Сергей Гор: Дачные истории.
Послевоенное детство... Сколько о нем написано, а все равно читать такие рассказы без волнения невозможно. Отгремели суровые годы войны, и ее эхо осталось в детских воспоминаниях яркими мазками-картинками.
Они перед нами как живые. То время, та эпоха, те люди. И ностальгия - по близким и друзьям, по живыи и ушедшим. Детский мир, в который врезался мир суровый и взрослый.
"Это были фотографии видов довоенного Ленинграда, молоденькой девушки ничуть не похожей на Ликадию Константиновну, но именно ею и оказавшейся и ещё фото двух моряков. На одном снимке был запечатлен кавторанг в полной парадной форме, с кортиком. Под снимком мелким каллиграфическим почерком было написано: А.Н. Вишневецкий. Ленинград. 1940г. Со второй фотографии смотрел молодой матросик в тельняшке, бушлате и бескозырке, на которой можно было увидеть: Балтийский флот. В углу снимка печатными буквами было написано: Юрочка, 1941 г. "
Рассказы как снимки старых фотографий из семейного альбома. Дорогие и трепетные.
Какое это было время? Время, когда умели радоваться малому. Когда инвалидов было очень много, кто без руки, кто без ноги, но как они были дороги женщинам, дорогие, вернувшиеся живыми, свои, родные. А сколько женщин осталось одинокими?!
Такое оно, еще одно последствие войны....
... Или располневшая, бывшая худенькой в войну блокадница, которой по ночам снился голод. ...
...Или карие глаза дочки, у которой отец и мать сероглазы... О чем это? Да о том, что война перечеркнула судьбы, и пока отец воевал, у его жены появилось дите. Дите войны... Но ему-то как пережить измену? И в минуту слабости этот прошедший путями войны мужчина нажимаем на курок, чтобы свести счеты с жизнью. Свои счеты. По сути это пуля, залетевшая с войны после ее окончания...
Читайте эти рассказы.
И ваша душа станет богаче. Читайте их.
Рассказы о мире глазами ребенка послевоенной поры...
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Виолетта Баша
|
Дачные истории
ДАЧНЫЕ ИСТОРИИ
СКУКА
Хотите верьте, хотите нет, но скука является причиной многих неприглядных проступков, а то ещё и чего похуже. Эту истину уяснил для себя я еще в далекий дачный период своего детства. Проступок может случиться, конечно, и по иной причине, но в детстве все же чаще от скуки.
Бездеятельность противоестественна человеческой натуре, а тем более, детской.
В один из летних дней зарядил дождь. Я перебрал все игры, книжки, но остановиться на чем-то определенном никак не мог. До тех пор не мог, пока на глаза мне не попался тюль на окне гостиной. Мне показалось, что по нижней своей кромке он весь кривой какой-то. Улучив момент, когда нянька отвлеклась по делам кулинарным, я стащил её большие портновские ножницы и принялся равнять тюлевую занавеску. Старательно простриг острыми ножницами от края до края и отошел от окна, чтобы полюбоваться на результаты своей работы. К моему удивлению занавеска стала ещё кривее, чем была. Я опять начал стричь тюль, стараясь не вылезать за клеточки и опять тот же результат.
Нянька вовремя спохватилась ножниц, иначе от длинной занавеси осталась бы маленькие шторки.
За эту свою дизайнерскую инициативу на весь следующий день я был отлучен от выхода на улицу. Как неприкаянный слонялся я по дачному участку. Заглянул в сарай, где все было давным-давно знакомо, спустился в холодное каменное нутро погреба, повисел на турнике, в кавалерийской атаке ворвался в заросли крапивы, порубил её, пока не ожегся и присел в тенек под яблоню. Было скучно.
Приехала почтальонша Галя и зашла к нашей няньке Даше выпить чайку. Велосипед у Гали был красивый, блестящий, с сеточкой на заднем колесе. Дамский был велосипед. И сама Галя была красивой, румяной, полной и как все говорили «на выданье». Как мне пришло в голову не знаю, но под сиденье Галиного красавца велосипеда я подложил пищалку от детской игрушки. Галя напилась чаю с нянькиными пирожками, вышла за калитку, разогнала свой велосипед и прыгнула в седло. К удивлению прохожих и Гали, конечно, тут же раздался истошный писк непонятного происхождения. Писк этот сопровождал ничего непонимающую почтальоншу на протяжении всего пути от нашей дачи до почты. Прыгнет колесико на булыжнике и из-под Гали тут же попискивает жалобно что-то.
Любое преступление, любой проступок рано или поздно оборачиваются наказанием. Для нас с сестрой самым большим наказанием на даче был запрет нос показывать за ворота дачи. С тех самых детских пор я наш дачный участок знаю намного лучше моей сестры.
СТАРЬЁВЩИК
Знойно и тихо. В тени забора на небольших узелочках мы с сестрой сидим, прислушиваясь к шуму на дороге. Мимо снуют большие черные мухи. Где-то за поворотом загремели колеса телеги, и мы вытягиваем шеи в ту сторону. Но это не старьевщик. Это золотарь со своей бочкой, громадным ковшом и в неизменном брезентовом плаще. Поскрипывая упряжью и громыхая по булыжной дороге колесами, бочка сворачивает на соседнюю улицу, за ней устремляется рой надоедливых мух.
А вот и старьевщик. Каждую неделю по пятницам он приезжает в наш дачный поселок. Сегодня наша нянька Даша собрала каждому из нас для обмена свою порцию вторсырья. В прошлый раз мы принесли одну кипу старых газет и получили за них леденец и воздушный шарик. Леденцового петушка мы еще как-то умудрились разделить, облизав поочередно его до самой палочки, а вот с шариком вышел скандал. Каждому хотелось непременно самому надуть и завязать шарик ниточкой. Будь шарик чуть покрепче, скандал мог бы перерасти в потасовку, но он, к счастью, вовремя лопнул.
Итак, у меня связка с какими-то потрепанными книгами, у сестры узелочек с тряпьем.
Я за свое богатство получаю коробку пластилина. Свой узелок сестра с явным удовольствием отдает за куклу-голышку.
Мама говорит, что сестра усидчивая девочка и мне надо бы брать с неё пример.
На прохладной террасе мы усаживаемся за большой стол, раскладываем свои богатства и принимаемся за работу. Сестра, высунув кончик языка, старательно кроит и шьет для своей голышки кофту и юбочку, а я пытаюсь вылепить из податливого материала человечков. Старания мои ни к чему не приводят. Человечки вылепливаются уродливыми и смешными. Я сминаю фигурки в комок и начинаю все сначала. И опять получается полное безобразие. Тщетность усилий заставляет меня найти другое направление скульптурного зодчества. И вот у меня получается вполне сносная со стволом, и ядрами пушка на колесиках. Жаль, что она не стреляет, но ведь это дело поправимое. Из бумажного листа я скатываю трубочку, вставляю в неё пластилиновое ядро и прицеливаюсь в голого пупса. Плевок и мягкий шарик, перелетев через стол, застревает в светлых кудряшках сестры. Она даже не чувствует, а я раздосадованный промахом начинаю массированный обстрел противника. Да, пластилин в волосах это что-то! Когда сестра спохватилась, было уже поздно. Мы попытались вычесать липкую гадость, но это только усугубило ситуацию. Пластилин размазывался, волосы местами торчали рожками, принимали причудливые формы, и все это довело сестру до слез, а меня до дурацкого смеха. На шум явилась Даша, отвесила мне легкий подзатыльник и устроила сестре головомойку.
Пластилин просуществовал у меня недолго. Однажды забрался я зачем-то на крышу беседки, попытался слезть обратно, но спихнул ногой лесенку и повис, уцепившись за конек. Нянька, конечно, сняла меня с крутой крыши, но тут же пристроила в угол возле печки. Дабы оставался на виду, пока она печет свои знаменитые пирожки. Стоять летом у теплой печи было жарко и скучно. От нечего делать я пошарил в кармашках брюк и нащупал комочек пластилина. На белой облицовке печи пластилин хорошо плавился и запах от него шел как из-под капота отцовского «Москвича». После этого моего эксперимента коробка с пластилином бесследно исчезла. Об акции обмена ненужного барахла на нечто дельное и полезное напоминал только одетый с иголочки сестрёнкин пупс.
СТРАХИ
Очередную порцию страха мы получали на скамейках около эстрадной ракушки. Для дачного поселка она была сосредоточием культурной жизни. Здесь по выходным случались танцы под радиолу или оркестр, крутили фильмы, устраивали импровизированные концерты чаще силами самих дачников. Очень любили дачники выводить на эту сцену подрастающее дачное поколение. С этой сцены даже я как-то читал стихи Агнии Барто про болтушку Лиду.
Насмотревшись фильмов о подвигах героев войны, о полных опасностей дорогах отважных путешественников, все мы хотели непременно быть смелыми, похожими на этих замечательных героев. Но война давно уже кончилась, из путешествий у нас оставалась пока только дрога из города на дачу, и места для проявления своей смелости, а тем более подвига в этой нашей жизни не наблюдалось. А показать себя бесстрашными, в особенности пацанам, очень хотелось. Став чуть старше, мы подвергали себя другим испытаниям. К примеру, считалось смелым поступком, едва научившись держаться на воде, переплыть маленькую, но глубокую местную речушку или прогуляться в темноте по деревенскому кладбищу. А пока…
В будние вечера мы усаживались на скамеечках и начинали рассказывать друг другу жуткие истории. Мы выдумывали самые невероятные и страшные небылицы и, обставив их ужасными подробностями, увлеченно выкладывали друг другу в сгустившихся вечерних сумерках. Частенько после этих вечерних посиделок мы возвращались домой перенасыщенные страхами. Каждый шорох или посторонний звук вызывал в наших душах леденящий ужас. За каждым кустом нам мерещились притаившиеся чудовища, от светящихся кошачьих глаз мурашки пробегали по спине.
В один из таких вечеров, стараясь держаться поближе друг другу, мы с сестрой возвратились домой. Наша нянька Даша заставила нас умыться, усадила за стол с чаем и пирожками. Дома наши страхи спрятались где-то глубоко внутри. Рядом была нянька, которая умильно наблюдала, как мы уплетаем её пирожки, самовар тихо посвистывал, чай успокаивал, расслаблял, и все это клонило ко сну. Поблагодарив нашу кормилицу, мы, еле переставляя ноги, поплелись в свою комнату на второй этаж. Я вошел первым и только успел щелкнуть выключателем, как раздался истошный вопль сестры. Одной рукой она вцепилась в меня, а второй указывала на окно. Я обернулся и обомлел от страха. За шторами окна прятался человек. Понятно было, что он ужасный и громадный, поскольку из-под шторы виднелись его большущие черные ботинки. На крик прибежала нянька, а из-за шкафа показалось заспанное лицо дяди Бори - хозяина ботинок. Оказывается, мамин брат дядя Боря приехал после напряженной работы на дачу отоспаться. Вдали от телефонов и городского шума эту его заветную мечту развеяли в прах его любимые племяннички.
ДЯДЯ БОРЯ
Официальным хозяином дачи был родной мамин брат дядя Боря. Но это только на бумаге. Он никогда не был здесь хозяином, и быть им, судя по всему, никогда не хотел. Истинной хозяйкой дачи была мама. Она, начиная с ранней весны, привозила сюда плотников, под её чутким руководством производились необходимые работы, под её бдительным контролем нас с нашей нянькой везли в этот райский уголок.
Куда и какой посадить кустик, где разбить клумбу и множество других хозяйственных проблем решала единолично мама. Решения эти обсуждению не подлежали, принимались, как руководство к действию и все наше дачное благополучие было построено на непререкаемом и прочном авторитете мамы.
На фоне своего высоченного могучего старшего братца маленькая и хрупкая мама выглядела девчушкой, но иногда одним своим взглядом заставляла замолчать самого наглого болтуна. А дядя не вбил на даче ни единого гвоздя, не вскопал ни одной клумбы, в общем, приезжал только отдохнуть.
Дядя Боря был хирургом. И не простым, а ведущим, к тому же в известной клинике. Даже если бы он захотел нарубить дров или, допустим, прибить доску, никто бы ему этого не позволил. Потому что, как все говорили, руки у него были золотыми. Огромный и толстый хирург порой выглядел комично на фоне друзей отца.
Помнится, как-то собрались они на даче в один из памятных дней. Все приехали в офицерских мундирах, с орденами и медалями, а среди них дядя Боря в соломенной шляпе, тенниске, в шароварах и шлепанцах. Некоторые молодые сослуживцы отца даже позволяли себе шутки относительно дяди, а были и такие, кто снисходительно похлопывали его по плечу. Мне всегда становилось отчего-то неловко за своего дядю.
Умер дядя Боря внезапно. В гробу он лежал в новехонькой форме полковника медицинской службы, а все его многочисленные медали и ордена не знали, куда и уместить. Было удивление на лицах многих пришедших проститься с покойным, и много было тихих искренних слез тех, кто работал с ним и тех, кто был его пациентом.
Позже, наводя порядок на чердаке дачи, мы с сестрой обнаружили, чуть ли не целый мешок писем. Все они были адресованы дяде Боре от его пациентов времен войны и мирного времени. Читали, признаться, со слезами на глазах. Мы и представить себе не могли, сколько людей спас этот на вид неуклюжий мужчина, который был замечательным хирургом, нашим родным дядей и просто хорошим человеком.
КОНЦЕРТМЕЙСТЕР
Меня всегда удивляло, как конферансье умудряется так четко по памяти объявлять сложные названия произведений, имена их авторов и исполнителей. На сцене поселкового клуба или летней ракушки-эстрады он, например, говорил: «Пьеса «Утренние размышления» из «Детского альбома» Петра Ильича Чайковского. У рояля концертмейстер Ликадия Вешневецкая». Ничуть не сомневаюсь, что и отчество нашей соседки Ликадии Вишневецкой – Константиновна – ведущий концерта произнес бы без запинки.
После этих слов на сцену выходила Ликадия Константиновна. Мне она своей фигурой напоминала грушу. Сложенные пучком на голове волосы, шея как-то незаметно переходила в узкие плечи, мощный бюст. Потом Ликадия Константиновна резко утолщалась в бедрах, а передвигалось все это на коротких и толстых ножках.
Концерты случались не каждый день, и пианистка с удовольствием давала уроки музыки дачной детворе. Наши родители, то ли в угоду моде, то ли из желания занять праздношатающихся нас с сестрой полезным делом, уговорили Ликадию Константиновну приобщить и нас к высокому искусству.
Я с превеликим удовольствием покрутился на винтовой табуреточке возле рояля, но когда дело дошло до нот и гамм, принялся выдумывать всякие поводы и причины лишь бы отлынить от уроков музыки. У сестры дело пошло гораздо лучше. Пока она терзала старенький инструмент и наш слух гаммами, мы с учительницей музыки пили чай и беседовали. Вернее, она говорила, а я слушал. Заметив однажды, с каким интересом я рассматриваю фотографии на стене, Ликадия Константиновна поняла, что нашла для себя благодарного слушателя.
Это были фотографии видов довоенного Ленинграда, молоденькой девушки ничуть не похожей на Ликадию Константиновну, но именно ею и оказавшейся и ещё фото двух моряков. На одном снимке был запечатлен кавторанг в полной парадной форме, с кортиком. Под снимком мелким каллиграфическим почерком было написано: А.Н. Вишневецкий. Ленинград. 1940г. Со второй фотографии смотрел молодой матросик в тельняшке, бушлате и бескозырке, на которой можно было увидеть: Балтийский флот. В углу снимка печатными буквами было написано: Юрочка, 1941 г.
Стоящий на якорях Балтийский флот во время войны яростно отбивался от фашистов с палуб кораблей, участвовали моряки и в сухопутных боях. Во время одного из боев погиб капитан второго ранга А.Н. Вишневецкий. Через два месяца пропал без вести матрос Ю.А. Вишневецкий. Ликадия Константиновна осталась одна в блокадном городе, не переставая надеяться на чудо. Материнской сердце её не обмануло. О том, что её сын Юрий попал в плен и остался жив, она не успела узнать. Когда её не стало, из Финляндии приехал сын Юрия Андреевича и внук Ликадии Константиновны Андрей Юрьевич.
О войне и днях блокады пианистка мне почти не говорила, только однажды проскользнуло в её словах ощущение страха. Она призналась, что иногда во сне вдруг начинает ощущать мучительный голод. Странное ощущение смерти от неминуемого голода в мирное время развило в нашей учительнице музыки желание постоянно чем-нибудь перекусывать. Была у неё такая слабость, она её не скрывала, да и скрыть то, о чем красноречиво свидетельствовала фигура Ликадии Константиновны, было невозможно. Со временем поняв, что пределом моих способностей остались Чижик-пыжик и Собачий вальс, учительница прямо заявила об этом моим родителям. Хоть и небольшие деньги, за просто так, она брать отказалась, назвав меня «всегда приятным гостем в её скромной обители». И невдомек было старой учительнице, что давно болен я совсем другим музыкальным инструментом. Меня завораживали звуки кларнета и саксофона. А детский кларнетик в магазине «Культтовары» стал пределом моих мечтаний.
КЛАРНЕТ
Кларнет этот был с белым раструбом и таким же белым мундштуком, а на черном его корпусе блестели серебряные клапаночки. Впервые он попался мне на глаза во время похода за керосином. Когда у няньки в примусе керосин подходил к концу, она вручала мне мелочь и отправляла в керосиновую лавку. Прямо напротив этой лавки стоял магазин «Культтовары». Я всегда по пути забегал в него, чтобы полюбоваться на большой глобус, портфели, тетради, ручки, цветные карандаши и многое, что мне непременно должны были купить к началу моей школьной жизни. В одно из таких посещений под стеклом прилавка я увидел эту замечательную дудочку, тут же обзавелся идеей фикс купить её на скопленные мной деньги и тут же понял, что копить мне придется довольно долго. Денег нам с сестрой почти не давали. Просто потому, что пойти с ними было некуда.
Оставался вариант лишения самого себя привычных удовольствий. Сэкономить деньги я мог, только отказавшись от порции мороженного или похода на фильм в поселковый клуб. Но жажда обладания этим красивым инструментом и вера в то, что смогу сыграть на нем красивейшую из всех мелодий победили, и я принялся копить деньги.
Деньги копились очень медленно. Я часто забегал в «Культтовары» и с тревогой поглядывал на прилавок, не продана ли кому-нибудь моя заветная мечта.
В одно из таких посещений дудочки за стеклом прилавка не оказалось. Я посмотрел на улыбающуюся продавщицу и поплелся домой. В детской, закутавшись с головой под одеяло, я страдал. Было от чего. Вдребезги разбилась моя первая настоящая мечта. Страдания мои были, хоть и искренни, и глубоки, но не долги. В комнату явилась нянька и протянула мне черный футляр. А в футляре лежала моя дудочка! Продавщицы рассказали о моей тайной страсти почтальонше Гале, та в свою очередь поделилась новостью с нянькой, и добрейшей души человек Даша разом сократила мой долгий и полный лишений путь к заветной цели. Жизнь давала уроки.
Во-первых, я понял, что деньги быстрее тратятся, чем копятся. Во-вторых, уяснил, что о своей мечте иногда не вредно рассказать окружающим. И еще уразумел, что окружающие не всегда так безразличны к нам, как это порой кажется. А главное, я понял, что значит сила воли, когда идешь к своей цели.
Ничего путного на этой дудочке я так и не сыграл. Что-то похожее на нечто знакомое извлекалось иногда, но не более того. А звуки саксофона меня до сих пор завораживают. И манят куда-то...
БАНЯ
Суббота была коротким рабочим днём, а воскресенье – банным. Спозаранку мать укладывала в отцов чемоданчик смену белья, а отец доставал с чердака, припасённый ещё накануне Троицы, шуршащий берёзовый веник. Прихватив своё снаряжение, мы отправлялись в баню. Не то, чтобы не могли помыться дома, но мытьё без парилки отец считал пустым занятием. Не мыслил он себе водную процедуру без ритуального танца на раскалённых досках парной с веником - опахалом. Меня к этим воскресным походам приобщила мать, с тех самых пор, как у отца стало пошаливать сердце.
Затворив за собой калитку, мы ступали на булыжную мостовую, которая вела нас вначале к поселковому клубу. Афиши на ступеньках клуба сообщали, что днём состоится концерт приезжей труппы лилипутов, а вечером будет показан новый индийский художественный фильм «Бродяга». Повернув за угол клуба в густо заросшую акациями аллею, мы проходили мимо витрин «Культтоваров», «Продуктового» и приближались к «Парикмахерской» Название на ней можно было бы и не вывешивать – в любое время года и суток её можно было узнать по благоуханию одеколона «Шипр». Следующим было двухэтажное, серое здание под вывеской «Бани».
Все эти вывески и афиши остались в моей памяти только потому, что по ним отец закреплял мои скромные навыки в чтении.
Мужское отделение бани занимало первый этаж, на втором располагалось женское.
В одном углу просторного предбанника был буфет, окружённый деревянными пивными бочками, в другом билетная касса, с прорезью полукруглого окошечка. Купив один «взрослый» и один «детский» мы входили в раздевалку. Там в своём неизменном белом халате встречал посетителей банщик дядя Коля. Припадая на левую ногу, он провожал нас к шкафчику, успевая при этом сообщить отцу, что парок сегодня на славу, мол, ребята нынче постарались.
Мне каждый раз казалось, что они даже перестарались, до того нестерпимая жара стояла в парной. Поначалу я заходил туда с опаской, устраиваясь поближе к двери, и с ужасом ждал команды какого-нибудь заядлого парильщика: «А ну, поддай ещё!» После этой просьбы дверца печки открывалась, и в адское нутро её летела очередная порция кипятка. Раскалённые камни отвечали на это зловещим «уф!» и выдыхали горячее облако пара, в котором, как мне казалось, могло заживо свариться всё, что находилось внутри парной.
Постепенно добирался я до верхнего полка, где ждало меня ещё одно испытание. Вручив мне веник, отец укладывался на лавку и приказывал: «Бей!» Легко сказать бей, а как бить по человеку, на котором живого места нет, одни осколочные отметины. Отец, видимо понимая моё состояние, добавлял: « Не бойся, там давно уже всё отболело». И я подчинялся: сначала хлестал тихо, а после лупил уже изо всех мальчишечьих сил, как, впрочем поступали, и все мои сверстники, у которых отцы вернулись с той войны.
Изувеченных бесчеловечной бойней людей, в то время можно было встретить где угодно. К примеру, сосед наш Фёдор Иванович ходил с костылём, а правая пустая штанина его брюк была пристёгнута выше колена булавкой. В доме напротив проживал вечно хмурый сапожник Киреев. Передвигался он на самодельной деревянной тележке с колёсиками из подшипников. Или учитель рисования местной школы Алексей Алексеевич с пустым рукавом в кармане пиджака…
Много тогда было калек. Даже очень много. В обыденной жизненной суете они не так бросались в глаза. Но в бане все эти увечья обнажались и пугали своей жестокой наглядностью. Не из книжек и кинофильмов мы, дети солдат Великой Отечественной знали, что может сделать с человеком война, как она корёжит и тела, и души. В это банное пекло лезли наши отцы возможно потому, что пытались выбить из своих тел окопный дух и пороховую гарь. Пытались выжечь из своих сердец горькие военные воспоминания.
Первоначальный шок от увиденного, постепенно сглаживался. Мы стали относиться к калекам с состраданием, причём всячески это скрывая. Любая фальш, любое показное сочувствие могли обидеть их, а то и разозлить.
Странно, но понимали мы это как- то сами, подсказывала, наверное, чистая детская душа. Понимали, что безрукому учителю нужно помочь донести тазик с водой, а безногому сапожнику – взобраться на лавочку. Кому-то надо потереть спину, кого-то отхлестать веником, а кого-то пьяненького «заложить» супруге, чтобы не околел бедолага в придорожной канаве.
В бане нам часто помогал бывший уголовник Филя. Фигура это была колоритная -
не мужик, а вернисаж тюремной живописи. Всё его каторжное тело было синим-синё от татуировок. Самыми примечательными были профили вождей на груди и кочегар с лопатой и кучкой угля чуть ниже спины.
Рот Фили сиял фальшивой, под золото, желтизной. За что он всю войну отбарабанил в лагерях – никто не спрашивал. Не принято тогда это было. Мужики не то чтобы сторонились его, но и особо близко не подпускали, хотя и гнать не гнали. Видимо сказывалось, что военные годы провели они в разных местах. От помощи Фили, правда, не отказывались, понимая, что кое-какие дела пацанам не под силу.
В чистое накрахмаленное бельё одевались после бани не спеша, но и не затягивая особо эту процедуру. Пива в раздевалке не пили, знали, что за её дверями уже наверняка скопилась нетерпеливая очередь таких же страждущих попариться фронтовиков.
Пивко потягивали возле буфета сидя, кто на бочках, кто на своих чемоданчиках, а кто и просто на корточках. Большинство старалось пенный и желанный после парной напиток водкой не усугублять. Да и не к чему это было. Дома каждого ждал воскресный обед и непременная чарка водки. Но бывало и иначе: приняв по стопочке, пускались в воспоминания. И слышалось тогда: плацдарм, высотка, разведка боем… Филя стоял обычно в сторонке и слушал, приоткрыв свой шикарный рот. Но наступал момент, когда мужики, размягчённые водкой и воспоминаниями, переставали обращать на Филю внимание. Улучив подходящий момент, тот вливался в компанию и всегда со своим угощением.
А со второго этажа доносился звон тазиков, плеск воды и весёлый смех. Смех женщин, которым война вернула, пусть и покалеченных изрядно, но всё-таки мужиков.
Разные послевоенные сроки судьба отмерила этим людям. По-разному уходили они из жизни. Кто-то под залпы салюта и траурный марш, кто-то тихо и незаметно. Филя пережил их всех и даже умудрился остаток жизни провести на свободе. Видимо, общение с защитниками Отечества открыло ему какие-то иные ценности в этой жизни, как, впрочем, и нам мальчишкам послевоенных лет. Своими ушами слышали, собственными глазами видели мы, за что дают на войне ордена и чего они стоят.
КАРИЕ ГЛАЗА
В воскресенье к отцу иногда заходил Кораблев на партию-другую в шахматы. Кораблев был высоким белокурым с голубыми глазами мужчиной с протезом вместо правой руки. Иногда он появлялся на улицах поселка вместе с такой же белокурой и голубоглазой женой Верой, которая вела за руку дочь. Выглядели они красиво, и мало кто обращал внимание на отсутствие руки у супруга. После войны и не такими обрубками возвращались домой. Кораблев заведовал какой-то базой. Видимо, очень нужной людям даже в выходные дни. Эти люди присылали за Кораблевым машину, и та увозила нашего соседа в город.
Вообще, дачная жизнь тех времен была тихой, лишённой суеты. Люди приезжали из шумного города, выбирались из четырех стен городской квартиры на долгожданное лоно природы. Мама любила полежать в гамаке с книжкой. Были книги, которые переходили из рук в руки и давались на короткое время. Не успев прочитать очередную такую новинку, можно было смело назвать себя неудачником в этой жизни.
Отец порой колдовал над своей машиной, бывало, уходил на рыбалку или в лес за грибами. Иногда играл в шахматы с Кораблевым. Дачная жизнь предполагала такое вот приятное ничего неделанье.
Никто ничего не строил. Все успевали сделать до начала сезона, никакой оглушительной музыки, диких плясок вокруг мангалов не наблюдалось. Да и сами мангалы и шашлыки еще не вошли в моду. Уху на костре готовили, пекли в нем картошку. У костра на берегу речки пели песни или просто говорили о жизни.
Тихо было. Вся обстановка действовала умиротворяюще, успокаивала расшалившиеся от служебных передряг нервы, располагала к размышлениям, расслабляла. Одним словом, была полезна.
В один из таких тихих вечеров, как сейчас помню в пятницу, прогрохотал выстрел.
Дядя Леша Кораблев пристроил ружье между колен, ствол упер в голову и пальцами единственной своей руки спустил курок.
Сбежался народ. Мужчины нервно курили, женщины тихонько всхлипывали. Участковый никого не подпускал близко к даче Кораблевых, пока не приехали врач и милиционеры из города. Сыщики долго изучали место самоубийства. Потом, закрытое простыней тело Кораблева вынесли на носилках из дома, погрузили на машину и увезли. А на крылечке, прижав кулачки к груди, сиротливо стояла светловолосая девочка. Из её карих глаз текли слезы.
О случившемся наши родители узнали только в воскресенье. Мама прижала пальцы рук к губам, а у отца вырвалось короткое: сука!
СОБАКА
На наш участок эта собака приползла, видимо, ночью. Это была молодая сильная собака, но на спине её был ужасный ожег. Должно быть, созорничала и утащила у кого-то съестной продукт, а этот кто-то плесканул на неё кипятком. Увидев нас с сестрой, собака зарычала, но глаза у неё плакали и просили о помощи. Мы побежали к няньке за бинтами. Узнав в чем дело, Даша натянула перчатки, взяла какое-то снадобье, и мы вместе отправились спасать покалеченное животное. Рычать собака не переставала, но все же позволила няньке обработать ожег мазью.
Собаку мы пристроили в сарае. Раз в день нянька натягивала перчатки, брала пузырьки и отправлялась лечить несчастного пса. Сто раз на день забегали к собаке мы с сестрой. Чем мы только её не потчевали!
На выходные приехали родители и к нашему удивлению ругать нас за собаку не стали. Отец сходил, посмотрел на неё и ничего не сказал. Мама дала няньке какие-то лекарства, а потом обняла нас с сестрой и тоже не стала ничего говорить. После выздоровления жить у нас собака отчего-то не стала, но иногда навещала нас. Придет, уляжется, поест чего-нибудь, убедиться, что у нас все нормально и уйдет снова. Сколько живу на белом свете, не припомню случая, чтобы на меня или мою сестру набросилась собака. Почта что ли собачья такая?
ЁЛОЧКА
На железнодорожной пригородной станции поезд останавливался всего на пять минут. Едва пассажиры, в числе которых были и мы с мамой, успели затащить в тамбур свой нехитрый багаж, как паровоз, свистнув и выпустив клубы пара на перрон, тронулся в путь.
«А это что такое?» - грозно спросила проводница, указав на укутанную в старенькую скатерть ёлочку.
«Это ёлка, - сказала мама, - мы сейчас живем на даче, а дочь в Москве учится, вот и решили сделать ей подарок на Новый год. Разве такую купишь на столичном рынке?»
Густая лесная красавица и в самом деле, не шла ни в какое сравнение с чахлым базарным товаром столицы.
«Нельзя, - грубо отрезала проводница. – Такие вещи нужно сдавать в багаж». И, не обращая внимания на наши сбивчивые возражения, хозяйка вагона выбросила связанное деревце в открытую дверь. У меня, сжалось сердце, а на глаза навернулись слезы. Мама беспомощно стояла, не в силах вымолвить ни слова, и теребила в руках носовой платочек. У неё слез не было. На десятый год после войны немецкие осколки добили отца. Месяц назад его не стало, тогда и были выплаканы все её слёзы. Мы, привыкшие к властному «нельзя», так бы и ушли в вагон со своими пожитками, если бы…
У противоположной двери тамбура стоял и курил военный. На нём была лётная форма и унты. Он вдруг отодвинул проводницу и легко спрыгнул с подножки набирающего ход поезда. Всё это произошло так неожиданно, что ни мы с мамой, ни проводница, ни толпившиеся в проходе пассажиры и ахнуть не успели. Все с тревогой смотрели на убегающий всё быстрее перрон. Мы думали только об одном: как бы не отстал от поезда лётчик.
Вскоре он появился из тамбура соседнего вагона, держа в руках подаренную лесничим и бережно укутанную мамиными руками ёлочку. Офицер отдал спасенное деревце мне, положил свою большую, тёплую ладонь на мою голову и сказал: «Всё правильно, пацан. Лучшего подарка для новогодней Москвы не придумаешь».
Много с тех пор было новогодних праздников, но в память врезался этот предновогодний случай в поезде. Добро в очередной раз победило зло. Потому, что оно было большим, сильным, справедливым и, что очень важно, в форме офицера нашей армии.
КАРТИНА
Она была с незатейливым сюжетом. На лесистом берегу озера, в камышах была причалена просмоленная деревянная лодка. Была она привязана пеньковой бечевкой за колышек. В озере застыло ночное звездное небо, и отражались блики лунного света. На противоположном берегу стоял белый, крытый черепицей аккуратненький домик. Окна домика светились мягким светом.
Мы обнаружили картину в нашей комнате на даче, когда сестра моя закончила пятый класс, а мне осенью предстояло пойти в первый. Но впереди было лето, была дачная жизнь во всей её прелести.
Набегавшись за день по разным своим делам, мы, укладываясь спать, обсуждали, кто бы мог жить в этом доме, и чья лодка причалена на противоположном берегу. Наше детское воображение не уводило нас далеко, и мы полагали, что в доме ждут папу, который задерживается по делам или маму, которая навещает бабушку. Иногда мы сходились во мнении, что в доме остались одни дети, и они не ложатся спать в ожидании своих родителей. Мы поселяли в белом домике, то бабушку с внучкой и дедушкой, то сказочных человечков, то одинокого человека, который зажег в доме свет, чтобы не сбиться ночью с пути.
Через несколько лет, когда сестра стала больше уделять времени своей наружности и часто крутится перед зеркалом, она вдруг заявила, что хозяин лодки прекрасный юноша, а в домике его ждет молодая, красивая девушка. Согласиться с этим я не мог, поскольку не понимал, зачем девушке среди ночи ждать, пусть хоть и распрекрасного юношу. Да и юноше будто делать больше нечего, как только тащиться в такую темень на лодке через озеро. Позже я понял, почему девушке и юноше не спится в такую лунную ночь, до меня дошло, зачем в камышах стоит лодка, а в домике горит теплый мягкий свет.
Слегка выцветшая картина до сих пор висит на стене нашего дачного дома, но и сестра, и я приезжаем на дачу уже со своими семьями. Теперь уже наши дети спорят друг с другом и дорисовывают в своем воображении картину неизвестного художника. Мы с сестрой не спорим больше, мы знаем, что картина пронизана ожиданием встречи. Хорошо вернуться в уютный дом, где тебя всегда кто-то ждет.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Сергей Гор: Дачные истории. Прозаические миниатюры.
06.02.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|