Сергей Зубарев: Смертельное чувство.
Какое чувство можно назвать «смертельным»? Тоску, ярость, жалость, любовь? Кажется, вопрос сугубо лингвистический. Вроде бы ответ лежит на поверхности. Да какое принято называть (согласно нормам русского языка), такое и называем. Это как в рекламе недорогих («от 80 рублей в сутки») общежитий для приезжих. Недавно такую видел в Москве на здании станции «Выхино». На щите три картинки: душ, кухонная плита и постель. Под картинкой душа эпитет: «горячий». Это понятно. Там, где еда на плите, написано: «сытный ужин». Тоже понятно. Интересно, а что там написано под картинкой, где изображена кровать? – подумал я. Подошел поближе и увидел: «БЕЗМЯТЕЖНЫЙ сон». Это просто здорово! Вот и определились! Как-то это мило и, я бы сказал, литературно: безмятежный… Приехал в Москву, помотался с сумками по рынкам, снял общежитие за 80 рублей – и вот тебе безмятежный сон. Очень зазывно сформулировано.
Нет, есть, есть в эпитетах какая-то тайная, властная сила (должна быть!). Написали бы «тревожный, беспокойный, поверхностный» (сон) — и вряд ли народ клюнул бы на такую рекламу. Так что с прилагательными (определениями, эпитетами) не шути. Это серьёзно.
С. Зубарев предпринял попытку исследования – но не лингвистического, а психологического: к какой человеческой эмоции лучше всего подходит определение «смертельный». Читать эту статью не так-то просто из-за специфических терминов (сиблинг, инициационный критерий, довербально, контейнирование, экзогамно-эндогамный баланс и пр. – компьютер, проверяя грамматику, разумеется, подчеркивает красным) и склонности автора к научным формулировкам. Но Сергей, там, где нужно, дает расшифровки, поэтому разобраться можно.
«…есть увлекательный процесс накопления обид…», «…возможность обидеться и обидеть – есть изначальный и окончательный критерий близости…», «…слаще пообижаться друг на друга, выдавая это за всплески иных чувств», отцы обижаются на детей «за разрушение амбиций, за эстафетное разочарование: не в меня пошёл» — подмечено и сформулировано точно. Не знаю, как у кого, а у меня эти фразы пробудили к движению бурный поток воспоминаний и ассоциаций, связанных и с литературой, и, так сказать, с жизнью. Уже за одно это можно закрыть глаза на излишнюю наукообразность предлагаемой публикации.
«Именно демонстрацией одностороннего отторжения обиженный побуждает объект к раскаянью, признанию своей вины, затем заглаживанию, искуплению ее». Психолог, психоаналитик объяснит описываемый феномен своими терминами и понятиями, а медик-«соматик» — своими. Например, хорошо известная обидчивость стариков, которую обыватель помоложе охарактеризует вполне прижившимся словечком «маразм». Но врач обязательно вспомнит, что с годами усугубляется склеротический процесс в сосудах головного мозга, нарушается кровоснабжение и оксигенация нервной ткани, а, следовательно, и обмен веществ в клетках, и если эти изменения затрагивают сферы эмоциональные (определенные участки коры головного мозга), старик становится излишне обидчив, болтлив, плаксив, ворчлив, подозрителен и пр. и пр. «Старик стал невыносим», — сказал Остап Бендер про Паниковского. Вот вам и «смертельное чувство». На блюдечке с голубой каемочкой.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Смертельное чувство
Далеко не каждое чувство может характеризоваться эпитетом «смертельное».
Страх, ужас – да. Это понятно, он предупреждает именно о смертельной опасности. То, что опасность может быть нафантазирована, в данном случае значения не имеет. Смертельный страх напрямую связан с идеей смерти. Но сам по себе страх убивает лишь в исключительных случаях, в которых обычно доминирует чужая враждебная воля.
Поэтому в словосочетании «смертельный страх» первое слово относится к внешней опасности.
Ярость может быть слепой, безрассудной, неудержимой, она содержит идею уничтожения, но — безобъектна: всё равно, на кого она направлена. Случайно может направиться на самого субъекта, но, право, не специально. Ярость часто называют слепой, безрассудной, дикой, но если её именуют смертельной, то при этом подразумевают угрозу внешнему объекту. То есть в данном случае речь идёт даже не о ярости, а о гневе. Как в известной песне: «Пусть ярость благородная вскипает как волна!»
Разрушительный импульс направляется на конкретный объект именно во гневе. Гнев бывает праведным, вулканическим, но смертельным? Разве что вулкан не найдёт выхода.
Таким же внешним вектором обладает ревность. Причиняя острую боль, она провоцирует субъекта на самые кардинальные способы восстановления гармонии. Можно спорить, является ли ревностью чувство, побуждающее уничтожить сам объект любви, или её, ревность, следует считать инфантильной злобой-местью. Следуя этой логике, ревность – более зрелое, «триангулированное» чувство, которое, сохраняя объект любви, уничтожает конкурентов. Вопрос, насколько зрелым можно счесть чувство, уничтожающее конкурентов, которые лишь заподозрены, но в реальности таковыми не являются, в нашем случае не слишком важен. Для своего носителя ревность губительна, так же, как в случаях с перечисленными выше чувствами, в основном, в социальном контексте. Но речь здесь идёт о чувстве, непосредственно и неотвратимо несущем гибель самому субъекту, испытывающему его. Заметим, что из всех негативных чувств ревность награждается наиболее пышными эпитетами. Одно только «зеленоглазое чудовище» чего стоит! Вероятно, сказывается тесная связь с любовью и даже частичное сходство с ней.
Тоска – смертная, но не смертельная. Она — эпифеномен, результат того, что виртуальное, отдалённое проявляется вдруг как неизбежность.
Жалость тоже не годится, хотя бытует выражение «жалко до смерти». Это кого-то жалко — до того, как он умер. А после смерти уже не жалко. Горько, но не жалко. Если жалко, то себя. Вот эта жалость к себе служит хорошим гарниром к разрушительному чувству. Но лишь гарниром.
Зависть - это «наше всё». И чёрная, и белая. В нашем поиске уже «тепло». Испортить жизнь она может серьёзно, особенно в чёрном, черновом варианте, но при всём том вектор этого чувства
ориентирован на жизнь. Особенно после того, как редуцированы агрессивные фантазии об уничтожении конкурентов; после «отбеливания» зависть способна стать хорошим жизнеутверждающим мотиватором.
Стыд – жгуч. В упаковке «чести», «гордости», различных сверхчеловеческих кодексов он способен обернуться аутоагрессией различной степени, но для этого требуются и другие упаковки: фантазии родительского отвержения, предельный перфекционизм. Но прямой связи со смертью тут нет, и стыд при всей своей жгучести глаза, как правило, не выедает.
Вина чаще всего связана с образом тяжести, гнетущего груза, камня, лежащего на душе. Она может быть непростительной, требовать искупления, в том числе кровью, но может предполагать, наоборот, длительное существование в деятельном раскаянии: и потерзать себя за то, что не подлежит восстановлению, и восстановить то, что подлежит. Идея смерти здесь, конечно, присутствует, но тоже в непрямой связи. Более того, для многих разновидностей вины существуют отработанные ритуалы жертвования. То есть собственная смерть заменяется чужой – бараньей, например, или той, которая оговорена денежной суммой.
Отчаянье – хороший кандидат. Оно вполне может дезориентировать субъекта и подтолкнуть к неадекватным действиям, чреватым тяжкими последствиями. Оно способно непосредственно подвигнуть субъекта свести счеты с жизнью, особенно если сочетается с виной, страхом или ревностью. Хотя может мобилизовать субъекта, отсекая надежду на внешнюю помощь и давая ключ к сокрытым резервам. Иное дело, что при всей остроте, отчаяние – сравнительно кратковременный аффект. Долго пребывать в отчаянии невозможно, оно работает в поворотных точках судьбы, но не доминирует в стабильные периоды.
Ещё один «горячий» вариант – горе. При достаточной интенсивности оно содержит и суицидные провокации. Может действовать долго, формируя тяжелейшие психосоматические последствия. И словосочетание «смертельное горе» вполне устойчиво. Внешняя причина для горя, как правило, очевидна. Человек может её скрывать от окружения, но сам он её слишком хорошо знает и спрятаться от неё может лишь в психозе.
Любовь, несомненно, со смертью связана. Смерть от любви – не такой уж парадоксальный сюжет. Её сопровождает немало деструктивных чувств. Некоторые из них и сами могут казаться любовью достаточно долго. Момент разоблачения чувства-самозванца бывает очень болезненным. Пожизненное разочарование с неверием в возможность подлинного чувства – не самый тяжелый вариант. По крайней мере, плоские дообъектные зависимости менее рискованны, чем объёмное чувство, подразумевающее взаимодействие с другим человеком, то есть завязанное на требовании взаимности.
«Чувство двоих» предполагает для каждого партнёра индивидуальное соотношение самоотдачи и самосохранения. Абсолютно самоотверженная безответная любовь, когда довольно, чтобы «след от гвоздя был виден вчера», очевидно, эксплуатирует маниакальную защиту. Отрицать реальность иногда легче, чем остаться один на один с фактом отверженности. К переживанию этого факта быстро начнёт подтягиваться всё то, что по отдельности переносимо, а вместе – нет. Или можно предположить наличие мощного интроекта, внутреннего автономного образа, обеспечивающего самодостаточность. С одной стороны, он дарит субъекту ощущение безусловной любимости, с другой — ставит барьер любым попыткам реализации в любовных отношениях. Барьер может, например, иметь инцестуозный характер. Неожиданный эффект «Эдипа»: субъект окукливается в фантазии «Я любим, пока ребёнок. Ради этого я пожертвую «взрослыми» отношениями. Не очень-то и хотелось». Всё равно, суть — в снижении риска.
Любовь поглощающая, не допускающая автономии партнёра объекта, незрелая – именно такая ближе всего к смертельной. Для обеих сторон. Тем не менее, «смертельность любви», в основном, связана с её противостоянием социальному порядку. К тому же в рыночном искусстве благополучная любовь – плохой товар. Кровь продаётся лучше, чем морковь. Но уникальность любви как раз в том, что она позволяет сбросить агрессию, точнее, поменять её модальность и отказаться от множества «обременений» и условностей. По крайней мере, в архетипической фазе любви так и бывает.
Радость, восторг, ликование нет смысла рассматривать в заданном аспекте, хотя бывали случаи, умирали люди и от радости.
И вот главный претендент на звание смертельного чувства — обида.
Может показаться странным, что это инфантильное, обыденное чувство может считаться главным убийцей людей. Для начала вспомним, что словосочетание «смертельная обида» – самое устойчивое. Причём смертельно обидеться — это не значит замыслить убийство обидчика. Такое возможно, если в отношениях с обидчиком изначально доминируют другие чувства с вызревающей идеей мести. Обида в этом случае может сыграть роль «последней капли». Но в «чистых» случаях, где доминирует сама обида, обиженный желает активного искупления проступка со стороны обидчика. Более того, он желает доказательств близости их с обидчиком и ценности своей для обидчика. Собственно говоря, настоящее искупление в этом и состоит. Агрессию обиженный склонен обращать на себя. Общеизвестны детские фантазии о собственной смерти, которая вырывает раскаяние у обидчиков-родителей. Обиженный, воздействуя на обидчиков, стремится вызвать у них чувство вины. При этом обида обладает серьёзным мазохистическим аутоагрессивным потенциалом. Но для того, чтобы обидчики действенно, в желательном ключе для обиженного, реагировали на проявления его обиды, необходимо важнейшее условие: теснейшая, симбиотическая связь. Вне такой связи механизмы функционирования обиды (парного взаимодействия) рассыпаются.
Именно демонстрацией одностороннего отторжения обиженный побуждает объект к раскаянью, признанию своей вины, затем заглаживанию, искуплению ее.
Демонстрация обиды должна, по замыслу субъекта, индуцировать вину объекта. Вина, конечно — один из главных регуляторов человеческих взаимоотношений. Возможно, только у тревоги сфера действия шире. Но возникновение вины при обнаружении у визави признаков обиды возможно только в случае уже существующей тесной связи. Уточним, что изначально это материнско-детский симбиоз. Уже в отцовско-детских отношениях обида может давать сбои, а в сиблинге (то есть в отношениях детей между собой) может приводить к прямо противоположному эффекту – отвержению. А ещё любовные, иногда дружеские — вот, собственно, и все традиционные сферы «применения».
Вспомним общеизвестный парадокс. Чей отказ обидит сильнее – близкого и ранее безотказного человека или постороннего, на чью помощь трудно рассчитывать? На постороннего острая реакция возможна только в том случае, если на него была спроецирована соответствующая фантазия. Слом фантазии. А близкий человек вдруг выпячивает личные обстоятельства, которые никогда прежде в расчёт не брались. Это воспринимается как надрыв симбиоза и провоцирует паническую обиду.
Переживание и выражение обиды пронизано демонстративным отказом от объекта. Отвод взгляда, надувание губ, горькая гримаска с опусканием уголков губ, отворачивание. Отдергивание или стряхивание с себя прикосновений объекта. Плач с характерным задвиганием подбородка и натягиванием нижней губы на зубы. Даже при попытке сохранить гордую посадку головы плечи приподнимаются, скрадывая шею.
Надувание губ является столь характерным признаком обиды, что породило просторечный синоним «надуться».
Склонность к обиде является своеобразным инициационным критерием, широко используемым в сиблинге. Обиду часто сопровождают признаки сепарационной тревоги. Сверстники обязательно акцентируют на них внимание: «Плакса-вакса», «сопли распустил», «обиженка». Подобные определения указывают на невысокий статус сверстника в сообществе или даже на то, что он не допущен в него. Впрочем, «обиженки» умеют извлекать свою выгоду и из такого положения. Получив причитающуюся порцию тумаков и оскорблений, они бегут к мамочке жаловаться и получают утешение, иногда сопровождающееся наказанием обидчиков – братьев и сестёр, иногда – нет, особенно, если обидчики – чужие дети. Но в любом случае моральная подкачка происходит.
За пределами семьи манипуляции с обидой теряют эффективность. «Обидный» драйв, как правило, не достигает цели, а во взрослых, деловых отношениях он считается недопустимым, и «бедный мой» превращается в презренную «обиженку».
Что же делать субъекту, привыкшему достигать своих целей путём демонстрации обиды и вызывания вины у значимых фигур? Ему остаётся переносить свои отношения к родителям на посторонних людей, на тех, от кого он в той или иной степени зависит: на учителей, начальников, лечащих врачей, сантехников. Или, возможно, на организации (от ЖЭКа до государства) и неформальные сообщества, «свой круг», который не принял очередной манипуляции.
В позитивном варианте обиженка отказывается от инфантильного стереотипа и адаптируется к иным конструктивным взаимоотношениям. Но чем позже начинать, тем труднее это будет сделать.
Субъект, разумеется, может переносить на посторонние объекты любые чувства. Но выскажем предположение, что обида переносится легче остальных чувств. Не переживается, а переносится.
Именно по ней, по её отчётливой неуместности, легко обнаружить действие переносного механизма. Того самого, который не позволяет субъекту строить реальные полноценные отношения с другими людьми, а побуждает блуждать в паноптикуме своих обидчиков – реальных, кажущихся, будущих.
В негативном варианте субъект не в силах отказаться от игры «в обидки», но поскольку с «дивидендами» становится всё хуже, приходится искать соответствующее, всё более инфантилизированное окружение и направлять своё сокровенное чувство на надличностные объекты: судьбу, обстоятельства, жизнь в целом. Кто-то обижается на Бога, кто-то на деньги – за то, что они не валятся на «бедненького» с неба. Обидные фантазии могут достигать философских высот. Проживание этого острого сладковатого чувства становится самоценным, создаётся коллекция особенно обидных сюжетов, позволяющая поддерживать себя в нужном тонусе. Естественно, о профессиональной реализации, о карьере, тем более о творчестве приходится забыть.
Впрочем, в социуме возможен действенный протестный акт, базирующийся на механизмах обиды-вины. Это голодовка — демонстративный отказ от пищи до выполнения требований. Акт протеста обращён к «родительским фигурам» власть предержащих. Но голодовка может достичь нужного эффекта только в публичной ситуации и если власть признаёт голодающих своими, близкими. В противном случае возможно насильственное кормление или, наоборот, полное пренебрежение к мукам «чужих». Так, например, М. Тэтчер в 1981 году в тюрьме Лонг Кэш спокойно заморила голодом десять протестующих ирландцев. Примерно с ХIХ века голодовка — в основном, акт политический, хотя в иные времена она была сакральным действом, апелляцией к божеству на творящуюся несправедливость. У некоторых народов практиковалась голодовка против частных лиц, например кредитора против должника. Это была очень действенная мера, поскольку вина за смерть голодающего «истца» ложилась на «ответчика», что влекло суровую кару.
[Селиванова Т.П. «Голодовка как этикетная норма» в сб. «Этикет у народов Южной Азии», СПб, Петербургское востоковедение, 1999. С. 215–228]
Ещё один демонстративно-протестный акт – отказ от награды, скорее сепарационный, подчёркивающий свою отдельность. В нём нет скрытого требования признать своим и утешить, но есть отказ награждённого признать родительскую близость власти.
Родители, казалось бы, тоже обижаются на своих детей, тоже индуцируют на них вину, но при всех различиях в фактуре смысл этого парного взаимодействия не меняется: родители обижаются на детей так же, как на своих родителей. Если матери обижаются на две стороны и скорее «за предательство», за разрыв симбиоза, то отцы — за разрушение амбиций, за эстафетное разочарование: «не в меня пошёл».
Для конструктивного родительского реагирования необходимо участие иных «взрослых» чувств, иначе участников ожидает либо бесконечная и бесперспективная борьба за позицию наиболее обиженного, либо разрыв с отложенными взаимными обидами, тоже представляющий собой форму борьбы: кто первый придёт просить прощения, тот и родитель.
Разрушительное действие обиды обнаруживается и в интимных отношениях. Будучи допущена в свежие отношения влюблённых как нечто обыденное и естественное, обида поначалу служит доказательством взаимной близости. Взрослые люди, накрытые архетипической волной, достигают, как им кажется, возможности полного слияния. Вновь обретён утраченный родитель.
О качественном и обязательном отличии союза двух зрелых личностей от детско-родительского симбиоза сейчас даже думать не хочется. Слаще пообижаться друг на друга, выдавая это за всплески иных чувств. Характерно, что прямого называния обиды партнёры стараются избегать, особенно когда отношения уже устоялись и, возможно, оформлены официально.
Супруги предпочитают объяснять своё изменившееся состояние усталостью, болезнью, остатками гнева и раздражения, принесёнными, например, из рабочей, деловой сферы. Явные претензии друг к другу так же «мотивируются» бытовыми событиями, за нагромождением которых не так просто найти суть. Обиды, просачивающиеся в отношения из самых бытовых областей, плохо артикулируются, отчасти из страха показаться инфантильными, отчасти потому, что происхождение «обидного диалога» довербально. Даже если они обнаруживаются в конфликте фактически и аналитик может отследить их невербальные проявления у конфликтующих сторон, очень часто они маскируются под более зрелые аффекты. Например, под гнев.
Именно обида со своей спецификой взаимозависимости позволяет создать (воссоздать) тесноту симбиотического контакта, без которой самые гармоничные конструктивные отношения могут казаться прохладными.
Но сами же обиды создают условия для проникновения инцестуозных страхов в сексуальные отношения зрелых партнёров, с чего начинается реальное охлаждение и отдаление между ними.
Зрелая сексуальность способна противостоять инцестуозным рудиментам, тем более в случае взаимного удовлетворения партнёров. Претензии зрелых партнёров друг к другу так же могут решаться без обид. Досада, гнев, разочарование (в конкретном результате, а не в партнёре вообще) могут быть улажены в меру способности к контейнированию (к выдерживанию) или приводят к быстрому разрыву.
Но есть увлекательный процесс накопления обид, которые создают ощущение взаимной спелёнутости, разрушающее, в свою очередь, достигнутый в момент встречи и сближения влюблённых экзогамно-эндогамный баланс, тот узенький диапазон приемлемости между кровосмесительной близостью и отталкивающей чуждостью. Партнёры вдруг начинают ощущать себя сблизившимися до опасного кровного предела.
Итак, возможность обидеться и обидеть – есть изначальный и окончательный критерий близости. Но он же предполагает адекватный ответ на демонстрацию обиды – извинение, доказательства значимости, бонусы в утешение. Покаянная родительская реакция может быть отложена, но на понятный, приемлемый срок. Отсутствие её может породить фантазию: «Если на мою обиду не реагируют, значит я сирота» или « Я нелюбим, жить незачем».
Момент, в который происходит отказ от будущего, когда человек перестает чего-либо ожидать, крайне важен и заслуживает отдельного рассмотрения, тем более что он может возникать и в других жизненных стратегиях.
Но позиция обиженного ребёнка, которого никто не бросается утешать, для взрослого человека нелепа и нестерпима. А что делать, если по-другому он позиционировать себя не умеет? Стоять в глупой позе до конца, находя всё новые источники своей уязвлённости?
Исход подобной стратегии печален. Обида на саму жизнь проявляется в виде отказа от жизни. Путем отказа от удовольствий и перспективы, сворачиванием всех программ и планов. Отбрасываются любые новые возможности. Уходит смысл существования, и жизнь плавно перестает быть настоящей, становясь прошлой.
Зато готова роскошная эпитафия: «Я обижен».
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Сергей Зубарев: Смертельное чувство. Эссе.
Какое чувство можно назвать «смертельным»? Тоску, ярость, жалость, любовь? Оказывается, нет, не это… Аналитические размышления психолога.
23.07.09 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|