Иван Рассадников: Зубная боль в сердце.
"Какой-то долгоиграющий ноябрь – беспредельщик, наотрез не желающий признавать генетических различий между осенью и весною. Пора бы и честь знать – на дворе, как-никак, апрель.
Нет уж. Апрель запутался в тоненьких календарных листочках, и никак не может выбраться, выйти во двор, накостылять как следует обнаглевшему махинатору. Не по-людски как-то, несправедливо выходит" - нельзя не улыбнуться, читая это.
"Выходим на улицу и Соня, откусив от пирожка изрядный кусок, произносит:
– Дяденька, так вы меня возьмёте к себе?
Ох… Ответа нет. Слова кончились. Голосовые связки высыхают, мумифицируются, едва пытаешься сложить ответ; и все словари мертвы, точно каждый из мировых языков тождествен шумерскому.
Как выдержать взгляд, в котором наивная надежда, доверчивая до беззащитности, чередуется со старческой скорбью и космическим холодом безнадежности?" - это та самая "зубная боль в сердце" автора. Но ему предстоит еще большая боль. Какая? Это вы узнаете, дочитав до конца.
"Искусство должно вызывать живой отклик в душе читателя (слушателя, зрителя), пробуждать эмоции, иррациональную составляющую" - говорится на странице по-настоящему талантливого автора Ивана Рассадникова. Все, о чем сказано в этой цитате, рассказ "Зубная боль в сердце" вызывает.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталия Май
|
Зубная боль в сердце
Слякотная весна не сильно разнообразит своё меню: дождь, снег и, конечно же, «коктейль «мокрый снег», фирменное блюдо заведения. Временами осадки прекращаются, набрякшие гриппозно-чахоточные тучи получают передышку и, несуразно перебирая серыми крылышкам, неуклюже толкаясь, как суетливые утята, занимают места в соответствии с негласными правилами облачного этикета. Перекур окончен, – командует кто-то невидимый, и студенистые капли-комочки снова летят вниз – дремотно, лениво, нехотя…
Какой-то долгоиграющий ноябрь – беспредельщик, наотрез не желающий признавать генетических различий между осенью и весною. Пора бы и честь знать – на дворе, как-никак, апрель.
Нет уж. Апрель запутался в тоненьких календарных листочках, и никак не может выбраться, выйти во двор, накостылять как следует обнаглевшему махинатору. Не по-людски как-то, несправедливо выходит.
Полдень; и я прислушиваюсь к воздуху, насыщенному мягкой свежестью. На небесах очередной перекур, и солнце робко пытается напомнить о своём существовании, выпуская в узкий нитевидный шов между двумя утинообразными комьями столь же эфемерное подобие яркого луча.
Коричневый бомж, изрядно пьяный, мотаясь из стороны в сторону, проходит мимо меня, обдавая странным тошнотворно-приторным запахом. Бесформенные его штаны обильно, но неравномерно измазаны грязью. Они не застёгнуты, ширинка разорвана, и червеобразный коричневый отросток, давно лишённый функции первичного полового признака, мотыляется туда-сюда посередине изрядной прорехи. Бомж мычит что-то неразборчивое, чуть не падает, но удерживается на ногах, и продолжает двигаться, медленно переставляя кривые ноги.
Улица состоит из кособоких домиков… правда, улицей это назвать сложно – суглинистый грунт раскис настолько, что я поневоле высматриваю альтернативный путь, одновременно ругая собственную недальновидность – прозорливец бы догадался утром достать из «тёщиной комнаты» резиновые сапоги – старые, но вполне справные.
Кабы знал, где упаду! Здесь не глухая какая-нибудь деревенька, забытая и заброшенная, а город, более того – областной центр…
Неожиданно чьи-то пальцы хватают меня за рукав.
Маленькая девочка в красном вытершемся пальтишке, разорванном выше локтя, прижимая к себе грязную куклу, жалобно смотрит снизу вверх…
Одна секунда. Ещё нет слов.
Взгляд.
Переворачивает моё сознание вверх тормашками; какая-то древняя боль оживает внутри меня, она сродни зубной боли, но гнездится в груди, под рёбрами, выше солнечного сплетения.
Реальность, деформируясь, делается похожа на отражение бог знает откуда сброшенной тени, гофре на озёрной поверхности, когда вода обретает движение, мутнея от илистых нитей.
Алёша Пешков держит в руке заряженный пистолет; томик Гёте дочитан, и предсмертная записка колышется в отблесках свечного пламени… «Зубная боль в сердце…»
Я встряхиваю головой, отгоняя невесть откуда явившееся наваждение.
– Дяденька, возьмите меня к себе… я буду вашей дочкой… – и такое беспросветное, покорно-неистовое отчаяние ощущается в этих словах, в интонации, в рваном, вибрирующем детском голосочке, что я – спокойно и отчётливо чувствуя происходящую со мной метаморфозу скорее, чем осознавая, опускаюсь на корточки, так, чтобы наши с девочкой глаза оказались на одном уровне, и провожу ладонью по мокрым тёмно-русым волосам.
– Малышка… А где твоя мама?
– Дома…
– А почему ты к ней не идёшь, домой. Ты что, потерялась? Где ты живёшь?
– Там, – она вытягивает руку, указывая на узенькую улочку, куда свернул коричневый.
– И что, ты поссорилась с матушкой?
– Мама сказала, чтоб я уходила, и не приходила.
– Совсем не приходила?
– Нет…
– А как?
– Дяденька… Возьмите меня к себе, – в глазах девочки блестят слёзы.
– Погоди-погоди…– тут я несколько растерялся, – как тебя зовут, малышка?
– Соня… Дядень…
Я перебиваю:
– Сонечка, расскажи толком, что у вас приключилось?
– Мама сказала, чтоб я уходила и не приходила…
– Да, я понял. А почему?
– У них с Петькой спирта не осталось, чтобы утром похмельнуться….
Последняя фраза в устах ребёнка мне показалась бы выпуклой, ненастоящей (маленькая девочка, в руке – кукла, и нате вам!), если бы не безразлично-привычная интонация, с которой девочка произнесла это «похмельнуться».
Я опять растерялся. Отстраняясь от происходящего, ощущаю, как моё альтер-эго, чем-то напоминающее молодого Пешкова за три минуты до выстрела, принимает штурвал на себя.
– А кто такой Петька?
– Это дяденька, который с мамой спит.
Определеньице, однако.
– Теперь давай по порядку. Мама с Петькой вчера выпивали, на утро не оставили. Причём здесь ты?
Соня задумалась.
– Им денег надо было, чтобы купить спирт у Образихи… А я вчера не выходила, у меня живот сильно болел. Мама ругалась, а потом меня тягала за волосы. Я больше не хочу такую маму. Лучше пусть меня чужой дяденька заберёт. Или тётенька. Я буду их дочкой. Вот Машку никогда дома не бьют и не тягают. Машка говорит, что взрослые должны сами работать и зарабатывать деньги, чтобы кормить своих дочек и сыночков.
По щекам девочки текли слёзы. Губы сморщились – плаксиво, но упрямо…
– Успокойся, Соня, – слёзы действительно несчастного, обиженного, обделённого ребёнка (в отличие от показных «капризулек» баловней и маменькиных сыночков) способны гранит вкупе с мрамором растопить и разжалобить кого угодно, но – жалость унижает, я вдруг вспоминаю Сатина рядом со старичком Лукою.
– Успокойся, говорю. Идём, – произношу построже, чтобы прекратить нарастающую истерику малышки и попытаться понять ситуацию до конца…
– Скажи-ка, Соня, – продолжаю я, – ты сегодня завтракала? – взяв девчушку за руку, помогаю преодолеть особенно «заболоченный» участок.
– Да… Машка мне дала хлеба, и ещё два кусочка белой колбаски, – я понял, что имеется в виду колбасный сыр, – а сделать меня своей дочкой её родители не хотят.
– Ты хочешь кушать?
Неужели не ясно, что хочет?
– Маленечко.
– Пойдём, я тебе куплю что-нибудь вкусненькое; только покажи, где тут ближайший магазин.
– Пойдёмте… Вон там магазин, на угле, – она махает рукой, указывая направление, в котором нам следует двигаться.
Мы идём по раскисшей дороге в сторону невидимого пока магазина, непроизвольно ускоряя шаг.
– Сонечка, а твоя мама где-нибудь работает?
– Нет. Она раньше барахлила.
– Что значит барахлила? – переспрашиваю я.
– На рынке.
– Торговала на вещевом рынке?
– Да.
– Давно нигде не работает?
Соня задумалась, припоминая.
– Не стала барахлить, когда праздновали Новый год…
– А Петька работает?
– Петьку выгнали с работы. Они с мамой громко кричали, ругались, матюкались, – оживилась малышка, – а потом он маму хотел за волосы тягать. Мама сказала, что ей Петька на х… не нужен, и что у него х.. маленький. А потом сказала, чтоб он не приходил больше. А он ушёл, а вечером опять пришёл, и они с мамой помирились. Теперь он почти всё время у нас.
Услышав отборный мат, я вздрагиваю, как от резкого порыва февральского колючего ветра, настигшего меня посреди майской теплыни… Между тем, слова прозвучали вполне органично, безразлично и обыденно. Эта лексика привычна Соне, как ноябрьская депрессия меланхолику.
– Мама тебя часто на заработки отправляет?
– Раньше не сильно часто. А когда Петьку с работы выгнали – каждый день отправляет. Мне надоело. Я не хочу такую маму…
– И как ты зарабатываешь деньги для мамы с Петей?
– Мы с Машкой сдавали Машкины бутылки, вернее мамины и папины, и она мне разрешила все деньги себе взять. А потом на рынке у дяденьки Михо я сторожила, когда он уходил. И у Галимы. Там на рынке мне дяденьки и тётеньки иногда просто так давали мелочь, иногда бумажные десятки. Галима добрая, так один раз дала 50 рублей. Это когда я плакала. И на станции просто так давали. А Машкины родители больше не хочут давать. Они мою маму не любят. Говорят, у неё надо забрать материнские права. Когда материнские права заберут, она не будет моей мамой, и я не буду её дочкой.
– …
– Не хочу такую маму. Она плохая!
Однако…Кем бы ни были Машкины родители, они правы на все сто, и лишение родительских прав – только самый очевидный, первый и явно недостаточный шаг, который следует сделать. А в качестве крайней меры «социальной защиты» установить бы принудительную стерилизацию… Обществу польза будет.
Ситуация понятна, я невесело улыбнулся, вспоминая толстого Димона, моего школьного знакомца – уже заматеревшего, женившегося, дважды ставшего отцом и ушедшего вместе с женою в многомесячный запой… Родительские права у четы отобрали, отпрысков поместили в детдом, Димон с супругой после суда вновь запили (видимо, с горя), продали свою двухкомнатную, вследствие чего их следы затерялись.
Вряд ли тебе станет легче, девочка, узнай ты, сколько на просторах России собратьев твоих по несчастью…
Куда смотрит участковый? – дыра дырой, но участковый должен быть! – хотя за каждым как углядишь?
– Соня, участковый милиционер здесь есть?
– Не знаю… Петька давно был в милиции, у него друзья милиционеры…
– Работал в милиции?
– Да, много годов назад….
Мы подходим к магазину, и я с усилием дёргаю тугую, разбухшую, перекошенную на ржавых петлях, деревянную дверь магазина.
Всё по закону? Закон что дышло…
Магазин располагается в здании, изначально представлявшем собою нечто вроде трансформаторной будки – практически кубической формы, сложенном из белого кирпича, без окон и вообще без отверстий за исключением упомянутой двери.
Интересное кино. Торговый зал плюс подсобные помещения в экс-трансформаторной будке с точки зрения пожарной инспекции, той же санэпидемстанции – явный криминал. А с точки зрения инспекторов и эпидемиологов – столь же явный способ дополнительного заработка.
Диалектика…
Мы проходим в тесное помещение, разделённое, как по вертикали, так и по горизонтали. Наличие второго этажа принуждает меня чуть наклонить голову, чтобы не налететь макушкой на грязно-серую притолоку.
Первый этаж отведён под винно-водочный отдел (точнее, под пиво-винно-водочный плюс иные спиртосодержащие напитки). Стало быть, нам выше.
У пыльного прилавка бесформенная женщина, замотанная в изрядно заезженную шаль, принимает из рук юркой продавщицы поллитровые бутылки, на синих этикетках нарисованы белые снежинки… Бутылки, словно по мановению волшебной клешни, появляются из тайника, устроенного под прилавком; скорее всего – полироль, очиститель… что бы там ни было, это – не пьют.
Пьют.
Мы поднимаемся по лестнице, и я, понизив голос, спрашиваю Соню:
– А тебе не страшно – запросто к незнакомым дяденькам подходить, проситься в дочки? Это может быть опасно…
– Машке родители запрещают с чужими говорить, ходить с ними. Мама пугает Машку страшным маньяком. А мне мама не запрещает такого. Один разик она меня хотела сама посадить в тачанку.
– То есть в машину?
– Да. Там сидели дяденьки. Но они сами не захотели, чтобы я сажалась. Сказали, что я слишком маленькая. Мама злилась и хотела меня за волосы тягать, но я убежала к Машке и мы ходили на станцию, зашли в поезд и там пели песенку.
– Какую? – мне становится интересно.
– Называется «Про Катюшу». Меня Маша учила её петь, только я плохо запомнила слова.
– Соня, давай выбирай. Что тебе купить? – спрашиваю, едва узрев заспанную толстую продавщицу, покидавшую свой боевой пост, очевидно, по естественной надобности. Лицо торговки напоминает неподвижную маску, картонный рот ярко размалёван (фломастером? Грим растекается.)
– Хочу пирожок с колбасой, чипсы и Копси-Колу… дяденька, а шоколадку можно? Я у Машки весной ела шоколад, вкусно…
– Можно, – приплюсовав два бутерброда с ветчиной, я резюмирую наш заказ специально для нью-Коломбины за прилавком…
Кассовый аппарат неисправен. Ну и бог с ним!
Выходим на улицу и Соня, откусив от пирожка изрядный кусок, произносит:
– Дяденька, так вы меня возьмёте к себе?
Ох… Ответа нет. Слова кончились. Голосовые связки высыхают, мумифицируются, едва пытаешься сложить ответ; и все словари мертвы, точно каждый из мировых языков тождествен шумерскому.
Как выдержать взгляд, в котором наивная надежда, доверчивая до беззащитности, чередуется со старческой скорбью и космическим холодом безнадежности?
Конечно, я заберу тебя и удочерю, – хочется крикнуть громко-громко, чтобы слышали ангелы, сидящие высоко-высоко на облаке…
Глухие парализованные ангелы. Которых и нет вовсе. Как и куда я её заберу?
– Соня, ты в школу ещё не ходишь? – спрашиваю, сглатывая подкативший к горлу то ли ком, то ли спазм.
– Нет.
– Тебе ещё нет 7 лет?
– Мне уже 8 с половиной.
– А почему не ходишь?
– Не знаю.
– Папа у тебя есть?
– Нету. Мама совсем не знает, кто мой папа.
Понятная диспозиция.
– Теперь, Сонечка, идём к тебе домой. Надо поговорить со взрослыми.
– Вы хотите у мамы забрать материнские права?
– Нет. У меня нет таких полномочий.
Слово «полномочия» Сонечке незнакомо, и она молчит. Покончив с пирожком и на треть опустошив пакет с чипсами (на вид неаппетитными, изрядно пригоревшими), девочка принимает распечатанную мной бутылку Копси-Колы и делает радостный глоток этой маловразумительной жидкости.
И тут до моего сознания доходит смысл Сониной реплики, в которой присутствовало слово «тачанка»…
– Соня… Почему мама хотела, чтобы ты села в машину с чужими людьми?
– Не знаю. Они хотели дать маме много денег.
– А она с ними тоже каталась в машине? – спрашиваю осторожно.
– Нет. С ними Петька катался. Он раньше там работал.
– Где?
– На фирме, где все эти дяденьки работают. Ну, которые в тачанке… Мама больно ударила меня в живот, потом по голове, и царапалась. Я придумала притвориться что поеду с дяденьками, а в машине спросить, вдруг какому-нибудь из них нужна дочка, и он меня возьмёт… А они говорят, иди отсюда, а маме сказали, что я маленькая, а она дура…. Дяденька, вы меня ей не оставляйте. Не хочу такую маму. Лучше пускай меня будут будить каждую ночь и мазать зубной пастой…
– Почему зубной пастой?
– Потому что если у мамы заберут материнские права, то меня отправят в детский приют. А там всех детей будят по ночам и мажут зубной пастой.
Это тебе Маша сказала? – с ходу догадываюсь я
Вместо ответа Соня энергично кивает.
Зубная паста… Ретроспектива полузабытого: пионерский лагерь, путёвка от родительского НИИ; ночь 7 июля – на Ивана Купала. Горнист давным-давно протрубил отбой, но в нашей палате никто не спит. Первый отряд готовится к атаке, в моей руке тюбик болгарской пасты «Мэри», содержимому коего не дано соприкоснуться с ворсом зубной щётки… Дежурный пионервожатый, студент-практикант пединститута с любопытством ждёт развития действа, сценарий которого из года в год неизменен…
В лагере мне нравилась Катя Тани из второго отряда, знать нас, мелюзгу не желавшая…
– Вот наш дом, – Сонин голосок дрожит, страх – в ранге условного рефлекса, и мятая мешковина ретроспекций падает с моего затылка,– можно я на крыльце посижу?
– Конечно, можно, – отвечаю почти машинально и вплотную подхожу к странному строению, в то время как девчушка остаётся в десяти шагах позади, и носком поддевает кусок доски…
Носком туфли… Дырявые туфли, одна подошва, треснув, распалась пополам – а ноги в туфлях голые, без носков …
Даже на фоне остальных кособоких деревянных домиков этот стоит особняком, размерами напоминая будку железнодорожного стрелочника, а внешним видом – жилище двести лет назад умершего индийского парии, достоявшее-таки без капитального, равно как и косметического ремонтов до начала третьего тысячелетия. Окна, лишённые остекления, забиты фанерными листами. Крыльцо можно назвать таковым разве что сослепу: ступеньки проломаны, деревянные перила колеблются на ветру, словно странные маятники.
Слева от чёрного растрескавшегося косяка крепится (точнее, болтается на ржавом гвозде) электрический звонок. Сама дверь – лист ДСП, изрядно потрёпанный – царапины, вмятины, ожоги, самый большой из которых формой и размером удивительно походит на грудную фигуру, какие на учебных стрельбах используются в качестве мишеней… В эту мишень, похоже, метал дротики некто, не успевший в тот день «поправиться» с утреца.
На мгновение моё прежнее «я», отошедшее на второй план в самый момент встречи с Соней, проявляется, поднимает голос… Дела…
Господи… Какие, к чёрту, дела, когда ребёнок…
Достоевщина.
Быстрый взгляд на часы – «страсти по Соне» принимают затяжной характер, а планы, расписания, встречи, повисший в пространстве долгожданный договор – летят в тартарары: не хочу и не могу думать об этом мусоре, слишком важные вещи иногда проступают сквозь замшелую вуаль повседневности, нивелируя остальное, опуская «ниже плинтуса», как говорил…
Да какая разница – кто что говорил!
Без особой надежды вдавливаю до упора кнопку звонка. К моему удивлению звонок работает, внутри раздаётся его протяжный писк.
Более ни звука, ни шороха.
Выжидаю секунд 30 и снова звоню – на сей раз длинно, настойчиво, отпуская кнопку только тогда, когда слышу приближающиеся шаги.
– Кто это? – низкий женский голос глухо и нетрезво доносится из-за двери.
– Это по поводу Сони. Вы её мама?
– И чё дальше… А ты кто?
– Мне нужно с вами поговорить о Соне. Дверь соблаговолите открыть, сударыня…
– Дверь открыть… С каких это щей? Да и нехер мне делать, со всякими о Соньке разговаривать, – в голосе невидимой собеседницы явственно проступает «молоко с пенкой» грязных матрён, заставивших своими бидонами предреволюционный Привоз.
– Вы знаете, где сейчас ваша дочь?
– Где-где… В п… – с той стороны двери к разговору присоединяется басовитый мужчина («Петька»?) – тебе чё надо-то?
– Петя-Петушок, дверцу-то отвори, пока совсем плохо тебе не стало…– я начинаю звереть…
– Сейчас открою. Сейчас я тебе, падло, открою…– голос «Пети» становится истеричным, срывается на фальцет.
Створка со скрипом распахивается, на пороге возникает не старый ещё небритый мужчина; на выцветшей жёлтой майке фиолетовыми разводами проступают линялые следы – наследие неудачной стирки.
Красные семейные трусы. Нечёткая татуировка на предплечье.
– Ты чё, фраер, буркалы засмолил? – мужик агрессивно выступает вперёд; его собственные «буркалы» (разве это человечьи глаза?) бешено вращаются, готовые выпрыгнуть из орбит.
– На работу Сонька ушла, – а тебе чё надо? Щаз Петя пацанов свистнет, – хлебало тебе раскрошить… – за спиной «Пети» появляется женщина с одутловатым красным лицом, носом-пуговкой и заплывшими бесцветными глазёнками. Почти новый цветастый халат сообщает её облику нечто цыганистое…
– У вас обоих будут большие неприятности. Обещаю, – приступ отвращения к этим уродцам перерастает в ненависть; данные сущности походят на людей, как евнух – на неутомимого осеменителя.
– Ты, блевотина рода человеческого, – как можно более чётко и ровно произношу прямо в лицо «Пете». – Прощения у ребёнка просить будете. На коленях. Тварь.
«Петя» в ответ на мой реплику как-то странно дёргается, перекосясь, и солнечный свет, перекатываясь из-за спины, косым столбом вдруг вырывается от его бедра…
– А-а-а-а… – за моей спиной истошно кричит Соня, и я, слишком поздно среагировав, успеваю-таки выставить блок, чуть отведя удар. Лезвие топора уходит влево, плечо обожжено, однако боли нет. Резко бью противника под коленку, и тот, коротко взвыв, едва удерживает равновесие. Второй удар, пока не очухался – и топор, перевернувшись, бултыхается в грязь.
Вращая «буркалами», существо в майке топор за спиной прятало, наполняясь храбростью…
Отмечаю, что баба ретировалась и, на ходу вспоминая азы самбо, заламываю руку «Пете». Тот сопротивляется; моя левая рука ведёт себя на удивление странно; скосив глаза, понимаю, что дела значительно хуже, чем можно было предположить. Плечо разрублено, как минимум мышцы. Плохо, что задета вена… артерия… врач сказал бы точнее; кровища течёт, брызгая – и никаких преувеличений…
Чёрт.
Всё же удаётся завершить болевой приём, поверженный противник плюхается на колени; рывком поставив его на ноги, хочу отбуксировать в помещение, ищу глазами Соню…
Связать бы урода, пока не очухался. Где же Соня? Неужто убежала?
Нет… «Дяденька-а-аа…» – снова её крик, стоит сбоку, ухватилась за угол дома, плачет.
– На колени, петушок… Проси прощения…– нечеловеческая злость переполняет меня, и «Петя» получает два удара по затылку.
– А-а-э-ы, – воет…
– Повторяй: Соня, просто меня, старого засранца, – вновь ударяясь в ретроспективы, из дворовых детских игр выискиваю наивную эту формулу, и жёлтая пятнистая майка послушно повторяет её, и я победил – вернее, мы с тобою, Соня, победили; сейчас я достану мобильник, наберу 02, да исполнится закон…
– Мадам, вы следующая… – задорно кричу в дверной проём, куда бы она ещё девалась?
Тишина.
Опрокидываю «Петю» в лужу. Он падает навзничь.
Надо бы поднять топор…
– Дяденька, мам… – больше не звука, только две тени за спиной…
Куда же запропастилась «мама»? – эту женщину если и называть матерью, то непременно в кавычках…
Две тени за спиною; моя левая рука совсем онемела, а там сзади – «розочка», мастерски наточенная, чёрного стекла…
Ещё не всё…
Разворачиваюсь, ногой выбиваю из коричневой окостенелой лапы острый, как бритва, обломок бутылочного горлышка, но спустя полсекунды понимаю, что пасьянс неизбежности сходится, увы, не в мою пользу: второй номер – тяжёлая тень – прядает с другой стороны, а в глазах темнеет, кровь уходит из тела, лишая мозг кислорода, отчего мысли кончаются, карусель вращается всё медленнее. Не по сеньке шапка, не по хуану сомбреро, но может статься, так лучше – потому что выше, честнее и как-то по-человечески… сожаления достойно только то, что Соня…
Второй со спины. Развернуться, чтоб встретить… Не могу. Слишком медленно начал, куда уж быстрее…
Финка.
Отклонился, но всё равно – прилетело.
Равновесие слишком тяжёлая ноша, оказывается…
Плыву.
Алёша Пешков не застрелился… Он умрёт много лет спустя, благодарные потомки назовут в его честь город, улицы и школы; неблагодарные потомки потомков – низвергнут Гуманиста с пьедестала памяти…
Совесть объявят замшелым анахронизмом наподобие ударных комсомольских строек или социалистических соревнований.
Зубную боль в сердце будут лечить патентованными препаратами, предрекая скорую победу над сим душевным недугом…
Смертельным душевным недугом, – усмехаюсь грустно.
О! Кстати – топор…
Пёстрое платье катится в дом, волоча за волосы тряпичную куклу побольше…
Кукла поменьше – ничком в грязи.
Второе дыхание, ёлки…
Топорище в руке.
Гол престижа.
«Петя», не торопись подниматься. Скулит.
Ты, падаль, со мной останешься… Dixi.
Хрустнуло…
Сожаления достойно только то, что Соня…
Небо вдруг проясняется; апрель уже не выглядит ноябрём – тучи расступаются, и нитевидная солнечная «контратака», обернувшаяся контрнаступлением, ведёт к безоговорочной капитуляции Внеочередного Ноября – самозванца-махинатора, мнившего нарушить строгий и справедливый закон сезонности.
Утиные облака рваными постскриптумами разлетаются во все стороны света; они ждали меня, они дождались…
Билет прокомпостирован, кресло в первом ряду довольно удобно – откинувшись на мягкую ватную спинку, я отправляюсь в дорогу.
Путь предстоит долгий, но не бесконечный же. Лампа неограниченной мощности уже включена; а в пункте назначения я узнаю ответ на все вопросы, над которыми миллионы лет ломают голову седобородые мудрецы по эту сторону экрана…
Очень может быть…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Иван Рассадников: Зубная боль в сердце. Рассказ.
Рассказ одновременно и трогательный, пронзительный, и с вкраплениями юмора - причем, своеобразного, и реалистический и мистический.
10.01.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|