Алексей Петров: «…и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором» (о книгоиздателе И.Г. Рахманинове и музее в Старой Казинке).
Тексты Алексея Петрова удивительно просты и прозрачны, но не даются восприятию, если пытаться проглядеть их наскоро, меж других дел. Своим ритмом, интонацией они приглашают устроиться поудобней, отключиться от текучки, и внимать присказке:
«В конце XVIII века жил в глуши российской, в двадцати пяти вёрстах от уездного Козлова Тамбовской губернии (сегодня это город Мичуринск), в родовом своём селе Казинка чудак-барин, Рахманинов Иван Герасимович. Почему чудак? А потому что не такой был, как другие.
И далее невозможно оторваться.
Драматическую историю книгоиздателя и литератора Алексей излагает обстоятельно и с таким количеством подробностей, что создаётся ощущение их – автора и героя личного знакомства. Картина культурной жизни России ХVIII века обретает не просто глубину, а «увеличительное» свойство.
Общеизвестный факт экологии: общая биомасса самых крупных, бросающихся в глаза животных, неизмеримо меньше биомассы тех, кто мельче, и не бросается в глаза, но и последние уступают своей биомассой совсем еле видимым.
Подобное можно отнести и к культурному пейзажу.
Развивая эту аналогию, нужно абстрагироваться от негативных проекций, часто связанных с названиями мелких существ. Человеку именоваться львом, тигром, зубром - лестно. Даже мастодонтом или акулой – приемлемо. А вот крысой, червём, медузой, планктоном – оскорбительно.
Но самих малозаметных зверюшек человеческие эмоции не касаются. В конце концов, не слоны создают плодородие почвы, не в китах животворная сила океана.
Алексей Петров погружает читателя в ту плотную среду, в которой ежесекундно и творится ткань культуры. И когда вглядываешься внимательно, обнаруживаешь удивительную близость всех со-творцов.
Хрестоматийный и даже банальный пример: роль Арины Родионовны Яковлевой в формировании личности А.С.Пушкина. Но ведь её тоже кто-то воспитывал доброй, заботливой, нежной. Ей ведь тоже кто-то рассказывал все те сказки, которые она поведала маленькому Саше. То, что её имя известно нашим согражданам со школьной скамьи – счастливое исключение, но, сколько таких нянь и кормилиц, оставшись безвестными, ткали ткань русской культуры, всем множеством своим, знача больше, чем даже Пушкин.
При чтении главы будущей книги Алексея Петрова сама фамилия героя побуждает спросить, не в родстве ли он с Сергеем Рахманиновым? Приятно узнать, что в родстве, довольно близком.
Внучатый племянник – это внук брата или сестры. Сын племянника (племянницы) и троюродный брат родного внука.
Впрочем, будь он седьмой водой на киселе, теперь, благодаря Алексею Петрову, чудак-барин станет знаком и близок каждому, кто прочтёт этот завораживающий текст.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Сергей Зубарев
|
«…и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором» (о книгоиздателе И.Г. Рахманинове и музее в Старой Казинке)
…За окном автомобиля мелькали огороды пригородного села.
— А куда мы едем? — поинтересовался наш гость из Польши, писатель Эдвард Куровский.
— В Казинку. К Рахманинову.
***
В конце XVIII века жил в глуши российской, в двадцати пяти вёрстах от уездного Козлова Тамбовской губернии (сегодня это город Мичуринск), в родовом своём селе Казинка чудак-барин, Рахманинов Иван Герасимович. Почему чудак? А потому что не такой был, как другие. Вполне приличная военная карьера в Петербурге (дослужился до чина бригадира лейб-гвардии конного полка), хорошее образование, таланты всевозможные, знание языков, достаток и почёт, по Европе поездил… Ему бы, как другим гвардейцам столичным, увлекаться барышнями да по балам мотаться и в картишки дуться, а он, сын гренадера Преображенского полка, всей этой суете петербургской предпочёл книги и издательское дело.
Сызмальства опекали его домашние учителя. В доме своего батюшки, Герасима Иевлевича, в родной Казинке рано выучился читать, овладел несколькими языками. Отец его был причастен к дворцовому перевороту 1741 года, когда свергли Анну Леопольдовну. Царица Елизавета Петровна щедро наградила Герасима Иевлевича вот этими самыми землями в Тамбовской губернии. Родители приглашали для сына наставников и всячески поощряли к учению. В доме была хорошая библиотека, где нашлось место не только беллетристике, но также и книгам по философии и истории. «С малолетства моего, имея склонность к литературе, — написал потом Иван Рахманинов, — обучаясь французскому языку, и ещё в доме покойного родителя моего начал упражняться в переводах с оного на российский язык…» Владел он и английским с немецким, благодаря чему узнал западную литературу и полюбил сочинения энциклопедистов-просветителей.
В возрасте 17-ти лет Иван покинул Казинку и пошёл на военную службу. Его конный полк квартировал в Петербурге, возле Смольного. Сначала Иван служил вахмистром, а лет через десять был произведён в офицеры.
По Москве и Петербургу в те годы ходили рукописные издания сочинений Вольтера. Творчество «фернейского отшельника» пришлось по душе молодому образованному военному. Да что там «по душе» — Рахманинов стал убеждённым пропагандистом Вольтера и переводчиком его книг! «Это удивительно! — негодовал он. — Государыня переписывается с Вольтером, а в России этих книг не издают!»
Первый перевод, выполненный вольтерьянцем Рахманиновым, вышел в свет в 1777 году и назывался так: «Три разговора из Вольтеровских сочинений». Правда, своего имени переводчик (из скромности, наверно) не указал. Позже Рахманинов напечатал в Петербурге ещё один сборник — «Аллегорические, философские и критические сочинения г. Вольтера». А предисловием к этой книге была биография великого француза, написанная Иваном Герасимовичем. «…обязуюсь почтенным любителям российского слова, если ничто мне не воспрепятствует, перевести и издать некоторые такие места из его сочинений, кои подадут, может быть, лучшее мнение о сем знаменитом писателе нынешнего столетия», — сказал Рахманинов в предисловии.
В Петербурге в то время было всего три или четыре «вольные» типографии, где можно было бы печатать труды Вольтера, но заказы там выполнялись некачественно и неаккуратно. Это натолкнуло Рахманинова на мысль о собственной типографии. В феврале 1788 года он купил у петербургского книгопродавца М.К. Овчинникова печатный станок и разместил его в своей квартире, в пристройке на территории конногвардейского полка. Собирался издавать книги Вольтера и Мерсьё, но об этом пришлось на время забыть, потому что трудно было, а порой и просто невозможно, обходить рогатки цензуры.
— Но Рахманинов не опустил руки, — рассказывал нам наш провожатый, сотрудник районной администрации Валерий Михин, пока мы ехали по пустынному шоссе в Казинку. — Стал он печатать журнал «Утренние часы». За неполный год удалось выпустить пятьдесят два номера! В журналах были опубликованы басни, афоризмы, заметки, небольшие статьи и письма писателей. На обороте титульного листа каждого номера стояла монограмма «И. Р.», то бишь инициалы издателя.
В «Утренних часах» печатались сочинения и переводы А.А. Нартова, А.Ф. Лабазина, Г.Р. Державина, П.А. Озерова. Вокруг Рахманинова в это время собрался литературный кружок, участники которого своей целью полагали «время с пользою употреблять и соразмерно силам служить обществу». Подписчиков насчитывалось около ста человек (тираж был невелик), и среди них — А.Н. Радищев, И.И. Дмитриев, И.А. Крылов. Есть предположение, что фрагмент под названием «Уединённый Пармен» принадлежит перу Радищева.
— Крылов ведь и сам печатался там, — заметил я.
— Можно сказать, он начал в «Утренних часах» свою журналистскую, да, пожалуй, и писательскую деятельность. Напечатал он несколько басен — «Павлин и соловей», «Судьба игрока», что-то ещё, — но был недоволен этими своими сочинениями настолько, что позже даже не включил их в более поздние книги. В «Утренних часах» Крылов печатался анонимно, но одному литературоведу… Витбергу, кажется… удалось найти редакционный экземпляр журнала и расшифровать имена авторов. Были в «Утренних часах» напечатаны и некоторые другие басни — например, «Олень и заяц», «Червонец и полушка», — но авторство великого баснописца до сих пор не доказано. Ну, что ещё?.. Ода «Утро», «Модные торговки», «Письмо смиренномудрого» — всё это написал Крылов для журнала.
— Откуда у вас такие глубокие познания? — удивился я.
— Как откуда? — почти обиделся Михин. — Во-первых, я краевед и хочу знать историю своего города. Во-вторых, давно интересуюсь Рахманиновым. Мы ведь в районной администрации неспроста придумали Рахманиновскую премию и литературно-музыкальные праздники в Старой Казинке. Ну, а кроме того найди книгу Смирнова-Сокольского «Рассказы о книгах», там подробно обо всём этом рассказано.
— Есть у меня такая книга! — воскликнул я. — Какие-то главы из неё я читал… Но не думал, что там пишут о нашем селе Казинка. Помню, приехали мы однажды в Казинку врачебной бригадой для медицинского осмотра местного населения. Нас, кажется, было четверо — хирург, гинеколог, педиатр, терапевт… ах нет, ещё, кажется, стоматолог… Ну, а там нас ждали уже, подготовились соответственно: после работы стол нам накрыли, огурчики-грибочки, то, сё… Ах, ладно, потом расскажу…
— Ты с этими врачебными бригадами, небось, весь Козловский уезд повидал…
— Да… Сорок сёл, и почти везде был… В те годы, помнится, не очень мы любили эти выезды: натрясёшься по нашим дорогам, намёрзнешься, замотаешься, человек сорок осмотришь за день, вернёшься домой позже обычного, заморенный, на ногах еле стоишь… этакий земский доктор!
— Сыт, пьян и нос в табаке…
— Ну-у… прямо так уж сразу «пьян»… Хотя бывало, конечно, и такое: качало… В этих сёлах ведь нас как родных встречали: кормили, угощали, только приезжай, доктор, ещё. Народ радушный…
***
Мы свернули с асфальта направо и поехали по грунтовой дороге. Впереди показались первые домики Казинки.
— А дальше что было? — спросил пан Эдвард. — Как Рахманинов сюда попал?
— Сбежал от начальства. В Петербурге как раз начались гонения передовых издателей. Сначала разгромили типографию Радищева. Очень уж напугала императрицу его книга «Путешествие из Петербурга в Москву»…
— Ах, как боялись в России печатного слова! — негромко заметил я.
— А потому что «злые языки страшнее пистолета»… Потом Екатерина подписала указ об аресте журналиста и издателя Новикова. Следующим в списке значился Рахманинов… Но погодите! Он, кажется, к тому времени уже здесь был, в Казинке.
— Придётся вам ещё раз перечитать книжку Смирнова-Сокольского, — не упустил я возможность поддеть Михина.
— Погоди, погоди… — отмахнулся он. — Сначала ведь Рахманинов делал ещё один журнал — «Почту духов». Задумал-то это Крылов, а наш земляк помогал, а сам ушёл в тень. Рахманинов очень ценил молодого поэта. А тот, в свою очередь, любил Рахманинова.
«Он был очень начитан, — позже написал Крылов об Иване Герасимовиче, — сам много переводил и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором. Рахманинов был гораздо старее нас и, однако ж, мы были с ним друзьями; он даже содействовал нам к заведению типографии и дал нам слово участвовать в издании нашего журнала «Спб-ский Меркурий», но по обстоятельствам своим должен был вскоре уехать в Тамбовскую деревню. Мы очень любили его, хотя, правду сказать, он не имел большой привлекательности в обращении: был угрюм, упрям и настойчив в своих мнениях».
— Это был сатирический журнал, — продолжал Михин. — Крылов с ним всего год-то и продержался. Екатерина одобрительно относилась к другому периодическому изданию — «Всякая всячина», сама, кажется, что-то туда пописывала… Вот какие были у нас правители! Не чурались, стало быть, сочинительства…
— А разве сегодня чураются? У кого из нынешних нет собственной книжки?..
— Царица пыталась направить русскую сатирическую мысль в сторону пустого морализаторства, выхолостить её, что ли… А тут вдруг Крылов со своими «духами».
— А что за духи такие?
— Дело там обставлялось так: вроде бы в Россию приехал араб¬ский волшебник и философ Маликульмульк, живёт тут и переписывается со всякого рода духами — Буристоном, Дальновидом и другими. Такая вот задумка режиссёра. Под видом этой «тысячи и одной ночи» печатались в журнале злободневные фельетоны, стихи и рассказы. Всё преподносилось чрезвычайно дерзко и остроумно. Шпильки в адрес всяких там бездельников, взяточников, казнокрадов… Да перечитай басни Крылова!
— Пожалуй, надо бы…
— Словом, — продолжал Валерий Иванович, — журнал в корне отличался от абстрактной и добренькой «Всякой всячины».
— И что же, им разрешили «Почту духов»?
— Да, Рахманинову удалось добиться для Крылова разрешения на издание этого журнала. Тут на руку сыграло вот ещё что: в то время выходил совсем уж безобидный журнал «Адская почта», и, видимо, похожие названия, надёжная репутация этой самой «Адской почты» и помогли Крылову получить высочайшее дозволение. Но тут — Фонвизин со своими сочинениями, Новиков, Радищев… да и Крылов был не промах… В общем, похоже на то, что Екатерина Вторая сама же и запретила «Почту духов». Хотя официальных документов на этот счёт, как я понимаю, до сих пор не найдено.
— А кто же писал в этот журнал? — спросил Куровский.
— Да сам Иван Крылов и писал! Критиковал царицу, посмеивался над её перепиской с французскими философами-просветителями, намекал на многочисленные амурные связи Екатерины… За такое всегда бьют по голове — рано или поздно…
— Что, так и писал: «царица напропалую гуляет с мужиками»? — не поверил я.
— Ну, не так, конечно… а эзоповским языком! Оно ведь так гораздо интереснее. Тут и фантазию свою можно применить, и зашифровать гораздо больше, чем можно сказать напрямик… Императрица к этому времени совсем уже потеряла для Крылова свою популярность, и он, разумеется, не щадил старушку…
— Старушку?!
— Гм… тётушку…
— Это чью же это тётушку?
Мы громко засмеялись.
— Одно время думали, что кое-какие материалы для журнала писал Радищев. Предполагается, что некоторые тексты подкинул Крылову Рахманинов. Но в целом весь журнал был написан пером одного человека — Ивана Крылова. Он успел опубликовать сорок восемь писем. В некоторых из них он объявил себя секретарём арабского волшебника Маликульмулька… впрочем, почти всё там было напечатано анонимно. И вот что удивительно: через десять лет «Почту духов» стараниями Рахманинова и петербургского книгопродавца Свешникова удалось переиздать! Но Екатерины к тому времени уже не было в живых…
***
Мы въехали на асфальтированную площадку возле местной школы и остановились.
— Вот ведь благодать! Тихо, свежо, ёлочки-сосенки… — выбравшись из машины, я с удовольствием потянулся.
Вдали, где-то в густых зарослях за речушкой Хоботёнкой, над которой живописно нависал изрядно расшатанный деревянный мосточек, отозвалась кукушка.
— Вот здесь, перед школой, на спортплощадке, мы и устраиваем Рахманиновские праздники, — сказал Михин. — Награждаем лауреатов, вспоминаем добрым словом Ивана Герасимовича, а потом на дощатой сцене выступают местные актёры и музыканты.
— Посмотрите на меня, пан Эдвард, — наклонился я к Куровскому.
— А что такое?
— Перед вами — один из таких лауреатов! И знаете, за что я получил эту премию? За перевод вашей книги!
— Аха! Поздравляю! И много дали?
— Не-е-ет… Что-то такое… гм… рублей пятьсот. Да это неважно. Дорог не подарок, а внимание.
— Но так, конечно.
— Нет, серьёзно. По правде сказать, я очень горжусь этой премией. Я ведь до недавних пор вовсе ничего не знал об Иване Рахманинове. Ну, а как узнал — сразу загордился, заважничал…
— Это понятно.
— Хороший день был: конец июня, долгий тёплый вечер, пахло хвоей и свежескошенной травой. Стожки травы стояли прямо тут, на спортплощадке. Можно было сесть прямо на землю, слушать музыку и дышать ароматом трав… Играл духовой оркестр. По поляне, среди стожков сена, во фраках, в платьях времён Пушкина, Крылова и Рахманинова вальяжно разгуливали актёры Мичуринского драмтеатра; костюмы располагали к неспешности. Под тентом с надписью «Fanta» прятались от солнца местные старушки. На праздник приехали из Москвы писатели Алёшкин и Гладких. Алёшкин поклонился жителям Казинки, поблагодарил их за то, что они бережно хранят память об Иване Рахманинове, назвал их «земляками»: тут, неподалёку, у него домик, в селе Ярок…
— А где же дом Рахманинова? — поинтересовался Куровский.
— Мы предполагаем, что дом стоял где-то здесь, на месте школы, — ответил ещё один наш спутник, профессор Попков, до этого времени долго молчавший. — Очень жаль, что это только гипотеза, потому что в 1796 году сюда приезжал к своему старшему другу Иван Крылов — стало быть, место это исторически значимое.
— Приезжал? Это точно?
— Во всяком случае, так считают некоторые краеведы: будто бы князья Голицыны пригласили молодого Крылова к себе в имение, в Зубриловку, где предложили поэту место учителя. Вот и заехал Иван Андреевич заодно к Рахманинову повидаться…
— Художник Сергей Архипов, наш земляк, написал небольшую картину «Приезд Крылова к Рахманинову в село Старая Казинка», — добавил Валерий Иванович. — Возможно, именно здесь, на этом самом месте остановилась повозка Крылова, и из дома, в сопровождении домочадцев и слуг, вышел сам Иван Герасимович, радушно улыбаясь и раскрыв объятия своему другу-литератору.
— К сожалению, не знаем мы и того, где находится могила Рахманинова, — продолжал Попков. — Известно только, что похоронен он был здесь, в Казинке, в фамильном склепе. Но время не пощадило и могилу.
— Есть такое романтическое предположение, что «козловский вольтерьянец» закончил свой век в одиночестве, запершись в библио¬теке с книгой Вольтера в руках, — заметил Михин.
***
Нужно сковывать себя ограничениями — тогда можно свободно выдумывать (Умберто Эко. Заметки на полях «Имени розы»)
…Тёмным апрельским вечером 1797 года к порогу господского дома подошёл хмурый невысокий мужик в засаленной поддёвке и изрядно стоптанных, испачканных липкой бурой грязью сапогах. Подошёл — и остановился в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу и прижимая к груди картуз. «Звали, барин?» «Звал…» И замолчал Иван Герасимович, задумался, не зная, как сказать, не решаясь сказать… «Что же вам от меня занадобилось, барин?» «Ты вот что, Фёдор…» И опять замолчал Рахманинов, зябко поёжился (вечера-то ещё холодные); отчего-то поморщился, покачал головой. Молчал угрюмо и Фёдор, лишь глазами своими, внимательными, чёрными, как угольки, прожигал фигуру барина. Что уж там, и так известно: неспокойно на душе у Ивана Герасимовича, беда нависла над его домом, страшная и тёмная, словно воронье крыло, вот и мается он, бедолага, места, видать, себе не находит. А всё книги эти проклятые! Мужики и бабы дворовые шепчутся про то, что через эти книги у барина и приключилось лихо ужасное: сам император Павел сильно невзлюбил Ивана Герасимовича и, кажись, теперь уж не отступится… Не забыт ещё тот хмурый день, когда к ним в Казинку приехал заседатель верхнего земского суда капитан Сальков, а с ним и военные. Почитай, уж три года прошло с тех пор, государыня-матушка жива ещё была. По приказу генерал-прокурора Самойлова пожаловали. Опечатали казинскую типографию, оставили двух служивых в карауле, а Дьяконова, наборщика, увезли с собой в Тамбов… А и в самом деле, если подумать: да на что они нужны, книжки эти? Жил бы барин, как все — имение, небось, не из последних, тихо, покойно, сытно и всего вдосталь, отчего ж не жить?.. Но нет ведь, целый день он в типографии своей, всё с книжками этими… Вот и Сердюков, городничий козловский, тоже изрядно зол на барина, а к нему, Сердюкову, ежели кто на зубок попадёт — держись только…
«Ты вот что, Фёдор, — отозвался наконец Рахманинов. — Как улягутся все, возьми себе в помощники мужика потолковее, ¬понадёжнее… да хоть Фрола-кузнеца…» «Зачем, батюшка?» «Спалить всё!» «Что — всё?» Испугался Фёдор, сжался весь, словно ожидая удара. «Всё — типографию, склад, где мы книги храним…» «Да как же так, батюшка?..» — задохнулся от изумления Фёдор, тяжело глотнул; жалко вдруг стало ему барина. «Сжечь всё без промедления! — повысил голос Рахманинов. — Ничего не жалеть! таков мой приказ…» Сказал — и отвернулся, головушку седеющую опустил. Замолчал. «Сделаем, батюшка», — тихо сказал Фёдор, вздохнул и на двор попятился. «Да смотрите у меня оба, не проболтайтесь!» — сердито бросил Рахманинов через плечо мужику вдогонку. «Как можно, барин? нешто не понимаем…» «Красного петуха пустишь — и сгинь, чтобы я два дня тебя не видел! И Фролку тоже возьми!» «Куда же нам податься-то, батюшка?» «Езжайте в Козлов — там сейчас ярмарка. Ежели спросят — скажешь: барин, мол, послал, за хомутами ходили, за пенькой, за мёдом прошлогодним… ах, да не всё ли равно теперь… Заночуете в трактире, на Соборной… Денег дам…» «Лучше я к куму, Степану Евграфычу… кум у меня в Козлове…» «Ну всё, Фёдор, ступай. Храни тебя Господь…»
— …Неужто вот так и сжёг? — задумался я. — Неужели рука поднялась?
— А что было делать? — пожал плечами Валерий Иванович. — Обложили ведь Рахманинова со всех сторон. Он чувствовал, что тучи сгущаются. Следствие тянулось уже третий год. Сердюков, городничий, в первое время Рахманинову не мешал. Даже разрешил ему типографию устроить в сельской местности, а это было запрещено. Потому-то на книгах и значилось: «Печатано с Указного дозволения в городе Козлове»…
— А потом? Кто-то донёс на Рахманинова?
— Да сам же Сердюков на «господина бригадира» и донёс. Просил высокое начальство «исследовать издаваемые в Казинке книги, нет ли в них противного закону содержания». Вот в Тамбове и засуетились. Ну как же: «партикулярные» типографии закрывались одна за другой, царица гоняла издателей, как зайцев… Екатерина через Самойлова, генерал-прокурора, прислала указ тамбовскому губернатору: «Чтобы вы как наискорее и без малейшего разглашения приказали помянутую типографию у Рахманинова запечатать и печатание запретить, а книги все конфисковать и ко мне всем оным прислать реестр».
— Но хоть что-то успели напечатать? — спросил Куровский.
— А как же! Ведь шесть лет работала типография вот здесь, на этой поляне! Рахманинов задумал выпустить двадцать томов Полного собрания сочинений Вольтера. Пятая часть всех текстов переведена им самим, Иваном Герасимовичем. Успел сделать четыре тома, которые продавались в Петербурге, в книжной лавке купца Глазунова.
— Увидеть бы теперь эти книги…
— Сгорели. Почти всё сгорело. По описи книг, отпечатанных в казинской типографии, на складе хранилось двести экземпляров второго тома, третьего — четыреста, четвёртого — шестьсот штук, да ещё почти тысяча экземпляров «Почты духов». А первого тома, очевидно, уже не было. На Рахманинова завели «дело», взяли с него подписку о невыезде. А книги эти сегодня считаются очень редкими. Всего-то их осталось несколько штук.
— Здешним мужикам, наверно, что-то всё же удалось припрятать, — размечтался я. — Сейчас залезть бы к какой-нибудь бабуле на чердак да и обнаружить там пару томиков Вольтера…
— Неужели Екатерина не поняла, что пожар был не случайно? — удивился пан Эдвард.
— Да к тому году Екатерины уже не было в живых. А незадолго до смерти она издала указ о полном запрете «партикулярных» (то есть частных) типографий.
— Вот какие у нас были правители: с писателями переписывались, а книги их запрещали, — сказал я.
— Павлу Первому показали книги казинской типографии, — продолжал Михин. — Он полистал их да и повелел высочайше: «Все те книги без изъятия сжечь!» Но Рахманинов опередил…
— А зачем? — засомневался вдруг я. — Ведь и так было известно, что сожгут, так зачем же самому стараться? Ой, неспроста всё это!.. Наверняка «бригадир» припрятал экземпляров сорок. Не мог не припрятать! Ведь всю жизнь Вольтер был для него кумиром и советчиком… не мог Рахманинов вот так, запросто, предать огню дело всей своей жизни.
— А кто сказал, что он легко решился на это? Тут, милый мой, огромная драма…
— Эх, найти бы сейчас этот клад… — не успокаивался я.
— Разве после пожара не искали? — удивился Куровский.
— Не знаю, искали или нет, но было начато новое дело — «дело о пожаре». Губернатор Бахметьев заподозрил неладное, заявил, что пожар был инсценирован, и приказал отдать под суд секретаря губернского правления Апарина.
— А этого-то за что?
— А он был обязан следить за сохранностью арестованных книг. Есть предположение, что благодаря этому Апарину и сохранились те несколько экземпляров рахманиновского Вольтера, которые сегодня бережно хранятся коллекционерами и крупными библиотеками.
***
Мы стояли перед зданием школы и с интересом осматривались по сторонам. Вот какие страсти кипели здесь двести лет назад! А теперь тут тихо и захолустно — особенно теперь, когда не закончились ещё школьные каникулы; шелестят кронами сонные деревья, и по небу плывут лёгкие и высокие облака…
К нам вышел директор школы Валентин Григорьевич Конов. Мы представили ему нашего гостя, они пожали друг другу руки. Потом сфотографировались возле мемориальной доски, которая висит на стене школы.
— Между прочим, существует и другая версия, — заметил профессор Попков. — На этом самом месте, где школа, был не дом господский, а именно типография Рахманинова. Первая сельская частная типография в России, к слову сказать…
— А что же Рахманинов? — спросил пан Эдвард. — Ведь его в тюрьму не посадили, как я понимаю. Когда всё успокоилось, чем он занимался позже?
— Пытался вернуться к прежней своей работе, — ответил Михин. — Пробовал снова начать печатать книги Вольтера.
— Удалось?
— Нет… Жил себе умный образованный барин. Ещё в молодые годы дал себе обет: «Моему отечеству трудами моими по возможно¬сти доставлять полезные книги». А отечество это сказало ему: «Чёрта лысого тебе, а не книги!..» Вот такая печальная история.
…Пламя быстро охватило обе избы. Стало вдруг светло, но совсем не так, как это бывает днём; отчётливо и страшно обозначились стволы и ветви ближних деревьев, на шершавой коре рельефно заиграли оранжевые пятна. Контуры предметов обозначились неестественно резко; на жухлой прошлогодней траве буйно заплясали бесформенные тени. Затрещали в дружном огне мощные сосновые балки; заскрипели и, казалось, задвигались в дьявольском танце ¬стены. ¬Захлопали двери в дальних и ближних избушках; где-то пронзительно закричала баба. Кто-то застучал в деревянную колотушку, заорал хрипло, стал будить соседей. «Горим! Пожа-а-ар!» В прохладном сыроватом воздухе гулко отозвались шаги бегущих на огонь людей. Тревожно забрехали собаки. Когда рухнули потолочные перекрытия, снопы искр весело взметнулись в чёрное апрельское небо.
Иван Рахманинов вышел на порог своего дома и остановился, опустив руки, встал по стойке смирно — несгибаемый ратник, отдающий последние воинские почести погибшему другу. Дворовый люд пытался докричаться до него; ошалевшие спросонья мужики подбегали, размахивали руками, о чём-то спрашивали барина, гремели вёдрами, матерились беззлобно, испуганно, весело. Рахманинов не слушал их; упрямо и гордо вскинул голову, напряжённо всматривался в языки пламени и молчал. Он был хмур и спокоен…
***
Изба русского крестьянина выглядит как домик на рождественской открытке, даже ещё красивее. Деревенские украшения на окнах напоминают кружева… (В. Жельвис «Эти странные русские»)
— …Это школа или музей? — удивился Куровский.
— И то, и другое, — ответил Михин. — Хотите верьте, хотите нет, но здесь даже не один музей — целых два!
— Где, в школе?
— Сейчас всё увидите своими глазами.
Мы шли по широкому, чисто убранному коридору казинской школы. Возникло ощущение, что это и впрямь зал краеведческого музея. На стендах были выставлены книги местных писателей и краеведов, там же мы увидели таблицы, карты, фотографии, наглядные пособия, предметы русского быта.
— Неужели ребята никогда не трогают эти лапти, балалайки и кокошники? — недоверчиво спросил я у сопровождавшей нас учительницы русского языка Татьяны Дмитриевны Коновой. — Ведь каков соблазн: натянуть эти лапоточки на ноги да поозорничать всласть!
Я говорил совершенно искренне. Разве можно, дескать, вот так, свободно, оставлять в школьном коридоре детишкам «на разграбление» старинные и, я уверен в этом, уникальные вещи? Нет, я вовсе не считал учеников казинской школы варварами, но… здоровое деревенское детство, подростковая энергия так и рвётся на свободу… ах, как хочется ребятам пошалить!.. за всем ведь не уследишь — об этом ведь надо помнить!
— Поймите меня правильно, — продолжал я. — Что уж там, простите, лапти или, скажем, вот эти книги… к таким предметам руки-то сами собой тянутся! А я вспомнил сейчас, как в прошлом году посадил перед домом, у подъезда, яблоньку. Так хотелось, чтобы потом, весной, когда всё в цвету, выйти на балкон, глянуть вниз и порадоваться... Так что же вы думаете? Сломали! Немедленно! В ту же осень! Просто так… И кто сломал? Да наша же детвора и сломала…
Татьяна Дмитриевна лишь плечами пожала и улыбнулась в ответ. Ну, стало быть, здесь другие дети…
— Да ты зря беспокоишься, — засмеялся Михин. — Тут тебе не просто школа. Тут школа особенная! Ученики приходят на уроки в галстуках — это в наше-то время, когда школьники всё больше в футболках с сомнительными «текстами» и в джинсах! Здешние пацаны и девчата относятся к памяти о предках, к истории российской с почтением. Так они воспитаны. А ну-ка — два музея в школе!..
— Да где же эти музеи?
— А вы думаете, у нас экспонаты висят только на стенах в коридоре? — сказала Конова.
Она подвела нас к двери в один из классов. Но это была не просто дверь. Неизвестный мне художник, а может быть плотник или учитель труда с учениками, с помощью досок, фанеры и краски оформил эту стену как вход в старинный русский дом.
— Перед вами — этнографический музей «Русская изба», — сказала Татьяна Дмитриевна. — Давайте зайдём.
Заинтригованные, мы шагнули в класс, пропуская нашего польского гостя вперёд.
— Ёлки зелёные! Что это? — вырвалось у меня, когда мы осмотрелись. — Откуда это у вас?
В первую очередь я заметил самые большие предметы этого музея: ткацкий и прядильный станки. Потом мой взгляд стал рассеянно блуждать из угла в угол, от одной стены к другой, не желая останавливаться на каком-либо экспонате. Самовары разных форм и размеров, образцы традиционной русской одежды, плетёный короб для младенца (очень похож на огромную скорлупу от грецкого ореха), простенькие иконы («Вряд ли есть среди них очень ценные, — подумал я, — но как мило, хорошо…»), мебель, посуда, лубочные книжки-малютки на полочках этажерки, музыкальные инструменты, несколько альбомов с фотографиями, чугунные утюги (есть даже с трубой, как у парохода!)… И всё это — в одной только комнате, полной какой-то особенной, деревенской неги! И всюду чистота, продуманный порядок и подлинно русский уют… вот именно — уют старинной русской избы!
— Ведь это же надо очень постараться — собрать всё это здесь, в одном месте… в российской глуши…
Конова улыбнулась.
— Как раз в такой глуши и легче всего собрать подобные предметы в одном месте.
— Да где же вы взяли всё это?
— Да так сразу и не скажешь… Ходили по дворам, спрашивали… У кого-то остался самовар от прабабки, у кого-то — утюг, у кого-то — вот эти старинные занавески. А эта колыбелька, например, просто валялась в огороде. Гляньте на неё: ну разве это не интересно?
— Интересно, очень интересно, — пробормотал пан Эдвард.
Профессор Попков бродил среди экспонатов и рассматривал их рассеянно, думая о чём-то своём. Татьяна Дмитриевна показывала гостю из Польши альбом со старинными открытками и фотографиями, а я размышлял о том, что в такой школе ученики непременно становятся патриотами русской земли. И обязательно возвращаются сюда, в родной дом, через десять, двадцать или тридцать лет…
***
— Но ведь это ещё не всё, — сказал, наконец, Михин. — Пора бы уже наведаться нам и в музей Рахманинова.
— Ах, да, конечно…
Мы направились в другой конец коридора. Пан Эдвард шёл легко, бодро; было видно, что всё, что он увидел здесь, очень заинтересовало его. Василий Иванович Попков не отставал от него — шагал энергично, подняв голову и расправив плечи. Они шли как два солдата — плечом к плечу, оба невысокие, сосредоточенные, оба воодушевлённые этой поездкой в Старую Казинку и, видимо, вдохновлённые ею… поляк и русский, когда-то, много лет назад, встретившиеся здесь, на Тамбовской земле.
— Рахманинов… — произнёс Куровский. — Какая знаменитая русская фамилия.
— Между прочим, Иван Герасимович — предок великого композитора Сергея Васильевича Рахманинова, — сказал я. — Но у того имение было не здесь, а под Тамбовом, в Ивановке. Композитор Рахманинов был нашему Ивану Герасимовичу… внучатым племянником, что ли. Только убейте меня, если я знаю, что это такое…
Музей Ивана Рахманинова располагался в большой комнате, предназначенной, очевидно, для класса. Тёмно-красные обои на стенах, старинные книги в книжном шкафу, образцы старой мебели у стен, какой-то древний, но хорошо сохранившийся сундук, чей-то портрет на стене, но, к сожалению, не Рахманинова. Всё это скорее «для атмосферы», для соответствующего настроения, умелая стилизация, вежливый кивок на те времена, когда жили такие вот подвижники, как Иван Герасимович. Там же на стенах я увидел несколько стендов, посвящённых Рахманинову, Вольтеру и… первым лауреатам Рахманиновской премии. На стенах висело¬ несколько живописных работ, в том числе и репродукция картины С. Архипова о приезде Крылова в Казинку. В центре комнаты стоял длинный стол с керосиновой лампой посредине, а на столе лежали тоненькие, блёклые, очень уж скромные книжки сегодняшних местных авторов, «сам-себя-издат» в мягких обложках. Я подошёл поближе, присмотрелся. Вот нашумевшая когда-то в наших краях повесть Николая Дмитриева «Стандарт №5», вот сборники стихов Евгения Ишутина, Михаила Жукова, Валерия Михина… Текст в иных брошюрах набран ещё по старинке, на линотипе; листы весьма ненадёжно скреплены парой скрепок, словно тетрадки у первоклашек.
— Очень жаль, что не сохранился портрет Ивана Герасимовича, — посетовал профессор Попков. — Здесь, в этом музее, ему было бы самое место.
Мы сели за стол, чуть отодвинули в сторону керосиновую лампу. Осторожно перебирая книжки, беседовали с польским гостем. А я (скорее сторонний наблюдатель, нежели участник разговора) думал о том, что это всё же очень обидно: ничего не сохранилось — ни портрета Рахманинова, ни его дома, ни могилы. И почти не осталось его книг… Неужто и впрямь мы «ленивы и нелюбопытны»? Вряд ли… Вот ведь, в селе Казинка бережно хранят память о своём великом земляке, стараются найти что-то интересное, какие-то новые сведения о нём… Но почему меня не покидает ощущение, что мы безнадёжно опоздали? Почему я не верю, что в наши дни удастся отыскать, допустим, хоть небольшое письмецо Ивана Герасимовича, или документик пустячный, или хоть какую-то весточку о нём? Я уж не говорю о томах Вольтера, напечатанных в этом селе. Двести лет прошло, давно уже истлели эти бумаги, и вряд ли возможно найти такие старые книги. Не думали, наверно, наши предки о вечном, не хранили в своих загашниках «всякий хлам», который сегодня осчастливил бы не одного исследователя или коллекционера, да и судьба оказалась безжалостна к тому, что, как ни крути, всё же и горит, и гниёт, и преет… Мы и сегодня не думаем о том, что останется после нас. Нам не хочется хранить письма (да и писать тоже!), мы стараемся избавляться от старых бумаг и не ведём дневники. Иногда судьба дарит нам встречу с яркими людьми — с писателями, актёрами, учёными; почему бы нам (тем, кто умеет, конечно) не описать подобную встречу, скажем, в небольшом газетном очерке или хотя бы в письме к другу? Лень, да и времени не хватает… да и мыслишка подлая: «А кому это нужно?» А вдруг потом, лет этак через двести, кому-нибудь всё-таки понадобится? Ведь понадобился же нам сегодня этот «музей». Его и музеем-то сложно назвать, но мы всё равно приходим сюда и приводим сюда наших гостей…
(Из книги «Полонез по-русски, или Заграница.pl.ru», М., МИА, 2006)
Код для вставки анонса в Ваш блог
|