Серафим Васильевич Знаменский: Что было неделю тому назад?.
Бывает ли в литературе ситуация, когда редактор не имеет морального права корректировать присланный ему текст? Когда не поднимается рука отослать рукопись на доработку? Когда сама мысль о не совсем изящном стиле кажется святотатством?
Вы знаете, оказывается бывает… Бывает, если рукопись написана в нечеловеческих условиях. Написана там, где само понятие "Человек" извращено и растоптано, где жуткий, липкий ужас безысходности овладевает каждым, заполняя душу целиком, полностью, до краёв, без остатка…
Конечно, праздные любители изящной словесности найдут здесь кое-какие огрехи. Флаг им, как говорится, в руки. Но для экстремальных условий, когда всё писалось сразу и "набело", текст этот имеет невероятно высокий литературный уровень… Автор совершенно феноменальным образом сумел передать тревожную, гнетущую атмосферу, - её чувствуешь, она довлеет над читающим это… А ведь текст даже не был предназначен для публикации…
И ещё. В нём есть главное – душа и фантастическая энергетика автора. Автора, ныне покойного. А я… Я публикую всё это без правки…
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Юрий Лопотецкий
|
Что было неделю тому назад?
Что было неделю тому назад?
10.12. в воскресенье целый день у Галины. Последнее «трио» (в то время я не знал, что оно –последнее). Смеялись, поднимали тосты: «Дай Бог не последний раз!» Закусывали лапшой («ушками») с аппетитом. Дня за два Г. еще говорили: «Хочу лапши, умру. Если меня отправят в спецлагерь, прежде чем я не поем лапши». У меня после выпивки (впервые за все подобные случаи) закружилась голова. Г. держалась молодецки, когда приходили посетители. Выходила в переднюю комнату, делала перевязки. Вынимала инородные тела из глаза. Дальше – минута близости. Г. смеялась, была ласкова. Потом принесли двух тяжело-раненых (вольные с попаданием под машину). Минут 20 провозились с ранеными, пока не провели (нззб) сворой помощи! Дальше… я не помню…. Кажется, как обычно за последние дни, пользуясь спасительной полярной ночью и услугами добродетельной черной пурги, я вышел вместе с Галиной. Так вдвоем мы прошлись под ручку до щитов.
11.12. – понедельник. Утром был у Г. (вернее часов в 12 дня). Быстро захватил пробирку с кровью для реакции Вассермана, пошел в город – в санбаклабораторию. Там встретил Костю (был санитаром стационара). Он сказал, что из «Нагорного» уже в субботу обработали и не выводили на работу тех, кого должны отправить. Как всегда…..нрзб… в мартовскую пургу (?). Он говорит, что будут отправлять в 6 л/о спецлагеря. Из лаборатории ушел в 6 часов. Захватил с собой купленный для одеяла материал и небольшой отрез «май (?)» Галине на платье.
«Ух, какая я жадная… Я бы сама это не купила, пожалела бы денег. Но хорошо, что вы купили шелк. Материал, одеяло будет – на 10 лет. Теперь купите еще простого материала для низа и в следующее воскресенье мы вдвоем выстегаем одеяло». Бедная! Она не знала, где она будет на следующий день!..
Очень довольная, Галина спрятала покупку. Села рядом со мной, как ребенок, прильнула ко мне, словно чувствуя беду. Я поцеловал ее в высокий лоб, крепко прижал голову к своей груди и тихо сказал на ухо: «Если забеременеешь, не делай аборта. Слышишь?»
Проклятая память! Почему я не помню, как на этот раз мы расстались. Почему я пропустил зря, не уловил, для того чтобы хранить вечно редкие минуты доверия, близости. Счастья?
Я должен был пить глазами тепло ее глаз, запечатлеть в памяти каждую черточку, каждое движение. Все это не повторяется.
…Кажется, Галина пошла первая. Я переждал несколько минут, сказал пару слов. Кто-то вышел вслед за ней. На дворе было темно, холодно. Звезд на небе не было видно, только внизу под горой сверкали. Горели, мерцали далекие огни большого города, возможные огни чужого счастья.
12.12.50. Спал тревожно. Проснулся часов в 5. Не могу заснуть. Вот уже гудок – 7 ч. Идти или не идти на рудник узнавать –вышла она на работу или ее уже не выпустили. Лежу. Голову сверлит одна мысль. Неужели ее не вывели? Слышу шаги. Кто-то идет… Наверное посыльный, за мной, сказать, что Галя не пришла. Нет. Шаги уже не слышны. Человек прошел мимо. Продолжаю лежать. Все тихо. Только нервы напряжены, вздрагивают от каждого шороха. Жду. Слушаю и жду. Вот в стационаре прошел больной, шлепая тапочками по полу. Снова тихо. Вот снова кто-то идет тяжелым быстрым шагом. Стук в дверь. Если стучит, значит чужой, значит… В комнате почему-то стало мало воздуха. Входит Залипулин (?) «Доктор, меня просили передать, что Галину не выпустили… Ее отправляют в спецлагерь».
Началось!!! Началось!!! То что ожидали и в отношении чего все же подсознательно надеялись, что и на этот раз минует нас чаша сия.
Не успел одеться – снова посыльный. Вызывают к телефону (в кабинет к нач. л/о). Быстро иду, узнаю: «»Доктор, придите на медпункт по личным делам».
Нервная дрожь. Или на дворе вдруг стало так нестерпимо холодно? Выхожу за вахту лаготделения. Еще совсем темно. У вахты зоны оцепления едва заметны стоят закутанные, неподвижные, молчаливые фигуры женщин. Это ночная смена – ожидает конвоя. Издали – никого не узнаю. Не замедляя шага – решаю идти в контору рудника. Вдруг неожиданно, из тени от щитов снегозащиты, выделяется какая-то из женщин, передает мне записку, говорит: «Галю не вывели, ее отправляют». По голосу узнаю Аню Дейнеко. Вместе идем на медпункт. Честно!
Дальше быстро собираем всю ту мелочь, которую Галя просила передать. Аня уходит, забирает с собой вещи. Я сажусь писать записку- мою первую записку Галине. Может быть, она будет и последней? В голове опустошенность, слишком много надо сказать за эти 10 минут, в этой первой записке. А сказать нужно ТО и ТАК, чтобы тепло слов согрело, успокоило, дало путеводную нить для жизни человеку уходящего из жизни. Что я ей могу сказать такого запоминающегося, светлого, что придало бы ей силы перенести, перетерпеть, перебороть все уготованное…
Пишу (по пунктам):
Помни мои слова, которые я сказал (если забеременеешь, не делай аборта).
. …Я не сохранил в памяти точного содержания записки. Всех пунктов набралось десять или двенадцать. Основная мысль была: не чувствуй себя одинокой. Я буду помнить о тебе, я буду ждать тебя, я буду стараться помочь тебе, помочь твоим родителям, береги себя. Не плачь.
Около 9 ч. бегу к Дейнеко, передаю записку. Начальства рудника еще нет. Гл.бухгалтер обещает, что с приходом Луценко он потребует, чтобы Галину вывели сдать числящееся за ней имущество.
10 ч. Пришел Луценко. Удивляется, как это Галину отправляют без предупреждения! Звонит по телефону к зам.начальника л/о, потом в дежурную, договориться о высылке конвоя. Ему обещают Галину выпустить, стрелка выделить и д.д., и т.д.
11 ч. Галины нет. Снова звонки. Оказывается, стрелка еще не выслали, но обещают немедленно выслать.
12 ч. Галины нет. Зам.нач. 7 л/о снова обещает. Дежурный по дивизиону отказывается. Говорит, что этап стоит на вахте, уже послан конвой для сопровождения этапа. Выводить теперь невозможно.
Луценко по телефону убеждает дежурного, что этого быть не может, этап только собирают. Дежурный обещает лично пойти на вахту и выяснить на месте.
1 ч. дня. Галины нет. Снова звонок к нач. л/о. Тот удивляется тому, что его распоряжение не выполнено, обещает немедленно вывести з/к Соколинскую (?) для сдачи дел. Дежурный по дивизиону сообщает , что выводной направлен.
2 ч. дня. Узнаем, что выводной пришел, привел бригадира женской бригады за какими-то отставшими женщинами. Галину конвоир не взял. Опять звонок к нач. л/о. Тот сообщает, что теперь выводить уже поздно, этап отправляют в 4 часа. К тому же выводить и незачем. Крупный разговор по телефону. Договариваемся выслать свою машину, своего выводного и через 15 минут вернуть Галину в зону для следования в этап.
Кто поедет? Диспетчер ушла на обед. Я ехать не могу, меня не пропустят в зону. Тогда решаем ехать вдвоем – главбух (вольный) и я. Направляемся в гараж, быстро готовят машину, выезжаем. На вахте нас уже ожидает человек с винтовкой (конвоир для Галины). Несколько минут и мы у 7 л/о. Бухгалтер с конвоиром уходят на вахту, я остаюсь около машины. Смотрю на пустынную бескрайнюю зону, на ряды унылых бараков, на колючую проволоку. В одном из этих бараков находится сейчас Галина, разбитая, уставшая, одинокая, плачущая. Я стараюсь угадать, в каком это может быть бараке. Я всматриваюсь с надеждой в фигуры женщин, которые изредка появляются в проходах между бараками. В каждой фигуре я хочу увидеть Галину. Однако ее нет. А на дворе ужасно холодно. Сквозит ветер, пронизывает до костей. К тому же я одет только в летние брюки. Мой бухгалтер и конвоир почему-то не выходят из вахты. Я прохаживаюсь около машины, проходит минут 20. Появляется бухгалтер и сообщает, что он наконец дозвонился, сейчас Галину выведут.
Снова ожидание у вахты. Снова перед глазами колючая проволока, вышки известной архитектуры, занесенные снегом облупленные бараки, пустынная дорога, между бараками одинокие озябшие обреченные фигуры женщин. Галины среди них нет.
Холодно, ужасно холодно, обидно, тяжело на душе и нудно. Хочется как ребенку заплакать. Начинает смеркаться. Галины нет.
Вдруг из одного барака появляется толпа женщин, человек 50, с узлами, чемоданами, матрацами, мешками. Они приближаются к кирпичной бане, стоящей у входа в зону. Кто-то из провожающих узнает меня, кричит, что Галя здесь. Я прошу, чтобы Галя подошла к вахте, сам кричу: Галина!Галина!!! Вот среди толпы я узнаю ее, в зеленом бушлате, в ватных зеленых штанах. Она согнулась под тяжестью вещевого мешка и чемодана. Ооба эти предмета связаны веревкой и перекинуты через плечо. «Галина! Галина!!!»Она не слышит. «Галина, Галина!» Вот словно птица она метнулась на крик, вышла из рядов, обернулась ко мне, что-то сказала или мне показалось, что сказала, и снова. Согнувшись, повернулась спиной, скрылась в толпе. «Галина! Галочка! Галка!» Снова никого нет. Только несколько провожавших женщин, по-видимому, меня хорошо знающих. Одна из них подошла ближе к проволочной зоне. Она сказала: «Галя очень расстроена, плачет, говорит, что подойти не может. Уже поздно… Но вам, доктор, есть записка, я сейчас ее принесу.» Минут 5 ожидания. Я давно уже не чувствую холода. Вот снова появляется женщина. Спрашивает меня – как передать? Я говорю: бросайте через проволоку. Она бросает. Порыв ветра подхватывает бумагу. Я бегу за ней. Хватаю розовый листок – в нем ничего нет. Осматриваюсь кругом. Вижу 6 у ворот около проволоки, в запретной зоне, лежит синий конверт. Я быстро подбегаю, поднимаю конверт, прячу его, а сам принимаю непринужденную, совершенно безразличную позу. «Кажется, удалось», думаю я. Едва успел так подумать, как подходит вахтер-узбек, что-то ищет в снегу, говорит: письмо, письмо, где письмо? – Какое письмо? –Дай письмо. -Никакого письма у меня нет. – Как нет? Есть письмо. Дай письмо. –Никакого письма у меня нет. Я приехал с конвоем за женщиной, а не за письмом.» По-видимому, службист-узбек видел, как женщина бросила письмо, но он не видел, что я его поднимал. Или мой вид показался ему очень убедительным. Во всяком случае он от меня отстал. А я воспользовавшись благополучным обстоятельством. С боем отошел к машине, залез в кузов, думаю куда спрятать записку, чтобы не нашли и при обыске. Хотел передать шоферу. Снова вышел из кузова. В этот момент из вахты выходит бухгалтер, говорит: сейчас придет Галина. Но я уже не верю никакому бухгалтеру, сжимаю в кармане свою записку. Думаю о записке. Дальнейшее происходит словно во сне. Я не видал, как Галина выходила из проходных дверей вахты. Я заметил Галину около машины. Быстрыми, проворными, сосредоточенными движениями она взобралась в кузов (я не успел помочь ей) и села на сиденье спиной к кабинке шофера. Лицо ее на мгновение осветилось меркнувшей зарей. Первое, что мне бросилось в глаза: Галина похудела. И еще: ее особый настрой, грустно сосредоточенный вид. Заработал мотор. Бухгалтер и я сели на боковые скамейки. Машина стала разворачиваться.
На подножку вскочил конвоир с винтовкой. Я пересел на среднюю скамейку к Галине. Итак, я сижу рядом с Галиной, смотрю ей в лицо. Она не плакала, была сосредоточенна, словно совершала какую-то большую внутреннюю работу. Иногда казалось, что она вообще не замечает нас. Голова была приподнята, глаза прищурены, как это бывает при решении сложной математической задачи. Несколько мгновений она молчала. Вдруг все линии лица пришли в движение. Галина закусила губы, углы рта опустились от сдерживаемого рыдания и она склонилась ко мне на плечо. Полились слезы…
-Галина! Милая Галина! Не надо. Не плачь, моя милая, хорошая, родная, любимая моя Галина! Сой Галчонок, Галюсенок, моя Галю!
Слышались сдерживаемые рыдания. Я левой рукой обнимал Галку, прижимая ее к груди. Вохровец смотрел на нас, не зная, как реагировать на это явное нарушение лагерного режима.
Вдруг Галина приподнялась. Быстрыми движениями она освободилась от моих рук. Она уже не плакала. На лице была написана решимость.
- Серафим Васильевич. Я прошу вас, меня не дожидайтесь, женитесь, чтобы Вам было хорошо.
- Сообщите маме.
- Еще одно: подайте заявление, старайтесь освободить меня из спецлагеря.
- Заберите все мои вещи, ничего не оставляйте.
- -Заберите вату, сделайте себе одеяло.
- Уйдите с рудника. Вам тут больше нечего делать.
Машина быстро двигалась. Встречный ветер жег лицо. Я снова привлек Галину к себе на плечо.
- Я жить не буду.
- Что?
- Я жить не буду.
- Что??
- Я говорю: я ни с кем жить не буду.
Подъехали к поселку. Бухгалтер сошел с машины. Мы остались втроем: я, Галина и конвоир. Еще минута – вот и вахта. Я говорю конвоиру, что он может не беспокоиться, остаться на вахте, а через 15 минут мы на машине подъедем и он нас снова отконвоирует в 7 л/о. Но конвоир что-то не хочет покидать нас. Машина проследовала вахту. Конвоир с нами. Наконец в коридоре мы отвязались от человека с ружьем и вдвоем взошли к начальнику рудника.
Л-ко видимо был расстроен происходящим. Он клянется честным словом, что вчера ничего не знал об этапе. Не верить ему нет основания.
Побыв в кабинете начальника рудника минуты две, мы направились в медпункт. Конвоир дожидался нас у выхода из конторы. Я снова предложил ему подождать тут, пока мы не сходим в медпункт, но он опять не соглашается, идет за нами. Даже в медпункте он не остался в первой комнате, но все время стоял в дверях второй комнаты.
Галка быстро стала передавать. Пока дурак Кукта пересчитывал столы, ведра и т.д., пока писался протокол передачи, Галина попросила перевязать ей пальцы. Тут только заметил я на ее руках две большие ссадины, которые она получила, когда несла багаж.
Я перевязал ей ссадины. Моцак передал ей две коробки консервов. В сутолке и спешке она ничего не поела, хотя и сказала, что в этот день не брала крошки хлеба в рот. В сутолке и спешке она позабыла взять с собой рабочее платье, которое висело за шкапом. Ну вот протокол передачи подписан. Галина чего-то торопится. Мы прощаемся. Снова идем к гаражу: Галина, я, Аня, конвоир. Я захожу в гараж. Требую машину. Галина не входит внутрь, Разговаривает с Аней. Вот машина готова. Мы опять садимся на сиденье спиной к кабинке. Машина трогается. Мы оба смотрим на скрывающуюся картину рудника 3/6. «Вероятно, в последний раз видит все это»»»,- мелькает у меня в голове. До 7 л/о 3-4 минуты езды. Галина не плачет. Стало почти совсем темно. Вот и вахты 7 л/о. Мы крепко целуемся. Галина протягивает мне мизинец, и мы крепко пожимаем друг другу мизинцами ( у детей – знак дружбы). Я провожаю Галину к вахте. Еще раз пожимаю ей руку, она входит в проход. Я быстро отхожу от вахты, смотрю с дороги, как она выйдет – из внутренних дверей. Прошла минута! Вот показалась и она. Огляделась кругом. Увидела меня. Быстрыми целеустремленными шагами прошла к стоящему у вахты кирпичному зданию лагерной бани. Вот она еще раз оглянулась, махнула мне рукой и не задерживаясь, быстро вошла в помещение.
……………………………………………………………………………………………
Все кончилось…
На дворе холодно, ветер пронзает до костей, а на душе – еще хуже, нудно. Хочется плакать, но слез нет. Хочется уйти в тундру, туда. где нет людей , и там, где никто не услышит, завыть, по-волчьи завыть, чтобы в нудных протяжных томительных звуках вылить одиночество, горе, физическую боль души. Галинка! Галка! Галю… Мой родной Галюсенок. Моя близкая, любимая, родная Галя, Галчонок. Я иду навстречу ветру, тысячу раз повторяя дорогое имя в десятке разных вариаций. Оглянувшись назад (не идет ли конвоир и не услышит ли вахтер на вышке), вполголоса пытаюсь завыть. Хорошо, что дует черная пурга: ничего не видно и ничего не слышно, кроме завывания ветра. И понять нельзя, то ли свободный тундровый ветер воет, прорываясь сквозь щели сторожевой вышки, то ли натянутая колючая проволока под заполярным ветром стала гудеть, звенеть и плакать, словно струны гигантского, еще не виданного оркестра, то ли одинокий человек подвывает ветру и в нудных протяжных, надрывающих сердце, томительных пронзительных звуках изливает тундре свое одинокое невыплаканное горе. Галя! Галю! Мой Галчонок! Мой учитель, мой друг, мой ребенок, моя сестра, моя жена, моя совесть, моя первая и единственная подруга, мой Робин Гуд. О, моя Галю!!!
---------------
Прим. редактора.
Фрагмент дневниковых записей Серафима Васильевича Знаменского, врача одного из норильских лагерей, прислал Василий Знаменский, сын автора.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Серафим Васильевич Знаменский: Что было неделю тому назад?. Прозаические миниатюры.
01.11.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|