Глеб Симонов: ГУБЕРНАТОР СИБИРСКИЙ.
Рассказ мне показался интересен и сюжетом (соблазн человека вершить суд), и стилизованным языком. Иногда, правда, встречаются в тексте слова, которые кажутся инородными и для героя, и для времени, о котором идёт повествование (ошизел, истерика, достаточно, знай себе ворует и СВЕТИТСЯ где попало).
Не могу согласиться с выводом героя (автора?) о проклятой земле: "Сибирь… Чёртова проклятая земля, злая земля, земля неправильная"… Не знаю… Проклятыми бывают люди. А родная земля – она не виновата в бедах, творимых людьми. Как бы тяжело человеку не было на родной земле, родной она для него не перестаёт быть. И вряд ли кто проводит равенство между родной землёй и сволочами, живущими на ней. Земля вечна – сволочи временны.
Насчёт того, что лютый убийца, бандит, тем более – атаман банды, покается и станет священником – верится с трудом. Да и какой, нахрен, священник из такого, в крови купавшегося?
Есть неточности: "гнусаво ухмыльнулся" – гнусаво – звук, ухмыльнулся – мимическое движение.
Неточное, на мой взгляд, название. Собственно, рассказ не о губернаторе, а о духовных метаниях совершенно другого человека. Но - автору решать, как назвать своё произведение.
А в общем – хороший рассказ о временах столетней давности.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анатолий Комиссаренко
|
ГУБЕРНАТОР СИБИРСКИЙ
ГУБЕРНАТОР СИБИРСКИЙ
(ЗАПИСКИ ФЁДОРА ЦИРЮЛЬНИКА)
Сибирь… Чёртова проклятая земля, злая земля, земля неправильная.
И я. Такой же злой, убогий. Говорят, человек приобретает черты свои от земли, из которой происходит. Но неправда то.
- Эй, цирюльник! – окликнул меня.
- Чего тебе? - спрашиваю.
Ну вот, опять бежит ко мне. Старый, облезлый старик, приёмный сын астмы.
- Про Царькова-то слыхал?
- А что про Царькова?
- Да вот ведь, сукин сын, порезал ещё одного.
- Приказный?
- Урядник. Разошелся, гад поганый, да так, что ни одна ищейка его не сломит.
- Ещё как сломит, - говорю, - Вот вернётся он к нам, кто-нибудь из села-то нашего как пить дать голову его продырявит.
- Поспорю, поспорю, - старик мне, - У кого ж рука поднимется?
Я промолчал, да дальше пошел. К себе. Дом родной – крепость моя, никакой Царьков в этой крепости не страшен.
А Царьков… Да что Царьков? Мало я что ли видал в краях наших лиходеев? И вот, ещё один. С другой стороны-то никто так жесток к люду не был, как тот. Взял себе ораву мужланов, с окраин, почти одичавших, приучил их делу военному радоваться, как ружьё заряжать, да с шашкой ладить. И пошел, дурак-человек, народ стегать. За что стегает, почему – чёрт его разберёт… Тоже мне, Пугачёв нашелся. Сам так и говорит: в цари метит. Да куда ж ему в цари, он и Уральский кряд-то едва переплюнет – его оттуда как щенка выгонят.
Хотя люд-то он не щадит.
Пришел к себе, в общем. Жена с дочкой встречают, мол, ждали, где пропадал. Я им и говорю, к кузнецу ходил, бритва новая нужна, ступилась старая, волоска не перережет.
Жена славная у меня, домовитая. Вот уж пятнадцать лет вместе – каждую весну годовщину справляем, а дочке десять. К ней уже женихи напрашиваются. Говорят – красавица. Это ещё молоко не обсохло – уже красавица. Впрочем, моя по мне всегда краса, первее всех на свете, окромя матери.
И вот, мать его, сосед стучит. Царьков, говорит, в село едет. Ай, говорит, сукин сын, родителей повидать просится. Они хотят спровадить его, так и им неймётся, дескать, сын родной, хоть и мразь, да убийца – а сын. И ничего не поделаешь тут.
Я уж и отвечать не стал. Знаю я батьку его – Славомир, плотник сельский. Красивые фигурки из дерева режет, да такие рожицы, хитрюга, им пририсовывает! Кабы и сынок его благородным делом занялся, а не народ резал да над женщинами издевался. Помню, вот, начало какое было.
Ванька Царьков, гуляка, пьянь и паразит. Решил как-то с гусаром в карты играть на деньги, да ставки неплохие пошли. Чарочку выпьют – ставки повышают. И не видит гусар, что уже все серебряники свои на стол сложил, а гонит карту и гонит, дурак. Ванька мухлевал – не видал свет таких мошенников. Потому в селе с ним и не играл никто. Надоел он всем. А тут, значит, гусар, приезжий, от остальных отбился, вот и решил в трактир зайти, а там – Царьков, с колодой. Вот и засели. Пока Ванька с гусара штаны снимать не начал – тот и не замечал, что достаток его к закату клонится. А тут, разумеется, и рассвирепел, как перевернёт стол, как кинется на Царькова… В общем, драка, такие дела. Царьков и порезал его тогда. И сбежал из села, и больше тут не появлялся. И не знаю уж как, какой закон природы тут работает, но запах крови ему в голову ударил. Тогда-то и решил он, сукин сын, восстания начать. Собрал дружину себе, и пошел казаков резать ни за что, ни про что. То в хату кому залезет, разграбит, над женой надругается, мужа заставит сапоги лобызать на глазах у детей, а то и просто в казарму нагрянет, вырежет всех, нагребёт червонцев и тякать.
Вор он и бандит, а не царь. И не пойдёт он в цари – он по мелочи любит злодействовать, да и грабить ему больше нравится, чем на троне сидеть. Я и говорю же: сукин сын.
Вот теперь урядного заколол. Совсем ошизел, видать. На него охотятся все казаки края, а он знай себе ворует и светится где попало. Теперь ещё и родных известить собрался.
***
Эх, хорошо утром воды выпить, горло прочистить!
Ничего лучше зари утренней нету на свете, особенно с милой рядом, да делом надёжным. Сколько бы люди не жили на свете, сколько б они друг друга не любили да ненавидели, а цирюльник им всегда нужен. Вот я слышал, француз какой-то машину такую придумал, чтоб бороду брила. Да какая ж машина сможет человека прочувствовать лучше, чем рука мастера за годы работы?
Да и когда дело есть, всегда легче жить на свете. Цирюльники, сапожники, плотники, в общем, работяги – люди Божии. Потому, что дело делают, и бед потому не знают, разве что совсем страшных: холера, тиф… Но слава Богу, те случаются редко.
Иду с утра на работу – старик-астматик кличет:
- Ей, цирюльник, слыхал про Царькова?
- Да что ты, сукин сын, заладил? Тут Царьков, там Царьков, везде Царьков!
- А то и заладил, что он именно, что тут скоро и будет.
- Слыхал я, - говорю.
- Пусть только сунется к нам, мы ему братскую любовь-то покажем!
Оборачиваюсь, вижу: Женька постовой, казак.
- У нас для него и шашка найдётся, и сабля острая, и пуля, в случае ударов с дальнего расстояния.
- Ты, Женька, больной умный стал, - говорит старик, - "Удары с дальнего расстояния". Мы люд простой, а с простым людом всегда на простом языке разговаривать надо, а не учёность свою показывать. Учёность для учёных показывай, они тебя мигом на место поставят.
Тот фыркнул только, да продолжал:
- Не в том суть, а в том, что Царьков, как появится, добра не сыщет.
- Уж не ты ли проучить его собрался?
- А если и я?
Астматик засмеялся, а я и говорю Женьке:
- Не шути так, малец, горячая кровь. Над мёртвыми разбойниками шутить грешно, а над живыми – опасно.
- Я может и дурак, зато силы есть, и воля на то, притом воля добрая, народная.
Старик усмехнулся себе, да промолчал, а Женька ему и говорит:
- Именно, что народная, потому что не хочет народ у себя Царькова ютить, а кто с мечом к нам придёт, того мы сами этим мечом и изрубим.
Я плюнул на это и ушел себе: чего с молодыми спорить. Конечно, они всегда всё лучше знают, у них, мол, мозги чистые, не изгаженные, а у нас, стариков – одни тропинки протоптанные. Но на то тропинка и протоптанная, что на ней капканов не встретишь. А хочешь сам свою тропинку искать – изволь опыту набраться.
Ну приедет Царьков. Ну посидит тут. Ну и хрен с ним.
***
Дочке на ночь книжку новую дал. Она книжки любит, учёная девка растет. А книжка и впрямь ничего: восточных стран сказки. Писарь говорит, что, мол, плохие. Я-де, все сказки мира знаю, наши лучше всех. А я плевал на него: сукин сын за околицу ни разу не выезжал, странно, как писать научился, а лезть в чужие дела – мастак. Я же не сужу. Я сказок всех не знаю. Цирюльник я. А в сказках пусть учёные люди разбираются.
***
Ах, чтоб мне пропасть!
Проснулся посреди ночи. Кто во дворе стучит, как будто спицей железной по ведру бьёт? Кому тут жить надоело?
Вылезаю из постели, ружьё незаметно беру. Крадусь к окну. Темно, хоть глаз выколи, а луна на улице яркая. Дойти бы до окна, шума не натворив, вот тогда и увидим, что за нечистая сила тут балуется.
Подхожу, и так и вижу: нежить! Чёрт на колодце сидит!!
- Ты что забыл в моём доме, нечистый? – кричу ему, окно открыв.
Чёрт как расхохочется, да спрыгнет с колодца, да как припустит в мою сторону. Я только прицелился – тут же исчез, гадина.
Ух, Господь тебя покарай, куда девался, выворотень?
Выбегаю из дома, вокруг дома обхожу. Пусто. Луна светит.
А ружьё на взводе держу. Сейчас только попадись мне…
И точно слышу: скребётся. В сарай голову засовываю, тут он как выскочит!!! Ей Богу, чёрт! Маленький, зараза, чёрный, блестит, рожки светятся, а сзади хвост торчит, его самого длиннее. Он вокруг меня обежал, хвостом меня стегнул, и снова тякать. Прыгнул на дерево, рожу корчит, тут я в него дроби и выпустил. И же как он завопил!!! А потом ещё раз язык показал, и испарился.
***
- Ну что, цирюльник, тяжела ночка была?
Опять этот старикан больной лезет. Ну чтоб его чёрт подрал, тот самый, которого я вчера проучил. И вечно же донимает вопросами своими. Язык без костей есть, вот и чешет на ветер, яко дурная собака.
- Что, цирюльник, чёрт к тебе домой залезть хотел? Знак-то дурной, дурной. Того гляди, беда будет.
- Молчи, болван! – рявкнул я на него, а он давай себе, улыбается.
- Черти в дом так просто не лезут. Они мысли дурные приносят. И вести тоже. Следи за руками своими, когда людей бреешь. Как бы тебе и не порезать кого.
- Молчи, тебе говорят. Я за руками своими слежу, а ты бы за языком последил. Длинноват он у тебя. Взять бы мои ножницы цирюльничьи, да укоротить его.
- Но-но, лиходей. Рученьки свои до языка моего не тяни, как хочу – так и разговариваю, а коль не нравится – не случай, и Господь с тобой. Я тебе правду же говорю: черти на дом без причин не являются.
- Про чертей я и без тебя знаю. И не лиходей я. Я людей стригу.
Тут подбежал к нам Федька, да и говорит:
- Бросайте спорить мужики, Царьков в село въехал!
Мы рты и открыли, да так и стоим, а что делать – не знаем. И ведь понятно вроде было, что приедет, а всё равно стоим, и не шевелимся.
- Уух, срань Господня, ну мы ему покажем! – Женька-дурак опять начинает.
Ну Федор как даст ему оплеуху:
- Молчи, сукин сын, и не бранись.
- Ты кого сукином сыном назвал, пёс обрезанный?
- Да замолчите вы оба! – кричу, - Надоели.
Развернулся и ушел от них, пускай сами разбираются, если хотят. Иду, пяти шагов не прошел, и вижу его.
Царьков Васька едет, собственной персоной, а с ним рой мужиков-дружинников. Сам впереди, обросший, прям за дикого сойдёт, и дружинники такие же. Тридцать человек, видать, не меньше. А спереди один короткий шагает и кричит на округу, возмещает:
- Царьков едет, губернатор сибирский!
Ага. Видал я этого губернатора. Страшный, как жизнь без дела, нос крючком, борода отросла, космы висят, зато взгляд как у барина. Как на вшей на нас смотрит. Глазищи горят, губы сжаты, щеки трясутся, а конь под ним – и тот его умнее, по глазам видно.
Я повернулся, и гляжу на Женьку: полезет он сейчас вперёд, или нет. Но Женька, ясно, трусил, нос утёр и побрёл прочь, да и я его примеру последовал. Нечего мне на дорогу у губернатора сибирского делать. Ежели он не тронет никого – и пущай себе губернаторствует, всё равно он отсюда через день уедет.
Дело мастера боится, вот я и работать ушел. Работа всегда есть – человек десять в день обязательно зайдут, будь хоть зной, хоть снег. А как праздники – толпами идут, и вот тут мы с женкой-то не горюем. Работа – волк, трусливых кусает, а сильных уважает.
Там до конца дня и просидел. А потом домой вернулся, ружьё прочистил. Сосед глянул на меня, спрашивает, что, мол, Царькова пристрелить хочу? Я ему говорю, что нет, на случай. Вдруг опять чёрт прибежит.
***
Ночью дождь пошел, и в одном месте крыша протекла. Всё утро на крыше провёл, смолил её, щербатую. Ещё и на лестнице одна ступенька сломалась, я чуть хребет себе не сломал, когда спускался. Жена зато помогала, хотя у неё и без меня дел полно.
Жену я люблю. Одна на свете такая. Не жалуется никогда, всегда и советом поможет, и настроение поднимет, коли загрущу, и беду от дома отведёт. Я для неё все сделаю, что ни попросит. Ведь и просит, подумав. А дурного она и просить не станет, баба умная, не то, что некоторые.
Вот и сегодня: всё из рук лезет, на пол падает, и давай валяться. Я хожу, чертыхаюсь, а она мне молока парного принесла, села рядом, по голове гладит, и говорит, что, мол, хорошо всё. Но как говорит-то, говорит-то как!
К полудню крышу я закончил, пошел в город, к Тихону в лавку. Масло керосиновое кончилось.
Тихон ко мне и пристал:
- Цирюльник, про Царькова слышал? Он в церковь вчера заезжал, на исповедь.
- На исповедь, говоришь? Небось, до вечера исповедовался?
- Да нет, не знаю. Может, он уже и убил кого после этого.
- А что, буянил кто?
- Да нет, так ведь это ж разве важно?
Вздохнул я и говорю:
- Твоя правда, Тихон, не важно. А что человеку такому важно? Не держать власть свою над людьми, а доказывать её постоянно, страх наводить. Он как порча: в бездействии ничтожным кажется, а как возьмется за дело – тут же и значение своё ощущает.
- Ага. Женька его всё зарезать хочет.
- Дурак твой Женька.
- А почему ж мой?
- А потому же, почему и мой. И потому, что дурак. А за дурака все в ответе.
- На дураков суда нет.
- Суд на всех есть. Даже на Царькова, и неважно, как старательно он при этом исповедуется. И вообще. Мне масло нужно.
Тихон тут же исчез, и масло принёс. Говорит, свежее, только нацедили. Я ему и говорю, что, мол, чернил ещё.
- А зачем тебе чернила, цирюльник?
- Я дневник пишу, - отвечаю, - Мысли записываю.
- Да ты никак писать умеешь?
- Я всегда писать умел, меня мать учила. Не то, что ты, до сих пор масло съестное от машинного на вкус определяешь.
Тихон ругнулся на меня, а чернила дал. Красные. Я его к чёрту послал и попросил чёрный достать.
- Нету чёрных. Их Царьков купил. А новые через неделю будут.
- А на кой ляд Царькову чернила?
- Указы писать будет. Губернатором решил быть. Сибирским.
***
Губернатором… Серьёзный малый. И где писать-то научился? Впрочем, небось, нашел себе писаря, а сам, козёл, диктует только.
И чернила купил. А я вот красными пишу. А что делать?
***
Вчера сплошные слухи по деревне. Царьков опять кого-то зарезал, но вроде не из наших, из проезжих. Хотя опять же: кто его разберёт?
Тут Царьков, там Царьков. Помешались все на этом Царькове. Говорят, полсотни человек у ружья у него, и деревню он сожжет, если его тут примут плохо. А ведь второй день только. Ещё неделя – он и впрямь указы писать начнёт.
***
Вот Царьков уже неделю в селе. Стариков своих повидал, говорят, отец его пинком за порог хотел прогнать, да передумал: сын, всё-таки. Стариков повидал, а уезжать не собирается. Почему – бес его знает.
- Эй, цирюльник! – старик этот опять, - Чёрт-то больше не являлся?
- Не являлся. Сказал на прощание, что к тебе собирается.
- Да, пускай заходит. Как будто я на чертей за свою жизнь не насмотрелся. А между прочим, губернатор-то наш буянит. Недавно хату на окраине села сжег. Говорят, там знакомый его по детству жил. Который мутузил его в детстве, как девку. Вот он пришел с дружиной, того заколол, а хату сжег. А жаль: хорошая хата была. Скот, опять же, себе захапал.
Я остановился возле старикана и говорю:
- Ну так расскажи мне чего-нибудь, чего я ещё не знаю.
- А вот чего не знаешь. Женьку постового застрелили.
Я брови нахмурил, но не то, чтоб удивился.
- Застрелили, значит…
- Вернее, застрелил. Известный тебе губернатор. Сегодня с похмелья Женька с казачьими своими дружками выпил хорошенько, взял по сабле, и пошел прямо к Царькову. Приходит, смотрит на него, а Царьков стоит на пороге, на Женьку смотрит. Женька ему и говорит, что, мол, пёс драный, убирайся с земли нашей. А Царьков и отвечает: и с каких это пор она ваша, когда она моя? Я дружину собрал, я в город вошел, а коли город ничейный, то значит, я его первым и взял. Женька ему в ответ, что ты, мол, воронья жопа, землю нашу позоришь, потому что дурак, гордец и недоносок. Тут Царьков и вспылил, мол, доношен я нормально был, а какой я дурак ты ща сам увидишь. Достал пороховик, и пристрелил Женьку. Дружки его и разбежались без командира-то. Потому что без командира всегда все разбегаются. Вот и Царькова если застрелить, вся его дружина разбежится.
Плюнул я в землю и говорю:
- Ежели он один всю дружину держит, что ж его никто не пристрелит-то?
- Так ведь пытались уже. Он чуть что - сразу на мушку и стрелять. Или колоть. Он никому не доверяет, всегда боится, что его зарежут или продырявят.
- Правильно боится. Такие, как он живут красиво, но недолго.
- Своя мудрость.
Буркнул я, что мудрость не в том, а в том, чтобы с красивой жизнью до старости дожить, но старик опять затянул что-то.
А Женьку жалко. Хотя дурак. Дураков всегда жалеешь.
***
Ночью бес так и не явился, хотя ружьё у меня было наготове. Женушка моя сказала, что чёрт два раза в один дом не придёт, особенно если в него там дроби-то уже запустили.
Иду за дело браться. Пришел в каморку к себе, прибираюсь. Зеркало протру, ножницы подточу, бритву тоже. Потом на пол гляну, остались ли волосы с того дня. Ну, конечно, остались. Подмести нужно.
Последние дни кто ко мне не заходит, сразу речь заводит о губернаторе нашем. Вот и сейчас. Сижу, ножницы затачиваю, а кто-то возле дверей стоит. Стучит громко, уверенно.
- Входите! – кричу.
Думаю, сейчас зайдёт кто-то типа старика нашего, астматика, будет мне неизвестно что на уши вешать про нашего губернатора.
А как глянул в проход – чуть со стула не упал.
Там сам этот губернатор и стоит. Васька Царьков. Собственной персоной. И без дружины совсем.
- Дня доброго, Фёдор Иванович! – говорит.
И как, сукин сын, по отцу меня помнит, ведь 7 лет назад нас покинул!
- Привет тебе, Васька! – отвечаю, - Только со мной церемониться не обязательно. Я коль на работе, то и называй меня: цирюльник. Потому, что цирюльник я. А Фёдором меня жена только называет.
- Как скажешь, цирюльник, - порадовался Царьков и через бороду его улыбка проступила, - Оброс я.
- Вижу.
- Обкромсаешь?
- Постригу.
Царьков на стул перед зеркалом садится, я ему таз с водой ставлю, он волосы мочит.
Я и думаю: чего только на свете не бывает. Вот он, никому не доверяющий, является ко мне в одиночку, и всего себя подставляет. Удивительные вещи случаются…
Царьков откинулся и говорит:
- Ну стриги.
Я ножницы взял с того места, где точил их, подхожу к Царькову и оцениваю.
Оброс он сильно. Как будто все семь лет не стригся.
А я ножницы достаточно наточил?
Космы почему-то слева длиннее. И борода густая. Часа на два работы.
- Ну и постригу.
Повязал я ему полотенце, чтоб волосы за шиворот не сыпались, беру ножницы, начинаю обрезать его потихонечку. День сегодня долгий, можно не торопиться.
Вот и отсекаю его понемногу, а сам и думаю: вот передо мной сам губернатор сибирский. На стуле сидит, а я вокруг него с ножницами бегаю. А как бороду состригу, я его ещё и брить буду лезвием, которое кости рассекает, знаю, сам затачивал... А губернатор этот народ режет и дырявит по-черному, как будто в него сам дьявол вселился.
- Что в селе слышно, цирюльник? – он меня спрашивает.
- Год нынче урожайный, говорят. Я сам не знаю, а им не верить причины нет. Мне бы вот чернил чёрных достать.
- Я чернила купил недавно. Указы писать буду.
- Да уж, слыхал я уже.
Ну и что? Вот ежели я его сейчас от жизни тягостной избавлю, вот найдётся ли кто, кто мне "спасибо" не скажет? Ведь загонял он уже всех, а тут ещё и указы писать надумал…
- Слышал, цирюльник, народ меня не слишком любит.
- А народ вообще никого не любит. Человек любит, а народ – нет.
- Твоя правда, цирюльник. Как пророк говоришь.
- Нет. Как пророк старик-астматик говорит: всегда правду. А я – не пророк. Цирюльник я.
Тот гнусаво ухмыльнулся и сидит себе, а я стричь продолжаю.
Стою вот, смотрю на него в зеркале. Человек как человек, вот и не скажешь, что сволочь такая. Потому, что гнида внутри сидит, а снаружи ни черта не видать. На днях чёрт ко мне в дом пришёл, видимо, дабы сказать, что скоро сам дьявол ко мне в дом прибудет.
- Ну что ж, хорошо. А если человек любит, а народ- нет, то как скажешь: люди меня жалуют?
- Кто как. Как ж я за всех скажу?
- Ну а вот ты, например?
- А что я? Ты мне зла не сделал, на дом мой не покушаешься, кинжалом в меня не тычешь, дулом вроде тоже, но с другой стороны – и хорошего пока ничего не было.
- А я слыхал, Женька, которого я продырявил на днях, другом твоим был.
- Не был он моим другом. Дурак Женька был.
- То есть, ежели так посудить, то ты ко мне никаких чувств не испытываешь?
- Не испытываю.
Ох, воткнуть бы тебе за такие речи ножницы эти по самую селезёнку! Ещё бы мне к тебе чувств никаких не испытывать, разве что презираю я тебя, сукина сына, за то, что ты народ режешь. И за то, что думаешь о себе много. Ибо гордыня – мать грехов.
- А вот дружина моя меня любит. Сорок человек у меня в дружине, - заявил.
Молчу я, стригу его. А у самого руки чешутся. Вот хрен его знает, не заколю я его – сколько он ещё народу перебьёт? Ведь не одних дураков ведь! А так недолго и в мой дом заглянет порядки наводить – и зачем мне это?
Вот щас, родним ударом, между рёбер. Да и зачем – проще в горло.
- Чего молчишь, цирюльник?
- Нечего мне сказать, а когда сказать нечего – молчать лучше, за умного сойдёшь.
Тут уж и сам Царьков промолчал. Видать – за умного сойти решил.
Стричь я его закончил, космы ему укоротил. Он в таз руки опустил, бороду намочил, я ножницами её укорачиваю потихоньку.
Царьков опять что-то сказать хотел, аж рот открыл, а потом передумал.
А я тем временем уже намыливаю его.
Тут чую – он и сам занервничал. Дыхание у гада перехватило, потом отпустило снова.
- Ничего, закончу скоро, - говорю.
Тут он ещё больше уйти от меня захотел. Но ничего, сидит смирно, не дёргается, а я щеки ему бритвой стругаю. Бритва новая, несколько дней как у кузнеца купил. Острая – можно дерево рассечь.
- А ты в Христа веруешь? – вдруг спрашивает.
Я и бровью не повёл.
- Верую.
- И в спасение души веруешь?
Я, однако, удивился. Задумался, пока вторую щёку брил.
- Не знаю я, что такое спасение души. Роскошь это: душу иметь, не каждому дозволено.
- А кому дозволено?
- Тем кто жить умеет.
- А кто жить умеет?
Я как раз к горлышку-то приступил. Вот и думаю, полоснуть бы его, и дело с концом.
- Я жить умею, - наконец говорю, - Потому, что дело у меня есть, и люблю я дело. Жена у меня есть, дочка, их обеих люблю, друзья есть в селе, настоящие, а не такие, как… братия наёмная. И дел я не бросаю, и истерикой не маюсь, и Христа почитаю, и к разуму прислушиваюсь. А ещё потому, что на полпути не торможу, и двигаюсь туда, куда мне надо.
Слушал меня Царьков, слушал, а потом и спрашивает:
- А я, как по-твоему, жить умею?
Бритва в руках. Чуть-чуть нажать и из него фонтан брызнет. Сейчас прямо.
Плюнул я, матюгнулся про себя грубо, и говорю:
- Умывайся, Ванька. Закончил я.
***
Пришел домой – как будто на целый день вместо вола в оглоблю влез. И на душе горестно, а почему – поди разбери. Она, душа, хитрая сволочь, слабости свои кажет, а объяснять – нет, не объясняет.
Жена ко мне тут же, мол, что случилось… Я ей и рассказал всё.
Да на счастье Царьков на следующий день селу поклонился и уехал. И не слышали мы о нём уже никогда. Говорят, будто он другое село взял, наше ему, мол, жалко стало, родное, всё-таки. А год спустя его и вообще след простыл, и тут уж чего только не поговаривают. Чаще всего, разумеется, слухами его в могилу запихивают, где ему, так скажем, самое место. Другие, однако, говорят, что в священники он подался. И жив до сих пор. А дружину якобы разогнал. Но в это слабо верится. Если поверишь в то, что и Царьков может на путь Божий встать – тут придётся и в спасение души верить, а какое тут, к чёрту, спасение, если душа такая? И я ведь, цирюльник, порезать козла хотел. Значит не так уж мы с ним и непохожи.
Да и вообще все люди похожи. Вот он спросил меня, умеет ли он жить, по моему разумению. А по моему разумению, никто жить не умеет. Даже я. Потому, что себя не знаем, и жизни не знаем, и знаем только то, что сами умеем, и то о себе, кем мы в первую очередь являемся.
Вот я – цирюльник. А Царьков, пёс драный – губернатор сибирский. Или как его там…
***
А, впрочем, чёрт с ним, и не таких лиходеев видали. Мне бы женушка моя рядом была, дом не косился, да ножницы было где заточить.
Да и жизнь кажется нормальной, когда не плюёшься на всяких Царьковых. Разве что несчастье вот: старик-астматик осенью помер. Нет в селе больше пророка.
А нет – ну и ладно. Человек он всё равно более полезный, нежели пророк был. И вообще, пророки мирянам в подмётки не годятся. Потому что языком молоть – легко, а ты поди заточи ножницы так, чтобы они дерево рассекали? Вот видишь…
Ну вот. А чернила-то кончаются. Пойду к Тихону в лавку, ещё чернил куплю, благо достаток позволяет. Теперь уж, думаю, чёрные у него будут.
Потом приду домой и дочке на ночь книжку новую дам. Она у меня их любит, умница растёт.
Потом записки закончу и спать лягу. А потом проснусь.
И всё это легко будет.
Потому, что люди с чистой совестью легко засыпают, и просыпаются легко. Даже если их чёрт во дворе будит.
M.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Андрей Калита: ГУБЕРНАТОР СИБИРСКИЙ. Рассказ.
27.01.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|