно. Я проникаюсь какой-то ненавистью к ней за то, что она породила во мне ненасытную жажду любви, сосуд который никогда не наполнится. Да, он никогда не наполнится всею природной любовью, так как в соразмерности её всей он является тем же самым, чем и литровый бутыль по отношению к морю; всё море в него не зальешь, а только один литр его. Но я же не могу знать, какой размер моего сосуда – не могу.
Нужно знать меру, ничего сверх меры, всему своя мера – говорят мудрецы. Только не говорят, какая мера, чему соответствует. У меня складывается такое ощущение, что в человеческой природе вообще никакой меры не заложено; ей всегда хочется больше того, что в ней уже имеется. А что имеется, собственно говоря? Опять же, вопрос без ответа. У меня, например, столько много любви имеется, а оказывается, что она и даром никому не нужна. Отовсюду меня гонят, как собаку какую-то; для всех я лишний, как будто только и делаю, что случайно путаюсь у всех под ногами, и больше ничего. Ведь, никто же, так до сих пор меня и не спросил, что творится у меня на душе. Может быть, я бы рассказал кому-нибудь об этом, а он бы мне посоветовал как поступать и что делать.
Есть же мудрые люди в мире: обязательно есть. Они во всякие времена есть. Живут себе тихо, мирно, где-нибудь в отдалении от людей и смотрят оттуда на мир, размышляют о том, что видят. Найти бы такого человека и поговорить с ним по душам – честь по чести. Он же бескорыстный и ему ничего вообще не нужно. Ни жены у него, ни будущего, ни настоящего, ни планов грандиозных, ни наставников-родственников – ничего. Никуда он не идет, никто его ниоткуда не гонит, наоборот, знакомые его радушно встречают, даже если он беден. Существование его какое-то легкое, воздушное; он порхает в своих мыслях, как бабочка. По своему собственному желанию он выбирает и цветок, пыльцу с коего он будет собирать. Какое сладкое, на самом деле, существование!
А тут, куда ни кинь свой взгляд, всюду тупик на тупике тупиком погоняет. В самом деле, одни люди раз-два и в семье, в супружестве: дети, забота друг о друге, планы, цели, всё вместе, всё чин по чину, и говорят, что любят друг друга всю свою жизнь. На могилах супругов своих рыдают; в самом деле, стало быть, любили до гробовой доски, коль рыдают. Слезы, они такой продукт человека, который искусственность не признает – искусственные слезы резко отличаются от натуральных, их сразу же видно.
А по мне никто рыдать не будет. Вот возьми я сейчас и умри, то дух мой увидит, что никто обо мне даже слезу не уронит. Мать, наверное, всплакнет. Какая бы она ни была – всплакнет. Женщины они такие везде. С жестокостью наносят раны ближним своим, а после сожалеют, рыдают. Так они и жизнь влачат, как жалкое существование. Всё время печально тянут лямку своей судьбы: зачем, для чего, с каким смыслом – неважно: важно, чтобы тащить. Чувствуют ли они радость от этого, одному богу известно. А мы их любим. Но они не желают, чтобы мы их любили. Не предначертано на их судьбах этого, что-ли.
Предначертано. Предначертана на их судьбах необходимость в мужчине, а мужчинам – необходимость в женщине. Нет в нас друг друга, поэтому найти в мире должны подходящие нам половинки и спариться в одно целое: это самое главное предначертание судьбы. Брамины говорят, что Брама, создавая каждого человека, предначертал его деяния и страдания надписью на черепе, в связи, с чем и должен совершаться его жизненный путь. За эту надпись они принимают зубцы швов на черепных костях. У меня, судя по всему, если им верить, на черепных костях предначертаны одни лишь страдания, которые я должен возлюбить всею своею душою.
Какая глупость, на самом деле, ей богу, занимаюсь каким-то бестолковым времяпрепровождением, убегаю на одинокую гору и сижу тут один вместо того, чтобы жить и радоваться жизни. Ха! Так я и не могу радоваться, вот в чем проблема – не могу, хоть ты тресни. К. единственная моя отрада, которая никак не хочет этого понимать. А мать мой злейший враг, которая так же, как и К. не желает это видеть. В последний раз, когда мы встретились с ней на кухне (вот ещё феномен: у нас оказывается такая огромная квартира, в которой мы целый месяц прожили вместе, не разу не встретившись друг с другом!), она мне сказала: «Или я – или она». Союза «и» для неё не существует.
XXXIII.
Всё, конец – finita la comedia. По госэкзамену я получил двойку. Когда пересдавать неизвестно. Моя любовь послала меня, куда подальше, окончательно и бесповоротно, в придачу к этому, ещё и прокляла меня. Говорит: «Будь ты проклят». Так и это ещё полбеды. Основное, что произошло – это известие о готовящейся свадьбе К. Жених, какой-то мелкий коммерсант. Так она мне сказала. Если бы С. выходила замуж, то я бы прыгал от счастья, но К., как может выходить замуж или только готовиться к этому, если наши отношения до конца ещё не распались: они всего лишь неопределенны и всё. И она же любит меня. Я точно знаю, что любит. Она это делает мне в отместку. Она со злости, так поступает, не по любви. Ей хочется побыстрее избавиться от своего отчаяния, как и мне от своего. Как быть – ума не приложу.
Пустота вокруг меня. Сплошная пустота. Маман из-за двойки по госэкзамену кричала на меня, как на неродного. Потом у неё схватило сердце, и она потеряла сознание. Вызвали скорую. Вроде всё хорошо. Отец как-то нехорошо на меня посмотрел. В самом деле, беречь нужно мать, а я, что творю, что творю, боже мой. Ведь даже если моя маман похожа на самку пеликана, которая, до такой степени, сильно любит своих птенцов, что в своей страсти раздирает их до смерти когтями. Но на третий день в отчаянии она наносит себе раны и позволяет своей крови стекать на них, пытаясь воскресить их из мертвых. Где-то читал, что пеликан у алхимиков символизирует Господа, который так любил мир, что пожертвовал своим единородным Сыном, коего на третий день воскресил. Правда ли, интересно, что воскресил?
Пожертвовал. Неужто и они все мною жертвуют для того, чтобы после воскресить? Много бы я отдал за уразумение этого. С другой стороны, разве я, сам по себе, являюсь тем злом, которое наносит мучительнейшую боль людям, которых я безумно люблю? Любовь не может быть злой, она всегда благо. Всё, что создано богом нашим милосердным, включая и природу человеческую, всё создано благим, следовательно, нет никакого зла в этом подлунном мире. Я люблю и этого вполне достаточное основание для того, чтобы говорить об этом, совершенно открыто, никого не стесняясь. Да, повторяю я, моя любовь к К. – любовь истинная и великая; она больше, чем этот мир даже – она бесконечна, на самом-то деле.
Мир полон равнодушия; он равнодушен даже к таким высочайшим идеалам, в коих как в доменной печи расплавляются самые сокровенные наши переживания, самые ценнейшее в нас прыгает и танцует в пламени мирового огня, а мы всё так же, как и всегда, надеясь на снисхождение какой-то незримой силы все время пытаемся умилостивить её жертвенной нашей любовью для другого. Да, жертвую ли я собою во имя кого-то или во имя своего собственного спасения или просто, исходя из своей ненасытной жажды, иметь рядом с собою человека, который мне дорог, всё одно к одному – страдания ближних моих неизбежно.
Обрекаемые на любовь, они в неизбежности её рока, отталкивают меня, как нечто ненужное и бесполезное. Пусть они расценивают самих себя людьми грешными и плохими, но кто же тогда, о господи, возлюбит вас такими, какими вы есть на самом деле, спрашиваю я. Откуда, такая дикая пропасть, разверзающая свою пасть перед нашими глазами, в которой полнейший мрак не дает нам возможности просветить его даже имеющимся у нас прекрасным зрением. Как художник, нанося последний штрих к своему автопортрету, ощущает радость проявления в мире другого Я, так и мы, радуясь, наконец-то произошедшей, находки, своей собственной половинки, в другом, в объекте любви как бы переживаем радость воскресения самих себя в этом не умопостигаемом акте страсти, которая делает нас безумными и несмышлеными как дети. Мы как малые дети протягиваем свои ручки к тому, - как мы знаем, - кому наша любовь необходима, и, о чудо, этот кто-то бьёт нас по рукам, радуясь нашему страданию, нашим слезам, нашим чистым помыслам. Он наносит нам раны на открытом сердце, рубцы кои никогда не заживут на нем и в веки вечные.
Но коль вы бьете меня, то бейте так, чтобы до смерти, до полного уничтожения меня, идите до конца в своей жестокости: ничего не боясь и ничего не страшась, обрушивайтесь на меня, на того, кто вас любит и будет вам счастье в земном воплощении ваших мерзостей. Тогда вы не будете видеть страданий, любящего вас сердца, вы не будете видеть моих слез, моей печали: вам некого будет мучить своей любовью и сердца ваши станут безжизненными, каменными и холодными. Тебе, моя любимая К. и тебе моя мудрая маман, этого не понять; ибо понимание это болезненно, поэтому вы и отталкиваете меня больного любовью от себя и не даете мне возможности стать здоровым. Боже, я ненавижу вас всем сердцем моим и всею моею душою; я презираю вас, слышите, так как не любил никогда: ненависть моя, больше чем любовь, которую вы отвергли. Мне не на что больше надеяться. Пусть будет так, как вы хотите. Я брошу К. и буду страдать всю свою жизнь с С. Я, пока еще надеюсь, что в этом страдании найдется и кусочек мимолетного счастья; островок отдохновения от этой постылой жизни. Да, будет так!
Сегодня я ещё раз перечитал сказку Апулея о любви Психеи и Эрота. В сказке говорится, что у одного царя были три красавицы дочери, из которых краше всех была младшая – Психея. Завистливая Венера, позвав своего сына Эрота, показала тому красавицу Психею и велела ему вселить в нее любовь к самому отверженному, безобразному и жалкому из людей. Между тем Психея чувствовала себя очень несчастной оттого, что все любовались ею, как бездушной красотой, и никто не искал ее руки. Отец её, исполняя волю оракула, привел Психею, одетую в погребальные одежды, на скалу для брака с ужасным чудовищем и оставил ее одну. Вдруг дуновение ветра перенесло ее в чудный дворец, обитаемый невидимыми духами, и она сделалась женой какого-то таинственного незримого существа. Завистливые же сестры, прознав об этом, решили извести ее и хитростью достигли того, что Психея нарушила данное супругу обещание - не допытываться, кто он.
Доверчивая Психея послушалась, и, зажегши светильник, стала рассматривать своего супруга, который оказался прекрасным Купидоном; в то время, как она, пораженная красотой его лица, любовалась спящим, со светильника упала горячая капля масла на плечо бога и он от боли проснулся. Оскорбленный вероломством и легкомыслием супруги, он улетел от нее, а она, покинутая, пошла по земле искать своего возлюбленного. Долго ходила она по всем землям, пока не была вынуждена преклониться перед своей соперницей, Венерой, которая долго искала случая отомстить ей. В это время больной от ожога Эрот лежал у своей матери. Очутившись под одной кровлей с супругом, но разлученная с ним, Психея должна была сносить всяческие преследования Венеры, которая, ища ей смерти, придумывала разные неисполнимые работы. Благодаря чужой помощи, Психея сделала все, что велела ей Венера, пока, наконец, не выздоровел Купидон. Тогда он обратился к содействию верховного олимпийского бога и с помощью его добился согласия небожителей на брак с Психеей, которая получила от Зевса бессмертие и была приобщена к сонму богов. Завистливые сестры Психеи были наказаны за свою зависть и коварство тем, что разбились об утес, прыгнув с него в расчете, что Зефир унесет их в волшебный дворец Эрота. От брака Психеи с Эротом родилось Наслаждение.
Психея – вот кто есть моя любимая К. Действительно, в её судьбе я ничего не значу. Отчим изгонит её из дому, и она найдет себе безобразное чудовище, которое окажется Купидоном. Меня в этой сказке нет.
XXXIV.
Мой приятель-математик сегодня мне оказал медвежью услугу. Утром он примчался ко мне домой и с напряженным надрывом в голосе чуть-ли не прокричал: «Евгений, наконец-то, друг мой разлюбезный, я вывел эту кикимору на чистую воду. Теперь ты можешь спать спокойно и послать её ко всем чертям. На, посмотри, эти фотки, которые я сделал сегодня ночью мобильником». На экране его телефона я увидел С., целующейся с каким-то типом. Всё оборвалось внутри меня. Еле-еле сдерживая свою ярость, я выгнал его из дому.
Мир отталкивает меня от себя. Я стремлюсь к нему всем своим сердцем, а он запросто отшвыривает меня, как ненужную ему куклу. С. мне изменяет – это полбеды: так мне и надо. Но, как быть с К. и с маман – вот тяжесть, которая давит меня изнутри, и избавиться, от которой, видит бог, мне будет нелегко; ибо не представляю себе то, как вообще возможно пережить ту пустоту, которая начинает проявляться всё четче и четче, когда разум мой мне говорит о неизбежности будущей пустотности, образующейся на месте моей любимой К. Говорят, что свято место, пусто не бывает: бывает, очень даже бывает.
Смогу ли я смириться с такой утратой? Смогу ли я жить без неё, когда она уедет со своим мужем отсюда (если уедет)? Что мне делать тогда? Все равно, её не будет рядом со мною; я даже не буду ощущать её присутствия в нашем городе. Ведь, только одна мысль о том, что она где-то рядом и может быть счастлива, уже доставляет мне удовлетворение. Пусть, ради бога, она живет со своим мужем, но почему мы не можем из-за этого быть нежными и милыми друг с другом? Боже, в какое ужасное время мы живем! Из нашего мира исчезла истинная любовь.
Как может показаться на первый взгляд, человек счастлив оттого, что может быть свободен в этой самой любви, или вообще свободен от всякой любви, но такая свобода никому совершенно не нужна; она давит на человека всею свою тяжестью и его единственным желанием является желание поскорее избавиться от этой свободы – отфутболить её от себя, как футбольный мяч. Свободен ли я? Глупости. Не нужно было бы, и задавать себе этот вопрос. Я раб; и раб не своих собственных страстей или своей собственной любви (я бы с великим счастьем принял бы такое рабство), а обстоятельств надо мною властных более, чем я над ними.
Ну, зачем, спрашивается, я уродился в этом аду мира, которому я не нужен? Кто объяснит мне это; кто просветит этот мрак моей души? Что там внутри меня? Я всматриваюсь в себя и ничегошеньки там не вижу. Незримая глубина, пугающая меня глубина, будто бы я стою на краю крыши небоскреба и смотрю вниз, губит все мои чистые помыслы и не позволяет мне двигаться или как-нибудь поступать вообще. Но я должен что-то делать. Я не могу смириться с такой ситуацией – это неправильно. Если мир не принимает меня, если те люди, которых я люблю как самого себя, а может даже более, не признают моих чистых побуждений, то я должен добиваться всеми моими силами этого самого признания.
Я понимаю, что это как-то неестественно для меня, но другого выхода я не вижу. Даже, этот исход мне кажется, трудно выполнимым или кажется невыполнимым вовсе. Мне более хочется стать опять таким маленьким-маленьким ребенком, который влюбился в девять лет в восьмилетнюю девочку, как Данте в Беатриче. Как где-то я читал, что она предстала пред ним, как юный ангел в одеждах пурпурного оттенка, и она показалась ему в тот момент дочерью Бога, а не простого смертного. «Вот божество, - услышал он в тот момент тайный голос, - которое сильнее тебя и будет владеть тобою».
Ох, как мне хочется, чтобы мною владела такое же божество!!! Но две мои Goddess предпочли владеть другими и только те, кто желают изо всех своих сил владеть мною, мне ненавистны. Я желаю быть рабом того господина, которого выберу сам и не желаю ничего иного. Сдаётся мне, что я подобен Отелло, который из-за своей ревности убивает Дездемону.
Я убью их всех; и ту, и другую, а потом себя…
Как-то был у нас в городе один случай, о котором много говорили. Парень повесился в армии, после того как получил от любимой девушки письмо, в котором говорилось о том, что она его бросает и выходит замуж за другого: она его, короче говоря, не дождалась из армии. Говорили, мол-де он дурак и всё такое прочее. Почему, собственно, дурак? Он просто любил её больше, чем свою собственную жизнь и не представлял себе жизни без неё. Это, в самом деле, происходит с нами как некая метаморфоза нашего внутреннего духа. В один миг наш дух из сонного состояния переходит к жизни и устремляет куда-то нас помимо наших собственных желаний. У меня, например, как бы прирастают крылья, которые несут мою любовь ввысь. Только сейчас они, лишившись сил, сложились, и я лечу вниз головою с умопомрачительной скоростью, как парашютист, у которого не раскрылся парашют.
XXXV.
Боже, что со мною!? Данте видел ангела – я его не вижу. Я скорее, в каких-то не умопостигаемых интуициях своих, смутно ощущаю маленького демона в самом себе, наподобие того, который приснился Свидригайлову. Возможно ли это? Я не могу вспомнить лица К., её образ для меня какой-то тягучий, размытый и скользкий. Я пытаюсь его ухватить рукою, но он просачивается сквозь пальцы и утекает от меня, снова и снова возвращаясь ко мне; останавливаясь перед моими глазами, он как-то необычно мерцает, как снег переливается белым цветом в солнечную погоду. И тогда мне холодно; я мерзну.
О, великий Данте, как мог ты справиться со своею печалью!? И где мне найти святого Бернарда, который вот так бы помолился за меня.
О Дева Мать, дочь Сына Своего,
Всех выше вознесенная в смиренье,
О замысла Господня торжество!
Вернувшая природе смертных зренье,
Так высоко поднявшая людей,
Что возлюбил Творец Свое творенье
Чрез Сына Своего! Любви Твоей
Небесная целительная сила
На Розу излила поток лучей…
Здесь Ты для нас – полдневное светило
Святой любви, а там, между людьми, -
Та влага, что печали утолила.
Владычица, Ты так всесильна и
Так высока, что, коль душа желает
Небесной Благодати и Любви, -
Молитва и без крыльев долетает
В Твой горний, лучезарный Эмпирей.
Но тех лишь смертных милость осеняет,
Какие жаждут помощи Твоей.
Бывает, что, и просьб не ожидая,
Ты нас спасаешь в сумраке ночей.
В тебе добро и кротость, Всеблагая,
Величие Божественных щедрот
И красота земных – слились, сияя.
Владычица, к Тебе взывает тот,
Кто из глубокой бездны поднимался,
Дабы достичь сверкающих высот,
И в странствиях надеждой окрылялся.
Вдохни в него, Мария, столько сил,
Чтоб он пред горним светом не терялся
И чтоб взор бесстрашно возносил
Туда, где ждет последнее спасенье!
О, для себя я столько не просил,
Как для него, исполнен вдохновенья
Молю Тебя, Святое Божество,
Велением своим рассей затменье
Перед очами смертными его,
Чтоб узрел источник благ прекрасный
И вечной благодати торжество.
Ещё Тебя прошу, о светоч ясный:
Все, что захочешь, можешь сделать Ты, -
Сотри земных страстей покров напрасный
С того, кто к нам взывал из темноты,
Очисть его в святых пределах Рая!
О том же молит светлый сонм святых;
И Беатриче, руки простирая
Лишь на Тебя глядит, вознесена!
Услышь же нас, заступница святая!»
И очи лучезарные Она
На светочей молящих обратила,
И нас омыла теплая волна (…)
И рухнули покровы смертной ночи
В глазах моих…Я приближаться стал
К желанной цели, отдаляясь от прочих.
Мне подал знак Бернард, чтоб устремлял
Я ввысь глаза, хотя уже давно я
Желание святого исполнял,
Взирая на сиянье неземное.
И понял я, что этот Высший Свет
Есть Истина…
XXXVI.
Я читаю «Божественную комедию» на свое горе. Теперь я приезжаю сюда на целый день и даже на ночь. Мне по душе стала печаль уединения на лоне природы. Всё одно к одному: мир имеет свои границы. Мы те же самые заключенные в тюрьмах, которые существуют в границах обозначенных забором с колючей проволокой. Только арестанты реально представляют себе, что за мир существует за этим забором; ибо он существует – а мы здесь довольствуемся исключительно, лишь своими фантазиями и грезами. И они такие же прекрасные, как грезы арестанта о свободе.
Моя тетрадь и том Данте теперь всегда со мною в моем автомобиле. Я смиренно опускаюсь в себя и пытаюсь смотреть оттуда в небо. Иногда я отвлекаюсь от чтения и смотрю ввысь, думая о чем-то своем. О чем думаю я, неизвестно; ибо как только я хочу остановить внимание на своей мысли, она тут же куда-то испаряется. А я всё гоняюсь за ними и гоняюсь, как афганская борзая за зайцем по пустыне.
Всегда я был один и одинок. Любовь моя такая же, как и я осиротелая и вся печалью побитая, униженная, пытается ещё из своих последних сил поддерживать меня. Полноте, белокурая бестия, полноте. Я прошу Вас, сударыня, оставить меня в покое. Даже, если я вдруг умру или перестану существовать, то я хотел бы все же погрустить в одиночестве, без твоего присутствия. Конечно, я понимаю, что ты бьёшься и страдаешь в тюрьме моего тела, а я, как надзиратель, исполняю свою обязанность по охране тебя и присмотру, чтоб ты никуда не сбежала. Но, клянусь тебе, если бы у меня имелись ключи от замка, который висит на воротах моего тела, если мне кто-нибудь бы их доверил, хотя б на мимолетное мгновение, то я бы выпустил тебя на волю. И ты бы вылетела из этой темницы свободною птицей и устремилась бы ввысь, а я бы счастливый и упоенный, в последний бы раз в своем существовании, созерцал бы твой вольный полет: сладкой радости моей тогда бы не было предела.
Как говорил классик: «Мир – глубина, // Глубь эта дню едва видна. // Скорбь мира эта глубина, - // Но радость глубже, чем она: // Жизнь гонит скорби тень! // А радость рвётся в вечный день – // В желанный вековечный день!». Совершенно верно, рвется оттуда, что глубже скорби. Скорбь – я мало придавал значения этому понятию, хотя мне приходилось несколько раз сталкиваться с ней лицом к лицу. Скорбеть, не радостно ли мне, а? есть ведь в ней что-то истинное. Свет Истины, интересно, может просветить мрачные глубины скорби. Кажется мне, что нет. Мы рождаемся в Аду и, живя, проходим своеобразное Чистилище, чтобы, очистившимися в огне скорби, в смиренном покаянии своем, нам было возможным предстать пред ликом Господа в Раю. Но мы не имеем права утерять, дарованную нам Творцом, любовь, проходя все испытания ада земного существования. Если же мы её утеряем, то никогда не предстанем пред ликом истинной божественной любви.
Вот в чем, смысл поступка того несчастного самоубийцы! Он, может, даже ни разу не читая Данте, внутри себя чувствовал невозможность утраты своей любви; он и умер, пройдя весь свой жизненный путь, рука об руку с любовью. Вот она – любовь до гробовой доски! Как он божественен в своем стремлении к вечному счастью! А все досужие кривотолки этих пошляков и лицемеров о его глупости, только лишь отговорки и оправдание их же собственной никчемной жизни без любви. Повязанные, черт его знает чем, расфуфыренные как индюки, которые считают себя самым фильдеперсовыми среди многих, незнающие настоящего чувства, они ещё смеют делать какие-то там выводы. Смешно; ей богу, смешно.
Кто из них способен на такое? Кто вообще из нас способен поступить так же, как Антоний, проткнувший себя мечом, ибо силы покинули его, как только он узнал о гибели Клеопатры. Когда она была жива, он сражался как лев: но её не стало (как ему донесли) и он последовал вслед за нею, так как жизнь его, ему показалось теперь абсурдной: или так же, как Дидона – царица Карфагена, покончившая с собой, когда её покинул Эней: или, как Ромео и Джульетта? Так и этот бедняга, лишившись своей любви, подло обманутый ею, ушел в мир теней Аида, будучи влюбленным юношей.
Как бы ни было мне трудно, то есть, я должен всеми силами бороться за свою любовь. А если я не в состоянии владеть ею натурально, то все равно я должен носить её в своем сердце вечно. Ни дай бог, потерять эту любовь: лучше я расстанусь с жизнью, чем с любовью. Тогда, в Раю, я постигну истинную Божественную и Светлую Любовь. Она уже не будет скорбной и земной, а будет такою, какою описывает её Данте. Просто нужно внять это откровение всем сердцем моим и всею моею душою; смириться до такой степени, чтобы чистый свет вошел в меня абсолютно свободно и тогда, может быть, он осветит мрак моей души.
XXXVII.
Смерть, эта зловредная старуха с косой, стала частенько навещать меня. Она приходит ко мне в гости и требует от меня того, чтоб я жил. Чтоб я жил телом, умертвив свою душу, свою сердечную любовь, свои самые ценнейшие идеалы. Но я не желаю существовать без них. Я держу в руках нож. Вот ключ, который отомкнёт дверь темницы, в которой мучается и тоскует душа моя. Один удар в сердце, и я свободен.
Единственное, что меня смущает – это зачем мне спускаться в ад, когда моей любимой К., там вовсе нет. Как она придёт ко мне на помощь, чтоб спасти от тех истязаний, которым подвергнется в царстве слез, моя грешная душа. Боже, наставь на путь истинный; не дай, я тебя умоляю, подвергнуть себя ещё большей пытки! Или освободи меня от пут, сдавливающих мою грудь. Я же не могу просто так смотреть, как моя любовь собирается вовсе забыть меня. Неужели я достоин этого, о боже!
Грудного ребенка мать кормит грудью и по прошествии определенного срока, отталкивает его от себя. Дитё, ещё ничего не понимающее мучается этой чудовищной мукой. Только уродившись на свет белый, оно испытывает страдания, смысл которых ему совершенно неведом. Потом дитё растет и привыкает к своим родителям, которые вновь, по прошествии времени, пытаются освободиться от обузы, которую они повесили на себя, когда родили живое существо, маленького человечка: и снова он страдает, не понимая, происходящего с ним. Чуть позже он влюбляется и мать с отцом, опять, начинают притягивать его к себе, боясь, что он будет уже не их собственный, а чей-то другой. Но, и та другая, полюбив его, дав тем самым ему надежду, возродив в нём веру в любовь, снова, как и родители отталкивают своего сына, отказывает ему в своей любви, в своем расположении. Мыслимо ли, это!?
Разве, неравносильно такое тому, как если бы приручить дикого животного, а после отпустить его на волю, в природу со своими ужасными законами и забыть о его существовании, заранее обрекая его на погибель; или неужели возможно комнатное растение, привыкшее к уходу, пересадить в пустыню, надеясь на то, что оно станет ещё лучше и красивее? Станет, думаю я, в момент своей смерти. Всё прекрасно в её обличии!
И как трудно, оказывается, разорвать свои привязанности; как мучительно, до невозможности, это состояние связанности какими-то незримыми нитями с другим человеком, которого сначала любишь, а после ненавидишь и ненавидишь в дикой феерии страсти, название которой любовь. Было бы так, что, ненавидя кого-то, мы бы и переставали его любить – одно дело; но мы ещё больше себя связываем с другим ненавистью, чем любовью. Любовь, чистую и божественную нам никогда не суждено постигнуть на земле; только в небесах обетованных наши половинки душ встречаются так же, как и Адам встретился с Евой в Эдеме. Они увидели, обнаженные свои души, и устыдились их, как не своих собственных.
Мне хочется в такой сад. Мне хочется встретиться там с К., чтобы там, в полнейшем уединении, наши обнаженные души, наконец-то, познали друг друга. Для этого нужно нам погибнуть вместе и так же вместе, как мы и погибли отправиться в божественный мир. Не знаю, способен ли я на такое. И нужно ли вообще быть способным на это. Но лучше мне убить её, а потом себя; ибо нет больше счастья для меня в этом подлунном и демоническом мире, наполненном пороком…
ЭПИЛОГ
Это было последнее, написанное Евгением, в своей тетрадке, которую нашли в ящике его письменного стола, закрытого на ключик. Далее я буду описывать то, что случилось впоследствии, основываясь на слухах и сплетнях, которые ходили ещё долгое время среди людей, знакомых с этой историей. Я же, как правдивый повествователь буду говорить о том, что было видимо невооруженным взглядом и слышимо обычным ухом. Все выводы и следствия, посему, я оставляю на совести читателя, которому представиться случай ознакомиться с этой рукописью.
Говорят, что некоторое время Евгений бродил по городу сам не свой и какой-то отрешенный от всего, что делается вокруг него. Он перестал за собою следить; у него отросла борода и волосы на голове, непричесанные и неухоженные, лоснящиеся жирными пятнами, трепыхались на голове, какими-то неестественными полосками. Его приятель-математик несколько раз пытался с ним поговорить, но все его попытки были безрезультатными. Хорошую оценку в университете ему все же поставили, и его мать принесла ему диплом, которому он был вовсе и не рад.
Машину свою, Евгений разбил; на полной скорости он врезался в огромное дерево, но, что поразительно, сам он нисколько от этого не пострадал: его спасли подушки безопасности. С родителями своими он не разговаривал. А во сне, всё время вспоминал какую-то девушку, которую называл Goddess. Как и он сам, так и его родители, вконец рассорились с семьей С. Последняя так же, как и К., собиралась замуж за весьма представительного мужчину, который был старше её на десяток лет. Несколько раз Евгений приходил в малосемейку к К., чтобы поговорить с ней, но все его посещения заканчивались скандалом, который останавливали соседи, живущие рядом с К. Комнаты в таких домах, как известно, расположены не на лестничных площадках, а как в общежитиях, в коридорах.
В тот злополучный вечер, когда произошло то, о чем я расскажу ниже, Евгения видели в забегаловке для забулдыг, где он в одиночестве просто сидел и смотрел в окно. Говорят, что выпил он немного водки; то есть, пьяным его никто не называл.
Ночью он, снова, появился в комнате у К. Соседи говорили, что сначала было тихо; они о чем-то разговаривали между собою. Потом, как обычно, их разговор становился всё громче и громче. К. прогоняла его и просила оставить её в покое, а Евгений, наоборот, просил её не отталкивать его от себя. Перед тем, как раздался громкий звук, разбиваемого стекла, соседи слышали, как они кричали друг другу: «Я убью тебя, слышишь, убью» - кричал он. «Убей, только оставь меня в покое» - кричала она. И самая последняя фраза, которая сорвалась с его уст, перед тем, как он выбросился из окна малосемейки, находящейся на четвертом этаже, прямо на глазах у К., была «Да, будь ты проклята!».
Когда соседи вбежали в комнату, то увидели зияющую дыру в стене, на том месте, где должно было быть окно. Внизу, у самого основания дома, в обломках оконной рамы и битого стекла лежало тело Евгения; в руке его был зажат кухонный нож. Посреди комнаты, без чувств лежала К. Неестественно бледная, с отсутствием биения пульса, она походила на мертвеца. Хотя, скорая помощь и приехала быстро, но спасти её врачи уже не смогли. От мощнейшего шока, который она испытала в тот момент, больное сердце её не выдержало и навсегда остановилось.
Хоронили их в один и тот же день. На похоронах было много народа. Постаревший отец Евгения, поначалу держался, но все же заплакал. Бедная мать его с обезумевшими от горя глазами смотрела на своего мертвого сына и ничего не говорила. Покойника отнесли на кладбище: священник не отпевал его. Похороны К. были такими же пышными, как и похороны Евгения; ибо мать его, их оплатила. Хмурый и пасмурный отчим, ничего невидящими глазами смотрел в гроб на прелестное лицо своей падчерицы. Мать её, в безумии своем, несколько раз оставалась без чувств. Маленьких братьев К. отправили куда-то, чтоб их не было на похоронах, а из глаз семилетней сестры К., из глаз этого «бестелесного ангела», все время текли слезы.
Часто теперь на кладбище, возле одной могилы, можно увидеть одиноко сидящую на могилке женщину, хотя и молодую годами, но ужасно постаревшую на вид, которая всегда, когда приезжает к своему сыну, садится на скамеечку и долго-долго смотрит на фотографию, с которой смотрит на неё, улыбающееся юное лицо, её единственного и любимого сына: а возле другой, такую же, убитую горем, женщину с маленькой девочкой рядом с нею.
Нам же остается только надеяться на то, что в небесах обетованных, в райских кущах Эдема их души все же встретились и возлюбили друг друга Божественною Любовью, которой им так не хватало на земле.
Пусть будет пухом им земля.
3. 11. 2006 г.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Сергей Ручко: НЕ ИСПОВЕДАННАЯ ЛЮБОВЬ. Повесть.
Перед вами - исповедь. Рукопись человека, для которого отсутствие любви было равносильно духовной смерти.
14.12.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|