Михаил Филиппов: Бабушка.
«Кладбище разрослось. За счёт молодых, как это ни страшно звучит. Одних погубило вино, другие умерли от болезни. Кажется, откуда бы у них, двадцати- и тридцатилетних, взяться столь странным хворям?»
Когда знаешь, что автор умер в молодом возрасте от хвори если не странной, то очень уж неожиданной, невольно находишь в его прозе неожиданные какие-то намёки (наверняка случайные), чуть ли не пророчества…
Этот рассказ написан человеком, который воспитан прежде всего на классической русской литературе. Присмотримся:
неизбежная рефлексия – уехал, мол, из деревни в город, а надо бы вернуться домой, к корням;
умение найти загадочную красоту в спокойной старости и поздней тихой смерти;
напряжённое внимание к бытовым мелочам и «говорящим» деталям («Многие достали платки, пропахшие нафталином от долгого лежания в сундуках», «…среди голых тополей стоят желтые вязы»);
знание жизни в глубинке («Старухи и женщины в чёрном выносили из избы обвитый вышитыми полотенцами деревянный крест с изображением распятого Христа»);
боль за прошлое русской деревни и её настоящее («А за что тут держаться? Пашню под самые окна подогнали, все пастбища и укосы запахали»).
То есть вполне традиционный подбор «ингредиентов»… а всё равно – мне, например, не надоедает читать такую прозу.
«При свете дня я только теперь разглядел, как пусто в деревне. На всём лежала печать запустения – сады не были обкошены, вокруг них, у покосившихся оград, стояла сухая стена лебеды и репейника». Это – словно из девятнадцатого века. Спокойно, хорошо, неспешно.
«Только теперь, за поминальным столом, я понял, что бабушка была права. Жизнь и личные наблюдения всегда точны. Умерла бабушка – умерла её эпоха, наполненная страхом за завтрашний день».
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Бабушка
Утром, в воскресенье, почтальон принёс телеграмму. В бланке с отметкой «Срочная» была одна фраза: «ПРИЕЗЖАЙ ПОХОРОНЫ БАБУШКИ». Из-за того, что предлог был опущен, смысл телеграммы не сразу дошёл до меня. И лишь расписавшись в получении и закрыв дверь, я всё понял.
Мать, одиноко живущая в деревне, извещала о печальной новости. За сутолокой работы и городских дел я временами забывал о том, что там, в далёкой деревне, в трёх часах езды, живут родные мне люди. Какое-то странное чувство вины за эту забывчивость нахлынуло теперь в моё сердце. Говорят, что бездумная жестокость самая злая, потому что в своём неведении приносит самую острую боль. Только сейчас я вспомнил, что не был у матери и не писал ей вот уже шесть месяцев – всю зиму и лето. Просто где-то там, глубоко внутри, было оправдание: всё хорошо, всё ладно, вот соберусь на выходные да и съезжу. Но летели недели и месяцы, и ничего не менялось. И словно расплатой за это стала сегодняшняя телеграмма. Показав бланк испуганной жене, я прошёл в комнату и сел на диван. «Ты когда поедешь?» – спросила она дрожащим голосом. «Ещё расплачется», – недовольно подумал я и коротко буркнул: «Сейчас».
Жена навязывала мне подарки для родственников и матери, но я отказался. Поехать со мной она никак не могла: в коляске лежала двухмесячная дочь. Переодевшись, в прихожей я натянул плащ, поцеловал супругу и вышел.
На улице было сыро и грязно. Всё вокруг затянула туманная октябрьская изморось.
Билетов не было. Длинная очередь к кассе угрюмо молчала, раздражённая долгим ожиданием. Я подошёл к окошку и протянул в прорезь телеграмму. Кассир, молодая девушка с ямочками на щеках, быстро взглянула на меня и заученно сказала: «Вам придётся ехать стоя». Не получив от меня ни отказа, ни согласия, выбила билет.
В деревню я приехал к вечеру. Дверь была не заперта, и через неосвещённые сени я вошёл в комнату. Пахло ладаном, воском. У стены напротив двери сидели несколько женщин, а за накрытым столом, чуть согнувшись, читала псалтырь Ивановна. Насколько я помню, она была непременным участником всех похорон, куда её приглашали «читалкой». Я остановился на пороге, не посмев нарушить скорбное это пение неуместным, даже кощунственным в такой обстановке «здравствуйте!».
Мать заметила, поднялась с лавки, подошла.
–Вот, сынок, горе у нас какое! Была бабушка, а теперь нету. Вчера, видать, почувствовала, что смерть приходит – всё тосковала, сыновей и внуков звала, а сама в беспамятстве. Сыновей умерших кликала. Много не мучилась. Господь ей конец лёгкий послал. Девяносто лет жила...
Она ещё говорила что-то, но я уже не слышал. С каким-то нескромным любопытством я вглядывался в лицо покойной бабушки. Оно усохло, увяло, щёки впали глубоко, и от него остались только скулы и нос. Глаза были закрыты пятаками, только веко одно почему-то не опустилось – бабушка словно подглядывала за всеми. Я отвернулся.
Мать уже по-деловому спрашивала:
–Ты к соседям пойдёшь ночевать или дома останешься?
–Лучше дома, – сказал я.
Постель была приготовлена. После долгой дороги я думал, что засну сразу. Так оно и случилось. Но где-то часа через три я проснулся, словно от толчка. Тревога стояла в сердце. Я никогда не считал себя сентиментальным, а сейчас чувствовал, как слёзы заполняют глаза. Я не стал вытирать их, и они тёплыми струйками побежали по щекам. Острая жалость к умершей бабушке и к седой матери заполнила всё мое существо, и я по-настоящему расплакался, совсем как в далёком детстве, когда незаслуженно обижали. Только в этот миг я осознал, что я уже не такой, каким был раньше. Да и деревня совсем другая. Малой родиной принято считать то место, где родился и осознал себя. Я оторвал себя от деревни, но и город не стал мне родным. Отчего так? Деревня жила и живёт во мне, и из города убежать не могу. Вместе с бабушкой умерло что-то большое, важное, и от потери этой я плакал, зарываясь в подушку и сдерживая рыдания. От неразрешимости мучившего меня вопроса я уснул. Теперь уже до утра.
Утром приехали два моих брата, а ещё единственный из живых сыновей бабушки, мой дядя из далёкой Москвы. Они курили на улице и негромко говорили обо всём: о ценах, о политике. Они словно намеренно обходили молчанием то, ради чего собрались, как будто это было запрещено. Смерть – это всегда страшно, но для девяностолетней старухи она явилась естественным окончанием жизни. И всё же о бабушке не говорили. Мы ещё не привыкли к мёртвой.
Я не мог найти себе дела. Все заботы, связанные с похоронами, взяли на себя другие. По негласному закону, родственники не должны были копать могилу. Старший брат Иван подал было мысль о погребении с музыкой, но на него зашикали старухи: «Грешно. Многих хоронили, а тут – на тебе... Громко. Неприлично».
Тягостному нашему безделью пришёл конец, когда мать сказала:
–Наловили бы свежей рыбы на поминки.
Переодевшись в старую одежду и торопливо собравшись, мы поспешили на речку. Она была совсем рядом, за огородами.
Командовал старший брат Иван. Он расставил людей, придирчиво осмотрел сетку: нет ли дырок.
Я встал на тягловой верёвке. Перекинув её через плечо, начал с силой тянуть. Грязь со снегом противно завизжала под ногами. Мы всё делали молча, только слышалось чавканье да стеклянный треск тонкого первого льда у кромки берега. Бредень шёл тяжело, осаживаясь на самое дно, когда те, кто тянул веревки, перекатывались, перебрасывая ремень с одного плеча на другое.
Сетку выводили несколько раз. Заброды были сравнительно удачными. Среди прозрачных кусков льда, ломких и острых, шевелили красными плавниками окуни и отливала снежными боками плотва. Рыба была очень холодной, поэтому руки у Сергея, который выбирал её и клал в мешок, покраснели. Она была сонной, неподвижной и даже в мешке не билась – некрупная, с ладонь величиной, но мы радовались и такой.
Когда возвращались домой, Сергей как бы случайно, между прочим, обронил: «Покойница очень рыбу любила. Все косточки, бывало, переберёт. И не крупную, а вот такую». Эти слова вернули меня к прошлому.
Прошлое не мыслится без настоящего. Но сейчас почему-то я не ощущал этой связи. Даже наоборот. Прошлое и настоящее шли врозь, как бы не касаясь одно другого. Или это оттого, что всё так изменилось вокруг? Заколочены, а то и разрушены дома, хозяева их умерли или уехали. При свете дня я только теперь разглядел, как пусто в деревне. На всём лежит печать запустения – сады не были обкошены, вокруг них, у покосившихся оград, стояла сухая стена лебеды и репейника.
–Ты чего глядишь? Скоро от деревни вообще ничего не останется: запашут здесь, вот и всё, – сказал Иван. – С десяток дворов, почитай, осталось. А в них – старики со старухами. Я мать к себе зову, а она не хочет. А за что тут держаться? Пашню под самые окна подогнали, все пастбища и укосы запахали. Рыбу и ту в реке потравили удобрениями и химикатами. Так и народ травят – равнодушием. Словно могильный крест поставили: неперспективно, говорят. Э-э-эх...
Иван махнул рукой. Жил он в соседнем селе, женился там ещё десять лет назад. Всё, о чём он говорил, я знал и прежде, но не думал, что это имеет прямое касательство к тому селу, где я родился и вырос. И, слушая его, почувствовал я, что виноват: да, уехал, бросил. И дороги назад нет.
Был двенадцатый час. Тяжёлый сырой воздух убил все запахи, цвета и звуки. За нами тянулась грязная тропинка, которую мы оставляли своими сапогами. Ещё не все деревья сбросили листву, и странно было видеть, как среди голых тополей стоят желтые вязы. Когда же я в последний раз выбирался на природу? Выезд за город так и назывался – «на природу», словно на выставку или в музей. Привычная формулировка. Смысл стирается от долгого употребления... Так когда же восхищение перед красотой природы притупилось, почти погасло совсем? Или это возраст уже начал оказывать своё губительное действие?..
В доме готовились к выносу гроба. Старухи и женщины в чёрном (многих я видел впервые) выносили из избы обвитый вышитыми полотенцами деревянный крест с изображением распятого Христа. Мужики сосредоточенно курили. Ждали нас. Мать громко плакала на пороге: «И зачем ты нас оставила... И зачем ты покинула...» Её причитания терзали душу. Многие достали платки, пропахшие нафталином от долгого лежания в сундуках. Плач очищает сердца. Бабушкины сверстницы оплакивали и свою близкую кончину тоже, заглядывая в страшную неизбежность, ожидавшую их. Те же, кто был помоложе, горевали о своих неудачах: уже ничего не исправить, не переделать. Великая тайна окутывает рождение и смерть, и только жизнь сообщает им смысл.
Помню, однажды бабушка, прикрыв глаза козырьком ладони и глядя на солнце, сказала: «Жить-то как хорошо! И зачем она нужна, смерть-то?..» В саду тогда пахло смородиной и росой. А я спросил: «А что это такое – смерть?» Потом умер отец, и я был оглушён страшным вопросом: зачем уходят другие, если я – остаюсь?..
До кладбища дорога была долгой. Сырой негромкий ветер шевелил волосы на непокрытых головах. Домовину несли на плечах. Так завещала бабушка: «Вы, когда будете хоронить, на плечах несите. Всё-таки я вас всех растила – пусть в деревне видят, как меня любят». Мелкое тщеславие? Да нет же. У тех, кто спокойно говорит о своей кончине, не бывает тщеславия.
Кладбище разрослось. За счёт молодых, как это ни страшно звучит. На небольшом клочке земли теперь покоились даже некоторые мои одноклассники и одноклассницы. Кто-то из них жил и работал когда-то в городе, и всё равно был похоронен здесь. Забывшие свою деревню, они всё-таки вернулись сюда. Одних погубило вино, другие умерли от болезни. Кажется, откуда бы у них, двадцати- и тридцатилетних, взяться столь странным хворям? Неужели виноваты в этом стрессы? А может быть, перенесенные на другую почву, эти люди не смогли привыкнуть к новому ритму жизни?.. Иногда и меня тоже душит холод многоэтажных коробок и городского асфальта, вечные очереди, ругань в переполненных автобусах... Но вернуться назад не могу. Не могу – и всё тут.
–Вот и обрела ты, Настасья, вечный покой, – сказала одна из старух. Это прозвучало громко и совсем близко. Я вздрогнул. Гроб опустили на землю. После прощальных поцелуев в холодный и влажный лоб умершей поспешно положили крышку. Застучали молотки. Шорох посыпавшейся земли смешался с плачем. Последним.
Когда мы возвращались назад, уже вечерело. В тишине расселись за поминальным столом. Мужики, не чокаясь, поднажали на спиртное, а женщины – на закуску. Потом потянулся разговор – всё больше об обыденном, насущном. Сплетни путались с правдой. Бабушку никто не вспоминал. Она была словно вычеркнута уже из жизни.
Да и мне теперь казалась она далёкой, словно жила много лет назад. Бабушка родилась задолго до революции, и так много всего было в её судьбе, что мне, тридцатилетнему человеку, взгляды её казались удивительными. Я судил обо всём по прочитанному в книгах, но никак не по её воспоминаниям, где всё казалось не таким, как об этом писали или говорили. Её брат так и не вернулся из Сибири после того, как прислонился на вокзале к портрету вождя. Сталин ей помнился по налогам за шерсть, мясо, молоко, куриные яйца, Хрущёв – по кукурузному хлебу. Я смеялся над бабушкиными рассказами и не верил ей. «Настоящая жизнь прошла мимо тебя», – говорил я с самоуверенностью всезнающей юности.
Только теперь, за поминальным столом, я понял, что бабушка была права. Жизнь и личные наблюдения всегда точны. Умерла бабушка – умерла её эпоха, наполненная страхом за завтрашний день.
...Утром я уезжал. Братья собирались позже. Я пожал всем руки. Подошёл к матери, чтобы поцеловать.
–Ты меня-то приезжай хоронить, – вдруг произнесла она, и слёзы застыли в её глазах.
Я хотел сказать, что это глупость, что проживет она ещё сто лет, но осёкся. Неловко чмокнул её в щёку и пошёл по дороге. Ноги вязли в грязи. Потом остановился и оглянулся – появилось желание всё бросить и вернуться. Мать смотрела вслед, сложив руки под грудью. Я отвернулся и пошёл дальше. Ветер подталкивал меня в спину.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Филиппов: Бабушка. Рассказ.
06.08.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|