Кайлин Инна: Brain for five.
На этом сайте Кайлин печатается впервые, однако в Рунете это молодой, но уже сложившийся автор психоделических рассказов.
Сразу же оговорюсь, что творчество Кайлин однозначно понять невозможно. Лично у меня рассказ Brain for Five ассоциируется с поздним Линчем. Героиня в бреду, вызванном действием наркоза, видит события прошлого, настоящего и будущего, вступает в диалог с выдуманными персонажами, которые оказываются ее же собственными ипостасями. Это не просто расслоение сознания, галлюцинация, уход от кошмарной действительности в мир не менее кошмарных фантазий, создание героиней двойников-преследователей, подменяющих собой ее личность,- все это становится чуть ли не творческим процессом, созиданием, актом творения, в основе которого лежит разрушительное начало. Героиня – исторгающаяся из реального мира жертва, и в то же время творец, пишущий собственную историю, пытающийся исцелиться, придумав новое будущее для мучающих ее видений, то есть новую жизнь для нее самой.
Больница – центр повествования, болезненно пульсирующее сердце текста, единственное кажущееся реальным место (кажущееся или действительно реальное?), где пребывает истерзанное, изнасилованное тело героини, а ее мысли мечутся между картинами прошлого, настоящим (больница, «копошащиеся среди тощих коленок» врачи, посетители) и ее воображаемым исходом (побегом на тот свет). Описание внутреннего состояния героини через «биологическую» лексику, то есть страдание души описывается через страдание тела. Мощные, живые образы текста вроде «ненависть, как оптический прицел». Врачи и «внешнее» не прорисованы, их будто не существует вне сознания героини, чье восприятие превращает мир в вывернутую наизнанку, жестокую действительность. Центральный образ – темнота, живая, очеловеченная. Люди и предметы не вырисовываются из темноты, а являются ее частью.
Если представить больницу, как этап исцеления, а крышу, на которую героиня взбирается в своих фантазиях, спасаясь от преследующих ее теней (суицид – побег), как возвышенность, плоскость, с которой героиня смотрит на мир и на своих врагов, то появляется надежда на трансформацию, перерождение, что подтверждается творческим актом, а что такое творческий акт, как не новый смысл жизни? Однако, перерождения не происходит. Муза не наперстница богов, а «шлюха дьявола», и шлюхой, вещью, становится героиня, чтобы через унижение и боль почувствовать себя чем-то нужным.
Перед нами героиня нашего времени. Жертва собственного «я». Беспрестанно рефлексирующий человек, который постоянно испытывает мучительное несоответствие навязываемым ему извне критериям успешности. Отсюда агонизирующее страдание, ненависть к своей внешности, ко всему «своему». Девушка-ничтожество, ненавистью к себе возведенная самой собой до уровня вещи. Мазохист, с отвращением снова и снова созерцающий свои болячки. Любовь низвергается до состояния похоти – отсюда постоянные сцены насилия над героиней. Ей нечего предложить миру, кроме своего тела: «Ты недочеловек, по-прежнему желающий стать чем-то». Упор на «чем-то». Даже в стремлении к трансформации желание перехода из одного состояния вещи в другое. «Ты просто мясо. Вкусное, живое мясо. Тебя едят с удовольствием, большим, чем оргазм».
Человек-вещь не желает стать человеком, но хочет остаться совершенной вещью. «Холеный до блеска глянцевых журналов» любимый собеседник, дьявол-искуситель, в отличие от нее, совершенен, соответствует диктату внешнего мира, до шаблонов которого она не дотягивает. Потому он учит ее, как быть кем-то другим, но не собой. Постоянно повторяющиеся образы ножниц, скальпелей, режущих предметов, олицетворяют самонасилие, желание резать себя, чтобы отрезать от всего того, что причиняет боль, исторгнуться. Отсюда «агония абортируемого зародыша» (показавшаяся мне издержками стиля). Человек, который предпочел бы не родиться.
Манера повествования хлесткая, живая, самобытная, и жестокая до натуралистичности. Множество находок, узнаваемый, «свой» стиль, и в то же время отсутствие сюжета, отсутствие малейшего милосердия к читателю, текст-агония.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Альгея Вин
|
Brain for five
Сижу на ночной крыше, пока земля внизу поджидает мое тело. Оно взято в долг, и срок возврата наступает без всякого договора. Погоня приближается незримо. Любое бегство — агония абортируемого зародыша. Потому я расслабляюсь, насколько может расслабиться смертник, и дышу зловоньем заводских труб. Я в тупике, но радуюсь тому, что еще могу испортить чьи-то виды на усталую плоть.
Внутри: плачу, со слезами разоблачая покорность; задыхаюсь спазмами боли – так пораженный ипритом запоздало осознает необратимость после стадии мнимого благополучия.
Мне не хватает кислорода, ведь кто-то занимает территорию и вытравляет меня.
— Твоя мечта — быть на крыше. Писать на крыше. Умереть на крыше, — слышу позади голос, не принадлежащий пока никому.
Я еще не придумала того, кто заменит меня, но холод у затылка заставляет торопиться. Я — мишень для ненависти, и от внезапности слабеют позвонки и крутит в животе. Ненависть очень похожа на оптический прицел. Я догадываюсь, у кого из них, четверых, может быть пистолет, и молчу, закусив палец. Слушаю, что скажет он, номер первый…
Тем временем, взгляд подсовывает мне темноту вместо панорамы спящего города. Неуправляемое, как медвежья болезнь, состояние. Я признаю отчаяние и растворяюсь в себе. Никакого контроля, никакого зудящего голоса в ушах и досадной мокроты в штанах. Меня нет — я часть темноты, окружившей островок пола под бликами лампочки. Строго по кругу, отмеченному светом, стоят пять стульев. Дерево светлое, еще не затертое; обивка свежая из красной жаккардовой ткани — таких стульев уже не встретишь. Они из прошлого.
— Такие стояли в квартире у неё. Ты же помнишь. Потом обивка совсем стерлась под хозяйскими жопами и ее поменяли на коричневую. Ага, будто измазали в том самом, о чем ты подумала… — произносит темнота на писклявых тонах, притворно.
И на одном из стульев появляется тело. Желанное, долгожданное, вполне заслуженное, МОЕ, черт возьми, тело, стянутое веревками, привязанное к ножкам стула и спинке до остановки кровообращения.
Номер первый всегда в черном, но никто из нас не жаловался на мрачный вкус. Мы во всем потакали занятой плоти и лишь чуть проявляли себя. Мы делали так ради жизни…
— Вот… представьте себе девочку с перекрестка разума и чувств. Она родилась безликой и созрела, не обретя нужных красок привлекательности. Ее долго никто не брал - ни в постель, ни на попечение. Ведь если переспать с музой, то ответственность за ее выходки переходит на любовника.
Она скиталась по городам подсознания, предлагая резюме, но прохожие топтали листы в пыли. Однажды затоптали и девочку, когда та решила схитрить и пришла в город ночи на праздник имения без места и времени. Ее партнер, может, и не один, сразу же сбежал, а девственная кровь досталась траве.
Девочка лежала и оплакивала свою глупость, ведь испробованную и вскрытую никто не возьмет. Она решила покончить с собой: сжевала бумажку с надписью «смерть» и упала бездыханная.
Воскресла девочка в лапах гигантского алого пса с шипастым ошейником. Ее безымянный палец был уже окольцован, а одежда сожжена. «Ты знаешь, кто я» — сказал хозяин души-самоубийцы. — А ты теперь — моя невеста. И я найду тебе применение. Твои фантазии будут рождать безысходность от безысходности. Твои слова, идущие вне разума, станут началом чужой смерти. Ты будешь первой мертвой музой…»
Так девочка стала невестой дьявола, а в постели обрела бога. Она записывала впечатления после каждой ночи с хозяином, наполняющим ее семенем и образами человеческого ада. В разноцветных конвертах письма летали в астрале, пока не проникали в созревшую отчаянием душу, оплодотворяя идеями смерти, — произнесла связанная, не подняв головы.
Слова заменяют дыхание и, замолкая, она утыкается подбородком в недвижимую ударами сердца грудь. Шторы волос, разделенных на пробор, скрывают лицо. Кожа размягчается, словно жидкая пластмасса, и с легким шипением спаиваются губы до того, как придет очередь говорить.
****
— Сделаем укольчик, и тебе будут сниться зайки… мишки… — возле анестезиолога сидела другая девочка и внимательно слушала, как её мама называла врачу ее вес, рост, а тот спрашивал про аллергию на лекарства. Со стен детской гинекологии на нее смотрели цветные зайки и мишки с пририсованными улыбками, но недовольные адресом прописки.
Одиннадцатилетняя девочка знала, что происходит, но не могла понять, почему ИМЕННО с ней. Кровь идет уже три месяца из места, не произносимого даже в мыслях. Но врачи вставляют внутрь железные инструменты и резиновые трубки, а не зашивают рану.
— Завтра будем оперировать. Готовьтесь во второй половине дня.
Нет, все началось еще до палаты номер тринадцать для самых тяжелых пациентов. До созерцания соседок по койкам, что красились и болтали о свиданиях, подчеркивая тенями и помадой незрелую сексуальность.
Тогда самую спокойную девочку окружили одноклассники, озабоченные вдруг историями из ее детства. Они задавали ей в дурацкие вопросы по Фрейду:
— Расскажи, что с тобой делали, когда ты была маленькая?
— Скажи, ну чего ты такая… никакая?
Смех, громкий смех и лица тех, кто выше, сильнее и разговорчивее.
— Да что они могли знать о МОЕМ счастливом детстве!!! — взрывается звук, и брызги крови отлетают в темноту из разорванного рта.
— Что ОНО ушло, — тогда впервые появился потайной голос на задворках сознания. За плакатами с перманентно яркими эпизодами детства.
— ОНО ушло, — повторил голос, и воспоминания перестали лечить. Циничный гипнотизер извлек из тьмы памяти скрытое неосвещенное лампочкой настоящего.
Девочка вырвалась из оцепления и помчалась по длинным школьным коридорам. Ее могли поймать повсюду, кроме туалета седьмого блока, закрытого и никем не посещаемого.
Она спряталась среди разбитых унитазов, под заколоченными окнами. В помутневшую от бега голову снова вернулся голос.
Он шептал издалека урчанием старой канализации, приближался шелестом воды по ржавым трубам и взрывался клокотанием сломанного крана. В темной комнатке с рукомойником плескались тени, как пиявки в банке.
Расширенные зрачки вымаливали ответы на иллюзии у темноты. Я ловила её на движении, и та дразнила меня человеческим силуэтом.
— Ты кто? — спросила у безумия.
— Я – это ты. Часть, которая изменит тебя, — у тени был приятный голос, неиспорченный костями моего черепа. Ненасытный, он окуривал мозг наркотической истомой.
— Откуда ты? — дремотно просипела я, тряпкой спадая на грязный пол.
— Из тебя, и я иду в тебя.
Вечером девочка заметила кровь на трусах, и мама сказала едва не со слезами: поздравляю, ты стала девушкой. А девочка не сомневалась, что стала кем-то еще, попав в черную дыру забвения на полчаса. Она вздыхала – обошлось, прошло, и было не так жутко в...
…первый раз оно приплыло на волнах наркоза, приняв для знакомства туманный облик. Между тощих коленок возились хирурги в зеленых халатах, и витало незнакомое слово — дефлорация. К операционному столу пробиралось и заглядывало безликое создание. На маске, скрывающей его черты, калейдоскопом мелькали фрагменты разных лиц. Среди них — бледное, почти гипсовое, с полосками закрытых глаз. Мое.
— О чем они говорят? — я телепатически обратилась к переливчатому призраку.
— О тебе. О том, что ты такая маленькая, а уже шлюшка. А со стороны не скажешь – тихоня. Пустое место. Троечница, — призрак захихикал без рта. — Тебя будет брать каждый. Кому захочется… Даже я.
— Кто ты? — девочка заплакала, а одна из медсестер заметила, что губы пациентки задрожали.
— Я… твой образ. Не образец, а ОБРАЗ. Бесполое и бесформенное. Пока еще никто. Как и ТЫ. НИКТО.
****
— Ты видишь меня в захламленной мебелью комнате. Где пыль лежит на всем, кроме клавиш печатной машинки, потому что я стучу, заглушая сомнения. Они заметнее, чем перхоть с моих жирных волос. Это перхоть судьбы на сутулых плечах сковывает движения.
Я часто ною, надеясь, что меня не слышат под открытой форточкой. Зарываюсь в одеяло, когда хочу послушать себя. Качаюсь до дурноты, чтобы стошнить собой или мыслями, которые бычьим цепнем сосут силы и настроение.
«Я не хочу, чтобы меня имели» — обращаюсь к образу, сидящему за письменным столом. ОНО глумится, зачитывает строки из первых рассказов. Неумелых, наивных особенно в аранжировке знакомого тягучего голоса. Испачканные слизкими словами листы ярко горят от спичек, украденных с кухни.
А потом, когда я смотрела на машинопись, там проявлялись пропечатанные крупными буквами слова: НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ МЕНЯ ИМЕЛИ!!!!
Я рвала бумагу, и боль мелких кусочков отдавалась в теле. Валила меня на бок, заставляя оплакивать неизбежное. Позже разрывная боль станет понятнее. Периодические мучители напоминали: тело уже готово принять другое тело. Они не прекращались от голодания, нервов и плача, и с наступлением нужного числа кровь шла, вымывая мой разум.
— Отпусти… — я тряслась на мокрых от пота простынях. — Я устала… Мне никто не нужен…
У изголовья, из затхлого от пыли угла, появляется образ и шепчет в оглушенное ложью ухо:
— Решайся. Я – спасение. Признай меня. Ты должна благодарить меня за желание писать, продлевать существование буквами, разгонять вонь в комнате дымом паленой бумаги.
— Уйд-и-и-и… — спасаюсь под подушкой, в духоте собственного дыхания. Во влажной среде бактериями развиваются фантазии и плесень волнения. Я храню миры под одеялом. Они обволакивают меня душным коконом, даже в жару, и заставляют прыгать в постель посреди дня за анестезией для сознания. Мой ритм жизни беспокоит, звуки из комнаты пугают тех, кто подслушивает за дверью и набирает номер «скорой».
— От тебя ушли подруги… Даже две несчастные целки, которые боялись кататься на скейте, чтобы не повредить плеву… — хихиканье преследует меня. — Ты становишься ничтожнее, чем была, потому что собой быть не хочешь, но еще не знаешь, кем хочешь быть. Собой ты вообще быть не можешь. Нет тебя. Погляди в зеркало на нечто с жирными нечесаными волосами в дешевой одежде. Язык не повернется назвать это существо ДЕВУШКОЙ.
Одним летним утром девушка встает с кровати, отбросив одеяло. С уверенностью самоубийцы идет к зеркалу с ножницами в руке. Она смотрит в глаза отражению и срезает волосы неровно, где до двух сантиметров, где под корень. Уродство смотрит на нее с обратной стороны зеркала. Уродство выплывает со дна амальгамы, скалясь в серебристой улыбке:
— Привет. Нам будет весело вместе…
В теле подростка с угловатыми плечами и не оформившейся талией. В белой футболке, скрывающей грудь, и шортах, убивающих намек на пол.
— Я буду давать тебе свой член, свои голосовые связки и желания… А сам буду наблюдать, сидя на люстре, как ты трахаешь кого-нибудь … Только не думай, что это так легко. Тебе никто не даст… без денег, без приличных шмоток, без стопроцентно нормальной внешности. Ты недочеловек, по-прежнему никто, желающее стать чем-то… Изобретай способы, а я помогу…
Мы сообща заманили шестилетнюю девочку из соседнего подъезда в пустую квартиру.
— Да… у тебя полно сопливых подруг. Они боготворят тебя, старшую и мудрую. Они бегают за тобой, выкрикивая имя на весь двор. Ты идол для них…
Мы придумали ролевую игру, и по сюжету она приезжала в незнакомый город и с вокзала попадала в руки маньяка.
— Да, тебе надо для эротики писать! Сюжеты – сущая банальность, но смотри, какие сцены… — распинался образ, преследуя меня.
Мы легли сверху на девочку, изображающую сон от хлороформа понарошку. Совсем не понарошку стянули с нее розовый костюмчик (майку и короткие шорты) в бабочку и ткнули кое-чем горячим в промежность.
— Камера, стоп! Снято! — орет образ мне в ухо. Слюней у него нет, но душа оплевана.
От резонанса в голове я падаю с кровати, пока жертва закрывается в туалете.
— Ну что ты делаешь со мной?! Что ТЫ заставляешь МЕНЯ делать?! — ору я, и где-то вдалеке подвывает девочка.
— Это все ты, извращенка! Детишки тянутся к тебе, доверяют… а ты их в постель! Развратница… Она пожалуется маме, как ты стянула с нее трусы… как ты ковырялась грязными пальцами у нее между ног… — призрак из жидкого алюминия, давно покинувший меня, кружит по комнате вальсом, сбивает меня с ног.
Я падаю на угол кровати виском, и, точно дротиком в десятку, попадаю в нужную сметку: а ведь он прав…
Вот он сидит на стуле в черном костюме, рубашке и при галстуке. Холеный до блеска глянцевых журналов, приторный до сладости Bianco.
— И только спустя десять лет ты понимаешь, чем могло закончиться баловство. Эксперимент с плотью, пусть иллюзорная, но смена пола. Хорошо, что родители К. пожалели тебя, в милицию не заявили. Или наоборот? Тебе хотелось попасться, быть изгоем… отравленный мозг рождает отравленные идеи…
— Ты всего лишь образ. Персонаж моих снов, историй и ненаписанного романа, такой же фальшивый, как мои мемуары… прокисший, как мои мозги без свежего воздуха… Я еще допишу для тебя будущее, готовься к худшему…
Мой dear, названный Д., сходит с ума на страницах черновиков, подает пример, маня в рай бесконтрольных галлюцинаций. Он придуман, чтобы заставлять других страдать, притворяясь страдальцем. Пожизненно «младший», воспитанный ударами мутного рейва и скрипами кровати из соседней комнаты. Он ползал по кривой взросления, побираясь у постели старшего брата. Но медсестры щупали его еще юнцом и обрекли на ненависть к женским ласкам. И каждая подружка мечтает получить посмертный экстаз от смазливого маньяка. Да, он красив и обеспечен, потому ненавистен мне, владелице тела, принявшего этот образ. Его хохот скрючивает мои пальцы, и я попадаю между клавишами машинки, сдирая кожу и кроша ломкие ногти. Д. — внутри меня — похоронен заживо, запечатан в папочку, где под завязками хранится закодированное досье мечты. И я сижу, приклеенная к стулу страхом «не быть» и дерьмом собственного творческого производства, и не могу описать смерть первого героя, второго голоса, себя.
— Это ведь так легко. Это блаженство, — с потолка, ставшего для меня небом, слышится шепот.
Вот, представьте, муза наконец-то находит того, ради кого раздвигает ноги и размыкает ненасытную матку. Ее кожа посечена дьявольскими плетями и обожжена красными руками любовника, горячими углями ада. Она хромает на вывихнутую ногу, за которую была прикована к огромной железной кровати без матраса. Левый ее глаз перевязан, потому что поврежден брызгами кипятка из здоровенного котла, где варятся на обед головы грешников. Музы питаются исключительно мозговой тканью… Только руки целы — символ творчества — мягкие и лилейные, украшенные перстнями со множеством рубинов.
— Ты знаешь, что рубин — второй камень твоего знака зодиака, и моего тоже. Алмаз – первый, но он для высших существ. Мы зачаты одним днем и рождены одной ночью. Наши судьбы столкнулись и высекли искры для новых творений под знаком рубина — неутолимой страсти.
Тогда муза садится на ободранный стул, прикрывая длинной юбкой растерзанную голень и рассказывает свою историю.
Я трепещу — настолько мы похожи. Но меня гнетет ее не растерянное в хрониках боли величие, женское искусство склонить голову так, чтобы волосы скрывали изъяны на лице.
— Я существую в постели и благодаря постели. Я кормлюсь мужской похотью. Мне удобно быть шлюхой, ведь желание быть ею зависит не от отношения к шлюхам, а от надобности быть такой.
И перед ней, роскошной в уродстве, сидит существо с косо стриженными патлами, в дырявой майке и трусах еще советского запаса. Я грязной кожей и воспаленными глазами запоминаю каждый штрих ее внешности.
— Не смотри на меня так. Я не твой образ. И не ты даешь мне имя. Мы связаны, но не подчинены друг другу. Скоро ты станешь такой же, попадя во власть своего либидо. Инстинкты растерзают клетки твоего мозга, сожрут его вожделением, и ты пойдешь на всё ради его утоления…
После разговора с ней, блея от жалости к себе в не проветренной комнате, я поняла, как убить образ Д. Нужно всего-то создать еще один, агрессивнее и мудрее, а главное, ближе к моей сущности. Родить компаньона в муках, по-женски.
Девочки было сложно вернуть в себе девочку. Осень, зима и молодая весна отращивали ей волосы; время меняло очертания форм, сглаживало плечи и наполняло гормонами бедра. Более благосклонное к обновленной хозяйке зеркало дразнило ее, заставляя разглядывать выпирающую грудь и ягодицы, плененные мечтами о прикосновениях. Хотеть себя…
— Сколько на них не смотри, сиськи больше не станут, а груша никогда не превратится в яблоко. Только позже обвиснет и вообще будет никому не интересно… — Д. все еще управлял ее наклонностями, иногда руками, трогающими филейную мякоть, заставляя ее представлять себя на месте обоих партнеров.
— Я бы тебя трахнул… — Д. напоминает о себе в эротических стремлениях других мужчин. Когда я затеваю игру и представляю форму, размер члена каждого, кто смотрит на меня. Жаль, не могу подтвердить догадку визуально или тактильно, но наверняка знаю, что права. — Они тянуться к твоей щели, стеблями растений к солнцу… Их влечет запах утренних выделений, потому что во сне ты сохнешь по мне, и ночью я вхожу в тебя…
Иногда я просыпаюсь от ощущения щекочущей пустоты, будто внизу не хватает пальца или чего-то значительного для проникновения вглубь и успокоения плоти. Иногда кричу во сне от того, что внизу пульсирует болью натертое лоно. Иногда я вижу со стороны себя, но другой, и переигрываю во сне тот день первого опыта в заброшенном школьном туалете.
— Л., я придумала тебя еще до твоего рождения, до того, как ты пришла ко мне впервые…
Блондинку с сильным взглядом в длинном плаще. Никогда не говорящую о своем прошлом, где от нее закрыто важное, от brainwashed . Л. — знакомая Д., его враг, мой идеал, окруженный стеной неуверенности. Л. не заявляла о себе вслух, но агонизировала внутри, посылая сигналы мигренями.
— Девочка беспокойно приходила в себя в темноте, — шепчет пленница, — на смятых простынях и голая. От тошноты она не сразу находила одежду. Не могла застегнуть бюстгальтер вялыми пальцами, потому прятала его в сумку. Обувалась, придерживаясь за мягкие стены храма галлюцинаций. И почти ползком по вертикали добиралась до выхода из чужой квартиры. А позади пахло мужским потом и семенем, водкой и еще одним заклеенным цензурой вечером… Она часто срывалась, и в ней кричали спирты: «Я девушка, убитая в прошлом году! Я не живая! У меня нет дырки между ног!» ; но ей не верили и проверяли; найдя нужную дырку, непременно пользовались беспамятством. Она возвращалась домой после двух ночи: с трусами в кармане и без колготок…
— Понимаешь теперь? — спрашивает Д., подавшись вперед на скрипучем стуле. — Ты давно пошла по рукам, но по привычке все забывала. И строила из себя недотрогу… целочку…
Пленница оглядывает незанятые стулья и темноту, в которой струятся образы. Ей кажется, что она спит под наркозом прошлого. Вдыхает без маски, порами воспаленных слизистых порошок правды, чтобы обезболить умирающий самообман.
Дорогой Д. помогает ей удивительно мягкими прикосновениями, притворяется, усыпляя бдительность. Ему приятно быть первым во всех отношениях, и в очереди на исповеди. Но на самом деле Д. всего лишь второй… И, вспоминая об этом, он туже затягивает веревки на синих руках, оттягивает волосы до стона, сухой ладонью накрывает ее промежность.
— Опять без трусиков… — его голос слащав в экстазе. А в зеленых глазах пробиваются ростки теплых чувств. И на ее радужке тоже…
— Не трогай… — наконец-то приходит Л.
Стройный силуэт, шагая, почти не колышется, скользит над полом. Зато лампочка, висящая без крепления и потолка, шатается, будто при землетрясении.
Я вижу и вспоминаю ее, впервые выходящую из белой стены. Серебристая заготовка постепенно наливалась тонами ночи, облачая ее в черное, как и всех остальных. Только с волос не опало сияющее напыление, и Л. пришла ко мне платиновой блондинкой.
Но это случилось уже после неудачной прогулки девочки. После того, как трое мужчин сказали ей отработать деньги, потраченные на нее и подругу-малолетку. Привезли ее в скудно обставленную «однушку» и залили в глотку бутыль «сухаря» поверх выпитого в кафе. Постелили на пол широкую простыню, отодвинув детали разобранной кровати. А потом девочка видела и ощущала свой мир выборочно, спасенная подсознанием от осмысления происходящего. Как в нее входили поочередно в разные места и под разными углами, вращая ее, бекон на барбеккю, и голова ее то и дело ударялась о ножку стола.
— Мясо с кетчупом и майонезом… — напоминает всегда уместный Д. — Кому добавить кетчупа, а кому майонеза.. по вкусу…
В ванную ее перенесли в простыне, пропитанной спермой и кровью. Бросили откисать в холодную воду, смывая вещественные доказательства.
— Тебе нравится сидеть в красной ванне… — слышу голос музы. — Но, дорогая, это избитый прием. Каждый изображает так самоубийц… Ванна —это слишком буквально для тебя…
«И что с ней делать она подохнет здесь от потери крови на улицу выбросить может «скорую» вызвать и что сказать да ничего у баб такое часто бывает»
Наркоз — большее, чем медикаментозный сон через intravenosus anaestetics. Он расслабляет мышцы, замедляет сердцебиение, угнетает дыхание — действует, как мягкий и кроткий гипнотизер, оставляя пациента наедине с подсознанием, где по обрывкам пластилиновой реальности ставится невообразимо-занимательное шоу.
Я чувствую себя крысой, погруженной в насыщенный кислородом раствор. Будто существо для опытов, дергаю миниатюрными лапками, пока не подстраиваюсь под новый источник дыхания, хлебнув жидкости. Переворачиваюсь животом вниз и пытаюсь плыть в полупрозрачном киселе. В органических пещерах можно плавать бесконечно долго, не касаясь слизких стен. Но я подныриваю к узкому проходу и путаюсь в прочной плеве, и за ней виден свет, слышны голоса.
— Просыпайся! — медсестра хлещет по щекам.
Не заглотнув воздуха, снова попадаю в лабиринт чужого организма, в голодное брюхо наркоза. Шевелю конечностями, отталкиваюсь от пульсирующих сосудами стен, лезу в узкие щели, ногтями разрывая податливые слизистые. Долго и мучительно суечусь и начинаю задыхаться от усердия. Ритм усталого сердца упрашивает остаться, дрейфовать в полусне. Но после короткой передышки я штурмую новый проход…
— Ну, привет, — вместо потолка палаты я вижу лицо Л.
Больше ее никто не слышит — женщины сопят под музыку ночи.
Я ворочаюсь в котле тошноты, задыхаюсь от сухости во рту, и потому не могу ей ответить.
— Вот мы и встретились, — продолжает Л, безразличная к моему состоянию.
Раньше я не понимала, как они умудрялись завладеть мною без сопротивления. Хитрые образы удачно подбирали миг вторжения в ослабленное наркозом тело… Легко.
— Теперь я буду с тобой. Не бойся, вдвоем мы справимся с шоком, переживем последствия и начнем новую жизнь.
На утро девочка, которую привезли заплаканной и замученной, с кровавыми потеками по ногам и со старым полотенцем между ними, улыбалась.
— Нет никакой ДЕВОЧКИ! Ты же знаешь. Была только ТЫ и ТВОИ глюки, — внезапно является муза. Теперь она еще шепелявит и реже открывает беззубый рот.
Муза зачастила в палату, прикрываясь дневным сном других пациенток. Врывалась всякий раз, будто стремилась сказать что-то важное, но повторяла одно и то же:
— Ты ведь запишешь это, не станешь забывать. Ты не должна такое забывать, пусть даже ОНА попросит. Это твой опыт. А что для писателя опыт, а?
Я прикрывалась от ее тухлого дыхания тетрадью, в которой была исписана всего пара строк…
Странно, но практичная Л. начала революцию с гардероба и прически. Мне предстояло стать ее копией, но перекись вредила слабым и тонким волосам.
— Ничего, не облезешь, — она нанесла краску моими руками в третий раз, и удовлетворенно достигла нужной белизны. Потом в моем старом шкафу появились высокие сапоги, длинный черный плащ, десяток мини-юбок и многообразие прозрачных кофточек.
— Теперь ты точно шлюха, — влепил Д. из зеркала. — Ты стала тем, кем боялась становиться. Тем, кого презирала. И как приятно называться шлюхой?
Они воевали, забираясь поглубже в непроницаемые слои подсознания, а мне оставалось ловить отголоски споров на бумагу.
Л. вытеснила Д. хрупким женским плечом, и он был брошен ни с чем, кроме прежних грубых черт комплекса неполноценности.
— Понимаешь, он слаб, потому что потерял память совсем, — она жалела предшественника по роману и телу. Потому что осязала все секреты позаимствованными органами слуха и чувств, и не находила внутри меня привязанности к бедному изгнаннику Д. Моим же зрением она прочитывала строки, где будущее красовалось незавидностью.
— Часто кажется поутру, что я просыпаюсь в белой комнате, завернутая в белые бинты. Мумия, но только я без внутренностей. Мои кости аккуратно вытянуты и замещены металлическим сплавом; вместо крови тоже течет плотный и вязкий заменитель, растворяющий эмоции и прошлое… — хриплым голосом курильщика или астматика пленница перерывает экскурсию.
— Это мои воспоминание, — заявляет Л. и делится впечатлениями о пятнадцатом подземном этаже в здании корпорации, где происходило перевоплощение людей в нелюдей. — Мозг — это все, что есть у меня от человека…
— Хехе… только ты им пользоваться не умеешь… — дымчатым эхом развевается голос Д.
— Заткнись, ублюдище! — в подсознании затевается потасовка со вскриками и хлопками ударов. Голова едва не разорвалась от выстрела, и темнота окропилась красными точками тишины.
— Записывай, учись, пока я тут, — Л. смахивает кружевным платком капли крови с темного стекла очков. Нечеловеку безразлично все, что думают о нем люди, лишь бы слушались. Л. привыкла, чтобы следовали за ее виляющим задом. Она дефилирует по разбитым черепам улиц, а я толкусь следом, смешиваюсь с участниками городской толпы. Я, летописец ее судьбы, вижу сквозь кожу плаща выделанную тушку ее сущности; докапываюсь до резервных пустот памяти. Где она сера от одиночества с зацементированным в четырех стенах сердцем, уставшим ускоряться в ожидании перемен, остановилось – прекратив кровоток – и взгляд ее остыл до металла.
Бывшая Л. была слаба для самоубийства, и отдала себя для опытов…
— Ты нашла меня, но не воспользовалась знаниями, а осталась прежним ничтожеством, - она вышла под око лампы, несгибаемая тьмой – ночь всегда ее питала.
Д. вскочил по-плебейски резво и придвинул даме стул:
— Да…да… напрасно устраивала маскарад души, но ни разу не поймала шанс…
— Ну посмотри на себя, — в руках Л. материализовалось зеркало. Принимая игру, ее сообщник отбросил манерность и потянул рассказчицу за волосы, открывая лицо. До хруста шеи.
В отражении уже было пусто.
— Стоп! Стоп! Стоп! Что за дела?! — раздался равномерный стук и шелест тафты.
Мои образы скрепились не только заговором, но и постелью, а я покорилась трансу мигающего на оборванной фразе курсора. Это было уже после того, как изворотливая Л. подсказала мне способ заработка: «Раз нет приличного тела и возможности его отдавать, то используй содержимое черепа». И уродливая комната украсилась компьютером, в честь чего пришлось выбросить немного старой мебели.
— Ты только ноешь, жалеешь себя. Ничего достойного не выйдет из тебя… — говорит Л., но слова в общении несут только двадцать процентов информации. Ее умысел виден в движениях – она готовит длинную веревку. Не для петли, ведь это банальнее, чем ритуал стягивания, который поможет ввести меня в транс с помощью самого сильного наркотика – боли.
— Мы будем истязать твое физическое тело до тех пора, пока освободим эфирное — тело жизненной силы и астральное — тело желаний, вечно трепещущее от диких порывов эмоций и желаний. Твой эфирный мозг намного сильнее физического мозга, и мы — эволюция твоего истинного Я… И твое прошлое, настоящее и будущее — всего лишь одно вечное Сейчас для нас. Мы вне земного времени, и твое Я, освобожденное сном или трансом… либо смертью, попадает в высшее измерение, не подвластное обычному, физическому…
— То есть, моя жизнь — вечный сон?…
— Стоп! Стоп! Стоп! — изображая режиссера, муза хлопает в ладоши. — Милая… Не плачь…
Она ковыляет, отбивая ритм шагов позолоченной тростью, и садится рядом, привнося к запаху пыли ноты горелого мяса. Издержки профиля…
В остальном, муза чиста и ухожена. Не зря в ее адской комнате, выстланной черным и красным бархатом, есть особенное зеркало. Отражение в нем перманентно, как желание женщины быть всегда молодой и прекрасной. Стоит ей посмотреться, и прежний облик тут же переходит на постаревший и изношенный оригинал. Музе не положено тратить время на макияж и укладку волос. По первому зову хозяина она обязана предстать в подобающем виде.
— Милая… — повторяет муза ненавистное слово лже-подруг. — Так не должно быть!
Муза закуривает в комнате, чтобы потом заставлять меня оправдываться перед теми, кто оплачивает узкие стены.
— Хочешь? — прививает вредную привычку на года.
Я соглашаюсь, и мы заполняем тишину дымом, строя хрупкую завесу от темноты, в которой номера три и два пытают номера первого.
— Ты уже взрослая девочка и понимаешь, что блондинкой быть тебе не идет. Еще ты понять должна, что образы – твои производные, и они не могут управлять тобой… Останови это!
Кости хрустят под натугой веревок, сжимающих плоть кольцами удава. Сосуды лопаются, и красные струйки пробиваются из-под заклеенных век.
— Стоп!
Темнота скукоживается до размера точки в текстовом документе. Образы пойманы буквами и законсервированы кнопкой «сохранить» на жестком диске. Первый номер находит себя на том же скрипучем стуле и оплакивает отражение в мониторе. Она красится в черный цвет, носит черное - траур по расщепленному ядру своего «Я», и ведет себя, словно жертва абдукции. Бывшая ОНА унижает себя до состояния ОНО, утешаясь ядом вечного одиночества. Она ненавидит собственный облик и нарочно демонстрирует недостатки, получая удовольствие от созерцания уродства. Она не доверяет никому и считает врагами всех и даже себя. Ей отвратителен секс, и черная одежда означает смирение с уготовленной фригидностью.
Закрыв двери амнезии, она легко забывает прошлое и делает вид, что ее жизнь нормальна.
Это произошло до того, как Л. угрожала владельцу квартиры, в которой мужчины без лиц воспитали для нее оболочку. Но после того, как она отпугнула знакомых своим as-if-personality.
— Ты меня не заслужила, — сказала Л., исчезая в точке.
— Так тебе и надо! — забытый Д. сидит рядом со мной в салоне «скорой» и холодным смехом мстит за боль, прожитую на страницах. ; Ты думала, что достойна лучшего? Не-е-т…Достойных девушек возят в гостиницы, а не трахают на морозе в ночном подъезде…
Диагноз прежний, багровыми каплями падает на плитку и поглощается пылью безвременья. Личинки из старых ран обретают крылья и мушиным роем залепляют глаза, рот, уши… Жужжат единственное слово «опять» и вязким ферментом склеивают мрачную картину действительности.
— Хм. А ты по-прежнему слабая женщина. Тебя можно скрутить голыми руками, вжать в стенку, ударить, порезать, задушить… уничтожить морально, убить… забыв о реальности, нельзя избавиться от неё, иначе реальность попытается избавиться от тебя…
— De ja vu, - попевает Д., пока мимо проплывает лампа с надписью «санпропускник», белоснежные коридоры со стрелками «выход» и двери «малой операционной». Внутрь не заходит — Д. — воспитанный псих, ведь мужчинам нельзя быть в гинекологическом отделении без халата и бахил.
Наркоз был танцем в кругу теней, озлобленных моей безвольностью. По очереди насыщаясь новой болью, они толкали меня друг от друга, сбивая с ног и заставляя ползать в поисках лазейки к свету. Я притворилась не спящей, насильно вытолкнув сознание из капкана век, и оно металось вслед за телом, распятом на койке.
Астральная половина тонула в вязком болоте, где на гниль слетелись мухи, облепляя оболочку. Физическая - на клеенке, поверх простыни, теплой от крови, и в свитере, пропитанном ею же. Становится слишком мокро и неудобно спать, и я встаю, не найдя одежды и обуви, иду полуголая босиком по коридору. К туалетной комнате, чтобы смыть свербящую бордовую корку с кожи. Под ярким люминесцентным ореолом вижу лицо кого-то бледного и полуживого, с аурой, лишенной живительного розового оттенка.
— Ты стоишь одна… — крадется незнакомый голос, но смывается шумом воды, и ослепляющая тишина гонит меня к живым людям, медсёстрам.
— Чего ты сюда пришла в таком виде?
— Мне…
— Иди ложись! Мы подойдем!
Дорога обратно легче – по следам красных капель в известную палату на ту же кровать, что и в прошлый раз. Судьба верит в иронию… От этамзилата в кубиках и таблетках поток видений сворачивается в тромб.
В первые дни было жутко находить в отражении чужое лицо. Третий образ заглядывал в меня галлюцинациями, когда мир замирал в трансцендентальном времени сновидения.
— Я ПРОСТО буду рядом… — говорит третья.
«Просто так ничего не бывает» ; я рыдаю в подушку над намерениями спрятать мысли от телепата и чувства шершавой простыней от эмпата. Она анемично улыбается моей наивности, и эта улыбка уколом эпинефрина стимулирует клетки, вызывая хохот и судорожный плача.
Я родила К. спустя три четверти года — первый выношенный как положено плод с продуманным до мелочей имаго и закрепленными в строках романа фрагментами судьбы.
— Я дождалась того дня, когда ты стала думать, прежде чем делать: описывать, а потом оживлять ИХ, — муза аплодирует в черных перчатках.
На правой руке у нее недостает безымянного пальца — видимо, кто-то из любовников откусил в порыве страсти вместе с пламенным кольцом. В ее глубоком молчании угадывается преждевременная старость, и зеркальная магия не мешает разглядеть изношенного тела.
— Тебе пора задуматься о моей реинкарнации, - намекает муза, ловя мою кисть. — Я бы предпочла… маленькую… совсем крохотную девочку… младенца….чтобы испить соки молочного блаженства сполна. Подумай…
Она подмигнула мне и прошла в дверь, появившуюся на стене от ее прикосновения.
— Ну ты идиотка, К. Упустишь ее сейчас — потеряешь навсегда… — более опытный Д. отчитывал третью, как девственницу после провального свидания.
— Уведут ее от нас, — констатирует Л., закрепляя слова сигаретой. — Наша девочка созрела…
— Женщина… — исправляет Д. со сладким вздохом бывалого маньяка, не приемля атрибут «чужая».
— Посмотри… — Л. Вдруг сжимает плечи связанной, разворачивая ее к себе. — Ты же сделала ее точной копией. По образу и подобию… Ха-ха.
— So interesting, значит, тебя вдруг стала удовлетворять твоя внешность? — Д. обнимает ее, с пренебрежением касается забрызганной кровью кожи.
— Понимаешь, Д., когда у женщины появляется мужчина, то это влияет на ее самооценку. В положительную сторону…
— Посмотрим, посмотрим… — смеется он, и образы, обнявшись, уходят, оставляя первый и четвертый номера на стульях.
К. я приняла добровольно: таблетку или дозу, которая могла сгладить фрикционную тряску реальности. Все сильнее хотелось сбежать из двуспальной кровати в подземелье, ее территорию в файле на компьютере.
К. оказалась терпеливой и податливой для разнообразных поворотов сюжета. Она привыкла страдать от врожденной анемии, ею прикрывая другую жажду по Fe.
— Я поняла, чего ты боишься больше всего на свете, — несколько робко предположила К. — Смерти… Потому появилась я, когда ты была на грани. Я — бессмертная и бездушная, чтобы никто не мог убить тебя духовно и физически.
После сессии странных снов мне пришлось согласиться. К. — госпожа бессознательного — проводила терапию, вскрывая сейфы страхов взрывами видений.
— Ты давно научилась видеть сны осознанно, не подозревая об этом. Только так ты сливалась с нашей Вселенной и могла видеть НАШИ судьбы. Но МОИ сны – неуправляемы. Ты пройдешь через драматичность событий по затянутой дороге вневременья и при пробуждении вынесешь крупицы истины в зарядах нейронов…
К. — мое ОНО — темная и непознанная часть «Я», просматриваемая в фазах быстрых кошмарных ночей. Низменные инстинкты голода и насыщения — ее основное удовольствие. Она не может быть счастливой в обычном мире и заражает меня фатальным вирусом ангедонии.
— Запомни. Я буду всегда с тобой. Даже если тебя поймает другой образ из хаоса инсайта, — К. проявилась в темноте, оставаясь ее частью, частью воображения.
— Я тебе верю, — шевелятся рваные губы, и утешительница в черной коже, опускаясь на корточки, кладет голову на колени своей хозяйке.
Она снимает затертые перчатки и, водя холодными пальцами по ранам, заживляет их; помогает открыться глазам, заново наполняя их блеском зеленой меди. Как дух малахита забирает ложь, оберегая меня от нее, отучает от обмана. Проводник информации из внешнего мира умиротворяет мою сущность вином одиночества, прививает любовь к потустороннему.
— Спасибо, — номер первый плачет, но находит утешение в контрасте настоящего и выдуманного.
— Тебе спасибо, — шепчет К., покорно прикрывая веки.
Черви эгоизма не пожирают ее, потому что плодятся они лишь в организме живого человека. Привычная к лишениям, К. рада любой частичке моего внимания, и благодарна за «сырой» роман, бесконечный, в попытках избежать расставания.
— Слушай подсознание. Оно не знает слов, но прекрасно транслирует картинки. Не только твои, но и соседей по астралу. Не волнуйся. Пользоваться ими никто не запрещает… — так К. подсказала мне способ ловли идей.
Она — лучшее мое прикрытием для выхода из комнаты, очага домашнего ада. Личностный миф, вариант резюме для тех, кто не знает нас, и кто хочет видеть, какие МЫ. В теле на двоих, в одном корсете из слов и обязательств друг перед другом.
— Я не люблю смерти. Она однобока… — говорит К., предпочитая вечный траур по чужой судьбе.
— Как они спелись… сплелись…. — Д. завидует. — Я бы с удовольствием подсмотрел, как вы меняетесь в постели. Одна днем, потому что не выносит темноты, прячущей кровь; другая ночью — потому что свет для нее смертелен. Я бы стал вашим партнером. Сообразим на троих?
— Групповуха подсознания, — Л., реагирует холодно и без упрека. — Дорогой Д., этого хочешь ты. А мне бы интересно было узнать предпочтения моей последовательницы.
К. открыла их не сразу. Меня, опьяненную коктейлем видений, легко оказалось настроить на нужный спектр восприятия. Я стала вместилищем ее астрального тела и желаний. Для утешения новой жажды искала другое пространство. Эфемерное, под стать побуждений К.
— Тебе ведь все равно, кто пишет. Для тебя это всего лишь строчки сообщения. Главное, что пишут ТЕБЕ… — Д. не заглядывает в лицо первого номера. Залитый фрустрацией взгляд в себя, приоткрытые губы, которым никак не солгать в оправдание.
— Низко, — следом высказывается Л. — Понимаю жажду славы, денег… секса, в конце концов. Но ты опустилась еще ниже и насыщаешься чужими эмоциями.
Их нельзя прощупать и поймать, как и волны эфира, передающие в мозг контуры знаний о реальности. Не простые слова, а их особое сочетание между букв, пусть и мастерски скрепленное ложью, но дающее заглянуть в собеседника.
— У меня нет друзей, - говорит К. в упрек — я их не предусмотрела. — Мне нечем заняться, кроме исповедей в ICQ и пропадания на сайтах. Мне надо быть нужной…
К. заразила меня внешней индифферентностью, фразами в среднем роде, пропахшими мизантропией и депрессией.
— Я люблю… — наша слабость. Заменитель крови для меня, и К. пряталась от подобных чувств в склепе подсознания.
— Доноров на всех не хватит… — шипела она оттуда.
И я часто вижу ее другой, в полусне, вызванном послевкусием от очередного обеда (разговора). Девушку с синими волосами в туалете забегаловки, где запах хлорки не может забить смрада из кухни. Для нее существует лишь отражение в мутном от множественных прикосновений и плевков зеркале. Из зазеркалья она слышит чужой голос:
— Что ты там делаешь одна? Тебе скучно. Одиноко. Ты себя ненавидишь. Ты чего-то хочешь. Чего? Тебе плохо, потому что ты некрасивая нежеланная-неинтересная-скучная... Ты ничто в глазах людей. Поэтому ты одна в этом вонючем туалете желаний. Но ты не плачешь, не утонешь, не умеешь. Ты даже не думаешь, что одинока. Ты думаешь о другом. Да... Мечтаешь о смерти. Не быстрой, а длительной. Такой желанной, чтобы каждая клеточка была поражена вирусом. Чтобы агония прорезала мозг. Ты становишься на колени и достаешь из сумочки ножницы маленькие. Раздвигаешь ноги и просто проводишь боковой стороной ножниц по… и слова струйками крови спускаются по твоему телу… слова просят откусить себе кусочек или забрать все целиком. Ты просто мясо. Вкусное живое мясо. Тебя едят с удовольствием большим, чем оргазм. Ты была никем. И так и не кончила. Осталась мразью…
И ТЕБЕ ПРИЯТНО ЭТО СЛУШАТЬ…
Ее предсказания всегда сбываются, потому то образы конспектируют хозяев изнутри. Они – регулятор энергий – направляют их туда, где приятнее. Без них случаются сбои в программе алтер-эго.
— Тебе не стыдно? — говорит К., обнаруживая на кровати развалины психики и морали.
— А тебе? — доносится из безвольно обвисшей головы. — Не стыдно использовать, кроить сознание до тех пор, пока проявление нормальности будет казаться преступлением.
— Мыслепреступление, — Л. появляется на своем стуле, закинув ногу за ногу. — Ты предаешь не только всех нас, но и реальность, когда думаешь как другие…
— Виртуальная девственность — отлично звучит, — не может промолчать Д. — Жаль, что моя актуальность прошла. Мы бы порезвились здорово в твоем новом мире.
— Это не мой мир, — пленница пытается сорваться с привязи, чуть ли не впервые шевеля отекшими руками. Темнота туже затягивает узлы, обматывает новыми витками страха перед совестью. ИХ общей совестью…
Ей нравится быть связанной, стонать от укусов и пощечин, извиваться, закатывая зрачки в судорожном акме, под весом партнеров. Без них она – слуга плоти – сучка, озабоченная первобытными позывами: спать, есть, трахаться. И нет никакого номера пять — стул пуст, и некому перебросить раскаленные угли вины в карман. Эстафету…
— Сколько тебя не было в реальности? — удрученно спрашивает К., пока номер первый корчится под взглядом, сканирующим каждый импульс мозга.
Пытки ей противны после пребывания в лаборатории, где Л. изощрялась над жертвой, выводя формулы бессмертия.
— Не знаю… — шепчет приговоренная бескровными губами. Ее мозг — сплошная гематома, ведь словесные атаки всегда точнее, чем удар кулака.
Последний месяц в комнату, где я делю страсти строк с ноутбуком, приходит девочка лет шести. Она приносит на языке странную игру, тянущуюся дольше любого полового акта, фильма и хорошей книги. Иногда по завершению партии нам приходится стряхивать пыль с волос и одежды.
«Как ты хочешь умереть?» — гостья забирается с ногами в кресло из дорогого гарнитура и затевает поединок. Мы обмениваемся вариантами и, проецируя в сетчатку друг другу воображаемые сцены, соревнуемся в кровавости и хладнокровии.
— Я буду твоим ребенком, вынашиваемым нудно и тошно. Из-за страха умереть в родильном зале ты возненавидишь меня еще в бесформенном куске мяса. Отсчёт, заведенный в маленьком блокноте, сведет тебя с ума. Каждая цифра, уменьшаясь от двухсот семидесяти дней, напоминает тебе о конце всего. Слепой и глухой темноте, — таким был первый нокаут мне. Болезненный и внезапный, как эпилептический припадок. Сила ее ментального импульса свалила меня с кожаного кресла, где я пригрелась в воображаемом уюте. Скрип колес каталки, шершавость простыней, лианы капельниц и зуд от уколов — садистские в правдоподобности штрихи вмиг разоблачили то, что БЫЛО, ЕСТЬ и МОЖЕТ БЫТЬ.
Девочка одним взглядом приперла меня к стене. И я готова была долбить лбом бетон, лишь бы из расколотого черепа выползли опарыши ее магии.
— Как же долго ты не возвращалась в реальность… — К. согнулась на стуле, словно в приступе колита, и прикрыла лицо, стыдясь истерики.
Три черные фигуры застыли в задумчивости статуй у могилы неразделенного тела.
— Если все здесь… и Д., и Л., и К., то, кто же тогда на крыше, — выдыхает по слогам вжатая в стул оболочка. Тень человека. Под прессом веревок-жгутов её глаза брызжут кровью, и мозг вот-вот готов разорваться на пять частей, чтобы удовлетворить каждого.
Темнота вязкая, будто смола для кровли многоэтажек, выталкивает меня в туман выхлопов и выбросов промышленного города. Я понимаю, что все время сидела тут, манипулируя буквами на клавиатуре, продлевая в спешке жизнь до выстрела.
Она стоит сзади, неловко сжимая тяжелое для тонких и маленьких рук оружие.
Она — уменьшенная копия музы, внезапно покинувшей меня, только со здоровыми глазами, кистями и ногами.
Она — моя дочь.
— Мамочка… ты сама просила застрелить тебя, если ЭТО повторится… — девочка без имени шепчет через плач, трясётся, поджимая ноги в мокрых белых колготках.
Я тоже трясусь в экстазе напускного равнодушия, созерцая себя со стороны. Несчастную, загнанную жертву собственного подсознания, которая не в состоянии отклеить подушечки пальцев от клавиш, потому что это будет сигнал к исполнению приговора. И будет яркая точка.
— Кровь на снегу, — сказал бы Д., потому что я набирала текст вишневым, ибо рубинового в основной гамме не нашлось.
— На черном кровь видна не будет, — сказала бы К., глядя под ноги на поверхность крыши.
— Крови вообще не будет, — заявила бы Л. и была права.
— Малыш… брось пистолет… и подойди ко мне…
Она роняет черного «макарова» брезгливо и с опаской, словно живое и способное пойти против нее. Тут же детские ладони освобождаются от дрожи и готовят объятия. Она ведь только и ждала отмены приказа…
Прижимаю её одной рукой, дарю невиданную по сей миг ласку существу, заслужившему любовь повиновением, а другой рукой закрываю файл.
Shift+Del
«Вы действительно хотите удалить ‘девочка‘?»
Отмена.
Сервис – Параметры – Сохранение
Пароль для открытия файла: *****
Введите пароль еще раз: *****
— Правильно. Мы обязаны ЭТО помнить, — ублажает меня многоголосье.
— Кто ты? Скажи свое имя? — я отчетливо вижу на пятом стуле прозрачный силуэт.
— Я - ****… — отвечаю себе.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Кайлин Инна: Brain for five. Рассказ.
Психоделический рассказ о расщепленном сознании и прочих играх разума.
02.07.09 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|