Станислав Фурта: Вознесение в рай.
Как складывается наше представление об определённом писателе? Не задумывались? Два-три рассказа, может быть повесть, и – готово: один автор в нашем понимании некоронованный король интриги, другой великолепный стилист, третий – новатор, пишущий экстремальные вещи. Тот - большой шутник, этот – неутомимый генератор парадоксальных сюжетов, а кто-то иной – гениальный мастер игры на самых тонких струнах ранимой читательской души, доводящий нас до слёз, до изнеможения…
Читая Фурту, я никогда не мог понять, кто он. Шутник? Стилист? Новатор? Детективщик? Может быть, его конёк – любовная лирика? Не знаю… Он – непостоянен, неуловим! Но при этом, практически всегда добивается успеха.
Пожалуй, Станислава Фурту можно назвать исследователем, экспериментатором. Вот и сейчас он смоделировал очередную ситуацию… Что будет, если большая и чистая любовь, о которой Вы грезили половину жизни, придёт к Вам в самый неподходящий, самый неудобный момент, когда Вам, в общем-то, ну совсем не до неё?
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Юрий Лопотецкий
|
Вознесение в рай
…Ой, как муторно-то… муторно как… похабно и гадко возвращаться к жизни через-сколько-не-помню-дней, откуда-не-помню-где…, из до конца неузнанной, набитой сквашенными рожами квартиры, в которой клочковатый табачный дым висел от закопчённого потолка до вытертого паркета, по которому, что ни шаг ступи – катились пустые бутылки, где делал-не-помню-что… только явно что-то непристойное, типа того, праздновал Первомай, откуда тебя, ёксель-моксель-вашу-машу, пытались вытолкать несколькими несильными, но поучительными ударами под дых… по зубам и, наконец, когда ты упал на карачки, завершающим… по откляченной пятой точке. И тогда ты, встав, неуверенно отряхнувшись и, мерзко осклабившись разбитым ртом, хватанул с тумбочки потренькивающую связку и, заорав мстительно: "А-а-а, вот вам, суки!", выскочил за дверь и, наваливаясь на неё с обратной стороны всем телом, с упоительной радостью провернул ключ в замочной скважине…
Митя Панюшкин, сильно пошатываясь, возвращался к жизни. То есть домой, где, он это точно знал, его ждали. С чувством, отдалённо напоминающем стыд и раскаяние, но не менее мучительным, представлял он себе, как выплывет в коридор его благоверная Аля, низкорослая, не по годам расплывшаяся, в засаленном байковом халате с надорванными карманами, размазывая вчерашнюю, а может, и позавчерашнюю тушь по красным, с синеватыми прожилками щекам. Как завоет она, увидев Митину небритую, воняющую перегаром личность, и осознав, что инженерскую зарплату свою Митя в очередной раз "йок, фюить и тю-тю". А паскуднее всего будет, когда, подволакивая ногу – последствие родовой травмы, приковыляет из своей комнатёнки Пашка-семилеток, белобрысый, с жиденькими волосиками и, притаившись за широкой Алиной спиной, начнёт буравить своего пропитого папаню серыми, сбегающимися к переносице, как у волчонка, глазами.
Так думал Митя, плутая в предрассветной мгле между почти одинаковыми домами, пытаясь вспомнить, который из них его собственный. Чтобы не завалиться наземь, он то и дело поглядывал себе под ноги, уныло созерцая стоптанные ботинки с отсутствовавшими шнурками. Муторно-то как… И ещё муторнее становилось на душе у Мити Панюшкина, когда его замутнённый взгляд цеплялся ненароком за какую-нибудь травинку, буравящую мозги яркой зеленью, пробившуюся к последнему дню майских праздников из влажных чёрных комьев газона сквозь побуревшие клочки бумаги, осколки битого стекла и прошлогоднее собачье дерьмо. В такие минуты обычно приземлённого Митю тянуло на философию. В такие минуты Митя вдруг осознавал парадоксальную противоречивость окружающего мира, отчего ему хотелось умереть. Смерть Митя, в отличие от многих других людей, представлял себе радостно, как переход в некое иное, гармоничное состояние, называемое раем. В том, что он попадёт именно в рай, Митя почему-то ни капельки не сомневался. Ото всего печального, пугающего, связанного со смертью, от гробов, моргов и кладбищ Митя отмахивался, как от категории несуществующей, или, по крайней мере, воспринимая эти атрибуты, как неизбежную плату за то, что будет потом. А потом Митя видел себя трезвым, чисто выбритым, аккуратно причёсанным, одетым в свежую белоснежную сорочку, восседающим во главе стола, покрытым накрахмаленной скатертью. По правую руку он видел молодую женщину, красивую, статную, мало напоминающую Алю не только в её нынешнем виде, но и тогда, много лет назад, когда они только что поженились. А по левую видел Митя улыбчивого курчавого мальчика, совсем не похожего на угрюмого уродца Пашку. А стоять на столе должно было огромное блюдо с экзотическими плодами: бананами, ананасами и авокадо. Авокадо Митя видел только в магазине, но никогда не ел, и оттого этот завораживающий плод неизменно присутствовал в Митиных посмертных грёзах. А вокруг должна была бушевать весна, не такая, как вот сегодня, только проклёвывающаяся, холодная и невыразительная, а всамделишная, с цветением, буйством красок и птичьим щебетанием. Помечтав немного о смерти, Митя вдруг начинал понимать, что страстно хочет жить. Так вот жить…
Начало мая теплом не баловало, и Митя, передёрнувшись всем телом, сунул руки в карманы куртки. Правая наткнулась на злополучные ключи, и Митя с меланхолической грустью понял, что очень скоро его будут уже совсем не на шутку бить. Но самое страшное открытие сделала левая рука, вытянув на свет Божий изящные золотые часики. Происходить они могли только из той самой треклятой квартиры, которую Митя совсем недавно так невежливо покинул. Что за женщины присутствовали во время всех безобразий, творимых там Митей с сотоварищи, он не помнил. Однако факт был налицо: в сознанке ли, в несознанке, но Митя часы украл, и дело могло принять совсем скверный оборот. Стискивая поблёскивающий в лучах восходящего солнца браслетик, как, должно быть, змеелов сжимает головку пойманной гюрзы, Митя начал выглядывать ближайшую урну, чтобы избавиться от столь неприятной находки.
Он бы, наверняка, так и сделал, если бы не услышал вдалеке за спиной визг тормозов сворачивающего в улочку, на которой он, Митя, стоял, автомобиля. Поворотившись назад, он безошибочно определил метрах в двухстах от себя милицейский газик. Инстинкт самосохранения сработал мгновенно: сунув часы обратно в карман, Митя стремглав влетел в близлежащий подъезд, в котором кодовый замок, по счастью, оказался сломанным. Пробежав несколько ступенек, он очутился перед дверями лифта и машинально нажал кнопку. Размалёванные створки с лязгом распахнулись.
- Поедешь?
Вздрогнув, Митя обернулся на прозвучавший за его спиной низкий, с приятной хрипотцой голос. Перед ним предстала высокая молодая женщина, лет двадцати пяти, не более, одетая в ладно скроенное пальто из дорогой кожи. Она, видимо, стояла чуть поодаль, в тени боковой ниши, когда Митя ворвался в подъезд, подобно бронебойному снаряду. Не дождавшись ответа, женщина первой вошла в лифт и нацелилась пальцем в кнопку последнего этажа.
- Так поедешь ты или нет?
Прошамкав губами нечто невразумительное, Митя зашёл в кабину.
- Тебе на какой этаж?
- А, всё равно…, - Митя болезненно сморщился.
Женщина с раздражением вдавила кнопку в панель, и створки лифта снова издали лязгающий звук, от которого у Мити захолонуло внутри. Он устало упёрся затылком в стену и закрыл глаза. Дёрнувшись, кабина медленно поползла вверх. Несмотря на своё сумеречное состояние, Митя понимал, что путь этот не бесконечен, однако он убегал… Ему казалось, что он убегал от судьбы, в которой ему явно светили нары у самой параши да дюжие растатуированные ребята, стягивающие арестантские штаны со съёженной Митиной задницы.
Внезапно кабина дёрнулась ещё раз и застыла. Одновременно потускнело надтреснутое полукружье плафона. Митя понял, что попал в западню. Опираясь спиной о стену, он сполз вниз и, закрыв лицо руками, захохотал. Ему стало всё равно.
- Что ты смеёшься?
Митя отнял руки от лица и поглядел на свою невольную спутницу. Поглядел и обомлел. Обомлел Митя. Обомлел потому, что женщина эта случайная выглядела так, как видел, как хотел он видеть ту самую, что восседала по правую руку в его райских грёзах. У неё были светлые волосы, собранные сзади в увесистый пучок, отливающие чернотой у самых корней. Он понимал, что она крашеная, но именно вот такие густые светлые волосы с пробивающейся антрацитовой чернью Митя считал признаком породы. Тусклый свет плафона освещал точёные черты лица, крупные влажные глаза, прямой нос и пухлые, чуть брезгливо изгибающиеся губы. Дорогое пальто обтягивало высокую грудь. "Ах, какие цыцки", - подумал Митя, - "Кожа на них, наверняка, белая, гладкая, что твой нагретый на солнце мрамор. И соски крупные, коричневые, почти чёрные. Талия широковата, ну да это ведь ничего… Зато у неё должен быть мягкий уютный живот, в который так приятно ткнуться ртом, сперва у пупка, а потом спускаясь всё ниже… ниже…" Так подумал Митя и устыдился своих похабных мыслей. Не то. Всё не то.
- Скажите, а вы никогда не ели… авокадо?
- О чём ты?
- Да так…, - Митя снова упёрся затылком в стену и закрыл глаза. - Жизнь у меня непутёвая. И кончается также непутёво. Но я не забуду… Никогда вас не забуду… Вы… Вы только скажите, как вас зовут… Я… Я там вас помнить буду…
Митя глаз не открыл, но почувствовал, что губы женщины ещё больше искривились в саркастической ухмылке.
- Незабудка.
- Незабудка…
Митя поднял веки и с удивлением увидел, что лицо женщины абсолютно серьёзно.
- Вы… Вы тыкаете мне… Вы издеваетесь надо мной… Я понимаю, вы презираете меня… Я – пьянь, я – ничтожество, но вы не поверите… именно сейчас, когда жизнь моя, считай, кончена, я встретил вас… такую… о которой всю жизнь мечтал… Знаете, если бы всё сложилось по-другому… если бы только всё сложилось по-другому… я бы подле вас всю жизнь хотел провести. Я бы не пил тогда. Вы верите? Ах, не верите… А вы верьте, потому что это вам конченный человек говорит, которого вы никогда больше не увидите. Но всё, всё могло бы быть по-другому. У нас бы дети были, знаете, мальчик бы у нас был, ласковый такой, умненький, вежливый, с курчавыми волосами…
Замолчав, Митя услышал шаги. Человек, поднимавшихся по лестнице, было трое или четверо. Они осторожно, но, тем не менее, отчётливо хронометрировали остатки бездарной Митиной жизни казёнными каблуками. Где-то рядом шумно дышала собака.
- Послушайте, послушайте меня…, - Митя достал из кармана часы и начал совать их женщине, - Пусть это останется вам от меня на память. Берите, берите, мне не жалко… Но вы скажите, скажите им, что они ваши… Скажите… Господи, что же я делаю…
Митя заплакал. Шаги стихли. Теперь Митя слышал только собачье дыхание. Они были совсем рядом. Они притаились на лестничной клетке.
Вдруг женщина нагнулась к нему и взяла за руку. Кожа у неё и вправду была гладкая и тёплая, что нагретый на солнце мрамор. Другой рукой она начала расстёгивать пальто и там, под пальто, поглаживать себя по животу.
- Скажи, ты и вправду хочешь быть со мной? Вправду?
Митя смотрел на неё с любовью и священным испугом.
- Всё будет, как ты хочешь, только ты сейчас ничего не бойся. Слышишь, ничего не бойся. Незабудка тебе слова заветные скажет. Только тебе. Тебе одному. На ухо.
Митя поднялся. Он почувствовал тёплое дыхание Незабудки. От неё веяло утренней свежестью и покоем, передавшимся и ему. Он доверчиво наклонил ухо к её губам. В последнее мгновение Митин мозг успел уловить заветные слова:
- Аллах акбар…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Станислав Фурта: Вознесение в рай. Рассказ.
26.01.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|