Алексей Петров: «…вдохновением нельзя повелевать» (Музей Голицыных в Мичуринске).
Очерк Алексея Петрова «…вдохновеньем нельзя повелевать» отправляет читателя в глубь веков. Собственно, сам очерк посвящен музею Голицыных в г. Мичуринске, автору недостаточно просто рассказать об истории самого музея. Он пытается погрузить читателя в атмосферу, в которой жил Голицынский род. Ведь история Голицыных это история самой России. Это люди, которые никогда не прятались за чужие спины, всегда были в первых рядах, и иногда плыли поперек течения. Николай Голицын вынашивал планы объединить православие и католицизм, Юрий Голицын тесно общался с Герценом. Такие люди если и не подвергаются гонениям, то и почестей больших не удостаиваются. В России власть всегда любила бессловесных и бессовестных. Иметь собственное мнение уже считалось, по меньшей мере, неблагонадежностью. Научимся ли мы когда-нибудь извлекать уроки из своей истории?
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Евгений Родин
|
«…вдохновением нельзя повелевать» (Музей Голицыных в Мичуринске)
Улица Вознесенская города Козлова (Мичуринска) стала при Советской власти Революционной, Екатерининская — Федеративной, Архангельская — Украинской, Монастырская — улицей Филиппова, Питейная — Гоголевской, Московская — Советской, Мясницкая — Интернациональной (рука отсохнет, пока напишешь), Свободная — Полтавской, Иорданская — улицей Достоевского, Лебедянская — улицей Герасимова… Как назывался до революции тот переулочек, куда мы направляемся, я не знаю. Сегодня это улица Гагарина. Тихие уездные домики с палисадниками и заборами, патриархальный уют, узкая мостовая, куда редко заезжает городской транспорт… но до центра, до рыночной площади, до Ильинской церкви или, скажем, в другую сторону — до Боголюбского храма на бывшей Лебедянской отсюда очень близко, минут семь пешком. Подходим к двухэтажному особнячку.
— У нас в этом доме теперь литературно-музыкальный музей, — говорит Валерий Михин польскому писателю Эдварду Куровскому. — Стоит туда заглянуть.
— А раньше там жили русские князья?
— Ну, это было в начале девятнадцатого века… Но мы, конечно, помним о том, что этот дом принадлежал отцу и сыну Голицыным.
— А чем они знамениты? — спрашивает пан Эдвард.
— Ну как же, — разводит руками Валерий Иванович, — Николай Борисович Голицын, меценат, литератор, критик, историк, музыкант, герой войны с Наполеоном, участник сражения под Бородино, был ординарцем прославленного князя Багратиона. В доме Голицыных (не здесь, а в имении Симы Владимирской губернии) Багратион и скончался от ран, полученных в Бородинском сражении.
— В петербургском Эрмитаже хранится Золотая шпага, которой князь Николай Голицын был награждён за храбрость, — добавляет доцент пединститута Ю. Щёкотов. — В составе русских войск он преследовал наполеоновских интервентов до самого Парижа!
— Профессиональный военный?
— Окончил Пажеский корпус, но потом от службы в армии отказался, сослался на плохое здоровье. Ну, а когда в Россию пришёл Наполеон, Николай Голицын добровольно вернулся в армию, геройски проявил себя в этой войне, несколько раз был ранен, награждён орденами святого Владимира и святой Анны. Позже служил на Кавказе, потом был чиновником министерства финансов…
— А здесь у него был свой дом?
— Голицыны жили в Козлове недолго, — говорит Михин. —
Боюсь ошибиться, но это было, кажется, в году 1823-м. А потом в конце пятидесятых, пару лет, во время козловской ссылки его сына Юрия.
— Княжеского сына сослали в маленький город? — удивляется пан Эдвард.
— Да, за дружбу с революционерами Герценом и Огарёвым, которые жили в Лондоне. Да только Юрий, сын Николая Борисовича, потом из Козлова сбежал.
— А как же иначе, — мрачно замечаю я. — Разве можно жить в таком городишке долго? Со скуки сдохнешь.
— А куда он сбежал? — спрашивает Куровский. — В Москву?
— Нет, в Африку! В Каир!
— Куда?!
— А что? Широкая натура… собрался да и помчался в Египет. Это особая история, расскажу попозже. О Юрии Голицыне писатель Нагибин написал книгу «Князь Юрка Голицын», где рассказал и о городе Козлове.
— Вот даже как? — удивляется Куровский. — «Юрка»…
— У Нагибина в книге объясняется это так. После долгого путешествия Юрий Голицын возвращается в Петербург, привозит туда свой знаменитый хор. И когда столичная знать, все эти снобы и гордецы называют его Юркой, князь понимает, что Петербург его принял, признал, простил…
— За что простил?
— Простил князю его гордыню, незаурядность, что ли, оригинальность натуры, наверно так. Ведь когда Юрий сбежал из нашего города, у него появилась прекрасная возможность поиздеваться над шефом жандармов Долгоруким. Князь Василий Андреевич Долгорукий до того, как возглавил полицию, был, между прочим, военным министром. А Юрий (уже из Крыма) взял да и настрочил ему короткую записку: «Благодаря исправности вашей тайной полиции, я благополучно достиг границы». Долгорукий обиделся: «Ведь он срамит меня на всю Европу». Об этом случае в Петербурге не забыли…
— Небось, и папашу своего, героя Отечественной войны, младший Голицын опозорил этой выходкой тоже, — говорю я.
— У него с отцом, Николаем Борисовичем, были странные отношения. Два ярких человека, оба талантливые музыканты, сердцееды, честолюбцы — ну, конечно, соперничали… Однажды Юрка незаметно подсунул папаше, который собирался на светский раут, кусок лимбургского сыру в карман. Николай Борисович целый день источал такую вонь, что дамы просто шарахались от него в сторону.
— Вот какой он был, этот Юрка! — удивляется пан Эдвард.
— А я, между прочим, не устаю удивляться тому факту, что Николай Голицын был одним из лучших переводчиков Пушкина, — говорю я. — То есть удивляюсь, что переводчик поэзии Пушкина жил на этой улице…
— Переводчик? В каком смысле?
— На французский язык! Пушкин как раз окончил Царскосельский лицей, когда они подружились. Николай Голицын ведь неоднократно печатался в «Северной пчеле» и в «Библиотеке для чтения». А позже перевёл на французский поэму «Бахчисарайский фонтан» и стихотворение «Клеветникам России». Это было в 1836 году. Вы-то в Польше вряд ли знаете это стихотворение Пушкина. Там поэт непочтительно высказывается в адрес Польши. Спрашивает: «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях иль верный рос?» В общем, противопоставляет национальные интересы двух народов, одобряет политику царского режима в порабощённой «польской провинции». Любопытно, что Пушкин считал эти французские переводы своих сочинений одними из лучших.
— А что Голицын печатал в журналах?
— Статьи, рецензии и, кажется, что-то на военную тематику… А ещё он переводил на французский стихи Языкова, Ивана Козлова, но уж не знаю, где печатал.
Входим в солнечный дворик голицынского дома, поднимаемся по лестнице в музейные залы. Нас встречает экскурсовод Диана.
— Вот, пан Эдвард, — тихо говорит Михин. — У нас, в русской глубинке, работает гидом болгарка, и зовут её Дианочкой. Сейчас она расскажет нам что-нибудь интересное об этом музее.
Мы ходим по залам дома Голицыных, слушаем рассказ нашего экскурсовода, рассматриваем предметы музейной экспозиции — старинную мебель, ноты, музыкальные инструменты, книги, стенды с газетными вырезками и копиями документов, — а я с удовольствием прислушиваюсь к собственным ощущениям. В этих стенах жили два выдающихся человека, два князя, отец и сын, которые много сделали для своей страны. Здесь, в этом сонном уюте, они с упоением музицировали, сочиняли, спорили… да просто любовались из окон комнат клумбой на заднем дворике, а с балкона, выходящего на заспанную улочку, глазели на уездных барышень. Николай Борисович любил на этом балконе играть для горожан на виолончели. Кто-то скажет, что это причуда богатого барина, а кто-то увидит во всём этом глубокий смысл, желание служить Отечеству, пропагандировать музыкальную культуру.
В Пажеском корпусе молодому князю Николаю, кроме всего прочего, преподавали музыку, которая стала его подлинной страстью на всю оставшуюся жизнь. Ещё в отрочестве, когда Голицын жил в Вене, он встречался с Гайдном, увлекался сочинениям Моцарта. Потом Николай Борисович много путешествовал по Франции и Италии, совершенствовал своё музыкальное мастерство, играл на скрипке и виолончели, давал благотворительные концерты. Скупой на похвалы Михаил Глинка был столь высокого мнения об исполнительском мастерстве князя, что хотел даже привлечь Голицына к участию в оркестре на премьере оперы «Жизнь за царя». Современники утверждали, что Николай Голицын, по праву считающийся одним из основателей русской школы игры на виолончели, не уступал в мастерстве самым знаменитым зарубежным гастролёрам — бельгийцу Адриену Серве, например. Князь был почётным членом Филармонического общества и создателем Общества любителей музыки. Когда он служил на Кавказе, дружил с Грибоедовым, который сочинял не только стихи, но и музыку.
Главным же кумиром Николая Голицына был Бетховен. «Однажды, мне пришло на ум написать лично Бетховену и спросить его, не согласится ли он сочинить для меня три новых квартета», — вспоминал князь. И вот что удивительно: через несколько месяцев Бетховен ответил ему! «Я с удовольствием отметил, что Ваше Высочество интересуется творениями моего духа. Вы желаете иметь несколько квартетов; зная, что Вы играете на виолончели, постараюсь удовлетворить Вас в этой области», — написал Бетховен Голицыну 25 января 1823 года. Композитор предупредил князя, что выполнит его просьбу не сразу, ибо «вдохновением нельзя повелевать». «Никогда письмо, ожидаемое со столь великим нетерпением, не было встречено так радостно, как этот ответ», — признался Голицын. Между ними завязалась регулярная переписка. Тонкий знаток и ценитель музыки, князь писал Бетховену так: «Можно сказать, что Ваш гений определил век и что теперь, может быть, не найдётся ни одного слушателя, который был бы достаточно просвещён, чтобы насладиться всей красотой Вашей музыки. Но потомки будут благоговеть перед Вами и благословлять Вашу память более, чем это доступно Вашим современникам… […] Я очень жаден ко всему, что выходит из-под Вашего пера. И у меня есть всё, что Вы до сих пор сочиняли как для фортепиано, так и для других инструментов. Я даже позволяю себе удовольствие в свободные часы аранжировать в квартеты из Ваших прекрасных сонат…[…] Дурной вкус, господствующий в Европе, меня возмущает, а итальянское шарлатанство для меня слишком нестерпимо. Но этот энтузиазм к лепету итальянцев пройдет вместе с модой, а ваши шедевры бессмертны. С нетерпением жду от вас квартета, но, впрочем, прошу не обращать на это внимания, а следовать только вашему вдохновению и видениям вашего духа, потому что никто лучше меня не знает, что нельзя повелевать гением и что ему должно знать свободное течение...».
За каждый квартет Голицын предложил Бетховену 50 дукатов, и композитор пообещал, что вскоре пришлет первый. Но выполнить обещание композитор сумел лишь через три года. Сегодня эти квартеты (ор. 127, 130, 132) называются «русскими» или «голицынскими». Один из них заканчивается непривычно и почти революционно — фугой, но современникам Бетховена такое решение показалось слишком уж новаторским. Долгое время квартет исполнялся без фуги. Нам не дано сегодня даже представить себе, как звучала эта музыка с балкона дома в городе Козлове (да и звучала ли она именно здесь, коль уж Бетховен прислал свои сочинения лишь через несколько лет?), но я почему-то уверен, что князь Голицын вряд ли решился бы на такое святотатство — отказаться от сложной фуги, написанной рукой великого мастера…
«Эти квартеты, — писал Голицын, — которые ожидались с таким нетерпением, вызвали большое разочарование виртуозов и дилетантов Петербурга... Исполнение — очень трудное в каждой отдельной партии — требует длительной подготовки для достижения чёткого ансамбля. Мысль композитора, скрытая в фразах, внешне шероховатых, выявляется постепенно, по мере проникновения в замыслы автора, когда, благодаря совершенству исполнения, обнаруживаются эти сокровища... Тем не менее, я не отступился: на всех музыкальных собраниях, имевших место у меня, никогда не исполнялось ничего, кроме Бетховена и Бетховена во всех видах. Мне пришлось претерпеть немало насмешек, сарказмов, упрёков за эту так называемую бетховенскую мономанию. Я этим не был обескуражен, так как стремился познакомить наших лучших артистов и дилетантов с последними произведениями гения, опередившего свой век на несколько десятилетий. Моя настойчивость принесла плоды: не прошло и десяти лет, как музыка Бетховена, ранее считавшаяся абсурдной, неуклюжей, заполнила салоны и концертные залы нашей столицы».
Надобно ещё сказать, что по инициативе князя в Санкт-Петербурге состоялась мировая премьера бетховенской «Торжественной мессы» — за двадцать лет до исполнения этого сочинения на родине композитора! Именно благодаря тому, что Голицын неустанно пропагандировал творения великого Бетховена, среди подписчиков на ноты «Торжественной мессы» оказался сам Александр I.
— С лёгкой руки Ромена Роллана, который много писал о Бетховене, — рассказывает Диана, — возникла версия о том, что Голицын якобы не заплатил композитору за квартеты. Но по их переписке видно, что это не так. Бетховен писал: «Я премного благодарен Вам, Ваше Высочество. Я получил всё сполна». Откуда же взялись домыслы о том, что русский князь задолжал великому немецкому композитору? Когда Бетховен умер, его наследники предъявили претензии Голицыну по поводу гонорара за квартеты, и Николай Борисович — очевидно, дабы не обострять ситуацию — ещё раз оплатил все три сочинения композитора. Но родственники Бетховена даже после смерти Николая Борисовича не оставили Голицыных в покое. Особенно усердствовал в этом племянник композитора, Карл. В ход пошли угрозы и оскорбления. Говорят, что не обошлось и без «дипломатических усилий»… И тогда сын князя был вынужден ещё раз — в третий! — заплатить то, что от него требовали. «Я делаю это в память о выдающемся композиторе, хотя отец полностью за всё заплатил», — сказал Юрий. Кроме трёх струнных квартетов, Бетховен посвятил Николаю Голицыну и увертюру «Освещение дома». Князь переписывался с композитором четыре года.
— А где сейчас эти письма? — интересуюсь я. — По-моему, здесь, в этом музее, им нашлось бы достойное место.
— Да, это было бы неплохо… — разводит руками Диана. — Между прочим, — она со значением смотрит на пана Эдварда, — позже бетховенские письма князю по каким-то причинам были преподнесены в дар польской пианистке Марии Шимановской (тёще поэта Мицкевича) и долгое время хранились в Варшаве. А теперь они находятся в Париже.
— Как много связано у Голицына с Польшей, — замечаю я. — Перевод стихотворения «Клеветникам России», польская прописка бетховенских писем, знакомство с Шопеном, приглашение Глинки участвовать в премьере его оперы «Иван Сусанин»…
— Один из полонезов посвятил князю Михал Огиньский, — добавляет Диана.
Экспозиция, повествующая о Голицыных, занимает в музее центральную часть. Мы бродим по залам, которые я никак не хочу воспринимать как музейные помещения, ибо вижу в них, в первую очередь, жилые комнаты старинного дома: я слышу, как скрипят двери на первом этаже, как уютно шуршит оконная портьера, как поскрипывает половица под ногами, как за окном кричит петух где-то на соседнем дворе, а за забором кто-то рубит дрова… Эти звуки, должно быть, окружали Голицыных тоже.
— Основатель рода, князь Патрикей, потомок великого князя литовского Гедимина, приехал в Москву из Литвы в начале пятнадцатого века с детьми и внуками, — продолжает Диана. — Лишь потомки легендарного варяга Рюрика считались ещё знатнее Гедиминовичей. Фамилия Голицыных произошла от прозвища «Голица», что означает «кожаная рукавица», которая была обязательной принадлежностью воинского снаряжения. Это прозвище получил внук Патрикея Михаил. Он был сыном боярина Булгака и правнуком князя новгород¬ского и ладожского Норимунда, получившего в крещении имя Глеба. Михаил «Голица» против крымских татар воевал успешно, а против Литвы — не столь счастливо.
«А Литва в те годы, наверно, была частью Речи Посполитой, — мысленно продолжаю я эту мысль. — Впрочем, не помню, надо сверить даты…»
— Голица был взят в плен под Оршей и освободился лишь за несколько лет до смерти. Умер послушником в Троице-Сергиевом монастыре… Его сын продолжил военную династию Голицыных, умножил их славу, удерживая хана Саип-Гирея на Пахре. Потом он был одним из главных воевод при взятии Казани.
— Словом, вполне понятны истоки ратного геройства Николая Борисовича, — говорит Михин. — У них, наверно, все мужчины в роду много воевали.
— Во время наполеоновского нашествия Голицын принял участие в пятидесяти битвах и боях, вплоть до взятия Парижа. А потом описал всё это в своих «Офицерских записках». Кстати, в шестьдесят лет Николай Голицын снова вернулся на военную службу, когда началась Крымская кампания. Он организовал из крестьян отряд добровольцев, который получил название «Новооскольской дружины», и отправился в Севастополь. Вскоре туда прибыли сын его Юрий и десятилетний внук Евгений.
Ю. Нагибин пишет об этом в своей книге. Юрий Голицын вспомнил вдруг подвиг генерала Раевского, взявшего своих сыновей в бой под Салтановкой, и решил, что и его Женька тоже достоин воинской славы: несколько мелодраматично, а пожалуй что и водевильно, похитил сына у матери (у своей жены, то есть), в последнюю секунду толкнул мальчонку в телегу и приказал кучеру: «Гони!». Дело было в Харькове. «Что же ты делаешь, Юрка?» — горестно воскликнула Екатерина Николаевна, жена Голицына. «Я поведу его в бой!» — крикнул князь, забыв о том, что самому-то служить по интендантской…
У Голицыных в селе Богородском Курской губернии было имение. Николай Борисович получил отпуск для лечения и приехал в Курск, а там организовал концерты в пользу раненых ополченцев. «Особенный восторг присутствовавших вызвало появление на сцене ветерана нашего ополчения князя Н.Б. Голицына, — писал «Музыкальный и театральный вестник». — Его встретил целый гром рукоплесканий, не дававший ему возможности несколько минут начать свое соло на виолончели из оперы «Страделли». Сыгранное с аккомпанементом на фортепиано, оно уверило нас, что в князе так же живо и молодо артистическое чувство, как сильно в нём другое чувство, заставившее его стать в ряды ополчения, идти с ним туда, где на страде неумолкаемых битв находятся его сын и внук».
— Наверно, Николай Голицын и сам сочинял? — спрашиваю я.
— Да, он переложил хоровое сочинение Бортнянского на виолончельный квартет, написал вариации на темы опер Беллини, создал фантазию на русские темы, которая была исполнена в 1844 году «в пользу бедных». Но рукопись этого сочинения не сохранилась. Николай Борисович стремился выйти за рамки домашнего музицирования: ездил с гастролями в Крым, на Украину, в Ярославль, дал около трёхсот благотворительных концертов! Его супруга Елена Александровна, урождённая Салтыкова, приходилась родственницей поэту Дельвигу, другу Пушкина, и была хорошей пианисткой. Не удивительно, что у них родился такой музыкальный сын.
— Как много у Голицына связано с именем Пушкина! — замечает Юрий Дмитриевич Щёкотов.
— Свой французский перевод «Бахчисарайского фонтана» Николай Голицын послал поэту Жуковскому вместе с «Офицерскими записками». Жуковский признался, что князь этим своим переводом «дал сильнейший толчок» его мыслям и вдохновил на дальнейшее творчество. Ну а кроме того, с именем Голицына связано одно загадочное высказывание Александра Сергеевича Пушкина. Дело в том, что князь Голицын подолгу жил в Артеке. В 1836 году Пушкин написал ему из Петербурга так: «Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату; письмо ваше разбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего “Онегина”; и вы, конечно, узнали некоторых лиц…» Согласитесь, эти слова способны взволновать любого почитателя таланта Пушкина. Почему именно в Крыму — колыбель «Онегина»? И на кого намекает Александр Сергеевич, на какие такие «некоторые лица»?..
Я поглядываю на пана Эдварда. Вижу, что он уже очень устал: то и дело меняет положение тела, переминается с ноги на ногу. Наверно,¬ ему не так уж просто разобраться во всех этих хитросплетениях российской культуры и истории. Но — держится, держится!..
— В свете всех этих фактов из жизни князя несколько спорной кажется мысль, которую высказал Юрий Нагибин в своей книге, посвящённой Голицыным, — говорит Диана. — Вот как он написал о Николае Борисовиче: «...Он прожил как-то сбоку от своего времени, не решившись всерьёз вмешаться в его коловращение. Во всём он останавливался на пороге: в музыке, поэзии, идейной борьбе». И это — о выдающемся музыканте, талантливом композиторе, писателе, поэте, переводчике!..
«Надо бы уже нам двигаться к выходу», — думаю я. Но куда там! Впереди ещё столько интересного. Мы ведь успели поговорить только о Голицыных, да и то вскользь. Михин поглядывает на часы.
— Осенью 1866 года Николай Борисович простудился, — продолжает Диана. — Хорошего врача в окрестностях села Богородское не оказалось. Князь Голицын умер 23 октября и был похоронен в Святогорской усыпальнице.
— Где?! — вырывается у меня. Мне показалось, что я ослышался.
— Это в Донецкой области. Небольшой городишко называется Славяногорск. Там есть знаменитый монастырь, где похоронены…
— Господи! Да знаю я, где это!
Я и в самом деле неоднократно бывал в Славяногорске и видел этот монастырь. Величавое течение Северского Донца, высокий, поросший хвойным лесом берег (на закате дня старые стволы сосен, спускающиеся по меловому откосу к самой воде, освещены оранжевым светом!) и на фоне этой загадочной «васнецовской» зелени — белые стены монастыря, обрывающиеся, кажется, прямо в реку. Поговаривали, что однажды, давным-давно, вдруг в одну ночь осыпался берег Донца и перед удивлёнными глазами людей возник таинственный монастырь. И будто бы где-то есть подземный ход, по которому можно выйти под рекой далеко в дремучий лес. Сам я в этом подземелье, конечно, не был, но ещё в школьные годы я знал людей, парней лет семнадцати-восемнадцати, которые, таинственно понизив голос, говорили мне, что иногда ездят в Славяногорск, чтобы побродить по каким-то меловым пещерам и составить карту загадочного подземного хода, который прорыли древние монахи. Я слушал и не очень-то верил: монастырь в лесу, старинное подземелье… и что же — туда всех пускают?.. Это всего в часе езды от города Краматорска, где я вырос. Там, в лесу, в Славяногорске (местные жители по старинке называли его Святогорском), был у нас пионерский лагерь. Гладкие высокие стены монастыря всегда будоражили наше воображение. Мы гуляли по лесным тропинкам и держали ориентир на белые монастырские стены, за которыми, оказывается, есть старинная усыпальница, а ещё на огромный памятник революционеру Артёму, тяжеловесно возвышавшийся над рекой, да и над монастырём тоже…
Гораздо позже я узнал, что в XIX веке возле Святогорского храма было устроено кладбище, где хоронили благотворителей обители и наиболее почитаемых духовников монастыря. Первым был захоронен у церкви старец Мафусаил, затем генерал-майор Г.Д. Иловайский, поручик Левин, духовник монастыря иеромонах Феодосий, князья Куракины. Примерно тогда же, в середине XIX века, слева от входа в церковь появилась княжеская усыпальница Голицыных. Инициатором устройства усыпальницы в виде подземных склепов с павильоном над ними стала владелица Святогорского имения графиня Татьяна Потёмкина, урождённая княгиня Голицына, которая, вопреки её воле, была похоронена всё же не здесь, а в Сергиевой Лавре близ Санкт-Петербурга… Когда я был пионером, нам обо всём этом не рассказывали.
Ничего не говорили нам и о захватывающей истории происхождения этого монастыря. Оказалось, что это правда: кроме наземных построек остались там и древние подземные пещеры в меловых утёсах. Двухсотметровые меловые горы правого берега Северского Донца — это осадочные породы мелового моря, образовавшиеся около 100 миллионов лет назад! Там расположилось главное природное богатство Славяногорья — флора нескольких геологических эпох, и среди этой богатой растительности сохранилась так называемая меловая сосна — представитель доледниковой эпохи, реликтовое дерево, появившееся около двух миллионов лет назад.
Существует множество легенд и гипотез о происхождении и времени появления подземного комплекса мелового утёса Святогорска. Одни учёные считают, что Святым Горами это место называлось еще до того, как туда пришли первые монахи. Другие полагают, что пещерные сооружения возникли здесь в середине ХIII века, когда монахи Киево-Печерской лавры после разорения ордами хана Батыя земель древнерусских ушли в Святые Горы и основали здесь пустынножительство. Третьи утверждают, что первые пустынники поселились здесь ещё до монголо-татарского нашествия. Пишут о том, что подземный комплекс появился здесь во времена хазар и половцев. Наконец, существует гипотеза о том, что монахи пришли сюда с Афонской горы в пятнадцатом веке в тяжёлые времена турецкого владычества. А первые письменные упоминания о Святых Горах оставлены ещё в начале XVI века.
Обитель неоднократно претерпевала набеги и разорения со стороны крымских татар в XVII веке. Историк Г. Кулжинский писал о том, что «Святогорская обитель приняла на себя не один удар диких орд, направленный на Россию, и не раз отражала наезды поляков, желавших проникнуть в Русь Православную и полонить её». В своё время Святогорский монастырь стал оплотом ревнителей православия и опорой для многих переселенцев заднепровской Украины, стремившихся сохранить в чистоте православную веру и бежавших от притеснений католиков и униатов. Во времена Екатерины II обитель была упразднена, а земли и территория монастыря подарены царскому фавориту Г. Потёмкину, но даже тогда в праздничные престольные дни сюда стекались многотысячные толпы народа. В 1844 году Святогорская обитель была возобновлена, и первыми её насельниками стали чада старца Глинской пустыни игумена Филарета (Данилевского). В конце XIX — начале XX века в эти святые места приезжали Немирович-Данченко, Куприн, Бунин, Репин, Чехов, Вересаев, Горький…
«Оба берега — один высокий, крутой, белый с нависшими соснами и дубами, с народом, спешившим обратно по тропинке, и другой — отлогий, с зелёными лугами и дубовой рощей, — залитые светом, имели такой счастливый и восторженный вид, как будто только им одним было обязано майское утро своею прелестью, — написал об этих местах А.П. Чехов в своём очерке-наброске “Перекати-поле”. — Отражение солнца в быстро текущем Донце дрожало, расползалось во все стороны, и его длинные лучи играли на ризах духовенства, на хоругвях, в брызгах, бросаемых вёслами. Пение пасхального канона, колокольный звон, удары вёсел по воде, крик птиц — всё это мешалось в воздухе в нечто гармоническое и нежное».
А И.А. Бунин описал этот же уголок в своём рассказе «Святые горы (На Донце)» так: «Донец под Святыми Горами быстр и узок. Правый берег его возвышается почти отвесной стеной и тоже щетинится лесной чащей. Под ним-то и стоит белокаменная обитель с величавым, грубо раскрашенным собором посреди двора. Выше, на полугоре, белея в зелени леса, висят два меловых конуса, два серых утёса, за которыми ютится старинная церковка. А ещё выше, уже на самом перевале, рисуется в небе другая».
После 1917 года святыни монастыря неоднократно разворовывались и осквернялись, монахов избивали и убивали. В 1922 году монастырь был повторно закрыт, и в нём устроили дом отдыха. Лишь в 1992 году Святогорская обитель вновь была открыта, а потом монастырь получил статус Лавры.
Вот где похоронен князь Николай Борисович Голицын…
— Дианочка, — говорит Михин. — Всё-таки не надо так подробно… Обо всём ведь не расскажешь.
А говорить можно долго! Например, о том, как в 1881 году приехал в Козлов профессор Кастальский, ученик Танеева и Чайковского. Три года он преподавал в музыкальных классах при железнодорожных мастерских. Сюда же, в своё козловское имение, нередко приезжал и выдающийся композитор Верстовский, не говоря уж о Сергее Рахманинове, который навещал в Козлове своего отца. В 1918 году в городе Козлове была открыта… консерватория! Её директором стал военный капельмейстер М.Е. Зельдин — отец замечательного советского актёра Владимира Зельдина. Через год «консерватория» превратилась в музыкальную школу, а ещё через пятнадцать лет — в музыкальное училище.
Мы идём дальше и попадаем в «литературную часть» музея. Диана рассказывает нам о тамбовском писателе Петре Захарьине, который написал «Новый синопсис», поэму «Пожарский» и многое другое и, разумеется, был знаком с тогдашним губернатором Тамбова Г. Державиным, который посещал Козлов в 1787 году. Книгоиздателю Ивану Рахманинову и его другу, баснописцу Крылову, конечно, тоже отведено в экспозиции достойное место. Шесть лет был земским начальником в Козлове писатель и публицист Александр Иванович Новиков. Почерпнул здесь материалы для своих произведений и Сергеев-Ценский. Три года учился в городском коммерческом училище Константин Федин, впервые потянуло его к литературному творчеству именно в Козлове. Этот город описан в романе Федина «Необыкновенное лето». Свой первый рассказ «Случай с Василием Порфирьевичем» он написал в Козлове. Там же, в коммерческом, учился и другой писатель — Владимир Шмерлинг, сын местного аптекаря, прозаик и очеркист, оставивший нам замечательные книги о Мичурине. Имена литераторов, так или иначе связанных с Козловом-Мичуринском, Диана называет с привычной лёгкостью и уверенностью: Левитов, Эртель, Бунин, Новиков-Прибой, Серафимович, Исаковский, Троепольский, Маршак…
— И Маршак тоже? — негромко удивляюсь я.
— Этот случай Самуил Яковлевич описал в своей книге воспоминаний «В начале жизни». Он был совсем маленьким мальчишкой, когда однажды его и старшего брата высадили из поезда. Дело в том, что чуть раньше на каком-то полустанке их отец выбежал на перрон, чтобы купить сыновьям глиняные игрушки у местного торговца, и отстал от поезда. На следующей станции детей вывели из вагона и велели ждать отца в здании вокзала. «Эта станция — Козлов — глубоко запечатлелась у меня в памяти. Здесь мы должны были ждать отца, который послал вдогонку телеграмму с просьбой задержать нас. Никогда за всю мою жизнь мне не было так чертовски скучно, как в Козлове, в маленьком зале буфета первого и второго класса, где мы сидели, точно арестованные, на жёстком диванчике у окна», — написал потом Маршак.
— Какой лестный отзыв о нашем городе, — пожимаю плечами я.
— А вот как пишет о Козлове Юрий Нагибин: «И в Козлове люди живут. Хотя и скучно. Но скучно Юрке было лишь до тех пор, пока не удалось собрать небольшой хоришко. Жизнь снова заговорила в князе, и проснулось его дремавшее сердце». И дальше о князе Голицыне: «Из местных путного хора не соберёшь, а по губернии ему ездить запрещено. И на какие средства мог бы он содержать сколь-нибудь стоящий хор?»
«Обидно, обидно… — проносится в моей голове. — Впрочем, и я ведь совсем недавно привычно, по инерции, подумал о Мичуринске примерно то же самое: скучно, мол… Нет, не умеем мы видеть главное, важное и интересное там, где живём. Для нас всё самое лучшее может быть где-то далеко-далеко — в Париже, в Лондоне, в Моск¬ве, в Варшаве…»
— А что это Юрий Голицын всё о хоре толкует? — спрашивает Куровский.
— Дело в том, что Юрий Голицын — дуэлянт, сибарит, ловелас, романтик и гуляка — одним словом, «Юрка Голицын» — учился у выдающегося крепостного музыканта Гавриила Ломакина, ставшего потом учителем Чайковского и директором бесплатной музыкальной школы в Петербурге. Князь Юрий организовал знаменитый хор крепостных, который с успехом гастролировал не только по России, но и за рубежом — в Англии, Германии, в Нью-Йорке, Париже. Попытался, конечно, Юрий Николаевич организовать хор и в нашем городе, когда сослан был сюда под надзор полиции, да, видать, что-то у него не получилось... А обычно же — получалось! Композитор Шель писал: «Его хористы были настолько музыкально образованны, что с этим хором можно было импровизировать, что я не раз делал. Я называл последовательные аккорды, которые хор брал тотчас, и при перемене аккордов всякий голос в хоре находил звук, который ему следовало взять, само собой, без всякой видимой указки со стороны регента». Композитор и музыкальный критик Серов писал о детском хоре Голицына, что «каждый мальчик читал ноты и отличал тоны по слуху безошибочно, чего не достигают многие известные артисты». Только недостаток средств заставил Юрия Голицына в конце концов распустить своих певцов: ведь для того, чтобы содержать такой большой коллектив, нужно много денег. Попытался Голицын продать, да не кому-нибудь, а самому царю Александру, но тот брезгливо отказался. Через пару дней, правда, к голицынскому хору проявил интерес некий заезжий чужеземец, обратился за помощью к царю. «Куда девался удивительный хор князя Голицына? — спросил иностранный гость у царя. — Я хотел бы купить у князя его музыкантов». Александр приказал разыскать Голицына. «Хора больше нет!» — ответил Юрий царю…
Мы спускаемся на первый этаж, в выставочные залы. Я чувствую, как болит моя спина и гудят ноги… а что же пан Эдвард? он-то как держится? Уже собираюсь было предложить моим спутникам выбраться на воздух и где-нибудь присесть, отдохнуть, но тут мы находим в одном из залов выездную выставку Третьяковской галереи — живопись и графику Тропинина, Репина, Саврасова, Сурикова, Федотова, Крамского, Кипренского… Я ошеломлённо верчу головой, не веря собственным глазам. У нас, в Мичуринске, такая выставка, а мы ничего о ней не знаем, и газеты молчат, и нет никакой очереди у входа в музей?!
«Не обольщайся, — мысленно успокаиваю потом самого себя. — Наверно, это всего лишь хорошие копии. Неужели же Третьяковка будет возить эти шедевры по маленьким городишкам, где невозможно обеспечить соответствующую случаю охрану и вряд ли получишь приличный доход?..»
Наконец мы прощаемся с нашей провожатой и выходим из музея. Ощущение такое, словно мы выполнили тяжёлую физическую работу. Хочется потянуться, расправить плечи, размяться или хотя бы просто сесть и вытянуть ноги. Хорошо, что машина Михина стоит у ограды.
— За что же всё-таки был сослан Голицын в Козлов? — спрашивает пан Эдвард. — Такая славная фамилия — и вдруг банальная ссылка в крохотный городишко…
— Юрий Николаевич попал сюда по двум причинам, — говорит Михин. — Во-первых, он затеял переписку с Герценом и задумал дать вольную абсолютно всем певцам своего хора. Это было ещё до отмены крепостного права, поэтому высшее сословие расценило благородный порыв князя как грубую выходку, чуть ли не вызов обществу. Знакомство с таким глубоким и умным человеком, как Гавриил Ломакин, изменило его взгляды на крепостное право. Князь видел в своих хористах прежде всего живых людей: заботился о них, обучал их музыке, старался накормить получше, одеть, обогреть… А когда затея с освобождением музыкантов потерпела неудачу, Голицын глубоко задумался, проанализировал ситуацию и… решил изложить свои мысли в письме в Лондон, где Огарёв и Герцен делали журнал «Колокол». При этом доверил переписать своё письмо набело мальчишке-кантонисту, ну а тот держать язык за зубами не умел…
— А вторая причина?
— Князя Юрия невольно подставил его папаша, Николай Борисович!
— Вот те на!
— Да! На старости лет Николай Голицын вдруг затеялся помирить православную и католическую церкви. Он написал небольшую книжку — всего на сто пятьдесят страниц. Рукопись он передал своему сыну Юрию, который как раз собрался ехать на Запад. Николай Борисович хотел напечатать книжку в Лейпциге. Юрий взял письмо отца и даже не поинтересовался, что там такое написано и почему это письмо необходимо везти через границу с нарочным, а не отправлять почтой. Книжка наделала много шума прежде всего в православной России. Голицын проявил себя эрудированным богословом и призывал объединить обе церкви на католической основе с признанием папы римского главой возобновлённого объединения. Книга была напечатана анонимно, но вычислить автора удалось быстро. Незадолго до того Голицын показал рукопись своему другу, Андрею Муравьёву, который был религиозным писателем и, судя по всему, ревностным поборником православия. Муравьёв объявил Синоду, что автор крамольной брошюры никто иной как князь Голицын, и назвал книгу «чрезвычайно опасной для Церкви». Князя посадили под домашний арест.
На обложке книги Н. Голицына «О возможном соединении Российской Церкви с Западною без изменения обрядов православного богослужения» местом издания были указаны сразу три европейские столицы: Берлин, Париж и Лондон. Год издания — 1858-й. «Кто больше чтит Сына Божия? Католики ли, которые верят в исхождение Святого Духа от Сына, или те, которые разделяют Сына от Святого Духа?» — задал вопрос автор. И сам же ответил: «Католики имеют более смирения, чем противники их». Он заявил, что «христианская проповедь из Рима разносится по всей вселенной, и который год новые мученики оживляют своею кровью вертоград Христа, доставляя ему обильную жатву». Автор пришёл к выводу, что никакого разрыва именно между церквями Руси и Рима не было. «Церковь Российскую мы не почитаем отделившеюся от Вселенно-Западной, потому что этого отделения никогда не последовало на деле. Ей недостаёт только пристать к этому телу и исповедовать то, что её служебники так ясно провозглашают». При этом он явно склонялся к догматам католицизма. Почему при православном крещении погружают младенцев в воду, хотя надобно их обливать водой, как это и делали, между прочим, в Древней Руси? Почему в православной церкви при совершении литургии употребляется квасный хлеб? Ведь Иисус Христос совершил тайную вечерю не на квасном, а на пресном хлебе, поскольку была иудейская Пасха, во время которой квасный хлеб запрещён законом…
Обер-прокурор синода А.П. Толстой, опасавшийся дискуссии о государственном управлении церковью, согласился с Муравьёвым. Николаем Голицыным занялось Третье отделение. И тогда князь заявил, что вовсе не хотел печатать эту книгу за границей и что он не знает, кто переправил рукопись на Запад. Голицын пообещал больше не писать ничего богословского, и это спасло его от отлучения от православной церкви.
— А при чём тут Юрий?
— Стали разбираться, как рукопись попала в Германию. Выяснили, что «почтальоном» был сын Николая Борисовича. А тут ещё разговорился мальчишка-кантонист… Ах, Юрка Голицын ещё и с Герценом якшается?! В ссылку Юрку! В Козлов его, стервеца, под надзор полиции! Ну а тут, понятное дело, филёры, тотальный контроль, регулярные доносы о поведении «поднадзорного»…
— Как же ему удалось отсюда сбежать? — удивляется Куровский.
Пересказываем, как помним, эту романтическую историю. Во-первых, Голицын женился на некой козловской девице, которая была то ли гувернанткой, то ли дочерью обедневших дворян — о ней мало что известно. Юрий вознамерился бежать. Она сказала ему: «Я-то проживу и тут, а ты — нет. Значит, надо бежать». И тогда князь задумал такой трюк: чтобы уйти от слежки, он решил осчастливить жителей города невиданной горкой для катания на санках. И не просто там горкой, а гигантским аттракционом, чтобы можно было проехать на санках почти через весь город — от дома, где жил князь, до самой рыночной площади, до Ильинского храма, до реки Воронеж! Он хотел, чтобы саночников выносило аж на противоположный берег реки. Об этом пишет Нагибин в своей книге. Но есть опасение, что он в чём-то ошибся, поскольку вряд ли бывал в Мичуринске и уж наверняка не представлял, каково это — от дома Голицыных до противоположного берега реки доехать на санках… Так или иначе, но для такого аттракциона требовались деньги. Ведь надо было проложить трассу, соорудить высокие борта из снега, чтобы горожан не выбрасывало на полпути, залить всё это водой ровненько, аккуратно… И тогда Юрий Голицын добился аудиенции с губернатором — якобы, для того, чтобы попросить финансовой помощи. Городские власти Козлова отпустили своего поднадзорного в Тамбов: они ждали от опального князя новых приятных неожиданностей, а главное — губернских денег. Пока Голицын развлекался в Тамбове, аттракцион построили и опробовали. Городничий телеграфировал Юрию, что гору «сгородили» и ждут князя для торжественного открытия. Ответ был язвительным и кратким: «Городите дальше». Нагибин пишет, что Голицын плотно поужинал у губернатора, спел ему несколько романсов, очаровал губернских дам и пустился в бега вместе с молодой женой.
Из Крыма он послал издевательскую телеграмму шефу жандармов. А потом испугался, что его арестуют на корабле, идущем в Константинополь, поэтому решил добираться до заграницы по суше. Попал в Молдавию, где его, совсем как гоголевского Хлестакова, приняли за кого-то другого и несколько дней с почётом поили и кормили. Ну, а потом Голицын добрался до Египта, побывал в Александрии и Каире, пообедал с французским герцогом, осмотрел пирамиды, зачем-то купил у египетского мальчишки крокодила и подался в Лондон.
Об этой одиссее предприимчивого князя Герцен с иронией рассказал в своей книге «Былое и думы»: «Да вы, князь, что же это: возите с собой крокодила вместо паспорта — стращать жандармов на границах?» «Такой случай. Я в Александрии гулял, а тут какой-то арабчонок продаёт крокодила — понравился, я и купил». «Ну, а арабчонка купили?» «Ха, ха — нет…»
— А давно ли появился тут музей? — спрашивает Куровский.
— Да всего-то несколько лет назад! — отвечаю я. — Хорошо помню: журналист Миша Филиппов стал вдруг мне рассказывать о том, что они с друзьями ходят очищать какой-то «голицынский дом» от грязи, а я, признаться, тогда и ухом не повёл. В той благородной акции я не принимал никакого участия, а теперь вот локти кусаю. Мимо меня прошло это… Жаль.
При Советской власти в этом доме была биржа труда, ясли, детский дом, вытрезвитель, потом… городская помойка — в доме, где жили прославленные князья Голицыны, которые оставили яркий след в истории культуры России! В начале восьмидесятых годов двадцатого века городская интеллигенция направила местным властям письмо о том, что, мол, у Мичуринска большая и интересная история и надо бы открыть в городе литературный или даже, может быть, литературно-музыкальный музей. Письмо было подписано краеведами, писателями, журналистами, театральными деятелями города (И.С. Никулиным, Г.К. Томилиным, В.Е. Андреевым, Б.К. Пановым и другими) и было напечатано в газете «Мичуринская правда». Высказывалось предположение, что музей можно разместить в бывшем доме купца Корнилова на Сенной площади, где когда-то жил писатель К. Федин и выросла писательница и актриса М. Корнилова. Потом решили, что нужно спасать дом Голицыных. Реставрационные работы начались в 1991 году…
Доцент Мичуринского пединститута, краевед и литературовед В. Андреев рассказывает, что сначала дом только очищали от грязи, а реставрировали уже потом. Дом Голицыных погибал. На его крыше уже выросла берёза… а дерево на крыше — это признак разрухи. Собралось человек пятнадцать добровольцев: Андреевы, семья писателя Н. Дмитриева, художник Стас Волостных с женой, студенты пединститута, журналисты М. Филиппов и М. Люлин, краевед Н. Сухоруков, рабочий завода Н. Носов, поэтесса Дина Вагер и другие. Возглавила работы директор краеведческого музея Г.А. Мячина. Она обеспечила добровольцев лопатами, вёдрами, носилками, мётлами. Очищали дом несколько месяцев — с августа до октября. Срубили берёзу на крыше, развалили шлакобетонную пристройку, вынесли мусор из комнат и подвала. Обнаружили в доме Голицыных старые игрушки, кукол (ведь здесь когда-то был детский приёмник), биржевые листки, бланки и прочие изделия канцелярского ума, а ещё… множество окурков, которые Коля Дмитриев, яркий, непривычно резкий писатель, оформил в «коллекцию». Он дал всему этому трогательное название «Окурки двадцатых годов» и организовал выставку в педагогическом институте. Может быть, конечно, эти окурки были вовсе не такими уж и старыми; может быть, их оставили там местные бомжи или алкаши… но Дмитриев назвал свою находку именно так. Всё это добро валялось на этажах и в подвале. Куклы же были простенькие, отнюдь не дворянские, но и их, и коллекцию недокуренных «бычков» («Герцеговину флор» и прочее), поговаривают, взял у Дмитриева местный краеведческий музей…
Спустя много лет мне с помощью Интернета удалось найти филолога и писателя Николая Дмитриева, который уже жил в США. Впрочем, ещё неизвестно, кто кого разыскал… но не в этом дело. У нас с ним началась интересная и оживлённая переписка. Спросил я у Николая и об этом эпизоде. И вот что мне ответил Дмитриев:
«Ты спрашиваешь о выставке. Экспозиция, в самом деле, была собрана. Когда стали вычищать комнату за комнатой, то заметили, что в нескольких местах отстали доски пола, а там оказались «реликты» — всякий мусор ушедших эпох. Да, были найдены там окурки «пахитосок», такие тоненькие сигаретки, какие курили дамы в 20-х. На некоторых ещё оставались следы губной помады. Я нашёл две «керенки», кажется, двадцатку и пятёрку. Старую записную книжку. Перьевые ручки 30-50-х. Старую лайковую перчатку, дамскую. Обрывки газет 30-50-х. Не помню, чтобы это ушло куда-то в краеведческий музей. Но что-то для стенда я собрал. Не знаю, куда всё это делось.
А было ещё вот что. В куче мусора нашли картину. Вообще-то там было много старых портретов, всяких марксов-ленинов и членов политбюро. Мы это отбрасывали в сторону, предварительно рассмотрев как следует. И вот извлекли очередное что-то в раме. Один из нас, считавший себя искушённым в живописи, потёр рукавом, посмотрел, ухмыльнулся и запустил в полёт, как тарелку фрисби, заявив, что картина художественной ценности не имеет. Все вернулись к своей работе. А меня что-то словно толкнуло. Я позже подошёл к куче мусора и извлёк этот, «не имеющий художественной ценности», предмет. Рама была старая, гипс отмок и осыпался. Но оказалось, что картина написана маслом на холсте. Это был пейзаж: синяя река, жёлтые песчаные берега, пароход у пристани, люди, спешащие к сходням. Я принёс эту работу домой, влажной тряпочкой протёр, увидел, что угол сильно водой попорчен, но в целом состояние неплохое. Ещё раз промыл работу. И она... засияла. Замечательный пейзаж: лето на Волге, а может, на другой реке, но на реке русской, которую ни с чем спутать нельзя.
Разобрал я позже и подпись автора. Сейчас с трудом припоминаю его фамилию, но тогда провёл небольшое расследование. Оказалось, что довольно известный мичуринский художник из старых, умер в 1975 году, кажется. Если мне не изменяет память, то фамилия его была то ли Вострокнутов, то ли Веденеев, то ли Волокушин. Сам он был приезжим, не местным. Особой славы он не снискал, жил довольно замкнуто. Раму эту я потом отнёс специалистам, они очистили её от гипса, наложили грунт и покрыли зеленоватой позолотой, получилось очень красиво.
Я вставил холст в раму. Миша Филиппов просто засматривался на него. Да и не он один. Мой отец, когда приехал в гости, не мог от картины оторваться, всё удивлялся, как художнику удалось передать этот ветреный день на реке. Коллеги-преподаватели восхищались и всё спрашивали: «Неужели вы нашли это в куче мусора?» Одна дама, уже тогда достаточно патриотически настроенная, восклицала: «Если у нас, русских, ТАКОЕ валяется в мусорных кучах, то можно представить всю глыбу Русской культуры». Этот пейзаж висел у меня в общежитии долгие годы, потом переехал вместе со мной в квартиру. А куда делся потом, не знаю...»
На удивление быстро пошёл процесс комплектования фондов нового музея. Музейная коллекция — это всё же не только фотографии и вырезки из газет, это, прежде всего, уникальные вещи, какие-то значимые предметы. Потомки купцов Дёминых отдали в Голицынский дом большое собрание нот — бесценную семейную реликвию. Многие ноты были рукописными. Их когда-то собирали долгие годы — переписывали в большие нотные тетради, а потом по вечерам исполняли эти романсы, сонаты, мазурки и фрагменты из опер (в доме Дёминых пытались ставить оперы!). Есть в этой коллекции, конечно, и ноты типографского исполнения. У тех же Дёминых удалось приобрести несколько старинных фортепиано. Есть в музее стол писателя Шмерлинга, написавшего книгу о Мичурине, которую автор назвал «Юго-Север» (вот, мол, как наш земляк перестроил мировоззрение людей, всю систему координат перекроил заново…), а ещё «Рассказы сталинградцев» (в соавторстве с Е. Герасимовым), книгу «Котовский», несколько повестей для детей. Дочь писателя Федина, Нина Константиновна, подарила музею стол своего отца с письменными принадлежностями и книгами. У потомков генеральши Пруцкой купили несколько шкафов с зеркалами… 25 июня 1995 года музей принял первых посетителей. Плата за вход была и остаётся весьма символической — рублей 10–15, что-то около того. В тот день, когда мы посетили Голицынский дом, кроме нас и работников музея там никого не было…
(глава из книги «Полонез по-русски, или Заграница.pl.ru»)
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Алексей Петров: «…вдохновением нельзя повелевать» (Музей Голицыных в Мичуринске). Историко-биографический обзор.
В России власть всегда любила бессловесных и бессовестных. Иметь собственное мнение уже считалось, по меньшей мере, неблагонадежностью. Научимся ли мы когда-нибудь извлекать уроки из своей истории?
26.09.08 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|