Наталия Май: "Лолита" - истинная или лукавая исповедь Гумберта Гумберта?.
«Кто-то скажет, что любовь, пусть грешная и заблуждающаяся, но искренняя, лучше нелюбви, лучше цинизма… это как посмотреть. Лично меня такая любовь, как у Гумберта, душила бы и отвращала больше цинизма порнографа или сутенера. В поведении этих людей хоть есть логика, они предсказуемы, а одержимый (если верить в его одержимость!) вроде него гораздо опаснее».
Итак, приговор Гумберту (не в первый и, конечно, не в последний раз)? Нет, мне всё же хотелось бы избежать таких прямолинейных определений. Потому что работа Н. Май – это, прежде всего, тонкий и тщательный анализ известного романа Набокова.
Чем хороший литературный критик отличается от плохого? Свежим, «незашоренным» взглядом на давно ставший привычным сюжет, на мотивацию поступков героев книги, знакомых нам много лет. Умением вжиться (мысленно, конечно) в описанные в книге события и разглядеть в мельчайших, едва приметных глазу подсказках (намёках, оговорках и пр.) автора повод для серьёзного и интересного разговора. Умением воспринять придуманную жизнь, описанную в романе, как нечто реальное, сегодняшнее. Способностью разглядеть (возможно, даже подсознательно) параллель между этой – реальной – жизнью и тем, что описано в книге. Всё это есть в предлагаемой статье Наталии Май. Те, кто ещё не читали «Лолиту» (решив, например, что и так многочисленные цитаты Набокова то и дело на слуху, да и фильмы под этими названиям выходят один за другим), захотят, наверно, взять, наконец, эту книгу в руки. А те, кто уже читал, пожелают, вероятно, перечитать ещё раз.
«Да, в «Лолите» в нужных местах вставлены красивые продуманные эпизоды, из которых следует, что Гумберт раскаялся в преступлениях против Детства. И написаны они мастерски. Если читатель настроен верить, поверит. Консервативно или доверчиво настроенная часть читателей, наверняка, «купилась» на эту позу героя. Собственно, им это и было в то время, скорее всего, адресовано (на мой взгляд), чтобы избежать упреков в безнравственности, смягчить возмущение общества».
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
"Лолита" - истинная или лукавая исповедь Гумберта Гумберта?
«Лолита» - истинная или лукавая исповедь Гумберта Гумберта?
Каких только мнений об этом, несомненно, выдающемся произведении Набокова я ни слышала. Обсуждают по-разному – эстетически, этически… в общем, все как обычно. Отдают должное великолепному слогу автора, его уникальному чувству слова – этому действительно нельзя не отдать должное. Я знаю, что мне в этом смысле до Набокова как до Луны. Я и не претендую… и даже планку не ставлю, для меня это недостижимая высота.
Спорят насчет нравственности основной темы романа – любви взрослых мужчин к девочкам, только вступающим в Отрочество. Набоков целую теоретическую базу под это подвел, и у меня нет желания опровергать его доводы. Как и доводы его сторонников. Их я могу понять. Ведь не каждую девочку такой вот герой полюбит, ему нужен не тихий домашний ангелочек, а так называемая «нимфетка» - в ней и в 10 лет виден бесенок, она, согласно подобным теориям, ни при каких обстоятельствах не превратится в Татьяну Ларину, к примеру. Встретится на ее пути педофил или нет… она найдет себе приключения. С ровесником, с мужчиной более старшего возраста… но найдет. (Маньяки, садисты, психопаты, которые могут изнасиловать и убить любого ребенка, - это из другой оперы. Герой Набокова к этой категории не относится. Многие считают, что грань между ними слишком зыбкая, что от одного явления до другого – один шаг. Кто-то считает, что это темы разных разговоров. Точный ответ на этот вопрос знают специалисты, а не обыватели. Оговорюсь, что это я обсуждать в статье не буду, поскольку я не психиатр.)
О любви спорят – то ли это высокое чувство или же исключительно физиология? Имеет ли право такая любовь на существование даже на страницах романа? В общем, спорят о чем угодно… но не о том, что больше всего заинтриговало меня. (Или я не нашла в критических статьях о Набокове того, что искала, если ошиблась, признаю это, мне как неспециалисту простительно.)
Правду ли говорит Гумберт? Какую цель ставит Набоков – заставить читателей поверить его рассказу или же в нем усомниться? Может, вопрос надо ставить иначе: насколько правдоподобным вышел тот или иной персонаж романа… а больше всех – главный герой?
Я в данной статье хочу выступить как Станиславский с его знаменитым: «Не верю». Насколько уж убедительно – не мне судить.
Заявления некоторых рецензентов еще при жизни самого Набокова о том, что роман не несет никакой морали, не выдерживают критики. Мораль он несет. Да еще как! Это исповедь грешника, который последовательно и тщательно, пунктуально, можно сказать, кается в своих прегрешениях.
И здесь уже противоречие с резким высказыванием автора: «Найдутся, я знаю, светлые личности, которые признают «Лолиту» книгой бессмысленной, потому что она не поучительна. Я не читаю и не произвожу дидактической беллетристики и чего бы ни плел милый Джон Рэй, «Лолита» вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали. Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой черед, я понимаю, как особое состояние, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то – связанным с другими формами бытия, где искусство (т.е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма. Все остальное, это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».
Вкусы и взгляды Набокова мне известны из чтения его лекций по русской и зарубежной литературе, как он раздражался по поводу «идейной» литературы и отказывал в праве называться большими писателями Горькому, Достоевскому и многим другим, не секрет для филологов. Но самое забавное, что «Лолита» весьма поучительна и как раз-таки несет в себе и назидание и большую Идею… нравится это самому автору или нет. Или же он таким образом смеялся над моралистами и, апеллируя к их естественному желанию увидеть именно кающегося грешника, предоставил им такую возможность?
Где грань между искренностью персонажа и позой, игрой с предполагаемым читателем? Можно ли верить раскаянию героя? Вот об этом мне и хотелось бы поговорить.
Мальчик-подросток, влюбившийся в Аннабеллу Ли, и зрелый мужчина, полюбивший Лолиту, для меня после неоднократного прочтения романа остались разными персонажами. Не слились в одного человека. Судите сами:
«Духовное и телесное сливались в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после ее смерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго до нашей встречи у нас бывали одинаковые сны. Мы сличали вехи. Находили черты странного сходства. В июне одного и того же года (1919-го) к ней в дом и ко мне в дом, в двух несмежных странах, впорхнула чья-то канарейка».
Гумберт-подросток испытал чувство к девочке, которая понимала с полуслова, была ему ровней по интеллекту и тонкости чувств, в этой истории что-то от «Ромео и Джульетты», где не только тела, но родственные души (!) находят друг друга. Потом – смерть Аннабеллы и долгие годы исканий и заблуждений. И наконец… Лолита, которая полностью затмила для Гумберта Аннабеллу и всех реальных и воображаемых им героинь. И какова же она? Разве не является эта девочка именно тем самым «нынешним на все просто смотрящим подростком с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами»? И это не мое мнение об этой в сущности милой, но простоватой девочке, это мнение самого Гумберта:
«Ее внутренний облик мне предоставлялся до противного шаблонным: сладкая, знойная какофония джаза, фольклорные кадрили, мороженое под шоколадно-тянучим соусом, кинокомедии с песенками, киножурнальчики и так далее – вот очевидные пункты в ее списке любимых вещей».
Я могу понять, что человек влюбляется в схожие черты с некогда существовавшим живым прототипом, но почему Гумберта совершенно не интересует, что у его двух возлюбленных нет никакого внутреннего сходства? Он об этом даже не говорит. Он сокрушается, что не находит с девочкой общего языка, и у них нет даже тем для разговора, но у него и мысли нет о бесперспективности, бессмысленности этих отношений. (И возраст девочки здесь не единственная, это даже не главная причина разлада между ними!) Он патетически восклицает (может быть, с долей иронии), что предлагал ей свой гений, а она променяла его внутренний мир на сосиску, дешевку, рекламно-глянцевый ширпотреб. А изначально он не понимал, что все к этому и придет? Это не было очевидно?
«Необыкновенно трудно мне выразить с требуемой силой этот взрыв, эту дрожь, этот толчек страстного узнавания. В тот солнцем пронизанный миг, за который мой взгляд успел оползти коленопреклоненную девочку (моргавшую поверх строгих темных очков – о, маленький Herr Doctor, которому было суждено вылечить меня ото всех болей), пока я шел мимо нее под личиной зрелости (в образе статного мужественного красавца, героя экрана), пустота моей души успела вобрать все подробности ее яркой прелести и сравнить их с чертами моей умершей невесты. Позже, разумеется, она, эта nova, эта Лолита, моя Лолита, должна была полностью затмить свой прототип».
Затмить… а чем? Этот вопрос просто напрашивается. Получается, что у Гумберта в отрочестве были так называемые (чтобы не выражаться слишком высокопарно) духовные запросы, ему хотелось большего, чем физическое влечение к девочке, но с возрастом это совсем ушло, испарилось. Остался восторг перед телом. И все.
Почему-то ни в его размышлениях, ни в фантазиях о разделенной любви с девочкой-подростком (чье тело кажется ему эстетически привлекательнее тела взрослой женщины, и это я могу понять) этот вопрос не встает. Он не мечтает о том, чтобы какая-либо девочка была еще и внутренне ему близка. Все мысли, восторги, страхи и опасения касаются только локотков, лодыжек, пяточек, подмышек, груди, шеи, щечек, носика, ротика предполагаемой или реально встреченной девочки.
Мне трудно представить, что человек так изменился… во всяком случае, эту перемену, если она произошла, Гумберт не мог в себе не заметить и не прокомментировать, проанализировать, объяснить… Но такое впечатление, что он даже и не заметил.
Клэр Куильти, чей откровенный, несколько лубочный и киношный, цинизм явно противопоставлен великой любви Гумберта, вызывает у меня лично гораздо больше понимания и приятия как персонаж, кажется более цельным в этом своем романном злодействе. Да, он запудрил мозги наивной девочке. Он и не подумал серьезно увлечься Лолитой, четко отдавая себе отчет в том, что лично ему было от нее нужно. Возможно, ему было смешно даже думать о чем-то ином в связи с ней… но, может быть, это как раз говорит о его уме? Об умении трезво оценить ситуацию и перспективы. При том, что «погряз в пороке», как говорится, - алкоголе, наркотиках, оргиях. Но, как ни странно, кажется при всем этом более внятным, вменяемым… даже более искренним.
И, как ни странно, получается так, что он в большей степени видел в самой этой девочке личность… человека, а не только ручки, ножки, животик и шейку. Да, он сделал ей циничное предложение. Она отказалась. Он указал ей на дверь. Но ведь честности в этом больше, признания за Лолитой свободы выбора. Тогда как Гумберт, даже тысячу раз на словах раскаявшийся, этой свободы за ней не признавал. По его версии она не сама по своей воле сбежала (о чем он прекрасно знал), а ее «украли». Как куклу. Лолита МОЯ, и точка! Он и в последних словах своей исповеди-завещания продолжает ей что-то навязывать полушутливым-полументорским тоном. Она – моя собственность. Как бабочка, которую ловит коллекционер, и которой гордится – ее красками, расцветкой, орнаментом… (Даже в описании внешности Лолиты ассоциации с редким экземпляром бабочек проскальзывают – дымчатые глаза и т.п.) Но ей отказано в праве трепетать крылышками и хоть что-то делать по своей воле. Лучше бы она вообще была не живой девочкой, а заводной куклой, которая совершала только те телодвижения и издавала только те звуки, которые нравились Гумберту. И в этом причина его фиаско… в большей степени, чем в чем-то ином – скандально юных годах Долорес, разнице интересов и устремлений. Человек, умиляющийся на словах своей великой любви, на самом деле, на мой взгляд, был любить не способен. Будь девочка старше (в то время в Америке уже 15 лет было для такого сожительства вполне приемлемым, как следует из той же книги), умнее, даже люби она Гумберта… мне кажется, что его предельно эгоистичная нарцисская природа (да, несмотря на порывы кокетливого самоуничижения) все уничтожила бы.
Характерная деталь – Гумберт походя замечает что «Джон Голсворти» посредственный писатель. Не являясь большой поклонницей Голсуорси, я могу предположить, чем он особенно не угодил Гумберту. Ведь прославился он именно тем, что обличал чувство собственничества в человеческих отношениях («Сага о Форсайтах»). И это – тема, на которую Гумберту вообще не хочется задумываться…
Рассмотрим характер Гумберта вне его эстетических и чувственных пристрастий. Он весьма любопытен. Начнем с первой жены его, Валечки. Естественно, недостойной его. (А, может, он все же сознательно искал женщин глупее себя, свое превосходство над ними ему слишком льстило и нравилось быть хозяином положения, кукловодом, этаким Пигмалионом? Отсюда – ярость, когда марионетки или Галатея вдруг обнаруживают свою волю и вообще какую-либо самостоятельность? Желание сразу же убить сначала любовника первой жены, затем Клэра Куильти…) Он едва обращает на нее внимание, совершенно ей не интересуется, считает идиоткой, высмеивает, но цепляется за этот брак, чтобы рутина домашней жизни как-то приглушила его внутренних демонов, заставила его держать себя в рамках приличия, меньше засматриваться на школьниц, казаться мещанскому окружению (которое он, впрочем, глубоко презирает) добропорядочным членом общества. И когда эта жена все же решила, что имеет право на лучшее к себе отношение и нашла другого, Гумберт не просто пришел в бешенство («У нее были очень чувствительные руки и ноги, и я решил ограничиться тем, что сделаю ей ужасно больно, как только мы останемся наедине»)… он затаил такую злобу, что почувствовал себя «отмщенным», только когда узнал, что Валечка умерла в 1945 году при родах. И смаковал это чувство, мечтая увидеть растолстевшую Валю и ее полковника, сфотографированными в журнале в неприглядном виде.
Как говорится, без комментариев. (В другом, весьма важном месте текста, Гумберт утверждает, что обладает добрым доверчивым и благожелательным умом.)
Потом история мщения повторится с Лолитой… как трагедия или фарс или все вместе? Черный юмор, пародия на кинематографические мелодраматические сюжетные ходы того времени? Возможно… но только отчасти. Ярость Гумберта неподдельна, как бы он ни пытался иронизировать по ходу своих действий… и он не дает себе труда ее объяснить, считая, что в объяснениях и оправданиях она не нуждается. (В совершенном убийстве Куильти он не раскаялся и с гордостью утверждает, что понял, благодаря ему, что он смелый человек… сообщает он это читателям еще до развязки, но в конце становится ясно, в чем по его мнению состоит смелость. Характерно, что о чувствах обожаемой Лолиты при этом он не задумался… небрежно заметил в конце, что о К.К. ей не надо жалеть… а ведь каков бы он ни был, он все-таки был ей дорог, ее чувства были не менее сильными, чем чувства самого Гумберта, но ему дела нет... Узнала ли она об этом? И не повредило ли потрясение ее здоровью, приведя к смерти? Об этом не сказано…)
Гумберт называет себя маньяком, безумцем, говорит, что обладает хитростью безумия… он много читал психиатрических книг, знает и описание симптомов разных психозов, неврозов, болезней и умеет обманывать врачей, его на редкость развлекает эта забава. И мне любопытно – а не игра ли это с читателем в «маньяка», «хитрого безумца»? Ведь истинный маньяк и безумный таковым себя не считает и не называет, он изо всех сил цепляется за мысль о своей «нормальности». Если же человек с готовностью объявляет себя сумасшедшим, не способ ли это уйти от ответственности?
Лолита помогла осторожному и трусоватому Гумберту (который и помыслить не мог о том, что его ждет впереди) своей ранней опытностью и любопытством перейти черту дозволенного… а ведь в начале он думал лишь о том, чтобы трогать ее, спящую под воздействием снотворного, – и все… И вот он уже в открытую переходит с ней (любовью всей его жизни!) к отношениям клиента с капризной проституткой, выполняя ее мелкие желания взамен на все более и более изощренные услуги. Сначала – детские желания (увеселительная поездка или поход в кино за то, что она будет трижды в день вступать с ним в интимные отношения и даже «тошнотворным для нее способом»), потом – денежный эквивалент. При этом «каждую, каждую ночь» в течение двух лет она всхлипывает, думая, что он спит (а он слышит), но при этом утверждает в своей исповеди, что не понимал, что девочка так страдает (даже не столько из-за возраста, сколько из отвращения именно к НЕМУ). Эта поразительная слепота, которую потом пытается объяснить автор романа тем, что герой, дескать, принял сознательное решение не обращать внимание на то, что он для нее не возлюбленный и не образец привлекательности, «а всего только пара глаз да толстый фаллос длинною в фут». Да, это можно понять – он впал в наркотическую зависимость от испытываемого наслаждения и готов был на все ради продления своей эйфории. Хотя сам тон высказывания, полная определенность его мыслей ясно указывают на то, что все он прекрасно ОСОЗНАВАЛ. Но переход этот в романе от первых робких мечтаний и поползновений Гумберта Гумберта к откровенной жестокости вкупе с сопровождающей ее слюнявостью (пусть я плохой, но я тебя люблю и рыдаю от осознания своей невероятной любви – говорят же, жестокие люди очень сентиментальны и склонны к самоумилению) уж слишком резок. Только что он возмущался от холодности Шарлотты Гейз по отношению к своей дочери, ее нежелания понять Долорес, и тут же он сам выступает в такой роли по отношению к ней, что меркнут в моих глазах десятки таких, как Куильти… Так что он в роли кающегося грешника и мстителя за поруганное детство олицетворению Зла в лице своего соперника более нелеп, чем в какой-либо другой роли.
Кто-то скажет, что любовь, пусть грешная и заблуждающаяся, но искренняя, лучше нелюбви, лучше цинизма… это как посмотреть. Лично меня такая любовь, как у Гумберта, душила бы и отвращала больше цинизма порнографа или сутенера. В поведении этих людей хоть есть логика, они предсказуемы, а одержимый (если верить в его одержимость!) вроде него гораздо опаснее.
И что характерно – его мало интересовало, что Долли нашла в Куильти, помимо ореола славы (она была падка на знаменитостей), ведь были причины, по которым она влюбилась в него, а не в Гумберта. Куильти, как ей показалось, всех видит насквозь… бедная девочка, хоть кто-то действительно, может быть, приглядывался к ее внутреннему миру, пусть и в своих далеких от романтики целях – желая с ней поиграть, но у нее создалось ощущение, что видят ЕЕ, а не лишь ее телесную оболочку. У нее не хватало слов, чтобы выразить это, но ее можно понять… Будучи куклой в глазах Куильти, она перестала быть таковой в собственных глазах… ей казалось, что он к ней иначе относится. И он производил впечатление силы, недосягаемости, некоторого демонизма… подходящий романтический ореол в глазах школьницы (Гумберт тоже когда-то в начале знакомства представлялся ей в неком привлекательном загадочном образе, но быстро упал с пьедестала, обнаружив свою истерическую зависимость от нее, начав сам вести себя как взрослый ребенок).
«Моя шаблонная Лолита» - это слова Гумберта уже в самом конце, когда он полностью, по его словам, все осознал, перечислил все свои прегрешения по отношению к девочке (другие люди для него не существовали)… сколько в этом презрения. Да, он увидел (с опозданием в несколько лет), что девочка страдала и завидовала сверстницам, живущим пусть и в не очень счастливой семье, но без посягательств на них со стороны отца или отчима. И снизошел до того, чтобы красиво покаяться и умилиться на самого себя в новом амплуа.
Мне интересна сцена после убийства Куильти – размышления Гумберта. «Мне пришло в голову (не в знак какого-нибудь протеста, не в виде символа или чего-либо в этом роде, а просто как возможность нового переживания), что раз я нарушил человеческий закон, почему бы не нарушить и кодекс дорожного движения?» Нарушает – и веселится, приятно, мол. Новое ощущение. (До этого он представлял себе жизнь после убийства – можно и с новой нимфеткой что-нибудь сделать, раз правила нарушены, теперь уже ВСЕ можно.) Вот как раз этим его словам и чувствам я верю, как верю восторгам по поводу телесного очарования юных девочек, он – коллекционер ощущений, экспериментатор. Но в меньшей степени верю в то, что эти строки пишет человек, раздавленный сознанием своей вины. Не похоже. Не чувствуется. (К слову, тема педофилии затронута и очень красочно развита им и в других произведениях – рассказе «Волшебник», написанном еще до «Лолиты», отчасти в «Камере Обскура», хотя там девушке уже 16 лет – по меркам Гумберта старуха, но аромат лолитизма и там ощущается… Значит, тема эта всерьез волновала Набокова. Что он чувствовал сам, гадать не буду, в таких ощущениях легко признаться литературному персонажу, но трудно – реальному человеку. Да и литературные персонажи автора изводят себя страхом разоблачения, ведь пристрастия такого рода осуждаются иной раз даже больше, чем однополая любовь. И в глубине души такие люди мечтали бы, чтобы их пристрастия воспринимали иначе, не судили столь строго, и нашлись бы такие юные особы, которые бы от них не отшатнулись, а поняли бы. Лично мне рассказ «Волшебник, которым Набоков был недоволен по собственному признанию, нравится больше «Лолиты», может быть потому, что написан от третьего лица и в нем соответственно больше отстраненности и объективности, он не оставляет мутноватого двусмысленного ощущения, героя действительно жаль. Произведения от третьего лица, на мой скромный взгляд, лучше удавались Набокову.)
Да, в «Лолите» в нужных местах вставлены красивые продуманные эпизоды, из которых следует, что Гумберт раскаялся в преступлениях против Детства. И написаны они мастерски. Если читатель настроен верить, поверит. Консервативно или доверчиво настроенная часть читателей, наверняка, «купилась» на эту позу героя. Собственно, им это и было в то время, скорее всего, адресовано (на мой взгляд), чтобы избежать упреков в безнравственности, смягчить возмущение общества.
В лекциях по зарубежной литературе Набоков любопытно комментирует эпизод из романа Диккенса «Холодный дом», где речь идет об умирающем с голода мальчишке-беспризорнике – это, дескать, урок стиля, а не сострадания. По его мнению, Диккенс просто упражнялся в подбирании нужных слов для выражения тех или иных эмоций в стиле своей эпохи. Набоков в принципе допускает, что автор может не испытывать чувств, о которых пишет даже в третьем своем собственном лице (не то, что в первом – от имени своего героя). Если так, то почему не допустить, что моменты раскаяния в романе «Лолита» - это урок стиля? И превосходный урок!
На последних страницах романа Гумберт припоминает свое давнее ощущение: «Читатель! Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал, как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре». Великолепная проза. Гумберт талантлив, но в какой мере искренен? Или ощущение своей великой вины – это новое ощущение, которое тоже стоит зафиксировать… В финале это уместно. Он хорошо все продумал в плане композиции произведения, но как-то ненароком забыл, что «осознание» пришло к нему только после того, когда он окончательно убедился, что вернуть Лолиту невозможно (а ведь цеплялся за нее до последнего всеми силами!). Вспомним также, что в начале своей исповеди он ведь УЖЕ все это осознал и покаялся (приступив к записи всего пережитого), но продолжал восклицать в лирическом вступлении: «О, Лолита, если б ты меня любила так!» Имеется в виду, как Аннабелла, та самая девочка из его подростковых воспоминаний, которая его действительно любила. Так, может быть, пронзительно-безнадежный ужас состоит в том, что Ло полюбила другого (кстати, тоже любителя девочек, а отнюдь не простого честного парня)? И ЭТОМУ своему горю он посвятил куда больше слов и места в романе, чем так называемому осознанию себя растлителем. А если бы Лолита его полюбила, он тоже бы так себя чувствовал? Так в детях ли дело для него лично?
Когда Набоков ближе к концу романа рассуждает о том, не потому ли герой был так очарован подростками, что их прелесть ему недоступна, и это запретный плод… он о ком говорит? О конкретном герое Гумберте Гумберте или же о другом человеке, о котором ему подумалось в этот момент романа? Эта теория несостоятельна, так как Гумберт имел возможность реализовать свои фантазии, он два года прожил с Лолитой, и отнюдь к ней не охладел, его страсть росла и росла… и не угасла. Причем не только к ней, он продолжал интересоваться и другими школьницами, чего стоят сцены, где он, глядя на других нимфеток, заставляет Лолиту ласкать себя в машине, в школьном классе… И после их расставания он продолжал выслеживать их, и, раскаявшись на словах… замечал их. Так что плод, перестав быть запретным, своей притягательности не утратил. Мне трудно поверить, что именно Гумберт произносит такие слова, это скорее похоже на невольное авторское ответвление – речь о том, кто этот плод не вкусил. Не о нем.
«Итак, вот моя повесть. Я перечел ее. К ней пристали кусочки костного мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятся ярко-изумрудные мухи». Образчик стиля прекрасный. Но речь ли это человека, воистину испытывающего пронзительно-безнадежный ужас (красивое выражение!) от того, что он сделал? «И сам я перебрал не мало псевдонимов, пока не придумал особенно подходящего мне. В моих заметках есть и «Отто Отто», и «Месмер Месмер» и «Герман Герман»… но почему-то мне кажется, что мною выбранное имя всего лучше выражает требуемую гнусность».
«Требуемую гнусность» - вот это, мне кажется, искренне… в этом подлинное отношение персонажа к так называемым требованиям мещанского высоконравственного общества, его морали и законов. Хотите гнусность? Вот она вам. Нужно вам раскаяние? Получите. А наказание? Вот оно. Я соблюдаю все ваши условности (на словах). А в душе… возможно, посмеиваюсь.
Возвращаясь к вопросу в заглавии… права ли я, что поставила его так? Не слишком ли прямолинейно? Возможно… ведь искренность и лукавство (осознанное или нет) могут в одном человеке вполне уживаться. А грань между ними – вопрос ощущений. Моих. Набокова. Гумберта. И они у столь разных людей не обязаны совпадать.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Наталия Май: "Лолита" - истинная или лукавая исповедь Гумберта Гумберта?. Критические статьи.
21.06.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|