Виктор Горохов: Тот самый Сталин. Портрет без ретуши..
«Полагая быть историком, он рассказывал анекдоты», - неодобрительно говаривал Козьма Прутков.
Алексею Толстому и братьям Жемчужниковым неведомо было, что наступит время, подлинную историю которого будут изучать только по анекдотам. Эпоха культа личности Сталина пришла к потомкам в преломлении анекдотов (преимущественно не смешных) и мифов (вовсе трагичных).
Понимаю, чем дорого это эссе автору – не зря же он в одной из подглав его сравнил себя с «поклевывающей творог синицей», которая «клюнет – озирается». Крупицы, из которых сложилось эссе, собирались, видимо, в течение всей жизни. И очень горько было бы не довести его до читателей.
Однако я, от лица поколения, чьим юношеским чтением были уже «Дети Арбата» и «Генерал и его армия», задаюсь вопросом: много ли нового вынесем мы из эссе Виктора Горохова? Тем более – много ли расскажет оно тем, кто еще помнит ночные выходы руководящих работников на службу, повальные их трубки с «Герцеговиной Флор», бессонные тревожные ночи, зачеркнутые портреты политических деятелей в учебниках и энциклопедиях?..
Часть этих анекдотов вошла в книгу «История государства Советского: в преданиях и анекдотах». Вероятнее всего, он правдивы. «Если это и неправда, то хорошо найдено».
Мне не хватило в эссе Горохова двух вещей: новизны подаваемой информации и… четкой концепции. Если вчитаться, в нем даже нарушена хронология событий. После смерти в 1953 следует начало карьеры – 1921, 1926 и т.д.
И. пожалуй, третьего – нетрадиционного взгляда на эту политическую фигуру. Он в массовом сознании россиян либо белый, либо черный. Анекдоты, приведенные ниже, добавляют угольных штрихов к портрету. Хотя наиболее близким к истине может быть отвлеченный взгляд – например: появление Сталина на советском «троне» было закономерно по Марксу (помните – о роли личности в истории?) и продиктовано экономическими причинами мирового масштаба. Любой другой вождь на этом посту мог бы принести народу еще большие беды. Сталину удалось то-то и то-то. Не в виде истерической похвалы: «Только благодаря Ему мы выиграли Отечественную войну!» - а спокойно, трезво, взвешено… Когда сознание историков «устаканится» настолько, что сравнительно объективная оценка деятельности Сталина окажется по плечу? На основании какой еще информации давать эту оценку? Сохранились ли секретные архивы, так или иначе касающиеся Сталина?..
Закономерен вывод: «Нет пророка в своем Отечестве». Но не потому, что эту мудрость изрек Сталин, а потому, что ее изрек Экклезиаст очень давно.
Нет пророка в своем Отечестве. Нет еще полноценной книги о Сталине. Пока нам остается копить грустные анекдоты – рабочий материал. Спасибо всем собирателям и хранителям анекдотов. Одна безусловная польза есть от их труда – результат оного есть подарок историкам будущего.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Елена Сафронова
|
Тот самый Сталин. Портрет без ретуши.
ОТ АВТОРА – ВСЕМ ТЕМ, КОГО ЭТО ЗАИНТЕРЕСУЕТ.
Перед вами эссе «Тот самый Сталин».
Писать о Сталине трудно, тем более сейчас, когда ежедневно в геометрической прогрессии увеличивается число книг, телевизионных, художественных и документальных фильмов о нем. Сталиниана, возможно, уже превзошла по количеству публикации о Христе, Гитлере, Шекспире, Чаплине…
Но чем больше пишут и снимают о вожде, тем все более туманным, размытым становится образ человека, и сегодня всем нам по сути незнакомого.
Долгие годы я собирал устные рассказы о Сталине - их более тысячи, -загадывая в их мозаике приоткрыть завесу давней тайны. От рассказа к рассказу передо мной все отчетливее вырисовывался его «портрет без ретуши». Думаю, что активным пользователям Интернета любопытно будет увидеть Сталина моими глазами, мне же небезынтересен отклик каждого читателя.
25 января 2007 года Виктор ГОРОХОВ
От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасные песни слагает народ.
Из песни
В те годы, подстраиваясь под его ритм, ответственные деятели работали по ночам, а иногда и просто спали в специальных комнатах при кабинетах. Он был «сова». Ночные вызовы были обычным делом.
Далеко за полночь в кабинете главного редактора «Правды» Дмитрия Трофимовича Шепилова раздался телефонный звонок. Трубку взяла девушка-секретарь, недавно принятая на работу:
- Кто его просит?
- Сталин.
- Какой Сталин? – опешив, спросила девушка.
- Тот самый… - последовали частые гудки.
На следующий день секретаря уволили.
Из устного рассказа
ТОТ САМЫЙ СТАЛИН…
ПОРТРЕТ БЕЗ РЕТУШИ
Каким же он был?
Каким он был там – за парадным фасадом – человек, чей каждый жест, чье каждое слово несли в себе
генетический код им отлаженной и в нем же с предельной четкостью отраженной системы?
Его реальная личность десятилетиями была чуть ли не главным государственным секретом, тайной за семью печатями. Тайной для всех. И для тех, кто был им обласкан. И для тех, чья судьба была им исковеркана, раздавлена.
Но как заглянуть в лицо без ретуши, если это не позволялось никому? Ни родным. Ни близким. Ни соратникам. Всем дозволено было видеть только «Автопортрет Горного орла».
И все же вопреки его воле портрет с натуры существует. Его истинное лицо – в рассказах о нем тех, кто его знал, их детей и внуков, в преданиях, рассеянных повсюду, в анекдотах – в их изначальном значении «коротких рассказов о смешных или примечательных событиях».
Еще Пушкин, как известно, полагал, что рассказы и анекдоты об исторических личностях больше и точнее говорят о времени, нежели труды самых добросовестных историков. Тем более следует доверяться пушкинской методе, коль скоро речь идет о таких временах, которые весьма скудно выпадают в архивный осадок. О таких временах – как ни поворачивай! – существенным, иногда единственным источником исторического знания останутся устные свидетельства. Порой неточные в деталях, но безупречные по сути.
Долгие годы я собирал рассказы о Сталине, загадывая в их мозаике приоткрыть завесу давней тайны.
Их много этих рассказов, их сотни и сотни. Иные сродни документам, иные в изустной передаче обрели законченность новелл. В одних звучит комплимент, в других – приговор. Где-то беглый штрих, а где-то и повод для серьезных раздумий.
Рассказ к рассказу, и все отчетливее вырисовывается «портрет без ретуши» человека, всем нам по сути незнакомого.
ЗА ПАРАДНЫМ ФАСАДОМ
Еще в двадцатые годы автор известного портрета Ленина художник Петр Шухмин был приглашен писать портрет Сталина. Верный своей реалистической манере, Шухмин тщательно перенес на холст уже редеющую, уже зацветающую серебром рыжеватую шевелюру генсека, его лицо рябое, в оспинах, его горчично-желтые холодные глаза. Художник не скрыл ни суховатой левой руки вождя, ни его малого роста.
Ничто не выдало чувств Сталина в те недолгие минуты, когда он рассматривал готовый портрет. Ничто, кроме фразы: «Какой наблюдательный художник…»
Для Шухмина это прозвучало похвалой. На поверку же оказалось приговором. Шухминский портрет исчез. Кроме художника и Сталина, его никто и никогда не видел.
Никто не видел и его скульптурного портрета с натуры авангардистки М.Рындзюнской. Бюст генсека, заказанный с подачи жены Надежды Аллилуевой, тоже вскоре исчез.
Анастас Микоян рассказывал армянским живописцам, что Сталин категорически отклонял любые предложения художников-реалистов о сеансах и при этом обычно добавлял: «Пусть Ворошилова рисуют. Ворошилов это любит. Клима хлебом не корми, дай попозировать… на коне… без коня…»
И все же Сталин был куда как неравнодушен к своим изображениям. Широко дарил доверенным художникам свои парадные мундиры. Канон льстивого классицизма требовал неукоснительной точности в передаче внешних атрибутов величия и власти.
Утверждая очередного мраморного «Сталина» и даже похвалив его, вождь обронил: «А все-таки у Меркурова лучше».
«Сталина», стоявшего на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, он почитал за лучшего. Именно таким, как у Меркурова, Сталин и хотел себя видеть: заложив правую руку за борт строгой долгополой кавалерийской шинели, он идет вперед неспешным, непреклонным, уверенным шагом.
После возвращения Горького из Сорренто Сталин часто бывал у него в бывшем особняке Рябушинского на Спиридоновке, у Никитских ворот.
Случалось, приезжал без предупреждения. Горький в то время активно поддерживал многие начинания культурной и научной жизни, в его гостиной
что ни вечер было шумно и людно.
Однажды у Горького собрались биологи, советовались с ним о создании Всесоюзного института экспериментальной медицины. Деловая часть беседы незаметно перешла в оживленный разговор на злобу дня, а потом и в шумную дискуссию: верно ли поступают некоторые прозаики, делая своих реальных современников героями своих романов?
В разгар спора в гостиную неожиданно вошел Сталин. Спор оборвался, все замолкли.
- О чем вы тут так горячо спорили? – поинтересовался генсек.
Слышал или не слышал Сталин часть разговора, отвечать было надо. О мнительности вождя ученые были наслышаны. Молодой еще тогда физиолог Петр Анохин решился:
- Правильно ли делают некоторые писатели, Иосиф Виссарионович, что уже при жизни изображают вас литературным героем?
- А что вас смущает? – спросил Сталин и, не дождавшись ответа, продолжал, - а вот народ ничего не смущает. Что же здесь плохого, если народ славит своих героев? Народ Ворошилова любит и какие песни о нем поет, художники его рисуют, поэты стихи слагают…
- Но ведь история не знала…
- История не знала и такой революции, как наша, - перебил Сталин молодого ученого. – Теперь народ хозяин, народу отказывать нельзя. Просили нас сормовские рабочие, и мы переименовали Нижний Новгород в Горький, захотели трудящиеся, чтобы главная улица Москвы носила имя великого писателя, мы и им пошли навстречу. А ведь Алексей Максимович жив, - тут Сталин сделал легкое движение головой в сторону хозяина дома, - и дай бог еще долго проживет.
- Так о вас писатели пишут только на один манер…
- А это уже не ко мне, это уже к Алексею Максимовичу, он у нас над писателями шефствует. А Горький у нас один, других пока нет, - заключил Сталин и посмотрел на писателя так, будто напоминал ему о каком-то давнем важном разговоре.
Когда Горький был еще в Сорренто, из Москвы ему послали материалы для книги о Сталине и даже заплатили аванс. Горький от написания книги уклонялся, уговаривал на нее известного французского писателя Анри Барбюса.
Сталин ждал.
Барбюс книгу «Сталин. Человек, в лице которого виден новый мир» в начале тридцатых годов написал. Эту первую книгу о Сталине в СССР перевели и напечатали массовым тиражом.
Но ждал много большего. Пропустил вперед культики Ворошилова и Буденного и ждал, когда с их помощью и, естественно, «по желанию народа» утвердится уже настоящий – с размахом! - культ вождя.
Его представление о вожде как о «горном орле, сильном не только политически, но и физически» сложилось давно, очень давно. Он сам признавался, что, впервые увидев Ленина, был неожиданно поражен его скромностью и внешней неприметностью. Не раз на все лады восхвалял скромность Ильича, бывало, даже подражал ей, но в глазах других хотел видеть себя мифическим героем, могучим титаном, политическим колоссом.
Автопортрет «Горного орла» должен был внушать страх и страхом цементировать любовь к нему, веру в него, надежду на него.
Реалист Шухмин увидеть этот «автопортрет» не мог. Горький не захотел. Меркуровы постарались.
* * *
Их было много, множество, миллионы и миллионы живописных и даже иконописных портретов «величайшего гения человечества», не говоря уже о половодье с великим художеством отретушированных фотографий. Его родное, прекрасное в своей суровой доброте лицо решительно и требовательно глядело буквально отовсюду, а по праздникам – даже из поднебесья, где оно парило в лучах мощных прожекторов на невидимых стропах невидимых аэростатов. Не лицо – лик.
А бюсты, статуи, скульптурные группы?!
Их были тысячи и тысячи. В воображаемый немалый сталинский рост, в десять таких ростов, в двадцать, а то и больше, как у открытия Волго-Донского канала, как на горе в Ереване, как в Сквере наций в Ташкенте, как, бог знает, где еще…
Знаменитая, как бы директивная, фотография Сталина, коротающего время с Лениным в Горках, без устали тиражировалась в гипсе, в мраморе, в металле, украшала – как не помнить! – все станционные перроны от Куйбышева до Ташкента.
А гигантский многоцветный мозаичный портрет в вестибюле станции метро «Арбатская»! А «Сталины» ковров, сервизов, фарфоровых и фаянсовых ваз? А знакомый прищур, с самозабвенностью гравированный на рисинках, на колосках, на росинках воска народными умельцами – его и не разглядишь без микроскопа!
Плотность населения советской земли «Сталиными» могла уже поспорить с плотностью населения иных малых стран.
В управлении харьковской детской железной дороги на десяти квадратных метрах «жили» три «Сталина» - бюст, портрет и жанр: вождь поднимает над столом президиума юную бурятку Гизель Маркизову.
Один «Сталин» уже испытующе заглядывал в глаза другому. А нагорный ереванский «Сталин»-супер-Гулливер свысока поглядывал на уличных «Сталиных»-лилипутов…
Известный скульптор Евгений Вучетич до войны был главным скульптором Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и отвечал, прежде всего, за монумент вождя. Без фигуры Сталина не мыслились ни одна выставочная площадь, ни один павильон, ни одна аллея. Нужно же было Вучетичу выставить из кабинета директоров двух павильонов, обиженных на то, что их обошли при распределении монументов. Через несколько дней Вучетичу позвонил начальник секретариата Сталина Поскребышев: «Наделал ты дел, художник. Готовься. Хозяин вызывает».
Принимая Вучетича, Сталин был строг и холоден:
- Расскажите, как украшаете выставку.
Вучетич, словно гид, вел Сталина по ВСХВ, останавливаясь у всех без изъятия «Сталиных».
- Почему так много Сталина? – спросил генсек, по обычаю говоря о себе в третьем лице.
Вучетич было замялся, но тут же нашелся:
- Таково общее желание, товарищ Сталин.
- А может быть страх? Может быть, кто-то боится – не запасется он вовремя статуей товарища Сталина, а товарищ Сталин возьмет и не поверит в его преданность?..
Вучетич молчал.
- Вот вы говорите «общее желание». А почему в таком случае вы отказали двум товарищам в их просьбе? Не поверили в их искренность? Жалуются тут отдельные товарищи…
- Товарищ Сталин, а эти «отдельные товарищи» указали свои должности?
- Нет. А кто же они, товарищ Вучетич, если это, конечно, не секрет?
- Директора павильонов «Собаководство» и «Свиноводство».
Сталин взял лежавшее перед ним письмо, долго его рассматривал, потом, уже выйдя из-за стола, протянул руку скульптору:
- Спасибо, товарищ Вучетич, я никогда вам не забуду этой дружеской услуги… Спасибо.
На другой день оба директора были арестованы.
Услужливые ему были нужны. Но сверхуслужливые уже могли бросить тень.
Монументы множились и множились. Ваятели уже осваивали горные вершины.
К началу пятидесятых годов три самых высоких пика страны были увенчаны бюстами Сталина. Сюда не залетали даже горные орлы. Здесь «Сталины» были на одной ноге с небожителями…
И вдруг всех этих «Сталиных» не стало.
Словно корова языком слизала, словно гигантская волна нахлынула на долины, взгорья, горы, а отступая, уволокла за собой все карминовые околыши, все гипсовые усы, все мраморные сапоги. Того, кто был везде, не было теперь нигде. Разве что у надгробия у Кремлевской стены, у мемориального музея в Гори…
Но первой волной унесло только камни…
Самым долговечным памятником сталинской эпохи оказался страх. И пока он «стоял», нам нет-нет и мерещилось, будто вся эта мраморная, бетонная, гипсовая нечисть где-то притаилась, ждет своих «ста дней». Отозвались же в нас фантомным страхом во времена маршала Брежнева генералиссимусы, наводнившие экран и прозу. Он долго еще не уходил этот фантомный страх. Те, кто жил при Сталине, кожей помнят то, что было.
Э П И Л О Г
Забраны черным крепом высокие зеркала и нарядные люстры Колонного зала. Замер воинский расчет. Стараясь не шуметь, сменяют друг друга в почетном карауле грузные соратники. Тянется и тянется вереница прощающихся с вождем. Над их отрешенными, оцепеневшими лицами звучит, не умолкая, торжественно-скорбная музыка.
Оркестр большой, музыкантов много, и каждый нет-нет и оторвется от дирижерской палочки, чтобы еще раз взглянуть на усопшего. И словно не траур – шумно гневается Николай Семенович Голованов, стараясь подтянуть оркестр: «Здесь нет никого, здесь только я и музыка!»
Но он ошибается. Здесь нет дирижера Голованова. И здесь, как и всюду, и сейчас, как всегда, есть только один Главный дирижер, хоть он и недвижен, и сложены покойно его руки. Никто, нигде, никогда не должен отклоняться от утвержденной им партитуры положений и инструкций. Чтобы ни случилось, ничего от себя. Все по уставу. Только по уставу.
Где-то на Трубной о перегородившие площадь грузовики бьется задыхающаяся толпа. Слышны перехваченные удушьем стоны… визги… вопли… Напирающие сзади с убойной силой прижимают идущих впереди к бортам машин. То там, то здесь раздаются крики: «Уберите грузовики!»
Грузовики стоят. Уезжать не положено.
На миг смолкают крики: кричавшие погибли.
Новые крики. Новые жертвы. Кровь на бортах, на стенах, на мостовой.
Не выбраться назад. Не двинуться вперед.
Грузовики стоят. Уезжать не положено.
Два дня, не шелохнувшись, простоит воинский расчет у гроба Генералиссимуса. Два дня будет тянуться бесконечная траурная вереница.
Два дня с московских перекрестков грузовые фургоны будут возить и возить задворками, пустынными переулками безымянные жертвы великого траура.
Скольких отправил в могилу Главный дирижер при жизни, неизвестно. Неизвестен и счет тем, кого он увлек за собой под торжественно-скорбную музыку.
POST MORTEM:
«… И вдруг стало мне его так жалко, - рассказывала Твардовскому медсестра, обмывавшая умершего Сталина, - вспухший животик, тоненькие ручки, тоненькие ножки – паучок».
ПРЕДПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Роза распускается, обнимает фиалку.
Лилия просыпается и склоняется перед Зефиром.
Поднявшись в небо, звонко поет ласточка.
Соловей нежно насвистывает свою песню:
«Цвети, о, обожаемый край,
Возрадуйся земля Иверии,
Учись, юный грузин,
На радость и счастье Родины».
Сосэло. «Утро».
Тифлис, 15 января 1895 г. Газета «Иверия».
Первым, кого предал Иосиф Сталин, был Иосиф Джугашвили, чьи стихи, впервые опубликованные в «Иверии» великим Ильей Чавчавадзе, не раз в начале века включали в «Деда эна», грузинскую хрестоматию родного языка.
Сталин предпочел налеты на банки, эксы, стихам Сосэло. После революции, случалось, «баловался стихами». Будучи наркомом по делам национальностей, под псевдонимом печатал в газете Наркомата русские стихи. Много лет, больше для себя, переводил на русский любимого «Витязя в тигровой шкуре».
И все же поэзия – «надежда славы и добра» - осталась на другом берегу. Желанье славы не утихало. Желание добра сошло на нет в предательствах. Он предал все, что, казалось, когда-то любил. Предал родную Иверию – относился к ней как самый оголтелый великорусский шовинист, чем и
заслужил ленинское «отвратительный Держиморда». Предал и тех, кого звал учиться, – вместе с Берией извел цвет грузинской интеллигенции. Предал и Илью Чавчавадзе – не поднял голоса ни против травли «националиста Чавчавадзе» большевиками-экстремистами, ни против убийства поэта царской охранкой.
И Руставели – гуманиста, просветителя – тоже предавал. Читая иногда гостям «Витязя», раз за разом выбирал не те шаири, что славят дружбу, любовь, душевную широту, а только те, где слышатся резкие звуки боя, гортанные крики схлестнувшихся в кровавой сече врагов. И в этом было много от сокровенного Сталина, особенно на склоне лет, стремящегося
любой ценой, вопреки надвигающейся старости, удержать власть. Теперь, как никогда, ему всюду виделись враги.
Только враги.
* * *
Он был совсем одинок.
Детей отдалил. Внуков не видел. Друзей не было. Не было рядом и вернейшего Поскребышева, и начальника охраны генерала Власика, его тени еще с Царицына. Не было и доверенного врача Виноградова. Поскребышев ждал своей участи под домашним арестом. Власик был сослан на Урал. Виноградов по его прямому указанию был закован в цепи.
Не предай он и этих троих, не будь он окружен только «винтиками» своей отлаженной машины, может, и не был бы он так беспомощен в свои последние минуты. И, возможно, по-иному потекли бы события на Ближней даче в Кунцево в первые дни марта 1953 года.
В ночь на первое марта у Сталина в гостях были Маленков, Берия, Хрущев и Булганин. Посиделки закончились уже под утро, в четыре часа.
Весь следующий день Сталин никого не вызывал. Охрана недоумевала. Зайти без вызова боялись, ждали повода. Ближе к ночи пришла фельдъегерская почта – можно было идти.
В кабинете Сталина не было. Его нашли в малой столовой. Он лежал на полу у стола в неловкой позе, пролежал так, видно, несколько часов. Речь была потеряна, правую сторону сковал паралич.
Битых полчаса добивались от больного разрешения переложить его на кушетку, слабый жест сочли указанием.
Позвать врачей не решались – ничего от себя! Все по инструкции. Позвонили Игнатьеву, недавно назначенному на пост министра госбезопасности. Игнатьев дал указание связаться с Берией. Не найдя Берии, позвонили Маленкову. Ответ был все тот же: ищите Берию.
Время шло. Врачей не звали. Ждали Берию.
Поздней ночью Берия отыскался:
- О болезни товарища Сталина никому не сообщать…
Под утро Берия буквально ворвался на Ближнюю дачу. Следом за ним, стараясь не шуметь, вошел Маленков. Мельком взглянув на забывшегося тяжким сном Сталина, Берия принялся распекать охранников:
- Что вы тут панику поднимаете. Видите, товарищ Сталин спит. Я вас, дураков, к Сталину приставил, я вас и уберу.
В восемь утра приехал Хрущев, а потом и врачи.
Увидев врачей, Берия потребовал от них полной гарантии, что товарищ Сталин будет жить. Врачи нервничали. Берия то и дело бесцеремонно контролировал их действия, кричал на них.
С опаской поглядывали на Берию съехавшиеся на дачу руководители партии и правительства.
Сталин был еще жив. Но вождя уже не было…
СИНИЕ ВОЛКИ… СТАЯ ВОЛКОВ
Утром 23 августа 1939 года министр иностранных дел нацистской Германии Иоахим фон Риббентроп прилетел в Москву, где ему предстояло подписать договор о ненападении.
Переговоры, как и ожидалось, шли весьма успешно, хотя и затянулись далеко за полночь.
В ту ночь Сталин, наверное, любил в себе дипломата. В лучших традициях старой – лисьей – дипломатии он, не прерывая переговоров с англо-французскими представителями, тайно снесся с Гитлером. И вот через час-другой будет подписан блиц-пакт, открывающий дорогу к блицкригу, Берлин схватится с Парижем и Лондоном, Москва останется сторонним наблюдателем, да еще и в изрядном барыше.
Пока эксперты готовили окончательный текст пакта и секретного протокола к нему, Сталин любезно беседовал с гитлеровским эмиссаром, охотно позировал вместе с ним фоторепортерам. Памятуя же о том, что рейхсминистр еще недавно торговал шампанским, шампанским украсил импровизированный прием.
Шампанское было разлито в бокалы.
Ждали первого тоста.
Сталин неторопливо поднялся и, долгой паузой обозначив торжественность момента, сказал:
- Мы знаем, как немецкий народ любит своего фюрера… Я поднимаю этот бокал за здоровье вождя немецкой нации Адольфа Гитлера и хочу пожелать ему самого доброго здоровья.
Риббентроп ответил здравицей Сталину. Молотов почтил Риббентропа. Риббентроп – Молотова.
Если верить спутникам Риббентропа, они чувствовали себя в Кремле как дома, в привычном кругу своих партайгеноссе. Но их удивил и даже несколько шокировал тост, которым «большевистский фюрер» закруглил этот дружеский банкет:
- За тех, кто нас охраняет… это нелегкая работа… У вас за нее отвечает Гиммлер, у нас – Берия… Надо за них выпить…
* * *
…Утром я как всегда поливала цветы.
Подходит ко мне Сталин и говорит:
«Ты чего, гого, так поливаешь?.. Тебе будет
приятно, если тебя каждое утро будут
лупить по голове?» Взял он у меня шланг,
поливал осторожно, рассеивал струю,
старался не повредить ни одному
цветку…
Из устного рассказа Софьи Квалишвили,
сотрудницы спецсанатория «Ликани».
Однажды сын Сталина Василий и сын маршала Тимошенко Костя заночевали на Ближней даче. Ночью Костя увидел у дверей спальни Сталина на сундучке, покрытом старым кожухом, свернувшегося калачиком спящего Берию.
- Что это с ним? – поинтересовался утром Костя у Василия.
- Этот… всегда устраивает спектакли, когда у меня кто-нибудь ночует. Сегодня же доложит отцу, что боялся оставить его при посторонних.
Как-то выходя с дачи вместе с Берией, Сталин ненароком спросил:
- Тебе не кажется, Лаврентий, что этот солдат как-то странно на меня посмотрел?
Берия резко обернулся и выстрелом из револьвера убил охранника.
Так предан был хозяину министр его безопасности. Так ловко убирал он косые взгляды, разоблачал заговоры, которых не было, отважно срывал покушения, которые сам же инсценировал. Гибли каскадеры его провокаций, гибли жертвы его феерической бдительности. Сам же он, жестокий ко всем, утонченно-льстивый к одному, непрестанно возвышался.
Но никого так не подозревал в последние годы генсек в тайных умыслах, как тех, кто был проникновенно лоялен. Дважды – до войны и вскоре после Победы – Сталин отлучал Берию от непосредственного руководства органами госбезопасности и делал все, чтобы умерить его влияние на ход государственных дел. Но хитрый, коварный, изворотливый царедворец, к тому же хорошо знавший приемы и повадки властителя, был крепким, даже для Сталина, орешком. Чем дальше отставляли Берию от органов, тем яснее становилось, что он создает там свою личную теневую организацию. Чем заметнее было ослабление власти Берии в Москве, тем четче вырисовывалось его устремление сделать из Грузии свой опорный пункт.
На XIV съезде грузинских коммунистов в 1949 году руководители республики, все больше ставленники Берии из Западной Грузии, к восхвалению Учителя прибавили хвалы Ученику, «столько сделавшему для Закавказья». Впервые съезд принял приветствия в два адреса – Сталину и Берии.
И генералиссимус, и маршал стали духовными близнецами: обоим была свойственна нетерпеливая жажда – власть обрести и еще более неуемное желание – власть удержать.
В 1921 году, когда Ленин был еще в самой силе, а Сталина мало еще кто знал, сюрпризом для многих прозвучало славословие Сталину заседавшего в Баку съезда трудящихся Востока. Тогда торопились «люди Сталина». Теперь – «люди Берии».
Берия по-прежнему и даже больше, чем раньше, боялся Сталина. Но теперь и сам Сталин, судя по рассказам-документам, все больше и больше опасался «соратника» и его подручных. И в Москве. И в Грузии.
Эту ночь хорошо помнят в Ликани.
Ранней осенью 1951 года Сталин поехал отдыхать в Цхалтубо. Но однажды ночью внезапно объявился в бывшей резиденции Великого князя Владимира в Боржомском ущелье, где давно не был и где всегда были готовы к его приезду.
Так и не отдохнув с дороги, Сталин прошелся по всему дому-дворцу. Первым заходил во все комнаты, сам зажигал свет, заметно косился на темные углы. Однако и убедившись, что дом прибран и пуст, гость-хозяин не успокоился, велел тут же будить и немедленно звать директора санатория Топурия.
- Здравствуйте, Топурия, - сказал Сталин.
Тенгизу Рубеновичу стало не по себе: плохой это был знак – обращение вождя только по фамилии. К тому же Сталин не поднялся навстречу Топурии, не улыбнулся ему, смотрел как-то странно, заговорил с нескрываемым раздражением:
- Во-первых, Топурия, вы не встречали меня. Это - не по-грузински… Во-вторых, вы сушите чеснок на крыше такого дома. Это - не по-хозяйски…
В-третьих…
Топурия молчал, ждал, чем разрешатся упреки Сталина.
- Иди, Топурия, иди… Ты мне больше не нужен… Можешь сказать завтра коллективу, что я тебя уволил… Иди, Топурия, иди.
И это утро помнят в Ликани.
Ранним утром Сталин спустился к Куре, постоял на легком мостике, побродил по саду. Был весел, оживлен, неожиданно разговорчив. Вспомнил, как мальчишкой не раз ходил сюда из Гори пешком. С удовольствием поиграл на черном уникальном великокняжеском бильярде. Сожалел, что давно здесь не был. Просил вызвать в Ликани дочь и сына. В разговоре с обслугой поделился: «Уйду на пенсию и здесь поселюсь». Московским людям из свиты говорил: «Проведу вертушку и буду отсюда руководить страной»…
И вечер этот тоже хорошо запомнили в Ликани.
В тот вечер Сталин впервые за много лет не принял первого секретаря Грузинского ЦК Кандида Чарквиани. Зато принял секретаря Абхазского обкома Акакия Мгеладзе. Решалось что-то важное…
И в Ликани, в родном Картли, в земном раю Боржомского ущелья, посреди одного из самых богатых и ухоженных парков мира покоя Сталину достало только на одно утро. Везде в Грузии ему мерещились «люди Берии». Он и из Цхалтубо поспешно уехал не только потому, что был от природы непоседлив, а еще и потому, наверное, что это была Западная Грузия. Он и мингрела Топурию уволил скорее всего из опаски, что тот мог быть на всё готовым агентом другого – московского мингрела.
Вечером того самого дня, когда он учил юную Софико поливать розы, в беседе с Мгеладзе, которого он прочил на смену Чарквиани, Сталин дал ход «мингрельскому делу».
Снова на целый народ падала тень подозрения в измене. Снова должна была пролиться кровь, на этот раз тех, кто будто бы под руководством Берии и в сговоре с турецкой разведкой готовил отторжение Грузии от СССР.
«Мингрельское дело» не было первым подкопом Сталина под Берию. Было уже в производстве другое дело – «крымское». Следовало доказать, что
именно Берия – американский шпион и агент международного сионизма – пытался лишить СССР его жемчужины – Крыма. Не за горами был и «заговор врачей».
Рассказы-документы ведут летопись тайной напряженной дуэли вождя и его соратника.
Вскоре по возвращении из Ликани, инструктируя министра госбезопасности Виктора Абакумова о необходимых мерах по «мингрельскому делу», Сталин напоследок подчеркнул: «Учтите, что главный мингрел здесь, в Москве…»
Абакумов подсказку Сталина учел и, надо думать, тут же сообщил о ней своему негласному патрону. Пока Абакумов был на своем посту, Берия успешно саботировал «мингрельское дело», выводил из-под удара своих ставленников в Тбилиси. Он даже осмелился бравировать своей неуязвимостью…
Как-то Маленков принес Сталину список замешанных в «мингрельском деле». Список был машинописный. Внизу от руки была приписана фамилия - «Берия».
- Кто приписал? – строго спросил Сталин.
- Лаврентий Павлович, - улыбнулся Маленков.
- Ничего, доберемся и до твоего Лаврентия, - раздраженно, не без угрозы бросил Сталин.
О следствии по «ленинградскому делу» и о допросах арестованного министра госбезопасности Абакумова Сталину докладывали преемник бывшего министра Игнатьев, его заместитель Гоглидзе и куратор органов в ЦК Зайчиков. Ни связи Абакумова с иностранными разведками, ни его соучастия в каком-либо заговоре не обнаружено.
- Вы искали внизу и рядом, а надо посмотреть и выше, - сказал Сталин.
- Выше, товарищ Сталин? – удивленно переспросил Игнатьев. – Выше только Центральный Комитет и Политбюро…
- И в Цека, и в Политбюро есть разные люди – и честные, и бесчестные, - отчеканил Сталин.
Игнатьев, Гоглидзе и Зайчиков молчали, не зная, что и думать. Откровенность Сталина пугала их.
Генсек первым нарушил зловещую тишину:
- Я выражаю политическое недоверие Берии. Прошу это учесть, - сказал Сталин еще более откровенно, ставя все точки над i.
Чекисты и их куратор попали в шахматный цугцванг – ходить надо, а ходить некуда, всюду опасно. Смертельно боясь Сталина, они не меньше, чем сам Сталин, боялись Берию.
Зайчиков жив. Игнатьев умер. Гоглидзе расстреляли. Впрочем, и у Зайчикова, и у Игнатьева были немалые шансы быть тоже расстрелянными.
От личного доклада Игнатьева Сталин ждал четкого ответа на триединый вопрос. Во-первых, получены ли доказательства того, что «врачи-отравители» по заданию американской разведки и сионистского «Джойнта» умерщвляли партийных и военных деятелей? Во-вторых, получены ли доказательства прямого участия в «заговоре врачей» или преступного попустительства «убийцам в белых халатах» бывших руководителей органов безопасности? И в-третьих, кто подучил еще три года назад – в сорок девятом – врача Виноградова рекомендовать Сталину по состоянию здоровья уйти на покой?
Ни доказательств, ни улик у Игнатьева не было. «Дело врачей» было заведено по доносу кардиолога кремлевской больницы Лидии Томашук. Других улик не было. Арестованные врачи ни в чем не сознавались.
- Сознаются, если их бить, бить и бить, - с холодной яростью наставлял Игнатьева Сталин.
Однажды поверив в чью-то виновность, он уже никогда не отступал. О Виноградове разговор у Сталина был короток:
- В кандалы его, в кандалы…
И с Игнатьева спрос был не длиннее:
- Не найдете способа добиться признаний – мы найдем способ укоротить вас на голову.
Под личным наблюдением Сталина органы госбезопасности укреплялись и омолаживались партийными и комсомольскими работниками. И все же в дальних своих расчетах он полагался на кадрового сотрудника МГБ, заместителя Игнатьева по следственной работе Михаила Рюмина. Вот Рюмин-то и «бил, бил и бил» врачей-заговорщиков. Два профессора – Эттингер и Коган – погибли под пытками. Выжившие «сознались». Потрясая рюминскими материалами, Сталин кричал не верившим в заговор членам Политбюро:
- Что вы без меня? Слепые котята… Сами погибнете и страну погубите… Врагов распознавать не умеете!..
Синие волки… стая волков… ощерившийся волк… волк на задних лапах, готовый броситься на жертву…
Карандашные наброски Сталина немало поразили посла Индии в СССР Кришна Менона, принятого главой советского государства 17 февраля 1953
года. Поразило посла и другое – официальную беседу Сталин то и дело переводил на разговор о русских пастухах, не переставая при этом покрывать листы всё новыми и новыми волками. По всему чувствовалось, что под покровом неторопливой беседы он ведет напряженный диалог с самим собой.
- Русский пастух прост, но мудр. Он не читает морали волкам, он в них стреляет. Волки это знают и ведут себя соответственно, - записал Менон сталинскую сентенцию и долго еще потом гадал, каких волков имел в виду Сталин: Америку? Израиль? Тито? Внутренних врагов?
К явным врагам у Сталина, как известно, личной ненависти никогда не было. Запас его злобы не иссякал из-за вечной боязни тех, кто рядом, в друзьях. И в обычных коридорах, и в «коридорах власти» он постоянно опасался удара в спину. Вздрагивал, случить кому-то внезапно оказаться сзади. Легко уверялся в предательстве самых близких людей. Ворошилова числил английским шпионом. Молотова – пособником сионизма. В опале были Микоян и Андреев. Под подозрением министр государственного контроля Мехлис, а бериевскую «стаю» вот-вот должны были растерзать рюминские волкодавы.
Над старыми его соратниками, над страной навис призрак новой ежовщины.
На XIX съезде члены старого Политбюро были разбавлены в широком Президиуме ЦК – так легче будет их убирать, когда пробьет час новой ежовщины.
Синих волков рисовал тиран. Как все тираны, заложник своего страха, своей маниакальной подозрительности, Сталин во всем искал доказательств того, что не ослабела его личная власть.
Сталин вышел кормить своих ручных белок, а белок не было…
- Где они? – строго спросил Сталин у дежурного по охране Ближней дачи, поводя рукой в сторону опустевших клеток. И не дождавшись ответа, жестко кинул - Вернуть!
Сбежавших белок нигде не было. Оставалось искать похожих.
Связались с Москвой, вышли на специалистов. Составляли для них «словесные портреты» беглянок. Размер. Расцветка сверху. Расцветка снизу. Особые приметы. Белок-дублеров искали по зоопаркам, на птичьих рынках, у коллекционеров. Отобранных везли на машинах, поездах, самолетах. Сначала в Москве, а потом в Кунцево тщательно сортировали.
И суток не прошло, как белок «вернули». Увидев белок, Сталин довольно расправил усы, охотно признал зверьков «своими».
Не в белках же было дело…
Синие волки… стая волков… ощерившийся волк… волк на задних лапах, готовый броситься на жертву…
Внушающий страх горный орел, небожитель был теперь всего-навсего серо-рыжим комочком смертельного страха.
Страх назывался «Берия».
Как подозрительно вовремя – для Берии – попался на казнокрадстве Власик, на утере секретного документа – Поскребышев. И такой ли уж естественной была скоропостижная смерть 15 февраля 1953 года начальника кремлевской охраны генерала Петра Косынкина, человека не в годах, в силе?
Без Поскребышева, Власика и Косынкина Сталин не чувствовал себя в безопасности ни в Кремле, ни в своей кунцевской крепости. Одержимый страхом, он что ни ночь менял место ночлега. В новой пристройке дачи были три спальни-близнеца. В каждой – диван, столик, телефон. В каждой – бронированная дверь с амбразурой для подачи пищи.
Когда-то – в начале двадцатых годов – Сталин живо интересовался применением ядов (есть основания полагать, отнюдь не из чистой любознательности!) Теперь он сам панически боялся отравления.
Врачей на дачу не допускали. Врачам после измены академика Виноградова Сталин не доверял. От мучившей его гипертонии спасался давней прописью Поскребышева, фельдшера по образованию. Пищу по несколько раз в день пробовали. Раз в неделю дачу тщательно обследовал токсиколог.
Казалось бы, все было предусмотрено. Но страх не проходил.
Случись у Сталина новый инфаркт, повторись инсульт, и у Берии появлялся верный шанс по-сталински разделаться со Сталиным.
Каменев и Зиновьев не любили Сталина, но, в отличие от Ленина, считая его меньшим злом, чем Троцкий, помогли генсеку надежно изолировать заболевшего вождя в Горках. Соратники Сталина ненавидели Берию, но меченные Сталиным для расправы, они могли, в сговоре с Лаврентием Павловичем, превратить Кунцево в новые Горки.
Так могло быть. Но так не было.
И все же в отношениях Сталина к Ленину и Берии к Сталину было много общего. Проживи Ильич дольше, и власть навсегда ускользнула бы от «чудесного грузина». Проживи дольше Коба, не то что не править – не жить бы «главному мингрелу».
Конфронтация Сталина и Берии была неизбежной и скорой.
Конфронтация не состоялась.
Сталин был еще жив…
Стоило ему приоткрыть глаза, и Берия тотчас бросался к его изголовью. Кричал на врачей. Крикнул профессору Лукомскому:
- Врач вы или не врач, руку больного как следует взять не умеете.
Он снова был самым верным, самым преданным.
То, что годами было тайным, стало явным, очевидных для всех, кто был рядом с умирающим. Возбужденный до крайности, Берия уже не мог и не хотел скрывать ни страха перед Сталиным, ни ненависти к нему. Когда же ему показалось, что Сталин умер, он принялся на все лады глумиться над ним. Он один в притихшем зале смеялся, потирал руки, чуть ли не танцевал. Бросал непристойные реплики.
И вдруг осекся. На какой-то миг Сталин пришел в себя, пристально взглянул на Берию. Берия бросился на колени, стал целовать Сталину руки и что-то торопливо шептать по-грузински.
Когда Сталин снова впал в забытье, Берия медленно поднялся с колен… тщательно отряхнул брюки и… сплюнул.
Сплюнул.
Умирал он не по-людски – под циничный, ликующий смех, оплеванный.
* * *
ПО ЧЕРНОЙ ЛЕСТНИЦЕ
Верно, у памяти есть не только окна, но и щели, а в них мятые клочки бумаги, что ты когда-то прятал и перепрятывал, пока и вовсе не потерял. Не в этот страх и не в тот – два страха назад. Там – в тридцатых годах – пугливая завязь этих страниц.
Я вернулся к ним в пору застойного болотного страха. Жизнь шла вперед, но оглядывалась назад. Милая дочь Берии, Марта, выходила замуж за симпатичного сына Гришина Николая. Косились на меня те, кому я открывался. Замолкали при виде карманного магнитофона знакомые. Боялись стать источником «острого сигнала» пожилые люди, лично видевшие что-то примечательное. Стоило мне почитать записи на людях, и серьезные товарищи из серьезной конторы через третьих лиц советовали о Сталине особенно не распространяться.
Как-то лет десять назад в Доме творчества писателей «Переделкино» я увидел у себя на столе поклевывавшую творог синицу. Клюнет – озирается. Еще клюнет – снова озирается. Точь-в-точь как я, собирающий свою
сталиниану. Сравнение это показалось мне любопытным, и я поделился им с моим соседом, известным писателем Андреем Битовым. Магнитофонная лента сохранила рядом с беглой заметкой об утренней гостье нашу беседу:
- …книга эта называлась «Губерт в стране чудес» и тем уже спорила с известной сказкой Льюиса Кэрролла. Не выдуманная Алиса, а реальный юный немец. Не какая-то фантастическая страна, а реальный Советский Союз, строящий счастливое будущее.
Казалось бы, что общего между Губертом и Алисой? И все же их пути пересеклись. Губерта вывез из нацистской Германии Михаил Кольцов. Арестовали Кольцова, арестовали и мальчика. Вслед за Алисой он попал в страну, где «приговор сначала – суд потом», и в Зазеркалье – «где правое, где левое – неизвестно».
И в сталинском Зазеркалье были намеренно перепутаны знаки и понятия. Слепец, которого перед войной обвели вокруг пальца, - великий провидец. Солдат, спрятавшийся при первых выстрелах, - триумфатор.
Где был и что делал Сталин 25 октября семнадцатого года, неизвестно, но десять лет спустя его славили как первую скрипку революции. В политике Коба был ловким прагматиком, этаким «блуждающим форвардом», а его возносили до небес за то, что он ведет партию и народ по неукоснительно прямой генеральной линии.
Так можно продолжать, как вы сами понимаете, до бесконечности, и в каждой фразе будет неизменно сочетаться утаенная реальность и утвердившийся миф. Пока жив этот миф – нет пути из Зазеркалья.
Миф – огромная сила. Монументы сносят – миф остается. Повалить миф «Сталин» может только точное, достоверное знание о его авторе – Иосифе Джугашвили, он же Сосэло, он же Коба, Иванович, Нижерадзе, Константинов…
Он же - Сталин…
* * *
Солнце майское, светлее
С неба синего свети,
Чтоб до вышки мавзолея
Нашу радость донести,
Чтобы ярче заблистали
Наши лозунги побед,
Чтобы руку поднял Сталин,
Посылая нам привет!
Вас.Лебедев-Кумач. «Москва майская».
- А теперь пойдут бараны, - буркнул себе под нос Сталин
перед началом майской демонстрации тридцать пятого
года, не зная, что один из микрофонов включен и его
слышат в службах Мавзолея…
Из рассказа очевидца, Федора Тарасова,
звукотехника Мавзолея.
Готовился второй за три года процесс над Каменевым и Зиновьевым. Сталину было уже мало «изъять их из обращения». Теперь они должны были до суда сознаться «в тайном сговоре» с Троцким, «в заговоре», «в терроре», а на суде совершить тщательно отрепетированное политическое самоубийство.
Сталин торопился. Дело не шло. Не сознавался Каменев.
Узнав об этом из очередного личного доклада начальника секретно-политического отдела НКВД Молчанова, Сталин зашелся от гнева:
- А вы знаете, - говорил-кричал Сталин, - сколько весят все наши заводы с машинами, армия с вооружением, весь наш флот?! Не говорите мне, что какой-то Розенфельд может не сломаться под всей этой тяжестью!
Молчанов урок усвоил.
Следователь Каменева Черток поработал.
Каменев сознался.
В 1937 году на одной из традиционных сессий на Ближней даче в Кунцево, где и на этот раз разговор о важных делах перемежался шутками и тостами, тамада Сталин неожиданно спросил гостей, как они представляют себе истинно мужское удовольствие. Хорошо зная хозяина, соратники
догадывались: этот разговор неспроста. По обыкновению, последним заговорил Сталин. Вот тут-то и прозвучала фраза, которую он когда-то часто повторял, а впервые произнес при Каменеве и Дзержинском летом 1923 года:
- А по-моему, истинно мужское удовольствие – раздавив врага, выпить бокал хорошего грузинского вина.
Застолье вмиг и увяло, и напряглось. Теперь все были сами по себе и каждый с саднящей мыслью – не он ли станет завтра объектом «сладкой мести» хлебосольного тамады. Им ли было не знать, как легко и бесповоротно уверяется вождь в измене тех, кто рядом. Быть может, самый хитроумный Яго истории, он был и ревнивейшим Отелло. Недаром однажды по дороге на сталинскую дачу Булганин в сердцах сказал Хрущеву: «Едешь к Сталину по дружескому приглашению и никогда не знаешь, где после окажешься – то ли дома, то ли в тюрьме».
Сталин поднялся. «Сессия» была окончена. Гости один за другим подходили к хозяину прощаться. Когда очередь дошла до секретаря ЦК комсомола Александра Косарева, Сталин, вплотную придвинувшись к нему, тихо, отчеканивая каждое слово, произнес:
- Я раздавлю тебя, Косарев, если предашь…
В 1939 году Александра Васильевича Косарева, упорно отрицавшего подозрение Сталина и Ежова, что «комсомол засорен врагами народа», арестовали. Вскоре расстреляли.
Когда у директора Урало-Кузнецкого металлургического комбината имени Сталина арестовали нескольких близких друзей, ему стало ясно, что скоро доберутся и до него. Авраамий Павлович вылетел в Москву. Сталин принял Завенягина неожиданно быстро. Он явно знал, чем встревожен гость, а потому не удивился началу разговора:
- Моих сотрудников берут каждый день. Недостоин быть директором комбината имени Сталина.
- Недостоин, - согласился вождь.
- Готов служить партии, куда бы меня ни послали.
- Партия подумает, куда тебя направить. – Сталин долгим оценивающим взглядом посмотрел на Завенягина и, протянув паузу, продолжал: - Партия уже подумала.
Шутка удалась, вождь улыбнулся, но тотчас заговорил деловито, бесцветно:
- Стране нужен никель. Поедешь в Норильск.
- Поеду, товарищ Сталин, - радостно выдохнул Завенягин.
- Опоздал, Лаврентий, - вдруг рассмеялся генсек, глядя мимо собеседника. Завенягин обернулся. В кабинет входил заместитель Ежова Берия.
В Норильск, куда эшелон за эшелоном этапировали заключенных, Авраамий Павлович поехал вольным. Но кто знает, как сложилась бы судьба Завенягина, если бы как раз в эти дни не возникла острая ситуация со стратегическим металлом и не было бы у генсека срочной нужды в хозяйственнике такого размаха.
Если и была у вождя к чему-либо страсть вне политики, то этой страстью был, безусловно, бильярд. Не хватало роста, плохой помощницей была левая рука. Выручали надежный глазомер, умение сосредоточиваться и какое-то гипнотическое воздействие на соперника.
Играл Сталин хорошо. И все же не так хорошо, как его постоянный партнер, свояк по первой жене Алексей Сванидзе. Если выигрывал Алексей, Сталин хмурился, под стол, естественно, не лез, по несколько дней не играл, ходил туча-тучей, ко всем придирался. Если выигрывал, то по-детски радовался, весело загонял свояка под стол, шутил, смеялся.
Из всех сыгранных партий одна особенно запомнилась Сванидзе. В тот день Сталин вошел в бильярдную мрачнее мрачного, и доброму Сванидзе захотелось незаметно проиграть ему партию. Однако и выиграв, Сталин не повеселел. Заметно собиралась гроза, и она разразилась. То и дело постукивая кием о дубовый паркет, Сталин набросился на Сванидзе, в клокочущей злобе мешая грузинские и русские слова:
- Не любишь ты меня! Все вы меня не любите. Я вам капризный, я вам злой, я вам жестокий… - в голосе Сталина звучали то привычная подозрительность, то ненасытный сарказм. – Почему хороший игрок Алексей Сванидзе стал так часто мне проигрывать? А потому, что уважаемый земляк и родственник боится, что проигравший Коба принесет кому-то беду, - и уже глядя куда-то вдаль, не пытаясь сдерживать нарастающее раздражение, Сталин отчеканил, - да, Сталин груб. Не может он всем угождать. Христос хотел всем угодить, а чем кончил? – и перейдя на грузинский, тихо добавил, - амхалс мепе унда… царь им всем нужен… царь…
Когда Алексея Семеновича Сванидзе, старого большевика, видного государственного деятеля, арестовали, Сталин пообещал сохранить ему жизнь в обмен на покаяние. Сванидзе «милости» Сталина не принял и пошел под расстрел.
Узнав о его смерти, Сталин, не стесняясь родственников, зло прокричал:
- Гордый какой! Какой гордый! Не мог сознаться…
Стоило же ему услышать от родных его второй жены Надежды Аллилуевой, что муж ее сестры Анны, чекист Реденс, мог оговорить себя только под пытками, он и вовсе разорался:
- А мне не нужен такой большевик, который может под пытками соврать!..
Как и когда достиг он такой власти, что мог по-царски казнить и миловать, презирать «подданных», решать за народ, за партию?
- Рос, рос и вырос в вожди, - не без иронии отозвался о Сталине в 1930 году в беседе с моим отцом, тогда заместителем редактора газеты «За
коммунистическое просвещение», член ее редколлегии, легендарный старый большевик Феликс Кон.
Не он, Сталин, вырос. Но он, Сталин, сумел принизить всех вокруг – и ближних, и дальних. Он мог быть только первым.
- Сталин не может жить, если у него нет чего-либо, что есть у другого. У него непримиримая ревность к тем, кто знает или умеет больше, чем он, - подметил характерную черту Кобы Бухарин еще в Вене, в 1913 году.
Изгоняя и истребляя тех, кто мог померяться с ним «ростом», он превращался в «великого кормчего» партии и государства. «Он бьет не по идеям, а по головам», - писал о Сталине Троцкий.
Только «укоротив на голову» Коминтерн и партию, мог он наречь себя
«великим вождем мирового пролетариата».
…Одно из заседаний Исполкома Коминтерна сталинского созыва превратилось в партийный суд над Бела Куном, героем венгерской революции, руководителем венгерской компартии. Куна обвиняли в том, что своей критикой в адрес Сталина он нанес оскорбление коммунистам всего мира.
Члены Президиума ИККИ уже сторонились Бела Куна, как чумного. Осмелившийся критиковать Сталина был обречен. Куна могли арестовать сегодня, завтра, послезавтра…
В тот день Бела Куна не арестовали.
Ночью ему позвонил Сталин:
- Товарищ Кун, как вы себя чувствуете?
- Хорошо, товарищ Сталин.
- Товарищ Кун, я думаю, что разногласия между коммунистами не должны перерастать в личные ссоры. Как вы думаете?
- Я тоже так думаю, товарищ Сталин.
- Вот и хорошо, товарищ Кун… Товарищ Кун, как у нас в России говорят, не надо выносить сор из избы. Вам понятна эта русская поговорка?
- Понятна, товарищ Сталин.
- К вам завтра собираются французские журналисты. Прими их, товарищ Кун, успокой.
Кун журналистов принял. Сора из избы не выносил. В тот день, когда во французской газете была опубликована беседа с Бела Куном, его самого уже везли в «черном вороне» на Лубянку, откуда он уже не вышел.
В 1926 году на V-м Конгрессе Коминтерна Сталин обвинил Каменева в том, что он сразу же после февральского переворота послал поздравительную телеграмму великому князю Михаилу – «первому гражданину свободной России».
Молодой сотрудник Коммунистического Интернационала Молодежи Морис Шульман выкрикнул из зала в характерной для тех времен манере:
- Мещанская белиберда на трибуне мировой революции!
После заседания Бухарин, союзник Сталина по борьбе с Каменевым и Зиновьевым, стал отчитывать молодого партийца за несдержанность. Подошел Сталин, резко обрушился на Шульмана.
- Но Ленин в специальном письме в «Правду» заявил, что никакой телеграммы Каменева великому князю Михаилу не было и не могло быть, - горячился Шульман.
- А вы это письмо Ленина видели? – не то спросил, не то прикрикнул Сталин.
- Видел!
Сталин резко повернулся, давая понять, что разговор окончен.
Шульман помчался разыскивать сотрудника Коминтерна, у которого недавно просматривал подшивку «Правды» за семнадцатый год. С номером «Правды», где было напечатано письмо Ленина, Шульман прибежал за кулисы Конгресса и кинулся к генсеку.
- Ах, вот вы о чем? – процедил Сталин. К удивлению Шульмана, он вынул из своей рабочей папки тот же номер газеты. – Да, было. Ну и что? Вы, молодой человек, знаете разницу между тактикой и стратегией?
Тогда Шульман не понял, что имел в виду Сталин. Позже он не только понял, но и ощутил на своей судьбе – благодаря сталинской «тактике» через месяц Шульман был снят с работы в КИМе, благодаря же «стратегии» провел семнадцать лет в тюрьмах и лагерях.
Так он рос во всесоюзном и мировом масштабе, не брезгуя ни грубой хитростью, ни подлогом, ни сокрытием документов.
Но в то же время он был сама скромность. На шумные приветствия отвечал аплодисментами, относя овации к партии, к народу, к тем, кто сидит в зале. О своих решениях чаще всего говорил безлично: «…мы тут посоветовались». О своей исключительной значимости мог разве только пошутить: «…партия уже подумала», «…о том, что я великий, я из газет знаю…». Мог шутливо декламировать: «…Кавказ подо мною, один в вышине стою над снегами у края стремнины…» Шутовал, изображая «секретаришку» у своей дочки-«хозяюшки».
Шутил, шутовал, юмором маскировал свое болезненное тщеславие. Но однажды выдал себя, обмишурился.
Бухарин называл Сталина Чингисханом, но за глаза. Прямо сказать Кобе всё, что о нем думает, Николай Иванович до случая не решался. В июне 1928 года этот случай представился.
Так бесцеремонно обращаться с товарищами по Политбюро, как в том июне, Сталин раньше себе не позволял. После обсуждения взволнованного, полного деловой тревоги за судьбу русской деревни письма заместителя наркома финансов Фрумкина было решено ответить на него коллективно. Сталин этим решением пренебрег и ответил Фрумкину сам, не беря в толк ничьих соображений. Не стесняясь в выражениях, навешивал честному партийцу политические ярлыки один другого хлестче.
При первой же встрече со Сталиным Бухарин обвинил его в том, что, обращаясь с Политбюро как с совещательным органом при генсеке, он узурпирует власть на манер «мелкого восточного деспота». Сталина бухаринский отпор насторожил. С тех пор, как в двадцать пятом году Троцкий на расширенном заседании Политбюро заявил, что «Сталин выдвигает себя на роль могильщика революции», никто с ним в узком партийном кругу так резко не говорил. Троцкому тогда Сталин ничего не ответил. Побледневший, напуганный, он хлопнул дверью. Теперь с Бухариным почел за благо на время замириться.
- Не надо нам с тобой ссориться. Мы ведь с тобой Гималаи, все остальные – пигмеи…
Дорого поначалу обошлась ему эта фраза. От Бухарина она стала известна членам Политбюро, и на первом же заседании они призвали генсека к ответу за «пигмеев».
- Не говорил я этого, - отпирался Сталин.
- Говорил, - настаивал Бухарин.
Не с того ли июньского дня вождь стал так играть в скромность, каковой он до этого излишне не грешил?
Но один гималайский пик – бухаринский – он уже тогда задумал сравнять с землей. «Пигмеев» же старался приучить к безусловному рефлексу послушания.
В своем выступлении на партконференции управделами ЦК, а до этого зампред ВЧК, Александр Ксенофонтович Ксенофонтов заявил, что формула «бить кулака, опираясь на бедняка в союзе с середняком» - троцкистская.
- Кто это тебе сказал? – резко оборвал Ксенофонтова сидевший в президиуме Сталин.
- В «Правде» говорили, в Истпарте.
- А я тебе это говорил? – зло бросил Сталин и принялся ожесточенно выбивать о кумачовый край стола погасшую трубку.
В двадцатые годы в секретариате Сталина работал Лев Захарович Мехлис, впоследствии редактор «Правды», начальник Политуправления Красной Армии, министр государственного контроля.
У Сталина Мехлис начал работать как раз в ту пору, когда генсек превращал свой личный секретариат в особый надгосударственный и надпартийный орган. Впрочем, не только служебным статусом определялись обязанности недавнего выпускника Института Красной профессуры.
- Мехлис, спички! - то и дело раздавалось из кабинета Сталина, и Лев Захарович торопился зажечь трубку вождя.
Однажды, войдя в кабинет, Сталин не без удивления обнаружил нововведение своего помощника – рядом со столом на специальной полочке Мехлис аккуратно разложил трубочный табак, папиросы «Герцеговина Флор», несколько коробков спичек.
Не прошло и минуты, как из кабинета донеслось:
- Мехлис, спички!
Вверх по лестнице, ведущей вниз…
Троцкий, Каменев и Зиновьев Кобу за спичками, конечно, не посылали, но поглядывали на него свысока, видели в нем «азиата», «провинциального политика», «выскочку», годного только для технической должности генсека.
Сталина они не любили, терпели. Сталин их ненавидел, терпеть не собирался.
Еще Ленин заметил, что в политике Сталиным часто движет злость – не лучший советчик для политика. Сразу же после смерти Ленина его ближайшие друзья и соратники в полной мере ощутили на себе, как прав был Ильич. Натравливая Троцкого на Зиновьева, а Каменева на Троцкого, он избавился от всех троих, но прежде их приструнил.
Говорил Сталин глухо, монотонно. Сам себя спрашивал, сам себе отвечал. Неизменной трубкой расставлял акценты: «во-первых… во-вторых… в-третьих…»
На одном из заседаний Политбюро Троцкий не выдержал и с несвойственной ему в отношениях с товарищами по партии резкостью оборвал Сталина:
- До каких пор вы будете нанизывать свои благоглупости на порядковые номера?
Сталин сдержался, но на очередное заседание Политбюро не явился, чем поставил Троцкого, Зиновьева и Каменева с их поверхностным знанием текущих партийных и государственных дел в положение весьма затруднительное.
Ни Троцкий, ни Каменев, ни Зиновьев больше выступлений Кобы на заседаниях Политбюро не прерывали.
Вверх по лестнице, ведущей вниз…
Вверх – к абсолютной власти, какой не знала история.
Вниз – к абсолютному цинизму, к морали пахана.
Старый большевик Николай Николаевич Баранский, член коллегии Наркомата рабоче-крестьянской инспекции, несколько лет проработал бок о бок со Сталиным и все эти годы внимательно присматривался к нему.
В годы гражданской войны Сталин возглавлял два Наркомата – по делам национальностей и рабоче-крестьянской инспекции. Когда его отзывали с фронта, он исправно появлялся в обоих Наркоматах, однако служащие видели его там крайне редко. Николай Николаевич Баранский, как член коллегии, видел Сталина часто, но всегда в его рабочем кабинете.
Баранский давно приметил, что Сталин никогда не входит в Наркомат через парадный подъезд.
- Иосиф Виссарионович, почему вы пользуетесь только черной лестницей? – полюбопытствовал однажды Николай Николаевич.
Ответ был кратким:
- Меньше будут видеть – больше будут бояться.
Однажды Баранский получил письмо красноармейца: член коллегии РКИ перед тем, как подписать протокол об изъятии ценностей, прибрал к рукам золотой портсигар. Сотрудник, о котором шла речь в письме, был равен Баранскому по положению. Николай Николаевич сам дать ход бумаге не мог. Пошел к наркому.
Сталин, внимательно прочитав письмо, спросил:
- Что вы думаете по этому поводу?
- Были уже сигналы, что этот товарищ нечист на руку.
- Так, так… - задумчиво протянул Сталин, сосредоточенно набивая трубку в ящике письменного стола – была у него такая привычка.
Наступила долгая пауза.
- А как вы полагаете, Иосиф Виссарионович? – прервал молчание Баранский.
- А я полагаю так: пусть этот человек полежит пока здесь, - сказал Сталин, направляясь к сейфу.
От этой устной резолюции, от того, как Сталин педантично положил письмо в сейф, заметно потянуло охранкой, будущими досье, чистками, арестами. В ту минуту Баранский дал себе слово – без служебной необходимости ни о ком не рассказывать Сталину. Никогда. Ни о ком. Тогда же он принял твердое решение навсегда уйти в науку.
Так уходили из политической жизни – с пути Сталина – люди дальновидные.
Много лет спустя, когда почти все друзья Николая Николаевича по подполью, по революции были арестованы и расстреляны, Баранский, уже известный ученый, член-корреспондент Академии наук, основатель советской школы экономической географии, часто жалел, что из внутренней брезгливости оказался невольным дезертиром, не сделал все возможное, чтобы остановить Сталина.
Спецпоезд шел на Южный фронт. После важного заседания у Сталина комиссары, в ту пору еще молодые люди, стали шутить, смеяться. Упросили Дмитрия Мануильского, большого мастера изображать в лицах, показать свое искусство. С веселым озорством и мягким юмором Мануильский копировал Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина. И вдруг, взяв со стола газету со статьей Сталина «О положении на Южном фронте», преобразился. Рука понесла воображаемую трубку. Глуховатым голосом, то замедляя, то
ускоряя слова, с заметным грузинским акцентом Мануильский сам задавал себе вопросы и сам на них отвечал:
- В чем же сила нашей армии?.. Сила нашей армии – в ее сознательности и дисциплине…
Трубка, словно дирижерская палочка, расставляла акценты, выстраивала в цепочку излюбленные Сталиным порядковые номера:
- Сознательность и пролетарская дисциплина – одна из причин нашего успеха… Вторая причина…
Узнав Кобу, комиссары дружно смеялись, и не меньше других смеялся Сталин.
Утром Мануильский и его товарищи проснулись посреди степи в отцепленном от состава пульмане. Они только тогда поняли, что случилось, когда прочли на борту вагона надпись, сделанную рукой Кобы: «НЕ ШУТИ».
СТАЛИН ЗАБАВЛЯЕТСЯ
«Не шути» - это было для других, щитом от любого, даже доброго подшучивания в свой адрес. Сам же Сталин шутил часто, еще чаще забавлялся. Об одной из любимых забав отца рассказывала в своих воспоминаниях его дочь Светлана.
Стоило Микояну появиться летом на Ближней даче в белом костюме, как ему тут же незаметно подкладывали в кресло самый сочный помидор. Анастас Иванович конфузился, а Сталин весело смеялся. Гости по обыкновению смеялись вместе с генсеком.
Была у него еще и такая «летняя» забава. После обильной, многоярусной трапезы в легком подпитии хозяин и гости выходили прогуляться, шли к пруду и кого-нибудь кидали в мелководье, обычно Поскребышева. Сидя в плетеном кресле, генсек довольно пыхтел трубкой, а иногда, пересиливая смех, подзадоривал Александра Николаевича тут же расправиться с обидчиками.
Марико Сванидзе, сестра первой жены Сталина Екатерины, в 1926 году, лет за десять до ареста, записала: «У нас в Тифлисе, в Сололаки, часто останавливался Пимен Двали. Коба любил подшучивать над этим нашим родственником, очень добрым человеком. Как-то он засунул спящему Пимену между пальцами ног тонкие листки бумаги и поджег их, а потом долго смеялся, глядя, как Пимен судорожно крутит ногами, вскакивает с кровати встрепанный, напуганный…»
Этот розыгрыш назывался «велосипедом» и был когда-то очень популярен в бурсах и тюрьмах.
Как много Сталина в его забавах. Любил вождь - хоть мгновение! – насладиться чужим смущением или испугом.
Юмор у Сталина был, но был он особым – напоминал скорее игру кошки с мышкой. Хищника с жертвой. Большинство его шуток были натянуты на одну колодку. Все его шутки были замешаны на пренебрежении к людям, на сиюминутном страхе перед ним, на актерских паузах, продлевающих этот страх, на многочисленных досье, хранившихся в его цепкой памяти.
В годы холодной войны иметь родственников за границей, особенно в Америке, было «отягчающим обстоятельством».
С композиторами Даниилом и Дмитрием Покрасс, авторами популярного «Марша Первой конной» Сталин был знаком еще с 1919 года. Знал он также,
что их старший брат Самуил эмигрировал в США и пишет музыку к голливудским фильмам.
Однажды Сталин пригласил Дмитрия Покрасса на просмотр американского фильма «Три мушкетера». Получив приглашение, Покрасс еще дома начал волноваться: музыку к «Трем мушкетерам» написал Самуил. В Кремле волнение композитора переросло в страх, а к концу фильма и в ужас – зачем Сталину понадобилось приглашать его именно на этот просмотр?
Когда зажегся свет, Сталин отыскал глазами композитора, долго смотрел на него, а подойдя, поинтересовался:
- Что, трепещешь?.. Не трепещи – музыка хорошая…
Эта «шутка», как позже рассказывал сам Покрасс, обернулась для него тяжелым нервным расстройством.
Они и раньше-то не были добрыми и веселыми шутки и забавы Сталина, а с годами становились все более угрюмыми, жестокими.
Кинорежиссер Михаил Чиаурели бывал у Сталина когда гостем, когда по делу: в его фильмах «Клятва», «Незабываемый девятнадцатый», «Падение Берлина» вождь был главным героем. Случалось, они сиживали за грузинским столом, пели дуэтом народные песни, и хозяин, бывало, сердился, если гость брал более высокую ноту, чем он.
Незадолго до смерти Сталин неожиданно прислал за Чиаурели машину, а когда тот приехал, предложил ему сыграть в шахматы. Партнеры сделали всего несколько ходов, и вдруг Сталин, держа на весу фигуру, посмотрел на Чиаурели долгим немигающим взглядом.
- А не собираешься ли ты, Михаил Эдишерович, меня убить?..
Взгляд Сталина был холодным, жестким, он будто в упор расстреливал Чиаурели. Режиссер сжался от внезапно охватившего страха и ужаса. Чиаурели считал Сталина большим актером, но сейчас, ему казалось, это не было игрой.
Взгляд все еще оставался жестким, но голос заметно помягчал:
- Шучу, Михаил Эдишерович, шучу, - успокоил Сталин насмерть перепуганного партнера.
С тех пор Сталин каждую неделю звал Чиаурели на партию шахмат и всякий раз повторял свой вопрос. И выдержав паузу, добавлял:
- Шучу, Михаил Эдишерович, шучу…
В 1951 году на Первую Всесоюзную конференцию сторонников мира в Москву приехал из Тбилиси Блаженный Ефрем (в миру Ефрем Цинцадзе), почтенный, в больших летах грузинский архиерей. Устроители конференции спросили Владыку, что бы он хотел увидеть в столице.
- Сталина, - последовал краткий ответ.
- Но товарищ Сталин очень занят, неизвестно, сможет ли он вас принять.
- Это для вас он «товарищ Сталин», для меня он – Сосо. Семинаристом я жил с ним в одной келье. Скажите, что такой-то и такой-то хочет с ним повидаться перед смертью…
На следующий день владыку известили, что Сталин его примет.
И тут архиерей задумался – в каком платье ему ехать в Кремль? В духовном облачении появляться в общественных местах запрещено государством (а стало быть, Сталиным), в светском – нарушить монашеский обет. Поехал в цивильном костюме.
Завидев гостя, еще даже с ним не поздоровавшись, Сталин воздел очи горе и с нескрываемым удовольствием заметил:
- Его не боишься – меня боишься?..
Однажды на дачу к Сталину за подписью на важном документе приехал министр кинематографии Иван Григорьевич Большаков. Дело было летом. Сталин по обыкновению был в белом – белый френч, белые брюки, заправленные в мягкие кавказские сапожки «ичиги». Подавая Сталину «вечное перо», Большаков для верности встряхнул его, да так, что забрызгал белоснежный сталинский мундир. Оплошавшего министра чуть не хватил кондратий. Помедлив минуту-другую, Сталин рассмеялся министру в лицо:
- Что, испугались? Думаете, у Сталина только один костюм?..
Без шуток-ловушек он не мог жить даже в годы войны. Мишенью его шуток мог оказаться любой, даже самый заслуженный человек.
6 ноября 1941 года, накануне годовщины Октябрьской революции, когда немцы стояли под Москвой, после торжественного собрания в метро «Маяковская» Сталин обратился к одному из высших военных чинов:
- Как? Вас еще не расстреляли?..
Прошел год. Сталин снова спросил у него же:
- Как? Вас до сих пор не расстреляли? Я, кажется, подписывал приказ…
Подобные шутки Сталин, как стало теперь известно, не раз во время войну отпускал в адрес военных, да и не только военных. Об этом говорили, это рассказывали, и уже городской фольклор, чутко уловив характер сталинских забав, присочинил к подлинным историям апокрифический финал:
«…в сорок пятом году на одном из приемов в честь Победы Сталин, увидев за праздничным столом знакомых генералов, поднял тост:
- Выпьем за то, что и в трудные годы войны мы умели весело шутить…»
У начальника тыла Советской Армии генерала Хрулева уже после войны арестовали жену. Андрей Васильевич, хорошо знавший Сталина еще с гражданской войны, попросил приема у Генералиссимуса.
- Товарищ Сталин, у меня арестовали жену.
- Знаю.
- А за что арестовали, товарищ Сталин?
- Вот этого не знаю. Спроси у Абакумова. К тебе, Хрулев, насколько мне известно, претензий нет. Работай, как работал. Спокойно работай…
На следующий день генерала принял министр госбезопасности.
- У меня арестовали жену.
- Знаю.
- За что арестовали?
- Не знаю. Спроси у Сталина…
Спрашивать было не у кого, да и небезопасно.
Некоторое время спустя на воздушном параде в Тушино Сталин сидел между Хрулевым и Молотовым, у которого тоже недавно и по тому же «еврейскому делу» была арестована жена – Полина Жемчужина. Когда парад окончился, Сталин, посмотрев на Хрулева, на Молотова, весело сказал:
- Ну, коль скоро мы теперь все трое на холостом худо, поедем ко мне обедать…
В сталинские времена больших художественных фильмов делали мало, и ни одна картина не выходила на экран без того, чтобы ее не посмотрел Сталин.
Приближалась очередная послевоенная годовщина Октября. Сталина в Москве не было. Приуроченный к торжеству фильм «Александр Попов» показали членам Политбюро и выпустили в прокат.
Вернувшись в Москву, по дороге в Кремль на заседание Политбюро, Сталин увидел на фасаде кинотеатра «Художественный» незнакомое название. Перед началом заседания Сталин, пристально оглядев всех присутствующих, будто продолжая прерванный разговор, сказал:
- Значит, вы решили выпустить фильм, который я не видел…
Ворошилов, отвечавший в Политбюро за культуру, выдавил из себя:
- Мы тут посоветовались…
Словно не слыша ответа, Сталин, как бы про себя, повторил еще более жестко:
- Значит, вы решили выпустить важный фильм без меня…
Наступила долгая, мучительная пауза. Члены Политбюро сидели понурившись, ожидая, чем кончится тягостная сцена.
- Значит, вы осмелились без моего ведома выпустить фильм к годовщине Октября…
Казалось, Сталин был весь во власти гнева, от которого присутствующим не поздоровится.
И уже после минутной паузы, улыбнувшись, явно наслаждаясь произведенным эффектом, Сталин сказал:
- Правильно сделали.
Однажды, как всегда неожиданно, Сталин наведался к маршалу Семену Буденному («всаднику без головы», как его окрестил Сталин), которого близко знал еще со времен гражданской войны: Сталин был в то время членом военного совета Южного фронта, а Буденный командовал Первой конной.
- Слушай, Семен, - обратился Сталин к хозяину, попивая чай из старинного тульского самовара, - у тебя есть моя фотография?
- А как же. Вот, - показал Буденный на стену, где висел большой портрет вождя.
- Да нет, не портрет. Не такой скучный портрет… Фотография? С моей надписью.
- Нет, такой нет.
- Я тебе пришлю, обязательно пришлю… А знаешь, Семен, ведь и у меня нет твоей фотографии. Подари.
- Это можно, это можно, - засуетился грузный Буденный и уже неуверенно спросил, - надписать?
- Нет. Надпись я тебе сам продиктую.
Буденный выбрал фотографию и под сталинскую диктовку вывел: «Великому основателю Первой конной И.В.Сталину. С.Буденный».
Через несколько дней маршал получил от Сталина обещанный снимок с автографом: «Настоящему основателю Первой конной. И.Сталин».
Уже на склоне лет, будучи не у дел, Михаил Чиаурели рассказывал, как однажды ужинал у Сталина и чем для него этот ужин закончился.
В тот вечер у Сталина был грузинский стол и сам он был его тамадой. Дисциплина грузинского стола – строгая дисциплина. Сидели долго, пили по кругу за всех присутствующих, пели народные песни. Тамада провозглашал тосты и зорко следил за тем, чтобы никто не был обойден тостом и никто тостов не пропускал.
Чиаурели изрядно опьянел. Зная, насколько великий тамада не любит раскисших собутыльников, он при первой же возможности незаметно ретировался. Покидая же в подпитии гостеприимный дом, на минуточку прихватил с вешалки маршальскую фуражку и долго еще в ней разгуливал по гостинице «Москва», где в то время жил.
Поутру протрезвев, Чиаурели впал в полное уныние: а что если Сталин сочтет случившееся неуместной шуткой, непростительным амикошонством? А ну как фуражка единственная?
Ясно было одно – фуражку надо вернуть. С извинениями. Немедленно. Но как? Как извиниться? Как вернуть?
Маршальская фуражка была бережно завернута в папиросную бумагу и гордо царила на письменном столе гостиничного номера, одним своим присутствием бросая вызов незадачливому шутнику.
Решившись написать письмо Сталину, Чиаурели обратился за помощью к ответственному работнику Компартии Грузии. Письмо писали, редактировали, переписывали, снова правили и, наконец, отослали.
Прошла неделя, другая. День за днем откладывая свой отъезд в Тбилиси, почти не выходя из номера, находясь как бы под домашним арестом у великой фуражки, Чиаурели то с опаской, то с надеждой ожидал ответа.
Только на пятнадцатый день раздался звонок из Кремля. Звонил Поскребышев, приглашал Михаила Эдишеровича к Сталину.
- С кепкой? – не найдя от волнения точного русского слова, прокричал в трубку Чиаурели.
- Просто приезжайте, - ответил Поскребышев, - вас ждут.
Чиаурели мигом собрался и, прихватив «кепку», помчался в Кремль. Войдя в знакомую прихожую, оторопел: на вешалке красовалась добрая дюжина маршальских фуражек.
Не один был летний костюм у Сталина, не одна маршальская фуражка. Но вот только одно было у него на уме: любил вождь, чтобы его трепетали минуту-другую, две недели, месяцы, годы… И смеялся он своим шуткам всегда один, изредка – с теми, кого его шутки в этот момент не задевали. Он мог, порой, слегка подшутить и над самим собой, чужого же юмора в свой адрес на дух не переносил, не находился с ответом. С редкими смельчаками, как правило, расправлялся. Впрочем, таких смельчаков было мало.
Как-то в середине двадцатых годов Сталин при встрече с видным партийным деятелем, известным остроумцем Карлом Радеком не без улыбки, но и не без намека попенял ему:
- Говорят, Кольцов сочиняет анекдоты о Троцком, а ты обо мне. Ты со мной не шути. Я ведь как-никак вождь мирового пролетариата.
- Такого анекдота я еще не сочинял, - срезал Сталина Радек.
Десять лет спустя Радек на открытом процессе получил немалый срок, а в тюрьме был убит.
Замечательный артист и режиссер Алексей Денисович Дикий служил тогда в Малом театре. В тот вечер после спектакля Дикий ужинал дома с учеником и товарищем по сцене Евгением Весником. Было о чем поговорить. Было и что выпить. Острый на слово, Дикий и кухню любил острую – с перцем, с чесноком. Друзья и выпили изрядно и поели основательно. Откуда Алексею Денисовичу было знать, что именно в этот вечер Сталину заблагорассудится с ним повидаться.
Отговориться в телефонном разговоре с Поскребышевым не удалось. Скрепя сердце, Дикий поехал в Кремль, естественно, при этом волнуясь. Страшновато было являться к Сталину в подпитии, да еще когда от тебя разит чесноком. Однако ничего особенного не произошло.
Сначала Сталин картинно скривился, втянул воздух, затем, любезно извинившись, на время вышел из кабинета. Вернулся он с двумя рюмками коньяка. Протянув Дикому полупустую, себе же взяв полную, Сталин улыбнулся:
- Вот теперь будем на равных, товарищ Дикий.
На равных, однако, не получалось. Дикий ждал, когда заговорит Сталин. Сталин начинать разговор не торопился, внимательно приглядывался к гостю.
- Насколько мне известно, вы готовите роль Сталина… Каким вы его видите?
Начало разговора ставило артиста в затруднительное положение. Дикий молчал. Сталин допытывался
:
- Высоким?
- Нет.
- Невысоким?
- Нет.
- Умным?
- Нет.
- Неумным, - Сталин прищурился. – Значит, глупым?
- Нет, конечно.
- Каким же вы видите Сталина? – генсек с заметным удовольствием загонял гостя в угол.
Льстить Дикий не хотел и не умел.
- Я не буду играть Сталина… - твердо произнес Алексей Денисович.
- У вас есть для этого какие-нибудь основания? – в голосе Сталина послышалось раздражение.
- Я намерен сыграть отношение народа к вождю, - по-актерски вальяжно, как бы декламируя, произнес Дикий.
- Очень хорошо сформулировано, Алексей Денисович. Я доволен, что товарища Сталина будет играть такой талантливый русский артист, как вы.
Я думаю, что нет ничего такого, что могло бы помешать вам хорошо сыграть новую роль.
- К сожалению, есть, товарищ Сталин… Я сидел. Могу ли я быть достойным такой высокой роли, - в голосе Дикого звучала горечь, обида за потерянные годы.
- Надеюсь, вы на нас не в претензии, Алексей Денисович? – сказал Сталин примирительно. - Еще Ленин говорил, что тот не большевик, кто не прошел тюрьму и ссылку. Я сам прошел, как вы знаете, через все это.
- Но Ленин так говорил до семнадцатого года, - с неожиданной резкостью парировал Дикий.
Вернувшись домой, Алексей Денисович долго не мог заснуть.
Дикий сыграл роль Сталина и в театре, и в кино. Получал премии, звания, ордена… Но его бессонные ночи кончились только со смертью вождя.
А сколько таких бессонных ночей было по всей стране?!
СТАЛИН! СТАЛИН! СТАЛИН!
В тридцать лет Гуно восклицал: «Гуно!» В сорок лет – «Гуно и Гете!» В пятьдесят – «Гете и Гуно!» В шестьдесят – «Гете!»
«Ленин!» - «Ленин и Сталин!» - «Сталин и Ленин!» - «Сталин! Сталин! Сталин!»
Двадцатые годы были годами ленинских скульптур. В тридцатые по берегам канала имени Москвы у Дубны встали две равновеликие бетонные фигуры. В начале пятидесятых у волжского края Волго-Дона заканчивалось сооружение огромного – в тридцать пять метров! – монумента «верного продолжателя, соратника, ученика».
Учителя не было.
Ученик сдавал экзамен не Марксу, не Ленину – Макиавелли:
«Отделить политику от морали.
Поставить силу и хитрость вместо закона.
Парализовать индивидуальную интеллигентность.
Вводить в заблуждение народ внешностью.
Потакать национальным предрассудкам.
Держать в тайне от страны то, что происходит в мире, и от столицы то, что происходит в провинции.
Превращать инструменты мысли в инструменты власти.
Безжалостно проводить экзекуции и депортации без суда.
Требовать бесконечной апологии каждого своего действия.
Самому учить других истории своего правления.
Использовать полицию как фундамент режима.
Создавать преданных последователей, награждая их всякими лентами и безделушками.
Возводить культ узурпатора до степени религии.
Создавать пустоту вокруг себя, чтобы быть незаменимым.
Ослаблять общественное мнение, пока оно не погрузится в апатию.
Запечатлеть свое имя везде и всюду.
Пользоваться выгодой превращения людей в доносчиков.
Управлять обществом с помощью его пороков.
Говорить как можно меньше. Говорить не то, что думаешь.
Изменить истинное значение слов…»
Экзамен Сталин сдал на отлично.
* * *
Незадолго до смерти Сталина Евгений Вучетич и гидростроитель Сергей Жук были званы на Ближнюю дачу в Кунцево. Дела на Волго-Доне шли хорошо. Вучетич заканчивал работу над монументом. Сталин угощал гостей коньяком, расспрашивал, шутил.
Больше других оживлен был Жук, рассказывал о стройках, о строителях, о зэках, прокладывавших каналы. И вдруг затянул «Дубинушку»:
Много песен слыхал я в родной стороне… -
и тут же осекся.
Сталин поднял глаза на гостя, что-то похожее на улыбку раздвинуло травленные табаком усы:
- Ну-ну, - подбодрил он, - если память изменила, я напомню. – Сталин медленно, отделяя каждое слово, отчеканил вторую строку:
Не про радость, про горе там пели…
Улыбка исчезла, взгляд посуровел, засверкали в глазах тигровые искорки. – Продолжайте, коли начали…
Не запнись гость, песня скорее всего не вызвала бы у Сталина аллюзий. Теперь же каждая новая строфа становилась опасной. Петь было страшно, не петь – еще страшнее. И Жук запел:
Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину,
А наш русский мужик, коль работать невмочь,
Так затянет родную «Дубину».
Голос певца оживал на припеве и снова замирал. Жук с трудом выдавливал из себя слова песни о рое шпионов, о шабаше ночных арестов, о роковом звоне кандальных цепей.
Сталин усталым жестом остановил вконец измученного певца, так и не дав ему пропеть последнюю строфу.
- Никогда не надо начинать дела, если не знаешь, чем его кончишь, - каким-то уж очень обыденным, поучающим голосом произнес он, грузно, по-стариковски поднялся и попрощался с гостями.
Сергея Яковлевича Жука Сталин знал еще с Беломорканала, считал этого решительного, волевого, резкого в деле инженера одним из самых надежных помощников. Сталину, возможно, было особенно неприятно, что именно Жук невольно напомнил, что может быть совсем иной счет и времени, и делам:
Но настанет пора и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И в подарок царю он с собой принесет
Здоровей да покрепче дубину.
* * *
Внесли в Мавзолей. Решали о Пантеоне.
Перезахоронили тайно, ночью, как преступника.
Решали о Мемориале жертвам.
Славили стратега.
Ругали: недооценив единый фронт, «подыграл» Гитлеру. Недооценив Гитлера, «подыграл» вермахту.
Взлет. Падение. Вверх. Вниз.
Мечется по белу свету дочь. Осквернена могила сына в Казани.
Семь частных музеев Сталина в Грузии. Сотни портретов на ветровых стеклах грузовиков.
Взлет. Падение. Вверх. Вниз.
За. Против.
1988 год. Март. Годовщина смерти.
Два полюса московской прессы. «Советская Россия»: «Масштаб личности Сталина сравним с Петром Великим…» - «Огонек»: «Масштаб его личности ничтожен».
2005 год. Май. Со дня смерти Сталина прошло более полувека, а нас все еще лихорадит, мы все еще там – в тридцатых-пятидесятых…
Писать о Сталине трудно. Особенно мне, человеку в солидном возрасте, не понаслышке знакомому с тем, что значит жить при Сталине, посвятившему большую часть жизни разгадке его тайны, мифа о нем.
Не чуждого сталинской теме, меня нимало удивило, что сегодня, в канун Великой Победы, так обострилось противостояние моих соотечественников. В программе НТВ «К барьеру!» дуэлянты режиссер Марк Розовский и называющий себя либералом Алексей Митрофанов набирали про и контра Сталина почти одинаковое количество голосов. Наблюдая за их дуэлью, я еще более утвердился в давней своей мысли, что ни обилие книг, посвященных Сталину, ни гневные выплески в его адрес, ни поиски «хозяина» для разрушенной страны не приближают к истинному пониманию феномена Сталина.
Не меньшую оторопь вызвали и пришедшие недавно вести из Красноярска – добрая половина жителей этого сибирского города горячо настаивала на срочном возведении памятника Сталину. Красноярских ветеранов понять можно: их военная юность прошла под девизом «За Родину, за Сталина!», вся жизнь их – это ностальгия по прошлому, к которой – как мне в мои восемьдесят не знать! – так склонны старики.
Скульптора Зураба Церетели понять значительно легче: в своем неутомимом творческом порыве он, конечно же, добьется, что бронзовый Сталин вместе с Рузвельтом и Черчиллем выйдут отдохнуть в бронзовых креслах в Ливадийском парке после праведных трудов на конференции трех держав. Церетели – Президент Академии художеств – и ему ли не знать, что памятники, как и сорняки, размножаются спорами. Мои современники это уже видели, правда, в ином масштабе.
Лихо повалив памятники, не встретив даже тени сопротивления, такой же блуждающий форвард Хрущев предпринял попытку изъять уже Сталина из войны и Победы, заявив: «Сталин выиграл войну «по глобусу». В его словах на съезде прозвучало отчетливое намерение «заказать» свою сталинскую музыку, свою вариацию мифа.
Да и был ли «глобус»? В рассказах военной поры, которые я вспоминаю в годовщину Великой Победы, «глобус» отнюдь не просматривается.
Но у черных мифов, как и у белых – своя судьба: народом они, как известно, плохо усваиваются, толкая людей на крайние противостояния.
Через тридцать лет после Французской революции темпераментные сочинения памфлетистов сменили степенные, вдумчивые труды ученых. Мы же пока еще робко, по-пластунски подбираемся к тому, чтобы выплеснуть в обобщениях наши чувства. Не выговорится публицистика, не пройдет через катарсис опаленная пережитым народная память – не может быть и речи о беспристрастном подходе к нашему прошлому.
Однажды, много лет назад, ныне покойный писатель Алесь Адамович, мой соавтор по документальному фильму «Хатынь – пять километров», человек искренний и свободомыслящий, возвращая мне мою рукопись о Сталине, спросил:
- Вы по какую сторону баррикады?
- По вашу.
- Так нам такой Сталин, как у вас, не нужен, - вспыхнул Адамович.
- А какой нужен?
- Актеришка, трусишка, шибздик…
Его ответ меня насторожил и глубоко огорчил: плохой это признак, когда такие честные и искренние люди, как Алесь, «заказывают» сталинскую музыку на свой лад.
Тогда же известный писатель, литературный критик Бенедикт Сарнов, как бы отвечая Алесю Адамовичу, сказал мне:
- Я понимаю, почему ты медлишь со Сталиным: не всё в нем укладывается в какие-либо догматические рамки…
То, что должно было быть сказано давно, не сказано в полной мере и сейчас, и потому сталинские времена все еще не стали историей. Сталин – все еще наше настоящее. Старый конспиратор Коба, он же Чижиков, он же Давид, он же Бесошвили, всю жизнь вершил свои дела тайно. Он и сегодня «из подполья» навязывает нам все тот же казарменный социализм нечаевского толка, бездушность, бездуховность, доносы и анонимки, казенный оптимизм и невозможность жить без «ценных указаний» свыше.
И как не писать о Сталине, если нас все еще опутывает всепроникающая паутина сталинщины, если она и сейчас поражает своей долговечностью и прочностью, как некогда энтомологов поразил инженерный расчет сети, сотканной липкой слюной паука-вульгариса.
POST SCRIPTUM:
Свидетельств современников о Сталине много. Мало, где он говорил о себе сам. Но случалось и такое.
Незадолго до смерти Сталин пригласил к себе служившего в его охране Александра Иванишвили. Сандро и его брата Вассо, секретаря Президиума Верховного Совета Грузии, Сталин знал с самых юных лет, в юности дружил с ними, позже поддерживал их. Именно с Сандро неожиданно откровенно заговорил Сталин за неделю-другую до своей смерти, когда они вдвоем парились в бане на Ближней даче:
- Я скоро умру, Сандро… И меня тут же сбросят с трона. Не простят мне
русские, что грузин так долго сидел на их троне. Политика – дело грязное, власть – дело авантюристов. Не пройдет и двадцати лет… и меня будут чтить, как Христа.
Как это похоже на то, что еще за несколько лет до разговора с Сандро он говорил Молотову:
- Я знаю, что после моей смерти на мою могилу нанесут кучу мусора. Но ветер истории безжалостно развеет ее!
Жесткий прагматик, Сталин любое пророчество обычно встречал словами:
«Поживем – увидим».
Всматриваясь в сегодняшние дни, нам остается только уповать: «Нет пророка в своем отечестве».
1945 - 2005 годы
Москва – Тбилиси – Гори – Боржомское ущелье - Москва
ББК 84 Автор.права: В.С.Горохов, 2005
Г70
УДК 82089-93
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Виктор Горохов: Тот самый Сталин. Портрет без ретуши.. Эссе.
01.02.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|