Михаил Нейман: Няня для Самодурка.
Предвзято, потому что-то бакинка. С грустью, потому что "того" Баку уже нет, и я о нем знаю из рассказов и смутных воспоминаний, своих.
Снова предвзято, потому что у меня в квартире обитает пушистое наглое существо, подобранное мною также в очень нежном возрасте, теперь же выросшее на мою погибель - воооон тянется...
Теплый, яркий, добрый рассказ. Я получила удовольствие, остается только поблагодарить автора. Спасибо.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Natella Osmanli
|
Няня для Самодурка
На все мои приставания Сам просто махал хвостом. В прямом и переносном смысле слова. Когда я его трогал, он отмахивался хвостом и продолжал дрыхнуть, а когда я, обозлившись, пихнул его в бок тапком, он стремительно извернулся и впился в него зубами, правда не выпуская когтей...
Когда я подобрал этот рыжий и жалкий комочек и приволок его домой, я еще не представлял себе, что я приобрел. Глядя на его потрясающе рыжий цвет, я, не долго думая, назвал его Самородком. Сокращенно Сам... Он очень охотно откликался и на Самородка, и на Сама, а когда я стал звать его Самодурком, так же охотно откликался и на это. Он заработал это непочетное прозвище, когда выяснилось, что все, абсолютно все, он делает исключительно по - своему, так, как взбредет в его дурную кошачью голову, а, выслушивая ругань, делает ужасно тупую морду, намекая на то, что все его поступки не следствие зловредности характера, а результат недопонимания ситуации... Собственно, он так же охотно шел на "кис-кис" и на "котик, иди сюда", если видел, что это сулит ему какие-то гастрономические выгоды. Более ленивого кота, чем он, я никогда не видел... Он или ел, или спал... По-моему, если бы ему только дали, он ел бы и во сне... А когда я, как сейчас, пинал его, чтобы обратить внимание на симпатичную кошечку, гуляющую на соседней крыше, он огрызался, и уходил на свой любимый диван досыпать... И никакой реакции на женский пол... Ко всем его недостаткам, он еще ужасно любил гулять. Но, поскольку сбивать лапы ему не хотелось, он еще котенком придумал способ, достойный его лени... Определив момент, подходящий, по его мнению, для гуляния, он запрыгивал мне на плечи и, нагло глядя в глаза, начинал мурчать специальную прогулочную песню... Я все понимал, вставал, и, поносЯ его малокультурными словами, шел во двор. Дворовые, видя это рыжее боа на моих плечах, начинали хохотать и подзуживать, но мы с Самом не обращали на это внимания, и, сделав кружок, возвращались наверх. Иногда, в воспитательных целях, я сбрасывал Его Величество посреди лестницы и тогда он, пулей взлетев наверх, несколько дней игнорировал меня...
Чтобы попасть домой, я должен был пройти весь двор, а потом подняться на третий этаж по прямой, ужасно высокой и очень красивой лестнице, старой, металлической, ажурной... Поднимаясь по ней, если скосить глаза направо, можно было увидеть, как дядя Мамед пьет чай на своем балкончике, одним глазом глядя в телевизор, а вторым поглядывая во двор, чтобы не пропустить каких-нибудь событий. На случай неожиданного выхода, на спинке его стула всегда висел пиджак, с нацепленными на него медалью "За оборону Кавказа", значком "Ударник Коммунистического труда" и медалькой с Ленинской головой, которой награждали почти всех к столетнему юбилею Великого Вождя... В случае возникновения или, даже, намека на возникновение какого-то скандальчика, он, напялив свой пиджак, с максимально возможной для него скоростью устремлялся во двор, не забыв тяжеленную палку, вырезанную из кизила еще его дедушкой. Выхромав во двор, и дошагав до места напряженности, он цеплял на нос очки, которые ему были совершенно не нужны, но придавали ему профессорский вид, и спрашивал " Ишто случилось, дети мои?". И " дети мои" , которые были не на много моложе его самого, уважительно объясняли причину хипеша. Дядя Мамед, не смотря на свое ужасающее любопытство и стремление совать нос в чужие дела, был очень добр и обладал редкой способностью отрекаться на краткий срок от своих многочисленных симпатий и привязанностей и творить воистину беспристрастный суд. А пока во дворе было тихо, он смотрел последние известия по телевизору, сокрушенно цокая языком на происки империалистов в беззащитном мире...
Слева, внизу, задумчиво курил в своем палисадничке в три квадратных метра дядя Федя, возмущенно взрыкивая в ответ на какие-то неясные претензии его жены, доносившиеся из закутка, который только по тщеславию хозяев носил гордое название "кухня". Судя по отстраненности взгляда дяди Феди и его напряженной спине, можно было предположить, что у него была сегодня халтура, и теперь он обживал и утрясал в своем организме законно заработанный шкалик. Дядя Федя был Левшой нашего двора, да и всей улицы. Я не стану утверждать, что его знали по всему городу, но окрестности знали его великолепно, и с удовольствием эксплуатировали его таланты. Он же с удовольствием эксплуатировался, и если эксплуататоров долго не было, сам выходил на охоту. Ему тащили все, что надо было починить, запаять или наточить. Однажды приволокли даже магнитофон, старый, скрипящий и взнузданный огромными катушками, так он и его почти довел до ума. Его дражайшая половина, худая и резвая тетка Люба, была из категории вечно недовольных женщин, и " чтоб ты сдох", уже много лет не отлипало от ее колючих и зажеванных губ... Поэтому, вырываясь из дома, он испытывал двойную радось - и подзаработать можно, что при его нищенской зарплате было совершенно нелишним, да и выслушать на пару десятков проклятий меньше - тоже неплохо.
Это были мои главные соседские наблюдатели, миновать внимание которых было практически невозможно. Были еще две семьи поближе к входу, но там были дети, заботы, семейные неурядицы и оставался шанс проскочить незамеченным.
Подход к моей лестнице и подъем на нее всегда ассоциировался у меня с Визитом Венценосной Особы в провинциальный городок, когда все радостно-возбужденное население высыпает на улицу, и до одурения машет розданными флажками и букетами. Разница была только в отсутствии рукомашества. Но ощущение прохождения сквозь строй и непреодолимое желание прикрыться фиговым листом было точно таким же, как мне кажется, у любого нормального человека, выставленного напоказ.
И, когда кто-то из друзей с завистью говорил о моей свободной хате , я безропотно протягивал ему ключи, и, дождавшись, когда ключи уползут в карман, невинно добавлял: " Только учти, завтра вся наша улица будет знать, что Сережин друг ( твое имя будет выяснено послезавтра), пришел с девушкой ( ее имя будет известно еще через пару дней ) , одетой в такую юбку: " Вы знаете, Сона-ханум, даже эти (глаза к небу и плевок на землю) такую бы постеснялись одеть"... И ключи мгновенно возвращались в мою руку...
Вступая на нашу ажурную красавицу, ведущую вверх, я торжественно раскланивался с дядей Федей, докрикивал "Салам мелекюм" до дяди Мамеда и бежал вверх. Ажур перил лестницы незаметно переплетался с ковкой перилец маленького балкончика, который выполнял и функции прихожей на две квартиры, и места вечерних посиделок, и обзорной площадки, и, запрыгивая на его пол, я останавливался около своих дверей.
Когда я, маленький, бегал по этой лестнице, то всегда представлял себя фуникулером. Ну, во-первых, лестница была прямой и ровной, без привычных лестничных извиваний вокруг самой себя и мне предстоял такой же крутой и монотонный подъем, как и фуникулеру. Во-вторых, в середине была маленькая площадка, где лестница тоже отдыхала от собственной крутизны, и где можно было разъехаться, то есть, простите, разойтись со встречными или передохнуть, а, в-третьих, так было просто интереснее...
На мое счастье, соседку справа по балкончику, можно было увидеть здесь довольно редко. Немощна была, и большую часть времени проводила у дочери, лишь изредка присылая кого-то из своих проверить целостность рухляди в квартире... Если бы и она бывала бы дома, то от надежд на личную жизнь можно было бы смело отказываться, потому что на соревнованиях по прослушиваемости жилищ незабвенное общежитие имени монаха Бертольда Шварца явно бы заняло второе место...
Сколько разнообразных желаний моих потенциальных подружек, согласившихся на визит ко мне домой, бесследно исчезали на этой лестнице... Они еще кое-как выносили проход до лестницы, но вознесения вверх, под взорами четырех пар, горящих любопытством, глаз не выдерживал почти никто... И максимум на что они соглашались, после прохождения сквозь строй, так это посидеть буквально несколько минут, а потом стремительно вылетали, придавая нетронутости своей внешности еще большее значение, чем тогда, когда шли на свидание со мной. И почему-то каждая считала своим долгом или громко хлопнуть дверью, или заговорить на лестнице, или просто без повода рассмеяться, и обязательно проверить краем глаза, что соседи видели ее выход и зафиксировали на нем внимание...
Никто из моих друзей не мог понять, почему я в достаточно зрелом возрасте резко изменил своей любви к буйной южной весне и всей душой полюбил осень... А я не удосуживался объяснить им , что с наступлением осени, а тем паче зимы, окошки закрываются, заливаются дождем, а то и просто потеют, и очень трудно заметить и определить, кому принадлежит фигурка в длинном плаще, и, к тому же, прикрытая зонтом, поднимающаяся на третий этаж...
Только две сумели донести часть желаний до моей квартиры. Одна работала медсестрой, и умудрялась разочек в месяц что-то накрутить там с дежурствами, освобождая себе ночь, прикрытую алиби, и, под покровом ночи, взобраться ко мне в светелку....
Вторая же обладала прирожденной наглоcтью редкой стервы, и эта нестандартность так ярко светилась в ее похотливом взоре, что мои старики - наблюдатели стыдливо отводили глаза, и делали вид, что ничего не видят... И только однажды я услышал краем уха, как тетя Зумруд сказала дяде Мамеду : " Сережу жалко, эта хайасызка (стерва) окрутит его, поверь мне..."
Как же - как же... Я то знал, что она просто мечтала не только залезть ко мне в постель, но и затащить меня в ЗАГС. Но было одно "но", которое я нечаянно узнал, и которое позволяло мне не чувствовать себя объектом охоты... Дело в том, что эта красотка уже успела сбегать замуж. Ее бывший муж, быстро раскусил, что к чему и выгнал ее к чертовой матери. Но, поскольку был человеком немолодым и ответственным, и считал, что взял замуж невинную девочку, чему получил даже некоторые телесные подтверждения, да и выгнал ее не за преступления против семейного очага, а потому что очень быстро понял, что с этой стервой жить и заводить детей не хочет... Короче, будучи, скромно говоря, не бедным и щедрым, подкинул ей квартирку и положил содержание, нааамного превышающее две инженерские зарплаты, на которые мы могли бы рассчитывать. И предупредил - "будешь мужиков водить, или, замуж выйдешь - квартира, хрен с ней, твоя, но денег не увидишь..." И поэтому она, имея полную возможность для приятного времяпрепровождения дома, вынуждена была лазить ко мне на верхотуру.
Собственно, можно подумать, что я всегда так роскошествовал в одиночестве... Ничего подобного. Уже перед моим окончанием института, отец исхитрился сделать родственный обмен, в результате чего бабушка оказалась прописана в нашей двухкомнатке на Мусабекова, а я в ее скворечнике. Но бабушка очень неожиданно сгорела за считанные месяцы, и я стал полноправным владельцем ее насквозь прокуренной квартирки. Я ничего не трогал в ней. Я с детства привык к распорядку вещей тут, все мне было знакомо и любимо с раннего детства, и разве что, с далеко идущими намерениями, основательно перебрал и укрепил старенькую полутораспальную кровать. Дядя Федя, с удовольствием помогавший мне, не вытерпел и игриво подмигнул мне:
- Да Серега, много чего эта кровать видала...
А когда я заинтересовался, то он загадочно буркнул:
- У пахана спроси...
Но я примерно представлял себе, о чем идет речь... Как-то, еще пацаном, я умудрился подслушать отца и дядю Федю, когда они за мужским одиноким разговором закатились в воспоминаниях в далекую военную юность. Тогда я ничего особенно и не понял, а сейчас, живо припомнив тот разговор, все сообразил... Война больно прокатилась и по Баку... И солдатские вдовы, и эвакуированные, да и просто подросшие девочки... Мужиков не хватало, жизнь восстанавливалась, притяжение мужчин и женщин никто не отменял, и по той легкости нравов, которая осталась с войны, основная проблема была не с кем, а где... А бабушкина квартира, предоставляла прекрасные возможности. Деда еще долго после окончания войны не демобилизовывали, но все знали, что он жив и здоров, и были счастливы. А бабушка пропадала днями и ночами в своем госпитале. Так что квартира пустовала... И надо полагать, многое видела...
Но и мне хотелось воспользоваться возможностями пустующей квартиры. И если мне соседские взгляды были не очень приятны, но не отбивали аппетита, то для потенциальных посетительниц я обязан был придумать какую-то легенду. И я ее создал... Я несколько месяцев вел подготовительную работу во дворе, рассказывая всем и каждому как тяжело жить на инженерскую зарплату, и, подняв глаза к небу, глубокомысленно вздыхал "Нечего делать, придется учеников брать", а поскольку все знают, что я всегда был силен в точных науках, то этому явно поверили. А на фразу: "Но учеников ох как трудно найти, или тупицы, или денег нет...", все только согласно покивали головами. И я понял, что, по крайней мере, первые несколько посетительниц сойдут за учениц. Я часто гадал, на какой ученице меня поймают. Но никак не ожидал, что на первой же…
Мы были знакомы давно. Она училась по моей же специальности, но на год позже. И так же, как и мы в свое время бегали к старшекурсникам, пытаясь найти старые проекты и лекции, так и они частенько залетали к нам в группу. Я и видел ее, и не видел. Что-то безусловно, цепляло мое внимание в ней, но ее формы… Всю жизнь был поклонником … ну не то, чтобы рубенсовских форм, а, скорее, бидструповских. Мне всегда очень нравились девахи на его рисунках - попастые, сисястые, с ярко выраженными и аппетитными ляжками и осиной талией... А тут присутствовала только осиная талия.... Везде....
Совершенно нечаянно мы оказались, по распределению, в одном проектном институте. В разных отделах, да она еще и на год позже пришла, но стали сталкиваться довольно часто... Мне было удивительно приятно общаться с ней, но... Она совершенно не будила мой сексуальный аппетит и не вызывала во мне желания. Я просто не видел в ней женщину. Может еще и потому, что она всегда одевалась очень неброско, никак не подчеркивая свою внешность. Но, тем не менее, я поймал себя на том, что ищу повод оказаться в комнате где она работает, чтобы войдя, и сказав коллективное «здрасьте» получить в ответ ее индивидуальную улыбку, явно рассчитанную на одного зрителя - на меня.
Как-то мы отмечали вместе Новый Год в одной общей компании, и, увидев ее в каком-то необычном платье, я впервые усмотрел в ней какой-то слабый намек на женщину, влекущую меня, но не успел ни прочувствовать, ни обдумать этого, захваченный водоворотом обаяния, созданным другой, весьма пикантной дамочкой, абсолютно в моем вкусе. Но дамочка мелькнула и исчезла, никак не прореагировав на мои заигрывани, а Лиля осталась. И этот вечер остался в моей памяти как бы поделенным на две части - в первой теплая и чуть вызывающая улыбка Лили, и странное ощущение, оставленное её несколько измененной внешностью, и во второй- фейерверк обаяния и разлитый в воздухе аромат желания, прямо таки выделяемый той дамочкой. Но чем дальше мы уползали в глубины года, тем чаще я вспоминал именно первую, Лилину, часть…
Мы пару раз оказывались в одном служебном автобусе и очень мило беседовали. И все больше попадая под обаяние этих неброских глаз, застенчивой улыбки, и искренне радуясь общению с ней, я по прежнему видел в ней только очень милого человека.
Но, в один прекрасный день, поломался наш служебный автобус, и нам пришлось ехать домой на метро. Час пик, нас занесло в вагон, прижало к противоположной двери, она не успела даже развернуться и оказалась прижатой лицом к двери, а спиной ко мне. Нас так прижало, что мы не могли даже пошевелиться... Я видел ее ухо, кусочек щеки, и ее отражение в оконной двери... Одной рукой я опирался на эту чертову дверь с надписью "Не прислоняться", а другую вынуждено положил ей на талию... И еще я ощущал все ее тело , прижатое ко мне. И вдруг, с удивлением обнаружил, что там есть почти все, что заводит меня в женщине - и осиная талия, и соблазнительно упругая и круглая попка и крутые бедра, и вдруг я почувствовал в ней женщину, да еще какую... Да еще как почувствовал… Это был ужас... Ведь не подросток, и не сижу на голодном пайке... И отодвинуться некуда... И прежде чем совершить подвиг Геракла, и отодвинуться от нее, даже рискуя выдавить толпу в противоположную дверь, я увидел отражение ее лица и глаз... и обомлел... Я ожидал увидеть на нем выражение отвращения и презрения, а вместо этого, понял по нему, несмотря на мгновенно покрасневшее ушко, что она ХОЧЕТ этого... Да, ей очень стыдно, но ей это не противно, и она, скорее, стесняется своих эмоций, чем моих... Поезд дернулся, остановился, народ начал выходить, она успела развернуться ко мне лицом... И нас опять прижали друг к другу... Мы стояли красные и потные, и стыдились друг друга. Я - потому что не сумел совладеть со своим организмом, она - потому что поняла, что ее желание больше не секрет для меня... А когда на какой-то остановке почувствовали, что можем отодвинуться друг от друга, мы вдруг поняли, что нам этого не хочется... Но мы вышли, и, как два больших ребенка, пошли, взявшись за руки...
Я опять вспомнил, какими короткими могут быть в Баку вечера, какими длинными и бессонными одинокие ночи, и какое это счастье и мука быть влюбленным... Мне, совсем не скромному в обращении с женщинами, вдруг стало страшно дотронуться до нее, обидеть и напугать ее, хотя в памяти всегда было ее ТО лицо, лицо женщины, жаждущей ласки. Наши прикосновения были чисты и невинны. Но я всегда помнил наше первое подобие близости, что произошло тогда, в метро, и, хотя я очень хотел повторить то, что было или перейти на другой, высокий уровень интимности, я больше всего боялся обидеть ее. При свиданиях с ней мне постоянно приходилось следить за своими руками и губами, которые явно собирались отделиться от меня и прилипнуть к ее телу… Неважно куда, пусть даже к руке, плечу…
Мы бродили по городу, болтали неизвестно о чем и с ужасом ждали той минуты, когда придется расстаться. А потом как-то мы забрели в район, где все скамейки были заняты целующимися парочками, и у нее совершенно неожиданно вырвалось:
- Ну вот, все места заняты...
Когда же до нее дошло, как это прозвучало, она покраснела, повернулась ко мне и сказала:
- Да, я понимаю, что ты обо мне можешь подумать, но до ЭТОГО, - и она показала пальцем на целующихся, - я уже созрела...
Я сгреб ее в охапку, и шепотом сказал, что это можно делать и стоя, и продемонстрировал как... Наконец - то мои руки и губы, хоть и частично, смогли осуществить свои желания…
Когда мы открыли дверь моей квартиры, Сам ждал нас, сидя на пороге. Я только открыл рот, чтобы предупредить Лилю о коварстве этого паразита, как она взвизгнув от восторга полезла обниматься с Самом... И он ей это позволил... Я так и остался с открытым ртом. Все мои предыдущие гостьи пытались заигрывать с ним, но нарывались только на холодный нейтралитет - на диване сидеть можешь, но меня не трожь! А тут... Они сюсюкали, обнимались, мурлыкали и даже почти целовались... В конце концов, я не выдержал и ехидно спросил, не мешаю ли я любовной сцене, а то, если да, так я и на улице постоять могу... Довольная Лилька повернулась ко мне и, не менее ехидно, поинтересовалась:
- Ты ревнуешь меня к своему коту?
- Я ревную тебя ко всем.
Она оценивающе посмотрела на меня и тихо сказала:
- Ну, хорошо, ты тоже можешь пообниматься со мной...
Меня что-то кольнуло, что-то звякнула в моих мозгах и мне вдруг стало понятно, что этой возней с котом, так удачно попавшим ей в руки, она пытается подавить чувство неудобства, стыда , да и, скорее всего, обыкновенного страха... Она выпустила кота из рук, тот тут же рухнул на пол и захрапел, утомленный бурным проявлением чувств.
Я смотрел на Лильку и всей своей пошлой сущностью чувствовал, как она напряжена. Я протянул руки, тихонько, стараясь не касаться ее тела, стал снимать с нее плащ, а когда он очутился на стуле, медленно притянул ее к себе, и почувствовал, что она дрожит. "Тебе холодно?". Она помотала головой: "Боюсь..." …"Меня ??!!" …"Себя, дурачок" и вдруг распласталась на мне, вжимаясь в меня, также, а может и сильнее, чем было тогда, в метро. Но теперь она это делала добровольно, обнимая меня, и открыто получая от этого удовольствие... Я стал снова заводиться, а она, почувствовав это, подняла на меня глаза, и сказала, пряча улыбку в их глубине:
- А разве мы в метро?
Эта бестолковая фраза сорвала нас с места, потащила, закувыркала , забросила в духоту старой, но стойкой кровати, перевернула небо и землю и слила нас воедино...
Я на секунду закрыл глаза, и тут же почувствовал усатую морду около моего лица. Наглый Самодурок распевал прогулочную песню.
- Лиль, ты знаешь, чего хочет эта сволочь?
- Во-первых, он не сволочь , - Сам благодарно взвыл.- А, во-вторых, чего?
- Гулять...
И мы вышли на лестницу, я, с Самом на плечах, и с Лилькой у правого локтя, и начали спускаться по лестнице.
Возвращавшийся с прогулки дядя Мамед глянул в нашу сторону, и, ответив на приветствие, спросил:
- Ишто, Сережа, новая ученица?
Я почувствовал, как напряглась «ученица», проинструктированная на всякий случай, и вдруг осознал, что совершенно не хочу представлять ее так, потому что уже давно вижу ее в совершенно другом качестве, но не удержался, и решил порезвиться:
- Нет, дядя Мамед, не новая, да и не ученица... Это я Самодурку няню нашел...
- Кошке няню? Вай, ты уезжаешь? Надолго?
Я ответил не ему, а себе, своим мыслям и обескураженным глазам Лильки:
- Надолго? Надеюсь, что на всю жизнь...
…И тут же получил пушистым рыжим хвостом по губам. Похоже, в качестве одобрения…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Нейман: Няня для Самодурка. Рассказ.
24.12.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|