Вадим Шамшурин: В коконе.
На авторской странице Вадим Шамшурин написал, что его рассказы "...замешаны на ощущениях и малопонятных образах и мыслях. Такая проза интересна не многим".
Скромно, но неверно. Интересна. И, надеюсь, не только мне. Как сказал Григорий Козинцев о Викторе Шкловском: "Это было высшей степенью субъективности - потому и стало объективной ценностью".
Но дело ещё и в том, что в мироощущении автора и его вечно одинокого героя, в его неприглаженных
фразах - "дышит" вся русская классика. Герой его давнего рассказа "Здесь жила улитка" - духовный
правнук Мити из "Митиной любви" Бунина, родившийся на сто лет позже и испивший из той же горькой чаши. Но там - чистая красота русского имения, звёзды и цветущие деревья. Здесь - пивные, подворотни и ненормативная лексика. Бунинский Митя погибает, а наш современник - нет, умерла только "улитка" - хотя неизвестно, что хуже...
Рассказ "В коконе" - очень петербургский. Писать по-настоящему петербургскую прозу непросто. Это мало у кого получалось.
Герой, конечно, одинок и потерян, но что с ним происходит? Что это - обострённая чуткость больного, видящего то, что недоступно здоровым, как Свидригайлов из "Преступления и наказания"? И кто эта бледная девушка в серой одежде?
А неважно, кто и что. Важно - где. Взгляд чёрных глаз девушки неотступен, как у ростовщика из
гоголевского "Портрета". В Петербурге всё возможно. В любое время года этот город не вполне реален.
А Казанская улица и правда надламывается у дома номер девять, следуя изгибу близкого канала. И в том безымянном тупичке над ржавыми крышами действительно виден золотой купол Исаакия.
Оттуда буквально два шага до дома, где на четвёртом этаже, под самой крышей жил когда-то Родион Раскольников.
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
В коконе
Как называлась эта улица? Вначале я даже не задумывался об этом. Брел себе по ней, едва ли поднимая глаза выше тротуара. Мне было себя очень жалко. Надо же, это случилось со мной, а я ведь этого совсем не заслужил. Вот так в момент выброшен на обочину, никому не нужный, одинокий, с ноющей болью в груди. Что делать? Как жить? Будешь ли тут думать о каких-то там названиях? Да и какое это имеет значение? Улица как улица, с перебитым хребтом.
Я впахивал. Другим словом это не назовешь. По двенадцать четырнадцать часов зависал на работе, частенько оставаясь на ночь – «Вован, пришла поставка, нужно как можно скорее принять, разложить, вывесить в зал. Часы, как сам понимаешь, двойные. Так что?» – «Нет проблем, шеф!» А как же иначе? Да, я перерабатывал. Плевать я хотел на законодательство с трудовым кодексом, с сорокачасовой рабочей неделей, плевать мне было и на здоровье. Что это вообще такое, в двадцать два? Работай, Вован!
А что еще делать? На диване лежать? Или с мамашей алкоголичкой пялится в телевизор, и бухать с её хахалями? Предаваясь противоестественным связям время от времени. Нет, уж дудки. Лучше впахивать так, чтобы слюни текли. И чтоб ни одной лишней мысли.
Чем меньше я был дома – так, чтобы только переночевать – тем мне было лучше. К тому же суммы денег, которые получались после всех этих ночных-дневных смен, обретали размеры для меня внушительные. Они давали мне так желанную независимость. Или скорее очередную иллюзию.
Но в какой-то момент что-то во мне пошло не так. Что-то внутри сломалось. Хотя вначале это показалось мелочью. Под левым соском вскочил прыщик. Я на него случайно обратил внимание, коснувшись груди, и почувствовал вдруг огрызнувшуюся боль. Были очередные сутки. Часа четыре утра. Я задрал футболку, посмотрел, что это там… ничего не увидел особенного. Прыщ он и есть прыщ. Даже думать об этом не стал. Потащил дальше свою коробку. Муравей не размышляет, он подчинен воле Хозяйки Улья.
Когда пришел домой, завалился спать, а вечером проснулся от неприятного ощущения в груди. Уперся подбородком в грудь, скосил глаза – вокруг гнойной капсулы кожа покраснела, и при прикосновении чиркало болью. Сосок неприятно щекотало. Словно изнутри. Прямо по нервам. Я пошел в ванную, попытался прыщ выдавить. Ничего не получалось, он уходил в глубь.
Пошел в аптеку, купил мазь – «Гной вытягивает?» - «Вытягивает» - «Давайте!»
На следующий день я не мог поднять руку выше головы. Грудь болела. Все побагровело и распухло.
«Ты чего это все за сердце держишься?» - «Ничего я не держусь»
Дома снял налепленную повязку с мазью. Гнойник стал больше. Я решил проткнуть его иголкой. Это ни к чему не привело. Показалась вместе с гноем кровь. Боль стала резче. Облегчения никакого я не почувствовал.
«Ты что хреново так работаешь?» - «Все нормально, шеф! Просто не выспался» « Давай, давай, шевелись!» - «Окей, шеф!» - давил улыбку.
Поднялась температура. Грудь пульсировала острой болью. Мне стоило больших усилий выполнять обычные привычные действия. А все носились мимо, был очередной авральный день. Поставки, отправки, заказы, довесы. Застрелиться!
Чувствуя себя, словно совесть моя не чиста, словно я обманываю кого-то и от работы отлыниваю, я подошел к начальнику и попросил отпустить меня домой.
«Почему это?» - «Неважно себя чувствую…» - «Ты что, охренел?! На кого я склад оставлю? Дорабатывай!» - «Окей, шеф!».
Только после я поехал в поликлинику. Регистратура закрывалась. Тетечка за окошкам уже снимала белый халат
«Мне к хирургу…» - «Вы записаны?» - «Нет…» - «Ну, тогда только завтра. На девять утра» - «А можно раньше? Мне надо на работу» - «Давайте раньше. На восемь тридцать» - «А еще раньше?» - «Молодой человек, вы что, издеваетесь?!!».
Всю ночь я не сомкнул глаз. Было больно.
«Что вы так тянули? Почему не пришли сразу же? У вас абсцесс левой груди. У вас там гноя с чашку. Берите направление на операцию и быстро ко мне» - «Мне на работу…» - «Вы что, охренели?! Какую работу?! У вас тело гниет!»
Я ходил каждый день на перевязку. Обильно из раны каждый раз выдавливали, выскребали, вытягивали гной. Он собирался в густые пробочки – их доставали из груди острой малюсенькой ложечкой, по ощущениям казалось, что прикасаются прямо к сердцу – так глубоко уходила ложечка.
Я позвонил на работу и, чувствуя вину, сообщил о том, что я на больничном, почувствовал, как задохнулся от досады шеф. А затем он сказал недоверчиво:
«Мне обязательно принеси больничный».
Я понял, что он мне не верит и думает, что я отлыниваю от работы. Когда я вешал трубку, у меня было такое чувство, что у него есть на это все основания.
У меня появилась куча свободного времени. На перевязку я тратил от силы один час со всеми очередями. И после того, как мне лепили на грудь очередную повязку с какой-то таинственной мазью с совсем не медицинским названием…
Врач, маленькая энергичная женщина, вбегала в перевязочную, где беспомощный на высоком столе лежал я, прикасаясь кожей к холодному мокрому целлофану. Медсестра мокрыми резиновыми перчатками, надетыми на руки лишь едва, так что висели резиновые пальцы, сдирала одним движением повязку, выливала внутрь раны перекись, собирала тампоном гной и кровь. И я еще лежал некоторое время в ожидании. По ране гулял холодный воздух, было неприятно щекотно внутри. Маленькая женщина впивалась пальцами в грудь, разводила края раны, смотрела, приговаривая что-то утешительное, а я тем временем корчился, изображая, что мне совсем не больно, женщина в тех местах, где рана уже сомкнулась, одним движением скальпеля раскрывала ткани вновь. Я скалился и думал лишь об одном – все это должно скоро закончится. Рано или поздно. В любом случае.
… я выходил на проспект, нырял с него на эту улицу и шел прямиком в кофейню. Пить кофе, есть горячие вафли. Так начинался день. Куда деть время, я не представлял. Меня ломало. Я скучал. Я терзался своей ненужностью и никчемностью. Я думал о том, как там они без меня, наверное, вешаются, думают о том, чтобы скорее я вернулся, желают мне скорейшего выздоровления и скучают по мне, как и я по ним… Впрочем, неожиданно быстро эти ломки прошли, уже на второй день своего вынужденного отпуска я понял, что начинаю получать удовольствие от безделья, от просиживания часами в этой кофейне с горьким кофе и пустыми, но вкусными вафлями, от неторопливых прогулок вдоль этой улицы до Невского и дальше, от неспешных мыслей и сонного омута в голове, несмотря на литры выпитого кофе.
Кофейня находилась в самом начале улицы. Окнами она смотрела в какой-то проулок, или даже тупичок, замечательный тем, что венчался он куполом Исакия, совершенно неожиданно выстреливающим между домами, над крышами. Я садился за столик лицом к окну и погружался в изучение кипы городских журналов, которые по какой-то причине стояли на стойке при входе в кофейню, и можно было их брать совершенно бесплатно, и если вначале мне казалось, что их обязательно нужно возвращать на стойку, то потом, понаблюдав за другими посетителям и видя, как они без зазрения совести растаскивают добро, я и сам набрался наглости и начал уносить журналы с собой, но мог бы и не уносить, читал я их только в кофейне, за порогом они стремительно теряли привлекательность и интересность, превращаясь в пустую макулатуру, которую я упрямо продолжал таскать в своей сумке. Сумка становилась все тяжелее и тяжелее.
Кофейня полнилась клерками и госслужащими, во всяком случае, мне казалось, что это именно так. Я во все глаза рассматривал это чужое для мне племя, я не мог даже представить, в чем заключается их ежедневная работа, для меня их деятельность являлась чем-то таинственным, и поэтому я смотрел на них как на каких-то сверх людей, чуть ли ни небожителей. Они заходили в кофейню так просто, для них это было чем-то привычным, и если они воспринимали все, что происходило вокруг, как нечто естественное, я прекрасно понимал, что я то тут временно, что я чужак, что скоро все это закончится, что совсем скоро я вновь сгину на своем складе, и дни будут сменяться днями и ночами, ничем не отличимыми друг от друга, а все эти люди останутся здесь в этом необычном и приятном мире, и для них все по-прежнему будет возникать на столиках чашки с кофе, и готовиться на кухне мягкие воздушные вафли. И может быть именно поэтому, по причине того, что я чувствовал, что все это скоро исчезнет, я так жадно впитывал каждую минуту, каждую секунду нового дня.
А тем временем в груди, в ране, словно что-то щекотало живое мясо.
Да, улица называлась Казанская. Когда я шел по ней первый раз, я видел что перспектива улицы каким-то странным образом нарушается, и словно пробка, затыкающая улицу, виднелась впереди, но не было чувства, что это тупик. Возникало что-то неуловимое и нереальное в том, что видел глаз. При обычной прямолинейности питерских улиц я очень удивился, что улица ломается, и дом вместо прямой стены имеет тупой внутренний угол, по которому улица продолжается дальше, со сломанным хребтом. Но, повторив этот излом и выйдя на новое направление улиц, я понял, зачем все же стоило ломать улицу, словно палку об колено. Улица смотрела теперь на Казанский собор. Громадина храма устремлялась ввысь. Перспектива претерпевала преображение, и улица уходила теперь в совершенно иное пространство, в иной мир.
Я в очередной раз был вынужден признать то, что казалось мне все поглощающей действительностью и единственны своим путем оказалось очередным моим заблуждением. Без просвета, не задумываясь, стараясь отключить в себе способность желать себе другой судьбы и пытаться вырваться из этих понятных и привычных движений – какая собственно разница, день сейчас или ночь, зима или лето. Над головой электрический свет, и центральное отопление. Все измеряется лишь степенью усталости. А усталость это стержень твоей жизни, то без чего ты не можешь жить. Оказывается, можешь.
Я опять набрал журналов, внутри плескалась уже третье эспрессо. На улице дождило, и порывистый холодный ветер трепал прохожих, а тут было уже привычно и уютно. Дверь иногда открывалась, и очередной посетитель устремлялся к стойке за своей порцией вафель, я поднимал каждый раз глаза, смотрел вскользь, не барышня ли, симпатичная и одинокая? Но в этот день не везло. Хоть иногда взгляд и останавливался на…
Дверь в очередной раз открылась, я поднял глаза от журнала, но на пороге никого не оказалось. Дыхнуло с улицы холодом и влагой, но дверь закрылась, и снова пространство наполнилось тихой музыкой, теплом и шумом кофе-машины. Но что-то ушло. Я сидел и чувствовал, что что-то не так. Читая уже несколько раз одну и ту же строчку, не мог никак сосредоточится. Но что мешало мне, я не мог понять. Недоуменно осмотрел зал и тут поймал на себе пристальный взгляд черных глаз. Бледная девушка в серых бесформенных одеждах. Бледные губы, сжатые в линию. И взгляд, приковывающий к себе.
Что ей надо от меня? Почему она так пристально на меня смотрит? Почему я не заметил, когда она вошла? Я не мог её пропустить. Сумасшедшая? Колдунья?
Неприятная дрожь пробежала по телу.
Заныло в груди, словно что-то лопнуло внутри. От повязки дыхнуло вонючим застоявшимся гноем. Этот запах начал наполнять кофейню. Я в отчаянии мотал головой, я видел, как кривятся люди, как срываются со своих мест, как опрокидывая столики устремляются к выходу, гаснет свет, все погружается в сумрак, и только разгораются все ярче и ярче глаза женщины, которая все так же, не говоря ни слова, с застывшими чертами лица, не отрываясь смотрит в меня. И чего-то ждет.
-Владимир, вы диабетом не болеете?
Я скривился, скорчился.
-У вас раны не заживают. У другого уже давно бы все прошло.
Теперь гнойник на груди был уже не единственным. Вскрыли еще один на бедре и на левом предплечье.
-Инфекция гуляет по телу. Вас надо начинать облучать или делать переливание крови. Мне очень не нравится то, что с вами происходит.
Врач была доброжелательна и задумчива. Я безучастно лежал на столе, а она смотрела в дырки в моем скафандре. Чуть подрагивали руки после очередной чистки волшебно острой ложечкой. В открытое окно затекал холодный воздух, я лежал почти что голый и думал лишь об одном – прочь от этого мрачного царства. Скорее на улицы и проспекты, на свежий воздух под открытое небо. Мне было тесно и хотелось сорваться с этого стола и бежать, прикрываясь простыней, бежать…
Но даже если я сбегу отсюда, смогу ли я убежать от смерти…
В том, что меня преследует Смерть, я не сомневался. Высматривает, смотрит. Ждет. Одного её прикосновения достаточно, чтобы меня не стало. Но такая уж это беда?
Я видел её. Её бледное лицо. Оно возникало в отражениях витрин. В темных окнах пыльных доходных домов Среди людской толпы. Этот пристальный взгляд. Вначале я в панике бежал, как тогда в кофейне. Но потом лишь ежился и, останавливаясь, ссутулившись, ждал. Но люди проходили мимо меня, натыкаясь то и дело, шепча извинения и проклятия. Но наваждение рассеивалось. И приходили сомнения – не придумываю ли я все это.
Богатое воображение. Моя беда в отрочестве. Я проживал жизнь в мечтаниях и грезах. Потом все это ушло, оттесненное тупой усталостью и ежедневными обезличенным трудом, а сейчас вновь. А мне казалось, что уж от этой-то беды… И я ухмылялся этой своей странности, которая опять казала голову. Но потом опять приходила боль, таблетки кеатанов так же быстро, как начинали действовать, так же стремительно и отступали. И я, прихрамывая, шел, глядя под ноги, и отражение в лужах низкого серого неба было под стать ощущениям внутри. От меня воняло гноем. Этот запах я теперь везде носил с собой.
А почему бы и нет? Если болезнь никуда не уходит, вполне естественно, что старуха с косой топчется где-то рядышком, боясь упустить момент. Но старуха ли? На поверку это молодая бледная женщина. И косы нет, только пристальный взгляд черных глаз.
С работы названивал шеф, спрашивал, когда я выйду, я безразлично пожимал плечами, и когда он вновь спрашивал, уже раздраженно, почему я молчу, я понимал, что он не видит всего этого, и не чувствует этой все охватывающей вони. Я вешал в досаде трубку. И смотрел на нее с упреком, когда почти сразу она начинала дребезжать вновь.
«Возьми, черт побери, трубку» - орала из кухни мать, - «Вася, оторви этому дебилу голову, - орала мать, - он битый час пялится на телефонный аппарат». Вася ржал и шел ко мне. Я поднимал на него свой черный взгляд, и он тут же затыкался. Я выдергивал телефонный провод из розетки и уходил на перевязку.
«Ну что тут у нас?» - устало улыбалась врач. Эта маленькая женщина. Ну, что она могла еще?...
Казанская улица ломала линию, я сделал шаг, готовый повернуть. И увидел вплотную её черные глаза, она не поджидала меня, она шла с дугой стороны, с такой же скоростью что и я, мы приближались друг к другу, словно отражение в зеркале, стеклышко в калейдоскопе, еще одно движение и стеклышко слипается. Я налетел на нее, и было уже не увернуться. Мы должны столкнуться. Неизбежно. Мое тело напряглось, готовясь к столкновению. Ничего не произошло. Я смотрел в продолжении улицы. Обернулся. Улица была пуста. Только ветер гулял в повязке на груди, это движение воздуха от колышущихся крылышек мотылька - пропало. Щекотно. Но я был уверен, что она мне не привиделась. Она словно прошла через меня. Прошлась своим черным взглядом по моим внутренностям.
Я поднял глаза. Я увидел. Множество разлетающихся в разные стороны мотыльков. Я расправил плечи, раскинул руки и счастливо завопил.
Маленькая женщина недоуменно смотрела на мою грудь. Сорвала повязку с бедра и с руки.
«Вы что, издеваетесь?»
Я опустил глаза. Под только что снятой повязкой ничего не было. Ни раны. Ни даже рубца. Кожа на груди гладкая, только чуть покрасневшая в тех местах, где был пластырь.
Я усмехнулся:
«Похоже на то…».
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Вадим Шамшурин: В коконе. Рассказ.
Очень петербургский рассказ.
Писать по-настоящему петербургскую прозу непросто. Это мало у кого получалось.
21.10.10 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|