Алексей Петров: Последние дни Михаила Филиппова.
О друге писать легко. Любая мелочь, любое воспоминание оживляет в душе приятные чувства и видения…
О друге писать трудно. Потому что для читателя твой восторг, захлебнувшийся на полувздохе, всё равно, что случайно найденный между страницами стебелёк. Мусор, который читатель бездумно смахнёт в корзину. А тот, кто много лет назад положил его в книгу, вспомнит, как он шёл на первое свидание, нёс цветок, да так и не подарил любимой, настолько пылкой была встреча. А потом, в память о первой встрече, заложил цветок в томик любимых стихов.
Поэтому о друге надо писать так, чтобы и читатель заволновался теми же чувствами, что и автор.
В этом очерке у автора, мне кажется, это получилось.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Анатолий Комиссаренко
|
Последние дни Михаила Филиппова
Вокруг Михаила Филиппова собирался талантливый народ: прозаики, поэты, художники, фотографы. Они нередко засиживались у него в редакции районной газеты города Мичуринска. А он о них часто и охотно писал. Это благодаря ему мы лучше узнали таких поэтов-земляков, как, например, И. Родионов, В. Козленко, М. Жуков, Е. Ишутин, А. Дрокин, Т. Бердичевская, А. Смагин, или, скажем, художников А. Михайлова, В. Зятчина, С. Волостных, Н. Кузнецова, Н. Сячина, Ю. Белау... Всех и не перечислить.
Однажды я подумал: хорошо бы написать о самом Филиппове. Интересный писатель, прекрасный журналист, трудяга, надёжный товарищ — яркая личность... В середине 90-х годов у газеты «Наше слово» появился, наконец, шарм, свой оригинальный — филипповский — почерк... Напишу, обязательно напишу обо всём этом, решил я.
Да вот только как опубликовать потом? Газету ведь делает Филиппов, до поздней ночи в редакции за компьютером сидит и колдует, колдует... Неловко будет ему материал о собственной персоне в номер ставить.
В общем, оставалось одно: дождаться, когда уйдёт он в отпуск и уедет в свою Сосновку на окраину Тамбовской губернии. Вот тогда уж можно будет написать!..
Миша ушёл... Да жаль только, что не в отпуск. Навсегда ушёл. Теперь пиши о нём, сколько хочешь — легче от этого не станет.
«Я должен быть в редакции»
...Когда дежурный врач в приёмном покое попытался разогнуть ему ногу, Миша вскрикнул от боли.
– Тромбофлебит, — сказал хирург. — Нужно немедленно ложиться.
– Сегодня не могу, не готов, — запротестовал Филиппов. — Надо сходить домой, взять кофе, сигареты, книги, бумагу...
«Сходить домой»... Да он у больницы еле вылез из машины: каждый шаг отдавался болью в ноге...
– Всё, что нужно, принесём, — сказал я. — А ты ложись. Болезнь серьёзная. Недавно и мы в своём отделении больную потеряли — у неё так же, как у тебя, начиналось, а потом — эмболия, тромб закрыл важный сосуд...
Марина, жена Михаила, испугалась сразу, а он — нет, ничего.
– Мне бы свежий номер газеты сдать. Я должен быть в редакции.
– Вот отдохнёшь немного — так, чтоб на год вперед хватило, — а потом уж с новыми силами...
В конце концов уговорил я его. Разве ж я знал тогда, что он никогда уже домой не вернётся?..
«Надо поработать»
Мы познакомились с Филипповым в начале 90-х годов в редакции одной из газет Мичуринска. Пишущая братия города как раз затеялась подготовить коллективный сборник своих сочинений. В кабинете редактора собрались городские журналисты, писатели, поэты, краеведы. Пригласили и меня. После совещания писатель Б.К. Панов представил меня худощавому парню лет тридцати пяти. Это был М. Филиппов.
– Знаю, знаю, — произнёс он, услыхав мою фамилию. — Читал.
Он пожал мне руку и сказал:
– В этом году ты у нас куда-то исчез. Так не годится. Надо будет поработать.
Я сначала не понял, о чём это он. Потом, чуть позже, просматривая подшивку районной газеты, я обратил внимание на то, что в том году у меня было всего три публикации. И удивился: оказывается, Филиппов внимательно следит за работой незнакомого ему автора. Я тогда ещё наивно подумал: «А ему-то, Филиппову, что за интерес? Не я, так кто-нибудь другой напишет — напечатают...» А через год, если не позже, до меня дошло: Михаил искренне интересуется творчеством местных авторов и радуется их успехам.
Он и сам писал прозу и стихи, но времени на литературу у него было мало: много времени отнимала работа в газете. После его смерти, изучив бумаги Михаила, я узнал, что он написал несколько десятков рассказов, сатирический роман «Жёлтый город» (он его не закончил), полсотни стихов, а при жизни успел опубликовать, в общем-то, очень мало: рассказы «Бабушка», «Летаргия», «Проклятие Козлохолла» (издано отдельной брошюркой в Тамбове)... А так всё больше фельетоны писал под псевдонимом М. Захаров, а ещё заметки, очерки, репортажи, интервью...
Он и меня приучил писать не только прозу.
– Если съездил куда-нибудь дальше Кочетовки — напиши, расскажи, читателям будет интересно.
– Что ты имеешь в виду? — не понял я.
– Я говорю о публицистике. Уверен, у тебя получится.
– Вряд ли.
– Ты сам не знаешь, на что способен.
И я писал. Не знаю, как читателям, а мне уж точно было интересно.
Скажу откровенно, первое знакомство с ним не произвело на меня особого впечатления. Он показался мне излишне прямолинейным, чуть-чуть грубоватым. В манере его речи было что-то от отставника-военного. Порой был небрит, иногда выпивал. В общем, обычный человек, таких много. Но довольно скоро я увидел, что это эрудированный, обаятельный, образованный, а главное — трудолюбивый человек, для которого работа — самое главное. За довольно короткий (обидно короткий!) период нашего знакомства газета стараниями Филиппова и его коллег превратилась из довольно стандартного издания в интересный, многоплановый, иллюстрированный еженедельник со своим почерком и стилем. Раньше многих других районных газет здесь появилась компьютерная вёрстка, позволяющая подняться на более высокий полиграфический уровень. А однажды под Новый год газета «Наше слово» вышла в цветном варианте!
Ну а коль уж увеличился объём газеты, значит и авторам полное раздолье. Если раньше, допустим, годились для публикации только короткие статьи и маленькие рассказики, то теперь здесь стали появляться повести, серьёзные краеведческие и литературоведческие исследования, большие циклы статей и т.п. И уже не нужно было, когда пишешь, ограничивать себя, думать о том, что получается слишком длинно. Мне кажется, именно поэтому у газеты стало больше постоянных авторов. Но, конечно, не только поэтому. К Филиппову охотно шли люди, да и он сам не ленился искать новых интересных авторов или, скажем, персонажей своих очерков. Он рассказывал нам о мичуринских и тамбовских художниках, поэтах, краеведах, мастерах народных промыслов...
Вообще, Михаил вёл очень активный образ жизни: еженедельно мотался в Тамбов, много писал в газету (но это днём, в рабочее время, а по ночам, в своей маленькой кухоньке сочинял рассказы), посещал художественные выставки, поддерживал связь с внештатными корреспондентами. Коллекционировал мичуринские частушки, собрал их на целую книжку, которую почти уже было подготовил к изданию, да вот жаль, не успел закончить эту работу… Вместе с редактором журналистом Н. Дмитриевым организовал он товарищество «Слово». В российской глубинке они сумели выпустить в свет десяток книг местных авторов — поэтов, прозаиков, публицистов!
Я любил наблюдать за Филипповым, когда он трудился в редакции за компьютером. Бывало, сидит, сидит, смотрит в монитор, вглядывается в текст статьи, потом несколько движений «мышью» — и страница становится совсем другой: яркой и эффектной. Казалось бы, всё, можно переходить к следующей. А он опять смотрит, смотрит, о чём-то думает, пробует разные варианты... Засиживался он в редакции допоздна, до десяти-одиннадцати часов вечера, и не только в будни — в выходные тоже. Пил кофе, много курил. Поздно вечером приходила Марина, его жена, и он вспоминал о том, что у него есть семья и дом, возвращался с небес на землю...
Критический возраст
…Через два дня я пришёл в больницу проведать его. Думал, спит, наверное, а я помешаю. Какое там! Сидит, голубчик, на кровати, в одной руке том К. Саймака, в другой — полиэтиленовый пакет с макетом будущей книги частушек, которую он готовит уже несколько лет. На тумбочке книги, в ящике — несколько пачек сигарет, бумага с записями, тут же — наполовину опорожнённая чашка с кофе... Человек «отдыхает» от работы...
– Приходила ко мне знакомая, тоже врач, как ты. Сказала, что у меня критический возраст — 36 лет. В этом возрасте, дескать, мужики мрут часто.
Сосед по палате возразил:
– Это у меня критический возраст. Мне шестьдесят. А тебе ещё жить да жить.
Я посоветовал Михаилу, чтобы он на кофе особо не налегал и бросил, наконец, курить. Я знал, что у него слабое сердце. Года два назад сказал ему, что он в таком жёстком режиме долго не протянет, нужно менять образ жизни...
Тут в палату вошла буфетчица, принесла обед.
– А дед будет есть? — кивнула она в сторону другого больного, дремавшего на крайней койке.
– А вы спросите у него сами, — посоветовал Филиппов. И — к старику: — Дед!
– Ась?
– Ты — будешь?
– Пока нет, — строго ответил старик.
– Дед, чего это ты отказываешься? — удивился Мишка.
– От чего?
– Как от чего? Тебе что сейчас приносили?
– Судно.
Все в палате заржали.
– Дедуль, — засмеялся Филиппов, — судно будет потом. А пока поешь хоть немного, а то совсем отощаешь. Эдак, отец, ты всё на свете проспишь.
Он заглянул в свою тарелку, а потом с любопытством уставился на меня.
– Слушай, а вы на работе то же самое едите, что и больные?
– Ага. Если, конечно, останется, — ответил я. — А остаётся почти всегда. А что, ты думал, нам специально готовят? Рагу, цыплёнка табака, да?
Он задумался.
– Обязательно напишу о больнице. Выйду — и напишу. За гроши, вот так, в этих затрапезных условиях — вкалывать? Каждый день видеть смерть, страдания... Теперь, наверно, и твой роман мне понятнее станет...
Месяца два назад Филиппов прочитал рукопись моей книги о работе врачей-гинекологов и не одобрил её. «Жизнь в околоплодных водах, — съязвил он. — Женский гинекологический роман. Если бы это не твой был — бросил бы читать на середине. Не люблю производственные эпопеи...»
В шутку я называл Михаила так: «наш Белинский». И говорил, что надо бы ему не о чужих книгах писать, а свою, наконец, сделать. Да он и сам очень переживал, что никак не выпустит книжку своих рассказов. Всё некогда ему было: «проталкивал» книги друзей, а потом ещё писал об этих сборниках в газете.
Теперь вот пожелал Филиппов написать о хирургическом отделении.
– Ты, Миша, лучше никогда не пиши о медицине, — посоветовал я. — Мы, медики, и сами порой не понимаем, что происходит...
– Возможно. Но и у меня глаза есть...
«Это что угодно, но только не роман»
Работать с ним было интересно. Очень скоро он приучил меня к мысли, что всё, что я напишу, он напечатает непременно. Я уже знал, что если, скажем, сегодня принесу Филиппову материал, то через неделю, самое большее — через две увижу свой текст напечатанным. В таких условиях автору работать очень приятно. Тут самое главное — не опуститься до откровенной халтуры, не снизить требовательность к себе. Это, между прочим, непросто: ведь каждый автор мечтает напечататься... Но показывать Михаилу сырой материал было стыдно, потому что он сразу видел, что это халтура, и возвращал рукопись.
Помню, однажды он забраковал мой рассказ «Ты — мне, я — тебе».
– Ты работал над ним мало, — сказал мне Филиппов.
«Почему он так решил?» — задумался я. Потом понял: рассказ состоит из одних диалогов, поэтому создаётся впечатление легковесности, поспешности выполненной работы. Я даже немного обиделся... Но рассказ всё-таки переделал ещё раз.
Мою повесть «Голуби на балконе» он прочитал очень быстро, за вечер.
– Напечатаем, — сказал мне Михаил чуть снисходительно. — У тебя получилось.
– Но ведь это целых пятьдесят страниц текста, — удивился я. — И порой встречается крепкое словцо... Тебе не разрешат.
Я ведь и не собирался это печатать. Показал ему просто так, чтобы узнать его мнение.
– Ничего, разрешат, — усмехнулся он.
И напечатал! Почти без купюр. В четырёх номерах. С иллюстрациями Н. Кузнецова! Я был счастлив и горд.
Однажды принёс ему некий образчик студенческого фольклора — «Поэму о гонорее» (бойко написанный кем-то краткий стихотворный конспект болезни, с хохмами и прибаутками). Предложил ему это напечатать, но предупредил, что вещица несколько рискованная, написанная хоть и в рамках приличий, но приличий чисто медицинских. Не каждый это сможет принять. Мне казалось, что будет скандал, если напечатают. Но Филиппов не испугался. Через неделю «Поэма о гонорее» была опубликована и даже имела определённый успех (в редакцию пришло несколько писем). Не побоялся Филиппов опубликовать и мои стихотворные переложения известных анекдотов. Когда я их написал, подумал: «Нет, уж это-то наверняка не пройдёт». Я понимал, что у каждого читателя своё понимание границ дозволенного. Но Михаил рискнул и на сей раз, предоставил для моих «анекдотиков» целую страницу.
Кажется, мою детскую повесть «Мы из кемпинга “Солнечная улыбка”» он отдал в печать, не прочитав. Доверял мне безоговорочно. Но концовка повести ему не понравилась, потому что заканчивалась на оптимистической ноте: «Какое счастье... Какое счастье!» (воскликнула одна из героинь книги).
– Ах, какое счастье! — язвительно скривился Филиппов, когда прочитал это. — Обалдеть можно, какое счастье!.. Знал бы, что так кончится, не пропустил бы.
И сделал в конце публикации приписочку, в которой обещал разгромную статью о моей повести. Но так и не написал, остыл. Видно, подобный «жизнеутверждающий» конец не очень-то соответствовал тогдашнему мироощущению Михаила. А может быть, он ждал от меня резкой обличительной ноты в финале. Сам-то он был склонен к сатире, к гиперболе, обострённому восприятию социальных проблем (достаточно вспомнить его рассказы «Летаргия», «Без навесов над тротуарами», «Дом старика на самом краю деревни», «Когда захлопнулась дверь...»).
Вообще-то он меня почти никогда не «резал» (то бишь не редактировал). Но случались и казусы. В повести «Голуби на балконе» он оставил почти всю нецензурщину, но эпизод с Гогой-зеком, где уголовник призывает главного героя «заняться» проводницей вагона вплотную, сильно сократил. В мой фельетон «Зачем нам дядюшка Скрудж?» Михаил вставил целый абзац — что-то о духовной деградации нации. Я спросил: «Зачем?» Он ответил: «Оставалось свободное место. Я понял это уже в типографии. Что, по-твоему, я должен был делать?» (Это было ещё до появления компьютерной верстки.) А рассказ «Дом на самой окраине» он увидел по-своему и дал ему такое сложное философское объяснение, что я, автор, даже сам удивился...
А вот ещё один анекдот из нашей с ним совместной работы. Принёс я ему стихотворение «Рождество». Первые строчки были такими (да простят мне читатели самоцитирование):
В твоих шальных зрачках —
иконное тепло.
Рождественских свечей
свеченье как спасенье.
Сегодня много снега намело.
Январь, седьмое. Воскресенье.
Последнее слово («воскресенье») Филиппов... выбросил. «Почему?» — удивился я. «Но ведь в этом году Рождество приходится на пятницу», — пожал он плечами.
А это уже совсем не анекдот. Незадолго перед смертью Михаил прочитал мой роман «Хроника летального исхода» и сказал:
– Это что угодно, но только не роман.
И не объяснил толком, почему. Я-то ведь как подумал: у Филиппова филологическое образование, он-то уж знает. А он не объяснил. Прошло уже несколько лет после его смерти, а я всё думаю: почему же это не роман? Что он хотел этим сказать?
За четыре дня до смерти
…После обеда — традиционный перекур. Мишка поскакал на одной ноге в туалет. Я пошёл следом. Тесное такое заведеньице. Один «толчок» на всё отделение. Филиппов присел на краешек: стоять не мог.
– А хорошую рубрику ты придумал — «Кумиры XX века», — сказал он мне.
– Один не потяну, — ответил я. — Для этого нужно быть «энциклопедистом».
– Не волнуйся, мы ещё кому-нибудь материал закажем.
– Есть идея, — сказал я. — Давай о Гитлере напишем. Чем не кумир двадцатого века? Или о Ницше, Сталине...
– Хорошо бы о Гагарине, — предложил он. — И вести рубрику долго — до двухтысячного года!
Он произнёс это за четыре дня до смерти...
«Дней, оставшихся до конца, не так уж много…»
Филиппов был первым человеком, который сообщил мне, что в мичуринской типографии вышла моя книжка рассказов. Он радовался ей, как своей собственной. Звонит мне вечером: «Угадай, что я сейчас держу в руке?» А голос взволнованный, весёлый, счастливый... Ещё бы! Ведь именно при его поддержке мне удалось опубликовать около тридцати рассказов, две повести, несколько переводов с польского, два десятка стихов и многое другое. А теперь вот книжка вышла...
Он всегда поддерживал меня во всех моих начинаниях. Придумал я однажды газетную рубрику «Видеопрокат». Это был период небывалого видеобума, и мне хотелось просто рассказать о репертуаре пунктов проката видеокассет. Но, кажется, именно под влиянием Филиппова рубрика приобрела несколько иной вид. Это был уже свободный трёп «за жизнь», со студенческими воспоминаниями и байками, размышлениями об искусстве кино (и не только кино), с ироническим анализом кинохалтуры... Мишка теребил меня с год примерно: «Давай, давай, неси свой “Видеопрокат”». Я написал более тридцати выпусков. Примерно так же получилось и с другими моими рубриками («Театр миниатюр», «Кумиры ХХ века»). Я видел, что Филиппову интересно, и — работал. Сегодня мне кажется, что в те годы я писал, главным образом, для него. А когда Михаила не стало, я долго не мог опомниться. Так бывает: живёшь — как будто летаешь, а потом ты словно лишаешься одного крыла и падаешь вниз...
У него в кабинете на стене висела вырезка из газеты (кажется, из «Известий»). Статья называлась так: «Нет в России своего Филиппова». Какой-то шутник ниже сделал приписку: «Неправда! Есть у нас свой Филиппов», — и подарил Михаилу. Его все любили...
Редактор газеты «Наше слово» П.Л. Марков рассказал мне, что незадолго до смерти, в ноябре 1995 года, Филиппов решил отметить свой день рождения в редакции. Михаил казался непривычно строгим, торжественным — тщательно выбрит, в костюме и галстуке. «Знаешь, — сказал он вдруг П. Маркову, — мне почему-то кажется, что я скоро умру...»
«Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что дней, оставшихся до конца, не так уж много... Как жаль, что сейчас зима!» — написал Филиппов в своём рассказе «Дорога».
Литература молодых
...Осень, поздний вечер. На улице слякотно, безлюдно, во двор носа не высунешь. Телевизор утомил до изжоги, до тошноты. Проведёшь вечер перед «голубым» экраном, потом выключишь ящик — и ощущение такое, будто этот день ты прожил напрасно. И — не пишется... Тем, кто хоть иногда занимается литературным творчеством и печатается, хорошо известно, что это такое — «не пишется». Ощущение собственной никчемности. Тупое равнодушие, импотенция духа... Память услужливо подбрасывает строчки А. Вознесенского: «Поля мои лежат в глуши. Погашены мои заводы. И безработица души зияет страшною зевотой». Нужно всё же сесть за компьютер, думаешь ты, попробовать, хотя бы начать, а вдруг получится... Э, да кому это сегодня нужно?
Я — в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», — друг мой дрочит.
А у меня —
ни дней, ни строчек.
Взгляд автоматически останавливается на листке календаря. 19 ноября. День рождения Миши Филиппова... И вспоминается вдруг другой ноябрь, другая осень. Лет семь назад это было. Как давно!..
...Сначала посидели в редакции «Нашего слова» — Миша Филиппов, прозаик и журналист Николай Дмитриев, поэт Миша Жуков и я. Филиппов закончил вёрстку очередного номера, откинулся на спинку стула, закурил, не в силах оторваться от экрана компьютера.
Дмитриев, как всегда, кого-то ругал: все — козлы, продали всё, предали. Потом он подсел к другому компьютеру, решил, пока суд да дело, перепечатать несколько страниц своего нового романа. Я заглянул в экран монитора. Боже мой! сплошной мат! Но интересно. И, кажется, талантливо. Во всяком случае, от текста не оторваться. Можно читать хоть с середины.
Только что у Коли вышел в Тамбове роман «Стандарт №5». Читается на одном дыхании. Узнаваемо всё. Ну, конечно, это он — наш, родной, провинциальный маразм... Коля ходит гордый. Подарил мне книжку с надписью: «Дорогому собрату по любимому занятию словом Алексею Петрову с пожеланием писать больше и догонять быстрее». Филиппов опубликовал рецензию на книгу. «Здесь уроды (в прямом смысле), — писал он, — определяют общество, создают законы и нормы. Проще, делают стандарт. И небезуспешно».
А чуть позже Дмитриев напечатал в районной газете ещё один свой роман, «Без лицензии на отстрел». С этим и вовсе скандал: почти все персонажи — реальные люди, в городе их знают. Только фамилии чуть изменены. Но догадаться можно. Главный герой романа мстит за поруганную честь своей семьи. Не надеясь на помощь органов правосудия, он берётся за оружие сам, отстреливает «мафию» по одиночке. Воров называет ворами, убийц — убийцами. Городская администрация, теневые жучки, милиция — все сбились с ног. В городе паника — в том городе, где происходит действие романа... Но и в Мичуринске, кажется, было неспокойно. Все как-то странно переглядывались, усмехались. Куда ни зайдёшь — у всех эта газета. Мой экземпляр у меня просто спёрли...
Филиппов гасит окурок и теперь наливает себе кофе. Он без кофе не может. Смеётся, вспоминает инцидент со стихотворением Миши Жукова «Сон», который был напечатан в «Нашем слове» в сентябре. Там Жуков, как говорится, оторвался по полной. В стихотворении Достоевский запивал пивом колбасу, Белинский ковырялся в носу, куражился и хватал официанток за зад «выпимший» Пушкин и, «не сладив с желудком, источал аромат», Есенин спаивал Инессу Арманд, Блок ругал Незнакомку: «Пятый год не даёт»... Хулиганство? Но Филиппов был смелым журналистом. И начитанным, образованным человеком. Не каждый это осознавал. Филиппов прекрасно понял иронический подтекст стихотворения Жукова и напечатал «Сон» в «Нашем слове». Разразился скандал. В «Тамбовской жизни» появилась резкая отповедь Жукову «Дурнопахнущее слово» (намёк на название районной газеты). Автор статьи Н. Наседкин обозвал Жукова «мичуринским абрамом терцем», обвинил его в спекулятивном эпатаже, призвал молодого «пиита» обратиться к психиатру или хотя бы почитать мемуарную литературу, где ничего подобного о наших «литературных колоссах прошлого» нет и быть не может...
Всё, Жуков разбит? Не тут-то было. На защиту товарища (и чести газеты) бросился ответственный секретарь районки Филиппов. Он ответил Н. Наседкину насмешливой статьёй «Тамбовский Зоил, ты сердишься? Значит, ты не прав», где, цитируя и самих «пострадавших» классиков, и их мемуаристов, доказал, что Жуков ничего не выдумал. Пушкин и впрямь признавался, что «ходит редко на Парнас, и только за большою нуждой», когда «болен праздностью поносной». А Тургенев и Некрасов, если верить статьям К. Чуковского, бегали по Петербургу с порнографической поэмой и восхищались: «Это выше Баркова будет!» На помощь Жукову Филиппов призвал Гребенщикова, Иртеньева, Гандлевского, Искренко, Друка... Я читал статью и думал: откуда Мишка всё знает? А он — знал. Назовёшь ему какого-нибудь автора — а Филиппов уже читал. И знает, в каком стиле тот пишет и на какой полочке литературного хозяйства хранятся его книги. И цитирует по памяти целые куски...
...В Мичуринске была «литература молодых». И в центре её стоял Филиппов. Многие из нас вышли «из Панова» — замечательного мичуринского прозаика. Для нас — для меня, А. Смагина, М. Филиппова, А. Дрокина — Борис Константинович был хорошим наставником, мудрым, терпеливым, проницательным. Что значит «был»? Б.К. Панов и сегодня для всех нас — учитель. Для тех, кто жив... Но постепенно все мы — начинающие и те, кто уже печатался — стягивались к Филиппову, и он нас поддерживал, внушал нам уверенность в том, что мы на правильном пути и всё, что мы напишем, будет непременно опубликовано. Тогда почти в каждом номере газеты появлялось что-то новенькое — проза, стихи, рецензия на книжку, рассказ о мичуринском художнике... Это удивительно: в городе, где всего 140 тысяч жителей, столько творческих людей! Прозаики, драматурги, поэты, сказочники, публицисты, сатирики, переводчики, художники, композиторы-песенники, барды, гончары... Мы были талантливы, как древние греки!
«Начал, наконец, писать…»
…Спустя два дня, в субботу, я пришёл к нему снова, принёс два последних номера «Литературной газеты». Он налил мне кофе.
– Да ты обедал ли? — спросил я. — А то пошли ко мне в отделение, отварим картошечки...
– Что ты! — махнул он рукой. — На одной ноге не дойду. Да и одежды тёплой нет. Чуть оклемаюсь — тогда и поедим картошечки.
– Болит? — спросил я.
– Вроде бы получше стало. Меня тут уже всего искололи. Я долго это не вынесу.
– Мужики вообще страшные нытики, — заметил я. — Уж поверь мне, гинекологу: женщины крепче.
В тот день сидели с ним долго. Беседовать с Филипповым одно удовольствие. Прерывались только тогда, когда ему нужно было делать уколы.
– Знаешь, — сказал он, — не могу здесь уснуть. Привык работать по ночам. Все тут улягутся, а я, как одинокий волк, брожу по коридору от стенки к стенке, ищу светлый уголок, где бы почитать, поработать...
– Тебе вообще лежать бы, — ответил я. — Отоспись, отдохни. Нога должна быть в покое.
– Мне нужна настольная лампа, — сказал Миша. — Я кое-что придумал. Начал, наконец, писать...
«Это слишком красиво!»
...Мы запираем редакцию и выходим на улицу. Под ногами чавкает грязь. Пронизывающий ветер упрямо лезет под наши легкомысленные тонкие курточки. Уныло раскачиваются и скрипят на ветру редкие жёлтые фонари ни улице Советской. Мы идём в общежитие на Гоголевской, где живёт Дмитриев. Коля тут же бросается кормить свою только что ощенившуюся собачку Лису (Дмитриев утверждает, что это карликовый пинчер). Лиса настороженно поглядывает на гостей и жмётся к щенкам.
Конечно, мы что-то пьём — коньяк, кажется… не помню. Филиппов быстро хмелеет. Дмитриев читает нам фрагмент новой прозы. Делает это он с чувством, заунывно и напевно, совсем как читают свои стихи поэты. Разогретый выпивкой, я ложусь прямо на дощатый пол комнаты и слушаю. Жуков усмехается собственным мыслям и изредка хмыкает. Появляется жена Дмитриева: «Коля!.. Ах, ты читаешь?» — и поспешно выходит. Очевидно, привыкла.
Минут через пятнадцать чуть оглушённый алкоголем Филиппов прерывает автора: «Хватит! Больше не надо. Это слишком красиво!». Потом он очень тихим голосом читает собственные стихи, которые в его исполнении кажутся безукоризненными, но когда берёшь текст в руки, спотыкаешься на каждом слове и понимаешь: нигде они не пойдут, много в них шероховатостей. Очевидно, понимает это и сам Филиппов. Читает он печально, чуть ли не со слезой в голосе. Потом знакомит нас со своими новыми сочинениями и Жуков.
Умирать не страшно
…В воскресенье я узнал, что Филиппов в реанимации. Приезжаю к нему, вхожу в палату. Лежит живёхонек, под капельницей. Взгляд напряжённый, внимательный и немного растерянный.
– Что случилось?
– Ничего не помню, — говорит. — В глазах вдруг потемнело, уплыл я куда-то. Очнулся здесь, в реанимации. Знаешь, а умирать совсем не страшно. Ничего не чувствуешь.
– Ладно, выйдешь отсюда — расскажешь, — пошутил я. — А пока побереги силы.
Я ещё верил, что он останется жить...
В реанимации у него был такой вид, как будто он проснулся вдруг в морге. Мишка настороженно озирался по сторонам. На соседних койках лежали жёлтые и синие люди с трубками во рту и в носу.
– Зачем меня сюда? — сказал Филиппов. — Я здоров. Переведи меня в палату.
– Полежи пару дней, — ответил я. — Есть риск эмболии. Тебе нельзя двигаться.
– Что мне здесь делать? — волновался он. — Глянь туда!
Он испуганно, затравленно как-то кивнул на больного с дыхательной трубкой во рту. Тот был без сознания и дышал тяжело и шумно.
– Я разве такой? Он совсем как Си Си.
– Какая Сиси? — не понял я.
– Из сериала «Санта-Барбара».
Я ни одной серии не видел.
– Ничего, потерпи, не обращай внимание. Ты скоро поправишься и перейдёшь в палату. Я тебе реополиглюкин достал. Врачи говорят, что теперь у них всё для тебя есть.
– Хоть книжку мне принеси, чтобы загородиться от всего этого...
Одинокий пловец
Однажды мы с Филипповым собрались за грибами. Едем в моём «Запорожце» по улице, видим — идёт художник Николай Кузнецов. «Айда с нами?» Он, не думая, кажется, ни секунды, пристраивается рядом, и мы катим дальше. (Ну, конечно: а что ему собираться?..) Доехали, оставили «Запорожец» на обочине. Мы с Михаилом побрели в лесопосадки искать подберёзовики, а Николай отстал. По-моему, он и не собирался далеко уходить. Нашёл какие-то никому не известные грибы — даже не поганки, а так, микологический артефакт, — разложил всё это на травке и присел рядом. Они были довольно красивы, те грибы. Росли они живописной причудливой группой и так же, единым конгломератом, были сорваны и теперь лежали у ног Кузнецова, который задумчиво и флегматично рассматривал их. Кажется, он отнёсся к тем грибам как истинный художник: «Есть их нельзя, зато они красивы». Правда, Кузнецов совершенно серьёзно уверял нас, что это вполне съедобно, но мы ему не поверили.
Мы с Николаем были знакомы уже лет пять, когда до меня вдруг дошло: да ведь это же тот самый Кузнецов!.. Вспомнились вдруг центральные газеты эпохи «развитого социализма»: «Правда», «Социалистическая индустрия», «Рабочая трибуна», «Известия»... Помните, почти в каждом номере была политическая карикатура? «Долой апартеид!», «Нет гонке вооружений!», «Под дудку израильской военщины»... Картинки броские и нам до зубовной боли привычные: скажем, желчные капиталисты в цилиндрах подпирают звёздно-полосатыми задницами огромные бомбы, помеченные буквами N или А, зловредно шушукаются и, гнусно ухмыляясь, тычут пальцами куда-то в карту СССР, а по небу летят самолёты с надписью «US»... В 80-х годах под некоторыми такими рисунками значилось: художник Н. Кузнецов. Картинки, конечно, были заведомо пропагандистскими, но — как выполнены! Любую мелочь хотелось рассматривать бесконечно. Глаза с удовольствием гуляли по рисунку и замечали всё новые интересные детали. Раньше на наших улицах — в любом городе Советского Союза — гораздо чаще, чем теперь, можно было увидеть застеклённые щиты-витрины со свежими газетами. Вспомните: прежде всего глаза замечали эти эффектные карикатуры. И всегда хотелось подойти поближе, рассмотреть получше. Теперь мне кажется, что я давно знал этого художника — Н. Кузнецова. А встретившись с ним, даже не догадался, что это именно он — тот, чьи работы я видел когда-то в центральных газетах и на улицах Москвы и Тамбова: мало ли Кузнецовых в России?..
Он мне рассказал, что тогда, почти двадцать лет назад, выходил он из редакции газеты, шёл по улице Горького к Кремлю, по снегу, по морозцу, расстёгнутый, весёлый, взвинченный — и был счастлив. На газетных щитах замечал он свои рисунки и видел, как интересуются ими прохожие. Ему доверяли один номер из трёх. Номер — Кукрыниксам, второй — Борису Ефимову, третий — ему, Кузнецову. Этот художник работал рядом с Кукрыниксами...
Возле лесопосадок был водоёмчик — узкий и длинный, что-то вроде огрызка реки. Собрали мы ведра по два маслят, а потом пошли купаться. Я из воды вылез быстро, а Филиппов поплыл, поплыл куда-то вдоль пруда, один-одинёшенек среди шелеста августовской листвы. Ни души вокруг, только где-то вдали трактор стучит, а в пруду — Мишка: плывёт нелогично как-то, не от берега к берегу, как это принято, а по длиннику водоёма — так, словно собрался в долгий и трудный путь... Я и теперь глаза закрою и вижу Михаила именно таким — одиноким, крепким, молодым...
...Когда он умер, Николай очень быстро написал его портрет. Это тонкая, прозрачная, печальная работа художника. На похоронах портрет стоял возле могилы, и было больно смотреть на него. Но хотелось смотреть именно туда. Миша на портрете — молодой, по-детски беззащитный... живой.
«Я почти умер»
…На следующее утро мне сообщили, что Михаил совсем плох. И будто бы реаниматолог посоветовал его жене «готовиться к самому худшему», потому что всё может случиться. Похоже было, что опять «выстрелил» тромб. Я побежал в хирургию.
Миша лежал под капельницей. Грудь его дышала трудно, аритмично. Он слабо улыбнулся мне сухими запекшимися губами.
– Чувствую, как по крови бегут тромбы.
Он еле сумел произнести это. Мне стало ясно, что для обезболивания ему ввели наркотик.
– Ты внушаешь себе много лишнего! — рассердился я.
И добавил еще что-то — грубое, резкое. С каждой минутой становилось всё тревожнее.
– Ситуация скверная, — сказал реаниматолог. — Всё меняется очень быстро. Сейчас его состояние тяжёлое, но стабильное, однако в любую минуту положение может ухудшиться. Поэтому неплохо бы раздобыть ему то-то и то-то...
Он назвал несколько препаратов. Я пообещал найти.
– Когда тебя ждать?
– Приду часа через два.
Я подошёл к Михаилу.
– А «Си Си» сегодня в морг отвезли, — сказал он.
– Не забивай себе голову. Тебя это не коснётся.
– Как же, «не коснётся». Тут один чудик сказал мне, что я уже почти умер.
Он обиженно, совсем как маленький ребёнок, надул губы.
– Ты его не понял, — ответил я. — Тебя почти с того света вынули, когда был приступ. Вот что он имел в виду.
– Жаль, читать не могу. Из-за этой дурацкой капельницы неудобно держать книгу, — вздохнул он. — И курить очень хочется...
Вскоре я принёс ампулы и выложил на столик возле кровати.
– Что бы я без тебя делал? — слабо произнёс Михаил.
– Что делать мне — без тебя? — вырвалось у меня.
Бестактная, никчемная фраза. Чтобы загладить неловкость, я сказал:
– Недавно мне удалось кое-что написать. Наверно, тебе понравится. Поправляйся скорее. Мне больше некому это показать.
– Марина здесь? — спросил он.
– Да, но я посоветовал ей не ходить сюда. Тут сейчас самый разгар работы. Я договорился, её пропустят вечером...
– Спасибо.
Он смотрел на меня чистыми изумлёнными глазами измученного болезнью ребёнка. Этот взгляд трудно было выдержать.
– А ведь ты знал, что так будет, — произнёс он тихо. — Ты ведь предупреждал меня...
– Возьми себя в руки, — резко ответил я. — Соберись с духом, это очень важно.
Я уговаривал его поверить в своё исцеление. Я призывал его организм бороться с хворью. Словом, задёргался, запаниковал...
– А что? Я ничего...
Он как будто успокаивал меня. А может быть себя.
– Дышать трудно? — спросил я.
– Если будет совсем трудно, я скажу.
Пожаловался на жажду. Я налил ему воды, но он не стал пить. Его правая рука была занята капельницей. Он подал мне левую.
– Пойду поговорю с докторами, — пробормотал я.
– Да-да, — ответил он как будто бы с облегчением. Ему было трудно говорить. Он заметно устал.
В ординаторской я медленно опустился на диван.
– Печально...
– Да, ничего хорошего, — мрачно согласился дежурный реаниматолог. — У него заметно изменилась свёртываемость крови.
Но я ещё не верил, что Миша умрёт.
В седьмом часу вечера его друзья сообщили мне по телефону, что «там совсем плохо, подключен дыхательный аппарат, надо звонить, что-то делать...» Куда, куда звонить? Что делать?
И всё-таки я стал накручивать диск телефонного аппарата. Везде или занято было, или не подходили к трубке. Я не знал, зачем это делаю — просто набирал телефонные номера, пытаясь пробиться из своего Заворонежского в городскую больницу. Так продолжалось часов до девяти. Наконец, кто-то подошёл к телефону. Я позвал дежурного реаниматолога. Долго ждал, когда мне ответят. Потом в трубке зазвучали короткие гудки отбоя. Я не знал, что Миша мёртв уже два часа...
«Когда тебя ждать?»
Он любил людей, занимающихся творчеством, и они тянулись к нему весёлой разномастной гурьбой. Михаил выполнял роль того ядра, того незаменимого звена, без которого весь кристалл, сотворённый им, непременно потерял бы прочность. Он умел дать почувствовать людям, что они нужны ему, как нужны тому делу, которому служат. Я долго не мог понять, как это удаётся ему. Потом всё же разгадал его секрет. У Миши была волшебная фраза, которую он чисто автоматически, по привычке, должно быть, повторял каждый раз на прощанье:
– Когда тебя ждать? Завтра? Послезавтра? Ты пишешь сейчас что-нибудь?
И ты уже не мог не прийти к нему — пусть через неделю или позже. Я думал, что он говорит это только мне, а потом понял, что если человек ему интересен, Филиппов всегда ждёт его и помнит о нём.
И вот ещё что удивительно. С Мичуринском, с Тамбовщиной меня, уроженца Донбасса, ничего не связывает. Здесь нет родственников. Почти нет друзей. Здесь ничто не ассоциируется с детством или юностью. Здесь, слава Богу, нет дорогих мне могил... С лёгкой руки Михаила Филиппова я стал ощущать что-то такое... гордость, что ли?.. оттого, что живу на тамбовской земле (хотя прежде сей факт далеко не всегда радовал меня). Оказалось, что здесь много талантливых, умных людей. Этот город стал близок мне и интересен — своей историей, своей культурой, своим будущим.
…На похоронах и поминках было много людей. Кажется, только после его смерти мы поняли, что если нет Филиппова — нет почвы под ногами. Кто-то предложил учредить премию имени Филиппова лучшим журналистам и местным авторам. Да побольше — размером в миллион рублей! Коля Дмитриев плакал не стесняясь, громко, навзрыд. Я никогда не видел, чтобы взрослый мужик так рыдал. Стараясь заглушить боль, он хлестал водку стаканами, но это не помогало. Он пьянел всё больше и всех ругал, ругал — не уберегли, не ценили парня...
А я вспомнил, как Филиппов, перебрав спиртного, впадал в депрессию и чуть не плакал: «У вас у всех уже по книжке вышло. А что же я? Я — ноль, никто...»
– Нужно обязательно подготовить к печати книгу его прозы, — сказал я Дмитриеву.
– Погоди немного, — ответил Коля, вытирая слёзы. — Пусть чуть-чуть уляжется, успокоится вот тут, — он показал туда, где сердце, — и сделаем, непременно сделаем...
А потом Дмитриев исчез. Навсегда. Поговаривали, что он уехал воевать в Югославию. Потом пошёл слух, что Николай живёт во Франции. А позже мне сказали, что он в Америке, работает журналистом в русскоязычной газете.
Уехал и Жуков. Сначала работал в Москве редактором отдела в еженедельнике «Семья». Потом подался зачем-то в Израиль, но скоро вернулся, «потому что русскому там делать нечего». Некоторые время работал в Мичуринске, снова начал писать стихи. Потом уехал в Тамбов.
Книга о Желтом городе
Мне пришлось в одиночку начать работу над книгой Филиппова. Оказалось, что он успел опубликовать не так уж много. Я стал искать подшивки районной газеты за последние шесть лет и с удивлением обнаружил, что это не так-то просто. Даже в библиотеках сохранились подшивки только за последние три года. Не нашёл я старые номера и в редакции... Что-то сохранилось у меня в «домашнем архиве», да и то потому только, что в этих же номерах были напечатаны и мои работы. Не сразу я расшифровал и псевдонимы Филиппова (сам он о них не любил говорить).
Потом я получил возможность поработать с бумагами Миши, которые остались у него дома. Написал он немало, но мало что довёл до конца. Какие-то рассказы существовали только в рукописном варианте, у некоторых не было даже названия. И лишь рассказов десять были перепечатаны на машинке. Впрочем, и они нуждались в редакторской правке, потому что и там были неточности, пометки автора. Мне пришлось убирать повторы, переставлять слова, чтобы точнее выразить мысль, дописывать какие-то фразы...
Я стал расшифровывать рукописи. Почерк у Филиппова трудный: аккуратный, но мелкий. Восстановить даты написания большинства рассказов мне не удалось: Филиппов не любил «играть в писателя» (это его выражение) и даты не указывал. В первое время Миша писал на отдельных листах (некоторые из них утеряны), позже — в тонких ученических тетрадях. Я обнаружил в бумагах рукопись незаконченного романа Филиппова «Жёлтый город» — сочинение яркое, острое, весёлое и злое одновременно...
Я проработал около года. Ранние рассказы: «Научно-технический прогресс — в массы», цикл о «простом человеке» Васькине, «Речь т. Зайцева Н.И. при вручении Нобелевской премии по литературе», — имеют явно сатирическую, фельетонную, газетную направленность. Печален рассказ «Вторая попытка»: человек живёт второй раз, раньше он был гоголевским Акакием Акакиевичем, а теперь — писатель, способный, но неудачливый, и все, кроме лучшего друга, считают его графоманом... В финале герой умирает прямо на улице от разрыва сердца — от тоски... Природе не удалось исправить «величайшую несправедливость»: не получилось «сделать так, чтобы жизнь всякого была полна значения и благородства»...
Много безысходной тоски и философских раздумий в рассказах следующего, более позднего периода: «Бабушка», «Часовой мастер», «Побега не будет», «Тень», «Сад», «Дорога», «Дом старика на самом краю деревни»... Порой пророчества и намёки Филиппова просто пугают: «Иногда я думаю о себе, как о человеке без прошлого. Весь устремлённый в завтра, оставляю его, этого человека, в своих блокнотах и опубликованных статьях...», «Он был писателем и страдал от непонятной вины перед другими...», «Я не настолько глуп, чтобы не понимать, что дней, оставшихся до конца, не так уж много...»
Он успел опубликовать рассказы и фельетоны «Наши в городе» (о втором пришествии в Мичуринск новоявленных антоновцев), «Дорога в Иерусалим», «“Интернационал” на утренней молитве», «И Ленин, как живой, со мною говорил», «Как спекулянт Ельцина пивом угощал...», некоторые другие. Это уже совсем иной Филиппов — ироничный, озорной, мастеровитый. Главные же сочинения Филиппова-сатирика — это роман «Жёлтый город», рассказы «Летаргия» (который был напечатан в журнале «Кредо») и «Проклятие Козлохолла» (пародия на классический английский детектив, напечатанная в тамбовской «Книжной лавке писателя»).
Читаешь незаконченный роман о «жёлтом городе» и узнаёшь практически всё, и понимаешь, что это никакой не город Баранов... Тут вам и самовлюблённые литераторы местного значения, и краеведы, которые из пустяка раздувают историческую сенсацию, и продажные журналисты, и стукачи-активисты, и представители навязчивого городского «сервиса», будь то в вытрезвителе или в коммерческом кабаке, и надутые, как пузыри, городские «шишки», и подпольный миллионер, и шарлатанка «ясновидящая», и рэкетиры... А в рассказе «Летаргия» действие разворачивается в пивной на пересечении трёх улиц — Коммунистической, Советской и Интернациональной. Сюда приходят двое — странный товарищ Петров, слишком смахивающий на картавого вождя революции, и товарищ Железный (явная калька с Дзержинского), и после пятиминутного выступления вышеназванных «трибунов» только чудо останавливает взбунтовавшихся алкашей от погромов ларьков и прочих «революционных» акций: товарищ Петров опять впадает в летаргию...
...Трудно шла подготовка книги к печати, не давался, сопротивлялся материал... Потребовалось, например, перепечатать текст в компьютер; вдова Филиппова, Марина, нашла парня, и он эту работу выполнил, но... в другом формате. Пришлось мне переводить текст в нужный редактор, а там — ужас! — две трети букв уже заменены символами: вместо «ж» — крест, вместо «и» — квадрат... Пришлось освоить и этот «язык». А многое перепечатать заново. Потом я обнаружил в газетах новые тексты Филиппова (понял, наконец, кто такой этот «М.Н.») и опять засел за компьютер. Потом искал умельца, который сделал бы вёрстку книги, «разбросал» бы текст по страницам. Взялся за это сотрудник горадминистрации С. Тарасов. Выполнил он часть работы — и тут «завис» его компьютер. Потом повредился жёсткий диск, пришлось переделывать. Потом С. Тарасов получил травму у себя в саду, работа над книгой приостановилась...
В книге 3 фотографии и 15 прекрасных иллюстраций Н. Кузнецова. Но и работа с художником потребовала много, слишком много времени и сил. Часть картинок пришлось «привлечь» из другой «оперы»: Кузнецов рисовал их по иному поводу...
Потом я обратился за помощью в типографию ООО «Ютес». Выслушав мой рассказ об авторе, директор типографии Н. Сапрыкин согласился выпустить несколько экземпляров книги практически «за так», нужно было только оплатить износ картриджа лазерного принтера. Часть денег внесла Марина Филиппова. А позже помог писатель-сатирик Анатолий Смагин: продал смородину с собственного участка и отдал деньги на книгу. Посильный вклад внёс и другой писатель и журналист — Владимир Корнеев, хотя он с Филипповым даже не был знаком...
И вот сборник «Жёлтый город» готов. Позади четыре года работы. Сначала удалось напечатать всего 10 экземпляров. Бумага, обложка, труд художника, компьютерщиков, переплётчиков — всё бесплатно. В книге несколько разделов: 30 рассказов (в том числе и последний, который он написал за несколько дней до смерти — миниатюру из цикла «Рассказы о животных»), 12 публицистических статей (не потерявших свою актуальность и сегодня), неоконченная проза (в том числе и роман «Жёлтый город»), очерк «Египет длиною в 12 дней» (одна из последних и самых удачных работ писателя), а в приложении — воспоминания о Михаиле его коллег и друзей.
Но это ведь всего только десять книжек. А как же напечатать весь тираж?.. Поэт и прозаик Анатолий Смагин, друг Филиппова, пошёл «по кабинетам», выпросил у районных властей денег на издание книги. Сборник был напечатан тиражом 100 экземпляров. Презентацию книги устроили на окраине Мичуринска, в Центральной генетической лаборатории. Приехал туда и художник Кузнецов, который проиллюстрировал сборник. Все пошли в зал, а Николай задержался. Один из гостей вернулся за Кузнецовым: «Коля, ты чего не идёшь?». Николай смотрел вдаль, на затянутые сизым туманом поля и домишки. «Глянь, какая красота!» – произнёс он задумчиво. Он так и не вошёл в зал, где состоялась презентация книги Филиппова. Кто-то решил, что Кузнецову стало плохо, и он на первом же автобусе уехал домой. Но это всего лишь предположение. Вечером его нашли мёртвым. Говорят, пошёл в погреб за углем, свалился с высокой лестницы, разбил голову, умер.
***
...Больше нет Миши Филиппова.
Теперь и в Мичуринске есть могилы, которая всегда будет дороги мне.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Алексей Петров: Последние дни Михаила Филиппова. Историко-биографический обзор.
25.01.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|