Анна Дергачева: Черные луны.
«Черные луны» - это лирическая повесть (можно сказать – лирико-трагическая или драматическая), одно из первых крупных произведений молодой писательницы, как в свое время «Здравствуй, грусть!» юной француженки Франсуазы Саган. О любви, одиночестве, жизни и смерти, предательстве… сразу о многом. Наблюдения юной девочки, потом девушки, женщины…
Тэхера, героиня, от лица которой местами идет повествование, - не главное действующее лицо, а наблюдатель. Так задумано автором. И мне нравится этот прием. Как в известном английском романе Лесли П. Хартли «Посредник», когда на глазах у мальчика разворачиваются драматические события, рушатся судьбы, и это не может на него не повлиять. В старости этот мальчик снова встречается с героями старой драмы и осознает, как на нем отразилось все пережитое в детстве… здесь что-то похожее. Но тот роман, конечно, уже классика.
Можно сказать, что у Франсуазы Саган менее наивная героиня, что ее первые опыты более отточены, она знала мир, который описывала, смотрела на него без иллюзий. Но здесь для меня – больше искренности, непосредственности, чуть меньше позы. Хотя автор и в стилевом отношении и в образном и не избежал влияния литературы о богатых и знаменитых, о красивой жизни, и несколько романтизирует этот мир. Даже цинизм героев иной раз как-то красиво циничен. В том возрасте, когда Анна Дергачева написала «Черные луны» (до 20 лет), это было свойственно и мне, как и многим молодым литераторам.
Итак, главная героиня – не Тэхера. Это Моргана. Вот она в середине повествования:
«[i]Вместо обжигающей лавы виски толченое стекло лекарств... Беседы с психоаналитиком вместо пустопорожней болтовни в полутемном, прокуренном до невозможности баре... Прогулки по больничному саду, ничем не отличавшемуся от прочих парков вблизи Женевского озера или Праги... Прогулки, которые она совершала и без предписаний врача, бездумно ступая по аллеям, ведущим в никуда... Моргана уже проходила через это - один раз, второй, третий... Она вновь срывалась и возвращалась в эти стены небольшой наркологической клиники, затерявшейся среди горных красот Швейцарии. И в такие периоды - межсезонья длиною в сезоны - она проваливалась в черную бездну, где внешний мир терял очертания, действия - смысл, а слова - осмысленность.
И сеансы групповой терапии, когда твердишь заученные фразы и не вслушиваешься в слова других, и долгие разговоры с психоаналитиком, когда ждешь лишь одного - когда тебя наконец-то оставят в покое - все повторялось по кругу. Заканчивался один курс лечения, и стрелки часов начинали отсчитывать месяцы и дни до следующего. Иногда месяцы превращались в годы, в три года, как это было в последний раз, но и Моргана и ее лечащий врач знали, однажды она вернется. И снова все начнется с начала[/i]».
Ее воспоминания:
«[i]Где-то за дверью раздавались приглушенные шаги и голоса, на улице ворчал мотором автомобиль старого священника, проповедующего среди пациентов слово Господне. Моргана ни разу не посещала проводимые им службы, часто поминая Бога всуе, она уже долгие годы не верила в Него. А Ему и подавно... И когда возвещали колокола заутреннюю, Моргана затыкала уши, но звон все множился где-то в закоулках памяти, воскрешая перед глазами другую церковь, другого священника... И утренний Кёльн, умытый ночным ливнем, и святая вода, окропляющая крохотную детскую головку, и городское кладбище с двумя могильными холмиками - все эти образы порождал колокольный звон, вгрызающийся в сознание стальным сверлом. И некуда было деться от болезненных воспоминаний.
И даже ночью колокольный перелив не дает уснуть - порыв ветра, еще один, и медный язычок облизывает купол и извлекает металлический стон... И уже другой Кёльн - чуть моложе, чуть ярче в отблесках нарождающейся весны. И ей всего 17 лет: жизнь расплескалась грядущим, словно полноводная река по широкому устью. Жизнь - еще жизнь, а не субстанция мглистого существования. И весело стучат невысокие каблучки по булыжникам мостовых, едва задевая талую воду в отливающихся ртутью лужах; и воздух пахнет легким ароматом пудры, неумелыми раскосыми штрихами легшей тонким ситцем на румяные щеки... И гроздья сирени, отливающиеся перламутром в ярких лучах солнца, и стопка тетрадок с исписанными правилами страницами и разрисованными обложками... Было ли это? А если было, то как давно?[/i]»
Как крик души звучит:
«[i]Но сюда: в эти стены, в этот круг сдерживающих запретов, в эти бесконечные "Меня зовут Моргана. Я алкоголичка", сказанные на автомате и скрывающие смысл, - она не вернется.
Совсем другие слова ей хотелось кричать: "Меня зовут Моргана. Я одинока! Я нелюбима! Я так хочу любить!" Каждый вечер, ложась в холодную постель, каждое утро, варя кофе ровно на одну порцию... Каждый выходной, когда она покупала один билет в кинотеатр на вечерний сеанс... Каждый новый город, когда кроме голубей и шалых собак, никто не составлял ей компанию...[/i]»
Сквозь наносные влияния пробиваются ростки дарования – юного, свежего, чистого. Для будущего очень важна серьезная работа над собой, стремление к лаконизму (иной раз преодоление многословия), избегание некоторых приевшихся в разных книгах словосочетаний, метафор.
Пожелаю автору удачи. А читателям - приятного чтения.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталия Май
|
Черные луны
ГЛАВА 1
Турин, Италия, октябрь 2004 года
«Какой цвет Вы любите больше всего? Красный, синий, желтый? Раньше я любила черный цвет - цвет ночи, цвет небытия, цвет траура... Я просто тогда еще не знала, что такое траур; я не понимала, как это больно... Обидно... Да, это было обидно...
Зачем я об этом вспоминаю? Не знаю, просто, наверное, однажды наступает тот момент, когда хочется понять. Понять... Если это возможно. И забыть. Только это, увы, мне не под силу.
Мне говорили: "Не надо, Тэхера! Так нельзя!" А я все сделала назло. Не потому что хотела, потому что не хотели другие.
Иногда я перелистываю страницы своего дневника. Именно перелистываю, перечитывать не хватает сил, смелости, духу... Мой дневник... Тетрадка, распухшая от маленьких лоскутков моего прошлого. Твердая обложка, стилизованная под дерево, с золотыми вкраплениями заклепок, сероватые шершавые на ощупь страницы, вырезки из модных журналов в качестве иллюстраций... Я уже давно не маленькая сентиментальная девочка, доверяющая дневнику все свои переживания и секреты. Здесь, на этих страницах, исписанных крупным подчерком, испещренных полукруглыми следами от ногтей, Вы не найдете моих сокровенных тайн, я сама расскажу их Вам... Только я бы не хотела рассказывать. Но у меня еще есть время, и я расскажу, чтобы эта история, история моей жизни не канула в Лету вслед за мной.
Если бы я знала, с чего начать... Если бы это был просто роман, я бы начала с красивой мизансцены, с самой завязки сюжета... А как описать жизнь? Ту жизнь, что словно маленькие ручейки течет по стеклу, слизывая смог большого города? Ту жизнь, что словно брызги из-под колес проезжающих мимо машин, летит в разные стороны маленькими искрами? Я просто начну повествование с одной маленькой фотографии, которая случайно выпала из середины дневника. Небольшой черно-белый четырехугольник, запечатлевший меня много лет назад неуклюжей девчонкой...
На ней я похожа на лягушонка. Когда я впервые сказала об этом маме, она нахмурилась и строго, отчеканив каждое слово, произнесла: "Моя дочь может быть похожа только на принцессу! У королевы не мог родиться лягушонок!"
О, да, моя мама была королевой! Самой настоящей: красивой, гордой, величественной... Вот только у нее не было королевства... Точнее вначале не было, был только маленький домик в пригороде Мадрида. Но мне, глупой, впечатлительной девчонке, никогда не выезжающей за пределы нашей деревушки, казалось, что наш дом - настоящий дворец, мама - королева, а огромное поле вокруг соседней дома, покрытое, словно ковром, тюльпанами, миллионом разноцветных тюльпанов - королевский сад...
Весной - а я любила это время года больше всего - из моего окна открывался вид на море: красное, малиновое, бардовое, желтое, канареечное... Словно волны колыхались на ветру яркие головки тюльпанов, склоняясь то вправо, то влево... В то время я не знала, как на самом деле выглядит море, я только видела его на картинах, я силилась представить его, но перед глазами вместо лазури волн и белых барашков вставал такой привычный и родной пейзаж: тюльпаны, тюльпаны, тюльпаны... Они были живыми, они разговаривали со мной, они что-то нашептывали мне по ночам, пели колыбельные... Я думала, что в этих глянцевых, сверкающих на солнце бутонах живут эльфы. Я много позже поняла, что эльфов не существует, сказочных королевств и принцев тоже. Только один принц, принц, не предложивший мне ни руку, ни сердце, ни полкоролевства в придачу... Тогда я взяла все сама...
Но тогда, в далеком детстве, я верила в сказку и мечтала о принце для себя и о короле для своей матери. А пока я каждый день вставала с петухами, ставила табуретку возле серванта, чтобы достать с верхней полки свою любимую кружку, пила парное молоко, ела пармезан и по не мощеной пыльной дороге шла в школу вдоль огромного моря тюльпанов... По этой же дороге я ушла из своего королевства, из своего детства, чтобы никогда не вернуться…
Мамин король, когда я впервые увидела его на пороге нашего домишки, показался мне настоящим Квазимодой. Наверное, любой мужчина, насколько бы он красив не был, показался бы мне не достойным такой красавицы, как моя мать. Но на самом деле Фердинанд - у него было "королевское" имя и, в конце концов, это пересилило мое первоначальную антипатию к маминому кавалеру - так вот, Фердинанд, был потрясающе красив. Это я поняла, когда выросла. И сейчас, перебирая тех редкие вещи, что остались от моего прошлого, я часто рассматриваю его фотографии.
Большие глаза с поволокой, прямой нос, чувственные губы, горизонтальные складки на лбу, словно он постоянно о чем-то напряженно думал. Почему-то именно эти складки, со временем превратившиеся в едва заметные морщинки, нравятся мне сейчас больше всего, а в первый момент я разочарованной вздохнула, когда увидела маму рядом с ее "королем".
Не знаю, где в нашей провинциально глуши, мама смогла встретить настоящего графа. Тогда мне рассказали какую-то романтичную историю знакомства, я не помню, какую именно, но я была в восторге. Тогда я еще не знала, что на самом деле скрывается за фасадом красивой сказки, да и не так уж это было важно. У каждого человека, особенно у ребенка должна быть маленькая сказка, пусть всего лишь на один день, но иначе нельзя. Моя сказка длилась не один год: большой помпезный особняк, красивый наряды, море игрушек, такое же большое, как море тюльпаном, в той, моей прежней жизни...
Но если бы я знала, чем все обернется, я бы до конца своих дней осталась в Пеньявуэве - маленькой деревушке в десять домов с маленькими возможностями и маленькими мечтами; я бы никогда не пожелала БОЛЬШОЙ жизни с БОЛЬШИМИ проблемами... Но я пожелала!..
~ * ~ ~*~ ~*~ ~*~ ~*~
У меня было счастливое детство: ссадины, синяки и детские ссоры с ребятами в школе остались в прошлом. В прошлом осталось многое, что когда-то было главным в моей жизни. О тех временах остались только воспоминания, но если бы не было их, не знаю, сколько бы еще времени я протянула.
Сейчас я пытаюсь рассортировать свои воспоминания детства, и знаете, что самое интересное? Все мои дни рождения в новой жизни, жизни маленькой принцессы, оказывается, были похожи один на другой. Подарки, сладости, куча нарядной детворы в большой парке вокруг особняка - мечта любого ребенка, мечта ставшая реальностью. Из года в год одно и тоже, только сейчас я понимаю, что все это было невыносимо скучно. И клоуны, и карусель, и дрессированные собачки, умеющие считать... "Какая скука!" - говорила Адрианела, моя сводная сестра, годом меня старше и на две головы выше. Ей все и всегда казалось скучным, и она не принимала участие в моих праздниках. Тогда я не понимала, что она просто завидует мне. Мне, провинциальной глупышке, для которой эти шумные шоколадно-бисквитные праздники были настоящим чудом, а украшенные пестрыми бантами подарки - сокровищем... Да, она мне завидовала. Она и Алехарио - ее старший брат, который называл меня не иначе, как "мерзким лягушонком". Я обижалась и плакала, уткнувшись в широкую грудь отчима, я называла его отцом и именно к нему бежала за утешением, всякий раз разбив коленку. И в один прекрасный день Адрианела и Алехарио просто перестали со мной разговаривать. Но я все равно была счастлива: я видела их только на каникулах, все остальное время, пока они жили в колледже при монастыре Св. Анны, я и не вспоминала о них. Мы росли по отдельности, и мы выросли разными. Иногда я думаю, лучше бы я стала такой же, как они, такой, какой я не хотела становиться ни за что на свете..."
Сьерра да Байарру, о. Мадейра, Португалия, июль 1994 года.
Вечерние сумерки благодатной прохладой опускались на небольшой курортный городок, принося с океана охапки свежего воздуха. Вдоль побережья зажигались огни, тысячи электрических светлячков, опоясывающих остров, словно новогодняя гирлянда. И приятная музыка, и кубики льда в бокалах с виски, и пустые сплетни - все настраивало на волну удовольствия.
- Черт! Черт! Черт тебя подери! - громкий девичий голосок пролетел над территорией отеля "Брисауньонс Плаза" и отразился от пологих холмов, силуэты которых вырисовывались в сумеречном воздухе. - Ты говорил, что не приедешь! Врун!
Молодая симпатичная девушка в нелепом котелке "а-ля Чарли Чаплин" с диким криком повисла на шее высокого мужчины, появившегося из темного салона взятого на прокат "Jaguar’a". Громко причитая и покрывая смуглое лицо молодого человека звонкими поцелуями, Адрианела с удовольствием, хорошо читаемым на ее красивом лице, отвешивала собеседнику шутливые тумаки, не обращая внимания на удивленные взгляды окружающих.
- Адри, прекрати, на нас смотрят! - попытался угомонить девушку мужчина, но та вцепилась в него, словно клещ, и не собиралась отпускать добычу.
- Адри, прекрати, на нас смотрят! Адри, прекрати, это неприлично! - смешно сморщив аккуратный носик, обречено закатила глаза девушка. - Адри, так не принято! Адри, вилку держат в левой руке, нож - в правой! Адри... Да кому это надо?! Я вообще ем исключительно китайскими палочками! Брось, Алехарио, братик! Ты же не хочешь стать таким же как Лягушонок?! - Адрианела сделала круглые испуганные глаза и схватилась за сердце с самым разнесчастным выражением лицо. - Скажи, что не хочешь, а то я умру!
- Не хочу, ты довольна? - тягостно вздохнув, ответил Алехарио с явной неохотой. Ему было неуютно стоять здесь, посреди подъездной площадки отеля и терпеть излишне бурные эмоции младшей сестренки, чувствуя на себе десятки любопытных взглядом.
Гостиница "Брисауньонс Плаза", производящая, на первый взгляд, впечатление огромного мегаполиса, на деле была небольшой деревушкой, где все всё обо всех знали и не упускали возможности поперемывать друг другу косточки за игрой в бридж и бокалом пунша. Меньше всего на свете Алехарио хотелось становиться объектом обсуждения старых светских перечниц, падких на любые более-менее пригодные для сплетен темы.
Одного того факта, что Алехарио Брисауньонс вернулся в Европу, хватило бы на то, чтобы целый вечер постояльцам отеля было бы, о чем поговорить, поглощая литры дорогого португальского вина и бутерброды с красной рыбой. Но Алехарио Брисаньонс в обнимку с шумной девицей, облаченной в невиданный плащ из грубой холстины и невероятный котелок, хватило бы на то, чтобы половина светский кумушек, мечтающих заполучить молодого человека в качестве зятя, надолго бы слегли в постель с мигренями и сплином.
Никто бы не узнал в этой вертлявой девушке тихую и спокойную Адрианелу Брисауньонс - наследницу богатого графского рода, одну из самых завидных невест современности. Впрочем, если верить европейским журналам, этот почетный титул принадлежал совсем другой представительнице этого семейства. Адрианеле было все равно. В отличие от своего брата она научилась не обращать внимания на окружающих, перестала оглядываться на их мнение и не собиралась отступать от своих принципов только ради того, чтобы какая-нибудь дальняя тетушка - седьмая вода на киселе - погладила ее по головке с никчемной похвалой.
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"Адрианела. Адри. Если бы она тогда знала, что нас ожидает. Если бы она могла предположить, если бы она могла помешать. Но она не замечала ничего вокруг. Или может быть, не желала замечать?
Целыми днями она пропадала на пляже или в густых зарослях винограда, измазанная масляными красками, взлохмоченная, неугомонная. Она перестала мне завидовать, она меня презирала. Я понимаю ее, сейчас понимаю. Тогда же я презирала ее в ответ. Ее дурацкий котелок, купленный в лавке старьевщика в Лондоне, вызывал у меня брезгливость, я мечтала как-нибудь сорвать его с ее головы и бросить в костер, которые так часто разжигали на пляже молодые шумные, как она сама, студенты. В конце концов, зная мое отношение к ее любимому головному убору, Адрианела прикрепила к нему птичье гнездо, разоделась в черный балахон и щеголяла в таком виде по отелю, доводя меня до нервных срывов.
Я смотрела на сводную сестру и сгорала со стыда. Она позорила нашу семью! Нашу... Это была моя семья: я, мама, папа. Адрианела и Алехарио всегда были здесь лишними, с самого первого дня - я была слишком мала, чтобы это понять.
Адрианела. Адри. Ее ждал ужасный конец. Но, пожалуй, она была самой счастливой из нас. Сейчас спустя годы я понимаю, что должна была бы ей завидовать. Ее происхождению, ее жизни, даже ее смерти... И я завидую…
~ * ~ ~*~ ~*~ ~*~ ~*~
Впервые я увидела море, когда поехала в Валенсию. Мне тогда как раз исполнилось восемь лет, а я еще ни разу не видела моря и не ездила на поезде. Я до сих пор вспоминаю стук колес, плавное покачивание вагона, пейзажи, летящие за окном куда-то вдаль. Я помню поля подсолнухов, огромные бескрайние поля - океан, такой же безбрежный, как океан тюльпанов. Я помню, как маленькими зайчиками скакали огоньки небольших деревушек и городов, мимо которых мы проезжали, как подпрыгивали звезды, словно кто-то играл ими в пинг-понг. И птицы на проводах и в небе, и темные воды рек, и зеркальные блюдца озер...
Море встретило меня закатом: расплавленное золото воды, густые облака, похожие на хлопья сахарной ваты, окрашенной в апельсиновый цвет... Темные силуэты яхт среди душистого цветочного меда, медленно дышащего мелкой ленивой рябью...
Больше нигде и никогда я не видела подобного чуда. Словно в тот далекий день, один из самых ярких дней моего детства, добрая фея сделала мне подарок: она подарила мне огромный горшочек с медом, которым могли насытиться тысячи мятежных душ; горшочек, который никогда не оказался бы пустым...
На Мадейре, где я провела большую часть своей юности, все было по-другому: океан проглатывал солнце в один миг, и небо в мелкой крошке сероватых облаков медленно темнело, освещенное многочисленными огнями набережной. Ярким пламенем горели окна домов, отелей, шумных ресторанов, словно языческие венки со свечами, качались на волнах яхты и туристические лайнеры...
Я никогда не любила Мадейру, мне не нравились ни ее виноградные рощи, ни белоснежные домики с черепичными крышами, ни бесконечные карнавалы... Но это я сейчас понимаю, что все это по невидимой мне причине оставляло меня равнодушной, тогда же в свои шестнадцать я с нетерпением ждала поездки на Мадейру, представляла, как буду плавать в огромном бассейне, отделанном мрамором, как буду дефилировать в новом купальнике по горячим плитам многочисленных дорожек среди кустов кипариса...
Мадейра была популярным курортом, и для меня тогда это была самым важным.
Мне было шестнадцать, и я уже разучилась замечать красоту окружающего мира…»
~ * ~ ~*~ ~*~ ~*~ ~*~
Тот день - 5 июля 1994 года - день моего рождения был полон неприятностей, но это не было началом конца...
Начало было раньше, просто я об этом не догадывалась. Началом было знакомство мамы и Фердинанда - это было начало конца для Алехарио и Адрианелы, для их матери...
Отчим обожал мою мать, носил ее на руках, выполнял любой ее каприз - их знакомство стала началом конца для моей мамы...
А для меня началом конца стал, как я только сейчас понимаю, тот день, когда я покинула свое цветочное королевство, тот день, когда я стала принцессой...
Как оказалось, сказка, счастливая сказка, длящаяся больше, чем один день, превращает Золушку в Снежную королеву: что-то погибает внутри, что-то ломается, что-то превращается в кубики льда... И ты перестаешь верить в эльфов не потому, что уже не надеешься когда-либо встретить их на своем пути, а потому что все то, о чем ты мечтаешь, самое недоступное и сокровенное, вдруг оказывается у тебя в руках и без волшебной палочки - просто подпиши чек.
Когда я жила возле цветочного моря и, сидя на подоконнике, смотрела на радужные волны тюльпанов, я мечтала об игрушках, о карусели в саду, о красивом платье с кружевами, когда я все это получила, когда я этим пресытилась, я перестала мечтать. Я считала, что весь мир лежит у моих ног, я считала, что стоит захотеть, и исполниться любое мое желание - я не тратила время впустую, предаваясь никому не нужным мечтам, я просто отдавала приказ, и желаемое тут же оказывалось передо мной на блюдечке с голубой каемочкой.
Должно быть, Вам скучно все это читать. Но я не писатель, и у меня уже нет времени, чтобы учиться этому ремеслу, я просто записываю то, что всплывает в моей голове, я просто боюсь, что скоро этих воспоминаний не станет...
Итак, 5 июля 1994 года, Сьерра да Байарру, остров Мадейра. Мне исполнялось 16 лет, в мою честь был организован шикарный прием: светские журналы печатали списки приглашенных, фотографы дежурили в саду, поджидая знаменитых гостей, прилетевших на Мадейру со всей Европы... Даже Адрианела и Алехарио, вот уже шесть лет живущий в Штатах, должны были снизойти до общения со мной...
Я целый день вертелась перед огромным зеркалом в гардеробной: платье, сшитое на заказ, казалось мне, отвратительным, волосы лежали не так, как надо, маникюрша слишком долго возилась с ногтями... Я молча терпела: правила хорошего тона, привитые мамой с раннего детства, не позволяли мне затопать ногами и назвать бестолочью портниху, наспех перешивающую подол вечернего платья. Подобное поведение, выходящее за рамки приличий, было для меня не просто моветоном, для меня это было равноценно маленькой "светской" смерти...
Представьте теперь мое удивление, когда я услышала крики, доносящиеся из номера родителей.
Я шла по коридору, полностью готовая к выходу в свет. Прическа мне по прежнему не нравилась, платье никуда не годилось, но было пора спускаться к гостям, и все недовольство было спрятано за фирменной улыбкой. Улыбка, которая уже давно перестала быть искренней и превратилась лишь в приличествующий случаю фасад, медленно сползла с моего лица, стоило мне остановиться около номера родителей.
Из-за двери раздавались крики, звон битого стекла... Кричала в основном мама, отчим лишь изредка вставлял: "Иления, хватит!" Именно "хватит" вместо обычного "успокойся". Впрочем, и это слово в разговорах с моей матерью отчим употреблял крайне редко: она всегда была спокойна и уравновешена, лишь изредка позволяя себе мигрени. В высшем обществе они были в порядке вещей, и раз в месяц у каждой уважающей себя дамы случалась мигрень или приступ депрессии, ровно на один день, не больше, но и не меньше...
Но в тот день у мамы была ни мигрень, ни депрессия, ни сплин - у нее была истерика, самая настоящая истерика с криками, слезами и битьем зеркал и ваз. Через дубовую дверь я могла расслышать лишь хорошо поставленный голос отчима: его слова с легкостью преодолевали деревянную преграду и не несли никакой смысловой нагрузки. Голос матери тонул в рыданиях, я расслышала лишь одно слово - Моргана...
Моргана. Мы познакомились с ней в Бонне, где она родилась и где никогда не жила. Для нее родной город, как, пожалуй, и вся Германия, был своеобразной точкой отсчета: столько-то километров до Лондона, столько-то до Брюсселя, столько-то до Вены... Но больше всего она любила Прагу, с нежностью говоря о ней: "Родина моего сердца".
Она называла себя лягушкой путешественницей, а Адрианела всякий раз при этих словах исподтишка показывала мне язык: к тому времени она уже перестала со мной разговаривать. Правда, в обществе Морганы Адри, замкнутая и вечно скучающая, не умолкала ни на минуту. Она была без ума от новой знакомой, ходила за ней хвостом, подражая Моргане, так же, как она, встряхивала темными волосами, так же покусывала подушечку большого пальца, когда задумывалась.
"Моргана сделала так, Моргана сказала это"... Моргана, Моргана, Моргана... Чем больше она нравилась Адрианеле, тем сильнее раздражала меня. Впрочем, не одну меня. Мама тоже невзлюбила новую знакомую с первого же взгляда, а для меня это имело особенное значение.
Впервые я увидела Моргану возле памятника Бетховену. Мне в то время уже исполнилось 10 лет, я как раз перешла во второй класс музыкальной школы и сходила с ума по "Лунной сонате". И вот я стою посреди живописной площади перед памятником великому композитору, я и сама чувствую себя великой, ведь я могу превратить непонятные многим закорючки в нотной тетради в прекрасную завораживающую мелодию, словно в меня на мгновение вселился дух гения.
Моргана сидела на лавочке в тени раскидистого каштана и задумчиво водила карандашом по листу бумаги, который держала на коленях. Ей тогда было около двадцати восьми, но ее все еще можно было принять за молодую студентку, вырвавшуюся на свободу из плена лекций, экзаменов, сессий.
Медовые волосы, подстриженные под каре, белые батистовые рубашки и бежевые пиджаки, кожаные мокасины и восторженные рассказы о далеких краях... Жизнь была из нее ключом, словно фонтаны Петродворца, она была веселой, инициативной, порывистой, импульсивной...
У мамы в присутствии Морганы всегда болела голова, стоило той только открыть рот. Адрианела с жадностью голодного пса глотала все ее рассказы и требовала добавку. Отчим… Я не очень хорошо помню, как он относился тогда к Моргане, сначала я не придавала этому особого значения, я просто радовалась, что Алехарио уехал в Бостон и больше не портил мне каникулы. Впрочем, он всегда незримо был где-то рядом: Адрианела не давала его образу померкнуть в моей памяти. "Алехарио бы это понравилось. Алехарио бы с этим согласился. Алехарио был бы против..." Любимой фразой моей сводной сестры было обращенное к Моргане: "Ты бы понравилась моему брату!" Лучше бы не понравилась...
~ * ~ ~*~ ~*~ ~*~ ~*~
В какой-то мере я рада, что моя сказка закончилась: я поняла, как многое потеряла в своей жизни. Но я поняла это слишком поздно, я не успела дописать новую сказку, сказку со счастливым концом. Теперь у меня есть только дочь и эти листы бумаги, покрытые сеткой синих чернил, словно это - противомоскитная сетка, призванная спасти меня от болезненных укусов. Это не повесть, не роман, я с трудом могу назвать это мемуарами... Я так хочу поставить точку, свернуться калачиком под теплым одеялом и, наконец-то, заснуть, но я чувствую себя девочкой из старой японской притчи и я пишу.
Я расскажу Вам эту притчу, как когда-то мне ее рассказала Моргана. Тогда я жаждала услышать красивую сказку, а лучше бы Моргана и вовсе ничего не рассказывала, но Адрианела... Она с жадностью впитывала в себя все слова Морганы, она словно пыталась насытить ими свою душу, изголодавшуюся по вниманию, заботе, доброму слову…
Я жаждала услышать сказку, Моргана рассказала притчу, грустную, печальную, проникновенную... Странно, что тогда я не замечала, что она и сама была такой же, как эта притча...
Она была веселой, неунывающей, живущей полной жизнью... Просто никто не замечал, как порой мерк ее взгляд, как голос становился тише, как она словно проваливалась в темную бездну. Она смотрела куда-то в сторону, покусывала подушечку на большом пальце, о чем-то отрешенно думала - никто не замечал этих тревожных сигналов. И ее странные сказки всегда с несчастливым концом... - почему никто не замечал?!
Я не уверена, что смогу точно воспроизвести притчу, я могу перепутать сроки, числа, но я расскажу ее Вам, и возможно, Вы поймете то, что так долго не могла понять я.
Японская притча "Белые журавлики"
Однажды жила на свете маленькая девочка, ничем не отличающаяся от тысячи других детей, ничем, кроме одного, - она была смертельно больна.
Из-за дня в день она лежала в больничной палате и смотрела на белый потолок, потерявшая веру, потерявшая желание жить. Самые известные врачи не могли победить ее недуг, никто из них не мог подарить ей даже отголосок надежды.
За окном, выходящим в больничный парк, цвела ветка сакуры, и сахарные хлопья лепестков отражали на своей глянцевой поверхности солнечных зайчиков. Девочка знала, что в следующем году, когда деревья вновь будут тонуть в перламутровых цветах, ее уже не будет... Поэтому она никогда не смотрела в окно.
С каждым днем она становилась все бледнее, все тоньше, казалось, она исчезнет в следующее мгновение, словно тень в жаркий полдень…
Впрочем все мы когда-нибудь исчезнем, я уже смирилась с этим, я уже перестала бояться. Разница лишь в том, кто уйдет раньше, кто позже... Кто-то уйдет быстро: яркая вспышка и маленьких уголек, погасший навсегда… Кто-то будет уходить медленно, словно солнце на закате дня... Кто-то смириться, кто-то будет цепляться за жизнь, кто-то не будет, кто-то сам решит, когда ему уходить...
Однажды, когда бледная кожа девочки почти слилась по цвету с больничными простынями, а синие круги под глазами превратились в черные шоры, к ней пришел врач.
"Сейчас он скажет, что я умру", - подумала малышка, подумала и не ощутила даже самого слабого укола: она давно ждала, когда же у кого-нибудь хватит смелости озвучить ее приговор, нарушив заговор молчания. Ей не желали давать надежду - ей не желали говорить правду, чтобы она не сдалась раньше времени, но она уже сдалась...
"Ты не умрешь, - словно прочитав слова пациентки, сказал врач. - Ты не умрешь, если за год сделаешь десять тысяч бумажных журавликов".
Десять тысяч бумажных журавликов, десять тысяч белоснежных осколков жизни... Если бы кто-нибудь дал мне подобный шанс, если бы... Но я просто записываю свои воспоминания, страница за страницей - и вот моя жизнь уже вырисовывается из темноты прошлого и предстает перед Вами в своей наготе мыслей, чувств, желаний, эмоций... Десять тысяч бумажных журавликов: надежда, вера, любовь к жизни, любовь к ветке сакуры за окном, любовь к следующей весне, которая непременно должна наступить...
Каждый день девочка просыпалась с восходом солнца и начинала делать журавликов. Маленькие пальчики, ослабленные болезнью, не слушались, бумага рвалась, из глаз капали крупные соленые слезы, из глаз капало расплавленное золото жизни, надежды, веры... Она делала журавликов... Она смотрела в окно... Она ждала следующей весны... Она делала журавликов... Один, второй, третий... девять тысяч девятьсот девяносто девять...
Наступила весна, расцвела сакура... Девочка умерла, держа в руке лист белоснежной бумаги - последний журавлик... Один журавлик, всего один журавлик... Она не успела...
Лучи солнца проникали в палату, ложась ровными полосками на пол, лепестки цветов, подхваченные ветерком, падали на подоконник... Наступила весна... Девочка умерла...
Девочка умерла, не успев сделать последнего журавлика. Девочка умерла. Умерла.
Я плакала, Адрианела плакала, а Моргана покусывала подушечку большого пальца, смотря куда-то вдаль - наверное, в душе она тоже плакала, но мне тогда казалось, что она специально рассказала эту ужасную притчу, чтобы расстроить меня, огорчить, чтобы... Как я не понимала, что ей нет до меня дела, что она по непонятной мне причине огорчала саму себя, с необъяснимым наслаждением упиваясь этим огорчением...
Девять тысяч девятьсот девяносто девять журавликов - не хватало только одного, не хватало...
Солнечный луч скользил по подоконнику, по белым журавликам, прикрепленным к потолку разноцветными ленточками... Солнечный луч скользил по бледному личику девочки: по ее сомкнутым губам, по опущенным векам, по впалым щекам, напоминающим застывший воск... Солнечный луч скользил по тоненьким ручкам девочки: худеньким запястьям, маленьким пальчикам, держащим девственный лист бумаги...
Свет наполнил собой маленькую комнату: десять тысяч бумажных журавликов взметнулись вверх, десять тысяч бумажных журавликов стройным клином потянулись к солнцу... Десять тысяч бумажных журавликов...
В пустой палате на полу остался лежать лишь один единственный лист бумаги - а в небе рассекали воздух ровно десять тысяч журавлей...
ГЛАВА 2
Турин, Италия, октябрь 2004 года
«Мой день рождения - это был чудесный праздник, неповторимый, похожий на сотни других... Я улыбалась, позировала фотографам, принимала поздравления... Только не было привычной карусели с деревянными лошадками и леденцов в шуршащих пакетиках, не было сахарной ваты, липнувшей к пальцам и волосам, завитых упругими локонами и украшенных белыми пышными бантами; не было рюшек и оборок на праздничном платье - не было всего того, что когда-то составляло мое счастья, да и счастья тоже не было…
Не ведая, я перешагнула тот порог, что разделял мое детство, радостное и безоблачное, от последующей жизни, в которой я, надевая на лицо маску, играла роль в пьесе жизни. Играла ее также, как моя мать, переходящая от одной группы гостей к другой, принимая комплементы, улыбаясь и смеясь чужим шуткам. Весь ее образ, идеальный от кончиков элегантных туфель цвета слоновой кости до жемчужной заколки в светлых волосах, ничем не выдавал ее недавнего состояния. Она была так царственна и величественна, что я не могла допустить и мысли, что еще недавно я, прижавшись ухом к гладкой поверхности двери, слышала ее истерические крики. Я смотрела на свою мать, выделяющуюся среди гостей, словно луна на фоне россыпи мелких, едва заметных звезд, я верила ее улыбке, ее уверенному взгляду, тому, как она по-хозяйски брала отчима под руку, тому, как при этом сверкали ее глаза... Много позже я поняла, что это была всего лишь демонстрация сил и прав, игра, рассчитанная на противника, представление, невольным зрителем которого я стала.
Горько осознавать, но всю свою жизнь я была всего лишь зрителем. Сначала я любовалась цветочным морем, затем наблюдала за чужими судьбами, кружащимися в вальсе жизни, ее радостей и бед, страстей и терзаний... Я была посторонним наблюдателем, настолько посторонним, что в один прекрасный момент перестала сопереживать. Но я продолжала осуждать, пока не начала завидовать...
Сейчас, когда за окном уже стемнело, и лучи солнца не мешают мне сосредоточиться, я стараюсь воссоздать в памяти лица тех, кто был в тот вечер на приеме. Но кроме имен и регалий, особенно смелых туалетов и вызывающе дорогих украшений, я почти ничего не могу вспомнить. Перед глазами встают изысканные столовые приборы, серебряные, начищенные до блеска, замысловатые вензеля на приглашениях - темно-бордовых карточках с тонкими золотыми пластинками на уголках... Я помню густой аромат роз и покалывание пузырьков шампанского на языке, как когда-то ощущала покалывание пузырьков лимонада с привкусом черной смородины. Я помню все это так отчетливо: мелкие, ничего не значащие детали, мимолетные ощущения - но я с трудом вспоминаю лицо Адрианелы, хотя помню, что с него не сходила сверкающая улыбка - единственная, должно быть, искренняя улыбка, которую я могла видеть в тот день, но она была обращена не ко мне...
Я совсем не помню Алехарио, но как наяву слышу, как перешептывались почтенные матроны, провожая его такими взглядами, словно оценивали племенного жеребца на ежегодной ярмарке в Йоркшире.
Я помню, как Моргана, имя которой таинственным образом появилось в списке приглашенных, едва заметно вздрагивала, стоило официанту, разносившему напитки, пройти мимо...
Я не замечала тонких нитей, которые были натянуты в воздухе, такие тугие и крепкие, что о них можно было бы споткнуться, и о них спотыкались. Другие. Те, кто видел за всей этой праздной мишурой настоящую жизни, настоящие чувства... А я не видела. Впрочем, и не видела Адрианела, но у нее был свой мир, ей была простительная слепота…»
Сьерра да Байарру, о. Мадейра, Португалия, июль 1994 года.
Огромный фуршетный зал отеля "Брисауньонс Плаза" тонул в свете многочисленных хрустальных ламп и парах шампанского.
Официанты в белоснежных костюмах-тройках, швейцары в золотых ливреях, метрдотель в строгом смокинге и многочисленные агенты службы безопасности, незаметно растворившиеся в толпе...
Дамы в парче, шифоне, шелке и кружевах... Валентино, Черрутти, Ферре, Клайн... Перья, стразы, бисер... Золото, платина, серебро... Бриллианты, бриллианты, бриллианты...
Джентльмены во фраках. Запонки, визитницы, перстни, зажимы для галстуков...
Море цветов: розы, розы, розы... Красные, багровые, розовые, белые, желтые, рубиновые, бордо...
Вино. Итальянское, португальское, французское... Шампанское. "Pouilly Fuisse", "Chandon", "Saint Emilion"...
Моргана обвела затуманенным взглядом фуршетный зал и медленно выпустила из легких воздух, словно избавляясь вместе с ним от всех своих мыслей, похожих на ртутные шарики, блестящие, переливающиеся в свете хрустальных ламп и неуловимые, словно капли тумана.
"Я не должна была приезжать..." - она закрывает на мгновение глаза, делает глубокий вздох, протягивает руку за шампанским - холодный хрусталь, запотевший и покрытый маленькими каплями влаги, касается горячей ладони и обжигает, словно горящие угли.
Женщина отдернула руку, отошла в сторону, посмотрела на лестницу, на входную дверь, через проем которой была видна прибрежная линия, освещенная светлячками фонарей. Всего два километра, и этот свет превратится в Фуншал: нагромождение отелей, маленькие виллы с черепичными крышами, затерявшиеся в зелени садов... белоснежное здание аэропорта, взлетная полоса...
Моргана мысленно перенеслась в аэропорт столицы, поднялась по трапу, стуча каблуками по ступенькам, вошла в просторный салон первого класса... Там была все так же, как сейчас в этом фуршетном зале: услужливый персонал, изысканная выпивка, деликатесы на закуску... Моргана не любила летать первым классом - все напомнила ей вот такие приемы, и даже люди зачастую в салоне самолета были все те же, что мелькали сейчас перед женщиной, обмениваясь пустыми комплементами, сплетнями, плетя интриги, заключая миллионные сделки. Она всегда летала первым классом.
Еще один взгляд из-под густых ресниц - вниз, по ступеням лестницы, через зал, в проем двери, на улицу... Фуншал, аэропорт, самолет... Прага...
Золотистые волосы с бриллиантовым отблеском в глянцевых прядях, уложенных в высокую прическу; черное вечернее платьt, шуршащими волнами спускающееся вдоль стройных ног, излишне откровенно открывающее бархатную кожу прямой спины, широкие золотые браслеты, словно слившиеся с кожей запястий, тонкие стрелы шпилек - красивая, сексуальная, равнодушно-надменна... Ей хотелось казаться такой, и даже расфокусированный взгляд глаз цвета цейлонского чая был на пользу ее неприступному облику, придавая ей особый шик. Моргана ловила на себе не один десяток заинтересованных мужских взглядов - она не удосуживалась отвечать на них: ни кивков, ни улыбок, словно ее и не было здесь, словно она не была в тот миг центром чужого внимания.
Снежная королева, холодная, неприступная, таинственная и манящая...
- Моргана! - громкий крик взорвал зал, наполненный тихим монотонным гулом. Все присутствующие повернули голову в сторону лестницы: почти не касаясь ногами мягкого ворса дорожки, по ступеням слетала молоденькая темноволосая девушка.
Худенькая фигурка, замотанная в темно-зеленую ткань наподобие индийского сари, растрепанные волосы, торчащие в разные стороны крохотными хвостиками, белая ромашка, заправленная за ухо. Адрианела искрометным метеором слетела с лестницы и заключила Моргану в крепкие объятия.
- Как здорово, что ты приехала! Я уже думала, загнусь в обществе этих снобов! - слова Адрианелы полетели по залу между изысканно сервированными шведскими столами, между группками гостей, оставившими свои разговоры и напитки и кто с любопытством, кто с осуждением смотрящих на девушку.
Моргана что-то ответила на бурные восклицания Адрианелы, едва ли вникнув в их суть. "Я так рада, что ты приехала,.." - женщина попыталась сосредоточиться на словах девушки, но вместо этого перед ее мысленным взором вставал огромный неоновый знак вопроса. Была ли она, Моргана, сама рада этому приезду? Прилетела бы она, если бы Адрианела не сказала ей, что он, Фердинанд, хочет ее видеть?
Моргана уже было привычно одернула себя, запретив думать об этом мужчине - все в прошлом, уверяла она себя - однако не одернула. Она проделала этот путь из Чехии на Мадейру с одной единственной целью: показать Фердинанду, что он больше не имеет над ней силу, что то, что, казалось бы, навеки связывало их судьбы в крепкий узел, теперь не имеет смысла. Она хотела, чтобы он увидел перед собой новую Моргану, сильную, независимую, а не ту девушку, однажды обжегшуюся, но вновь безгранично доверяющую и верящую в сказку…
Моргана на шаг отступила от Адрианелы, взрывающейся фейерверком безудержных эмоций, и поймала свое отражение в высоком зеркале в тяжелой золотой раме. Сейчас, когда рядом была эта бойкая, неугомонная девушка, для которой Моргана была кумиром, однажды по недоразумению возведенным на пьедестал, женщина почувствовала в себе новые силы.
Она улыбнулась - свет многочисленных ламп заиграл на губах, покрытых слоем красной помады, невидимыми свечами зажегся в глубине темных зрачков (всего лишь отразился, внутренний огонь давно погас, оставив после себя серый остывший прах).
Женщина провела рукой по золотой шпильке, удерживающей волосы в высокой прическе: одно движение, и тяжелая волна цвета меди упала бы на плечи, источая аромат лаванды и шалфея. Одно движение - она не сделал его. Распущенные волосы, отданные на милость свежему весеннему ветру, остались в прошлом, вместе с миндальным печеньем, прогулкам по Влтаве на белоснежном теплоходе и цветущей геранью на подоконнике, выкрашенном в темно-синюю краску на фоне осыпающегося бетона...
Сейчас она была царственно-снисходительна, безразлично-надменна и неприступна - она хотела быть такой сегодня и завтра, когда все закончится. Моргана посмотрела на Адрианелу, поправила слегка дрожащими пальцами ромашку, готовую вот-вот выпасть из копны темных, почти черных, как воронье крыло, волос. Нет, с этой девочкой, она не могла быть Снежной королевой - Адрианела никогда не любила эту сказку.
Моргана с силой закусила нижнюю губы. Перед глазами из плотной пелены тумана вырисовались крохотное тельце: маленькие ножки, ладошки сжатые в кулачки, темный пушок на головке... Моргана почувствовала, как ее проткнула насквозь острая игла боли, и резко отвернулась от Адрианелы.
Мгновение - взгляд женщины встретился с жестким суровым взглядом черных бездонных глаз. Фердинанд... У нее не было времени, чтобы подготовиться к этой схватке - она тут же ее проиграла...
***
Струнный квартет исполнял замысловатую мелодию, смешивающуюся в неравных пропорциях со сплетнями и деловыми разговорами, от которых начинало закладывать в ушах, как при взлете самолета. Акции, индексы, контракты - одни и те же слова, разные значения и акценты. Все повторялось по кругу, стоило отойти от одной группы приглашенных и попасть в плен другой. Перед глазами в бесконечном круговороте мелькали шелка вечерних платьев, ворох визитных карточек, бокалы, цветы в фарфоровых вазах - все это, словно затерявшись в лабиринте кривых зеркал, множилось в глазах, вновь и вновь отражаясь в темных окнах и серебряных поверхностях подносов.
Алехарио ненавидел все это. Впрочем, он ненавидел все, что было связанно с высшим светом, его лживым блеском, обманчивым лоском, раздражающей мишурой. Он сбежал от всего этого в Штаты раньше, чем успел пресытиться – вот только пресытился он еще раньше, чем начал посещать подобные приемы. Парень скользил взглядом по знакомым лицам, лицам людей, которых он не знал: их истинные чувства и мысли были скрыты от окружающих под фальшивыми улыбками, отрепетированными жестами, заранее приготовленными и не раз повторяемыми речами. Он насмотрелся на это сначала в Бостоне, затем в Нью-Йорке и Вашингтоне – он сбежал из Европы, чтобы тут же попасть в новый плен старых, как мир, правил и предрассудков. Он сбежал от воспоминаний, от семьи – от ее видимости – которую он ненавидел еще больше, чем все эти приемы и рауты. Он не собирался возвращаться, но Адри… Бедная Адри… Разве он мог ей отказать? После того, что было, после того, что она пережила и вынесла на своих хрупких плечах – что едва смог вынести он…
Уделом маленькой девочки стала недетская стойкость, его уделом – ненависть, слишком большая даже для взрослого человека, а ведь ему тогда было всего 16 лет. Он был вдвое старше сестры, но на ее долю выпало вдвое больше страданий…
***
Расшаркивания, комплименты, улыбки - в какой-то момент Илении показалось, что еще немного и лицевые мышцы навсегда застынут в оскале, обнажающем наравне с белоснежными зубами и далеко не радушное расположение духа своей хозяйки.
Достаточно было взглянуть в зеркало, чтобы вздохнуть свободно: она не шаг, не на полутон не отступила от своей роли. Но Иления чувствовала, что может сфальшивить в любую секунду. Выдохлась... Что ж это должно было случиться. Когда-нибудь. Почему бы не сегодня? Нельзя всю жизнь играть без антрактов, надо хоть изредка давать себе передышку.
Женщина на секунду остановилась возле зеркала, внимательно всматриваясь в глубину зрачков: она почти услышала звон ударившихся друг о друга кубиков льда - это придало ей уверенность в себе. Она доиграет этот акт, сорвет свои аплодисменты, а потом можно будет дать себе волю. До следующей пьесы и так до конца своих дней...
***
Фердинанд наблюдал за женой, в который раз удивляясь, что когда-то мог так жестоко ошибиться. Впрочем, дело было не в ошибке, а в острой необходимости координально изменить свою жизнь. Он ошибся, и эта ошибка дорого ему стоила...
Фердинанд спустился к гостям взвинченный до предела. Илении как всегда сумела подобрать нужный тон, нужные слова и выражения лица, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу. Еще одна сцена в нескончаемой пьесе: он знал, что она играет, он заставлял себя поверить в эту игру. Чтобы не повторить ошибки прошлого, чтобы вновь и вновь совершать новые ошибки…
Мужчина отыскал глазами дочь: Адрианела сидела на ступеньках широкой мраморной лестницы и, прижав ладони к ушам, слушала плеер, отрешенно раскачиваясь из стороны в сторону.
Опушенные ресницы отбрасывали густые тени на бледную кожу, оттененную хаотично выбившимися из прически прядями волос. Тонкие пальцы скользили по деревянным завиткам перил, то замирая на месте, то барабаня по гладкой поверхности, словно по клавишам рояля. Иногда девушка резко вскидывала глаза, скользила взглядом по периметру зала, улыбалась одной ей ведомым мыслям, уносилась вихрем куда-то вглубь толпы, и тогда ее звонкий голосок взрывал монотонное жужжание.
Алехарио ходил по периметру зала, перекидывался парой ничего не значащих фраз то с одним крупным магнатом, то с другим. На его лице не было и намека на улыбку, лишь мрачная тень, становившаяся в зависимости от ситуации то гуще, то жиже. Лишь когда в поле зрения парня появлялась его сестра, на мгновение его лицо светлело, но лишь на мгновение. Встречаясь взглядом с отцом, Алехарио почти различимо в царящем гаме скрипел зубами.
На Моргану мужчина старался не смотреть...
***
Фердинанд... будь он проклят! Он не замечал ее. Или делал вид, что не замечает. Моргане хотелось бы выбрать второй вариант, но она боялась ошибиться в очередной раз. Она могла поклясться, что в тот момент, когда они встретились взглядами, он почти ненавидел ее, и все в женщине протестовало против этого. Если кто из них и имел право на ненависть, то это она! Но Моргана не годилась даже для того, чтобы ненавидеть...
Этот вечер... Еще один самый худший в ее жизни... Еще один. Хм, всего лишь... Сколько еще их будет?
Господи, неужели она опять наступает на те же грабли? Если бы знать заранее... Пока женщина знала только одно: еще чуть-чуть и она сорвется. Что ж мне ей есть, за что себя ненавидеть! Хватило бы сил...
Будь все проклято!
Рассвет все не наступал, и с каждой минутой Моргана все больше боялась, что эта ночь - навсегда… «Навсегда» - как же сильно она ненавидела это слово, сколько в нем было обманутых надежд, разрушенных иллюзий, потерь. «Навсегда» и «никогда» - для Морганы эти слова были синонимами, больше у нее ничего не осталось…
Женщина взглянула на часы: рассвет не задерживался, просто ночь еще не успела сменить вечер. Моргане же казалось, что прошло уже несколько суток, пока она как неприкаянная передвигалась по залу, словно шахматная фигура по полю в руках неопытного игрока, не знающего, куда определить очередную пешку… Роль королевы опять досталась кому-то другому, а она, Моргана, в очередной раз не смогла выбиться в дамки... Всего лишь пешка в чужой игре, где на кону ее собственная жизнь... Точнее то, что от нее осталось...
***
Иления поднесла к губам хрустальный бокал и без особого удовольствия сделала глоток шампанского, успевшего согреться в ее ладони и потерявшего вкус. Впрочем ей было все равно: она уже давно не чувствовала вкуса дорогих напитков и изысканных деликатесов, не получала удовольствия от украшений и нарядов, от внимания окружающий и их лживого восхищения. Но отказаться от всего этого она не могла: не сейчас, ни тогда - 6 лет назад, когда она чуть было не потеряла свой статус, свое положение в обществе.
Титул - вот, что единственное имело для Илении значение, вот ради чего она была готова бороться, бороться и победить - то, что когда-то не смогла сделать ее мать. Она была слишком мягком, слишком деликатной - именно она, сама не ведая того, воспитала в дочери мертвую хватку, и Иления до сих пор не забывала уроков далекого детства.
Женщина обвела глазами зал, поймала взгляд, который время от времени бросала на Фердинанда Моргана, и с мягкой кошачьей улыбкой подошла к мужу. Она знала, что не обманет его своим нарочитым демонстративным видом, знала, что он заметит ложь в ее глазах, неискренность в ее улыбке - она знала, что он обманется.
Идеальная пара - они были хорошими актерами и им верили, верили журналисты светской хроники, друзья семьи и не друзья вовсе, верила Тэхера, жившая с ними под одной крышей и не замечающая фальши, вошедшей в обиход, наравне с новым фарфоровым сервизом и богемским хрусталем. Даже слуги, знающие о хозяевах все, верили в красивую сказку. Иления могла себя поздравить, и все же она выдохлась, как выдыхается шампанское, если отставить бутылку надолго открытой. Женщина должна была нанести сопернице один-единственный удар, чтобы сразить наповал, а не растрачиваться на слабые уколы.
Поцелуй - исключительно на публику, несколько прикосновений - десяток вспышек фотоаппаратов. Всего лишь поцелуй, холодный, пустой... Поцелуй, на который не ответили, поцелуй, который не нуждался в ответе...
***
Моргана смотрела на Фердинанда и Илению, чувствуя, как резко загорчило во рту, словно она залпов выпила бокал яда. Выпила добровольно. На что-то надеясь, все еще во что-то веря... Зачем она приехала, зачем?!
Женщина резко развернулась на каблуках и наткнулась взглядом на понурую фигуру Адрианелы. Моргана все поняла по ее глазам: откуда взялось приглашение на прием, и корзина ее любимых незабудок в номере, и раздраженный взгляд Фердинанда, и этот супружеский поцелуй...
Она не могла злиться на Адрианелу, она не могла не злиться на себя. Ей так хотелось поверить, что она позволила обмануть себя; она так хотела обмануться, что ей было все равно, где правда, где чьи-то детские фантазии...
"Какая же я дура! - женщина с силой сжала край стола, о который беспомощно облокотилась. Фаланги пальцев побелели, ладонь свела легкая судорога. - Какая дура!"
Взгляд остановился на непочатой бутылке шампанского, охлаждающейся в серебряном ведерке в плену кубиков льда...
***
Алехарио с неприкрытой ненавистью смотрел на отца и мачеху. Ему хотелось что-нибудь сказать, крикнуть, устроить публичную сцену - все, что угодно, лишь бы положить конец этому фарсу! Ему захотелось рассказать всем, что стоит за этими объятиями и поцелуями, какую цену заплатила за них его мать, его сестра, он сам. Ему хотелось увидеть лица окружающих, когда они узнают правду, когда окунуться в ту грязь, в те кровавые реки, что до сих пор снились ему по ночам... Но он ничего не мог поделать - он был чужим на этом празднике, но у него, как и у всякого другого, была своя роль в этом спектакле. Он мог ненавидеть отца, мог мстить и строить козни, но не мог выступить открыто - не мог сделать то, что больше всего желал все эти годы. Деньги, титул, положение в обществе - он слишком зависел от отца, чтобы в одночасье отказаться от того, что по праву считал своим. И Адрианела - она простила, она бы не поняла, а он бы не смог вновь ввергнуть ее в эпицентр нового сражения...
Ему оставалась лишь ненависть, которая не знала выхода, и месть, которую он лелеял, но не мог воплотить в жизнь.
Парень бросил испепеляющий взгляд в сторону отца и мачехи и, с трудом сдерживая готовые сорваться с языка ругательства, вышел на улицу.
Прага, Чехословакия, март 1988 года.
Весенняя Прага тонула в перезвоне утренней капели и лучах солнца, только что очнувшегося после зимней спячки. Моргана медленно брела по полупустому проспекту, задумчиво перебирая весело позвякивающие монеты в глубине кармана любимой куртки. Пальцы другой руки сжимали папку со свежими акварельными набросками, сделанными в полутьме прошедшей ночи. Несколько натюрмортов, запечатлевших явившиеся ей во сне предметы: неправдоподобно яркие и сочные краски, нечеткие линии, оживающие при том или ином освещении... Она все это придумала и поверила, что так оно и есть... Ей так хотелось поверить...
Девушка подставила лицо ласковому солнышку, добавившему краски в пятнышки редких веснушек, и зажмурила глаза, пока перед глазами не вспыхнули красные точки, отозвавшиеся резкой болью в висках... Она встряхнула головой, сделала шаг вперед и налетела на идущего навстречу мужчину.
Папка выпала из рук, распахнулась и выпустила на волю несколько листов бумаги... Яркими жар-птицами они взметнулись сначала вверх, затем, смешавшись с траурными черно-белыми документами, опустились в жидкие лужи, все еще полные снежной каши... Цветные ручейки соскользнули с набросков в грязную воду, раскрасив тротуар, воздух внезапно заблагоухал ароматом краскок...
- Черт подери! - Фердинанд беспомощно выругался, наблюдая, как важные документы, ради подписания которых ему пришлось биться все утро, в мгновение ока превратились в бесформенную кашу. Ровные ряды букв, оттиски печатей - все было слизано грязной водой и цветными разводами красок.
В лужах исчезли букеты полевых цветов и осенних листьев, загадочные маски и замысловатые статуэтки на фоне ярких клетчатых скатертей и пледов... Раскрашенные ручейки талой воды весело бежали по тротуару, путаясь под ногами прохожих и исчезая где-то вдалеке.
Мужчина поднял глаза и увидел Моргану. Она стояла, задумчиво закусив верхнюю губу, и внимательно следила за тем, как растворяются ее картины в холодных лужах. Слегка наклонив голову набок, девушка сощурила ореховые глаза, словно делала какие-то замеры, и внезапно с ее губ слетел мелодичный смех, похожий на перезвон колокольчиков. Казалось бы, вся улица наполнилась этим смехом, перекликающимся с капелью и воркование сизых голубей. Фердинанд даже не заметил, как помимо воли на его лице зажглась улыбка – он так давно не улыбался, он так давно не слышал живого искреннего смех…
А она так давно не смеялась, она успела забыть, как это делается: ей дали шанс вспомнить, чтобы она вновь забыла… Ею играли: ей показали, что такое счастье, дали попробовать его на ощупь, на вкус, ей позволили привыкнуть к нему, чтобы разом отобрать это самое счастье. Как уже было однажды… Видимо, тогда - в свои 17 – она не поняла преподанного ей урока, ее заставили повторить его с первого до последнего абзаца, чтобы запомнила. Она вновь не поняла…
Моргана пила шампанского прямо из бутылки и смотрела на темное небо над еще более темной громадой океана. Пустынный пляж врезался в тихо вздыхающие волны длинным причалом, выделяющемся в свете неестественно красной луны.
Женщина сделала еще один глоток – несколько капель упали на губы и, скатившись по подбородку, освежили своей прохладой ложбинку между грудей. В голове сами собой родились строчки любимого поэта:
«Над берегом черные луны,
и море в агатовом свете.
Вдогонку мне плачут
мои не рожденные дети…»*
Моргана отбросила пустую бутылку в сторону и, ступая босыми ногами по успевшему остыть песку, подошла к кромке воды, окрашенной в темно-бордовый цвет.
Прохладная вода заключила ее в свои объятия, маня в свою глубину, зачаровывая, словно сирены своими песнями, методичным рокотом волн…
Прага, Чехословакия, март 1988 года.
Они лежали на смятых простынях среди россыпи картин, нарисованных цветными мелками, крошащимися в руках и пачкавшими пальцы. Цветные крошки липли к разгоряченным телам, покрытым каплями пота, оставляли разводы на шелке стеганого одеяла и вышитых гладью подушках…
В ванной едва слышно капала вода, на кухне свистел чайник, выбрасывая в воздух столб белого пенистого дыма…
Моргана поднялась с постели и, набросив на плечи японское кимоно, вышла из спальни. Запах чайной заварки и свежих булочек с шоколадным кремом… Солнечные лучи, заглянувшие в окно и примостившиеся на щеках… Веселый стук серебряной ложечки и дребезжание фарфора на пластинке подноса…
Она вошла в спальню, сверкая счастливой улыбкой. На постели, обернувшись в простынь, сидел Фердинанд и рассматривал извлеченные откуда-то картины.
Моргана почувствовала, как резануло в легких, словно из комнаты в мгновение выкачали весь воздух. Она сделала предостерегающих жест, но мужчина уже повернул к ней один из холстов.
- Какие милые, - с картины на девушку смотрели две пары детских глаз, карих, похожих на гладкие пуговицы… Темно-каштановые вьющиеся локоны… Розовые чепчики и комбинезончики… Маленькие пальчики, сжимающие пустышки… - Они похожи на тебя…
Поднос с грохотом упал на пол, чай золотистой лужей растекся по паркету, смешиваясь с голубыми островками фарфора…
-------------
«Черные луны» Федерико Гарсиа Лорка
***
Вечер медленно, но верно приближался к своему логическому завершению: молодежь сбежала на одну из местных дискотек, деловой люд, обсудив будущие контракты и согласовав условия, начали расходиться кто по номерам, кто – для продолжения все тех же бесед – по барам и уединенным кабинкам ресторанов. Светские львицы, обеспокоенные своим внешним видом, поспешили скрыться в своих будуарах, чтобы вернуться на публику, вновь будучи во все оружии, либо предаться сну, чтобы блистать на следующий день.
Фердинанд стоял возле окна опустевшего фуршетного зала и всматривался в темноту, царящую на улице. Едва слышно шуршали скатерти, сворачиваемые официантами, звенели столовые приборы, воздух все еще хранил ароматы блюд и духов. И приторный аромат фруктов…
Прага, Чехословакия, март 1988 года.
– Помнишь, есть такой рассказ, где девушка среди зимы захотела персиков? – Моргана сидела на подоконнике, натянув на обнаженные колени шерстяной свитер, и задумчиво водила кистью по стеклу, покрытому рисунком внезапно ударившего ночью мороза. Кончик беличьей кисти, испачканный краской, скользил по гладкой поверхности, оставляя яркие мазки – стекло превращалось в поднос со спелыми фруктами… - Если бы я захотела зимой персиков, ты бы достал их для меня?
- Для тебя – все, что угодно, - он подошел к девушке и обнял ее за плечи, вдыхая аромат мокрых волос. Моргана уткнулась лицом в ворот его рубашки и едва слышно прошептала:
- Я тебе верю…
Фердинанд очнулся от воспоминаний, почувствовал, как кто-то подошел к нему сзади и положил голову ему на плечо. В зеркальной поверхности стекла отразилось бледное личико Адрианелы с грустной улыбкой на потрескавшихся губах.
- Я думала, ты будешь рад, - тихий голос прошелестел в теплом воздухе, словно листва на ветру.
Фердинанд почти забыл голос собственной дочери, обращенный непосредственно к нему: она так редко с ним разговаривала, что мужчина невольно раз за разом вспоминал события девятилетней давности. Тогда Адрианела молчала несколько месяцев. Не произнося ни звука, девочка целыми днями сидела на старый качелях в саду, упершись ножкой в землю, чтобы их не раскачивал ветер… Когда в доме появилась появились Иления и Тэхера, Адрианела заговорила: «Мне это не нравиться!», «Я не хочу!», «Я не буду!» Затем они с Алехарио отказались общаться с Тэхерой… А затем появилась Моргана и вновь вдохнула в Адрианелу жизнь. Но теперь Фердинанд ничего не решал: ему хватило одной смерти, чтобы понять, что он не имеет право распоряжаться чужими жизнями…
***
Алехарио брел по пляжу, то и дело припадая губами к пузатому бокалу с виски. У него было отвратительное настроение, но он и сам не мог описать, что именно чувствует сейчас, загребая дорогими итальянскими ботинками мелкий песок. Теперь это уже была ни ненависть, ни злость, ни раздражение, скорее некая отрешенность от всего окружающего мира, не раз помогавшая ему за эти годы пережить постоянные кризисы и депрессии.
Алкоголь затуманил сознание. Парень шел, механически совершая то одно, то другое движение, не замечая ничего вокруг, не чувствуя ни температуры воздух, ни ароматов йода и водорослей…
Алехарио опустил глаза и увидел две изящные туфельки, присыпанный тонким слоем песка, похожего на мелкий ванильный сахар. Со стороны океана раздался плеск, парень обернулся: в свете красной луны дрожал океан, и лунная дорожка рассыпалась по нему мазками гуаши, рисовавшей на полотне океана женский силуэт.
Зябко поеживаясь, из воды, словно Афродита из пены, вышла женщина, чье лицо Алехарио никак не мог рассмотреть в полумраке ночи. Но изгибы стройной фигуры, наклон головы, тонкие руки, поправляющие выбившиеся из высокой прически мокрые волосы… Парень невольно сделал шаг ей навстречу и протянул свой бокал, молчаливо предлагая согреться. Она взяла бокал, коснувшись кончиками холодных пальцев ладони Алехарио, и залпом выпила все виски.
Еще один шаг… Они стояли так близко, что слышали дыхание друг друга…
Моргана едва стояла на ногах: алкоголь вместе с ночным заплывом лишили ее последних сил. Она с трудом подняла голову, чтобы посмотреть на стоящего рядом мужчину: луна, превращая ее в безликий силуэт, ярко освещало лицо Алехарио. Перед глазами плыло, но знакомые черты лица, темные густые волосы …
«Фердинанд!» - она прижалась к Алехарио со страстным поцелуем с привкусом болезненного безумия…
ГЛАВА 3
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"За окном осень - я не знаю плакать мне или смеяться. Раньше я не любила осень, и каждое утро спешила оторвать очередной лист календаря, призывая весну. Сейчас я хватаюсь за каждый новый день, страшась его: того, что он пройдет и канет в небытие, страшась того, что я не дождусь заката.
Мое окно выходит в сад, и каждый раз, когда старый клен роняет свои огненные слезы, я представляю, что он плачет обо мне. Но ни клену, ни осени нет до меня дела. Жизнь идет своим чередом, и только я остаюсь на месте. Если бы вы знали, как сильно я хочу превратиться в звезду кленового листа, подхваченную ветром и гонимую вдаль - туда, где вопреки осеннему увяданию природы, бьет жизнь, где нет этих стен и плотно закрытого окна, сквозь толстое стекло которого не проникает ни звука…
Я все еще помню ту осень в Йоркшире, когда, подхватив ангину, я сидела на подоконнике в малой гостиной и, сжимая меж коленей озябшие ладони, смотрела на золотой сад, словно сошедший с одной из тех картин, что висели в библиотеке старого поместья, где мы гостили всей семьей. Я помню сладкий аромат потрескивающих в камине поленьев. Отблески пламя ложились на кованые прутья каминной решетки, сплетенные в замысловатые узоры, - словно увековеченные в стали снежинки. На маленькой столике из зеленой яшмы стояли игрушечные столовые приборы: крохотные чашечки и блюдца, тарелочки с цветным мармеладом в виде экзотических фруктов... Тонкие, как паутина, салфетки с искусным вензелем вышивки на белоснежных лоскутах... Похожие на ювелирные украшения игрушечные вилки и ножи, покрытые тончайшим слоем настоящего серебра... На мягком ворсе персидского ковра я усаживала своих кукол и, пока другие дети играли в салки в саду, я устраивала званные обеды и чаепития.
Фарфоровые ручки и щечки с перламутровым румянцем, золотистые волосы, аккуратными прядями струящиеся из-под полей вельветовых шляпок, кружевные платьица и зонтики с золотыми спицами и буковыми ручками... Я давала каждой кукле имя, придумывала родословные и романтические истории, заканчивающиеся непременно пышной свадьбой.
Белое платье с флердоранжем: нежные цветки померанцевого дерева и густая фата... Изящные туфельки и подвязки... Тонкие обручи колец и королевские розы в мягкой фольге свадебного букета... Церковный проход между скамьями… алтарь, украшенный лилиями, перехваченными золотыми лентами… падре в праздничном ризе и блестящие в свете лампад глаза святых... Все было так, как я мечтала - я вышла замуж. Я поменялась местами со своими куклами, я и сама была куклой - фарфоровой оболочкой с нарисованной улыбкой и пустыми глазами... Я так и не поняла, когда из маленькой восторженной принцессы превратилась в манекен, но я совершенно точно знаю, что привело меня к алтарю, кто…»
Монтрё, Швейцария, сентябрь 1994 года
Вместо обжигающей лавы виски толченое стекло лекарств... Беседы с психоаналитиком вместо пустопорожней болтовни в полутемном, прокуренном до невозможности баре... Прогулки по больничному саду, ничем не отличавшемуся от прочих парков вблизи Женевского озера или Праги... Прогулки, которые она совершала и без предписаний врача, бездумно ступая по аллеям, ведущим в никуда... Моргана уже проходила через это - один раз, второй, третий... Она вновь срывалась и возвращалась в эти стены небольшой наркологической клиники, затерявшейся среди горных красот Швейцарии. И в такие периоды - межсезонья длиною в сезоны - она проваливалась в черную бездну, где внешний мир терял очертания, действия - смысл, а слова - осмысленность.
И сеансы групповой терапии, когда твердишь заученные фразы и не вслушиваешься в слова других, и долгие разговоры с психоаналитиком, когда ждешь лишь одного - когда тебя наконец-то оставят в покое - все повторялось по кругу. Заканчивался один курс лечения, и стрелки часов начинали отсчитывать месяцы и дни до следующего. Иногда месяцы превращались в годы, в три года, как это было в последний раз, но и Моргана и ее лечащий врач знали, однажды она вернется. И снова все начнется с начала.
За окном было ветрено и промозгло. Унылые тени нервно дрожали на белых стенах, окрашивая их в свой мышиный цвет. Медленно падали первые вестники наступившей осени. А где-то горела яркими ягодами бабье лето, укутанное в мягкий саван потревоженных ветром паутинок, здесь же всегда царило межсезонье, зябкое и удушливое.
Моргана сидела на полу, облокотившись о пропитанную запахом лекарств стену, и мяла в руках кончик мягкой кисти. На пальцах оставались разводы золотистой краски, источающей терпкий масляный аромат, но даже он не мог перебить запах медикаментов. Рядом на песочном ковре лежало несколько холстов, едва различимых в свете ночника; перевернутая палитра, усеянная точками густых красок, пачкала полоску паркета, выглядывающую из-под жесткого ворса.
Где-то за дверью раздавались приглушенные шаги и голоса, на улице ворчал мотором автомобиль старого священника, проповедующего среди пациентов слово Господне. Моргана ни разу не посещала проводимые им службы, часто поминая Бога всуе, она уже долгие годы не верила в Него. А Ему и подавно... И когда возвещали колокола заутреннюю, Моргана затыкала уши, но звон все множился где-то в закоулках памяти, воскрешая перед глазами другую церковь, другого священника... И утренний Кёльн, умытый ночным ливнем, и святая вода, окропляющая крохотную детскую головку, и городское кладбище с двумя могильными холмиками - все эти образы порождал колокольный звон, вгрызающийся в сознание стальным сверлом. И некуда было деться от болезненных воспоминаний.
И даже ночью колокольный перелив не дает уснуть - порыв ветра, еще один, и медный язычок облизывает купол и извлекает металлический стон... И уже другой Кёльн - чуть моложе, чуть ярче в отблесках нарождающейся весны. И ей всего 17 лет: жизнь расплескалась грядущим, словно полноводная река по широкому устью. Жизнь - еще жизнь, а не субстанция мглистого существования. И весело стучат невысокие каблучки по булыжникам мостовых, едва задевая талую воду в отливающихся ртутью лужах; и воздух пахнет легким ароматом пудры, неумелыми раскосыми штрихами легшей тонким ситцем на румяные щеки... И гроздья сирени, отливающиеся перламутром в ярких лучах солнца, и стопка тетрадок с исписанными правилами страницами и разрисованными обложками... Было ли это? А если было, то как давно?
Семнадцать лет - слишком мало, ей показалось, что прошло десяток столетий... Семнадцать лет до, семнадцать лет после... И сколько еще? А что, если этого "еще" не будет? Ах, если бы этого "еще" не было... Не было бы уже тогда - семнадцать лет назад...
Кёльн, ФРГ, апрель 1977 года
Что-то кольнуло в груди, и она проснулась. Так резко, порывисто, ежесекундно просыпаются не от шума, не от кошмара - от предчувствия.
Моргана лежала в сумраке комнаты, прижимая к лицу сложенные лодочкой ладони, и напряженно вслушивалась в тишину, взорванную громким стуком сердца, с каждым ударом которого в висках пульсировала кровь. В гостиной, громко стуча, отсчитывали свой ход напольные часы, на резных стенках который то и дело накапливалась пыль. И тетка Морганы - ворчливая старая дева - каждую субботу торжественно вручала племяннице мягкий лоскут ткани и полироль и, сложив руки на груди, стояла над девушкой, следя за каждым ее движением, пока дубовые панели не начинали сверкать. А потом дом наполнял аромат сдобного теста, щедро сдобренного корицей, только булочки подавались исключительно к ужину - никак не раньше семи часов - и они успевали остыть и потерять свой особенный, неповторимый вкус...
Скрипнула половица - по коридору прошла кошка, подметая пушистым хвостом мягкие половички. Серая, с огромными зелеными глазами, смотрящими на всех и вся со снисходительным высокомерием. Маркиза не любила Моргану, Моргану никто не любил...
За окном зарядил дождь: тонкие ручейки побежали по стеклам, смывая смог и пыль городских улиц. Воздух заблагоухал молодой травой. И под монотонный напев затихло рвущиеся из груди сердце, едва слышно повторяя за часами: тик-так...
Монтрё, Швейцария, сентябрь 1994 года
Сумрак расступался, сдаваясь перед грядущим утром, и воздух пах росой, оседающей на первых сорванных со старой липы листьях. Моргана поднялась с пола, подошла к окну и отодвинула в сторону занавески. Раздался тихий шелест ударившихся друг о друга деревянных колечек, держащих в своем капкане невесомый тюль. За окном начали вырисовываться деревья и лавочки вдоль дорожек, ажурные беседки, клумбы с астрами и георгинами. Светало.
Женщина несколько минут постояла, облокотившись о подоконник, и подняв с пола один из подрамников, водрузила почти законченную картину на мольберт. Вот уже вторую неделю она ждала, когда же нанесет на холст последний штрих, вот уже который год она писала эту картину, каждый раз оставляя ее незаконченной... Она знала, когда допишет ее, когда последний взмах кисточки поставит точку, она навсегда покинет клинику: либо поставит точку на своем пороке, либо отдастся ему на растерзание. Но сюда: в эти стены, в этот круг сдерживающих запретов, в эти бесконечные "Меня зовут Моргана. Я алкоголичка", сказанные на автомате и скрывающий смысл, - она не вернется.
Совсем другие слова ей хотелось кричать: "Меня зовут Моргана. Я одинока! Я нелюбима! Я так хочу любить!" Каждый вечер, ложась в холодную постель, каждое утро, варя кофе ровно на одну порцию... Каждый выходной, когда она покупала один билет в кинотеатр на вечерний сеанс... Каждый новый город, когда кроме голубей и шалых собак, никто не составлял ей компанию...
Она хотела кричать, но она молчала. Она привыкла молчать - ей было не с кем поговорить. Ни тогда, в далекой юности, когда отец сутками пропадал на правительственной службе, а тетка Романа не признавала диалогов, считая свое слово единственным верным. Ни сейчас, когда ее слушали лишь по долгу службы или не слушали вовсе. А подруги… Наряды, украшения, сплетни – им были чужды ее проблемы…
Она тоже научилась не слышать, компенсируя то время, когда ловила каждое слово. Когда, откладывая в сторону карандаш, прекращала выводить на разлинованных листах силуэты склоненных под ветром осин, и зачарованная глубокими бархатными переливами голоса, как моряк за песней Сирен, была готова следовать за Ним на край света. Но не последовала...
Кёльн, ФРГ, апрель 1977 года
Здание женской гимназии - бывшая усадьба некогда знатного рода - быстро опустело, стоило только громкому переливу звонка прокатиться по коридорам. Просторная классная комната, ровные ряды парт, несколько репродукций французских импрессионистов на стенах... Моргана, смущенно потупив взгляд, стояла перед учительским столом, на котором были разложенные ее акварели. На щеках пламенел румянец, пальцы нервно перебирали манжеты форменного платья... Она боялась поднять глаза и взглянуть на Него. Он хвалил ее работы, говорил, что-то об алмазе, нуждающемся в искусной огранке...
Раньше никому не было дела до ее работ, и даже нередкие похвалы, которые Моргана получала от окружающих, были пропитаны этим безразличием. И вот кто-то проявил к ее рисункам - к ней! - неподдельный интерес.
Она с такой самоотдачей отплатила за этот интерес, что сама не заметила, как растворилась в захватившей ее любви, в мечтах, в сказочных образах. Она, подобно слепому котенку, доверчиво шла за тем, кому верила, в ком нуждалась. Она не спрашивала, почему и зачем? И с замиранием сердца сворачивала на полпути к зданию Кёльнской музыкальной школы в маленький переулок, поднималась по узкой лестнице в крохотную комнатку под самой крышей. И тогда партитуры, оставленные у входной двери, не имели ничего общего с той музыкой, что порождало ее юное хрупкое дело, доверчиво вверившее себя любимому мужчине. Он был ее учителем в гимназии, в любви и в целой жизни - а она так и не усвоила преподанные Им уроки...
Она сама вложила в Его руки эфес меча, поднеся острие к своей груди. Она поступила так же 11 лет спустя с Фердинандом и вновь – 2 месяца назад - потому что упорно не хотела верить в то, что не достойна любви... Но была ли она ее достойна?..
ГЛАВА 4
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"Сегодня я проснулась и поняла, что потеряла нить повествования. Совсем не знаю, о чем писать дальше, а не писать уже не могу... В голове роятся воспоминания, словно потревоженный рой пчел, хотя скорее уж это осы. Они жалят меня картинами прошлого - одна ярче другой - но не умирают, вырвав из своего нутра пазлы сладостных воспоминания, а продолжают жужжать, пока не закладывает в ушах. Перед глазами, словно на географической карте, яркими пятнами разворачивается панорама мира: страны, в которых я была, города, которые не успела посетить и уже не посещу... Будто наяву я вижу Марсово поле и громаду Стоунхенджа, каменные горбатые мостики Венеции и кованые фонари Брюгге... Средневековые замки, бесценные сокровища музеев, ювелирные магазины с отливающимися серебром стеклами витрин... Красота и богатство преследовали меня повсюду, словно проклятье, – Вам, должно быть, кажется это странным. Вы просто никогда не были неприлично богаты. А я была. И каждая новая кукла или платье, каждая восковая свечка в форме ангелочка с покрытыми сусальным золотом крыльями были очередной каплей яда, которым я добровольно травила себя все эти годы. И как под действием яда кураре человек теряет способность двигаться, так я теряла способность любить, мечтать, сопереживать...
Если бы от этого яда умирали... Я была бы первой на очередь к погребальному костру, но все, увы, не так просто.
И именно это "непросто" дало мне возможность понять свои ошибки, именно благодаря этому сейчас я могу хоть как-то оправдать свое присутствие на этом свете. Хотя и нахожу оправдания с трудом.
За последние два года я потратила целое состояние на благотворительность, однажды я даже ездила в приют для беспризорников в пригороде Мадрида, и до сих пор с дрожью вспоминаю большие детские глаза, пристально смотрящие на меня, заглядывающие вглубь моего существа, словно я стояла перед рентгеновским аппаратом или лежала на прозекторском столе... Я поверила в то, что дети видят все: ложь, зло, лицемерие, что их нельзя обмануть, сколько бы искусным лицедеем ты не был. И я вновь задаюсь вопросом: почему я позволяла себе обмануться? Именно "обмануться", а не "быть обманутой". И я знаю ответ: я всегда с таким завидным упорством верила в сказки, что, даже перестав верить в эльфов и фей, не могла себе позволить признать то, что и моя собственная жизнь была лишь иллюзиями сказочного мира волшебства. Иллюзии - вот оно, ключевое слово. Зыбкие, недолговечные, пленительные и искореняемые с таким трудом... Они похожи на клеща, который проникает под кожу и то перебирает внутри твоей плоти лапками, то таиться, если вдруг кто-то или что-то пытается его изничтожить... Иллюзии не умирают своей смертью, их можно только убить: медленно, изо дня в день отрезая от них по кусочку, истончая пленительную серебристую паутину; либо нанося один единственный удар – точно в цель…
Но не все иллюзии можно уничтожить – некоторые из них подобны вирусу. Казалось бы, человек выздоровел, но где-то внутри продолжает сидеть смертоносная зараза, готовая в любой миг нанести ответный удар…
Но не стоит думать, что все так траурно-печально. В противовес иллюзиям существуют мечты, похожие на восковые свечи в кружевном обрамлении золотых лампад, разгоняющие ночную тьму, исходящие сладковатым ароматом меда и ладана… И тогда душу укутывает не саван, а кисея, тонкая, невесомая, прозрачная на солнечном свете, похожая на переплетение тонких струн расплавленного сахара…»
Монтрё, Швейцария, сентябрь 1994 года
Утро нового дня вступило в свои права и расположилось в саду клиники прогуливающимися по дорожкам пациентами и стуком шахматных фигур о резные доски, доносящимся со стороны беседки. Через окно в палату проникали солнечные лучи, и тени от жалюзи ложились на ковер слегка подрагивающими вертикальными полосками. Две чайные роза с тонкими каемками апельсиновых кружев по контуру лепестков, вставленные в бутылку из-под шампанского, стояли на полу, и зеленое матовое стекло было словно спаяно с упругими стеблями и глянцевыми листьями. Острые шипы, не заметные с первого взгляда, ждали своего часа, когда можно будет оцарапать чью-нибудь руку.
Моргана несколько мгновений пристально смотрела на цветы, потом, отложив в сторону кисть, опустилась на пол. Пальцы медленно заскользили по одному из бутонов, словно лаская цветок. Белые манжеты рубашки соприкасались с лепестками: батистовая ткань и природный шелк приникали друг к другу с легкими поцелуями. Еще несколько нежных движений, и рука застыла, прикрыв бутон ладонью. Пальцы - один за другим - словно в замедленной съемке сжались, кожа почувствовала влагу, из лепестков, в следующую секунду безжизненно упавших на пол, вытекли слезы...
С прикрепленного к мольберту холста на Моргану укоризненно смотрела акварельная роза в плену нарисованного стекла. Одинокая роза… Такая же одинокая, как та, что сейчас склонила свою голову перед женщиной, выбрасывающей в этот миг сломанный надвое цветочный стебель в мусорную корзину…
Своеобразный ритуал, повторяемый из года в год… И чаще... Или скорее кадры кинопленки, с какой-то фанатичной одержимостью просматриваемые вновь и вновь. Моргана нравилось наблюдать за своими действиями со стороны, и ей казалось, что это сцена из какого-нибудь сложного концептуального фильма Аллена или Феллини, а она главная героиня, и каждое движение, каждый жест, каждая, пусть даже случайная, реплика - крупица сложного, шквально обсуждаемого критиками образа… Но не было ни критиков, ни зрителей, был пустой зал и она одна на пустой сцене... Она и эта картина. Впрочем, именно зрителей Моргана и боялась: ошибиться, сфальшивить, выбраться на мгновение из панциря роли и проиграть… Женщина до сих пор помнила, свой проигрыш во время того злополучного приема, когда вместо триумфа ее ждало поражение на всех фронтах… Она не была примой в том театр, подмостки которого выбрала для своего бенефиса, она была всего лишь статисткой, с беспочвенной самоуверенностью посягнувшей на чужие аплодисменты… Она за это поплатилась: зная ее, странно было бы ожидать чего-нибудь другого…
Сьерра да Байарру, о. Мадейра, Португалия, июль 1994 года
На черном, непроницаемом, словно бархат, небе не было ни одной звезды, словно чья-то невидимая рука сняла их с небосклона и спрятала от посторонних глаз в резную шкатулку. И тем ярче огненная луна выделялась на темном фоне, освещая два обнаженных тела в складках мелкого песка. Плескалось море, выбрасывая на берег ракушки, и они, словно осколки звезд, светились, отражая красноватый свет луны. Песок, смешиваясь с приглушенными стонами, скрипел между сплетенными телами, словно между жерновами ветряной мельницы, и, смешиваясь с каплями пота, лип к коже и волосам. Едва слышно лязгали широкие золотые браслеты, окрашенные в цвет расплавленной меди, и луна, больше похожая на неизвестную планету далекой галактики, с каждым мгновением все больше наливался космической кровью, словно кто-то пролил ее краской из серебристого тюбика из плотной фольги...
Моргана не знала, сколько прошло времени прежде, чем она распахнула глаза, и красный свет, словно цепной пес, бросился на нее из пучины ночного неба. Лежа на спине, она всматривалась в очертания луны, в бардовые пятна кратеров и апельсиновые звездочки, похожие на пластилиновых осьминогов, увиденных когда-то давно в детском фильме. И в это мгновение весь окружающий мир сосредоточился в этих нарисованных неизвестным художником звездах, весело плясавших в глазах. В какой-то миг они соскользнули с ребристой поверхности луны и нырнули в глубину зрачков женщины; она знала, что если протянет руку, то не сможет их потрогать, и она не шевелилась, боясь спугнуть таинственные огоньки. Моргана просто лежала, ощущая кожей холодный песок, набухший под все еще нарастающим прибоем. Она не слышала ни громкого стука собственного сердца, ни прерывистого дыхания своего случайного любовника, пристально, не сводя глаз, смотрящего на нее, ни доносящейся откуда-то издалека музыки... Она не сразу услышала обращенные к ней слова, нарушившие вакуумную тишину, так органично вплетенную в полотно этой ночи.
- Ты называла меня Фердинандом...
- Что? - Моргана оторвалась от созерцания неба и медленно перевела взгляд на лежащего рядом Алехарио. Обнаженная кожа поблескивала в каплях пота, окрашенная в медный цвет лунной дорожки... Темные волосы по-мальчишески растрепаны, в глазах... Моргана сощурилась, чтобы определить выражения глаз любовника, но увидела лишь красноватые отблески ночного неба.
- Ты называла меня Фердинандом...
- Хм... Правда? - Моргана до боли прикусила губу и, нарочито беспечно пожав плечами, отвернулась. Сердце против воли сжалось в крохотный комок, словно птица, спрятанная в темной пещере ладони, где нет возможности даже беспомощно трепыхаться...
"Какая я дура!" - в который уже раз за вечер вздохнула женщина и прижала к горящим губам холодную пластинку браслета, излишне плотно охватывающего болезненно тонкого запястья. Глянец золота приятно холодил кожу, словно микроскопические льдинки впились в опухшие губы, заживляя едва заметные трещинки, и проникая в каждую клеточку организма, вслед за пристальным взглядом Алехарио, легкой змейкой струились по телу, разгоняя царящий в голове удушливый туман… И ей было все равно, кто был рядом, что было в прошлом и что ее ждет в будущем… Она лишь ощущала, как саднит поцарапанная осколками ракушек кожа, и, сосредоточившись на этом ощущении, упивалась им, как порой упивалась болью, наблюдая, как из проткнутых острой иглой кончиков пальцев вытекали густые бусинки крови. И чем больнее ей было, тем острее она чувствовала, что еще жива. Но бывали моменты, когда она уже не ощущала боли: в такие минуты Моргана действительно пугалась и возвращалась в Монтрё. Там ее все раздражало, и она спешила вырваться на свободу…
- Мне пора, - Моргана вздрогнула от внезапно налетевшего хлесткого порыва ветра и протянула руку за валявшимся рядом платьем. Но едва она коснулась мокрой ткани, как Алехарио, ловко перехватив ее ладонь, притянул женщину к себе: их обнаженные тела соприкоснулись, взгляды столкнулись, словно два автомобиля на проселочной дороге с односторонним движением...
- Тебе неинтересно, как меня зовут на самом деле?
- Мне все равно, - безразличным, словно не принадлежащим ей, голосом ответила Моргана и, отстранившись от Алехарио, села к нему спиной, пытаясь отряхнуть платье от мокрого песка. Маленькие песчинки забивались под ногти, царапая изнутри белые полумесяцы, покрытые тонким слоем прозрачного лака с россыпью едва заметных золотых блесток. Моргана несколько мгновений рассматривала свои пальцы, истончившиеся в полутьме ночи, затем резко встряхнула кистями: золотистая пыльца закружилась в воздухе... Моргана зачаровано следила за этим падение, затем резко, словно не ожидая этого порыва от самой себя, повернулась к парню. – Итак, как тебя зовут?
- Для начала скажи, ты ведь Моргана? - теплое дыхание скользнуло по шее женщины, породив бег мурашек по обнаженной коже... На плечи лег пиджак, исходящий теплом и дорогим мужским одеколоном... Обхватившие сзади руки одну за другой медленно застегнули все пуговицы... Моргана закрыла глаза и утвердительно кивнула. – А я Алехарио Брисауньонс. Сын твоего чертового Фердинанда!..
Монтрё, Швейцария, сентябрь 1994 года
Моргана шла по широкому коридору, вдыхая привычный запах лекарств. На первый взгляд, здание клиники ничем не отличалось от множества поместий, разбросанных в предместье Монтрё: все те же ухоженные парки и мраморные лестницы, обшитые красным деревом стены, французские окна, распахнутые, пока позволяла погода, навстречу ярким краскам многочисленных клумб, но запах... Стоило сделать один единственный вдох, чтобы понять, что на самом деле скрывается под фасадом небольшого уютного особняка. И пусть в многочисленных вазах дважды в день появлялись свежесрезанные розы, а с кухни доносились запахи пряностей и горячей сдобы, все это терялось, смешиваясь с удушливым запахом лекарств.
В холле было пусто, только за конторкой регистратуры сидела секретарь с фирменной улыбкой, которая, словно приклеенная, никогда не сходила с ее хорошенького личика, слегка испорченного россыпью излишне крупных веснушек.
- Для меня есть сообщения?
Моргана часто задавала этот вопрос, прекрасно зная, что за ним последует либо отрицательный ответ, либо несколько ничего незначащих сообщений от адвоката или управляющего. Присланные на подпись бумаги, уведомление о покупке акций или превышения кредита - всегда одно и тоже, женщина никогда не вникала в эти проблемы, но вот уже который год после смерти отца делала вид, что понимает в этом толк. На самом деле ей было все равно, она знала, что управляющий не упускает случае положить значительную сумму денег в свой карман, а адвокат и вовсе был последним человеком, которому можно было бы довериться, но все это не имело для Морганы значения.
Женщина без особого энтузиазма пробежала глазами по нескольким белым прямоугольникам, покрытым ровными остренькими буквами, параллельно раздавая распоряжения по поводу ответных звонков, протянула руку за последним из листков и внезапно замерла, прочитав написанное на нем имя: "Алехарио Брисауньонс"...
***
Моргана вернулась в свою палату и, подойдя к окну, резко распахнула рамы, впуская в комнату яркий солнечный свет. На узкой поверхности мраморного карниза поблескивала еще не успевшая испариться роса. На гладких серебристых шариках отражались радуги, расплескав свои краски переливающимися мазками. Моргана, облокотившись о подоконник локтями, несколько минут задумчиво всматривалась в россыпь росинок, впитывая в себя утреннюю свежесть осени, затем резким движением провела ладонью по карнизу, стирая воду горячей кожей и белыми манжетами.
В голове вновь и вновь раздавались слова Алехарио: его голос был так сильно искажен телефонными помехами, а предложение столько нелепо, что женщина не знала, существовал ли этот разговор в действительности или же родился в ее воспаленном сознании. Но одно она знала точно: сколько бы раз она не давала себе зарок, что выходит из игры, только она успевала сбросить карты, как, словно длань рока, появлялась заманчивая перспектива взять реванш за предыдущие проигрыши, и она хваталась за нее и проигрывала... Она устала проигрывать. Баста!
Женщина отошла от окна и, встав возле мольберта, стала перебирать кисти, лежащие в небольшом деревянном пенале. Несколько незакрытых тюбиков валялись на полу, вырисовывая отпечаток босой ноги зелеными и голубыми красками... В открытое окно влетело несколько желтых листьев, сорванных с яблони... На ковре по-прежнему стояла бутылка из-под шампанского, прозрачная в солнечном свете и похожая на обласканный морской водой кусок стекла, то выбрасываемый волнами на берег, то вновь увлекаемый на глубину. И так из года в год. И этот цветок... Через день или два он увянет: лепестки потеряют свежесть, листья упругость, сладкий и в тоже время горьковатый запах увядания придет на смену нежному аромату раннего утра... Лепестки, покрытые бороздками и трещинками, сморщатся и опадут вместе с покрывшимися ржавчиной листьями, и только шипы, как и прежде, будут нести в себе угрозу.
А эта картина... Моргана начала ее писать задолго до того, как попала в эту клинику, и тогда размытый карандашный набросок хранил на холсте силуэты двух роз, пока Моргана до крови не оцарапала кожу шипами одной из них...
Кёльн, ФРГ, 1977-1978 года
На город, словно в библейском сказании, обрушился потоп. Косые струи ледяной воды падали с неба, скользили по куполам зонтиков и заливались за воротник; словно птицы в силке, бились об оконные стекла и с шумом падали на мостовые, бурными потоками выплескиваясь из водосточных труб. Из-под промокшего насквозь берета выбивались спутанные ветром пряди волос, на замерших щеках, отхлестанных холодной водой, горел лихорадочный румянец... Моргана в оцепенении стояла в центре беснующейся на перроне толпы и замершими пальцами сжимала измятый билет. В глубине души она знала, что ничего не исправить, что ее отчаянные попытки склеить разбитую чашку ни к чему не приведут. Его репутация, карьера, новая работа в Эссене, к которой Он так долго шел... А она... Кем была она рядом с Его амбициями, скрупулезными планами на карьерный рост? Маленький камешек на дороге, такой маленький, что его можно было пнуть со спокойной душой, нимало не заботясь о той боли, что причиняешь... Он говорил, что не хотел задевать ее чувств, не хотел делать больно, не хотел, чтобы все так заканчивалось, - она знала, что это были не более чем слова, что назавтра Он уже не вспомнит ее имя. Она поняла это, когда, обращаясь к ней, Он назвал ее Мартой и даже не заметил этого. Она просила, она умоляла... Она падала на колени, сотрясаясь от рыданий... Она забыла, что значит гордость, она была готова забыть собственное имя, лишь бы Он остался... Но ее просьбы и разбитые на осколки мечты, и порезанные об эти осколки вены, и ребенок... дети, которых она ждала, ИХ дети - для него ничего не имело значения!
"Ты еще молодая... у тебя все впереди... ты как-нибудь с этим справишься..." - эти слова бились в висках и в фонтанчиках крови, с каждым ударом сердца выбрасываемых из вскрытых вен... Кровь смешивалась с вином, которое она пила прямо из горла треснутой бутылки… Кровь струилась по рукам, вино - по подбородку, и на светлом поцарапанном паркете, окрашивая его в красный цвет, разливалась густая лужа, тут же подернувшаяся вязкой пленкой...
Врач скорой помощи сказал, что она легко отделалась, что через пару недель не останется даже шрамов, а через пару месяцев она навсегда забудет о том, что произошло... Она не верила, она не хотела забывать... она просто хотела повернуть время вспять, чтобы не было резкой боли сначала в груди, а потом - в запястьях, ни приторно сладкого вкуса вина, оставляющего на нёбе горький привкус, ни измазанных кровью некогда белоснежных листов мелованной бумаги... И запах нашатыря, и сероватые бинты, и длинные рукава, чтобы никто не догадался... И это перрон...
Что она здесь делает?..
Ливень усиливался, толпа редела, стоящие у платформы вагоны заполнялись промокшими насквозь пассажирами и провожающими. Билет, размокший под дождем, по-прежнему лежал в руке, но она знала, что он ей не пригодиться, что она никуда не поедет... По небу прокатился раскат грома, вздрогнул состав поезда, невнятные сообщения диспетчера потонули в чем-то крике... Сигнальный гудок, тяжелый стук колес об острые как бритва рельсы... Его лицо в проплывшем мимо окне, и сидящая рядом женщина, доверчиво положившая голову Ему на плечо... И смытый новой порцией дождя билет, соскользнувший с ладони и утонувший в серой луже...
И промокшие ботинки, и ларингит со всеми возможными осложнениями, и постоянный токсикоз... Гибель отца во время командировку в Африку, и смерть тетки от перитонита... А перед этим вечные упреки и обвинения... И пощечины, и закрытая на ключ дверь...
Исколотые спицами пальцы, и обострившаяся аллергия на шерсть... Белые больничные стены... Скакавшее, как сумасшедшее, давление... Угрозы выкидыша... Едва заметные полоски на запястьях, по которым с трудом можно было определить следы былых ран, Моргана и сама не всегда могла рассмотреть их... И слегка дрожащие пальцы... запах красок... тошнота... запах растворителя... рвота... Цветные карандаши, то и дело куда-то закатывающиеся... И два малыша, улыбающиеся ей с только что законченной картины... Эти малыши... ее дети... только ради них она жила, только в ожидании того момента, когда сможет взять их на руки, заглянуть в маленькие личики и убедиться, что в них нет ничего от их отца...
И долгие ночи, когда бессонница доводила до бессильных рыданий, и, стоя на краю бездны, Моргана раз за разом падала на самое дно... И дни, похожий один на другой и отличающийся лишь новыми показателями веса... И холодная, бесснежная зима, и весна, не спешившая приходить...
Раскаты грома, перекрытые громким криком... Отошедшие воды... Родовые схватки и непрекращающаяся на не минуту боль... Прокушенная насквозь губа... И взволнованные голоса акушеров... Моргана проваливалась в черную пропасть, теряя сознание, но новый болезненный спазм возвращал ее к реальности... И она снова теряла сознание... День превратился в вечер, вечер - в ночь... Она уже не кричала, не было сил даже стонать... Краем сознания она уловила слабый детский всхлип и снова провалилась в темноту... Больше не было никаких звуков, лишь изредка до сознания доносился металлический лязг, и вновь наступала могильная тишина... Потом она узнала, что второго ребенка из нее выскабливали по частям...
А утром была маленькая часовня возле родильного отделения городской больницы, и заранее выбранное имя Стефания, вписанное в свидетельство о крещении - соседка по палате была уверена, что Божье благословение поможет малышке... Моргана и сама почти уверовала в это. Она смотрела на дочь и представляла, какой она будет, когда вырастит... ОНИ вырастут... она отказывалась смириться с тем, что потеряла второго ребенка...
Каждый день тянулся неимоверно долго, словно кто-то специально то и дело останавливал стрелки часов… Дни пролетали слишком быстро: один, второй, третий, восьмой… И внезапно пробуждение среди ночи от сильной боли в сердце, и скорбное лицо детского терапевта, и ее посеревшее лицо… И снова бездонная пропасть… И слезы, совсем не соленые… Городское кладбище и дождь… Мокрые ботинки… Менингит… Белые больничные стены…
ГЛАВА 5
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"Вы еще помните, с чего я начала свое повествование?
Я задала вопрос: «Какой цвет Вы любите больше всего?»
И дала на него свой вариант ответа: «Раньше я любила черный цвет...»
Вот именно, что раньше. Тогда я еще не знала, как много горя он несет в тебе, как тяжелы траурные одежды, как страшна непроглядная, безлунная ночь, когда кажется, что не доживешь до утра.
Я любила черный цвет? Да нет же, не любила. Просто это был глупый детский вызов тем ярким краскам, что так любили Моргана и Адрианела. Помню, как меня раздражало, когда они часами сидели над цветком вереска, вырисовывая каждый лилово-розовый лепесток, смешивали краски, наполняя воздух резким запахом растворителя, от которого неприятно щипало в носу, или точили карандаши, и они цветной мозаикой рассыпались по поверхности стола.
Так получилось, что, встретившись с Морганой в Бонне, мы были с ней словно повязаны крепкой веревкой на протяжении всего лета. Германия, Австрия, Голландия, Бельгия - каждый город, каждая деревушка, сверкающая на солнце красными черепичными крышами и усыпанная сладкими хлопьями ярких соцветий - все было наполнено запахом красок, навязчивым шуршанием грифеля карандаша по мелованной бумаге и перепачканным яркими веснушками гуаши личиком Адрианелы...
Интересно, если бы все было бы по-другому: если бы Моргана не провела вместе с нами то лето, если бы Адрианела так сильно не привязалась к ней, а не испытывала такой сильной неприязни, был бы у этой истории другой конец? Нет, не в общем - я знаю, что он был бы другим. А для меня? Изменился бы финал моей жизни, финал, который теперь не изменить, не отсрочить – но сейчас гадать уже нет смысла...
Как я уже говорила, чем больше Моргана нравилась Адрианеле, тем сильнее раздражала меня. Но даже сейчас я не могу провести четкой границы между раздражением и той завистью, что раскрылась передо мной лишь годы спустя. А я действительно завидовала Адри. Мы тогда жили в предместье Брюсселя в снятой отчимом поместье, и мои родители почти каждый вечер уезжали то в город на нашумевшую театральную премьеру, то на званный обед в соседний особняк. Обычно я проводила такие вечера наедине со своими куклами, нарядными, сказочно красивыми, улыбающимися своими нарисованными улыбками - не живыми. В то время как Адрианела вместе с Морганой устраивались на террасе. На длинной деревянном столе пламенели кусочки мозаики, похожей издалека на яркие стеклышки калейдоскопа; из журнальных вырезок клеились тематические коллажи, и размокшая в клее бумага испускала особенный густой запах... Я демонстративно не принимала во всем это участия, впрочем, никто меня и не приглашал...
А по утрам, собираясь за накрытым к завтраку столом, они вместе с отчимом оживленно обсуждали планы на день: конная прогулка к реке, запущенный в небо самодельный воздушный змей, поездка в соседнюю деревушку на местный праздник... Помню, что мама без особого энтузиазма принимала участие во всех этих затеях и нередко оставалась в своем будуаре за чашкой крепкого кофе и стопкой свежих светских журналов вместо того, чтобы составить нам компанию.
В то лето я стала замечать, что она изменилась: не было больше той королевы цветочного моря, которую я боготворила, а новую Снежную королеву, какой моя мать стала после замужества, я так и не успела узнать. Помню только, как я любила сидеть в спальне родителей и наблюдать, как мама готовиться к очередному светскому рауту. Она была так красива и элегантна, что я невольно вздыхала, рассматривая в зеркале собственное отражение. Я было худосочной, бледной и невыразительной, и совсем не походила на свою красавицу-мать. Наверное, я пошла в своего биологического отца, но о нем мне ничего неизвестно. Да и признаться, меня он никогда не интересовал. С тех пор, как в моей жизни появился Фердинанд, я привыкла считать его свои настоящим отцом. И, видит Бог, его благословение сейчас я не променяла бы ни на какие сокровища в мире.
Помню, как я злилась, когда, отправляясь куда-нибудь, Адрианела брала за руки отца и Моргану и радостно щебетала. В такие минуты я обычно бежала в комнату матери и просила ее пойти с нами. А она недовольно поджимала губы и отказывалась, ссылаясь на усталость или головную боль, и чаще всего не спускалась к обеду.
Таким образом, Адрианела с радостной улыбкой шла впереди, взяв за руки Моргану и отца, а я, недовольно насупившись, плелась следом, пиная попадавшиеся на пути камешки. Потом я бежала вперед, висла на отчиме и радовалась, когда он переключал свое внимание на меня. Адрианела делала вид, что ей все равно, но я помню, как горечь отражалась в ее глазах, и я не упускала возможности показать ей язык, упиваясь своей детской жестокостью. Как глупо… Мне стыдно вспоминать об этом, но я не могу не улыбаться: детские воспоминания умиляют меня, как умиляют маленькие карапузы, то беспричинно улыбающиеся беззубым ртом, то заливающиеся надрывным плачем. Кружева крестильной рубашечки, крохотные пинетки и чепчики… Разноцветные звездочки, подвешенные над колыбелькой и мелодично звенящие при прикосновении… Лучистые глазенки, сощуренные со сна, первые улыбки, слова, шаги… Воздушные платьица, пышные банты и испачканные в креме ладошки… Да, я не могу не улыбаться, пусть даже на глаза наворачиваться слезы… Но лучше улыбаться сквозь слезы, чем скрывать их под карнавальными масками. Сразу же приходят на ум цитата из «Театра» Моэма: «Не _будьте_ естественны, - говорил он актерам. - На сцене не место этому. Здесь все - притворство. Но извольте _казаться_ естественными». Хм, если бы речь шла только о театре… Но ведь жизнь - все те же подмостки, и все мы лишь кажемся естественными, зачастую играя даже тогда, когда в зале не остается не одного зрителя. Тогда мы готовы аплодировать сами себе.
Надо будет непременно дочитать этот роман до конца, сейчас раскрытая книга в простой черно-белой обложке лежит на тумбочке рядом с моим дневником.
Мой дневник… Уже много лет я не делала там записей, а прочитывать детские откровения не хватает душу. Не буду скрывать, мне страшно. Это все равно, что посмотреть в зеркало и увидеть там постороннего человеком. Та маленькая девочка, что когда-то старательно выписывала каждую букву, рисуя поверх ошибок сердечки, и прятавшая заветную тетрадку среди кукольных нарядов, - не я, ее больше нет. Она осталась в прошлом. Мне нет там места, как нет места на далеком сказочном острове повзрослевшей Вэнди. И заветные мечты, и доверенные бумаге мысли - это мысли маленькой Тэхеры, навсегда потерянной в лабиринтах Зазеркалья, и я боюсь вновь потеряться в них. Быть может, моя дочь сможет найти выход из этого царства кривых зеркал, не потеряв при этом себя. И мне остается только надеяться, что я успею наставить ее на верный путь...
Но сейчас, я думаю, надо все-таки вернуться к рассказу о лете 1988 года. Точнее к одному из эпизодов, который не описан в моем дневнике, но вот уже в который раз всплывает в моей памяти, когда я вспоминаю свое детство.
В тот августовский вечер мои родители собирались на прием, устраиваемый в испанском посольстве, и я долго сидела в гостиной, наблюдая, как мама поправляет волосы, уложенные аккуратными локонами в высокую прическу. Она стояла перед массивным зеркалом в холле, ожидая, когда шофер подаст машину, а я сидела у нее в ногах на маленьком пуфе и перебирала кукольные шляпки, хранящиеся в обтянутой темно-синим бархатом коробочке. На маме было простое черное платье, подчеркивающее каждый изгиб стройной фигуры и выгодно оттеняющее холеную кожу редкого персикового оттенка. Волосы удерживали в прическе золотые шпильки, небольшие рубины сверкали в оправе дорогого колье. Я с гордостью любовалась своею красавицей-матерью и стоящим рядом отчимом и, подбирая шляпку к наряду любимой куклы, представляла, что она тоже поедет на этот прием и будет блистать там, среди дам и господ высшего света.
А еще я часто представляла себя на месте своей матери, мечтая быть такой же красивой и величественной, как она. Я мечтала, как буду точно так же стоять перед большим зеркалом, удовлетворенно рассматривая в нем свое отражение. Рядом будет стоять мой муж, непременно похожий на моего отчима, он будет любоваться мною и заботливо набросит на мои плечи легкую шаль, пахнущую дорогими французскими духами. А на диване, играя с куклами, будут сидеть счастливые малыши, словно сошедшие с рождественской открытки, где на белых облаках сидят аккуратненькие пухленькие ангелочки с волнистыми золотыми волосами и широко распахнутыми глазками. Здесь все просто по Джерому, когда он описывал ребенка на сцене: «Он чистенький, аккуратненький. Вы можете спокойно трогать его, с него ничего не посыплется. Лицо у него так и блестит от мыла и воды. По рукам его сразу видно, что такие удовольствия, как куличи из глины или деготь, ему незнакомы. А волосы выглядят даже неестественно - такой у них приглаженный и приличный вид. Ботинки у него и то зашнурованы».
Ну вот, я снова улыбаюсь…
Но в тот вечер мне было не до смеха.
Когда шофер подал к парадному входу роскошный лимузин, и родители уехали, я поднялась к себе в комнату и, достав несколько листов чистой бумаги и коробку простых карандашей, устроилась за письменным столом…
«Раньше я любила черный цвет...» А ведь, наверное, и вправду любила, но только потому, что считала его самым сильным из цветов. Ведь сколько бы Моргана и Адрианела не мучались, смешивая краски, чтобы получить нужный оттенок, было достаточно отмокнуть кисточку в черную краску, сделать несколько взмахов, и все их стараниям оказались бы напрасными… Точно так же можно было заштриховать простым карандашом красочный рисунок, похоронив под слоем графита любой цвет: синий, красный, желтый…
Черный цвет, простые карандаши, неприятие, которое вызывали у меня холсты, покрытые яркими пятнами масляных красок, – неверное, именно так во мне и зародилась то, что Мураками назвал «живой темой темноты». Только я не назвала бы ее живой, ибо это и была та самая сила, что собрала из льдинок слово «вечность» и сковало стальными объятиями льда цветочное море…
И так я сидела за столом и, посадив перед собой куклу, рисовала для нее наряды. С улицы доносился щебет птиц и лай борзых, выпущенных на прогулку, время от времени к этим звукам прибавлялся громкий, хорошо поставленный голос экономки, раздающей распоряжения слугам, накрывающим к ужину стол. К ее голосу и звону посуды, доносящемуся с веранды через открытое окно, я прислушивалась особенно внимательно: на ужин должны были подать сливовый пирог, который я люблю до сих пор.
На широком парапете подоконника прямо передо мною ворковала пара дымчатых голубей, устроившись возле кормушки, которую утром мы закрепили вместе с отчимом. Семечек почти не оставалось, поэтому аккуратно, стараясь не спугнуть птиц, я взяла пакетик с заранее приготовленным кормом и взобралась на подоконник, огражденный невысоким узорчатым заборчиком.
Внизу под моим окном, расположенным на втором этаже, была разбита небольшая площадка, мощенная неровными гранитными плитами, меж стыками которых пробивался темно-зеленый мох. Растущее рядом дерево с несколькими тонкими гладкими стволами отбрасывало на землю скупую тень, шелестя крохотными нежными листочками. Рядом стояли кованый садовый столик и два кресла с чугунными спинками, похожими на замысловатые кружева, а рядом в мелкой крошке болотных растений поблескивал на солнце маленький пруд, стоячая вода которого была почти черной в преддверии опускающихся на землю сумерек.
Но не эти красоты привлекли в тот миг мое внимание: с одной из гранитных плит на меня смотрело выполненное цветными мелками существо с выпученными зелеными глазищами, огромным носом и торчащими в сторону ушами. Снизу рисунок был подписан рукой Адрианелы: «Лягушонок», - но мне не надо было читать этого, чтобы понять, кого хотела изобразить Адри, слишком уж похож был на меня этот карикатурный уродец. К тому же он был изображен в моем любимом свитере, который я вместе с отчимом так долго выбирала в галереи «Лафайет». Мама тогда со скучающим видом рассматривала витрины в ювелирном магазине, Адрианела общипывала рождественскую елку в россыпи кремовых шаров, а я с довольным видом зарывалась то в одну, то в другую разноцветную массу приятно пахнувшей шерсти… А Алехарио… Я даже не помню, был ли он тогда с нами… Впрочем если и не был, то меня это тогда только радовало…
Но в тот момент, когда нарисованный Адрианелой уродец с гадкой улыбкой на губах смотрел на меня снизу вверх и явно посмеивался, мне было не до веселья, и я, застыв на подоконнике, чувствовала, как слезы обиды увлажняют глаза. Я так и продолжала там сидеть, прижав к груди пакетик с кормом, когда со стороны дорожки послышался звонкий голосок Адрианелы.
Она появилась под балконом, ведя за руку Моргану, и с довольным видом продемонстрировала ей свой рисунок.
- Правда, похоже? – дергала она женщину за рукав легкого бежевого пиджака и радостно улыбалась, обнажая ряд белых острых зубок. Моргана в ответ нахмурилась, и я порадовалась было, что сейчас она поругает Адрианелу за ее мерзкий поступок, но Моргана, улыбнувшись моей сестре, опустилась на колени рядом с соседней плитой и, взяв в руки мелок, сказал:
- А теперь давай попробуем нарисовать то же самое, но соблюдая пропорции человеческого лица…
Трудно сказать, что меня тогда задело больше: поступок Адрианелы или реакция на него Морганы, помню только, как я уронила пакетик на землю и, спрыгнув с подоконника, убежала в спальню родителей, где проплакала весь вечер, пока они не вернулся с приема, и отчим не успокоил меня. Ту ночь я так и провела, свернувшись калачиков в их постели и прижимая к груди плюшевого медвежонка, купленного все в той же галереи «Лафайет»…
Как глупо… Странно, что я вообще помню об этом: сколько всего было до, сколько после. Но воспоминания упрямы, как ослы: то мы не можем вспомнить что-то важное, имеющее первостепенную важность, то в памяти сами собой оживают истории, которые давно пора похоронить в земле или лучше залить бетоном, но… Но есть моменты, которые нельзя забывать, которые с фанатичным упорством воскрешаешь в памяти и проживаешь вновь: шаг за шагом, и еще раз, и еще… Ты уже и сам не понимаешь, мучаешь ли себя этими воспоминаниями или наслаждаешься той сладковатой болью, что они несут в себя… Чувства и мысли сливаются воедино, сплетаются в сложный узор кружев, и ты словно скользишь по тонким нитям от одного красочного шелкового цветка к другому, по краю каймы и вновь в центр сотканного воспоминаниями полотна… И вот нить обрывается, и ты падаешь в бездну, и не знаешь плакать тебе или смеяться… И крупная дрожь пробегает по телу, а следом – холодные зябкие мурашки… И не понятно, что вызвало их бег: ветер из прошлого или сквозняк, ворвавшийся в комнату через щель между полом и дверью… А может быть тебя просто охватил жар и ты сгораешь в его огне…
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
Небольшой кабриолет пронзительной черной стрелой летел по загородному шоссе, рассыпая в стороны искры солнечного света. А навстречу летел теплый воздух, неся с собой запах ржи и сочной травы раскинувшихся вдоль дороги пастбищ.
Где-то на горизонте то и дело мелькали виноградники и силуэты деревенских домов в оправе невысоких деревьев. Алехарио изредка бросал на окружающие пейзажи невидящий взгляд и вновь пытался сосредоточиться на дороге, но сидящая на соседнем сидении Моргана словно закрывала ему глаза своей ладонью, и все вокруг куда-то проваливалось.
Она неподвижно сидела, взобравшись с ногами на кресло, и задумчиво смотрела на небо, похожее на бесконечный лист темно-синего картона. Иногда на нем появлялась белая, почти прозрачная полоска перистых облаков, но тут же растворялась, и вокруг вновь царил один единственный - синий цвет. Всю дорогу они ехали молча, лишь изредка тишину в салоне нарушало шуршание шелковой юбки, обхватившей густыми волнами ноги женщины: Моргана ворочалась на месте, устраивая на коленях толстый глянцевый журнал мод, и, задумчиво переворачивая страницы, продолжала смотреть в небо. Каждое движение, каждый порыв ветра, доносивший до парня аромат ее духов, и Алехарио приходилось сбросить скоростью, чтобы ненароком не свернуть в какую-нибудь канаву.
Моргана... Все это время она постоянно стояла у него перед глазами, и ее взгляд, когда он назвал себя, и ее поспешное бегство с пляжа, когда она так и ушла в его пиджаке и босяком...
А на утро были фотографии... сотни фотографий, и Алехарио помнил, КАК его отец смотрел на те из них, где была запечатлена Моргана, как смотрела Иления, которая так же, как и пасынок, не знала, что делать: ревновать или торжествовать над поверженным врагом. Ревновать было глупо, Алехаро не ревновал даже свою покойную жену, глупую самодовольную куклу, кокетничавшую с каждым, кто был готов отдать должное ее смазливому личику и стройной фигурке. Он вообще не понимал, зачем женился на ней, зачем женился вообще? Зачем ему вновь наступать на те же грабли?
Торжествовать? Да, парню нравилось видеть, как мучается его отец рассматривая те треклятые фотографии, и как мужчина не старался сделать вид, что ему все равно, стоило Алехарио подсунуть ему очередной снимок с Морганой, как тот, сам не замечая этого, менялся в лице. Но этого было недостаточно! Хотелось нанести удар посильнее, болезненнее... И для этого ему было нужна Моргана.Но он чувствовал, что она не сможет быть его равноправным партнером в том спектакле, что он решил режиссировать, а сделать ее беспомощной марионеткой в своих руках... Алехарио не был уверен, что справиться... Если бы Моргана была такой, какой он представлял ее себе, какой рисовала ее Адрианела... Тогда бы у него не было сомнений, а сейчас... Сейчас он безрезультатно пытался сосредоточиться на дороге, а вместо этого то и дело поворачивал голову, чтобы взглянуть на сидевшую рядом женщину, и едва сдерживался, чтобы не поддаться порыву и не встряхнуть ее за плечи, чтобы вырвать ее из того омута, в который с каждой минутой она погружалась все глубже и глубже. Ему так хотелось расшевелить ее, вытащить наружу ту Моргану, какой она должна была быть: яркая, искрящаяся, полная жизни… Но той Морганы, о которой все время твердила Адри, не было. Была эта грустная, задумчивая женщина, которая молча следовала за ним, как ягненок, ведомый на заклание, и, смотря на нее, Алехарио не знал, кого должен ненавидеть в первую очередь. Впрочем, объект для ненависти у парня был и без того. И потому сейчас, сжимая женскую ладонь, обтянутую тонкой матрицей перчатки и потерявшуюся в складках жесткой ткани, Алехарио сам не понимал, толи он пытается ободрить спутницу, толи самого себя.
В голове путались образы: то огромная ванная комната, залитая белым искусственным светом и кровью, лужами крови… то бордовая громада луны, играющей зайчиками на обнаженной шелковистой коже, пахнувшей морской водой и шампанским… и уже другое женское тело - его матери - накрытое белой простыней, мокрой и пропитанной кровью… и бледное лицо Адрианелы, судорожно хватающей воздух в беспомощных попытках сделать вдох… А он стоит в дверях, пытаясь убедить себя, что все происходящее, - страшный сон и что еще немного, и он проснется. Но он не просыпается, и все вокруг кружиться перед глазами, словно карусель… Шаги, крики, истеричное шуршание диска телефона… И отец, мокрый до нитки и перепачканный кровью: кровь была везде, словно разлитая краска, и только личико Адрианелы осталось смертельно белым. На полу валялся серебряный поднос и хрустальный фужер, на стенках которого еще оставались бисеринки пузырьков. Кто-то сделал неосторожный шаг, и комнату наполнил скрип раздавленного стекла, отразившегося о белый блестящий кафель. И этот звук резко вырвал его из одного кошмара и швырнул в другой, и он бросился на отца с кулаками, бесконечно повторяя: «Это ты!.. Ты ее убил!» И снова чьи-то голоса и крики… И растерянные глаза Морганы, сощуренные на солнце…
- Эй, ты в порядке? - она слегка наклонила голову и легонько потрепала Алехарио за плечо. Он утвердительно кивнул и только тогда заметил, что остановил машину посередине дороги. Справа раскинулся небольшой городок Бриссак, утопающий в зелени садов, из-за которых почти не было видно невысоких домов с побеленными известью стенами. Чуть впереди возвышался одноименный замок, вознесший в небо угловые башни с машикулями в готическом стиле и высокие каменные трубы.
Шиферная крыша, казавшаяся издалека серебряной, отражала лучи клонящегося к западу солнца. Обтянутые плюшем стены из светлого камня… Окна, увенчанные треугольными и арочными тимпанами, непрерывными и разорванными.... Скульптуры в виде женских тел, украшавшие фасад над главным входом... Алехарио увидел все это в черных зрачках Морганы, и невольно улыбнулся, когда она, задумавшись, сжала его ладонь, в которой он все еще держал ее тонкие пальцы.
- Нравится?
- Да, но дело в другом... просто... - она прикусила губы и неопределенно пожала плечами, на обнаженной коже которых переливался солнечный свет, словно она нанесла его на тело вместо крема. - Просто я почему-то подумала, что чем-то похожа на этот замок... - она аккуратно высвободила свою руку и поправила перчатку, продолжая покусывать губы и о чем-то рассеянно размышлять. И Алехарио внезапно подумал, что окажись она сейчас перед мчавшимся навстречу грузовиком, ей вряд ли придет в голову броситься в сторону, и она так и будет недвижно стоять, пока ее, как мотылька, не сожжет свет габаритных фар. И лишь рефлекторное сокращение зрачков отличит ее от манекена. Сокращение зрачков и крупная дрожь, которая время от времени пробегает по телу и заставляет ее крепко сжимать ладони...
- Слушай, мне надоело! Почему, черт подери, я должен чувствовать себя палачом?! - нервы изменили Алехарио, и он таки встряхнул Моргану так, что у нее застучали зубы. - Я не тащил тебя сюда силой! Ты могла оставаться в свой проклятой больничке и радоваться там жизни! Но ты сама захотела приехать! Поэтому хватит строить из себя бедную овечку и всем своим видом внушать мне чувство вины за то, что я - гад такой - тебя во все это втянул!
- Ну прости, я тебе не Сара Бернар, чтобы тут же наклеить улыбку и разыграть миниатюру с вариациями на тему хорошего настроения! - Моргана оттолкнула парня, удерживающего ее за плечи, и посмотрела на него, слегка вздернув подбородок. - И если тебя что-то не устраивает, разворачивай машину и вези меня обратно!
- Как скажете, мадам! - Алехарио зло сплюнул и, с силой выдавив газ, резко вывернул машину на встречную полосу. Визг шин наполнил теплый воздух и потонул в реве мотора. И снова дома, виноградники и стада пасущихся лошадей замелькали по бокам машины, сливаясь в одну сплошную линию, змеящуюся на горизонте...
***
Солнце уже почти скрылось за горизонтом, но сумерки еще не спешили вступить в свои права, и лишь серебристая дымка, вьющаяся на горизонте, напоминала о том, что день идет на убыль. Высокие стены замка, еще недавно казавшиеся золотистыми в лучах солнца, теперь приобретали бледно-лиловый оттенок, на котором явственно выделялись заплатки плюща.
Издалека замок казался погруженным в дрему, но стоило войти вовнутрь или обойти его по периметру, чтобы понять свою ошибку. На первом этаже замка в апартаментах, открытых в будние дни для туристов, и ухоженном парке, сейчас мелькали яркие ткани карнавальных костюмов, из-под расшитых бисером и стразами масок смотрели чьи-то глаза, звучала музыка 16 века в современной обработке, и специально приглашенные из столицы танцоры исполняли средневековые танцы. В парке был сооружена специальная арена для рыцарских турниров, и каждый желающий мог облачиться в сияющие доспехи, прокатиться на одной из чистокровных лошадей или выпить пиво из большой деревянной бочки, возле которой собралась целая толпа.
Молодой герцог Венсан Коссе де Бриссак - хозяин замка с довольной улыбкой осматривал свои владения и веселящихся гостей и то и дело подмигивал то симпатичной девушке-дебютантке сезона, то роскошной светской львице, и те отвечали ему улыбками. И эти улыбки, звон бокалов, взрывы смеха и хлопушек приятным бальзамом лились ему на сердце. Этот праздник не имел ничего общего с той удушливой атмосферой лже-веселья, что царила обычно на светских приемах, где все проходило по всем известному протоколу и присутствие, на которых было обусловлено обязательствами, нежели искренним желанием гостей. Здесь все было по-другому: поверх одних, привычных масок были одеты другие - обтянутые бархатом и шелком, расшитые золотыми нитками и драгоценными камнями. Карнавальные костюмы бросались в глаза, затмевая ранги и титулы. Можно было говорить глупости, делать неосмотрительные поступки, смеяться громче обычного и пить больше дозволенного - никто не мог тебя осудить и сказать, что это неприлично. Здесь не было привычных рамок и ограничений, а если и были, то их, не долго думая, преступали.
Официанты, одетые в черно-белую униформу с родовым гербом на нагрудном кармане, легко лавировали среди гостей, разнося напитки: местные сорта вина и шампанское, доставляемое исключительно из Шампани.
Расставленные на зеленой лужайке столики соблазняли изысканными деликатесами, приготовленные лучшими поварами Бриссака и соседнего замка Анжер, откуда так же прибыла труппа кукловодов, чей яркий балаган стоял возле озера и манил к себе детвору. В нежно-голубом небе фрагментом яркой мозаики выделялся воздушный шар, переливаясь всеми цветами радуги и ловя лучи заходящего солнца.
Стоящая на ступенях парадной лестницы Адрианела заворожено смотрела на его медленный полет. Легкий ветерок трепал складки белого платья, и хрупкие кружева то и дело вздымались в воздух, словно вздыхали. На мраморной поверхности ступеней лежала ее любимый котелок и маска из серебристой ткани с россыпью блестящих стразов. Девушка легонько пнула ее ногой и, посмотрев на наручные часики, разочарованно вздохнула.
Воздушный шар поднимался все выше, едва различимо вырывался из горелки столб пламени, пара малышей, уплетающие мороженное из вафельного рожка, показывали на шар пальчиками и дергали за подол платья стоящую рядом красивую молодую даму.
- Мама, мама, смотри!
Адрианела еще раз взглянула на часы и присела на перила, подставив лицо последним лучам солнца…
Брюссель, Бельгия, август 1988 года
Загородное поместье утопало в зелени ухоженного парка и аромате только что подстриженной газонной травы, ровным полотном раскинувшейся перед парадным входом. Сквозь пуховые перины редких облаков светило солнце, белёсое и почти не припекающее непокрытую голову. Особняк, сложенный из белого камня, со стенами, покрытыми по периметру первого этажа тоненькими пластинками желтоватого мрамора, величественно выделялся среди высоких деревьев, усыпанных зелеными, огрубевшими за лето, листьями. Изящные колонны на втором этаже, соединенные легкими чугунными решетками, отбрасывали тень на чисто выметенный пол террасы, и кресло-качалка с удобными парчовыми подушками едва слышно скрипело, стоило только рядом с ним пронестись юркому трехмесячному котенку.
Адрианела сидела за длинными обеденным столом, покрытым белоснежной скатертью и, наматывая на палец одной руки локон длинных волос, другой старательно вырисовывала на большой листе бумаги рыжую кошачью мордочку. Поджав под себя ноги, так что пышная юбка нежно-голубого платьица собралась вокруг талии легкими волнами, а испачканные в пыли подошвы легких сандалий касались белых ленточек, струящихся вдоль спины из двух косичек, девочка увлеченно рисовала, оставляя на скатерти стружку от заточенных карандашей и маленькие серые катышки стертого ластика и разлохмоченной бумаги.
Рядом, склонив голову над утренней газетой, сидела Иления, изредка бросая недовольные взгляды на устроенный падчерицей беспорядок. Тонкие пальцы с аккуратными, ухоженными ногтями скользили по краю стоящего перед женщиной стакана с минеральной водой, и осевшие на стенках пузырьки время от времени соскальзывали с гладкой поверхность, устремляясь на поверхность. Обручальное кольцо поблескивала на солнце, отражая теплые лучи холодным сиянием искусно ограненного бриллианта. Задумчиво сощуренные серебристо-серые глаза смотрели куда-то сквозь ровные строчки черных букв, гутой сеткой покрывающих бумагу, пахнущую типографской краской.
- Мама! Мама, смотри! - Тэхера, стоящая до этого, облокотившись о балконную решетку, подбежала к матери и потянула ее за рукав легкого, почти невесомого пиджака. - Мам, ну посмотри!
Иления, с трудом отвлекшись от своих мыслей, улыбнулась дочери и взглянула в указанном ею направлении. На зеленой лужайке, панорама которой открывалась с террасы, в нескольких метрах от дома был расстелен огромный кусок цветной материи. На зеленом фоне ярко выделялись белые и нежно-голубые островки.
- Это воздушный шар! Ведь папа обещал мне, помнишь? - Тэхера переводила радостный взгляд с матери на лужайку, нетерпеливо подпрыгивая на месте. Светлые волосы, украшенные заколками в виде крохотных розочек, разлетались в стороны, складки юбочки поднимались в воздух легкими нежно-розовыми волнами, на щечках играл свежий румянец. Несколько мгновений женщина смотрела на дочь, вспоминая себя в ее возрасте, и невольно вздохнула.
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
Вот и сейчас Иления невольно вздохнула, увидев в небе воздушный шар и вспомнив тот далекий день 1988 года. Тогда все решилось… Она думала, что решилось. И та решающая битва началась именно с этих слов Тэхеры: « Это воздушный шар! Ведь папа обещал мне, помнишь?»
Отец Илении тоже многое обещал в свое время: обещал, что признает дочь, что жениться на ее матери, что даст им все, что они заслуживали. Он клялся в любви и в том, что лишь обстоятельства мешают ему быть с теми, кто дороже для него и положения в обществе, и денег, и тех привилегий, что он имел как сын маркиза, богатого ювелира, известного на всю страну. Эпифания - мать Илении то ли действительно верила во все эти пустые обещания, то ли хотела в них верить, надеюсь, что, в конце концов, превратиться из Золушки в принцессу. А пока она продолжала работать служанкой в огромном загородном особняке, терпя вечное недовольство хозяйки, так и не ставшей ей свекровью.
Иления помнила, как маленькой девочкой, играла на огромной кухне среди запахов изысканных соусов и жареного мяса. Громко звенела посуда, перед глазами то и дело мелькали ноги шеф-повара или одного и поварят, время от времени угощающих малышку свежевыпеченным миндальным печеньем или фруктовым муссом, который подавали на хозяйский стол в изящный розетках из венецианского стекла. Изредка, крадучись, на кухне появлялся отец девочки, шептал уже привычную ерунду на ушко ее матери и дарил дочери какой-нибудь милый пустячок. Иления лишь морщилась, принимая подарок, - уже тогда она понимала, что таким образом отец - избалованный богатенький мальчик, не смевший шагу ступить без одобрения матери, пытался откупиться от случайно прижитого и нежеланного ребенка. Стоило лишь однажды взглянуть в его испуганное лицо, когда он увидел Илению, играющей во дворе с его племянниками, чтобы понять, что он никогда не признает дочь и свою постыдную связь со служанкой. А потом он женился на девушке из высшего света, которая, имея сильный характер, без труда подмяла под себя и мужа, и свекровь. Но у Эпифании не было сильного характера, у нее его вообще не было, но Иления была не такой и всегда знала, что она хочет от жизни и как этого добиться. Сначала она надавила на отца, вынудив его оплачивать ее учебу и развлечения, затем, когда он умер, потихоньку тратила те средства, что он оставил ей в тайне от жены. А потом появился Фердинанд и стал ее шансом получить то, что она заслуживала по праву рождения, и она не упустила этот шанс: не тогда почти 10 лет назад, не 4 года спустя. И сейчас, когда у нее было все: имя, деньги, положение в обществе, она не собиралась этого лишаться и вновь становиться никем. Нет уж, она слишком долго шла к этому, слишком много сил приложила, чтобы добиться желаемого...
Иления отвела взгляд в сторону от воздушного шара и, взяв с подноса бокал с терпким густым вином урожая 1956 года, поймала на себе несколько заинтересованных мужских взглядов, рассматривающих ее из-под карнавальных масок. На самой Илении маски не было, да и настроение ее было отнюдь не праздничным. Какой-то червячок грыз женщину изнутри, мешая расслабиться и получить удовольствие в центре всеобщего веселья. Чужого веселья. Интуиция редко обманывала Илению, и женщина привыкла прислушиваться к ней, чтобы не пропустить внезапный удар. Но сейчас она даже не могла понять, откуда исходит опасность.
Задумавшись, Иления не сразу услышал голос подошедшего к ней официанта, он шепнул ей пару слов и тут же, раскланявшись, удалился.
- Всегда он заставляет себя ждать! – женщина недовольно приподняла аккуратно подведенные брови и, отставив в сторону бокал, направилась к главному входу. Там ее уже ждали Фердинанад, Тэхера и Адрианела. Рядом стоял радостно улыбающийся Алехарио, крепко держащий за руку женщину, чья лицо было скрыто под широкой полоской маски.
- Я хотел бы сообщить Вам радостную новость, - парень обвел всех присутствующий внимательным взглядом и, подмигнув сестре, продолжил. – Позвольте представить Вам свою спутницу. Вы уже знакомы с ней, но сегодня я представляю ее Вам в новом качестве, - Алехарио обнял женщину и легким движением снял с ее лица маску. – Моргана де Франдербург – моя будущая жена…
ГЛАВА 6
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"Видимо, это запись будет последней, пора заканчивать рассказ, пора ставить точку. Хотя нет, точки не будет, потому что у этой истории нет конца, нет того завершающего аккорда, который бы провозгласил финал. Так же как нет и не может быть точки отсчета, на которую было бы возможным указать со словами: "Вот с этого все и началось". Да, у этой истории нет начала, и не будет финала, ибо она и спустя годы будет жить в крови наших потомков, в стопке старых газет и ворохе фотографий, в картинах и старых дневниках, в бесконечном повторении светскими сплетницами, в шокирующих и выдуманных подробностях, в чьих-то домыслах и инсинуациях... И для каждого будет своя правда и своя ложь, своя жертва и свой злодей... Мне не достанется не одна из ролей: в этом спектакле у меня не было роли, я вышла на сцену, когда уже был опушен занавес, вышла, чтобы заменить одну из актрис, но сыграла уже в другой пьесе...
Но вот опять все сводиться к театральным подмосткам, и на ум сами собой приходят маски венецианского карнавала. Кожаные, инструктированные сочными каплями агатов и расшитые золотой вязью... Наподобие той, что когда-то я купила в Венеции недалеко от Словенской набережной. В витрине небольшого сувенирного магазина эта маска занимала самое почетное место: на бархатной подушке, искусно освещенное крохотными лампочками, чей свет играл на гранях драгоценных камней, то и дело вспыхивая яркими звездочками. Рядом на белоснежной карточке с фирменной эмблемой кругляшками нулей подмигивала мне цена - я едва взглянула на нее.
Потом я еще долго бродила по городу, держа в руках круглую коробочку, весело позванивающую металлическим замочком. Вокруг царило приятное оживление: легкие всплески весел, рев моторных лодок, переливы музыки и стук каблуков о мощенные булыжником улочки... Воздух пах розами, стоящими в огромных вазах перед входом в цветочный магазин, и горячей пиццей, подаваемой в уличных кафе на каждом углу... Над головой простиралось голубое небо, слегка присыпанное пылью облаков, и, отражаясь в зеленой воде каналов, принимало на свой небесных холст развешенное на балконах мокрое белье... Гондолы, черные с золотым, медленно скользили по зеркалу воды, ныряли под каменные мостики и вновь появлялись на божий свет под восторженный смех влюбленных... Все кругом было похоже на марципановые фигурки, покрытые розовой, белой и желтой глазурью, переливающейся в солнечном свете… И невозможно не понять непреодолимое желание взять в руки палитру и с тщательностью фламандских мастеров вырисовывать каждую трещинку на побеленной известью стене, каждую щербинку на перилах горбатых мостов, каждый вздох потревоженного голубиной стаей воздуха…
Ближе к вечеру, если с ветер с Адриатики не приносил холод и дождь, на улицах появлялось все больше масок, теперь они не только венчали витрины и стенды уличных торговцев, но и лица людей. И в едином хороводе смешивались перья и драгоценные камни, папье-маше и тончайшие пластинки дерева, покрытого замысловатой росписью и слоем блестящего лака...
Весело пляшет пламя зажженных факелов, где-то стучит серебряными подковами пара породистых лошадей, запряженных в роскошную карету с обитым красным бархатом салоном... Часами ты кружишься в центре этой не знающей перерывов карусели, впитываешь в себя чужое веселье, наполняешься им до отказа и выпускаешь его в мир - навстречу другим людям... Или бессмысленно бредешь сквозь толпу, огибая шумные группы ряженных, углубляешься в узкие закоулки, упираешься в тупик, один, второй, третий... Стихает шум праздника, темная, непрозрачная вода каналов застывает, похожая на кусок стекла, на поверхности которого в сонной полудреме качаются укрытые чехлами гондолы и маленькие лодочки...
Не каждому понравиться бродить по этим пустынным улочкам Венеции вдали от веселящейся толпы. Ты словно попадаешь в зачарованное королевство, скованное сном, и что-то пугающее и зловещее слышится в царящем там молчании. А оттого все громче бьется сердце, и с таким отчаянным любопытством всматриваешься в распахнутые навстречу ночи окна в саване штор...
Я дважды была в Венеции: в юности с семьей и несколько лет назад - в полном одиночестве. Какая из Венеций - а они были такими разными - понравилась мне больше? Наверное, я удивлю Вас, но я ни смогла полюбить ни одну из них.
Первая была лишь крохотным звеном в бесконечной веренице стран и городов, площадей и музеев, дорогих ресторанов и элитных антикварных салонов... Я с трудом могу вспомнить, какой была эта самая Венеция? Лишь агатовая маска безмолвно напоминает о той поездке...
Вторая Венеция - это тоска, грусть, скорбь и щемящая боль... Я сбежала туда от проблем, желая отречься от них в пылу маскарада, но неведомая сила уводила меня от буйства праздника в лабиринт запутанных улочек, где я плутала часами не в силах найти дорогу обратно в отель. Когда же, наконец, я попадала в свой номер и, не раздеваясь, ложилась на шелковое покрывало широкой постели, я забывалась тревожным сном, чтобы наутро проснуться и понять, что не знаю, что будет дальше, чего я хочу, к чему стремлюсь... И вновь хоровод масок окружал меня, беря в плен ярких всполохов бисерного хаоса и перешептывания перьев...
Однако мне не на что жаловаться, это заколдованное царство, в котором я провела долгий месяц, в конечном итоге помогло мне выкарабкаться из болота моего неудачного брака. Точнее сказать, не сложившегося, изначально не имеющего шансы сложиться... Пришлось разрушить его до основания, разобрать завалы и все начать сначала... Это был долгий тягостный период, но он остался позади, как и многое из того, что составляло когда-то мою жизнь... Только не думайте, что я жалуюсь - мне не на что жаловаться. В моей жизни были и боль, и потери, и разочарования, и если бы я могла прожить жизнь заново, я постаралась бы многое изменить. Многое, но не все.
В самом начале своего рассказа я написала о том, что если бы знала, чем все обернется, то не пожелала бы большой жизни с большими возможностями. Что ж, мне потребовалась почти полсотни страниц, чтобы посмотреть на все это под другим углом. Я хочу быть честной перед самой собой и потому не могу, не имею права на пламенные, полные патетики речи о то, что я готова отказаться от всего: богатства, имени, положения в обществе и вернуться в прошлое - в небольшой домик крохотной деревушки. И я рада, что никто не может поставить меня перед подобным выбором. Да, я много говорила о том, как пагубно повлияло на меня богатство, как я растворилась в атмосфере высшего света и потеряла себя. Но я виновата в этом сама, я позволила себя потеряться, позволила этому самому высшему свету поработить себя, превратить в бесчувственный манекен, пригодный лишь для того, чтобы демонстрировать очередное платье от известного кутюрье и поддерживать пустые, всем наскучившие разговоры. Я забыла, что вокруг меня такие же подневольные слуги света, что под масками лжи и притворства, масками, которые они чаще всего надевают не по собственной воле, эти люди страдают, любят, ненавидят - живут. Живут как каждый человек на планете: блистательный лорд и простой слуга, известная прима и серая невзрачная мышка, принц и нищий...
И все же в глаза всегда будут бросаться отличия, стоит только взглянуть на роскошную сцену королевского театра и сравнить ее с подмостками где-то в глубине прокуренного паба, утопающего в уличной грязи и отборной брани... И если Вы скажите, что выбираете второй вариант, я не поверю Вам.
Вы можете выбрать шатер цирка, усыпанный вырезанными из фольги звездами, под сводами которого раздается радостный смех, - этому выбору я поверю, я и сама бы сделала такой же. Но редкого человека не привлекает к себе вершина Олимпа, где на шелковых перинах возлегают боги и богини, сверкают золотые доспехи и украшения и терпкая амброзия утоляет жажду. Единицы из нас не мечтают подняться по мраморной лестнице, пройти мимо грозных Ор и окунуться в мир неги и наслаждений, которые предлагают тебе на каждом шагу - за соответствующую плату.
Впрочем, я говорю совсем не о том, к чему стараюсь привести этот рассказ. Говоря о богатстве, я имею в виду совсем другое. Я говорю не об его развращающий и губительных свойствах, действие которых мне довелось испытать на себе, а тех возможностях, что открывают перед нами деньги, регалии, имена... Образование, путешествия, подарки для близких, исполнение их желаний... - даже не эти двери являются самыми заветными, ибо однажды наступает момент, когда ты готов отказаться от всего этого ради еще одного рассвета, еще одной улыбки ребенка, еще одной весны... Деньги, много денег, подарили мне не один такой рассвет, не одну улыбку дочери, и теперь мне как никогда жаль, что у меня недостаточно денег, чтобы купить еще одну весну - она не продается...
А потому сейчас, когда за окном правит бал осень, я стараюсь раскрыться навстречу окружающему миру, не прятаться от него в озлобленности и обиде на весь свет, а дарить свое тепло, свою любовь, свои мечты, которым надлежит исполниться на радость уже другим людям… Я учусь любить осень, ее проливные дожди, ее листопады, оголяющие природу и укрывающие ее парадными одеждами садовые дорожки и чернеющие чугунными спинками скамейки… В вазе возле моей кровати стоит роскошный букет кленовых листьев, пряный запах которых наполняет комнату не столько собой, сколько солнечным светом, почти ощутимым на ощупь. Скоро к запаху листьев присоединиться аромат горячего сливового пирога, и Юлиса прибежит ко мне в спальню с дымящимся куском в покрове сахарной пудры на маленькой игрушечной тарелочке и будет кормить свою любимую куклу, кроша лакомство на мне на постель и что-то лепеча, рассказывая о том, как гуляла в парке вместе с отцом, а я буду мечтать, что успею увидеть свою малышку среди цветочных волн принадлежащего мне некогда королевства…
Юлиса... О своей дочурке я могла бы рассказывать часами, вспоминая десятки эпизодов, тысячи малейших деталей... Только мне не хватает слов: переполняют эмоции, и все вокруг тут же окрашивается в яркие праздничные цвета, словно с небосклона соскользнула радуга и наполнила комнату волшебным свечением... И музыка золотых и серебряных арф звенит в теплом воздухе, похожем на шерстяную шаль... Со стен улыбаются пушистые овечки с розовыми бантами, всюду разбросаны игрушки и крохотные полосатые носочки... И немного удивленно улыбается тряпичная кукла с ниточками рыжих волос и глазками-пуговками, алеют щечки фарфоровых принцесс, мелодично завывает юла, под прозрачным куполом которой преодолевает цветочные барьеры белоснежная лошадка с золотой сбруей... Темно-синий ковер с оранжевыми полукругами восходящего солнца усыпан крохотными фрагментами мозаики и конструктора, о которые постоянно кто-нибудь спотыкается... Иллюстрированные детские книжки, рамочки для фотографий в виде облаков и сердечек, плетеные корзины разных размеров, в которых пушистыми горками хранятся плюшевые медведи и зайцы... Да, об этом можно говорить бесконечно, и я обязательно еще расскажу Вам о своей малышке, но сейчас я чувствую, что пришло время наконец-то рассказать Вам все, чему я стала свидетелем, и что координально изменило меня и мою жизнь. И тот карнавал… Всего один день, один из тысячи, из многих тысяч… Разве я могла предположить, что все обернется таким образом…
Мне трудно рассказывать об этом, потому что я многого не знаю. Я что-то слышала, что-то видела, домысливала или не могла домыслить, запутываясь в невидимых сетях, в которых, словно мухи в паутине, бились окружающие... И все происходящее… Я словно сидела в темном кинозале, и белые столб света, в котором кружились пылинки и чьи-то тени, рисовал мне на экране красивую картинку: под звуки венского вальса кружились пары, горели звездочки свечей, сверкали драгоценности, улыбки и лакированная крышка рояля… Я смотрела на это буйство праздника и не принимала в нем участия: в центре зала и всеобщего внимания была Моргана, и это был ее праздник. Моему же веселью пришел конец, стоило лишь ей появиться в замке под руку с Алехарио. Вот здесь-то и начался настоящий маскарад…»
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
Бальный зал, обшитый панелями красного дерева и украшенный зеркалами в позолоченных рамах, погрузился во тьму и на смену штраусовском вальсу пришли другие мелодии: григорианские и друидские мотивы в современной обработке. Огоньки свечей слились в едином буйстве с яркими нервными всполохами неоновой иллюминации, и шорох карнавальных нарядов смешался с музыкой, прокатившейся по замку и растаявшей в потаенных уголках и подземных ходах, неизвестных даже хозяевам.
Разноцветные огни, причудливо играющие на лепнине высокого потолка и хрустальных гранях бокалов, выхватывали из темноты лица людей и придавали происходящему мистических дух, словно под сводами старинного замка устроили свой шабаш средневековые ведьмы. И Моргана, кружащаяся в центре толпы, отдавшись то завораживающе плавным, то резким движениям, казалась, предводительницей темных сил, захвативших замок и правящих там свой бал. На красном шелке ее платья и обнаженных плечах растекался неоновый свет, отражающийся в темных глазах и заставляющий их гореть диковатым огнем, словно погребальные костры древних друидов. Черные круги размазанной подводки придавали взгляду мистическую глубину, словно открывали ворота в другое измерение... Влажные волосы, выбившиеся из прически а-ля Кармен, все еще хранящей пышный бутон кровавой розы, упругими пружинками вздрагивали при каждом движении женщины и во взрывах света были похожи на гибких змей... И все в ее облике напоминало древние мифы и предания, притягивая к ней взгляды окружающих. Она словно явилась из другого мира, танцевала под свою собственную музыку и не обращала внимания на то, что творилась вокруг нее...
Алехарио смотрел на Моргану и не мог отвести взгляд: он словно сам погружался в тот гипнотический транс, во власть которому отдалась женщина, и почти ощущал дыхание того ветра, в вихре которого она кружилась. И все вокруг вдруг потеряло очертания: в теплом воздухе растворились стены, ожили фигуры, украшающие потолок, но и они в следующий миг проваливались в бездну, и оставалась только она в столбе льющегося откуда-то света: Моргана, Моргана, Моргана...
Он едва слышно шепчет ее имя, прижимаясь губами к покрытому крупной солью краю бокала, и с трудом сдерживается, чтобы не кинуться сейчас в центр зала и не увести ее прочь: от этой толпы, от этой странной музыки, от пьянящих напитков, похожих на воды Леты, в которых она готова утонуть, стоит ему только потерять бдительность. И он потерял ее... Когда уж был готов отказаться от своей мести, когда был готов сложить оружие... Алехарио смерился с тем, что ему придется отвезти Моргану в Тур, посадить на поезд и сделать вид, что ничего не было, и он бы не отступил бы от этого решения. Но...
Алехарио сделал еще один глоток холодного коктейля, вспоминая, как в плывущем мираже горячего воздуха блестели губы Морганы в каплях какой-то местной бурды, бутылку которой она купила в лавке возле автозаправке, пока он расплачивался за бензин. Он помнил, как позже лихорадочно заблестели ее глаза, и как сильно в тот момент ему хотелось что-нибудь разбить на мелкие осколки...
Черт возьми, во что он ввязался? Неужели ему действительно все это нужно?
Парень перевел взгляд на другой конец зала, туда, где в полутьме стоял его отец, так же как и многие в этом зале не сводящий глаз с Морганы. Рядом стояла мачеха Алехарио и, положив одну ладонь на плечо мужа, пальцами другой барабанила по золотым звеньям нефритового ожерелья, украшавшего ее тонкую шею. Темно-зеленая ткань платья, словно вторая кожа, обтягивала стройную фигуру женщины, вспыхивая изумрудными искрами. Замысловатый браслет в виде змеи блестел на запястье, и, казалось, что агатовые, искусно ограненные глаза неотрывно следили за происходящим в зале, не упуская не малейшей детали.
- Змеюка подколодная! - Алехарио отвел колючий взгляд от женщины и вновь посмотрел на отца. И ему внезапно стало смешно: кем надо быть, чтобы сначала свести в могилу жену, чтобы уйти к любовнице, потом изменять уже ей, и после всего этого выглядеть таким бедным и несчастным? И Моргана... Разве она не пострадала по его вине? Разве теперь она не имеет права переиграть партию и выиграть? Разве то, что она сама захотела приехать, не снимает с него, Алехарио, всякую вину за все, что теперь может произойти?..
Так какого черта его сейчас мучают сомнения?! Почему он не может наслаждаться тем замешательством и болезненным удивлением, которые вызвала новость о его скорой женитьбе на Моргане у его родственников? Почему нет уже того ощущения триумфа, какой он так остро чувствовал, рассматривая фотографии с приема и те, другие фотографии, залитые лунным светом, нечеткие, расплывчатые... Фотографии, на которых его невозможно было узнать, но на которых так хорошо получилась Моргана в лучах кровавой луны... И фотографии с художественных выставок и вернисажей, собираемые Адрианелой, и ее неприкрытое недовольство, когда она увидела брата вместе с Морганой, а он-то надеялся сделать сестре приятный сюрприз! А теперь она стоит поодаль, смотрит на него исподлобья с невысказанным осуждением, словно одна знает, что и для кого будет лучше!
Черт! Почему все против него, почему он сам готов выступить в этой битве соперником самому себе?!
Алехарио одним глотком опустошил бокал с какой-то беспомощной злостью и протянул было руку за очередной порцией выпивки, как перед ним возникла Адрианела и с неожиданной силой впилась острыми ноготками в его ладонь.
- Зачем ты ее во все это втягиваешь? - она смотрела на брата яростно горящим взглядом маленькой волчицы, насупив тонкие брови, и в своем белом одеянии невольно ассоциировалась с ангелом, когда-то выгнавшим из рая Адама и Еву. И этот ее вид разгневанной добродетели заставил парня злиться еще больше.
- Я втягиваю?! - Алехарио стряхнул со своей руки ладонь сестры и раздраженно рассмеялся, едва слышно скрипнув зубами. - По-моему, это тыпригласила ее на тот прием, а не я! Это ты мне прожужжала уши о том, какая она замечательная и неповторимая, при этом спала и видела, как бы подложить ее под нашего папочку! Скажешь, нет?
- А тебе важно, что я скажу? Тебе есть до меня дело? Или до нее? - Адрианела указала свои остреньким подбородком на Моргану и нервно повела плечами, обхватив их руками. - Я знаю, что ты нанял детектива, чтобы найти ее, и знаю, ГДЕ он ее нашел. И ты тоже знаешь и все равно стоишь здесь с видом напыщенного индюка, и плевать тебе на то, что ей плохо!
- Ей плохо?! Ей лучше, чем нам всем вместе взятым! - Алехарио демонстративно отмахнулся от сестры, ему не хотелось признавать правоту ее слов: он признал ее еще раньше, чем были произнесены всякие слова. Но он не хотел признавать себя виноватым: разве он заставлял Моргану приезжать сюда; разве он заставлял ее пить и сгорать в центре этого чертова праздника?
Он мог бы остановить ее... Попытаться остановить... Но он не делал этого: все ждал, когда наконец сможет почувствовать удовлетворение, видя, страдальческое выражение лица отца, которое он никак не мог скрыть под маской безразличия; видя, как беситься Иления, не оставившая без внимания настроения мужа... Но она была так спокойна и равнодушна, словно ничего не происходило. Лишь в первое мгновение, увидев Моргану, она изменила себе, выдав свое замешательство и некое подобие испуга. Но это было мгновение - одно единственное мгновение. И в следующий миг уже никто не мог догадаться, что эта женщина думает, какие чувства ею владеют. Стоит ли сомневаться, что она не перед чем не остановиться, перешагнет через любого и выйдет победительницей из любой битвы. А Моргана - достаточно взглянуть на нее, чтобы понять, что она проиграет, даже если у нее на руках будут все козыри: она просто не умеет выигрывать, она просто не понимает, что такое возможно, она привыкла проигрывать и пасует раньше, чем началась очередная партия...
Дьявол, угораздило же его поставить на аутсайдера! Алехарио был готов возненавидеть ее за это.
Парень вновь посмотрела в центр зала, но Морганы там уже не было: она стояла возле барной стойки, тянущейся вдоль противоположной стены зала, и отрешенно пила какой-то ярко-зеленый коктейль, украшенный множеством бумажных зонтиков.
- Ну полюбуйся, КАК ей хорошо! - Адрианела переводила одновременно гневный и жалостливый взгляд с Морганы на брата, и уже направилась было в сторону барной стойки, но Алехарио опередил ее и, пробравшись сквозь толпу, с силой вырвал из рук Морганы высокий бокал.
- Проклятье! Что ты делаешь?! - он и сам не понимал, на кого злился в тот миг: на нее или на себя, но если бы ему дали волю, он с удовольствием изорвал бы кого-нибудь в клочья. - Если я еще раз увижу, как ты пьешь какую-нибудь дрянь, я...
Он не смог закончил фразу: Моргана сделала шаг вперед и, уткнувшись лицом в его грудь, с беспомощным отчаянием вцепилась в его руку, словно утопающий - в спасательный круг.
- Пожалуйста... пожалуйста, уведи меня отсюда... Мне так плохо... Пожалуйста! - она мелко вздрагивала, словно под порывом ледяного ветра и казалось, что если не будет держаться за него, то упадет в тот же миг. И Алехарио не смог справиться с безудержным желанием обнять ее, прижать к груди и отгородить и от этого ветра, и от ее страхов и страданий... Он не мог объяснить свои чувства даже самому себе: ему просто захотелось создать для нее новый мир, безжалостно стереть прошлое и рисовать будущее только яркими солнечными красками... Захотелось сделать ее счастливой, даже если для этого придется отказаться от мести, от ненависти, от воспоминаний...
Она была такая хрупкая, такая ранимая... Моргана напоминала ему Адрианелу, не ту Адрианелу, какой она была сегодня, а ту, какой он воспринимал сестру раньше: маленькая, беззащитная, потерянная... О ней хотелось заботиться, ее хотелось оберегать... И пусть она была веселой, шумной, разрывающей в клочья тишину и покой - и тогда Алехарио с трудом скрывал свое недовольство поведение сестры - но для него она была все той же маленькой девочкой, сидящей на старых качелях в парке, печальной и сумрачной... А сегодня... Сегодня она была похожа на волчицу, защищавшую своего детеныша, и это заставило Алехарио посмотреть на сестру другими глазами. Что он собственно знал о ней? Ее мысли, ее чувства... Одна большая, бесконечная загадка, которая настораживала, пугала, заставляла чувствовать себя беспомощным... А рядом с Морганой он, пусть не надолго, мог почувствовать себя сильным: Алехарио словно ребенка держал ее на руках, прижимая к себе, унося подальше от этого зала, не обращая внимания на провожавшие их взгляды... Он чувствовал, что теперь у него есть цель в жизни, теперь у него есть тот, кто нуждается в защите, заботе, ласке... Адрианела... Она оказалась сильной, Моргана лишь казалась такой - она была слабой и беззащитной, и именно такой она была нужна ему... Именно она и именно такая!
Адрианела проводила Алехарио и Моргану внимательным взглядом и, запустив пальцы в длинные спутанные волосы, напряженно выгнулась всем телом, впиваясь острыми ногтями в кожу. Крупная, искусственно вызванная дрожь пробежала по позвонкам и отозвалась судорогой в кончиках пальцев. Девушка вздохнула, прикрыв на мгновение глаза, и медленно опустилась на обтянутый мятым шелком диван, стоящий возле стены.
Все не так, все неправильно. Кто придумал, что люди должны страдать? Кто придумал, что самую большую боль причиняют самые близкие люди?
Тысячи лет назад Ева нарушила запрет Бога и обрекла своих потомков на сотни поколений вперед на страдания, беды и болезни. Но разве дети должны отвечать за грехи своих отцов? Разве могут они винить их за совершенные ошибки?
Разве нельзя понять, простить? И забыть… Сделать вид, что забыл.
Адрианела облокотилась о стену, украшенную панорамным гобеленом, и, подтянув колени к груди, задумчиво затеребила ремешок кожаных мокасин. Быстрая музыка уступила место медленной лирической композиции, пары закружились в центре зала. Девушка несколько мгновений обездвижено смотрела расфокусированным взглядом куда-то вглубь толпы у противоположной стены, затем резко сорвалась с места и, подлетев к отцу, не слова не говоря, утянула его в круговорот танцующих пар.
Забыть! Не думать о прошлом! Нужно жить, просто жить, как говорила всегда Моргана. Но так ли это просто? То, что она говорила, и то, как она жила. Та Моргана, которую она знала, которой восхищалась, на которую мечтала быть похожей. Это была женщина, у которой была боль в прошлом, но которая умела жить настоящим. Она научила эту Адрианелу, но… Где-то была ошибка, программа дала сбой, что-то пошло не так.
Девушка закусила губу и, слегка отстранившись от отца, внимательно посмотрела ему в лицо, едва не сбившись с такта.
Что-то пошло не так, куда-то ушло то далекое летнее очарование, восторгающее ее, когда Адрианела видела отца с Морганой, когда рисовала в своем воображении новою жизнь с новой мачехой, когда она чувствовала, была уверенна, что это непросто наивные несбыточные мечты. Что-то сломалось, и Моргана сломалась вместе с этим «чем-то».
И Алехарио с его недобрым прищуром темных глаз с этим абсурдным заявлением о помолвки… Все это неправильно! Так нельзя! Он поймет, он должен понять! Он должен забыть о прошлом, должен забыть о месте!
Надо жить, просто жить!
Девушка с силой зажмурила глаза и уткнулась лицом в грудь отца. Фердинанд ласково погладил дочь по темным волосам, и глубокая пропасть, лежащая между ними, сократилась, став чуть меньше.
ГЛАВА 7
Турин, Италия, октябрь 2004 года
"Как странно... Я только что перечитала свои записи, и каждая строчка, каждое слово вдохнули в меня новые силы, одновременно высосав из меня все чувства и воспоминания, оживив их и тут же укутав в плотную пелену какой-то странной, удушливой отрешенности. Я словно оказалась внутри огромного стеклянного ящика, залитая прозрачной магмой, толи холодной, толи горячей. Я не могу пошевелиться, не могу сделать вдох, не могу произнести ни единого звука. Я словно тот герой Маркеса, что лежит в гробу, мертвый и живой одновременно. Он слышит, как стучит дождь за окном, чувствует, как пахнут цветы, стоящие в вазе, он ощущает дуновение залетевшего в комнату ветра... Ему снятся сны, он думает, он мечтает... Он живее многих живых, он скорее жив, чем мертв, но он мертв. А я жива. И "другая сторона смерти" для меня - другая сторона жизни. И, наверное, не зря когда-то Бонфуа написал, что "жизнь в конце концов всегда поддерживает тебя, а не смерть". Но был ли он прав? А если не был? Что если все не так? Если все наоборот? Что если мы живем потому, что однажды умрем, и чем ближе последний час, тем сильней в нас желание жить? Почему бы жизни ни питаться смертью, ее ожиданием, ее неминуемым приближением? В конце концов, что такое жизни? И что такое смерть? Кто знает, где та грань, что разделяет их?
Сколько вопросов... У меня нет ответа ни на один из них. Я не Маркес, не Бонфуа, я даже отдаленно не могу сравнить себя с кем-нибудь из писателей или философов, я не могу, как они, рассуждать о жизни и смерти, о бытие и его смысле. Я могу лишь рассказать Вам одну историю. В этой истории много смертей, много памятников и погребальных цветов, и потому эта история не должна, не может закончиться еще одной смертью, она должна закончиться весной, солнечным светом, переливом тюльпанного океана... Эта история должна окончиться жизнью и не закончиться никогда.
Но вот я опять отвлеклась от своего рассказа, опять потеряла нить повествования. Но это и неудивительно: ведь эта нить - клубок шерсти, который гоняет по комнате неугомонный котенок, опутывая цветными сетями все кругом, а не та волшебная нить Ариадны, что вывела древних героев из закоулков критского лабиринта. Наверное, поэтому я не могу отделаться от вкрадчивого, тихого, но неотступного страха перед своими воспоминаниями: в них так легко потеряться, в них порой так хочется потеряться... Хочется вновь ощущать привкус растаявшей карамели, липнущей к пальцам, аромат спелых румяных яблок, лежащих на широком, выкрашенном желтой краской подоконнике; и пьянящую прохладу яблочного сидра в высоком глиняном кувшине; и щекочущую мягкость травы, мокрой от росы и пахнущей сладковатым запахом то уходящего, то нарождающегося, словно юный месяц, лета... Мое детство в Пеньявуэве до отказа было наполнено этими незамысловатыми ощущениями, такими уютными и родными. Но почему-то тогда я не понимала их неповторимой ценности, и лишь сейчас, когда пришла осень и вновь принесла с собой запах яблок, густой и сладкий, как кисель, я почувствовала как дороги мне детские воспоминания, полные запахов фруктов, прикосновений шерстяного пледа, вкуса теплого молока, такого жирного, что золотистая солнечная пленка колыхалась на его поверхности... Иногда, когда я вспоминаю все это, я словно покидаю собственное тело и, поднимаясь к потолку, смотрю на все сверху вниз: на себя, лежащую в постели и так на себя не похожую, на неровные ряды рамок с фотографиями Юлисы на каминной полке, на звездочки кленовых листьев в невысокой вазе... Такие странные ощущения, они завораживают, ослепляют, в них хочется раствориться... Но потом я возвращаюсь в реальность, и карамель, и горячее молоко - все повторяется, но уже не со мной.
Да, оказывается время можно повернуть вспять, но жизнь все равно нельзя прожить заново. И если я могу отредактировать свои записи, исправить ошибки, что-то убрать, что-то добавить, вырвать листы, взамен них взять чистые и написать все сначала, то жизнь нельзя подвергнуть редакторской правке, нельзя исправить ошибки.
Ошибки... Я наблюдала за тем, как другие совершали их, как они жили их искуплением и невозможностью искупить... Я ничего не замечала, ничего не понимала… Я сидела у окна, смотрела, как рушатся витражи осенней листвы, потревоженные хлесткими ударами ветра, как осколки листьев падают на землю и впиваются в сердце... Холодный ветер кусал щеки и кончики носов, осенние лужи тонкими ручейками проникали в ботинки, а я прижималась к стеклу, запертая в Зазеркалье.
Так было и в тот день - день карнавала в Бриссаке. Я сидела за одним из столиков в тени невысокого орешника в компании других дебютанток сезона. Молоденькие девушки, все, как одна, обряженные в розовые и золотые шелка, окутанные облаками сладковатых духов, с волосами, собранными в замысловатые прически и украшенными искусственными цветами... До сих пор, закрывая глаза, я чувствую аромат тех духов, эфемерный и приторный одновременно, его почти невозможно уловить, и в тоже время он так навязчив, что кажется, что ты вся пропиталась этим запахом, что он проник под кожу, растворился в ручейках крови, запульсировал в висках...
Взгляды из-под масок и длинных, искусно накрашенных ресниц, кокетливые улыбки блестящих перламутром губ, зубки - жемчужины, родинки, веснушки под тонким слоем пахнущей ванилью пудры, смех, ужимки, пустые разговоры... Маленькие райские птички в золотой клетке, весело щебечущие на жердочке из слоновой кости... С обрезанными крыльями или с атласными ленточками, привязанными к лапкам, словно к воздушному змею: летай, но недолго, невысоко... Поднимешься чуть выше - непозволительно высоко - натянется ленточка, дернется, потянет обратно - на жердочку...
Шампанское пенилось в бокалах, таяли на языке белоснежные невинные поцелуи безе, «чирик-чирик» - раздавалось отовсюду. Обсуждались наряды. И осуждались: слишком пуританский покрой, слишком откровенный разрез, слишком броское, слишком простое, а этот цвет уже не в моде… Обсуждались мужчины. И осуждались: слишком стар, еще зелен, недостаточно богат, слишком скуп, безнадежно женат, не женат, но тоже безнадежно… Так много «против», так мало «за»… Но кто-то влюблен, кто-то счастлив, кто-то прячет счастье от чужих глаза - взмах ресницами, взмах веером – чтобы не сглазили, чтобы не разрушили… Кто-то предан, кто-то страдает, кто-то прячет страдания от чужих глаз - взмах ресницами, взмах веером – чтобы не жалели, чтобы не иронизировали, прикрываясь сочувствием… Но каждый смотрит на окружающих сверху вниз, осуждает каждый шаг, каждый поступок…
Алехарио и Моргана. Моргана и Алехарио. Вместе.
Это не укладывалось в голове. Как, каким образом так могло получиться?!
Какой мезальянс!
Нет-нет! Это долго не продлится!
Она без роду, без племени. Старше на 8 лет. Еще не утихли отголоски скандального репортажа с Мадейры, подложившего не просто ложку, половник дегтя в сахарно-бисквитные описания приема в честь моего дня рождения. Как Алехарио мог с такой связаться?! Привести ее в семью?! Опозорить род нечистой кровью?!
В те мгновения я совершенно забывала о собственной нечистой крови, о крови своей матери.
- Это мезальянс! – я не осмелилась произнести это вслух, но в душе то и дело находила новые и новые причины, почему Моргана и Алехарио не могут, не должны быть вместе! Я стояла перед ними, сведя на переносице брови и воинственно сложив руки на груди, и даже не пыталась изобразить приличествующему случаю радость по поводу объявленной помолвки. Да и за кого мне было радоваться? Я терпеть не могла обоих и с удовольствием заключала пари с подружками: как долго продлится этот союз? Я надеялась, что точка будет поставлена не позже, чем отгорят огни карнавала. Я ошиблась лишь на несколько часов – так много, так мало…
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
Часы пробили четыре утра, и громкий гул, нарастая с каждой минутой, прокатился по коридорам и галереям замка, пока не растворился где-то в отдалении.
Моргана невольно вздрогнула, услышав медный бой, наполнивший ей далекое детство в родительском доме, и еще долго вслушивалась в наступившую ночную тишину, пока в ушах тоненько не зазвенело от напряжения. Она лежала на широкой постели под кремовым балдахином в облаке спутанной юбки, чувствуя дыхания обнимающего ее Алехарио, лежащего рядом, поверх золотистого парчового покрывала, и, подняв кверху руку, обтянутую красным шелком, отрешенно ловила на его поверхности легкие блики света. Алые портьера и белые пенные ламбрекены - "ракушки" едва прикрывали окна, и свет тысячи золотых фонариков, горящий в парке, разгонял темноту и играл тенями на пугающе высоком потолке. Благодаря этому все вокруг казалось Моргане нереальным, напоминающим один из ее снов, когда она скользила в разноцветном тумане, растворяясь в нем, теряя способность мыслить и воспринимать окружающее. Она словно со стороны смотрела на себя, на происходящее кругом, ничего не чувствуя, ни к чему не проявляя интереса. Красиво, красочной и пусто...
Немного кружилась голова, но это было таким привычным ощущением, что Моргана никак не могла на нем сосредоточиться. Придет время, и ее это испугает, как пугает время от времени неспособность чувствовать боль. Или запахи... Моргана совершенно точно помнила, что где-то в комнате стоит огромный букет темно-бордовых роз, аромат которых с силой ударил в голову, когда Алехарио внес ее в эту спальню несколько часов назад. Сейчас она не чувствовала никаких запахов. Женщина хотела было повернуть голову и посмотреть, где именно стоит букет, но едва могла пошевелиться: Алехарио крепко прижимал Моргану к себе, уткнувшись лицом в копну ее спутанных волос, усыпанных серебряными гвоздиками шпилек. Иногда Алехарио что-то неразборчиво бормотал во сне, обжигая шею Морганы горячим дыханием, и ей приходилось, как маленького, гладить его по голове, чтобы он успокоился. Она делала это механически, не вкладывая в свои движения особого смысла. По сути, ей было все равно, что делает Алехарио, что ему снится, что он чувствует, когда находится рядом с ней. Потому что сама Моргана ничего не чувствовала: Алехарио был для нее посторонним человеком, порой она даже забывала, чей он сын. Она предпочитала не думать об этом.
Когда-то давно она могла бы возненавидеть Алехарио, всех и все, что хотя отдаленно относилось к семье Фердинанда. Но ненависть была слишком сильным чувством, таким же сильным как любовь, и Моргана и морально, и физически не была готова отдать себя на растерзание. А сейчас... Сейчас Моргана уже не была прежней, но по-прежнему была опустошена. Она находила утешение по переменной то в алкоголе, то в своих картинах, устраивая вернисажи и выставки, добиваясь признания и славы, ненужной и угнетающей. Как будто бы кто-нибудь понимал, как много себя она вкладывает в эти картины! Разве кому-нибудь есть до этого дела?! Разве кому-нибудь есть дела до нее, до ее боли, до ее слез?
Алехарио вновь что-то пробормотал, крепче обнимая Моргану, но та вместо того, чтобы уже привычно погладить его по темным взъерошенным волосам, резким движением сбросила со своей талии мужскую ладонь, словно это была ядовитая змея, и стремительно поднялась с постели.
Да, она могла бы возненавидеть Алехарио! За то, что он так сильно был похож на своего отца, за то, что ему точно так же не было до нее дела! Каждый из них играл ее, использовал, пусть с разными целями, разными способами - суть не менялась! Для Алехарио она была всего лишь орудием мести, мести за себя - не за нее! Он придумал свой дурацкий план, распределил роли и оставил ее одну на линии огня. Он подарил ей кольцо, привез сюда, представил как свою невесту и благополучно занял наблюдательный пост. Конечно, от него-то больше ничего и не требовалось, от нее же он требовал слишком много!
«Ну и ладно! Ну и сделаю!» - Моргана облизала губы, скусывая с них отслоившуюся тонкую кожицу, и старясь не запутаться в перекрученной юбке, подошла к окну.
В парке все так же горели фонарики, словно маленькие эльфы, устроившиеся на ночлег в зелени деревьев и ровно подстриженной газонной траве. Воздух был мягким и теплым, словно шерстяная шаль, хотелось укутаться в него и забыться. Перед глазами темнело, медленно, как в кинотеатре: гаснет верхний свет, вспыхивает прожектор, и огромное полотно экрана оживает волшебными образами, а потом снова все куда-то проваливается, и темнота обступает и проникает под кожу, и тянет куда-то вниз…
Брюссель, Бельгия, август 1988 года
Моргана открыла глаза и увидела над собой бело-голубой матерчатый купол и столб огня, воздух над которым плавился, словно стекло в жарких день. До сознания доносились голоса, смешиваясь и пропадая куда-то, как при плохой телефонной связи, они отвлекали ее от созерцания пламени, вырывающегося из горелки воздушного шара и плясавшем прямо перед ее глазами, и девушка едва сдерживалась, чтобы не заткнуть уши. Ей было плохо и хорошо одновременно, и отчаянно не хотелось, чтобы кто-нибудь отвлекал ее от этих ощущений. А пламя все плясало и плясало перед глазами… Весь мир в тот миг сосредоточился для ее в этом танце. Хотелось поднять руку и дотянуться до ярко-красного тропического цветка, почувствовать прикосновение лепестков к коже, впитать в себя, запомнить… Она словно на мгновение забыла, что такое огонь, что он несет с собой, чем чреваты эти прикосновения, которые она сейчас так жаждала.
- Моргана! – она слышала, как кто-то зовет ее, но не могла откликнуться. Или не хотела.
Если бы это мгновение можно было остановить, поставить на паузу и остаться в нем навсегда, как жук, застывший в капле янтаря. Поставить на паузу – она так боялась, что придется ставить точку!
Почему нельзя бесконечно долго лежать на полу этой огромной плетеной корзины, видеть над собой не небо и солнце, а купол воздушного шара и яркое пламя, и плыть куда-то вдаль, высоко-высоко, выше звезд… Высоко-высоко…
В глазах вновь потемнело, и она рухнула куда-то вниз, быстро, стремительно, словно потерявший управление самолет, пикирующий на землю…
Моргана усилием воли заставила себя открыть глаза: она стояла у окна, впившись пальцами в каменный подоконник. Несколько ногтей обломалось, кончики пальцев оцарапаны до крови даже через шелк перчаток. От внезапной нехватки воздуха резануло в легких, в висках набатом застучала кровь, и слюна во рту, густая, с тошнотворным привкусом резины, неприятно обволокло нёбо. Ей всегда становилось плохо от воспоминаний о последнем дне в Брюсселе. Прошло 6 лет – она не могла забыть. Последний день в стране под названием «Счастье»: она еще не покинула его границы, но в глубине души уже чувствовала, что все закончилось, что еще немного, и рухнут стены сказочного замка и похоронят ее под своими обломками. И тот день, радостный утром, сумрачный в полдень, полный обманчивых надежд вечером… Того дня словно никогда и не было…
Брюссель, Бельгия, август 1988 года
В глубине парка среди зарослей боярышника и диких роз, давно прирученных старым садовником, под тенью елей и орешника поблескивал в свете солнечный лучей небольшой пруд, покрытый чашечками кувшинок. Граница воды и суши была скрыта раскидистыми папоротниками, легко гнущимися под нежными порывами ветерка, дорожка, ведущая к пруду, почти терялась в буйстве летних красок. Темно-бордовые георгины со стрельчатыми лепестками и бледно-розовые герберы с серебристыми прожилками на блестящих в капельках воды лепестках окружали небольшую скамейку, вырезанную из ствола росшего здесь когда-то тополя, и наполняли этот укромный уголок упоительными ароматами позднего лета.
Моргана лежала на скамейке, закинув длинные ноги на спинку, покрытую замысловатой резьбой, и, положив голову на колени сидящего рядом Фердинанда, водила кончиком пальца по влажному носику устроившегося у нее на груди котенка. Маленький рыжий комочек, теплый громко поющий что-то на своем кошачьем языке, довольно жмурил глаза и все норовил облизать своим жестким, как терка, язычком подбородок девушки. Она смеялась, пытаясь увернуться, и если бы не удерживающий ее Фердинанд, непременно свалилась бы на землю.
- От тебя не минуты покоя! - нарочито сердито проворчал мужчина, в очередной раз предотвратив неминуемое падение, и попытался поправить сползший на лоб девушки ярко-красный берет, но Моргана пуще прежнего завертела головой, наполнив колыбель сада громким заливистым смехом, который когда-то так легко, почти играючи покорил Фердинанда. Вот и сейчас он невольно заслушался нежными переливали серебристого звона: берет выскользнул из рук и опустился прямо в клумбу с цветами, медовые волосы каскадом рассыпались по плечам девушки и коленям Фердинанда. Аромат лаванды и шалфея, легкий, щекочущий ноздри перебил все другие запахи и вскружил голову…
Фердинанд проснулся, все еще ощущая до боли знакомый аромат волос и прикосновение губ Морганы к своим губам. Она приснилась ему такой, какой он помнил ее все эти годы, шумной, веселой, неугомонной. Не такой, какой она предстала перед ним накануне. Странная, пугающая, с завораживающей полуулыбкой на губах, с горящими глазами – в ней слишком много напомнило Фердинанду его первую жену. Именно воспоминания о ней, умело возрожденные Иленией в день приема на Мадейре, перетасованные, освещенные под нужным углом, заставили тогда мужчину спуститься к гостям взвинченным и ненавидящим все и вся. Даже Моргану в какой-то момент он почти возненавидел: вернувшись из небытия, оттуда, где он ее когда-то оставил, она внесла хаос в налаженную, идеально функционирующую машину его семейной жизни, опять лишила покоя…
Покой… Черт подери, но зачем ему этот покой?! К чему?!
Однажды он многим пожертвовал, чтобы, наконец, вкусить этот покой, больше не слышать слез и упреков, криков и звона бьющегося стекла… Чтобы не приходилось сутками пропадать на работе, неделями – в командировках, только бы не возвращаться домой… Но он всегда возвращался: его встречали осколки разбитой посуды, изорванные длинными ногтями картины и обои, и огромные темно-синие глаза жены, пылающие лихорадочным огнем. Маленькая валькирия, итальянка по крови, актриса по жизни, она не могла без скандалов и истерик. Она питалась ими, как питается дождями горная река, бурля, вспениваясь, набираясь чудовищную, сметающую все на своем пути силу. Слишком красивая, чтобы быть без изъянов, слишком влюбленная в собственное отражение, чтобы считать нужным скрывать их. «Любите меня такой, какая я есть!» - говорила она, и не любить ее было невозможно. В ней было что-то от дьявола: она зачаровала, покоряла волю, опутывала ее своими сетями и повергала в отчаяние, когда приходило осознание, что нет сил избавиться от наваждения, что оно, словно микробы, уже захватило всего тебя, что нет от них лекарств, что потребность быть рядом – возвращаться вновь и вновь – сродни наркотику…
Но появилась Иления – полная противоположность Фелиции. Столь же не похожая на нее, как день на ночь. Этого оказалось достаточно, чтобы с головой окунуться в новую любовь, отречься от старой, такой болезненной, тягостной, изматывающей и душу, и нервы. На смену ночи, пришел день. Долгий, полярный, идеальный, как свежевыпавший снег, ровный, как тщательно выглаженная расстеленная на столе скатерть… Из жгучего огня преисподней он попал в ледяной прорубь, он понял это слишком поздно. Прошли годы. Смешались в адском коктейле лед и пламя, кровь прошлого и свет настоящего, сверкающий в глазах Морганы, и чтобы кровь вновь не окрасила все в свой цвет, пришлось собственноручно потушить солнце и вновь вернуться в ледяную пустыню, к Снежной королеве, чтобы навек остаться Снежным королем...
Но Моргана вернулась, вернулась под руку с его сыном… Далекая, чужая, не похожая на саму себя, так похожая на Фелицию… И сейчас уже казалось галлюцинациями тот ее растерянный взгляд, когда они встретились взглядами на приеме, тот же взгляд, который он помнил еще со времен Бонна, которые он никогда бы не смог забыть...
Бонн, Германия, 1988 год
Вокруг толпились туристы, заполнившие площадь до отказа. Наперебой звучала разноязычная речь, щелкали затворами фотоаппараты и шаги сотен ног смешались в единый гул. В воздухе то тут, то там виднелись яркие шарики всевозможных оттенков, один из них, синий, держала в руке Тэхера, а он держал ее, опасаясь потерять в толпе, как уже потерял Адрианелу.
- Она специально прячется, чтобы мы ее искали! Вот увидишь, она специально! – Тэхера топнула маленькой ножкой, насупив брови, и недовольно поджала губы. – Давай не будем ее искать! Давай? Пусть она здесь останется!
- Ну, как ты можешь так говорить? - Фердинанд присел перед девочкой на корточки и слегка потрепал за косичку. – Адри ведь моя дочь, я ее люблю, и ты должна любить – она твоя сестра.
- Но меня-то она не любит! Она со мной даже не разговаривает!
- Со мной тоже, - Фердинанд попытался улыбнуться девочке, но получилось это с трудом. Слишком сложные у него были отношения с дочерью да и с сыном… Даже трудно было сказать, с кем сложнее. Алехарио не скрывал своей ненависти, он винил отца в смерти матери и не собирался прощать его. А Адрианела… Она никому не говорила, что чувствует, она вообще почти не говорила… Редкие будничные фразы, они повергали в отчаяние, заставляли чувствовать свою бессилие, свою вину – так остро, как не заставляли даже высказанные вслух обвинения Алехарио. С ним было легче, Фердинанд просто старался лишний раз не пересекаться с сыном, чтобы не обострять конфликт, что делать с дочерью, как подступиться к ней, просто заговорить, мужчина не знал.
Если бы Адрианела была хоть на мгновение стала бы такой же как Тэхера, он знал бы, как порадовать дочь, как заставить ее улыбнуться. Если бы Адри хоть раз прибежала бы к нему вечером с толстой, слишком тяжелой для нее, книгой сказок и попросила почитать на ночь или поплакала, уткнувшись ему в грудь. Если бы все в его отношениях с дочерью вновь стало как прежде. Но Адрианела словно находилась на другом краю пропасти, над которой он мечтал, но нем мог перекинуть мост.
Как легко было любить Тэхеру, неродную, но такую ласковую и милую, немного капризную, как всякий ребенок, но такую трогательную в своих детских восторгах. Как сложно было найти общий язык с родной дочерью, тихой, замкнутой, отгородившейся ото всех, кроме брата, за невидимой постороннему взгляду стеной.
Фердинанд думал об этом и все сильнее чувствовал, как ему не хватает Морганы. С ней все было так просто, так легко. Она была маленьким солнышком, освещавшая его жизнь во время многочисленных командировок, такая нежная, такая родная… Если бы она сейчас, пусть всего лишь на миг, оказалась рядом и развеяла тяжелые мысли одной своей улыбкой…
- Вон она! – Фердинанд не сразу смог отвлечься от своих мыслей и принять, о ком говорит Тэхера. Он посмотрел в указанном ее направлении и увидел Адрианелу, она сидела на корточках и что-то старательно выводила мелком на бордюрном камне. Темные волосы выбились из хвостика, лицо и ладошки перепачканы цветными крошками, на губах давно забытая улыбка.
- Смотри! Я тоже умею рисовать! Видишь, прям как ты! – Адрианела дернула за руку сидящую на соседней скамейке девушку и обоими руками ткнула в свой рисунок. – Нравиться?
- Очень…
Моргана! Ему не надо было смотреть на нее, чтобы узнать этот голос, так часто будивший его по утрам, так часто слышимый во сне… Но он должен был взглянуть, должен был убедиться, что это не сон…
Их взгляды встретились: ртутно-черные зрачки резко расширились и полностью поглотили карий цвет, несколько быстрых взмахов густыми ресницами, карандаши, скатившиеся с колен и разлетевшиеся по брусчатке…
- Я… Я не знала… Я думала, вы уже уехали в Вену… - Моргана подскочила со своего места и едва слышно в царящем вокруг шуме быстро заговорила пересохшими губами. Она так боялась, что Фердинанд подумает, что она все подстроила, что приехала специально, решит, что она навязывается… - Я просто приехала… Я здесь родилась…
Она хотела сказать еще что-нибудь, все равно что, но все так быстро закрутилось, накрыло ее словно лавина. О чем-то просила отца Адрианела, подошла Иления – Моргана сразу поняла, кем она приходится Фердинанду, в каждой взгляде, в каждом жесте женщины сквозило ее собственническое отношение к стоящему рядом мужчине… Она взглянула на Моргану долгим изучающим взглядом, ловко скрытым под маской легкого светского любопытства, и едва заметно кивнула то ли своим мыслям, то ли в ответ на заданный ей Адрианелой вопрос.
А потом… Потом приходилось вживаться в роль друга семьи, стараться ничем не выдать своих настоящих чувств, чтобы иметь возможность рядом с Фердинандом – на расстоянии вытянутой руки, не ближе, но ведь и не дальше!
Если бы можно было вернуться в то время, на чуть-чуть, на несколько минут… Украсть бы их у прошлого совсем немного!..
Воздуха вокруг становилось все меньше и меньше, от духоты вновь закружилась голова. Моргана плеснула в лицо пригоршню холодной воды, но ни это, не принятый чуть раньше душ не помог. Она стояла, прижавшись к душевой кабине, казавшейся чужеродным предметом в этом замке, и безрезультатно пыталась справиться с застежкой на юбке. Было еще слишком рано, но женщина не могла больше не на минуту оставаться в четырех стенах, ей нужно было немедленно выйти на свежей воздух или хоть как-нибудь дать выход своим эмоциям, внезапно захлестнувшим ее и потянувшим на темное дно...
Молния, наконец-то, поддалась обтянутым мягкой замшей пальцам, и, на ходу закалывая на затылке мокрые волосы, Моргана вылетела в коридор и буквально упала в чьи-то объятия…
Фердинанд и Моргана смотрели друг на друга, почти неразличимые в полумраке широкого коридора, в которой гулким эхом раздавался стук сердец. Несколько долгих мгновений, слишком коротких мгновений – им не нужно было больше… Эхо послушно повторило звуки страстных поцелуев…
Прага, Чехословакия, сентябрь 1988 года.
Город умирал, умирал вместе с природой, вместе с опадающей листвой и застывшими холодными лужами, в которых отражались готические шпили старинных соборов. Все реже вздрагивал воздух, потревоженный стаей дымчатых голубей, и лишь порывы ветра, редкие и хлесткие, время от времени разрубали его на части. Было холодно и душно одновременно: в кончиках пальцев покалывало от мороза, а по спине струился липкий пот, и так сильно саднило кожу, словно под нее вживили кристаллы соли, и они медленно таяли, причиняя невыносимую и в то же время почти эфемерную боль...
Город умирал, и Моргана умирала вместе с ним. С каждым новым днем, с каждым новым ударом часов кастели святого Вита. И это утро, очередное утро, бесцветное, безрадостное, окутанное сероватой сеткой тумана, такой тонкой, что нельзя было определить, существует ли она на самом деле или это всего лишь последствия усталых бессонных ночей... Это утро, оно не было похоже ни на все предыдущие, ни на все последующие. Это было особое утро, но Моргана не хотела, не могла об этом думать. Она не могла даже плакать, отрешенно шагая по мосту и волоча за собой по мокрому булыжнику длинный шарф. Невысокий парапет, силуэты статуй и погасшие совсем недавно фонари... Она не замечала ничего, лишь рокот насыщенной дождями Влтавы долетал до ее сознания, неприятно ударяя в виски.
Замерзли руки. Моргана сложила их лодочкой и прижала к губам, стараясь согреть своим дыханием, почти насильно заставляя себя сделать каждый новый вдох. Она заставляла себя жить. После того, что сделала, после того, что не сделал ОН…
Вновь пошел дождь, как и вчера, и позавчера, как шел уже почти две недели, давая жителям столицы лишь короткие передышки, и снова растягивая над городом свои серых невзрачные сети.
Две недели... Моргана лежала на постели, смотрела на белый лист бумаги в незамысловатой раме, висевший на противоположной стене под тонким, треснувшем в уголке стеклом, и вслушивалась в стук капель о черепичную крышу, вслушивалась, чтобы не слышать щемящей тишины, царящей в квартире.
Телефон не звонил, шаги на лестничной клетке всегда затихали рядом с чужой дверью, даже из протекающий крана в ванной вдруг перестала капать вода.
Две недели, в которые она летала, в которые она дышала счастьем, две недели, когда ничто не могло омрачить ее радость... Две недели... Каталоги мадридской недвижимости вперемешку с акварельными набросками и эскизами цветными карандашами... Фотографии, запечатлевшие летнее путешествие, прикрепленные кнопками к стенам, скотчем - к дверцам шкафов, и цветные горки снимков на журнальном столике и обеденном столе... Чемоданы, полные до отказа, едва закрывшиеся на "молнии"...
Моргана с трудом справилась с замком и, откинув со лба прядь волос, то и дело лезшую в глаза, с удовлетворением провела ладонью по прохладной коже огромного, на первый взгляд, неподъемного чемодана. Рядом с ним, на заляпанном красками ковре, лежала календарь, вокруг, в радиусе нескольких метров, оторванные от него листы - ровно 14. На лице Морганы помимо воли светилась счастливая улыбка.
"Сегодня... Сегодня!" - девушка подняла один из листов, оторванный утром и на мгновение прижала к губам, оставив на черно-белой поверхности едва заметный отпечаток бледно-розовой помады. Моргана перевела взгляд на часы - стрелки почти сошлись на цифре 12 - и, поудобнее устроившись на полу, так, чтобы перед глазами все время был циферблат, отдалась во власть воспоминаний.
Перед глазами стоял брюссельский вокзал: размытый нечеткий образ, которому не сейчас, не тогда она не предала значения. Еще один вокзал - сколько их было? И не сосчитать. Снова вокзал...
Моргана встряхнула головой, отгоняя видения десятилетней давности, и, подоткнув под голову маленькую пеструю подушечку, прикрыла на мгновение глаза. Сейчас ей хотелось сосредоточиться на других воспоминаниях, до боли знакомых, незабываемых... Аромат мужского одеколона, прикосновение теплых ладоней к ее холодным, несмотря на теплый день, щекам... И яркое солнце, вынырнувшее из-за тучи и бьющее в глаза, заставляя жмуриться и морщить при этом нос...
Белоснежный берет с крупными разноцветными пуговицами, в беспорядке разброшенными по мягкому твиду, с трудом удерживается на туго завитых рыжих локонах, и она постоянно поправляет его, выдавая свое нервозное состояние.
- У тебя дрожат руки, - Фердинанд поймал ее ладонь в свою и легонько сжал тонкие пальцы. От этого такого привычного жеста Моргане стало спокойнее, на губах заиграла улыбка, стало как будто бы легче дышать. А ей хотелось так многое сказать, так много... Но она молчала.
Две недели - у нее оставалось ровно четырнадцать дней, чтобы мечтать, надеяться, верить. И Моргана верила, но в глубине души она знала: это конец!
Дождь все не прекращался, разукрасив город яркими красками зонтов. И крупные капли, падающей на ее щеки и соскальзывающие в уголки губ, казались соленными, словно слезы. Но она не плакала и, обессилено облокотившись о парапет, пустым взглядом смотрела на призывные темные воды. Золотые кленовые листья стремительно неслись вниз по течению, кружась в замысловатом танце, и исчезали под мостом.
Исчезнуть... Уйти… Она, как завороженная, смотрела вниз, почти чувствуя прикосновение холодной воды, обволакивающей тело, увлекающей ее вниз, туда, на темное дно, где больше не будет ничего. Ничего! Моргана надломлено рассмеялась, спугнув стайку нахохлившихся воробьев, и тихо повторила пересохшими, потрескавшимися губами: "Ничего..." Все будет так же как вчера и позавчера, и неделю до этого, и еще одну... Две недели она ждала, а потом еще две недели лежала на смятых, испачканный краской простынях, и бездумно смотрела в потолок. ОН не пришел, не позвонил, не объявился хотя бы для того, чтобы сказать: "Не жди!"
Уйти! Навсегда уйти вместе с этим мелким, склизким дождем, что падал с неба и больно бил по щекам... Уйти, уйти! Скорее, пока не закончился дождь, пока вновь не выглянуло солнце и не обмануло иллюзорным теплом в преддверии зимних холодов... Уйти!
Моргана подняла глаза, чтобы последний раз увидеть тонкие облака, светящиеся изнутри светом далекого солнца, скрытого от глаза. Она чувствовала, как в нее проникает этот серый больной свет, как он высасывает из нее последние силы и укутывает в колючую шаль.
Быть может, завтра дождь закончиться, высохнут лужи, солнце согреет город своим теплом, заискрившись в куполах церквей и витринном стекле. Быть может, а может, и нет - она не узнает, ее уже не будет. И ничего не измениться - все тоже вечное ничего...
Ничего, ничего, н и ч е г о... - она повторяла это слово, делая новый глоток кислого вина и открывая новую бутылку. Ничего - фотографии цветным листопадов взмывали в воздух и с громким шелестом, отдающимся в висках, опускались на пол... Ничего - она возила пальцами по ватману, смешивая краску прямо на ладони, и, прикасаясь к щекам, оставляла цветные разводы... Ничего - она раскрыла один из чемоданов и высыпала аккуратные свертки на ковер, полетела в сторону упаковочная бумага и атласные ленты, и детские вещи, желтые и сиреневые, мягкие на ощупь, почти невесомые застыли в испачканных пальцах... ОН не пришел, не пришел, а она бы не смогла пройти через уже знакомый ад в одиночестве! ОН не пришел, а она серой бестелесной тенью выскользнула из пугающе пустой квартиры и ушла в никуда - после которого простое слово "ничего" превратилось в судьбу. И белые стены больницы и лязг металла, и лица врачей под марлевым повязками - все повторилось, но все было по-другому. Из семи кругов ада она выбрала тот, что казался наименьшим - она брела по бесконечности круга, не понимая, его размер уже не имеет значения...
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
Это был поцелуй, полный страсти, тоски, боли и горечи... Поцелуй двух людей, навеки разделенных непреодолимой стеной прошлого, в котором, словно в адском котле, смешались ложные надежды, обманутые чувства, кровь, месть, сомнения, страхи... Они погрузились в этот поцелуй, они держались за него, как утопающие за соломинку, и, быть может, впервые за долгие годы ОН захотел утонуть, а ОНА - выплыть во чтобы то не стало...
- Нет! - Моргана резко вырвалась из объятий Фердинанда и, отвернувшись, спрятала лицо в дрожащих ладонях. Мягкая замша перчаток прикоснулась к лихорадочно горящим щекам, но даже сквозь ткань пальцы ощущали болезненный жар, усиленный гуляющим в коридоре сквозняком. - Нет...
Тихий голос гулко прозвучал в пустом пугающе длинном коридоре и рассеялся где-то за поворотом. В сером полумраке женский силуэт черным трафаретом выделялся на фоне узкого стрельчатого окна, выходящего в сад. Она дрожала, и Фердинанд, стоя поодаль, физически ощущал эту дрожь. Поддавшись порыву, мужчина подошел Моргане и обнял ее за плечи, привлекая к себе.
Когда-то это было таким привычным - обнимать ее вот так, зарывшись лицом в ее мягкие пахнущие шалфеем волосы. Теперь между ними была пропасть. И сколько бы он не убеждал себя, что поступил правильно, что у него не было другого выхода, заклинания, почти безотказно действующие эти 6 лет, вдруг потеряли свою силу.
Он совершил ошибку - как просто, как сложно...
Из двух зол выбирают меньшее. Перед ним на огромном шахматном поле, на котором не было места двум вражеским фигурам одновременно, стояли две королевы. Одна, вырезанная из цельного куска голубого льда, другая - из янтаря, то карамельного, то светло-орехового, то золотисто-желтого в зависимости от освещения. Маленький кусочек янтаря. С прожилками, с пузырьками воздуха, застывшими в смоле, с крохотными цветными чешуйками, похожими на крылья бабочки...
Из двух зол выбирают меньшее. И пусть с Морганой ему было легко и просто, пусть она заставляла его улыбаться и согревала светом своих чайных глаза. Но когда пришло время сделать выбор, перевесила та чаша весов, в которую Иления добавила воспоминания, обагренные кровью...
- Почему ты молчишь? - тихий голос отвлек Фердинанда от тяжелых воспоминаний, как отвлекал всегда, помогая забыть, снимая груз прошлой вины, пусть ненадолго, пусть не навсегда, но один-единственный вздох, сделанный полной грудь... Как ему не хватало этого вздоха!
- Я не знаю, что сказать, - он легким поцелуем прикоснулся к ее волосам, освобождая их из плена заколки. Чуть влажные пряди рассыпались по плечам, Моргана отняла ладони от лица и, скрутив волосы в жгут, приподняла их кверху, сцепив пальцы на затылке. Фердинанд с облегчением заметил, что обручального кольца не было. Но он по-прежнему не мог поверить, что она обручена, обручена с его сыном. Это казалось глупой злой шуткой... Его наказание. Вся его жизнь состояла из ошибок и расплаты за них, но он не хотел, не мог отдать Моргану в счет оплаты своих давних долгов. Она не заслужила того, чтобы стать разменной монетой. Но он сделала ее таковой...
- Это просто: скажи то, что должен был сказать тогда... - Моргана опустила руки, прижав их к бешено бьющемуся сердцу, но ее голос напротив был спокойным, тихим и неживым. Боль и горечь она вложила в слова, отдав все свои чувства им. - Скажи, что не любишь меня. Скажи, что я тебе не нужна. Скажи, что между нами все кончено. И не важно, что ты опоздал с этим на 6 лет. Скажи то, что я и так знаю...
Если бы она знала, как сильно он хотел сказать это еще тогда, 6 лет назад, но у него не хватило духа. Он приехал в Прагу, как они и договаривались, ровно через две недели после расставания в Брюсселе и несколько часов сидел на ступеньках напротив ее двери, не решаясь войти. Он повторял слова, подготовленные заранее, тщательно подобранные, те слова, которые должен был произнести, глядя ей в глаза, но которым сам не верил. Он мерил шагами лестничную клетку, куря сигарету за сигаретой, и, смотря в запыленное окно, считал повороты мельничного колеса, загребающего поржавевшими лопастями темную речную воду. Он чего-то ждал и сам не знал, чего. Быть может, что в следующую минуту дверь распахнется, и Моргана появиться на пороге в своей любимой рубашке, перепачканной гуашью. В его рубашке, той, что была на нем в день их знакомства. И сквозняк принесет из квартиры привычные запахи краски, крепкого чая и свежей сдобы. Она молча улыбнется, ни о чем не спрашивая, и он пошлет все к дьяволу и останется с ней. Но дверь не открывалась, закончились сигареты, и тяжелый табачный дым перебил все прочие запахи... Мужчина посмотрел на часы и только сейчас вспомнил, что забыл завести их с вечера: секундная стрелка дрожала, двоясь под толстым стеклом, но не двигалась с места.
Фердинанд горько усмехнулся: вот и он не мог двигаться в том направлении, в котором хотел – против часовой стрелки, он не хотел двигаться по часовой стрелке и потому застрял на этой чертовой лестничной площадке между двумя дверьми - той, что вела в квартиру Морганы, и той, что выходила на улицу, а значит домой, туда, куда он не хотел, но должен был возвращаться...
В порыве отчаяния Фердинанд распахнул окно и, сорвав часы с запястья, в сердцах швырнул их в реку, лениво текущую прямо под стенами дома. Ему казалось, что так он решил проблему, но где-то вдалеке быстро вертелись шестеренки, отсчитывая каждым новым кругом новую минуту и складывая их в часы. И кованые стрелки не прекращали своего хода, хода в привычном - но в правильном ли? - направлении.
И когда одна из стрелок коснулась цифры 12, раздался звенящая мелодия, задвигались кукольные фигурки на радость толпе... Часы собора Св. Вита пропели очередной час уходящего дня. Он хотел заткнуть уши и сделать вид, что ничего не слышал, но вместо этого Фердинанд ушел, громко хлопнув напоследок дверью...
Потому что жизнь всегда будет идти только по этой чертовой часовой стрелке!
Жизнь будет идти по замкнутому кругу и однажды вернет нас назад, на уже знакомое перепутье, но теперь у нас уже не будет выбора...
Фердинанд тяжело вздохнул, вновь придавленный грузом прошлого к земле, и крепче обнял Моргану, вдыхая цветочный аромат, окружающий ее легким облаком. В памяти сразу же ожили воспоминания: он словно вновь оказался в ее пражской квартире, где на стенах цвели солнечные ромашки, а на полу вперемешку с подрамниками были разбросаны стеклянные кубы с застывшими внутри колокольчиками. И Моргана сидела по-турецки на пестром ковре с арабским орнаментом и жонглировала этими кубиками, они выскальзывали из пальцев и разбивались на крохотные стеклянные шарики, наполняя комнату мелодичным звоном. А по утрам, когда она спала, уткнувшись лицом в наполненную чабрецом подушку, он будил ее, щекоча босые ступни пушистыми кисточками и рисуя на обнаженной спине цветные узоры сладко пахнущей масляной краской...
Он мечтал продлить эти мгновения, обещал оставить жену, он обманывался сам и обманывал Моргану. Наивно и жестоко... Ведь в глубине души он знал, что призраки никогда не оставят его в покое, вновь и вновь напоминая о прошлом, не отпуская, не оставляя права на счастье...
Но Моргана заслуживала счастья, любви, элементарных объяснений, а он просто исчез, не найдя в себе силы поставить точку, глядя ей в лицо. Он предал ее и злился, когда увидел Моргану на приеме, злился, увидев рядом с Алехарио, но лишь потому, что ненавидел себя, ненавидел ту жизнь, что выбрал, ненавидел свое прошлое, и будущее, которого у них не было, которое онперечеркнул... Ненавидел, но смирился и был почти счастлив, но только теперь он понял, что "почти" не считается.
- Ты ненавидишь меня? - вопрос сам собой сорвался с губ, но Фердинанд не пожалел об этом и, повернув Моргану к себе лицом, заглянул в ее темные глаза в ожидании ответа.
- Нет, - ее голос неожиданно громко зазвучал в пустом коридоре, хотя она не без труда выдавила из себя одно-единственное слово. Затем, словно осмелев, Моргана резко подняла голову и сипло продолжила срывающимся голосом. - Я не могу ненавидеть - это только кажется, что ненавидеть легко, а мне не удается. Сил не осталось, - женщина закусила губу и судорожно расправила плечи, сбрасывая с них руки Фердинанда. Колени подкашивались, и она чувствовала, что еще немного и без опоры не сможет устоять на ногах. Но однажды, доверившись и обжегшись, она не могла искать опору в том, кто обрезал ей крылья, позволив упасть на камни с той высоты, на которую увлек. Как он мог так с ней поступить? Почему? Когда-то эти вопросы не давали ей спать по ночам, потом она научилась не слышать их, но они всегда жили в сердце и бились в каждом его ударе. Все эти годы у нее не было ответов, сейчас же появился шанс получить их, но она не спрашивала. Она пыталась убедить себя, что теперь это не имеет значения, но стоило Фердинанду коснуться теплыми пальцами тонкой полосочки обнаженной кожи между перчаткой и рукавом блузки, как Моргана, презирая себя за слабость, была готова признать поражение. Но в душе все еще жил страх вновь оказаться проигравшей, и с каждым мгновением он рос, превращаясь из мелкой ряби на поверхности горного озера в штормовую волну, поднимающуюся все выше и выше, пока не захлестнул Моргану с головой. За считанные секунды ее уволокло под воду, протащило по каменистому дну и выбросило на пустынный берег. В глазах, наполненных слезами, потемнело, воздух, похожий на острые опилки, оцарапал гортань и застрял в легких. Женщина измождено прислонилась к стене и из последних сил, боясь не выдержать напряжения и разреветься, едва слышно проговорила, глотая слова:
- Я пойду. Уже поздно... или слишком рано... Не хочу проспать завтрашние скачки. Я помню, ты их любишь...
- Я люблю тебя! - Фердинанд с трудом успел поймать Моргану, готовую броситься прочь, и привлек к себе в порыве так и незабытого чувства.
"Старая любовь не ржавеет" - он держал Моргану в руках и как никогда верил этим словам. Его вновь охватил знакомый трепет, голова приятно закружилась от аромата нежных духов, и долгие шесть лет разлуки потеряли смысл. Все было так же, как тогда, в прошлом. И затасканные до грани каждым новым поколением слова о любви он мог вновь говорить с подкупающей мальчишеской искренностью, и Фердинанд шептал их, осыпая лицо Морганы поцелуями, чувствуя тепло ее тела в своих руках и безучастность... Она словно окаменела и, вцепившись ногтями в сжатые ладони, давилась слезами и внезапной жгучей яростью, охватившей ее, словно адское пламя. И когда его жар стал невыносим, Моргана с силой оттолкнула от себя Фердинанда и, сверкая остекленевшими глазами в полутьме коридора, громко, не боясь нарушить чужой покой в погруженном в сон замке, закричала:
- Не смей мне этого говорить! Что ты знаешь о любви?! По-твоему, наобещать с три короба и исчезнуть - это любовь?! - она горько рассмеялась, смотря в растерянное лицо спутника, и, ударив его кулачком в грудь, потерявшим силу голосом ответила. - Нет, это не любовь!
***
Убедившись, что Моргана ушла, оставив Фердинанда в одиночестве, Иления аккуратно прикрыла дверь и отступила вглубь спальни. На ее бледном, лишенном макияжа лице было невозможно различить обуревающие эту женщину эмоции. Казалось, она была и вовсе лишена чувств и, увидев мужа с другой, не испытала ни злости, ни обиды, ни ревности. И эти предположения были не далеки от истины: Иления всегда знала, что эмоции и сантименты - худшие из соратников и лучшие из врагов. Они делают людей слабыми, они ломают великие комбинации и спутывают карты. Женщина не могла позволить себе пасть их жертвой. Нет, она привыкла быть кукловодом и играть на чувствах других, и пусть она не испытывала от этого особого удовольствия, но всегда извлекала выгоду. Так будет и сейчас - Иления не сомневалась в своей победе.
Она давно научилась воспринимать людей в удобном ей качестве - шахматных фигур или зрителей, наблюдающих за игрой. Публика была предсказуема - победитель всегда прав! Фигурами управлять было сложнее, но количество возможных ходов всегда ограниченно, слон ходит лишь по диагонали, ладья - по прямой, а пешку не раз успеют вывести из игры прежде, чем она пересечет поле и станет королевой...
А свою корону Иления не собиралась уступать сопернице - ни тогда, ни тем более сейчас.
С этими мыслями женщина присела на постель и, взяв в руки гребень, стала расчесывать льняные волосы, выстраивая стратегию предстоящего боя.
***
Моргана лежала на мягкой траве и, свернувшись калачиком, рыдала, глотая соленые слезы. Они текли по щекам, все еще помнящим нежные прикосновения, и скатывались в уголки губ, хранящих недавние поцелуи. Она рыдала, и с каждым мгновением ей становилось все хуже: разрывающие ее чувства обиды, отчаяния и любви, находя выход, не приносили облегчения. Она рыдала, и свет фонарей, играя в мокрых дорожках на щеках, окрашивал траву в изумрудный цвет, и темные силуэты деревьев рисовали на ней густыми тенями замысловатые узоры. Золотым огнем горели окна первого этажа, похожие издалека на полыхающие костры, и теплый, густой воздух обволакивал тело, но не согревал, не в силах побороть нервную дрожь, сковавшую озябшие плечи. Казалось, Моргана очутилась в волшебном лесу, населенном прекрасными эльфами, но она не замечала ничего вокруг. Она сосредоточилась на своей боли, давая ей выход, впервые за многие годы не борясь с нею, не загоняя в отделенные уголки свой души. Она привыкла смотреть на мир и на саму себя взглядом стороннего наблюдателя, научилась быть беспристрастной и отстраненной, делая вид, что все хорошо. Она искала убежище в своем творчестве, забвение - в вине, топя в нем истину. Она прятала боль, но не разлучалась с ней - ее раковая опухоль, от которой нет спасения, сейчас она захватила Моргану целиком, не отпуская, опутывая своими клейкими сетями, разрастаясь внутри...
Она больше не могла притворяться перед самой собой, что все в порядке. Она научилась этому в юности, закрепила знания в клиники, каждый день применяла на практике, но эта игра не могла продолжаться бесконечно. Все в порядке! Моргана вцепилась замшевыми пальцами в землю и горько усмехнулась: разве она знала истинное значение этих слов?!.
- Конечно у меня все в порядке, по-другому не бывает, - женщина продолжала болезненно улыбаться, вертя в руках полупустую бутылку вина. Мысли путались, то сбиваясь в кучу, то рассыпаясь на куски, перед глазами плыло, и красные точки, сливаясь воедино, превращались в кровавую завесу, которая то темнела, то искрилась резкими режущими зрачки вспышками. Колючие слезы текли по щекам и подбородку и, падая на землю, пропадали в густой сладко пахнущей траве, от запаха которой в горле вставал склизкий ком. - У меня все в порядке. В п о р я д к е...
- А у меня - нет, - Моргана вздрогнула, услышав до боли знакомый голос, и опустила глаза, не в силах встретиться с Фердинандом взглядом. Длинные ресницы отбросили на лицо густые тени, почти полностью скрывшие дорожки от слез, но мужчина заметил их тусклый отблеск и, присев рядом, аккуратно прижал к щекам женщины носовой платок. - После того, как я увидел тебя на Мадейре, у меня все валится из рук, я даже спать по ночам перестал. Все время думаю о тебе, сначала говорил себе, что это скоро пройдет, но нет, не проходит.
- Сделай вид, что прошло. Я всегда так делаю, это помогает, - Моргана расфокусированным взглядом смотрела на свои сцепленные пальцы, чувствуя, как по щекам скользит мягкий хлопок, стирая слезы. Эти прикосновения убаюкивали ее, отгоняя боль, по телу растеклось приятное, расслабляющее тепло, в котором так хотелось раствориться.
- Раньше я тоже так делал, а теперь не могу. - Фердинанд вздохнул и убрал руку,
задумчиво сжав платок в пальцах. На бледном лице женщины в уголке губ осталась одна-единственная слезинка, сверкающая в ярком свете. Мужчина наклонился и осушил ее своими губами. - Не могу и не хочу!
- Я... я тоже, - Моргана вздрогнула, но не отстранилась. Слишком сильным было искушение вновь обмануться, представить, что они могут быть счастливы, что у них есть будущее... Притвориться, что завтра не наступит, а сегодняшняя ночь продлиться вечно... Сделать вид... Она шла наперекор своим словам, не в силах противиться своим отчаянным желаниям...
Их губы встретились, как встречались миллионы раз, но все в этом поцелуи было по-новому. Казалось, это был их первый поцелуй, чуть робкий, изучающий, сводящий с ума. Порыв чувств захватил их, унося куда-то вдаль, прочь от этого замка, прочь от проблем и препятствий, которые завтра непременно возникнут на пути. Но сейчас это не имело значения.
Примятая трава дурманяще пахла ранней осенью, и пряный аромат, смешиваясь с запахом пролитого вина, кружил голову. И поцелуи становились страстнее и требовательнее. Моргана через голову стянула с Фердинанда рубашку. Узкие женские ладони легли на мускулистые плечи, сквозь ткань перчаток впившись в них ногтями.
Их взгляды, переходящие один в другой, встретились. Никто не отвел глаз - в этот миг между ними не было преград.
- Люби меня, как любят в последний раз в жизни, - прошептала Моргана и, прижавшись спиной к мягкой траве, щекочущей кожу, притянула любовника к себе, прикасаясь губами к его губам.
Бесшумно выскальзывали из плена петель крохотные перламутровые пуговицы, и лишь манжеты, застрявшие на запястьях, мешали отбросить блузку в сторону. Щелкнула застежка бюстгальтера, и этот звук, слившись с легким стоном, до отказа наполнил ночной парк...
ГЛАВА 8
Леон, Испания, октябрь 2004 года
"То утро... Солнечное, безветренное, наполненное запахом осенней травы и горячего хлеба, украшенное цветными лентами и вычурными шляпками. Последнее утро прежней жизни, последнее утро, которое, пусть и с натяжкой, я могла назвать счастливым.
Я проснулась по обыкновению поздно, когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом, и его яркие лучи, пробравшись сквозь складки занавесок, падали на постель и били в глаза. Мягкое одеяло цвета карамели приятно обволакивало тело, над серебряным подносом, украшенном замысловатым гербом, поднимался густой пар, наполняя комнату ароматом горячего кофе и свежевыпеченных круассанов с абрикосовым джемом и шоколадом. Пока я лениво отщипывала крохотные кусочки сдобы и намазывала на них деревенское масло, горничная наполняла для меня ванную с морскими солями и готовила мой выходной костюм, заказанный у одного из лучших кутюрье Милана. Розовый жакет и длинная юбка, украшенная золотыми кручеными шнурками, сплетенными наподобие парео, и белоснежная блуза из мятого льна, невероятно шли мне и, сидя перед огромным зеркалом с пуховкой в руках, я не без удовольствия рассматривала свое отражение.
Дверь распахнулась с негромким стуком, и в обрамлении искусно вырезанной рамы я увидела свою мать. В элегантном лавандовым костюме со светлыми волосами, сколотыми на затылке серебряным гребнем, она вошла вместе с легким порывом ветра и наполнила комнату свежим прохладным воздухом. На пухлых губах, покрытых слоем помады и прозрачного блеска, играла спокойная и в тоже время торжествующая улыбка, тонкие пальцы, украшенные обручальным кольцом, держали в руках небольшую деревянную коробку в темную и светлую клетку. Шахматная доска, мама иногда любила дождливыми вечерами сидеть возле горящего камина с бокалом розового вина и задумчиво передвигать крохотные вскрытые лаком фигуры. "Съеденные" пешки она скидывала на золотистую львиную шкуру, лежащую на полу, фигуры рангами выше ровным рядами выстраивала по бокам доски, время от времени постукивая по ним ноготками. Король и королева из светлого дерева, чуть желтоватого, почти белого были украшены крохотными бриллиантовыми коронами. Королева из темного, насыщенно золотого - лишилась своей янтарной короны. Мама говорила, что она откололась при падении, но теперь я думаю, не было ли в этом какого-то тайного смысла?.. Почему мама не заказала новую фигуру на замену или другой шахматный комплект? Почему почти не прикасалась к тому набору, что подарил ей папа на одну из памятных дат? Серебряные и золотые фигуры размером с мою ладонь, тяжелые и, как мне раньше казалось, неподъемные, всегда невероятным образом притягивали меня в детстве. Бронзовый столик со столешницей в виде шахматной доски стоял в каминном зале, и я часто по вечерам устраивалась в кресле с легким пледом из верблюжьей шерсти и смотрела, как язычки пламени лижут дрова и отражаются на гранях блестящих фигурок. Я могла сидеть так часами, забыв о лежащих на коленях учебниках, и, переносясь в мыслях на столетие назад, представляла себя роскошной молодой дамой в пушистой накидке из черного горностая в окружении восторженных поклонников. Тонкими пальцами, сверкающими драгоценностями, я двигала фигуры, каждым новым ходом поражая всех своим умом и смекалкой, и так же легко ставила мат опытным соперникам, как и разбивала их сердца... При этом не имело значения, что в шахматы я играть так и не научилась и долгое время с трудом отличала ладью от офицера.
Зато однажды жизни преподала мне урок, посвященный гамбиту: пожертвовать малым, захватить инициативу... Хороший урок, но если бы он был только в теории!
Пожертвовать малым - в жизни пешка не просто крохотная фигурка, это чья-то жизнь. И стоит ей оборваться, пути назад нет. Партию не переиграть, а в новом однажды "съеденным" фигурам уже нет места.
Пожертвовать малым - кто измерит это малое, кто гарантирует, что оно не повлечет за собой новые несоизмеримо большие потери? Кто сказал, что захват инициативы приведет к победе, кто сказал, что эта победы принесет радость?
Столько вопросов... Вопросы задавать легко, но вот ответить на них всегда сложнее, подчас невозможно. Еще сложнее сказать правду, страшную правду прямо, без прикрас, без спасительных отступлений и бесконечных оправданий. Особенно когда знаешь, что оправданий нет. Тогда просто делаешь вид, что ничего не было, убеждаешь себя в этом и в один прекрасный день начинаешь верить. А еще через несколько дней не признаешь другой правды. И все заканчивается тем, что однажды ты не можешь отличить свою правду от той, другой, которая спустя годы похожа на сон, столь же сумбурная, сумрачная и непонятная, непохожая на правду...
Парадоксально, но бывает и так. Но в тот день я еще не знала об этом и, когда мама задумчиво расчесывала мои волосы и, переплетая золотыми лентами косы, укладывала их у основания шеи так, чтобы они красиво выглядывали из-под узкополой шляпки, я думала лишь о том, как произвести впечатление на герцога де Бриссака. Богатый, красивый и молодой наследник древнего именитого рода, он был прекрасной партией, и на него было открыта настоящая охота. В ход шли улыбки и томные взгляды, комплементы и порой плохо прикрытая лесть, откровенные декольте и вырезы, полупрозрачные наряды на грани приличия и напротив - подчеркнутые скромность и невинность.
Мне было всего лишь шестнадцать, и я еще не могла всерьез соперничать со светскими львицами, теми, что были и старше, и опытнее меня, но не поддаться атмосфере королевской охоты было сложно, ведь она была неотъемлемой частью светской жизни, вечной игры, непрекращающейся ни на минуту.
Я сидела на мягком пуфе, обтянутом персиковой парчой, и тщательно подбирала украшения, то и дело поглядывая на маму, словно пыталась скопировать ее облик. Она стояла у окна и смотрела вдаль, слегка сощурив серебристые глаза. Совсем скоро я буду стоять в точно такой же позе и смотреть на извилистую дорожку асфальтового полотна, вьющуюся между невысокими позолоченными деревьями и рощицами, усыпанными, словно охотничьей сеткой, яркими пурпурными ягодами. Но у меня в распоряжении еще почти два часа, и я могу сплетничать и болтать о пустяках, хмуриться из-за мятой складки на юбке, наслаждаться шипучим шампанским, и злиться, когда в поле моего зрения попадают Алехарио и Моргана.
Через два часа все изменится...
Бриссак, Франция, сентябрь 1994 года
На трибунах импровизированного ипподрома, сооруженного на поле неподалеку от замка, уже закончились приготовления к скачкам, и жокеи, одетые в красную с черным форму и блестящие шлемы, готовились к заезду, не забывая поглядывать на симпатичных девушек и дарить им свои улыбки. Представительницы прекрасной половины, облаченные в легкие по случаю жары наряды, с кружевными перчатками и зонтиками, прохаживали вдоль длинной ограды или, устроившись на невысокой трибуне, обменивались взглядами с красивыми юношами и не слишком привлекательными, но богатыми наследниками - холостяками. Светские кумушки, тщательно скрывающие свой возраст от посторонних, а уже немолодую кожу - от палящего солнца, внимательно следили за окружающими, чтобы не пропустить какой-нибудь многозначительный взгляд или неосторожно брошенное слово, а затем с упоением обсудить это с другими любительницами перемывать косточки. Мужчины в большинстве своем обсуждали политику и недавний скачок акций крупного европейского холдинга, не забывая зондировать почву для очередного выгодного контракта по слиянию средств или купле - продаже какого-нибудь завода.
Фердинанд стоял в избранном кругу крупных предпринимателей и слушал мало занимательный рассказ о торгах на токийской бирже, но его мысли в этот миг были далеко. Он все думал о прошедшей ночи, и чем ярче становились воспоминания, тем сильней сжимались в кулаки ладони, и побелевшие фаланги пальцев были немым, но красноречивым показателем состояния мужчины.
Моргана встретилась глазами с его тяжелым взглядом и, до боли закусив губу, повернулась к Алехарио.
- Он ненавидит меня… - ее голос был тише шелестящей на ветру травы, затуманенные, мутные глаза смотрели с растерянностью и упреком. Алехарио отвел взгляд в сторону и крепче сжал ее узкую ладонь, чувствую холодное золото широкого браслета, неприятно касающегося его руки. Он ничего не ответил, да и что он мог сказать? Он не чувствовал торжества, не чувствовал радости, лишь мерзкое чувство гадливости преследовало его все утро. Его план воплотился в жизнь, все получилось, но он не был удовлетворен. Месть, о которой Алехарио мечтал долгие годы, которую лелеял, ударила рикошетом и по нему самому.
Вчера вечером он твердо решил отказаться от своего плана, утром он понял, что пути назад уже нет, но и дорога, ведущая вперед, вдруг куда-то пропала…
Несколькими часами ранее.
Алехарио открыл глаза и увидел Моргану: она сидела на подоконнике, подтянув колени к груди, и неподвижным взглядом смотрела куда-то вдаль. Рыжие волосы, выбившиеся из-под резинки, падали на щеки, подчеркивая их белизну, подбородок тонул в высоком вороте кашемирового джемпера. И кончики пальцев, едва выглядывающие из-под длинных узких рукавов, смятых на локтях множеством складок, задумчиво перебирали тонкую бахрому кожаного пояса, то заплетая ее в косички, то распуская их. Солнечные лучи играли в блестках на то аккуратных, то обломанных ногтях и рисовали на щеках золотистую паутинку узора. И во всем облике женщины была какая-то подкупающая детская беззащитность, хотелось подойти к ней и крепко обнять, защищая от окружающего мира, прекрасного, но такого жестокого.
Алехарио улыбнулся, любуясь Морганой, и, скинув одеяло на гладкий паркет, подошел к окну.
- Доброе утро, - он поцеловал женщину в висок и, коснувшись холодной щеки теплыми пальцами, убрал с лица прядь волос, вправив ее за ухо. Моргана безучастно кивнула в ответ, даже не взглянув на парня, и, положив голову на колени, отсутствующим взглядом скользнула по изумрудной дорожке реки, весело сверкающей на утреннем солнце. Легкий ветерок влетел в окно и подхватил легкий тюль ламбрекенов, наполнив их теплым воздухом, и, пробежав меж складок портьеры, бросил алый парус в лицо Морганы. Она вяло, безжизненно отмахнулась, скользя босыми ступнями по лакированному деревянному подоконнику, укрытому воланами мягкой струящейся ткани. Пальцы коснулись прохладного стекла, раздался легкий скрип и через мгновение высокий хрустальный бокал упал вниз, разбившись о каменные плиты.
Алехарио, резким движением откинул шторы в сторону, наполнив комнату жалобным постукиванием деревянных колечек, и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз: на широкой площадке в окружении ухоженных клумб валялась отколотая ножка бокала среди горки осколков. Взгляд темных глаз тут же потяжелел, черты лица заострились, он поднял глаза на Моргану, продолжающую безучастно смотреть в окно, и с горечью покачал головой:
- Все это закончиться тем, что ты сдохнешь в какой-нибудь канаве! Ты этого добиваешься?
- Может быть, - женщина, наконец, посмотрела на парня пустым остекленевшим взглядом без тени мысли или эмоций и вновь вернулась к пейзажу за окном. - Но это, к сожалению, была просто минеральная вода, - кривая ухмылка коснулась потрескавшихся губ и застыла на позолоченном солнцем лице маской скорби и боли. Но прошел миг, и Моргана вновь походила на бездушную куклу, нарисованными глазами смотрящую в никуда.
Алехарио громко скрипнул зубами, с трудом борясь с желанием как следует встряхнуть Моргану. Пальцы сцепленных ладоней побелели от напряжения, нервно заходили желваки, когда зубы сжались все плотнее. Парень тяжело вздохнул и, взяв женщину за локоть, стащил ее с подоконника на гладкий паркет.
- Послушай меня, это очень важно, - он взял Моргану за подбородок, заставляя ее смотреть ему в глаза, и тяжело вздохнув, сказал. - Все отменяется...
Он произнес это и почувствовал облегчение, он не знал, что опоздал. И когда Моргана истерично рассмеялась, оседая на пол и захлебываясь слезами, он лишь беспомощно смотрел на нее, не понимая, что происходит. Она смеялась, размазывая по щекам черную подводку и тушь, и что-то неразборчиво повторяла срывающимся голосом. Алехарио пытался ее успокоить, но чувствуя тщетность этих попыток, подхватил на руки и отнес в ванную, поставив под холодный душ.
Ледяные иглы пронзили тонкую ткань и впились в кожу, обжигая пробирающим до костей холодом. На мгновение перехватило дыхание и потемнело в глазах. Моргана вскрикнула и попыталась вырваться, но Алехарио крепко держал ее в своих руках, подставив прямо под мощный поток холодной воды. Миллиард, похожих на льдинки, брызг били ему в лицо, но он не обращал на это внимания и, дотянувшись до крана, усилил напор. Моргана перестала биться и, вцепившись непослушными пальцами в руку парня и стуча зубами, тихо, почти без эмоций сказала:
- Ничего не отменяется. Поздно. Теперь уже слишком поздно...
***
Выстрел стартового пистолета взорвал теплый воздух, тут же наполнившийся дробным стуком копыт, и на мгновение отвлек Фердинанда от тяжелых воспоминаний. Он оторвал взгляд от смутного силуэта Морганы, почти растаявшего где-то в толпе, и посмотрел на жену. Иления стояла рядом, теребя в руках небольшой бинокль на кожаном шнурке, и, казалось, была полностью поглощена своими мыслями. С красивого лица не сходила улыбка, не та привычная дежурная улыбка, к которой он так привык за эти года, а искренняя, живая, переливающаяся в ярком солнечном свете, словно бриллиант. Она и сама была похожа в этот миг на прекрасный камень в искусной огранке, сияющий серебристым внутренним светом.
Она была счастлива. Затяжная партия подошла к концу, больше не надо было предугадывать очередной шаг противника и предпринимать контратаку, больше не надо было быть все время начеку и опасаться пропустить удар. И неважно, кто победил, за кем был решающий ход, она НЕ проиграла - в этой схватке такой исход дорогого стоил.
Моргана была серьезной, но слабой соперницей - Иления поняла это сразу и потому не спешила вступать в открытый бой, предпочтя наблюдательную позицию. Она делала вид, что ничего не понимает, не замечает многозначительных взглядов, которыми обменивались Фердинанд и Моргана, якобы случайных прикосновений и других, на первый взгляд, не заметных, но таких очевидных мелочей. Она не мешала, не вставляла палки в колеса, лишь выжидала момент, когда один единственный удар выведет соперницу из игры. Иления до сих пор помнила тот миг, когда она поняла: пора! Она стояла в надежно скрывающей ее зелени старого сада и, пока Тэхера, прыгала вокруг готового к полету воздушного шара, смотрела на своего мужа, целующего другую. На лице не дрогнул ни один мускул, сердце по-прежнему билось ровно и размеренно, и лишь предательская мысль: "я в чем-то ошиблась", - выбивала из колеи. Ведь она любила Фердинанда, быть может, не той любовью, которая была ему нужна, но той единственной, которую могла себе позволить. Ею не руководил голый расчет, но чувства всегда оказывались слабее разума, легко подчинялись ему, отходили на второй план - возможно, в этом была ошибка, возможно... Иления всегда знала, что в этом ее сила, и, чтобы не стало у нее на пути, тонкая - на грани - игра разума всегда победит безрассудство чувств. А потом, когда воздушный шар поднялся высоко в небо, и Моргана вдруг потеряла сознание, Иления поняла: теперь или никогда! Если она упустит момент, она проиграет. Но она победила. Теперь она окончательно победила!
Иления улыбнулась шире и, слегка запрокинув голову, посмотрела в глаза мужу. Фердинанд отвел взгляд в сторону, но через мгновение женщина почувствовала, как он сжал ее ладонь.
Улыбка на пухлых губах стала ярче: сегодня ей не надо было прятать свои чувства, сегодня она могла торжествовать в открытую!
Несколькими часами ранее.
Иления не спеша шла по Залу Гвардейцев, рассматривая старинные гобелены, висящие на стенах, и богато расписанные балки низкого потолка. Лучи солнца, едва поднявшегося над горизонтом, падали из окна и ложились на светлый пол, почти незаметными полосками. Впереди чернел старый, давно не топленый камин, а рядом на единственном кресле с неудобной спинкой, низко склонив голову, сидела Моргана. Иления на мгновение остановилась, собираясь повернуть обратно: она торжествовала, радуясь своей победе, но торжествовать над поверженным врагом было низко и несвойственно этой женщине. Но и жалеть соперницу она не жалела.
- Нельзя жалеть человека, добровольно обрекшего себя на проигрыш, - скажет она несколькими минутами позднее. В ее спокойном голосе будет немного назидательности, капля сочувствия, чуть больше непонимания и сознание собственной правоты. - Поверь мне, у тебя был не просто козырь, а КОЗЫРЬ, но ты сбросила карты.
- Не понимаю, о чем ты, - Моргана бросила на собеседницу короткий взгляд и вновь сосредоточилась на своих ладонях, задумчиво покручивая браслеты на запястьях. Иления внимательно проследила за этими движениями и, прижавшись спиной к холодной стене между двумя темными гобеленами, уверенно произнесла:
- Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. А я ведь, признаться, даже испугалась на мгновение: что значит покрытые плесенью воспоминания против... - Иления замолчала, выразительно посмотрев на Моргану, и, заметив, что та напряглась, словно натянутая струна, не спешила продолжить, уступая инициативу собеседнице. Но та, крепко сцепив ладони, молчала. - Ничего они не значат! Но я привыкла не сдаваться до последнего, а ты даже не попробовала - не буду скрывать, я этого никогда не пойму.
- Козыри говоришь, - губы Морганы искривились в болезненном изломе, в глазах, наполовину скрытых за густой челкой, отразились прежние страдания, незаметные для постороннего взгляда. Женщина встала с кресла и, подойдя к камину, устало оперлась о шершавую каменную трубу. - Однажды у меня уже было целых два козыря и решимость идти до конца, и еще черт знает что! Но... Зачем? Я пробовала, я не хотела, чтобы все повторилось! Я и так целых 17 лет зализывала раны!
"Зачем?" - Моргана одними губами повторила этот вопрос и, вцепившись пальцами в волосы, замотала головой, отгоняя воспоминания, но они жили в ее душе, они заняли прочную позицию в ее памяти, опутав прочной клейкой паутиной и разум, и тело. Зачем говорить, зачем? Если однажды она попыталась, если однажды она сказала и услышала в ответ десяток пространственных оправданий и напутствий на будущее, красивые, книжные слова, не сумевшие прикрыть уродливый смысл, правду, которая до сих пор стучалась в висках: она не нужна, ее не любят, ей придется со всем справить самой, потому что в ЕГО жизни ни ей, ни ее ребенку места нет...
Она не смогла бы пережить все это заново, не смогла бы вынести прежнюю боль в одиночестве. И когда она поняла, что ждет ребенка от Фердинанда, вместе с этим знанием пришло и другое: у них нет будущего. Но она ждала, ждала ровно на две недели дольше оговоренного срока, пока однажды утром, смотря на серое низкое небо, не приняла решение. Она думала, что разорвет замкнутый круг страданий, когда она поняла, что лишь расширяет его и без того бесконечные границы, было уже поздно... Она сделала аборт.
И сколько бы она не уговаривала себя до того злополучного утра, что все будет хорошо, что скоро у нее появится человечек, который всегда будет рядом, который будет любить ее, которому она будет нужна, стоило ей вспомнить прошлое, и страх, что все пойдет по старому сценарию, сжимал горло, медленно убивая. Она боялась новых надежд и новой боли, боялась поверить и обмануться. Она молча смотрела в потолок и с каждым днем все яснее понимала, что не выдержит, если с ребенком что-нибудь случиться. А если случиться с ней?..
А потом, с трудом добравшись до дома, Моргана впервые увидела мир черно-белым. Она лежала на постели, разметав по подушке волосы, и, вцепившись онемевшими пальцами в смятые простыни, набухшие от разбавленной вином краски, смотрела в окно. Мутное небо с безразличием проплывало совсем близко, цепляясь туманными облаками за верхушки деревьев. Шел мелкий дождь, тонкой сеткой занавесивший окно, и редкие раскаты грома прокатывались прямо над крышей, шурша черепицей. А на разбросанных тут и там листах бумаги, извлеченных из потрепанной папки, бушевала неистовая гроза, иссиня-черная, насыщенно фиолетовая и лиловая, с красными стрелами молний и бурлящей пузырящейся рекой, забирающей чьи-то жизни. Раздавленный тюбик с желтой краской одиноко лежал на краю постели, но Моргана в тот день не различала красок, все окрасилось в серый - где чуть светлее, где темнее - цвет и даже кровь, струящаяся по острым зазубринами толстого бутылочного стекла, казалась насыщенно-серой...
Моргана сильнее прежнего замотала головой, но воспоминания, ненадолго отступив, темной тенью по-прежнему стояли рядом. Женщина с трудом выпрямилась, судорожно вздыхая, и, обернувшись, вопрошающе посмотрела на Илению, хотя у нее и не было вопросов, которые она могла бы ей задать. Но у Илении были ответы.
Женщина медленно отделилась от стены и, подойдя к Моргане, протянула ей руку вверх ладонью:
- Все просто. Я сыграла ту роль, что когда-то исполняла первая жена Фердинанда: истерики, несколько разбитых ваз, слезы, угрозы покончить с собой... - Иления провела пальцем по тонкой, почти незаметной белой полосочке шрама на белой же коже запястья, потом по второй, третье. - Как говорил Томас Карлейль: "Если человек знает меру, она знает все". Я меру знала, а Фелиция всегда перегибала палку. Но у Фердинанда слишком силен комплекс вины, он не рискнул бы проверить, как далеко я могу зайти, он предпочел поверить или сделать вид, что поверил... Он знает, что это просто игра, но ведь и игра может закончиться трагедией.
Мадрид, Испания, весна 1984 года
Кованые ворота с замысловатыми завитками легко отворились, пропуская длинную блестящую машину, сверкающую на солнце вымытыми боками и стеклами. Привратник, одетый в темную униформу с фамильным гербом на нагрудном кармане, почтенно поклонился, поспешив открыть дверцу машины, и тут же вытянулся в постойке смирно, искренне улыбаясь хозяину. Фердинанд обменялся с ним парой фраз, справившись о здоровье, но его мысли в тот момент были полностью сосредоточенны на встрече с детьми.
Адрианелу он увидел сразу: она неслась по выложенной жемчужными плитами подъездной дорожке, путаясь в длинной терракотовой шали, и, подбежав к отцу, молча уткнулась лицом ему в живот. Фердинанд погладил дочь по темным спутанным волосам и, слегка отодвинув от себе, посмотрел в большие наполненные слезами глаза.
- Мама сказала, что ты к нам больше не придешь, - девочка всхлипнула, закусив нижнюю губу, и вновь крепко обняла отца. Фердинанд хотел было утешить дочь, но почувствовав на себе тяжелый взгляд, поднял глаза на высокие ступени парадного входа и увидел жену. Фелиция стояла, позади Алехарио, положив руки ему на плечи, и сверлила мужа колючими, недобро горящими глазами.
Фердинанд уже успел выучить сценарий последующих действий жены: будут крики, упреки, попытки выставит его за дверь и запретить видеться с детьми. И бесконечный рефрен: "Посмотри, до чего ты меня довел!" Ему припомнится все: частые командировки, взгляды, которые когда-то он якобы бросил на одну из подруг жены, невнимание, бесконечные интрижки на стороне, которых на самом деле не было, скрипичный концерт, на который он три года назад не захотел пойти. Потом не меньше часа Фелиция будет сыпать проклятиями на его голову и голову Илении, и обещания, что развод он получит только через ее, Фелиции, труп, и только после этого, громко хлопнув как минимум тремя дверьми, она запрется в своей комнате и, он, наконец, сможет спокойно пообщаться с дочерью. Алехарио же будет принципиально стоять в стороне, смотря на отца взглядом, полным обиды и осуждения. И лишь, когда Фердинанд уже соберется уходить, он подойдет к отцу и молча, не говоря ни слова, обнимет его. Но это в лучшем случае, а в худшем Фелиция будет все время стоять над душой, и Алехарио демонстративно даже не посмотрит на отца.
Но в тот день все было по-другому, несмотря на гневно горящий взгляд, Фелиция пыталась казаться спокойной и собранной. В золотистом платье на тонких бретельках, то и дело соскальзывающих с плеч, с волосами, уложенными крупными волнами и загадочной полуулыбкой на красных сочных губах, она была одновременно обворожительной и пугающей своей нарочитым спокойствием.
- Я велела приготовить спаржу, как ты любишь, - женщина улыбнулась шире и за руку втянула опешившего на мгновение Фердинанда в дом. В гостиной, обшитой дубовыми панелями, Фелиция усадила мужчину в кресло и поставила на журнальный столик коробку с его любимыми сигарами и бокал с виски.
- К чему все это? - тихо, так, чтобы не услышали дети, спросил Фердинанд и, Фелиция, вплотную приблизившись губами к его губам, так же тихо и проникновенно прошептала, четко выговаривая каждое слово:
- Тебе пора опять привыкать ко мне и к этому дому. Ты вернешься ко мне, я тебе обещаю, - затем резко выпрямилась, и, позвонив в серебряный колокольчик, принялась раздавать распоряжения насчет готовившегося обеда.
- Превосходно! - выслушав отчет горничной, воскликнула женщина и, посмотрев сначала на часы, затем на Фердинанда, распорядилась. - Я пока приму ванную, пусть меня позовут ровно через двадцать минут. К этому времени обед уже должен быть готов, - и удовлетворенно улыбнувшись Фелиция, направилась к широкой мраморной лестнице.
Через полчаса Адрианела, непременно желавшая лично позвать мать к обеду, но заигравшаяся с отцом, вбежит в бывшую родительскую спальню и увидит мутную розоватую лужу, вытекающую из-под двери ванной. Еще несколько минут она будет в немом шоке смотреть на мертвенно-бледную мать, лежащую в красной воде среди тающих островков окровавленной пены. А позже всю ночь напролет, спрятавшись в платяном шкафу среди нарядов Фелиции, будет повторять: "Если бы я пришла на несколько минут раньше, если бы я пришла раньше", - а утром замолчит на долгие месяцы.
Начнется паника и суета. Фердинанд вытащит жену из ванной и попытается привести в чувства, будет уже поздно, но кто-то из слуг будет упорно набирать номер экстренной службы. Будет кричать Алехарио, бросаясь на отца с кулаками, его оттащит охранник, но и увиденный подальше от родительской спальни и накрытого простыней бездыханного тела, он будет продолжать бушевать и выкрикивать обвинения, пока не забьется в горьких рыданиях.
А в это время в широкие двери недавно отремонтированного двухэтажного особняка, спрятанного за высокой оградой, постучится посыльный и вручит молоденькой служанке небольшой конверт, подписанный красивым витиеватым подчерком. Горничная войдет в уютную гостиную, где красивая молодая женщина вместе с дочерью будет наряжать кукол в платья для пеших променадов, и отдаст письмо хозяйке. Та вскроет конверт серебреным ножиком для бумаг и в полголоса прочтет, копируя легкий итальянский акцент отправителя: "Не жди ЕГО! После того, что случиться сегодня, ОН никогда меня не бросит! Я победила!"
Иления, изогнув красиво подведенные брови, еще раз пробежит взглядом по строчкам и, аккуратно вложив листок обратно в конверт, добавит его к письмам, адресованных Фердинанду. Однако тому долгое время будет не до корреспонденции, и заветный конверт вскоре затеряется где-то среди счетов и рекламных буклетов, и лишь 4 года спустя, Иления поймет, как ей повезло и как использовать случившееся себе на благо.
Моргана внимательно слушала рассказ Илении, широко распахнув глаза и морщась почти от физической боли. В голове зашумела кровь, перед глазами и так затуманенными белым полупрозрачный хлопком все поплыло, она на мгновение опустила веки и тихо произнесла с болезненной иронией:
- Я начинаю подозревать, что на Фердинанде лежит какое-то проклятье: стоит ему связаться с женщиной, как она вскрывает себе вены. Впрочем говорят, что кровопускание даже полезно для здоровья, - Моргана горько рассмеялась и, щелкнув застежками широких браслетов, сняла их с запястий. На бледной незагорелой коже поверх синих вен набухло несколько уродливых темно-бордовых и белых шрамов, переплетающийся между собой. Женщина задумчиво провела пальцем по одному из них и подняла глаза на немало удивленную собеседницу. - Я проиграла: я не могла довести начато до конца. Я не умерла, но я и не живу... Только жалость мне твоя не нужна!
- Я ведь уже сказала: "Нельзя жалеть человека, добровольно обрекшего себя на проигрыш", - спокойно ответила на выпад Иления и сделала несколько шагов прочь, затем обернулась и, улыбнулась со смесью сострадания и собственного триумфа, который, несмотря ни на что, не могла не испытывать. - Но если тебе очень хочется, чтобы тебя все-таки пожалели, найти себе кого-нибудь, кто любит сирых и убогих, и будьте счастливы!
***
- Я должна уехать, - Моргана посмотрела в глаза Алехарио и, присев на край постели, вздохнула, переведя взгляд на высокий побеленный потолок. - Мы ведь оба знали, что этим все и закончиться. Мы оба знали, что даже если все получиться, ничего не выйдет, - женщина горько усмехнулась и с силой вцепилась ногтями в парчовое покрывало, чувствуя, как в горле встает склизкий ком. - Надеюсь, теперь хотя бы тебе будет легче.
- Нет, не будет. Еще вчера я был бы счастлив, но эта ночь... - он с трудом выдавливал из себя слова, застревающие в горле, но через силу продолжал говорить. - Я вдруг подумал, что мы могли бы... что у нас есть шанс... И эта месть... я не хотел... черт возьми, я действительно не хотел, чтобы все было так! Я хотел отказаться - ради тебя, ради...
- Не надо, - остановила парня Моргана, отрицательно покачав головой. - Нас уже нет. А то, что было... - она стянула кольцо с пальца и вложила его в ладонь Алехарио. - Я и сама не знаю, зачем все это.
- Но ты многое для меня значишь. Вчера я это понял. Все не может вот так закончиться, - Алехарио говорил это, но в глубине души знал, что все уже закончилось и что он испытывает облегчение. Так лучше: нельзя ни к кому привязываться, нельзя никого любить, потому что близкие люди всегда уходят или предают или ты предаешь их. Если и есть в жизни любовь, то она слишком недолговечна, она слишком легко превращается в ненависть, слишком много приносит страданий...
Моргана уйдет и больше не будет напоминать обо всем, что произошло. А он найдет себе какую-нибудь светскую пустышку - точную копию покойной жены и будет жить так, как жил раньше - ему не привыкать. А отец со своей змеюкой женой могут гореть синим пламенем - он будет далеко от них, будет вновь строить планы мести и наслаждаться ими, зная, что никогда не воплотит в жизнь. Теперь он знает, месть - это то блюдо, которое приятно готовить, но которое не следует подавать к столу, ибо он не принесет удовлетворения, лишь горький осадок...
Алехарио посмотрел на Моргану долгим взглядом, словно впитывая в себе ее облик, затем повернулся к окну и, крепко сжав в ладони кольцо, грустно вздохнул:
- Наверное, ты права, тебе действительно лучше уехать. Я бы одолжил тебе свою машину, но...
- Не волнуйся, я ее не разобью. Обещаю, до Тура я буду вести себя как пай-девочка: ни одной капли в рот.
- Мне плевать на машину, я беспокоюсь за тебя! - Алехарио обернулся и посмотрел на собеседницу печальным, скорбным взглядом, от которого у нее на душе стало еще тяжелее. Она бы заплакала, но слез не осталось да и сил тоже. Моргана молча покачала головой, сама не зная, что хочет этим сказать, и, подхватив небольшой чемодан, исчезла в коридоре.
***
Моргану колотило крупной дробной дрожью, и непослушные пальцы едва справлялись с рулем, заставляя машину вилять на узкой дороге. Женщина остановила автомобиль неподалеку от замка рядом с облетающей рощей, из-за которой было видны лишь печные трубы и краешек шиферной крыши одной из башен, и, положив голову на руль, закрыла глаза. Голова шла кругом, воспоминания не умещались в ней, грозя прорваться неуправляемой волной рыданий, но сухие глаза, наполненные, казалось, песком, не выдавили не слезинки.
"Теперь все равно поздно плакать! Ничего не изменить!" - Моргана в отчаянии ударилась лбом по руль, разметав по спине рыжие волосы, затем резко выпрямилась и, откинувшись на сидении, изо всех сил зажмурилась.
Предыдущей ночью.
Моргана резко поднялась с примятой травы и, сжав пальцами полы блузки, запахнула ее на груди, смотря на Фердинанда одновременно с любовью, болью и безграничной ненавистью к самой себе.
Он говорил ей о любви, и она снова поддалась, снова поверила, хотя знала, что это ложью, что он с рассветом вернется к жене, оставив ее одну с застарелой вновь открывшейся раной. И она снова будет страдать, обвинять себя и сетовать на судьбу. И ему не будет до нее дело, он не придет ее утешить и никого не будет рядом...
Все должно было быть не так! НЕ ТАК!
Страдать должен был он, а она... Нет, она бы не смогла наслаждаться осуществленной местью, он не хотела мстить… Она ухватилась за заманчивую возможность взять реванш, она знала, что не сможет...
Но она должна, должна!..
Моргана запрокинула голову и несколько раз глубоко вздохнула, чувствуя, как остывший воздух наполняет легкие и охлаждает лихорадочно горящую после поцелуев кожу. Она должна... Иначе этот кошмар, эта боль никогда не оставят ее в покое, она будет вновь жить несбыточными надеждами, бесконечными вопросами и уговорами поверить... Поверить чему? Тому, что он любит ее, что она ему нужна?! Она уже слышала это, она верила, она помнила, чем все закончилось и чем продолжалась все эти годы...
Надо поставить точку, последнюю, самую жирную или она не выдержит, она не сможет вынести еще один забег по бесконечному адскому круг разочарований и разбитых надежд..
Фердинанд подошел к Моргане и попытался, что-то сказать, привлекая ее к себе, но женщина резко вырвалась и посмотрела на него пронзительным взглядом, с трудом сдерживая, срывающийся с губ полусмех-полувсхлип:
- Не прикасайся ко мне! Достаточно, больше мне от тебя ничего не нужно! Я добилась своего, ты снова готов клясться мне в любви и поставить под удар свой брак - по крайней мере, сделать вид, что готов... Что ж, я довольна! Я сумела заставить тебя поверить в том, что мне это нужно... что ты мне нужен, но это не так! Слышишь: не так!!!
- Моргана, о чем ты? - удивленный Фердинанд в недоумении смотрел на нее, не понимая, что она имеет в виду, а она говорила и говорила, не в силах остановиться, с трудом произнося каждое новое слово… Она говорила, что это всего лишь месть, что ей хотелось причинить ему боль, так же, как он причинил боль ей… Она смеялась над его словами о любви, старательно втаптывая их в грязь, обретая болезненное спокойствие, наслаждаясь, видя, как меняется выражение лица Фердинанда, чувствуя, что он страдает, искренне и глубоко… Она старалась ударить побольнее, заставляя поверить, что и тогда 6 лет назад лишь играла его чувствами, надеясь увести от жены и выйти за него замуж по расчету... Она сама по мере своей речи начинала верить каждому своему слову, словно искала в них защиту и спасение от разрывающей душу боли…
И он поверил ей.
А теперь, теперь пути назад уже не будет. Она настолько боялась вновь обжечься, что не просто воплотила в жизнь план Алехарио, она разрушила всякую надежду на счастье. Что ей стоило поверить, что ей стоило воспользоваться шансом все начать с начала?.. Но она не смогла... она все испортила... И что теперь, что теперь?
Моргана в растерянности застыла, отсутствующим взглядом смотря на черную кнопку клаксона, и не решалась тронуться с места, не знаю, куда ехать.
Солнечный луч скользнул по лобовому стеклу и ударил в глаза, заполнив их ярким оранжевым цветом. Моргана прищурилась: тонкой щелочкой открылась взгляду асфальтированная дорога, а на ней машина, с бешенной скростью несущийся прямо на Моргану... Солнечный луч вздрогнул и погас, окрасив все в черный цвет...
И лишь приглушенный звук удара, смешенный с металлическим скрежетом, донесся до угасающего сознания...
”Через неделю Моргану похоронили на старом кладбище в центре Праги. А Адрианела, находившаяся за рулем второй машины, до самой зимы пролежала в больнице с множественными переломами и тяжелой травмой головы. Врачи не надеялись, что она выкарабкается, но она выжила, чтобы под Рождество пропасть, раствориться в воздухе. Через месяц нам позвонили из пражского комиссариата: ее обледенелое тело нашли в окрестностях города в занесенном февральским снегом старом парке. Она отравилась цианистым калием. Предсмертной записки не было, но я знала, почему… Следственная экспертиза установила, что у ее «Мерседеса» отказали тормоза, вытекла тормозная жидкость… Адрианела винила себя.
Я до сих пор помню тот день, когда ее выписали из больницы. Бледное лицо, иссиня-черные синяки под глазами и остекленевший взгляд, который она прятала от окружающих под косой неровной челкой. Адри долго сидела в гостиной, смотря в одну точку, и своим видом живого мертвеца пугая служанок, крестящихся и повторяющих: «Свят! Свят!» Я старалась лишний раз не смотреть на нее и почти все время сидела в своей комнате. У меня были на то причины.
Адри не была виновата, виновата была я!
Я знала, что машина не исправлена, знала, что Адрианеле нельзя было садиться за руль, но промолчала… Не спрашивайте меня, почему? У меня нет ответа. На меня словно что-то нашло. Я видела, как Адри садиться в машину, как заводит мотор, что-то с широкой улыбкой рассказывая отцу… Я молча смотрела на масляную лужу, растекшуюся по светлому гравию, а маленький чертик словно сидел у меня на плече и нашептывал: не говори! Не говори!
И я не сказала, а потом долго стояла у окна, скрестив пальцы. Я не хотела, чтобы она умирала! Не хотела! Но ничего не смогла с собой поделать, язык словно отказался повиноваться. Я просто не понимала серьезность происходящего, все казалось надуманным и нереальным, словно в жизни так не бывает. Как «так» я и сейчас не могу объяснить…
Я не хочу об этом думать, не хочу вспоминать! Этого не было! НЕ БЫЛО! Я уже давно приучила себя к этой мысли, я поверила, и как только я разорву в клочья эту страницу, я смогу вновь продолжать верить…
Об этом никто и никогда не должен узнать. Я пожертвовала малым, я захватила инициативу… И что я выиграла?..
Я помню, каким мрачным и нелюдимым после смерти Морганы был Алехарио. Он ни с кем не разговаривал и часами смотрел на фотографию Морганы. Наверное, он ее любил, по крайней мере, тогда никто в этом не сомневался. Каждый спешил высказать ему свои соболезнования, но он лишь глубже уходил в себя. А я завидовала. Господи, как я тогда завидовала Моргане! Если бы кто-нибудь точно так же любил меня, если бы кто-нибудь убивался так по мне… В то время я поняла, что если умру, кроме мамы и папы некому будет меня оплакивать… Я завидовала и подсознательно стремилась разрушить в Алехарио память о Моргане. Но он едва ли замечал меня, а после похорон Адрианелы и вовсе ушел в запой, полностью потерявшись для внешнего мира.
Но я не останавливалась. Все советовали мне оставить его в покое, советовали все кому не лень, но тем упорнее я шла в атаку. Уже не потому что мне этого хотелось, а назло окружающим.
Через 2 года мы поженились. До сих пор не понимаю, зачем все это было. Он был послушной марионеткой в моих руках – ему было просто-напросто плевать и на меня, и на свою собственную жизнь, я всецело отдалась приготовлениям к свадьбе. А родители… Их тогда уже не было. Их личных самолет упал в Средиземное море, его так и не нашли. И это именно тогда, когда отчим, тяжело переживающий смерть Морганы (я лишь позже узнала, почему), начал приходить в себя.
Жизнь разрушилась, нашей семьи больше не было. А я перестала чувствовать: ни радость, ни горе – ничего. Столько потерь – наверное, по-другому я не смогла бы их пережить. Человеку свойственно отгораживаться от эмоций, спасая себя. А быть может дело только во мне, в моем характере, в каком-нибудь внутреннем дефекте. Не знаю, но еще не один год я буду похожа на пластмассовый манекен, лишенный хоть каких–нибудь человеческих чувств.
С Алехарио мы были чужими людьми и наш брак по сути был фальшивкой. И пышная свадьба, и медовый месяц, и вся последующая семейная жизнь будет миражем.
Я сбегу в Венецию, туда, где была когда-то счастлива со своей семьей, и там впервые за долгое время начну чувствовать – в основном боль, тоску и скорбь. Мне придется пересмотреть всю свою жизнь и прийти к неутешительным выводам, но это будет незаменимым опытом. Я узнаю, что беременна, и это перевернет всю мою жизнь. Мы с Алехарио окажемся плохими супругами, но хорошими родителями. У нас будет тот, кому мы сможем посвятить себя, кому подарим все свою любовь, нежность и заботу. Ради этого стоит жить. Юлиса – мой ангелочек, тот лучик света, что разогнал серый туман и показал мне красочный и прекрасный мир.
А потом будет страшный диагноз, который сейчас не имеет смысл озвучивать, но который вновь перевернул мою жизнь, заставив шире раскрыть глаза, понять то, что я раньше не понимала. И я буду счастлива этим и по вечерам, когда солнца опуститься за горизонт, напоследок позолотив медные листья, я буду смотреть, как моя дочь играет с любимой куклой или виснет на отце, прося почитать сказку, и одно это будет заставлять меня улыбаться и радоваться жизни.
Я буду счастлива, я обязательно буду счастлива. Пусть совсем немного – месяц или день, быть может всего лишь несколько минут, но этого времени хватит, чтобы крепко обнять дочь и спеть ее любимую колыбельную – кто сказал, что счастье это что-то далекое и неуловимое? Нет, оно рядом, стоит только оглянуться и посмотреть повнимательнее.
Счастье – это утренний луч света и смех ребенка, это горячий сливовый пирог, посыпанный ванильным сахаром, и любимая книга, это звон церковных колоколов и теплый взгляд. Счастье везде. Его просто надо научиться видеть. Быть может, оно у вас за окном - переливается тюльпановым океаном, а в его ароматных волнах то и дело мелькает кудрявая детская головка, украшенная цветными лентами. Раздается заливистый смех, сверкают каплями росы бутоны тюльпанов и прячущиеся в них эльфы играют на волшебных лютнях…
И черные луны, глянцевые и блестящие, расчерчивают небо, рисуя на них замысловатые знаки – быть может, это формула счастья, не знаю. Я вывела свою...
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Анна Дергачева: Черные луны. Повесть.
«Черные луны» - это лирическая повесть (можно сказать – лирико-трагическая или драматическая), одно из первых крупных произведений молодой писательницы.
13.12.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|