Владимир Козаровецкий: Не социальная опасность, а торжество одержания.
Когда открытое письмо Владимира Козаровецкого поступило в редакционную почту ТЗ, и редколлегия обсуждала его грядущую публикацию, наш главный редактор Сергей Алхутов предложил сделать в предисловии адресацию к "эксплицитному" и "имплицитному" читателям. Я не смогла присвоить себе авторство идеи, поэтому будем считать данную рецензию совместным творчеством.
Вот как обосновал свою позицию Сергей Алхутов:
"Эксплицитный читатель - тот, что напрямую объявлен в тексте, тот, к которому автор обращается в явном виде. Здесь это "дорогой читатель этого текста", а, скажем, в "Что делать?" Чернышевского целый список таких эксплицитных читателей - был там какой-то "поверхностный", "вдумчивый" и т.п.
Имплицитный читатель - это тот, на которого текст действительно рассчитан. Тот, для кого пишет автор, кого он имеет в виду. В данном случае об имплицитном читателе можно сказать только одно: он должен неплохо знать творчество Чехова (или хотя бы прочесть его рассказ об учителе латыни).
В случае с открытыми письмами эксплицитный читатель всегда очень конкретен (Путин, Сталин, Седакова и проч.), но то, что письмо открытое, подразумевает, что имплицитный читатель - всякий, кто знает, кто такой Путин, Сталин, Седакова и т.п."
Ну, а реальный читатель открытого письма, действительно уникального по своей апеллятивности жанра... в данном случае это каждый из нас. Вероятнее всего, это будут "точкозряне" и сочувствующие. Вряд ли это будет сама Ольга Седакова, подчеркнувшая информационный вакуум своего существования. Так что при завышенной апеллятивности открытых писем их релевантность может оказаться нулевой или даже, увы, отрицательной.
Если короче сказать то же самое, что имел в виду Сергей Алхутов, получится: письмо ценное, но лишь для того, кто способен понять эту ценность. Это не упрек автору, не, Боже избави, разубеждение его - это констатация факта. А вот почему факт столь грустен, - об этом "дистанционно", посредством информационно-публицистических ресурсов, и спорят два весьма неглупых человека, Ольга Седакова и Владимир Козаровецкий.
Что касается меня, то могу лишь еще раз процитировать упомянутого ими Полиграфа Полиграфовича Шарикова:
" - Да несогласен я.
- С Энгельсом или с Каутским?
- С обоими".
Я не согласна с точками зрения ни того, ни другого автора. Решение масштабного вопроса "посредственности" оба они проводят через личное восприятие. Что естественно для человека. И подразумевает, что некто третий, четвертый, восемнадцатый, тоже неглупый и образованный, может выкатить в противовес и свою лекцию о формировании, становлении и перспективах посредственности.
Но сейчас я этого делать, разумеется, не буду. Ограничусь одним: оба текста по-своему ценны, а ценнее всего - завязавшаяся полемика. Уже не сама по себе, а как некое социокультурное явление. Может быть, в споре родится истина...
Только вот дойдет ли эта истина до многоликой Посредственности?
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Елена Сафронова
|
Не социальная опасность, а торжество одержания
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
НЕ СОЦИАЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ, А ТОРЖЕСТВО ОДЕРЖАНИЯ
Открытое письмо Ольге Седаковой
Ольга Александровна, здравствуйте!
Я с благожелательным интересом относился к вашему творчеству в 80-х, когда мы оба были членами секции критики и литературоведения в профкоме литераторов при издательстве «Советский писатель»; таким же благожелательным мое отношение осталось и сегодня, свидетельством чего может служить моя заметка «Об одном стихотворении Ольги Седаковой», написанная мною не под заказ, просто для собственного уяснения, что за поэт Ольга Седакова, и так же, как и это письмо, поставленная на сайт Лито.ру (http://www.lito.ru), – хотя я вполне допускаю, что вы отнюдь не со всем, в ней сказанным, согласитесь.
С тем же интересом я прочел стенограмму вашей лекции «Посредственность как социальная опасность», прочитанной 25 февраля 2005 г. в клубе Bilingua и 28 ноября того же года в Архангельской областной публичной библиотеке, а недавно изданную отдельной брошюрой; она неоднократно воспроизводилась и на различных сайтах, например, Полит.ру (http://www.polit.ru/lectures/2004/12/20/sedakova.html), Интелрос (http://www.intelros.org/lib/statyi/sedakova2.htm), Центр Мизеса (http://liberty-belarus.info/content/view/280/56/) и др. Однако сопротивление, которое у меня вызвал при чтении ее текст, меня насторожило, а потом заставило и сесть за это письмо – или, если хотите, за ответ на тот вызов, каким все еще выглядит ваша лекция: ведь за эти два с половиной года не нашлось никого, кто вам возразил бы по сути, а сам факт ее отдельного издания свидетельствует, что вы не только не отказались от высказанных в ней взглядов, но и настаиваете на них и придаете им большое значение.
Я начну с второстепенного, но зато более наглядного: с ваших примеров. Странным образом они у меня вызывают совершенно не те чувства и мысли, какие они вызвали у вас. Это было бы естественно при размышлении над одними и теми же проблемами двух разных людей, когда бы наши подходы и выводы не отличались столь существенно. Для меня, например, несомненно, что история с хельсинкскими студентами – всего лишь анекдот. Этим студентам, которые требуют, чтобы им не преподавали чего бы то ни было трудного для понимания, можно было бы напомнить, что, во-первых, учиться – и значит преодолевать трудности, а, во-вторых, что они, скорее всего, занимаются не своим делом. Попробуйте представить себе, что с такими претензиями («мы обычные, простые люди — не требуйте от нас невозможного, все должно быть для простых людей”) к преподавателю подошли бы студенты, обучающиеся на программистов. Или студенты Физико-технического института. Или к тренеру – его ученики. Или к руководителю любой сколько-нибудь серьезной фирмы – его подчиненные.
Эти студенты позволили себе выступить с такими требованиями только потому, что им это позволили. Вот с тех, кто отвечает за учебный процесс и такое допускает, – с тех и спрос. И если уж кто и подходит под понятие «человек паники», так уж скорее это сами преподаватели, а не студенты. На самом деле виноваты в сложившейся ситуации в этом университете попечительский совет, профессура и кто там еще, от кого зависит учебный процесс, но вряд ли имеет смысл из этого и других подобных ему примеров делать индуктивный вывод о подобном состоянии мира вообще. Во всяком случае, профессора, которые подходили к вам и вас благодарили за то, что вы в своей лекции показали этим студентам порочность их претензий, – эти профессора у меня ни сочувствия, ни уважения не вызывают; представьте себе, что с такими требованиями студенты подошли к вам: как бы вы лично на это среагировали? Я полагаю, что вы, вопреки их требованиям, либо продолжили бы свое дело так, как считаете необходимым, либо – если бы на вас давила администрация – отказались бы вести курс, но в любом случае указали бы обнаглевшим студентам положенное им место, не нуждаясь в чьей бы то ни было благодарности.
В областях знаний, связанных с техническим прогрессом, такой анекдот невозможен в принципе; в гуманитарных областях – да, подобное реально, хотя, повторюсь, это всего лишь анекдот, возможный лишь в том случае, если в данном конкретном заведении до такой степени упал уровень преподавания вообще. А вот это совершенно реальная ситуация: к руководству в учебных заведениях все чаще рвутся из конъюнктурных или коррупционных соображений – и как раз такие люди и опираются на подобных преподавателей и студентов. Вот такие руководители и представляют собой несомненную социальную опасность – хотя вряд ли вы сочтете возможным назвать любого из них «человеком паники». Но когда мы говорим о таких людях, их социальная опасность прозрачна, так же как и их умножение в последние годы. Стремление к выгоде, к материальному благополучию, не взирая ни на какие нравственные барьеры, стало столь широко распространенным из-за кризиса религий, и вряд ли это требует дополнительной аргументации.
Что же касается «маленького», «простого человека», то и при советской власти для него никто никогда не старался и никто никаких прав и полномочий ему не передавал. Он мог сколько угодно писать в книгах отзывов, жалоб и предложений, но не он решал, как следует творить художнику, писателю, композитору или как жить ему самому; решала власть. Пользовались этими понятиями исключительно демагоги: когда власти было нужно, она для борьбы с людьми талантливыми использовала эти «требования» мифического «простого человека». С 60-х годов никто и не принимал всерьез ее декларации, кроме ограниченной прослойки одураченных людей, веривших, что в этом государстве действительно все делается для них; в большинстве же над понятием «простой человек» (или «простой советский человек») смеялись или издевались, как и над многими другими политизированными понятиями. Боюсь, что Аверинцев, при всем моем глубоком уважении к этому образованнейшему человеку, был «страшно далек от народа», придавая столь большое значение словам песни «мы впереди планеты всей» применительно к лозунгу «все для простого человека».
В связи с этим ваше утверждение, что такие требования к уровню преподавания со стороны недовольных студентов стали для «того» мира типичными и что это в некотором роде его будущее, которое мы уже «прошли», – такое утверждение, мягко говоря, мне не кажется убедительным. Точно так же «тезис» европейских редакторов и издателей «Наш читатель этого не поймет!» больше говорит о конформизме – или ограниченности – произносящих эту фразу, чем о тех, кто «не поймет». И здесь причина возникновения этой фразы – отнюдь не в «маленьком» или «простом» человеке, или, как вы его называете, «человеке паники», а, опять же, в тех, кто получил власть решать, поймет это читатель или нет, – разве только «маленькими» и «простыми» считать этих самых редакторов.
А вот вам и подтверждающий пример. В журнале «Континент» была опубликована повесть талантливого прозаика Евгения Федорова «Поэма о первой любви»; вероятно, под предлогом «Наш читатель этого не поймет!» на писателя было оказано давление, и он вынужден был ее сократить так, что иначе чем оскоплением это назвать нельзя (подробно об этом см. на сайте http://polemical.narod.ru мой материал «В угаре политического разболтая»). Доказательством такого давления служит тот факт, что автор одновременно опубликовал повесть в полном виде еще в двух местах: в красноярском альманахе «День и ночь» и в книге. Не станете же вы всерьез утверждать, что подобное происходит под давлением «маленького человека» откуда-то снизу, извне журнала! И согласитесь ли вы отнести к этой категории редактора журнала, в котором вы регулярно публикуетесь?
Не меньшее сопротивление у меня вызывает ваш комментарий к формуле «ворюги мне милей, чем кровопийцы». Вы говорите: «Поэтический смысл строки Бродского не обсуждается». На самом деле обсуждать нужно именно поэтический смысл этой строки: ведь ни ворюга, ни кровопийца не может быть МИЛ в принципе (Бродским сказано именно «ворюги», а не «воры»). Ложность формулы – следствие слабости именно поэтической строки этого стихотворения Бродского (если, конечно, считать, что словами, произносимыми Плинием-старшим, Бродский выражал свое отношение к жизни – а именно так и читалось тогда и продолжает читаться сегодня это стихотворение). Вместе с тем считать, что эта строчка была кем бы то ни было принята как руководство к действию, – на мой взгляд, такое же заблуждение, как и представление о былом значении в нашей жизни понятия «простой человек». Эти представления явно умозрительны, и живи вы хоть в малой степени жизнью «простых советских людей», подобное никогда не пришло бы вам в голову. «В лучшем случае» люди эту строку Бродского в разговорах цитировали как оправдание тех или иных своих взглядов, действий и поступков, но уж точно не руководствовались ею.
Вызывает удивление и ваш тезис о «хулиганском» происхождении посредственности. Когда я вижу толпу молодых людей, крушащих автомобили или ларьки (в отличие от вас, я иногда смотрю телевизор), я не могу отделаться от ощущения, что их ведет особая психология стаи и что их толкнули в стаю чувство несправедливости окружающего и безрелигиозность, элементарное непонимание простейших нравственных истин. Отморозков в толпе не бывает много, их всегда единицы – хотя именно они, как правило, и бывают «матками», – но они были «хулиганами» и в деревне, просто там их хулиганство проявлялось по-другому. Хулиган – категория не цивилизационная, а человеческая, следствие не столько воспитания, сколько характера. А характер не выбирают. Тот факт, что слово «хулиган» ведет свое происхождение от фамилии семьи докеров, ничего не меняет и не добавляет к пониманию происхождения посредственности: не считать же нам садизм привилегией исключительно маркизов!
Когда Булгаков превращает собаку в человека с сучьей психологией, он просто доводит до абсурда саму идею такого превращения: ведь пес мог стать и добрым человеком, но в этом случае не было бы возможности создать художественное произведение на этом сюжете. Сделав героем этой повести агрессивную посредственность, всем своим обликом и поведением противоречащую понятию «человек», Булгаков сделал саму идею такого превращения наглядно смешной. Тот факт, что вам, в отличие от зала, не было смешно на постановке «Собачьего сердца», несомненно характеризует с определенной стороны эмоциональность вашего восприятия, но вряд ли может стать основой для обобщений. Скорей уж это свидетельствует о такой рафинированности вашего образования и воспитания, при которых соприкосновения с реальной действительностью могут вызывать у вас достаточно неадекватную реакцию. Может быть, это и хорошо для духовного самосовершенствования, для созерцания «внутренней жизни», но такой «интеллектуальный герметизм» вряд ли дает возможность объективно судить о «социальной опасности».
Все эти приводимые вами примеры, от анекдотичных, вроде истории про «циркового» исполнителя стихов, до явных и неявных цитат из классиков производят странное впечатление: все это «не о том», все это «вокруг да около». Мало того, что они, эти примеры, сомнительны по выводам из них, так еще имеют и весьма отдаленное отношение к теме лекции, демонстрируя эрудицию, а не глубину мысли и ее движение. Между тем серьезность поставленной задачи и болезненность самой постановки этой проблемы требуют чрезвычайной осторожности в подходе и предельной ясности в выражении, требуют аксиоматичности высказываемых постулатов и безупречной логики, и одновременно – постоянной «сверки» с жизнью.
Ваше желание избежать упреков в элитаризме более чем понятно, но как раз опасение такого рода и свидетельствует о том, что вы прекрасно понимаете, как это слово – «посредственность» – понимает и воспринимает мир сегодня. И тем не менее вы от такого понимания сознательно уходите. «Внутренняя жизнь», «старая правда» – понятия, в общем, известные и широко употребляемые, как, впрочем, и понятие «посредственность». Но почему бы вам, в таком случае, не обсуждать проблему посредственности на материале литературы – того, что, по существу и является средоточием вашей «внутренней жизни» и где «старая правда» не требует введения новых смыслов этих понятий, как вы поступили со словом «посредственность»? Чем же объяснить, что именно литературу вы и не стали использовать как материал для размышлений и обобщений, а вместо этого стали оправдывать переосмысление этого слова? Не опасением ли, что вы в этом случае вступили бы на зыбкую почву, чреватую в каждом случае, когда вам пришлось бы называть имена (или – что то же – не называть), упреками в высокомерии и в том, что «наш читатель этого не поймет»?
«Чтобы избежать легко предсказуемых обвинений в элитаризме, высокомерии и т.п.», вы говорите: «Посредственностью, которая составляет социальную опасность, я отнюдь не называю человека, у которого нет каких-то специальных дарований, совершенно не это. Я называю так человека паники, панического человека; человека, у которого господствующим отношением к жизни является страх и желание построить защитные крепости на каждом месте». И далее: «Русское слово «посредственный» по своей морфологии позволяет понять его по-разному: посредственный как нечто посередине, ни то, ни се – или иначе: как человека, которому необходима опосредованность, который воспринимает все только через готовые, опосредованные формы: он не может перенести прямого, неопосредованного, непосредственного отношения с миром».
Что касается первого значения, то я готов согласиться: в таком значении это слово стоит в словарях и иногда еще употребляется в жизни. Например, у Даля: «Средний по качеству, ни большой, ни малый; ни лучший, ни худший. Нпр., посредственное знанье, ученье, пониже изрядного». Или у Ожегова: «Среднего качества, заурядный. Посредственный писатель; посредственный ответ на экзамене». Хотя чаще – а то и почти всегда – в современном русском языке слово «посредственность» теперь используется в другом значении, приводимом Ожеговым: «посредственный, бездарный человек». А вот во втором значении, которое вы приводите (опосредованность), в жизни слово «посредственность» не употребляется – да и в литературе тоже (так же как слово «опосредованный» не употребляется в смысле «посредственный»). Я думаю, вам было бы чрезвычайно трудно найти пример употребления такого существительного или прилагательного не только в художественной, но даже и в филологической литературе. (Единственный известный мне пример употребления наречия, производного от этого прилагательного, приведенный в Академическом словаре, – явно отдает неологизмом, неудачно придуманным режиссером Н.П.Акимовым и потому в русском языке не прижившимся.) Спрашивается, зачем же понадобилось такое «словотворчество» – при том, что само это понятие вынесено в название лекции? Ведь несоответствие вашей трактовки этого слова его общепринятому пониманию делает вашу лекцию неминуемо спекулятивной.
На самом деле есть и третий смысл этого слова, в котором оно употреблялось уже в XIX веке, а у нас стало часто употребляться еще в 60-е годы прошлого: посредственность в расширительном значении, как категория, обозначение людей, не обязательно организованных в какое бы то ни было сообщество. Именно в этом значении использовал, например, это слово Ортега в «Восстании масс» (1926): посредственность как обозначение среднестатистической заурядности, обозначение неталантливости «толпы», бездуховности масс. Именно так и воспринимается название вашей лекции, именно этим она привлекает общий интерес – и как раз в этом она всеобщий интерес обманывает.
Если обнажить корни посредственности, станет заметно, насколько далеко вы отошли от истинного смысла этого понятия. На самом деле слово «посредственность» обидно – а именно этого вы изо всех сил старались избежать – лишь на первый, поверхностный взгляд. Ведь очевидно, что нельзя воспринимать это слово в смысле «абсолютная посредственность», то есть посредственность во всех абсолютно областях знания или деятельности. Если человек посредственен в какой-то области, это не значит, что нет никакой другой области, где бы он мог проявить способности, иметь успех и не был бы посредственностью. Это соответствует и современным исследованиям: практически нет людей, у которых не было бы каких-нибудь способностей в одном из родов жизнедеятельности. Следовательно, проблема не в том, что многие люди вообще посредственны, а в том, что они занимаются не своим делом; именно в этом случае проявляется их посредственность, становится очевидным их несоответствие занимаемой должности, званию, известности и т.п.
Таким образом, реальная опасность заключается в том, что посредственность занимает не соответствующее ей место, место, на котором проявил бы себя лучше кто-нибудь другой. Посредственный человек может не осознавать, что он занимает чужое место, но чаще всего, почти всегда он это знает. Когда человек, занимающийся не своим делом, осознает это и принимает без чувства обиды, его несоответствие делу не столь страшно. В этом случае он уступает свое место более способному или таланту, как только тот возникает, без борьбы. Посредственность, не претендующая на место таланта, не борющаяся с ним, безобидна, и само понятие посредственность к таким людям приложимо лишь условно, без того негативного смысла, который этому слову обычно придают.
«Жить – значит вечно быть осужденным на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире… Даже отдаваясь безнадежно на волю случая, мы принимаем решение – не решать» (Ортега). Большинству людей свойственно не искать в жизни свой путь, а плыть по течению, подчиняясь складывающимся обстоятельствам. В результате весьма часто, чаще всего люди, выбирая «не решать», занимаются в жизни не своим делом. Они привыкают к такому положению вещей, смирившись, живут по инерции, но в глубине души они понимают это несоответствие. Нагляднее всего для понимания этого несоответствия – их сосуществование с талантом. И в абсолютном большинстве случаев люди принимают превосходство таланта, относятся к нему с подобающим уважением и с любовью: ведь талант – от Бога.
Если же человек не осознает своего несоответствия выполняемому им делу, занимаемому им месту, у него может возникнуть ощущение несправедливости при вознаграждении за труд и распределении материальных благ или почестей, может появиться чувство обиды. Так возникает зависть – чувство весьма опасное по его реальным последствиям в жизни. Ощущение несправедливости – вот первопричина возникновения зависти. Каин, за что ты убил брата Авеля? – Из зависти, Господи.
И наиболее страшна и поистине социально опасна посредственность тех, кто понимает, осознает свое несоответствие и при этом не хочет с этим примириться и сознательно идет на борьбу с талантом. В этом случае зависть к таланту, который очевидно имеет больше прав на определенный род деятельности, питает чувство поистине смертельной ненависти. Человек, испытывающий такую зависть и пестующий такую ненависть, вследствие ложно понимаемой справедливости неминуемо восстает против Бога; вот где истоки всевозможных утопий и революций. Агрессивная, воинствующая посредственность всегда убийца таланта, вот почему все тоталитарные режимы истребляли талантливых людей.
Таким образом социальная опасность посредственности – не в «человеке паники», а в тех, кто, занимая не свое место, место талантливых людей, не хочет уходить со сцены и в борьбе за это «место под солнцем» движим завистью и ненавистью – чувствами отнюдь не паническими. В борьбе с талантом посредственность беспощадна, а происходящее в современной культуре и является следствием этой борьбы. Современный «гуманитарный мир» структурирован таким образом, чтобы облегчить победу воинствующей посредственности. В результате сегодня «на всех углах земного шара» разыгрывается гуманитарная трагедия, свидетелями которой мы и являемся. Особенно хорошо это видно на примере нашей литературной ситуации – но стоит коснуться этой темы, как тут же напрашивается еще одно возражение вам: не социальная опасность, а состоявшееся засилье, или, используя замечательное слово братьев Стругацких, торжество одержания.
«Страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит», – сказал Бальзак, и вы, конечно, знаете, что нечто подобное о посредственности в литературе сказано едва ли не каждым крупным писателем. Мы видим результаты этой борьбы в сложившейся у нас литературной ситуации. Там, где литературой по большому счету признавались произведения десятков талантливых писателей, сегодня – сотни посредственных. Кто именно из них будет издаваться и продаваться, решает реклама. Авторов не признают, как это было когда-то, а раскручивают. Таким образом у любого посредственного писателя появился шанс, о каком раньше он и мечтать не смел, – стать известным. Не обязательно уважаемым – но хотя бы известным и, следовательно, оплачиваемым. Им есть, за что бороться, и в этой борьбе они не гнушаются любыми средствами.
Посредственность с экрана телевизора заявляет: талант сегодня не нужен вообще, сегодня главное – изобретательность. Заменив талант изобретательностью, она существенно расширила «область своего применения». К тому же, если раньше разделение на таланты и посредственность определялось людьми с нравственным авторитетом и по-своему талантливыми в этой области (области определения степени способностей) – даже в советские годы, когда хоть и подспудно, но существовало общественное мнение, в котором творческие люди, люди таланта, играли решающую роль, – то сегодня именно эти места и заняты посредственностью, и она определяет в средствах массовой информации, кого во всеуслышание называть талантом. Естественно ожидать взаимоподдержки посредственности на всех уровнях литературы – что и происходит в реальной жизни. Посредственность у нас одерживает победу за победой, а результатом такого «одержания» является небывалая серость современной публикующейся литературы.
Правда, победа посредственности, ее одержание иллюзорны, ведь она знает, что занимает не свое место, и в любой момент может обнаружиться, что король голый. Ее усилия направлены на сохранение достигнутого статус-кво. И главным среди этих усилий является всеобщая, молчаливая договоренность посредственности не подпускать талант к литературному процессу и средствам массовой информации. Сущность такой договоренности сродни мафиозной: чтобы сохраниться, она не имеет права дать выйти на сцену ни одному таланту; если же талант все-таки пробивается, его замалчивают. Ведь талант очевиден, и в сравнении с ним посредственность проигрывает настолько наглядно, что общественное признание любого таланта равносильно ее поражению. Разумеется, никакой тайной договоренности, никакого «жидомасонского» заговора не существует – но тем нагляднее эта негласная сплоченность посредственности.
Как она добилась такого самовластья? Самый простой способ – сделать так, чтобы литературного процесса не было вообще. Литературный процесс нужен талантливой литературе, он нужен ей, как воздух, она подпитывается обратной связью с читателями и критикой, творя живое и ощущая себя живой в этом процессе, – но он совершенно не нужен литературе посредственной. У нее другая задача – не литературная, а прагматически-социальная. Вот почему у нас нет литературного процесса – и прежде всего литературной критики.
При советской власти литературная критика была загнана в подполье, поскольку критика принципиально идеологична. Сегодня острая литературная критика не подпускается к литературным площадкам, поскольку нынешней литературе, которая правит бал, она не только не нужна, но и опасна. Посредственность, как бы она ни была изобретательна, в открытой дискуссии неизбежно проигрывает; поэтому у нас имеет место не критика, но видимость критики, не литературный процесс, но его имитация. (См., например, на том же сайте http://polemical.narod.ru мой ответ Л.Аннинскому «Реплика «из тумбочки»» – на его статью в «Литгазете»). Талантливая литература так же, как и литературная критика, загнана в подполье, а посредственность, за отсутствием литературного процесса, за отсутствием литературной критики заняла место талантливой и делает вид, что она и есть литература.
Наша цивилизация – все еще цивилизация печатного слова, даже если мы считываем его с экрана компьютера. Не берусь судить, что с нами будет и как нам выходить из сложившегося положения, если изменится сама цивилизация; возможно, она сама поправит дело. В нашем же случае, на мой взгляд, решающую роль должна сыграть литература. Она должна вернуть свой авторитет и, соответственно, свою нравственную роль и подтолкнуть общество к религиозному возрождению. Но для этого литературу надо «реформировать». Как это сделать при той блокаде, которой таланты загнаны в подполье? Возможно ли прорвать блокаду посредственности? Думаю, что возможно. И даже догадываюсь, как это сделать. Но прежде чем говорить об этом, следует избавиться от иллюзий по поводу того, что на самом деле происходит с нашей литературой. Ибо первый вид созидания – разрушение иллюзий. В том числе и тех иллюзий, которые «вводит в оборот» ваша лекция.
Вы можете упрекнуть меня в «сбое диалога», в том, что я «отвечаю не на то, что вы говорили», что лекция прочитана с одной точки зрения, а мой «ответ» вам написан с другой, а потому и не является ответом. Что ж, я предложил свою точку зрения на поднимаемую вами проблему, и мой взгляд с этой «точки» соответствует заглавию моего ответа. Он соответствует и заглавию вашей лекции, хотя полемически – если, конечно, руководствоваться общепринятым пониманием слова «посредственность». Но, поскольку вы трактуете это слово иначе, справедливость требует разобрать ваш подход к проблеме, посмотреть на ваши доводы с вашей точки зрения – даже если вы толкуете это слово произвольно. Итак, по-вашему, «человек паники», который мир воспринимает только опосредованно и потому подвержен сильному влиянию всевозможных полит- и прочих демагогов и из страха всячески «огораживает» свое место в этом мире, – вот главная социальная опасность на сегодня.
Совершенно очевидно, что для анализа литературной ситуации эта кандидатура никак не годится: все-таки для участия даже в литературной тусовке нужна смелость и активность большая, нежели крохи той, которые вы оставляете «человеку паники». Что же касается ситуации гуманитарно-политической, то я не вижу этому человеку места и в ней. В гуманитарной области засилье посредственности связано с откровенной борьбой за власть и кормушки (с этого я и начал свое письмо) – именно это привело к общему падению уровня преподавания и, как следствие, к «обнаглению» студентов. Но засилье посредственности – процесс для гуманитарной области общий, это не могло не затронуть и политику тоже. Для тех, кто хоть иногда смотрит телевизор, достаточно посмотреть на лица наших ведущих политиков, даже не включая звук. И тем не менее, при всей их серости, они, дорвавшись до власти, с помощью современных политтехнологий так умело манипулируют «маленьким человеком», что язык не поворачивается не то чтобы обвинить, но хотя бы упрекнуть в этом его самого и тем более – назвать его «человеком паники». Люди не «паникуют», людей попросту обманывают. Лучшим доказательством этого является тот факт, что на выборах 80% имеющих право избирать не выказывают доверия избранной ими же власти.
Но если «человек паники» ничего не решает в литературной и гуманитарно-политической ситуации, то, может быть, он представляет социальную опасность в среде церковной? Ответ Иоанна Павла II на вопрос, кто виноват в расколе церквей, – замечателен, я полностью согласен с тем, что в этом виновата посредственность, но, во-первых, такой ответ требует комментария, так ведь можно ответить и на вопрос, кто виноват во всем, что происходит в мире; а, во-вторых, Папа имел в виду совершенно не тот смысл слова «посредственность», какой подразумеваете вы. Посредственность церковной верхушки, которая привела к расколу, – вот та причина, которая имелась им в виду, и, опять же, дело не в «маленьком человеке», не в «человеке паники», а в тех, кто всегда стремится занять командные посты, хотя не имеют на это права. Вот главная проблема, которую, как ни крути, следовало бы обсуждать и от обсуждения которой вы старательно уходите.
Мы не знаем, как наше слово отзовется, но за любое слово, сказанное вовне, обращенное к читательской аудитории, более широкой, нежели круг близких и друзей, наша ответственность утысячеряется. Да, наша ситуация «пестрая и мутная». Говоря вашими же словами, «насилие становится неприметным, носители его – анонимны… Жертв как будто вовсе и не видно». Но тем более мы должны быть предельно ясны и отчетливы, обсуждая «опыт существования в виду зла» (а именно о борьбе добра и зла по существу должна идти речь); мы не имеем права идти «путем новой кривды, то есть равнодушия к тому, что происходит» – ведь это «подозрительно напоминает обыкновенное наплевательство», и возникает опасность нашей сопричастности торжествующему злу. А «союз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможной встречу со «старой правдой»». Именно подобный союз со злом людей талантливых – зло абсолютное; я полагаю, Федье, считающий, что всякое зло абсолютно, вынужден был бы согласиться с моей поправкой.
Разумеется, я и не думал обвинять вас в сознательном сотрудничестве со злом – с этого я и начал мое письмо. Именно мое отношение к вам как к человеку талантливому вынудило меня его написать: либо я переоценивал ваш талант, а вы не понимаете, что происходит с русской литературой, либо вы просто испугались открытого разговора о нашей литературной ситуации и, пусть подсознательно, но ушли от него, искусственно подменив суть проблемы. Но в таком случае ваша лекция – чистейшей воды спекуляция, построенная на сознательной подмене понятий. Для меня это даже огорчительнее: талантливых людей так мало, и если еще и каждый из вас окажется «человеком паники», поддастся страху и будет вместе с диктующей литературе посредственностью замалчивать опасность сложившегося положения, это станет позором нашей литературы.
5 октября 2007 г.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Владимир Козаровецкий: Не социальная опасность, а торжество одержания. Критические статьи.
Посредственность у нас одерживает победу за победой, а результатом такого «одержания» является небывалая серость современной публикующейся литературы.
25.10.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|