Евгений Беверс: День победы.
Этот рассказ был представлен автором на совещании молодых писателей в Переделкино (2009), проходившем на самом деле вовсе не в Переделкино. О самом рассказе, вслед за совещанием, можно сказать несколько "вовсе не...", но я этого делать не буду - пусть читатель сам удивляется и радуется, обнаруживая, как автор обманывает его ожидания, которые сам же автор только что и выстроил.
Рассказ отточен по форме, вплоть до словоупотребления внутри фраз, поэтому скажу несколько слов о содержании. "День победы" - история о человеке, внезапно лишившемся покровительства и потому принимающем решение покориться судьбе.
Эта покорность обозначена полунамёком; судьба, ожидающая героя, балетного танцора Гарика, прямо не названа. Поэтому финальную фразу: "открывает холодильник, достаёт огурец, долго глядит на него невидящим взглядом, потом со злостью кусает" - читателю придётся расшифровать самому, в меру своих познаний в области балета.
Остаётся пожелать читателю неожиданного чтения.
"День победы" - дебют Евгения Беверса на "Точке Зрения".
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Сергей Алхутов
|
День победы
«День победы»
Большой есть Большой, редко кому удаётся с первого раза открыть тяжёлую дубовую дверь на тугой пружине, что со стороны ГУМа. Но даже если однажды получается это сделать и попасть внутрь, то всё равно следующим утром подходишь к ней с трепетом, и каждый раз, в зависимости от силы вчерашних аплодисментов, она открывается по-разному. То вдруг неожиданно легко, то кое-как, да ещё наподдаст сзади по ногам так, что долго трёшь ушибленную пятку. Лишь перед Софьей Фёдоровной Качаловой эта массивная дубовая плита распахивается сама собой и от учтивого поклона её удерживает только верхняя бронзовая петля. Перед Родионом Меликидзе она тоже открывается, но уже без лишней куртуазности.
Девятое мая, вечер.
Сегодня аншлаг особого рода. Кто они, наполнившие партер рядами кожаных лиц с устремлёнными в никуда влажными глазами? Словно птицы на ветке, сжимают они морщинистыми лапками спинки передних сидений и горбятся под тяжестью потускневших заслуг. Стыдливо шелестя целлофаном, запасаются лекарствами на пару актов вперёд, будто собираются в далёкий путь по сказочной стране, что страшит новизной и манит свежестью и откуда без таблетки валидола под языком можно совсем не вернуться. Отважные во дворах, здесь они испытывают растерянность и неудобство, а чувство благодарности за бесплатные билеты ещё долго будет отзываться смущением в их беспокойных сердцах. Тревожно теребят они носовые платки – если будут кормить, то где потом искать туалет? Их кости – берёза, их кожа – крэг, их стопы – нубук. Живущие прошлым – для них сегодняшний балет.
Меликидзе как всегда бесподобен. На нём укороченная гимнастёрка от Юдашкина с вышитым на груди орденом Боевого Красного Знамени, отличные французские трико защитного цвета с имитацией армейских сапог. Словно бабочка порхает он среди нарисованных руин, и картонные декорации стонут от его взгляда, и фольга звенит разбитым стеклом, и фанера гудит как металл. Какая пластика, какая сила: один прыжок, второй, третий с зависанием – превосходная элевация, ещё один турнюр – и он уже возле ящиков с боеприпасами. Герой осторожно берёт в руки поролоновый снаряд, словно ребёнка, медленно выходит из гранд плие и плавно скользит на высоких полупальцах к орудию, не качнётся рука, не дрогнет плечо, от такого глиссе замирает дыхание. Вдруг великий мастер спотыкается, но бросок в эланце предвосхищает возглас разочарования «эх ты!», который тут же меняется на «ух ты!», лишь становится ясно, что так задумано в либретто. Только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Выходит Ева. Делает несколько па, обязательно в три такта, и начинает тянуть ногу, поднимая всё выше и выше. Когда релив приближается к ста восьмидесяти градусам, она вдруг замечает истекающего кровью политрука и делает торопливую перевязку, чтобы как можно скорей взвиться красным крестом над полем боя. Только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Когда снаряды на исходе, они в отчаянии танцуют па-де-де, и где-то в конце второго соло раненый Меликидзе умирает долго и мучительно на руках у безутешной Евы, однако они ещё успевают сделать финальную коду.
Задыхающийся от спутавших его тело бинтов политрук уползает прочь, ветераны украдкой вытирают слёзы, овации, занавес. И только Гарик стоит ан дедан возле пушки и с ненавистью смотрит на врага.
Девятое мая, утро.
В тёмном узком коридоре Меликидзе кажется очень большим, а его гигантская тень, переломанная по углам, угрожающе нависает над Качаловой.
– Софья Фёдоровна, это крайне несправедливо, – говорит он низким, слегка взволнованным от обиды голосом. – Положа руку на сердце, в жизни не слышал ничего более идиотского, просто мерзость какая-то, – на его смуглом гладко выбритом лице появляется брезгливая гримаса. – «Орудийный расчёт» – это же абсолютно стационарная сцена, здесь негде развернуться! Или что, вы предлагаете мне лежать в окопе и дрыгать ногами?
Прима ломает длинные худые пальцы и украдкой поглядывает на часы, делая вид, что сильно торопится.
– Родя, успокойся. Сказано же: снаряды будут в одном конце, а пушка в другом, вот и разворачивайся сколько влезет. Возьми с собой нашу молодёжь, пусть тоже что-нибудь изобразят, в общем, всё в твоих руках.
Меликидзе с показной яростью кусает свои руки.
– Дикая халтура!
Качалова смеётся и гладит его по голове, словно успокаивает малыша.
– А ты не халтурь, не халтурь, – приговаривает она и разводит руками. – Подумаешь, великое дело, в зале будут одни ветераны, много они понимают в балете, – её тон сгущается и приобретает оттенок напускной строгости. – Не спорь, сегодня твой субботник, и не забудь: во втором отделении: «Зоя Космодемьянская», будешь танцевать штурмбанфюрера.
Меликидзе, словно сопротивляясь насилию, упирается ладонями в стену и обречённо мотает головой.
– Нет, я не выдержу!
Его тень прячется за спиной, напуганная мерцанием длинной газовой лампы, и коридор делается шире.
– Короче, Родя, – теперь голос примы становится жёстким. – Есть такое слово – надо. Положено, и всё тут! В конце концов один день в году можно отдать дань уважения, – и, не желая слушать бессмысленные оправдания, разворачивает Меликидзе и что есть силы хлопает ладонью по его левой ягодице. Сухой звонкий шлепок несётся гулким эхом по длинному коридору, указывая дорогу обиженному балерону.
– Всё, пошёл! Пошёл! Глиссе отсюда!
Не успевает тот скрыться за углом, как с другой стороны появляется Гарик.
– Софья Федоровна, спасите меня! – умоляет он, хватая её за рукав, но, опомнившись, тут же отдёргивает руки.
Качалова, не привыкшая к фамильярному обращению, хмурится, недовольно покашливает и, вытянувшись как струна, поправляет каштановые волосы.
– Что случилось?
Гарик, и без того взволнованный, теперь густо краснеет и заикается.
– Мели – Меликидзе проход – проходу не даёт. Если, говорит, не ответишь мне взаимностью, затравлю.
Прима, не в силах сдержать улыбку, прикрывает лицо рукой, делая вид, что у неё болят глаза.
– А ты ему говорил, что ты не такой?
– Гово – говорил, а он: дескать, ничего не поделаешь, возбуждаюсь и не могу работать. Посоветуйте!
Качалова смеётся и гладит его по голове, словно успокаивает малыша.
– Я тебе посоветую, как обращаться с собакой, у меня был бульдог и сдох от цирроза печени.
– Как это?
– Да вот так, – передразнивая его голос, отвечает прима и разводит руками. – А то ведь и вправду затравит, танцевать не даст, – она вспоминает. – Кстати, сегодня вечером, я больше чем уверена, все будут работать, а ты стоять ан дедан возле пушки и с ненавистью глядеть на врага, – её голос превращается в шёпот. – А то ещё хуже, ультиматум поставит: либо ты, либо он, ну и, как ты понимаешь, – пожимает острыми худыми плечами, – выбор очевиден. Ты никто, а он – три «З», – разгибает пальцы, – звезда, знаменитость, золотые пуанты. И окажешься ты тогда на улице в своих белых колготках, а там с тобой иначе поговорят. Потому соглашайся, я в своё время тоже соглашалась, – видно, что ей надоело подтирать зелёные сопли и она торопится уйти, поэтому быстро переключается на себя. – Чёрт, юбка прилипает к ногам, нужен антистатик.
Гарик понимает, что помощи ждать неоткуда.
– Да я бы с вами тоже согласился, – говорит он тихо, как будто самому себе, – только не с ним, – и тут же приходит в себя, ещё больше краснеет, пучит глаза, пытаясь перевести всё в шутку. – Ой, в смысле я не то хотел сказать.
Качалова снова хмурится, недовольно покашливает и, вытянувшись как струна, поправляет каштановые волосы.
– Не важно, что ты сказал, важно, что хотел. А в нашей профессии язык вообще лишний, главное – крепкая задница, – и, не желая слушать бессмысленные оправдания, разворачивает Гарика и что есть силы хлопает ладонью по его левой ягодице. Сухой звонкий шлепок несётся гулким эхом по длинному коридору, указывая дорогу обиженному балерону.
– Всё, пошёл! Пошёл! Глиссе отсюда!
В свои сто семьдесят с хвостиком эта тонкая, сухая, будто щепка, женщина составляла неотъемлемую часть Большого и казалась вечной как сам балет. Её боялись, но не жалели, так как невозможно жалеть сцену, балкон или занавес, и дело не в том, что они не живые, а в том, что не нуждаются в жалости, но лишь в бережном отношении. Она проживала каждый день без остатка, вставала чуть свет, закалывала свои длинные каштановые волосы по революционной моде в тугой узел, словно хотела сделать себе больно и лишний раз убедиться в том, что ещё жива. Качалова была примой, когда на земле, совсем ещё юной, не было ни одного человека, и теперь её никто не посмел бы назвать иначе. Она жила так, что порванные жилы стали ей не в тягость, а уцелевшие сделались крепкими, как стальные канаты. И когда прима показывала своим подопечным новые па, то Ева с Гариком от удивления невольно приоткрывали рот, и даже сам Меликидзе стоял в сторонке, смущённо покусывая губы.
Девятое мая, ночь.
Гарик сидит перед зеркалом и внимательно разглядывает своё отражение.
– И чего он во мне нашёл? Кровь с молоком или молоко с кровью? Изуродовать себя что ли? – начинает корчить рожи: выпячивать нижнюю губу, оттопыривать уши и надувать щёки.
Звонит телефон.
– Да, – на его лице появляется растерянность. – Как умерла? – медленно опускает трубку и садится в кресло.
«Да, вот так вот: всё проходит, всё кончается, одно дело сказать, а другое испытать. Когда всё навалится, главное вытерпеть и не наделать ошибок. А как их не наделать, если не сегодня-завтра надо что-то решать?»
Он берёт со стола альбом и смотрит на фотографию родной деревни.
«Уеду. Буду рыбу ловить, дрова колоть…»
Встаёт, подходит к окну и смотрит на залитый неоновым светом столичный проспект. Вздыхает. «Да, шестнадцатое прериаля. Надо тренироваться», – открывает холодильник, достаёт огурец, долго глядит на него невидящим взглядом, потом со злостью кусает: «Большой есть Большой, никуда не денешься».
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Евгений Беверс: День победы. Рассказ.
Рассказ о человеке, внезапно лишившемся покровительства и потому принимающем решение покориться судьбе.
03.07.09 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|