Александр Фуфлыгин: КОГДА ХОЧЕТСЯ ВЛЕЗТЬ В ЧУЖУЮ ШКУРУ.
ВАУ! Литературно-высокохудожественный апокриф о смерти Лазаря. Изумительный язык! Тонкое проникновение в психологию боголюдей! Щемяще философские идеи! Каааак красиво написано: "боги не выкусывают заусениц, их бороды не пахнут рыбой, боль, причиненная тобой, суть - человеческая боль. После прозрения горят глаза что есть силы, после воскрешенья чешется сердце от странного ощущения бессилья".
Каждая фраза - вполне шедевр!
Редактор отдела прозы,
Елена Кутинова
|
КОГДА ХОЧЕТСЯ ВЛЕЗТЬ В ЧУЖУЮ ШКУРУ
Мы проводим свой век в одной единственной шкуре: видимо для этого и заведено свыше, что нам были приятны все закоулки наших покровов. Мы легко роднимся с запахами, выделяемыми телом, легко свыкаемся с грязью, заведшейся между пальцев. Еще бы, ведь в себе нам мило то самое, что совершенно нетерпимо в других. Отождествим же себя с кожею. Вот: восхищенья достойны и наши румяные пяточки, и милая потертость, и удивленно вылезший наружу пупок. Вот: соки детства наливают ее. Вот признаки отрочества: болезненно твердеющие соски, не терпящие прикосновения одежд, начинающееся оперение лобка и подмышек, запах пота, не выводимый ароматическими маслами. Вот: запах похоти – юность. Вот: зрелость, синоним разочарованья.
«Всю жизнь мы только и делаем, что тащимся к смерти, - думал Лазарь, - наши грубы колени, локти, ладони: карабкаясь к ней, мы не щадим кожи. Придя же к ней, мы обнаруживаем вместо нее пустоту и темноту: пустоту склепа, безумную, безумную, безумную темноту могилы…»
Он не был рад воскресению: оно прервало удобную философию могильного покоя, - хотя протянутые ладони Иисуса и принял с легкостью, но легкость эта была безжизненной. Так соскальзывает рука мертвеца, уложенного неудачно, так покойники открывают глаза: рефлекторное, похожее на судорогу движение. Громы, кажется, бахали над самой головой, молния, заведшаяся в сердце, выскочила из груди, поддав боли.
-Не бойся, Лазарь, - шептал Иисус, жадно прижимая его к своей груди, - ты будешь, Лазарь, лучшим свидетельством животворящей силы моей…
Изможденный висок перед самыми глазами Лазаря, на нем испарина: ты человек, Иисус, человек, ведь боги не выкусывают заусениц, их бороды не пахнут рыбой, боль, причиненная тобой, суть - человеческая боль. После прозрения горят глаза что есть силы, после воскрешенья чешется сердце от странного ощущения бессилья.
Лазарь был спасен, но с воскресением не обрел жизни: как водоросль, выброшенная на берег моря, он разлагался, хоть и был существенен, и осязаем, но пах кончиною, запах гниения стоял в нем - запах разлагающегося тела. Его вынули из могилы, освободили от силков савана, и он засуществовал (так будет точней), словно оставшись спеленатым. Движения его были безжизненно плавны, кожа отзывалась болью на любые прикосновения, рассудок возвращался медленно. Туманный Иисус, обнявши плечи Марфы и Марии, стоял, объятый голубым маревом, кажется, призрачно счастливый. Не разобрать было этой мги – от бессилья Лазаревых глаз, что ли, оттого ли, что невиданная тень уже нависла над Иисусом. Следовало взять возвращенную жизнь, этот подарок равви, течение ее, пульсацию, жар, новорожденную боль, проглотить этот болезненный ком.
«Я умирал легче, - думал Лазарь, цапая дрожащими пальцами воздух, - чем живу теперь, я угасал тревожно, но всякий новый предсмертный миг давал мне передышки, помню – боль пятилась, мельчала…» Нагого его, безмерно беззащитного сестры усадили в чан с водой. Боль, вцепившаяся в кадык, заглушила стыд: Лазарь корчился от всякого, пусть самого осторожного прикосновения мокрой тряпицы, сестры же по назиданию Иисуса, примкнули к нему и водой, щелоком, тряпками счищали с воспрянувшего его тела остатки могилы, смывали могильный запах. Потом он долго лежал на лавке в одном вретище, - Иисус положил ладонь на его лоб: прошел озноб, согрелись пальцы, остался лишь привкус крови во рту.
-Это вкус рожденья, - сказал Иисус, угадав мысль, - ты родился со вкусом, Лазарь. Теперь же встань и иди.
Я, Лазарь, раб твой, боже, гляжу в глаза твои, ища в них ответа. Отчего, боже, дав мне жизнь, ты раздавил меня болью? Неужто же всякий младенец, сося материнские сосцы, давится молоком, ее чувствуя? Верую я, что создал ты меня не для страданий, а для жизни, для наслаждения блаженством, временем, воздухом, пищею, телом. «Иди же, Лазарь, - шепчет Иисус нетерпеливо, - иди, живи, Лазарь…» Это нетерпение было понятно: живому свидетельству божественной силы противостояла душная атмосфера вертепа. Лазарь, послушный, новорожденный Лазарь шагал, задыхаясь от густого света, от рвущего легкие воздуха, шкурой чуя опасность. И верно: гвалт, волнение видит он перед собой. Перед ним хищная щетинится толпа, тянет к нему руки, как пыточные крюки. В замешательстве Лазарь отшатнулся, чувствуя тылом тепло: там, за спиной стоял Иисус: его ладонь – на плече Лазаря, его мысль – в черепе Лазаря, его вера – в сердце Лазаря.
-Иди, Лазарь, - шептал Иисус, - сделай усилие: с твоим шагом войду и я в их сердца и умы, войди, Лазарь, в людское это месиво, дай им дотронутся до тебя… Я знаю, Лазарь, это кажется чудовищной расправою, но поверь мне, иногда расправою, отвратительной пыткой может показаться божий дар… Открой им мяса свои, взгорья плеч, спины своей окаты дай ощупать, приоткрой им таинство телодвижений: им всего лишь нужна вера, Лазарь...
Лазарь шел: всяк щупал плечи его, и всяк щипал их изо всех сил, точно легкого прикосновенья к чуду ему было мало, а само-то чудо виделось ему мыльным пузырем, который вот-вот лопнет, если ущипнуть его посильней. Скольких же мук стоила Лазарю его вера: ради нее познал он наслажденье смерти, и боль воскрешенья, и груз божьего дара! Его, совсем уж распрощавшегося с жизнью, подобрали сестры. Был вечер, песок – неприкаянный, колючий и острый - поземкой болтался по узким улочкам. Симон, забористо кося глазом, подглядывал из-за угла за тем, как Лазарь, пока его тащили в дом, натужно тщился выхаркать песок изо рта.
Когда Лазарь проснулся, то обнаружил, что в дом набилось полным полно апостолов: он не любил это скопище бурых лиц и бород, их хозяйственные повадки, общую привычку, развалившись перед столом, посередь трапезы через плечо сплевывать упрямые, не жующиеся куски. Иисус возвышался над ними, как гора, они же: темною, жующей, плюющейся кучей неизменно располагались возле подножья и слушали, безбожно икая и чеша самих себя под веригами. О некоторых из них можно было бы сказать, будто они туги на ухо, другие были невнимательны и все лезли к равви с переспросами; неизменно кто-то спал, сопя; неизменно кто-то с аппетитом кушал, отчего вокруг крепко воняло разной едою. Иисус лишь терпеливо улыбался себе в бороду, бродил меж ними, ладонями касаясь их макушек. Но стоило ему оставить их одних, они затевали пустые споры о том, как кому следует располагаться возле равви, и Лазарю доставалось от них колотушек, если же он изловчался вклинить хотя бы слово.
В какую-то минуту Лазарю открылось, что он значительно слабей теперь, после воскрешения, чем был раньше: все лежал, слушая Иисуса, слушая брань апостолов, легко засыпал и сильно, как-то по-собачьи неловко, чесался во сне, видя себя в язвах. Он неизменно, вторгнувшись криком в таинство очередной Иисусовой притчи, просыпался, толкаемый злым апостольским локтем, и в самом деле видел язвы, сидящие на нем, как насекомые. Он так был похож на апостолов в такие минуты, раскосмаченных и мучимых зудом, что тихо плакал в своем углу от бессилия и злости; временами он изводил себя чесаньем и в бешенстве, в каком-то нечеловеческом остервенении мечтал содрать с себя горящую огнем кожу. Чуть погодя он повадился влезать в чужие шкуры, для чего полночи крался, легкий и всесильный, закоулками, хватал ручищами жертв, примеривал содранные шкуры: апофеозом таких ночей была безмятежность, обретенная с новой оболочкой. Сестры не могли добудиться Лазаря, так крепко цеплялся он за столь удобные сновидения.
Средь всей апостольской братии лишь Иуда Искариот отличался ладной корпуленцией да мягкостью кожи, - остальная апостольская братия была мозолиста и груба. Эта особенность Иуды давала ему возможность быть на особом счету: Иисус касался его чаще других, будто бы отмечая его значительность, да и прикосновения эти отличались от всегдашних, коими удостаивались остальные апостолы. Иуде давалось меньше поручений, но поручения эти были самыми доверительными. Лазарь через некоторое время понял, что давно уже выслеживает, как Иуда тонкими ладными пальцами осмотрительно пересчитывает общие деньги, как осторожно чешет спину, оттопырив локоть, как с нежностью трогает гладкие свои щеки. Такая любовь Иуды к своему телу была Лазарю приятна, ибо он в какой-то момент поймал себя на каверзной мысли, будто однажды сам будет обладать этой кожей, и с того самого момента жизнь его превратилась в присмотр за Иудой, за этим хранителем Лазаревого сокровища.
Вскорости он напрочь утерял покой, и принялся шлендать за Иудой, как привязанный. В его кошмары забралось множество всяческого сброду: там расселся чудовищных размеров слепень, помышляющий цапнуть кошмарным ротищем Иуду в плечико; туда ворвался шелудивый бык, целящийся рогатой башкой в Иудин живот; там завелся каменистый крутояр, отчаянно подкрадывающийся с тыла. Нет, Иуда – не лучшее пристанище для столь прекрасной кожи: ей требуется каменное хранилище, стены, умащенные маслом, мироточивое хранило, ее следует беречь от москита, проказы и ножа. Винодел, боготворящий можжевеловое зелье, готов просидеть седалище под ягодным кустом, терпеливо ожидая созреванья. Говеющий монах готов терпеливо ждать конца мясопустья, и лишь затем напасть на какого-нибудь мирно пасущегося овна и вволю пожрать тельного. Помышляющий же влезть в Иудину шкуру Лазарь пытался прятаться от своих прилипчивых, кровожадных дум, но в нем уже пробудился душегубец, слишком нетерпеливо взявший след жертвы: ведь и в задрипанной старой халупе Симона не было Лазарю покою.
Апостолы не знали горя, рассевшись во дворе прямо на песке. Иисус стоял перед ними, и ветер, по щенячьи задорно подвывая, играл его веригой, в то время как неведомый, невидимый, малосильный Лазарь, кряхтя и потея, пользуясь временным запустеньем халупы, зашарил в сумраке комнат. Он хорошо познал закоулки дома, все павечерье ощупью зазубривая остроты углов, опасные глубины расщелин в глиняных стенах, и уже почти совсем сдался падучей, как вошедшие апостолы подняли его, стоящего на корточках посередь комнаты, на смех. То-то было веселья: Лазарь, бледнея, кинулся вон, ища Иуду, но Иуда уже был таков: лишь развевающееся его платье светлело в надвигающихся сумерках.
-Что с тобой, Лазарь? – спросил Иисус, стоя поодаль: лицо его было бескровно, ветер, с отчаянностью разбушевавшегося пса, теперь нещадно драл на нем веригу.
-Пойдем в дом, Лазарь, - сказал Иисус, - он вернется.
Истуканом Лазарь сидел в углу, вполуха слушая проповедь, ноги его лежали как колья, руки его – как высохшие узловатые сучки - были безжизненны.
Но Иуда вернулся, неслышной тенью скользнул, тяжело уселся в круг апостолов.
-Отломи себе хлеба, Иуда, выпей вина, - попросил Иисус: дрожащие пальцы Иудины, как деревянные, обронили отломленный лепешечный кусок в вино. – Завтра мы в последний раз вступаем в Иерусалим.
Были Иерусалиму шумы и крики. Осел, везущий Иисуса, благосклонными кивками принимал брошенные ему под ноги пальмовые листы. Лазарь проглядел все глаза: Иуда быстро шел в толпе апостолов, погруженный в думы. Вон - нырнула его голова разок, нырнула другой, исчезла средь других голов, - вот уж кинулся отчаянный Лазарь, вот бросился, слыша дыханье беды, щупая ладонью припрятанный за пазухой нож. Иуды не было. Метнулся Лазарь к торговым лавкам, пытая торговцев – да кто ж знает-то Иуду? Узкими проулками, оставляя справа и слева базарные ряды, смердящие рыбой, затем - арками навстречу апостолам: тут Лазарь бросился под ноги спешившемуся Иисусу, целуя ему руки.
-Иди со мной, Лазарь, - прошептал Иисус, ладонью касаясь Лазаревой макушки. Иерусалим видел плачущего, обессиленного Лазаря, его трясущиеся острые плечи, бледноту его щек, влагу слабых висков. С касанием Иисусовой ладони пришло Лазарю успокоение, а с ним мимолетное виденье: жадно потянула осина к нему узловатые свои пальцы (там, средь осиновых сучков, как змея, целящаяся жалом, болталась веревочная петля). Но испуга не было, высохли слезы, кончилось виденье, встал Лазарь и пошел за Иисусом - улочками, улочками, базарными рядами, меж стен, сквозь запахи, сквозь шумы. Слабый Лазарь немедленно отстал. Немилосердно пихались торопливые апостолы, спеша оградить Иисуса от беснующейся толпы, нещадно болела спина от неуютного ощущения тесноты. Да вот уже, плетется наш Лазарь: наобум, не видя ни белого света, ни Иуды, ни Иисуса, а видя – чужие спины, затылки. Остановившись совсем, Лазарь смотрит в небо: а небо чисто, лишь сидит в нем одинокий белесый клубок облака, оно пухнет, замечает он, чуть заметно пухнет, чуть заметно темнея. Скоро засядут в небе твоем тучи, Иерусалим, и желтый песок покроет брошенные на твоих улицах пальмовые листья.
В грязном проулке нашли Лазаря сестры: расплющенного усталостью, почти бездыханного, щекою вжавшегося в пыль, подняли, потащили, кряхтя и сопя. Марфа пихала его в бок, бранясь, требовала, чтоб он поднялся, и чтоб не вис всей тяжестью у них на плечах. Так он и брел, поддерживаемый с двух сторон, и постепенно прозревал: все еще был весел Иерусалим, все еще были шумны улицы Иерусалимовы, все еще сидело в небе Иерусалимовом облако, вот только разбухло уже в полнеба. «Пойдем, Лазарь, - шептала Мария, - пойдем скорей, а то пропустим вечерю…» Никак он не хотел пропускать вечери: хороший день стоял сегодня в Иерусалиме, хороший близился вечер, хорошая должна была быть вечеря.
-Я лягу в какой-нибудь кладовой, - бормотал Лазарь, - пусть постелют мне одеял, и я лягу. В каждом доме есть кладовая. Я обязательно лягу в ней: там меньше света и меньше звуков...
-Ляжешь, ляжешь, Лазарь, куда угодно, только иди скорей, - отвечали сестры, сердито качая головами.
Его вели по каменной лестнице вверх, вели поворотами, нишами, комнатами. Пройдя одну, он оказывался в другой, шел, шел, но тут Мария, придержав его за плечо, чуть наклонившись, толкнула ладонью очередную дверь. Вот они, голубчики апостолы, лежат возле стола, и среди них Иисус, и среди них Иуда, мрачный и серый лицом. Немедленно апостолы оглянулись на входящего Лазаря: и все заметили, как он пылен и грязен, и все смотрели, как ведут Лазаря через комнату, как Лазаря переодевают, как умывают Лазаря, как кормят Лазаря с ложки, будто дите, как укладывают на одеяла. Впрочем, совсем ему не было стыдно за свою беспомощность, ему нужно было лечь, чтобы набраться сил. Он лежал и хихикал там, в полутьме кладовой, радуясь, что хотя бы одним глазком может наблюдать за Иудой. Теперь ему казалось, что Иуде никуда не деться, ведь здесь, в этой кладовой сосредоточены пересеченья всех путей, и он, Лазарь, удачно выбрал место.
Его дрема была до странности легкой: слившись с темнотой, как насекомое, он всем своим существом улавливал движение в соседней комнате, чуя непривычное беспокойство апостолов, отчего иногда все же приподнимая для верности одно веко. Учитель видел эту изготовку, и хоть был занят серьезной беседою, грустно улыбнулся разок темноте, скрывавшей Лазаря. Его речи были сухи, и Лазарь не разбирал в них ни словечка. Зато их разбирали апостолы: одним глазом Лазарь видел их, взбудоражено спорящих, возящихся за столом, как вдруг сон его прошел.
Апостолы принялись пить вино, пуская чашу по кругу. Иуда же сидел боком к Лазарю, и не было бы ничего в его фигуре странного, если бы не вмиг расползшаяся спина. Неведомая силища, прущая изнутри, казалось, раздирала Иудино тело, драла рубаху. Лицо его было так бескровно от боли, что Лазарь испугался, а, испугавшись, сел, от ужаса вытаращив глазищи. К нему вернулось зрение и слух, почти отнятые дремой. Были так возбуждены апостолы, пия вино, что никто из них и не заметил страшных Иудиных терзаний, и пока тот, трясущимися руками приняв чашу, отчаянно делал свой глоток, лишь Иисус не сводил своих глаз с него.
-Поешь хлеба, Иуда, - громко сказал Иисус, протягивая ему кусок, взгляда не отводя, - ешь, это плоть моя.
Вслед за всеми апостолами Иуда взял кусок, но, трясясь всем телом, выронил его, а когда потянулся за ним, тогда от напряжения рубаха на нем треснула чрез всю спину. Лазарь видел, как под ней рвалась на Иуде кожа, словно кто-то волосатый и грубый лез наружу. Не было Иуде терпения, страшная бледность разлилась по лицу его, но под взглядом Иисуса он не смел и пошевелиться. Не чувствуя больше рук и ног, Лазарь ни жив, не мертв сидел в своей комнатушке. Было Лазарю новое видение: бык стоглавый, пастью пускающий огнь, безжалостно топтал Иуду ножищами. «Брось, брось мне покровы свои, Иуда, - сквозь бычий топот кричал Лазарь, не размыкая губ, - сдайся диковизжащему скоту, терзающему твое чрево изнутри. Я заполоню их собой: мы оба станем счастливы, ибо кожа твоя тесна тебе, у меня же и вовсе кожи нет, я оставил ее в могиле, в прежней жизни своей!»
Другим апостолам все было невдомек: грустно, но с аппетитом кушали они розданные равви куски хлеба, и уже только отголоски спора ходили промеж них, и лишь Лазарь из укромной своей норы жадно, задерживая дыхание, ловил каждое движение и каждое слово.
-Иди, Иуда, - тогда сказал Иисус вполголоса, глядя апостолу в глаза, - иди, делай своей черное дело. Вижу, что тебя распирает изнутри черный удел твой.
Не отрывая взгляда от Иисусовых глаз, неуклюже, бочком крался Иуда к выходу, спиной вжимаясь в стены, головой ударяясь о притолоки, ногой раздавивши брошенный Андреем хлеб, - и тут покатился прочь: по лестницам, сквозь дворы, меж каменных стен, исподтишка наскакивающих не него в потемках. Тенью кравшийся за Иудой Лазарь в соучастники брал сумрачные проулки, в соглядатаи - прикрывающие его от Иуды углы домов. Иуде же было все хуже: вот он, как обессилевший зверь, мучимый скотским кишечным недугом, упал на корточки, когтями царапая пыльную землю и нечленораздельно голося. Тут же шкура его с сочным звуком лопнула совсем, из складок ее, сквозь окровавленную рубаху полезла наружу волосатая гадкая дрянь. Лазарь видел болезненно впалое звериное брюхо, гнусную мокрую спину. Новоявленный зверь, словно пробуя силы, метнулся прочь, скакнул, хрипя, и пропал совсем.
Мне, Лазарю, рабу твоему, дай сил, боже! Дай мне сил броситься, навалиться жадно и схватить, сцапать сброшенную шкуру! Помоги мне, боже, рабу твоему коленопреклоненному, давно всецело отдавшемуся в руки твои: я жадно желаю эти прекрасные покровы носить не снашивая! Лишь только пусть прирастут они ко мне насмерть! Пусть изгибы их приладятся к моим изгибам, а впадины - к впадинам! Пусть по Иудиному буду я гладкокож и свеж!
Так молил Лазарь, лазая в пыли и песке, да обдирая колени. Никто в целом мире, средь сумерек, не разобрал его мольбы и таинственных ухищрений, с помощью которых влез он в Иудину шкуру. Ревя от глупого, убогого счастья, с боку на бок болтался он в пылище, хватая ртом песок земли, и вдруг, успокоившись, замер, севши на корточки и прислушиваясь к телу своему. На какое-то мгновение ему стало страшно: как спрут, Иудина кожа схватила его намертво, объявши его всего с ног до макушки; и, кажется, больше не было под нею его собственной кожи, растворилась она, пропала ли пропадом, оказалась ли поглощенной. Но тут же пришло к нему и успокоение: не этого ли вымаливал он у неба? не этого ли так жадно хотелось ему? Теперь высшим соизволеньем ему дано то самое, что требовал он: награда за муки воскрешения, за мертвую отвратительность смертельного сна, за каторжную ношу, возложенную на плечи.
Тогда он почувствовал такой сильный прилив счастья, что теперь ему стало страшно уже за свое сердце, отчаянно колотящееся, кажется, везде сразу: в груди, в животе, в горле, внутри черепа. Потихоньку (был, по-прежнему, очень немощен) натянул он на себя сброшенные в пыль одежды, на четвереньках пополз, болезненно тихо смеясь надо всем вокруг: над комичностью собственной позы, над темнотой, щекотливо забравшейся ему за пазуху, над прошлым своим и своим будущим. Все теперь показалось ему легким и невесомым. В эйфории не оказалось на привычном месте колен: смеялся до помутнения рассудка. Не было больше сердца: исчезло вовсе, словно вывалилось на дорогу, больше не удерживаемое полоном грудной клетки. Шутя, Лазарь с комическими ужимками шарил вокруг себя ладонями, ища его. Новая кожа горела приятным живым огнем, что еще больше потешало ее нового обладателя, однако же, не мешая задуматься над вопросом: отчего? отчего Иуда был всегда хмур? недоволен чем? отчего озабочен настолько, что имел часто озленный вид? что мешало апостолу радоваться столь приятной безделице: собственному, здоровому и крепкому телу, сдобному на ощупь, приятному ладоням, ощупывающим его? Сев спиной к дереву, без слов изрек Лазарь: я буду благодарен настигшей меня участи; буду верен брошенному слову; я, точно юркая аспида, сбросив прежнюю, отжившую, и обрастя новой кожей, начинаю жизнь сызнова. Вот она: рой мелких факельных огней, приближающийся гуськом; так медленно роится жизнь, точно теплится; так было со мной все время после воскрешения. Я не жил еще, и жизнь во мне не ходила; сейчас я жив, мои члены горят животворным пламенем, едва мне хватает мочи терпеть эту горячку. Но, может быть, слишком жарко этой ночью? Но, может быть, слишком жарко жить на свете, и я просто забыл, как живут? Но, может быть, я брежу, и это полыхающее мое сознанье заставляет меня видеть сны вместо яви?
Как сумасшедший вскочил Лазарь на ноги – и откуда только взялись у него силы? – но нет, не было никакого бреда: была теплая ночь, и в самой гуще ее гирляндою двигались огни, и все тело Лазаря пылало невыносимо, и сердце шалило. Поначалу не обращая особого внимания на огни, Лазарь пошел к Гефсимани, надеясь встретить там равви, захаживающего в сад молиться: Иисус мог одним своим словом снять болезненный жар, заведшийся в теле Лазаря.
Он пошел медленно, но тут же уловил, что огни неотступно настигают его, и, желая поспеть раньше них, заторопился, не предчувствуя ничего дурного. Оказалось, что в небе сидит луна, и вокруг совсем светло. Значительно убыстряя шаг, он хотел, чтобы ночной воздух движеньем своим хотя бы немного охладил зудящую кожу, но сразу же понял, что обманулся: от слабости и быстрых движений немедленно выступил пот по всему телу и соприкосновение его с кожей лишь усилило огненную муку. Не было Лазарю никакого терпежа, да еще сзади нажимали воины, несущие факелы: Лазарь слышал этот топот, этот канун тяжелого железного грохота, и торопился вперед, пытаясь отстать. Но лишь сровнялся Лазарь с деревьями, лишь пересек мглистую грань Гефсиманского сада, как погоня унялась. Он даже остановился на минуту, прислушавшись, но услышал лишь объявившееся сердце, играющее сегодня с ним злую шутку, и оно было всюду, пульсировало в висках, в коленях, в груди, даже казалось, будто в каждой масличной стволине бился сердечный пульс.
Всего несколько шагов, и вот: опушка и несколько деревьев по бокам ее, а возле одного Иисус: поднялся с колен, едва завидев Лазаря, встал, спокойно глядя исподлобья. Вот он я, господи, Лазарь, раб твой, лучшее свидетельство животворящей силы твоей, рожденный заново, сменивший кожу! Радуйся, боже, вместе со мной моим переменам, новой моей плоти! Прими, Иисус, в объятья новорожденного Лазаря, как младенца, избавь своим прикосновеньем от огненных нечеловеческих мук!
-Радуйся, равви, - горячо говорил Лазарь, бросившись к Иисусу, обнимая и целуя его.
-Для чего ты пришел? - спросил Иисус. – Целованием ли предаешь меня?
-Радуйся, равви, со мною! – опять закричал Лазарь, как вдруг оказался отброшен в сторону грубой рукой. Со всех сторон, как почудилось ему, навалилась закованная в железо силища, голося во все свои луженые глотки. Он разглядел в лунном свечении облый блеск солдатских доспехов, колючий натиск коротких мечей и кольев, развязность и кажущуюся неторопливость атаки, и, ахнув, поспешно пополз прочь, а, отползши, испуганно встал возле дерева. Он видел, как ворвался во вражью стаю Петр, бесстрашно, но почти попусту махая мечом. Лазарь всегда побаивался этого яростного, неукротимого нрава, резкой порывистости движений. Апостол был крепок телом, но думать ленился, вот и сейчас, вторгшись в гущу событий, он долго кромсал воздух так и сяк, пока не попался ему под руку зазевавшийся раб: вот тут, нанеся точный единственный удар и отхватив рабу ухо, Петр испугался и отступил. Некоторое время все ошарашено смотрели на раненого, и тот, под многими напряженными взглядами, разорался слишком уж визгливо и отчаянно, сразу же обеими ладонями уминая зияющую влажную рану. Гонимый истошными криками, кто-то бросился искать отхваченное ухо, а, найдя, воротил его раненому, но тут же Иисус, который до сих пор смирно стоял в самой гуще потасовки, подступил, отнял у раненого ухо, коротким движеньем приладив его к кровоточащему порезу, отчего рана тут же присохла. Видимо сильно ослабев, раб уселся тут же на землю, по-бабьи громко завывая.
-Верни меч твой в место его, - твердо сказал Иисус, и Петр, неуклюже тормошась, тяжело зашвырнул оружие в кусты, отчего ветви заходили ходуном, - всем, взявшим меч в руки, предстоит мечем погибнуть.
Его голос словно разбудил солдат, пребывающих в каком-то странном оцепенении: они тут же принялись Иисуса вязать веревками, нарочито грубо заламывая ему руки, и заушали его, и крепко били по щекам.
-Уж лучше бы не родиться человеку, которым я предаюсь, - тяжело и громко дышал Иисус, смотря прямо на Лазаря. Во все глаза глядел на него в ответ Лазарь, и неминучий ужас подступал к нему ближе и ближе, и слезы катились по воспаленным щекам его. Уже и не было больше Иисуса перед Лазарем, но все он стоял, как вкопанный, раздавлен горем, окружен какими-то людьми, лиц которых не разглядел из-за слез.
-Гляди, изменник! - кричали они, трясущимися руками стараясь хватать его за волосы. - Кожа твоя дымится, так страшно предательство твое! - и Лазарь, распихав их, бросился прочь что есть сил, и, что есть сил, бежали они за ним, потчуя проклятьями, шваркая камнями в его спину. Страшен был огонь, разлившийся по Лазаревой коже, мучителен и силен, и такая нечеловеческая боль гуляла по телу, что Лазарь, не пробежав и двух десятков шагов, повалился наземь. Сквозь толщу обморока чувствовал он, как топтали его, как щипками рвали изъязвленную многострадальную его кожу, как в кровь драли волосы.
В тот самый миг, когда ему, как загнанному душегубцу, на ближайшем суку торопливо готовили петлю, он уже смиренно ожидал знакомого, очистительного натиска смерти. Это было похоже на освобождение от мучительной жажды, когда ты, утомленный пыльный путник, припадаешь губами к ручью и пьешь, не в силах остановиться. Нельзя остановить смерть, как жажду: вот Лазарь взял поданную ему чашу обеими руками. Она была подана ему невесомой, чтобы он мог осилить ее своими слабыми руками. У новой его смерти был знакомый привкус крови, железистый и острый, и новая смерть его была легкой. В тот самый миг, когда многострадальное тело Лазаря было подвешено за шею, чаша была пуста. Отбросил Лазарь ее от себя: теперь чаша эта выпита была им до последней капли. Бросил Лазарь и тело свое: сильно изношено было оно и больше непригодно к жизни. Оставил Лазарь и жизнь свою, ибо до самой последней капли была она выпита им.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Фуфлыгин: КОГДА ХОЧЕТСЯ ВЛЕЗТЬ В ЧУЖУЮ ШКУРУ. Рассказ.
07.05.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|