Наталия Май: Мыслю - следовательно, существую.
Очень трогательно выглядит, когда молодые авторы, связанные духовным единомыслием и, так сказать, «социокультурным» общением пишут серьезные эссе о творчестве друг друга. Еще более трогательно то, что в этих произведениях все, как правило, справедливо. С одной стороны, авторы как бы «оттачивают перья» на опыте ближнего своего (даже вспоминается, по неконтролируемой ассоциации, знаменитая киноцитата «Тренируйся вон… на нем… на кошках!»), с другой – делают тем самым благо и себе, и объекту своего исследования. В конце концов, если не мы, то кто? Большое литературоведение когда-а еще обратило бы свой ясный лик к творчеству Сергея Алхутова. А вот Наталья Май деликатно дала ему понять, что родился новый писатель. И не просто писатель, а писатель-философ, писатель-мыслитель, равный своими творческими целями ни много ни мало а – Достоевскому, Йену Пирсу, Дмитрию Мережковскому и иже с ними. Не думаю, что в этой связи есть предмет для спора. А вот о собственно историко-философских воззрениях Сергея Алхутова, подытоженных (пока) в романе «Царь и Пес» (но это явно не конец Пути, исканий и творения!) можно, конечно, и поспорить. Как о творчестве любого автора, создавшего заметную вещь. Но для этого нужно, как минимум, ознакомиться с произведениями Алхутова. Что не читавшим еще и предлагается сделать. Я, например, с Натальей по большинству отмеченных позиций согласна.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Елена Сафронова
|
Мыслю - следовательно, существую
Мыслю – следовательно, существую
(эссе о творчестве Сергея Алхутова)
Непросто начать разговор об авторе, с одной стороны, вполне отвечающем духу и даже моде нашего времени, а, с другой, - действительно самобытному. Ни восторженный пафос, который может только насмешить и оттолкнуть неглупых читателей и от автора и от критика, ни поучения свысока «как надо писать» в данном случае не нужны. Писатель – не начинающий, он и сам разберется. Нужен лишь беспристрастный анализ. А это как раз и есть – самое трудное.
Казалось бы, в двадцатом-начале двадцать первого века определенному типу творческой личности жить и творить особенно интересно. Это эпоха не только и не столько, на мой взгляд, романтизма, реализма или постмодернизма, сколько – научных открытий во всех областях человеческих знаний. Гуманитарных, естественных. Эпоха пересмотра истории, повышенного интереса к древности, философии, теологии с позиции современной науки. Писателю и ученому в одном лице (Умберто Эко, Йену Пирсу) предоставляется возможность говорить о разных эпохах, интерпретировать те или иные исторические события, фантазировать. Огромному числу авторов классом ниже и не с таким фундаментальным образованием, пишущих для широкой публики (Дэн Браун), – возможность сочетать элементы боевика, триллера с фэнтези на религиозно-исторические темы. Первых – единицы, вторых – множество. Величины разного ранга пробуют свои силы в историческом романе, в жанре фэнтези, мистическом триллере и прочих популярных в наше время видах повествования.
Наследие девятнадцатого-начала двадцатого века – религиозно-философские искания Достоевского, Розанова, Мережковского, Бердяева, достижения немецкой философской мысли дали своеобразные исторические плоды. Как плеяду крупных писателей-философов (таких, как Айрис Мердок), так и коммерческих авторов «популярных философских романов», где потребности человека в самопознании себя и мира удовлетворяются на более простом уровне, где автор выступает в роли учителя и психоаналитика для масс, становясь поп-звездой философской литературы. Таким чтением увлекаются подростки всех стран. Настоящая философия – явление не массовое. «Воскресшие боги или Леонардо да Винчи» Мережковского, «Черного принца» Айрис Мердок или «Башню из черного дерева» Джона Фаулза каждый второй в электричке читать не будет, а Пауло Коэльо или Карлоса Кастаньеду – возможно. Я не хочу сказать о них ничего плохого, они занимают свою нишу, их творчество помогает многим понять себя. Такая литература тоже нужна.
Перейдя к предмету разговора, творчеству современного российского автора, я хочу сразу же сказать, что ответа на вопрос, к какой категории писателей относится его творчество, я для себя не нашла. Ярлык не повесишь, разобраться достаточно сложно, тем более что, возможно, главные его достижения - впереди. На Западе и в Латинской Америке такой автор не ощущал бы себя «белой вороной», там историко-философская тематика творчества востребована на книжном рынке, и еще вопрос, не больше ли, чем какая-либо иная, у нас – пока не очень. Для нас такие авторы нетипичны. И именно поэтому можно сделать вывод, что писатель действительно идет своим путем, а не коньюктурным. Это и чувствуется. К авторам коммерческим его отнести никак нельзя. По многим причинам. Для восприятия массовым читателем его творчество достаточно сложно, да и не только массовым. Отсутствуют такие признаки как сведенный к литературным штампам и банальностям язык, стандартные сюжетные ходы, желание привлечь внимание широкого читателя с помощью привлекательной жанровой смеси (авантюрный роман, детектив, Love story), подсказать простой выход, указать тот или иной путь, понравиться аудитории, угодить. Автор на самом деле непрост для чтения и понимания. Собственно, сюжет – и не главное, чувства – не главное, главное – Мысль. Не в произведении в целом, а буквально в каждой фразе.
Сергей Алхутов от природы является достаточно редким типом мыслительной личности, таково и его творчество. Его больше всего увлекает мыслительный процесс. Крупные, мелкие произведения этого автора – это литература о мыслях. Не столько о людях, о мире, сколько о мыслях о людях, мыслях о мире, если так можно выразиться. Таких научных познаний по истории, религии, философии, как у Умберто Эко, уникального человека (возможно, больше ученого, чем литератора), у Сергея Алхутова нет. К слову, их и у меня нет, и у большинства живущих и творящих на нашей планете. Но его начитанность и осведомленность в этих областях знаний действительно впечатляют – произведения изобилуют как в общей концепции, так и в деталях тонкими намеками на библейские сюжетные мотивы, религиозно-философские труды.
К примеру, роман «Царь и пес» - любопытное название. Царь – Александр Македонский (и Сиддхартха Гаутама), Пес – это, согласно авторской идее, кличка философа Диогена и не только, это то, к чему придет в результате другой важный герой романа, Сиддхартха:
«- Знаешь, брат, - сказал он, - я готов стать учеником мудреца. Мне, пожалуй, следует выбрать себе новое имя. Например, так – Сакьямуни.
Ананда прыснул в кулак.
- Чему ты смеешься, брат? – удивился Сиддхартха.
- Да тому, что только остатки твоей царской гордости подталкивают тебя назваться мудрецом. Я бы на твоем месте назвался Сакьяшуни». В слове пес (шуни – санскр.) здесь заложен глубокий смысл отречения от царской власти, самолюбия, тщеславия, суетности, всего бессмысленного и ненужного. Путь к Философии как к таковой.
«Закон и Пророки" – название пьесы от традиционного еврейского обозначения того, что христиане называют Ветхим заветом. Закон - это Пятикнижие (Тора), а Пророки - это, соответственно, книги пророков и то, что между ними (книги Царств, Псалтирь, Притчи Соломоновы и т.п.). Главный герой, Охотник ассоциируется с Законом, его гости, снова воскресшие Иисус, Мохаммед, Будда, - с Пророками.
Любопытные детали в коротком, на первый взгляд, юмористическом рассказе «Ленинизм», где рассказчик попадает в тайгу и узнает новую версию жизни и смерти Ленина от местного жителя, Михалыча, - автор по его собственному признанию частично воплощает "Теорию религии" Жоржа Батая. Михалыч берёт у главного героя в жертву Ленину именно ту сумму, которую ему уже жалко (у Батая особенностям жертвы богу посвящена целая глава). А финал рассказа?
«Я не знаю, зачем я изложил всё это на бумаге. Говорят, некто Эвгемер создал сочинение, в котором описывал найденные на неком острове Панхайя могилы Зевса, Крона, Аида. Кто помнит Эвгемера? — все знают Платона, Аристотеля, Эпикура.
Так вот, я — анти-Эвгемер, и меня тоже запомнят немногие, ненадолго. Но прошу вас, не произносите в тайге имя Ленин. Если вы последуете моему настоянию, задача этого текста будет выполнена».
Неожиданный, заставляющий увидеть все повествование в целом в совершенно другом свете – пусть как ироническую, но выстроенную во всех деталях философско-религиозную притчу.
Для меня любопытна была бы здесь параллель с Достоевским, одним из самых любимых моих писателей. Тоже писатель-философ, мыслитель, но в корне отличающийся от Алхутова. Это люди разного темперамента, склада ума. У Достоевского внутреннее горение достигало такой кипящей точки, что это выливалось в простые слова, мысли-чувства. Одно от другого нельзя отделить. Иной раз в монологах персонажей, в диалогах каждое слово «как сгусток крови исторгнуто», - писала я сама несколько лет назад в эссе, где речь шла о «Братьях Карамазовых». Да, его герои – носители той или иной философской идеи, но болеющие ею, одержимые. Бесстрастность Достоевскому не свойственна вообще. Спорят с другими, даже с самими собой – так спорят до хрипоты, доводя себя до исступления, до душевной болезни, до крайней черты.
У Сергея Алхутова – иначе. Спокойный пытливый ум, пытающийся докопаться до сути вещей, явлений. Играющий в интеллектуальные игры. Может, от этого созерцательного спокойствия, эмоциональной отстраненности и язык становится иным – более сложным для непосредственного восприятия, более извилистым, со множеством «лукавинок», словесных ловушек, игр?
«По бескрайней равнине разбросаны пятна. Иногда кажется, что это тени облаков, иногда же, напротив, оказывается, что это пятна залитых солнцем мест – тех мест, где в данный момент ничто не стоит между землей и солнцем. Мозаика света и тени подвижна, ибо как окна в облачности, так и облака на небе гонимы ветром, попутным восточным ветром. Окна в облачности… Лао Цзы говорил, что в доме прорубают окна, но использование дома зависит от пустоты в нем. И как только вспоминаешь, что являешься странником на этой земле, тут же начинаешь замечать, какая обширная пустота твоего вечного дома видна сквозь окна в облачности. Использование неба зависит от пустоты в нем… Знающие люди утверждают, что если из замкнутого пространства откачать воздух, то находящаяся в нем пустота будет засасывать все внутрь полости. Можно указать на пример попроще: если замкнутое пространство опустить в воду, пустота (а воздух по сравнению с водой, несомненно, есть таковая) засосет в полость воду. Конечно, мы говорим об относительно замкнутом пространстве. Если хочешь позволить действовать пустоте внутри тебя, надо иметь хотя бы мельчайшую брешь в собственной границе, причем желательно сверху. Природа не терпит пустоты? Хм, сомнительно. Скорее, пустота принимает природу. Всю природу такой, какая она есть. И если уж тобой была изыскана возможность открыть в себе пустоту, то все как есть будет принято и тобой», - слова не сложные, но мыслительный путь автора требует концентрации внимания на каждом словосочетании, возвращении назад, обдумывании снова и снова. Текст невозможно читать быстро, «глотать». Интересно, что и природа здесь фигурирует как самостоятельная движущая сила, чуть ли не Идея наряду с другими идеями, Героиня произведения.
Созерцательность – это качество и Умберто Эко, его язык сложнее, чем у того же Йена Пирса, который мне ближе (понятно, что судить об этом мы можем по русскоязычным переводам). Я думаю, что делается это не специально, все идет от особенностей психологии авторов. Есть разные типы мыслителей, и этим они интересны для изучения.
Любопытно как автор вводит фигуру Господа Бога в повествование романа «Царь и Пес» - плавно, без перехода, без акцента на важнейшем месте романа, от лица автора, который в этом произведении взял функцию Всевышнего на себя и спокойно обозначил это ближе к концу романа: «Ну давай, давай, спокойно улыбаюсь я. Пройдет пара с небольшим тысяч лет, и люди назовут это вытеснением в бессознательное. А тебе отпущено еще лет восемь на попытку забыть то, что ты наконец-то вспомнил – себя. Меня. Я еще раз спокойно улыбаюсь и принимаюсь снисходительно наблюдать, как человек, осознающий сейчас мое присутствие в себе, почти забытым движением отделяет от бороды прядь волос и накручивает ее на средний палец правой руки». Господь Бог здесь весьма ядовит, хотя добродушно спокоен. Мы видим, как меняется Александр Македонский, что это за сила, «которая начинала завладевать Александром». Проясняется и свобода, некоторое озорство, прихотливость фантазии автора в отношении не только героев, исторических событий, но и природы, которой как будто бы он управляет, беседуя одновременно и с читателями и с самим собой: «Граница. Грань. Странная вещь. По сути, вещь, которой не существует. Игра ума, нуждающегося в понятиях, определениях, то есть в ограничениях. А впрочем, предел, в отличие от границы, не предполагает существования чего-то по другую его сторону». Ключевым словом мне кажется «игра». Это особенность авторского ума – бесконечно играющего, открывающего для самого себя с помощью игры новые смысловые оттенки во всем, что его хоть сколько-нибудь интересует. Фантасмагория в романе сродни булгаковской, думаю, что это близкие по духу авторы. Остроумие, особая энергетика в описаниях природных стихий и катаклизмов, полет фантазии – это роднит их.
Вот яркий пример такой интеллектуальной игры – рассказ «Мертвец и труп»: «Знаешь, чем труп отличается от мертвеца? Я говорю: неа, не знаю. А он мне: а ты знаешь, почему «труп» в русском языке слово неодушевлённое, а «мертвец» — одушевлённое? Почему говорят: закопайте труп, и говорят: закопайте мертвеца? И почему не говорят: закопайте трупа, и не говорят: закопайте мертвец? Я: и почему? Он: вот, слушай.
Всё это неспроста. Труп — это такая штука, у которой души нет вообще. Это вещь, понял? А мертвец может быть вполне себе одушевлённым, и душа у него есть, никуда она не девается. Никто поэтому не говорит, что трупы людей по ночам пугают, а говорят, что людей по ночам пугают мертвецы. Труп ничего хотеть не может, а мертвецы чего-то хотят». Лингвистическая идея рассказа – противопоставить кажущиеся синонимами слова «мертвец» и «труп» вырастает в философскую, поданную автором легко, иронически:
«Мертвецы — они по жизни всегда хотят одного и того же. То есть, может и разного, в смысле, много чего, но если уж хотят, то всё время хотят. Почему так? Да потому, что никак не могут это сделать, поэтому успокоиться не могут. Небось, слышал истории про привидений? Те и есть настоящие мертвецы: тоже всё время чего-то хотят и успокоиться не могут, потому что никак не могут это получить. Или вот, скажем, сексуальные маньяки — натурально, мертвецы. Если бы они хотели трахнуться, они бы трахнулись и успокоились, а так нет же — трахнулись и ещё хотят, и хотят, и хотят. Натурально, мертвецы и есть. Или ещё эти, которые положения в обществе хотят. Карьеристы. Тоже мертвецы. Властолюбцы — тоже мертвецы. Жрут они, что ли, эту власть? — как проваливается сквозь них. Да, в общем, любой живой по сути своей немножко мертвец — хотя бы потому, что хочет поесть, поест и снова хочет. Вот, кстати, с дыханием — это не совсем то, нельзя сказать, что человек хочет дышать — он просто дышит, и всё. В общем, безо всякого желания. Типа не застревает на этом, что ли. Кстати, если человек просто ест, так просто, без особого голодняка, то он вроде как в этом смысле не мертвец. Если, в смысле, не застревает он на пище этой. А вообще, говорит, не знаю, может, есть и дыхательные маньяки, которые всё время дышать хотят. Не встречал. Наверное, прикольно».
Это произведение – из наиболее ясных по смыслу, как и рассказ «Ленинизм», у него все шансы стать популярным, любимым широким кругом читателей.
Сложнее для понимания пьеса «Закон и Пророки», где в драматургической форме автор повествует об идейно-философском, моральном тупике современного мира – о том, что он является закономерным наследием истории:
«Охотник: Ты видел Бога, Мохаммед видел Бога, может, даже Будда видел Бога. Не видели, так слышали или чувствовали. Но я видел кое-что другое. Я видел, как тысячи людей убивают друг друга. Убивают за символ веры. Твоей веры, веры Мохаммеда. За Будду только не видел, чтобы убивали, но армии у буддистов есть. И я ещё не знаю, что было в том же Тибете в средние века. И вы сейчас вели себя в точности как они.
Иисус: Бог ведёт одного человека — этот человек ведёт за собой тысячи.
Охотник: В том-то и дело. Бог ведёт одного, другого, третьего, десятого... Но людей миллионы, вы не представляете, их семь миллиардов, даже больше. И они живут по другим законам».
С особой силой звучат последние реплики Охотника:
«Охотник: Потому что я так говорю. Вас тут трое, со мной четверо. Все воскресли в одном месте. Зачем? Почему? Что, вас будут судить отдельно ото всех? С вами хоть можно как-то поладить, с вами хоть познакомиться можно. Но вас мало.
Иисус: Как-то сумбурно, ничего не понятно.
Охотник: Я и сам не понимаю. Но я знаю: где соберутся десятеро, там я не могу по-настоящему знать каждого. Где соберутся две сотни, там каждый не может по-настоящему знать меня. Зато две сотни отлично могут идти всей толпой туда, куда им укажут. А они собираются в толпы. Они хотят стать одинаковыми. Человек — существо коллективное, именно поэтому он не может быть един с миром. Поэтому его нельзя судить отдельно от стада. Понимаете? Жило бы в мире двести человек — проблем было бы меньше, а десять — может, вообще никаких проблем. А так... так и живём десятками и сотнями. Сотня против сотни. Миллиард — не наше число. Да, миллиард — не наше число».
Но созерцательная отстраненность и здесь уводит читателей в лабиринты интеллектуальных головоломок, эмоции автора ощущаются в меньшей степени, чем работа ума. Это придает пьесе своеобразие, роднит ее с философскими беседами древних ученых, «Диалогами» Платона, но делает ее очень сложной для постановки из-за спокойной атмосферы на предполагаемой сцене, отсутствия эмоциональных конфликтов, драматического противостояния, ощущения напряжения в отношениях персонажей. Хотя по-настоящему одаренные, опытные актеры могут его создать, наэлектризовать атмосферу, но от них потребуется особое интеллектуальное напряжение, чтобы вникнуть во все смысловые нюансы, а их здесь много.
Любопытно обратиться к писателю, в чем-то близкому Алхутову, мыслителю, философу, человеку уникальной эрудиции – Дмитрию Мережковскому. В романе о Леонардо да Винчи он затрагивает множество тем, связанных с верой, ощущением Божественного. Вот мысли Леонардо уже на пороге перехода в мир иной: «Ему всегда казалось, что последнее, может быть, недоступное людям, знание и последняя, столь же недоступная, вера привели бы разными путями к одному – к слиянию внутренней и внешней необходимости, воли человека и воли Бога. Кто с истинною верою скажет горе: подымись и ввергнись в море, - тот уже знает, что не может не быть по слову его; для того уже сверхъестественное – естественно. Но уязвляющее жало этих слов не заключалось ли в том, что веру, хотя бы с горчичное зерно, иметь труднее, чем сказать горе: подымись и ввергнись в море?» Вряд ли цитата нуждается в комментариях. Эта литература всегда была на любителя – творцов-мыслителей в чистом виде рождается не так уж и много, больше людей эмоционального или смешанного склада (но все же с доминированием эмоций). Но одно можно точно сказать: выбранный путь требует от автора создавать ситуации, характеры, быть творцом в какой-то мере больше, чем те, кто выбрал другой путь – описание окружающей действительности (свое «я» под видом других персонажей, события из своей жизни и жизни своих знакомых, слегка видоизмененные).
Соответственно особенностям своего дарования автор выбирает органичные для себя жанры: философские притчи (крупные и более миниатюрные формы от рассказов, сказок - до афоризмов), литературоведческие статьи, особенностью которых является сопоставление литературы с естественными науками (биологией), неожиданные выводы и параллели, особый интерес собственно к языку, игре слов, игре смыслов.
Вот характерная цитата из серии сказок-притч «Лета-зимы» про мудреца Евлампия Изборского и его учеников:
«Евлампий сказал:
— Я не сделал за свою жизнь ни одного истинно великого дела.
Ученики спросили:
— Отчего так?
Евлампий ответил:
— Оттого, что я мастер. Если я мастер, значит, я ещё есть, и не расцвёл на грядке моего “я” Господь Бог. Увы мне!
Говорят, Евлампий Изборский один раз всё же плакал. Это было, когда он рассказывал ученикам своим нечто о том, как действует на человека луковица. Но луковицы под рукой не оказалось».
Обыгрывание той же идеи из романа «Царь и Пес» о вытеснении своего «я» божественным присутствием. Учитель, который, по собственному признанию был недостаточно чист душой, чтобы плакать, проливает слезы, вспоминая о луковице – тоже характерное юмористическое «приземление» высокой мысли.
Вообще тема учителя и ученика, обучения мудрости – едва ли не центральная в творчестве писателя (интересно в этой связи, что его первая профессия – педагог). Но обучение это – своего рода игра, достаточно тонкая, легкая, многокрасочная, многозначная, напрочь лишенная назидательности. С самоиронией. Вот иллюстрация к сказанному:
«Евлампий с учениками наблюдали за одним пустынником. Они слышали, как тот говорит языками звериными и птичьими, видели, как белки приносят ему орехи, а пчёлы мёд.
Евлампий сказал ученикам:
— Белки и пчёлы говорят мне, что это Божий человек, и что сила его велика. Подойдём поближе.
Они подошли, и пустынник стал учить их мудрости.
Когда Евлампий покинул пустынь, он сказал ученикам:
— Увы, какая узость! С людьми он может быть только учителем. Он думает, нам нечего ему принести».
Отсутствие негативной энергии у персонажей, явное преобладание шутливой уравновешенности в произведениях бросается в глаза даже тогда, когда автора намеренно хочет достичь иной цели. Так в рассказе «Мертвец и труп» главный герой, от лица которого ведется повествование, произносит много ругательных слов и жалуется на все человечество сразу, но почему-то ощущение агрессии у меня лично не возникает. Кажется, что и за этим кажущимся негативом стоит покой.
Вот, пожалуйста: «Уроды, блин, козлы, сука, им как лучше хочешь, а им пофиг. Ну, хочешь как лучше, как лучше хочешь, чтобы всё было по-людски. А только никому это не надо, живут все хрен знает как и не понимают, что жить надо по-людски, а им хочешь как лучше, а им это не надо, ну и пусть тогда тупо жрут своё говно. Может, нажрутся, тогда допрёт, что можно по-людски, что вообще жизнь бывает очень даже хорошей, когда им надоест своё говно жрать. А только невмоготу уже терпеть, что все такие уроды и ни хрена не понимают, что можно по-людски, совсем невмоготу, вот здесь уже стоит». Может быть, это мое субъективное восприятие? Вроде формально все сделано для того, чтобы негатив ощущался. Даже слишком усердно. Но это уже – театр, литературное актерство, игра несвойственной себе роли, разным писателям это удается по-разному, и не всем это действительно интересно.
Но отсутствие, скажем так, взрывного темперамента и повышенной эмоциональности у героев не означает отсутствия энергетики в тексте. Она есть, особенно, на мой взгляд, даже не в авторской речи, не в процессе размышления, а в описаниях природы. Для меня это самые энергетически заряженные куски текста. Вот, например, начало романа «Царь и Пес»:
«Афины залиты солнцем по самую щиколотку, а зной течёт сверху ещё и ещё. Босой ногой на камень уже так просто не наступишь — лучше уж сейчас ходить в сандалиях. В такую погоду, пожалуй, запросто можно отправляться на войну без шлема, так как перегретая голова по свойствам вполне его заменяет — тяжёлая, горячая, звонкая и пустая. Одним словом, бронза. Даже глаза изменяют своему обыкновению: они втягивают свои тонкие невидимые щупальца, с помощью которых, как говорят иные философы, и происходит зрение, и начинают непосредственно ощущать весь жар и всю тяжесть солнца. О, Гелиос! Скоро весь мир закипит — конечно, если главным из четырёх его элементов является вода.
Да уж, водицы бы ключевой! Листья олив и смоковниц кое-где начинают желтеть — деревьям тоже не хватает живительной влаги. Если их вдруг касается мимолётный ветерок, то они шелестят настолько отстранённо, что даже Платону со своими рассуждениями было бы до них далеко. Если бы только Платон мог шелестеть… Говорят, далеко-далеко в сторону восхода солнца (о, как оно печёт, совсем допекло!) есть великие пески, и в них растут деревья… тамошние называют их «саксаул». То ещё название, всё равно, что ящерицу назвать грохочущей травой. Вот на что, пожалуй, должна быть похожа платонова силлогистика! Кстати, говорят ещё, что в тамошнем песке летним днём можно запечь яйцо быстрее, чем на огне. Значит, у нас тут ещё не так уж плохо».
Очень интересный, легко и увлекательно написанный очерк «Висящие ни на чем» о промышленном альпинизме (второй профессии Сергея Алхутова) достаточно много говорит об авторе:
«Вы в большом городе. Идёте по улицам. Поднимите взгляд - рано или поздно он обязательно остановится на человеке, будто приклеенном к стене дома и едва ли не теряющемся в голубизне неба. Кто он, висящий ни на чём? Как умудряется не падать? Что делает там? Зачем и почему он там находится?
Попробую ответить на эти вопросы. Ведь этим человеком вполне мог оказаться я.
Моё начало
В детстве я занимался детским туризмом - "настоящие", взрослые спортивные туристы в те времена не считали подростков, идущих в горы или сплавляющихся по рекам, за своих. Подрастая, я начинал это чувствовать, а поступив в пединститут, с походами вскоре завязал.
Но опыт остался.
Началась перестройка, окончилась учёба - при такой комбинации работа по специальности могла дать мало что, кроме некоторого морального удовлетворения.
Когда оно оказалось не в состоянии удерживать меня на работе, позвонил очень кстати старый товарищ и попросил помочь выполнить заказ: "Больше некому, все разъехались". И я поехал помогать.
Заказ тот был такого рода, что сегодня я справился бы с ним в одиночку за полчаса. Нам предстояло натянуть виниловый плакат на магистральный рекламный щит размером 3х6м. Нас было трое, у нас были обвязки, верёвки и железки, более-менее знакомые мне по детскому туризму, молотки и гвозди, а также табуретка для работы с тем участком щита, до которого можно было с неё достать. Мы трудились около четырёх часов.
"Не ожидал, что учитель умеет работать", - сказал старый товарищ и выдал мне деньги в размере трети месячной зарплаты.
И я остался в промышленном альпинизме».
Впервые рассказ об этой мало известной широкой публике, редкой и очень интересной профессии был опубликован в журнале "Турне" (№6) в Хабаровске в 2005 году.
Нельзя не затронуть отдельно литературоведческую деятельность Сергея Алхутова. Она своеобразна, порой достаточно спорна, но интересна. Его статьи «Литературная макроэволюция и литературный фенотип» и «Опыт о смысле» проливают свет как на собственно литературные процессы, так и на склад ума автора, характерные черты его личности. Как человек, получивший образование в области естественных наук (биолог), при этом одаренный чувством слова, он ждет от литературоведения той же безукоризненной точности в значении каждого слова, термина и готов уточнять все нюансы до бесконечности, расчленять все понятия на отдельные составляющие - атомы. Или это тоже своего рода интеллектуальная игра, развлечение для ума? Но оно дает свои плоды. Вот цитата из статьи «Опыт о смысле»:
«На ещё более любопытные размышления наталкивают примеры оборотов речи с соблюдением и нарушением выборочных ограничений. "Смысл жизни" говорить можно, а "значение жизни" - не принято; "размер имеет значение" - широко известный и легко понятный рекламный слоган, а "размер имеет смысл" - нечто семантически запретное. Анализируя эти и подобные им примеры, поневоле склоняешься к предположению, что значение - нечто, подлежащее измерению, а смысл - нет.
Другой расхожий синоним слова "смысл" - "суть". Обнаруженные нами в последних примерах выборочные ограничения не позволяют отличить суть от смысла: оборот "суть жизни" точно так же допустим, а "размер имеет суть" - точно так же недопустим, как и соответствующие обороты со словом "смысл".
Однако есть словосочетания, в которых слова "смысл" и "суть" не синонимичны. Так, вопрос: "в чём суть поисково-спасательных работ?" отсылает к описанию процедуры, а вопрос: "в чём смысл поисково-спасательных работ?" - к обозначению цели, результата. Точно так же, по отношению к сложно устроенным вещам слово "суть" означает их структуру, а "смысл" - назначение, функцию. Суть вертолёта в том, что это летательная машина с винтом над фюзелляжем, а смысл его - в том, чтобы совершать полёты в условиях минимальной взлётно-посадочной площадки и с возможностью зависать на одном месте».
Что мне кажется показательным – природная любовь (или бесконечный интерес?) автора к языку, слову. А это – главное для писателя, тем более для писателя-мыслителя, ищущего новые смыслы, оттенки, значения тех самых слов, из которых слагается Мысль.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Наталия Май: Мыслю - следовательно, существую. Эссе.
03.04.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|