Светлана Крапивина: Моя кладбищенская сторожка, часть 2.
Все, что я хотела сказать об этом очерке, - в предисловии к первой его части. Осталось лишь поблагодарить автора, Светлану Крапивину, за ее хорошую память, желание написать этот очерк, добросовестность подхода к задаче, которую она себе поставила. Спасибо Вам, Светлана!
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Елена Сафронова
|
Моя кладбищенская сторожка, часть 2
МОЯ КЛАДБИЩЕНСКАЯ СТОРОЖКА
часть II
Первого сентября 1944 года мы отправились с братом в первые классы своих школ: брат в 167-ую мужскую школу, а я в 164-ую женскую школу. Именно с нас начиналось раздельное обучение в школах, а, 10 лет спустя, когда мы покинули школу, — закончилось. В этом же году в первые классы школ страны впервые пошли семилетки. Началась, вернее, продолжилась наша совместная жизнь. Война продолжалась...
Дома нам пришлось приспосабливаться к новой жизни. Мы продолжали занимать одну десятиметровую комнату (вторая так и стояла запечатанной), в которой теперь оказалось 4 человека. Мы с мамой, как и раньше, спали на сундуке, а Вова с тетей Тасей устраивались на ночь на одной полуторной кровати «валетом». Они хорошо помещались, так как тетушка была не очень высокого роста, а Вова — совсем небольшой и щупленький. Обед варили на керосинке, за керосином ходили в хозяйственный магазин со старинной бутылкой, которая была оплетена прутьями и имела ручку. В магазине керосин разливали с помощью мерного черпака и воронки из большой емкости. Если в доме оказывались не очень маленькие деревянные чурки, то тетя Тася варила перловую кашу в печке, на углях.
В школьные годы во время войны нам часто приходилось есть такие продукты, которые в нормальное время люди в пищу не употребляют. Приведу несколько примеров. Именно в этот период мы познакомились с таким «лакомством», как «дуранда». Нам она казалась удивительно вкусной и считалась лакомством. Кусочек дуранды можно было грызть и сосать долго-долго. В интернете же я прочитала, что, как следует из словаря Ожегова, «дуранда — это спресованные выжимки масленичных культур, которые применяются как корм для скота».
Следующий продукт — это «шроты», которые подавались на стол под названием «искусственный творог». Чтобы объяснить, что же это такое, я снова обращаюсь к интернету. Оказалось, что «шроты - это побочный продукт маслоэкстракционного производства. Получается после экстрагирования жира из семян масличных растений органическими растворителями. Применяется как корм для скота». Этот «высококалорийный» продукт мы тоже ели не без удовольствия.
Наконец, «хряпа». Пояснение и к этому слову я нашла в интернете, который при запросе вначале старательно отсылал к статьям, посвященным какому-то Виктору Владимировичу Хряпе. Настоящая хряпа — «это капустные верхние листья, не идущие в пищу». Оказывается, очень даже идущие... Мы уплетали за обе щеки в школьной столовой щи из этой самой хряпы. Думаю, достаточно примеров. Меня позабавил мой компьютер: он старательно подчеркивает красным все эти слова: дуранда, шроты, хряпа. Какое счастье, что этих слов больше нет в нашем обычном обиходе...
В начале лета 1944 г. мы с мамой совершили первую поездку в Никольское, вместе с Матросовой Евгенией Ивановной, которая тоже до войны работала там в школе. Я думаю, что маме и тете Жене понадобились какие-нибудь архивные документы, ведь уезжали все оттуда в спешном порядке. Не помню названия станции, до которой мы смогли доехать на поезде. Дальше нам пришлось долго и трудно шагать по шпалам заброшенной узкоколейки. Искать тропинку, идущую вдоль железнодорожного полотна, не приходилось, так как везде стояли фанерные щитки с надписью «Мины». Но мы добрались до Никольского без приключений.
Прежде всего отправились к учительскому дому, где до войны жили и мы, и тетя Женя. Оказалось, что она часто играла со мной, когда я была маленькая, пугая рыжей лисой, которую носила на плечах. Учительский дом стоял, но в нем не было уже абсолютно никаких вещей. В комнате, где мы жили, валялся только какой-то мусор и тетрадь. Мама подняла ее и очень удивилась : это была тетрадь, в которую она записывала когда-то планы уроков. Подошли к каменному остову здания школы, которую фашисты перед отступлением сожгли. Потом мы заходили в какие-то дома, где жили мамины знакомые, пережившие оккупацию; в некоторых нас встречали радушно и даже поили чаем, а в некоторых мама невольно узнавала свои вещи, оставленные дома при поспешном отъезде в Ленинград. Тогда же мы узнали, что среди бывших учителей школы нашлись и такие, кто встречал немцев букетами цветов. Им это не помогло — жизнь при немцах была для них столь же жестока, как и для остальных. Но мое детское воображение сама возможность такого поступка просто потрясла.
В мае 1945 г. наступила Великая и долгожданная Победа. После окончания войны мама и тетя Тася получили медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
В майском номере журнала «Мурзилка» за 1945 г. были опубликованы стихи Корнея Чуковского «Ленинградским детям». Они незнакомы большинству даже тех людей, кто пережил блокаду. Несмотря на их некоторую наивность, я хочу привести их полностью:
Ленинградским детям
Промчатся над вами
Года за годами
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы,
Молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда-нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки.
И даже двухлетнему Пете
Будет когда-нибудь семьдесят лет,
И все дети, все дети на свете
Будут называть его:"дед".
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот: когда станете вы старичками,
С такими большими очками,
И, чтоб размять свои старые кости,
Пойдете куда-нибудь в гости
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на елку),
Или тогда же, в две тысячи двадцать четвертом году,
На лавочку сядете в Летнем саду,
Или не в Летнем саду, а в каком-нибудь маленьком скверике,
В Новой Зеландии или в Америке, –
Всюду, куда б ни заехали вы, – всюду, везде одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго и Кракова
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
"Он был в Ленинграде… во время осады…
В те годы… вы знаете… в годы блокады!"
И снимут пред вами шляпы.
К.Чуковский (Мурзилка. 1945. ?4-5. с.3)
Нам выписывали журнал «Мурзилка». Мы прочитали эти стихи, я их тут же выучила и потом читала в школе и в госпиталях, в которых долечивались раненные. Эти стихи военные люди воспринимали особенно трогательно, многие невольно плакали. А последний раз я их прочла совсем недавно, когда меня пригласили в третьи классы соседней школы в дни блокадной годовщины. За прожитые годы отдельные, не самые существенные, фразы стали выветриваться из головы, это было досадно, и я снова обратилась к всесильному интернету. Но в разделе Википедии «К.Чуковский» я не обнаружила ссылок на это стихотворение; стала искать в других рубриках, связанных с именем Чуковского, - ничего. И тогда я набрала самые главные заключительные строфы, и оно возникло передо мной... Я привела это стихотворение именно в том виде, каком оно «хранится» в интернете.
Началась всё ещё сложная, но очень интересная послевоенная жизнь. Расскажу некоторые подробности. Прежде всего хочу задать практически риторические вопросы: «А знаете ли вы имена депутатов, которым вы отдали свои голоса на очередных муниципальных или федеральных выборах? Многое ли они сделали лично для вас, по вашим заявлениям?». Уверена, что подавляющее большинство на эти вопросы ответит отрицвтельно. В послевоенные годы ситуация была совершенно иная. Депутаты не на словах, а на деле были «слугами народа». По нашему заявлению именно депутат, которого мы избрали, добился того, что впервые за все годы отремонтировали крышу нашего дома и провели в него электричество. Можете себе представить, какой праздник был в нашем доме... Долой керосиновые лампы и да здравствует электрический свет!
В день, когда включили электричество, все, жившие тогда в доме, собрались в самой большой комнате, в которой жили наши соседи Столяровы, за праздничным столом. Из своих комнат каждый тащил, всё, что мог. Хотела написать «пили», но это слишком громко сказано, так как за столом были только женщины и дети, а мужчины в каждой семье в годы блокады ушли в мир иной. И всё-таки, пили за Победу, за яркий свет в наших комнатах без светомаскировки, за того депутата, который позаботился о несчастных, живущих без электричества и, наконец, за тех электриков, которые провели этот свет в наш дом. Такого совместного праздника не было ни до, ни после этого дня никогда.
После окончания войны мы рискнули самовольно открыть дверь, которую при аресте тети Зои опечатали «казенные люди». Делали это с максимальной осторожностью, боялись, что кто-то придет и опять закроет эту дверь, но ничего не случилось. Несколько позже статус нашего дома изменился, и он стал принадлежать Музею городской скульптуры. В опустевшую за годы войны комнату вселили женщину, работающую там. Теперь мы должны были вносить квартплату в Музей, располагавшийся в те годы в Надвратной церкви Александро-Невской Лавры. Мы продолжали жить одной семьей, вели совместное хозяйство, но смогли разделиться территориально: в одной комнате стали жить тетя Тася с Вовой, который к этому времени решился называть ее мамой, в другой — мы с мамой.
Из наших «блокадных» соседей я помню четко только семью Столяровой Марии Родионовны, у которой во время войны от голода умерли муж и сын, но осталась дочь Столярова Нина Ивановна. Нина была старше нас лет на 5, поэтому мы редко проводили время вместе, но иногда совершали совместные походы за грибами на Никольское кладбище Александро-Невской Лавры. Мы хорошо знали «грибные» места, которые находились в той стороне кладбища, где была могила деда и Лизы. В те годы на кладбище можно было найти опята и шампиньоны. Для поиска шампиньонов мы вооружались палками и лихо разрывали землю, в тех местах, где предположительно могли быть грибы. Понятно, что до больших размеров такие шампиньоны вырасти никогда не успевали. Могилы мы не трогали никогда — копали только около них или под деревьями.
Народу на кладбище практически не было, но мы боялись любых посторонних, поэтому, когда навстречу попадались взрослые люди, мы начинали громко переговариваться: «Что-то папа застрял на одном месте, видимо, нашел много грибов... Смотри, вон-вон, он уже идет к нам.». Самостоятельное посещение кладбища было нам запрещено, так как ходили слухи, что в некоторых склепах поселились не слишком правопослушные люди, но нам было так приятно почувствовать себя добытчиками съестного.
В летние дни, когда мама и тетя Тася работали, нас либо закрывали дома на замок, либо выпускали гулять до их возвращения, и домой мы попасть уже не могли. В обеденный перерыв тетя Тася старалась прийти домой, чтобы нас покормить (керосинку нам еще не доверяли), а потом опять уходила до вечера. Мы же умудрялись в одной из форточек оставлять маленькую щелку, а потому могли в любое время влезать в эту форточку и путешествовать со двора домой и обратно. Но однажды мы не проследили, что тетя Тася еще не ушла, залезли в дом и были пойманы с поличным... На этом наша относительная свобода перемещения закончилась.
В начальных классах я училась в той же школе, где работала мама, и нам приходилось ходить пешком от дома до 6-ой Советской улицы. Наш класс учился во вторую смену, а потому в школу я добиралась самостоятельно. Однажды я шагала со своим тяжелым ранцем, сделанным из фанеры и обшитым серой парусиной, мимо того госпиталя, о котором я уже писала. Некоторые выздоравливающие раненые высыпали на улицу, курили, беседовали, и тут появилась я. Мне строго настрого было запрещено вступать в беседу с посторонним людьми — в городе было не очень спокойно. Но они не просто подошли ко мне, а протянули эскимо на палочке. Какая «подстава» — меня хотят не просто похитить, а отравить! Я шла по улице, не решаясь есть мороженое, а оно начало таять и течь по руке. Я лизнула один раз, второй и почувствовала, как же это вкусно! Больше я не могла терпеть эту муку и съела это мороженое. Со мной ничего страшного не произошло, но маме я на всякий случай ничего не рассказала. Прошло несколько дней, и я в чем-то провинилась. Мама, в свойственной ей манере, стала меня отчитывать, я же горько заплакала и сказала ей: «Мама, не ругай меня, всё равно я скоро умру. На днях дяденьки дали мне мороженое, и я его съела...». Мама рассмеялась, обняла меня и объяснила, что ничего страшного от этого мороженого мне уже не грозит, а брать еду от посторонних всё же нельзя...
Из школы мы с мамой возвращались вместе, обычно она ждала меня, проверяя тетради. С нами по пути ходила еще одна девочка. Однажды мы уже собрались выходить, а маму куда-то позвали. Мы ждали очень долго, потом пошли искать по школе — ее нигде не было, и мы отправились в путь самостоятельно. Девочка свернула к своей парадной, я осталась одна, но вполне благополучно дошла до своего дома. Какого же было мое удивление, когда дома я маму не обнаружила. А произошло следующее: мама, не найдя нас на том месте, где оставила, решила, что мы потихоньку пошли вперед и стала нас догонять, а нас не оказалось ни впереди нее, ни дома. Тогда она развернулась и пошла опять в школу, где нас тоже не оказалось. Мама почти бегом метнулась обратно, и вот дома мне досталось сполна...
А на следующий день мама тяжело заболела желтухой. В те времена еще были продуктовые карточки, некоторые талоны были «прикреплены» к школьной столовой. Всё время маминой болезни мне пришлось ходить в школу с двумя банками, в которые мне давали суп и второе блюдо, полагающиеся ей. В школе окружающие учителя ко мне относились с большим сочувствием.
В то время существовали не только продуктовые карточки, но и талоны на одежду. У нас с одеждой всегда были проблемы. Мы росли, а купить ее было для нас невозможно. Так называемой «барахолкой» мы пользоваться не могли, так как нам нечего было предложить в обмен. Поэтому тетя Тася всегда старалась сшить нам что-нибудь из старой одежды взрослых, но и её уже практически не оставалось. Мы хорошо знали, что такое заплаты в самых неожиданных местах и как-то не очень стеснялись этого. Но однажды маме выдали ордер на зимнее пальто для меня! Мы поехали с ней в магазин на Лесном проспекте, где требовалось «отоварить» ордер, предъявив, кроме него самого, определенное число специальных талонов на промышленные товары. Нам предложили не пальто, а шубу из искусственного меха. Этот мех, конечно, даже отдаленно не напоминал те искусственные меха, с которыми мы знакомы сегодня. Но это была новая шуба! Мы купили ее, несмотря на то, что она мне была очень велика. Я носила эту шубу очень долго, сначала путаясь в ее полах и с завернутыми рукавами; потом короткий период она мне была по росту; наконец, с рукавами, которые мне почему-то оказались уже слишком короткими.
На территории автопарка нас рассматривали почти как своих детей, а поэтому нас всегда пускали на вечера самодеятельности, которые нам очень нравились, и даже на предвыборные собрания — нам было интересно всё. Каково же было наше удивление и восторг, когда однажды в Первомайские дни нас пригласили не только на концерт, но и на бесплатный обед! Такой щедрости мы никак не ожидали... Я не помню, что мы ели тогда, но твердо знаю, что от еды не осталось ни малейшей крошки.
Наша тетя Тася всегда была глубоко верующим человеком. В детском возрасте она вместе с родителям и сестрами посещала Свято-Троицкий собор, который, судя по литературе, любили и царствующие особы. Мама рассказывала о том, как они неоднократно наблюдали царский проезд, забравшись на забор Лазаревского кладбища. Но в тридцатые годы прошлого столетия начался подлинный разгром Александро-Невской Лавры: в 1933 г. нижний этаж Благовещенской церкви и Надвратную церковь во имя иконы Божьей матери «Всех скорбящих Радосте» передали образовавшемуся Музею городской скульптуры; в 1934 г. закрыли Свято-Троицкий собор, из которого еще в 1922 г. изъяли , помимо других ценностей, серебряную раку с мощами Александра Невского (рака до сих пор хранится в Государственном Эрмитаже), по моим детским наблюдениям в военные годы этот собор был превращен в склад; в 1935 г. помещение Тихвинской церкви передали почте (ныне в этом помещении выставка Музея городской скульптуры); в 1936 г. закрыли Свято-Духовской храм.
В 1943 г. Сталин «вспомнил» о роли церкви в жизни его подданных и для отправления церковных служб была открыта Свято-Духовская церковь. Народу повалило в эту церковь столько, что однажды лестница, ведущая в храм, не выдержала и обвалилась, — было много жертв. Вот в эту церковь и стала ходить тетя Тася. По приказу Н.С.Хрущева её окончательно закрыли в 1961 г., но это было уже не так страшно, так как в 1957 г. начались службы в Троицком соборе. Особое отношение у тети Таси было к часовне Ксении Блаженной. Она свято верила в то, что молитва в часовне неоднократно помогала ей в жизни.
Мы с Вовой росли точно такими же, как все советские дети: были октябрятами, с удовольствием вступили в пионеры и носили на груди красные галстуки. Летом 1947 г. тетя Тася решила нас окрестить. По какой-то причине это с первого раза не получилось, и мы вдвоем плакали: я — из-за того, что мероприятие сорвалось, а Вова из-за нежелания вообще креститься. Через неделю тетя Тася всё же окрестила нас в Пантелеймоновской церкви на улице Пестеля. Меня крестили в соответствии со святцами Фотиньей. Мой серебряный крестильный крестик я сейчас не ношу (он оказался из разряда мужских — слишком крупный), но бережно храню в шкатулке. Но я так и не смогла стать «воцерковленной» — посещаю храмы, ставлю свечи за здравие близких и за упокой, участвую в отпевании умерших близких людей, и это всё.
Когда мы учились во втором классе, нам всем выдали по талонам первую школьную форму — это были простые сатиновые платья темно-синего цвета. Моя первая «настоящая» форма была из штапельного полотна, а белый и черный передники из сатина. Такой формы едва хватало на год. Постепенно качество школьной формы начало улучшаться и, наконец, на некоторых девочках уже появились шерстяные платья и передники. Для меня это был предел мечтаний. Но наши возможности были очень ограничены — зарплаты учителя (в среде учителей они называли сами себя «веселыми нищими») и счетовода на четверых не хватало. В младших классах я еще не осознавала, что родители Вовы репрессированы; но знала, что у него нет ни отца, ни матери. Я заикнулась как-то маме, а почему бы не похлопотать о пенсии для Вовы — мама отделалась какими-то общими словами. Семья продолжала жить, считая каждую копейку. Но однажды мне с формой «повезло» — мне отдали шерстяную форму девочки, которую уже какое-то время ее носила, но предварительно платье «подновила» портниха. Рукава были заменены от предплечья до запястья, переднюю и заднюю половины подола платья поменяли местами, сделав на образовавшейся передней части красивую фигурную заплату, которую можно было маскировать передником. Эту форму я носила несколько лет.
В этот период начались первые выезды на «природу». Как-то мама взяла нас с Вовой и мы вместе с маминой подругой Зинаидой Ивановной Стенькинской (они дружили до самых последних дней жизни) и ее детьми поехали в ЦПКО (центральный парк культуры и отдыха) им.С.М.Кирова. Я впервые в жизни увидела краешек Финского залива. Мы гуляли, бегали, играли, а когда устали, сели кружком на траву и достали бутерброды, захваченные из дома. Мама накинула на плечи жакет, на котором была приколота медаль «За оборону Ленинграда», и продолжала беседовать. Перекусив, я стала бродить около и обратила внимание на группу парней, которые всё чаще смотрели в нашу сторону. Вдруг один из них метнулся к нам, я успела только крикнуть: «Мама, держи жакет...». Она успела отреагировать, а он, безрезультатно подскочив к нам, в досаде хлопнул меня по физиономии. Все радовались, что уцелел жакет, а я гордилась тем, что спасла мамину медаль.
Жизнь в городе продолжала меняться. Заработали колхозные рынки, на улицах города появились небольшие открытые ларьки, в которых начали продавать такие экзотические фрукты, как бананы. Иногда, когда мы с мамой возвращались из школы вместе с Зинаидой Ивановной, она покупала мне банан и я съедала его мгновенно прямо на улице. Нам с братом фруктов доставалась не очень много. В то время я дружила со своей одноклассницей Валей Громовой. Мама разрешала мне погулять около школы пока она заканчивала свои дела. Однажды мы на минутку забежали к Вале домой, благо жила она совсем рядом на 5-ой Советской улице. У Вали была отдельная комната — это меня поразило. Но окончательно меня добило зрелище, которое предстало передо мной, когда мы покидали квартиру. Через приоткрытую дверь в другую комнату я случайно увидела праздничный стол, посреди которого возвышалась большая хрустальная ваза, наполненная разнообразными фруктами, Я просто остолбенела, а подружка заторопила: «Пойдем скорее, у моей старшей сестры сегодня день рождения, а мы с тобой мешаем готовиться». Такого потрясающего стола до этого дня мне не приходилось видеть никогда. Позже я узнала, что отец Вали был каким-то номенклатурным работником. Так что расслоение общества зримо наблюдалось и в послевоенные годы.
После окончания войны восстановилось общение с родственниками Вовы по отцовской линии. Как-то Нина Столярова по своим делам была в одном из домов на Гагаринской улице и случайно встретила там Кириченко Марию Леонтьевну — бабушку Вовы, которая жила в этом же доме. Они иногда встречались, когда Мария Леонтьевна навещала семью сына в довоенное время.
Нина остановила её и спросила: «А Вы знаете, что Вова жив и опять живет в Лавре?». Женщина была поражена, так как не имела никаких сведений ни о своем арестованном сыне, ни о его семье. На Гагаринской улице, как и до войны, продолжали жить сама Мария Леонтьевна, ее дочь Кириченко Клавдия Алексеевна с сыном Сашей (младше Вовы на два года) и сын Кириченко Игорь Алексеевич, вернувшийся с войны после ранения.
Надо ли говорить, что в тот же день делегация семейства Кириченко нагрянула с гостинцами к нам в Лавру. И опять объятия и слезы... Вспомнили всех ушедших за время, пока не виделись: не стало тети Зои, Тани, Германа, умер по пути на работу прямо на улице блокированного города и муж Марии Леонтьевны — Кириченко Алексей Герасимович. Слезы сменялись радостными объятьями — живой и невредимый вызволен из детского дома первый внук.
С этой поры мы с Вовой стали частыми гостями семьи Кириченко. Мы рано стали самостоятельными, а потому сами добирались к ним на трамвае. Зимой в неотапливаемых вагонах трамвая ноги сильно замерзали, но нас это не останавливало. Там была какая-то другая и, как нам казалось, очень интересная жизнь. В те годы тетя Клава работала паспортисткой в ЖЭКе (жилищно-эксплуатационной конторе) и параллельно организовывала жизнь детей своего дома в летнее каникулярное время. Нас она брала с собой вместе с остальными детьми. Мы катались на речном трамвае и смотрели на берега Невы, ходили в Музей обороны Ленинграда (а в те годы он был, на мой взгляд, просто потрясающий), посещали спектакли Малого оперного театра. К сожалению, в то время в театре нас прельщали не столько оперы, сколько лестницы, связывающие разные ярусы театра, — они-то нас просто завораживали... С дядей Игорем мы впервые посетили Эрмитаж. Я помню, как он, сидя со мной на скамье в Зимнем саду, говорил: «Ты уж, пожалуйста, не обижай Вову, ведь он — сирота.»
Просьба эта была не по адресу, так как с Вовой мы все годы жили очень дружно. Мы вдвоем играли в футбол, причем мне приходилось то «мотаться» с мячом, то стоять на воротах; по плотам, которые перегонялись из Невы в Монастырку и затем на деревоперерабатывающий завод, добирались до Никольского кладбища, гуляли там и собирали грибы; через крышу нашего дровяного сарая перебирались на крышу дома, а оттуда спрыгивали на землю Лазаревского кладбища (там уровень земли был значительно выше, и прыгать было безопасно); бродили по кладбищу и находили знакомые по учебникам имена; безуспешно пытались ловить рыбу большим крючком без наживки в нашей Монастырке; самостоятельно ездили на новогодние елки в различные Дома культуры и т.д. Брат научил меня делать рогатки; играть в «ножички»; лазать через заборы; делать из головок спичек запалы, которые при ударе обо что-нибудь твердое взрывались со страшным грохотом; играть в карты; плевать на дальность и многому другому. Это была та сторона нашей жизни, которую мы тщательно скрывали от окружающих. Я же так и не сумела заставить брата читать книги, что делала сама в любую свободную минуту. Он не любил читать, но с удовольствием слушал, если ему читала я. Как-то начала читать ему «Алые паруса» Александра Грина, а потом на что-то отвлеклась. Каково же было мое удивление, когда, спустя некоторое время, я увидела брата с книгой в руках! Эта была первая книга, которую он прочитал самостоятельно, но любителем художественной литературы так никогда и не сделался.
В 1948 г. я совершенно самостоятельно записалась в Кукольный театр Ленинградского Дворца пионеров. Думаю, что выбор этот был довольно случайным, но мне там очень понравилось. При поступлении мы должны были прочитать стихотворение и что-нибудь спеть. Пели что-то разнообразное, а декламировали все «Зимнее утро» А.С.Пушкина — именно его в это время все «проходили» в школе. К концу прослушивания стали смеяться не только мы, но и наш будущий педагог — никто не вспомнил ничего иного. Это не был экзамен — принимали всех желающих, а прослушивание позволяло педагогу оценить, на что мы годимся. Став взрослой, я поняла, что в Кукольном театре из нас пытались лепить эрудированных и воспитанных людей. С нами занимались декламацией, хоровым и сольным пением, учили навыкам управления куклами и постоянно, но ненавязчиво воспитывали вкус и прививали элементы хорошего поведения. Мы сами ощущали, что постепенно как-то меняемся: старались в разговоре не орать и не перебивать друг друга, не шумели во время спектаклей, вставали при появлении любого взрослого человека и т.д.
Всем нам выдали темно-голубые комбинезоны, которые хранились в специальных шкафчиках и использовались только в дни спектаклей. В первое время мы в своей униформе дежурили в зале, поддерживая порядок, встречали и усаживали гостей. Позднее началось участие в спектаклях небольших хоровых ансамблей, в которые входили и мы, и, наконец, первые крошечные роли в спектаклях для самых маленьких, где использовались куклы, самые простые в обращении. Кукольный театр как-то принял участие в Приветствии очередной Городской комсомольской конференции кружками Дворца пионеров. Старшие ребята несли своих кукол, а мы — шесты с крупными и красивыми цветами. Делегаты конференции, которая проходила в Таврическом дворце, приветствовали нас бурными аплодисментами.
В следующий раз нас переодевали в другую одежду, когда я участвовала в выносе знамен на Городском слете пионеров. К тому времени я была членом Совета дружины школы и знаменосцем. Девочки-знаменосцы получили для этого торжества белые шерстяные юбки в складку и белые блузки. В антракте, после торжественной части, я с важным видом гуляла в фойе в своей красивой форме. На следующий день было очень жалко сдавать эту форму в гардеробную Дворца пионеров...
Но вернемся к Кукольному театру. После пятого класса я с удовольствием удрала из той школы, где работала мама, и перешла в 162-ую школу, которая размещалась в уже знакомом здании, где во время войны находился госпиталь. Судьба удивительным образом связывала меня с этим зданием постоянно: около его фундамента я нашла свою замечательную горошину; именно его мы видели с мамой вскоре после бомбежки, когда пыль и дым еще не рассеялись; в этом здании размещался госпиталь, где мне приходилось читать стихи; около него мне вручили мороженое раненые и вот теперь это — моя школа.
Я продолжала заниматься в Кукольном театре. Бежала туда иногда сразу после школьных занятий, не успев перекусить. В такие дни я заходила в булочную на Невском проспекте, покупала 200 г черного хлеба, отдавала старушке-нищенке довесок, если он был, и бежала на занятия, на ходу жуя свой хлеб. Поверьте, никакой ущербности от такого «обеда» я тогда не испытывала.
К этому времени у нас появился педагог по сценическому движению. Для знакомства с нами она предложила каждому разыграть сценку «Я на кухне». Все изображали примерно на одном уровне, без выдумки, копируя движения уже выступивших. Мы смотрели, посмеиваясь друг над другом. И вдруг наступила мертвая тишина, все замерли и начали напряженно следить за движениями одной девочки. Она, действительно, была на кухне и совершала абсолютно понятные нам действия: включала воду, мыла посуду разных размеров, вытирала ее полотенцем, обжигала палец, зажигая керосинку, и т.д. Мы сидели потрясенные. Вот тут я окончательно поняла, что я бездарь, а театр не моё место, и тут же решила бросить Кукольный театр. Чуть позже мы узнали, что девочка несколько лет занималась в театральной студии, но было уже поздно. Я ушла...
Вот так протекало наше военное и послевоенное детство. Как все, в 1951 г. мы вступили в комсомол. Уже на первых порах нарушила Устав, так как 14 лет мне исполнялось только через месяц, но я очень стремилась стать комсомолкой вместе с теми, кто в нашем классе вступал первыми, мне так хотелось вместе со всеми петь:
Комсомольцы — беспокойные сердца,
Комсомольцы всё доводят до конца...
что я не афишировала дату своего рождения. Всё завершилось благополучно. Я была очень активной, работала и в школьном учкоме, и в комитете комсомола. В общем,без преувеличения, жила одной жизнью со своей страной.
Когда мы учились в школе и задумывались о будущем, то Вова мечтал стать агрономом и выращивать фруктовые деревья, а я, как и мама, стать учителем математики. В 1954 г. мы окончили школу. Вова поехал сдавать экзамены в Минское Высшее Радиотехническое училище — уговорили товарищи, прельстили свобода и материальная самостоятельность, так как стипендии в военных училищах в то время были солидные и превышали зарплату тети Таси (к слову, позднее он регулярно присылал ей часть своих денег). Вова успешно поступил, учился, но после третьего курса его неожиданно перевели в Киевское Высшее Радиотехническое училище. Звучит практически одинаково, да и Киев не хуже Минска, но отличался профиль училищ: Минск готовил специалистов для ракетных войск, а Киев для войск ПВО (противовоздушной обороны). Его «догнала» судьба родителей, — сын репрессированных должен был служить в войсках рангом пониже...
Я же, получив медаль, поступила в Ленинградский Технологический институт им.Ленсовета на механический факультет без экзаменов. Думаю, выбор был довольно случайным, мы не имели необходимого жизненного опыта, а решение принимали самостоятельно. Теперь мы виделись с Вовой только во время каникул.
Моя студенческая жизнь мало чем отличалась от жизни других студентов того времени: мы учились; ходили на факультетские вечера, где пели и много танцевали; принимали участие в субботниках, разгружая вагоны; ездили на каток в ЦПКО; убирали картошку с колхозных полей; участвовали в разных стройках по комсомольским путевкам. Наши студенческие строительные отряды существенно отличались от тех, которые формировались позже: мы работали абсолютно бесплатно, живя по принципу «Мой труд вливается в труд моей Республики». И это был действительно принцип, а не поза.
В 1958 г. Вова получил диплом о высшем образовании, женился (свадьба игралась дважды: в Киеве и в Ленинграде) и уехал служить в военный городок под Калугой. В январе 1959 г., во время последних каникул, я повезла молодым их свадебные подарки. Добиралась с пересадками, приехала ночью, но меня встретили на санях и с большим тулупом. Я поняла, что меня везут в какую-то глушь. Молодых поселили в небольшой комнатке домика, в котором жила еще одна семья. Оказалось, что это небольшой военный городок, окруженный лесом. По ночам я слышала как Светлана (жена Вовы) плакала и жаловалась на жизнь. Жены не могли себе найти никакого применения, кроме домашнего хозяйства. Излюбленным развлечением были сплетни и подслушивание разговоров по телефону: звонок раздавался одновременно во всех домиках, и женщины мгновенно прилипали к телефонным трубкам, пытаясь не пропустить местные «новости».
Потом были другие воинские части, другие городки и города, более комфортабельное жилье, рождение сына — но всё это совсем другая история.
Я получила диплом с отличием в июне 1959 г. и была распределена на предприятие п/я (почтовый ящик) ? 383 Госкомитета по химии. Но моя первая работа и мое дальнейшее продвижение в науке и преподавательской деятельности — предмет другого, совершенно особого разговора.
В июле 1960 г. вышла замуж за своего руководителя дипломной работой и нашего преподавателя по промышленной электронике Крапивина Леонида Евгеньевича. В августе 1961 г. у нас родилась дочь Светлана. Эти годы мы продолжали жить всё в той же сторожке. Единственным отличием от прежних времен было только то, что в 1955 г. нам по настоянию уже другого депутата провели холодную воду и сделали санузел, расположившийся в нише двери, которая вела на бывшее Лазаревское кладбище. Теперь было почти всё, как в «нормальных» домах, — отсутствовали только паровое отопление и газ.
А теперь я хочу рассказать о событиях, поспособствовавших нашему переезду в ту квартиру, где сейчас живет со своей женой мой внук Станислав. В середине 1960 г. было принято решение о строительстве нового моста через Неву, который впоследствии получил название мост Александра Невского. Начался снос жилых домов и старинных амбаров, расположенных на начальном участке Шлиссельбургского проспекта и мешающих началу строительства. В итоге на этом участке остался только старинный двухэтажный дом на углу Невского проспекта, который когда-то принадлежал Александро-Невской Лавре, и представлял собой историческую ценность. Дошла очередь и до амбаров, в которых размещался наш автопарк. Стены были настолько толстыми, что разрушить их можно было только при помощи направленных взрывов, что и было предпринято. Взрывы гремели каждую ночь, мы фотографировали этот процесс и продолжали жить в нашем доме, ожидая, когда же дойдет очередь и до нас.
Однажды мы прочитали объявление о проведении собрания населения, посвященного дальнейшему развитию и модернизации участка Смольнинского района, примыкающего к зоне строительства. Я пошла на это собрание и в конце задала вопрос: «А когда же будет выселен дом, расположенный на территории уже взрываемого автопарка?». Мне ответили, что все дома, намеченные к сносу, уже выселены, о нашем доме они ничего не знают и предложили мне подойти после завершения заседания. Люди, проводившие собрание, были поражены, когда я продемонстрировала им фотографии дома и тех взрывов, которые гремят в непосредственной близости от нас. Музей городской скульптуры, которому принадлежал в те годы наш дом и который регулярно получал от нас квартплату, не вспомнил не только о людях, посторонних для них, но и о своем бывшем сотруднике, проживающем вместе с нами.
Вскоре мы получили смотровые ордера, все быстро согласились на предложенные условия, так как взамен сырых небольших комнат в неблагоустроенном доме нам всем предложили отдельные квартиры в ставших впоследствии знаменитыми «хрущевках».
Таким образом, история нашего дома-сторожки, в котором наша семья
прожила более шестидесяти лет, завершилась в феврале 1963 г.
Недавно я была на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры, где в одной могиле лежат мой дед и трое его дочерей: Елизавета, Анастасия и Анна. Зашла в Свято-Троицкий собор, поставила свечи, а потом, перейдя Монастырку, пошла по теперь уже довольно благоустроенному берегу вдоль ограды Некрополя XVIII века в ту сторону, где Монастырка впадает в Неву и где когда-то стоял наш дом.
В этом доме жили мои предки, прошли моё блокадное детство, школьная юность и начинающаяся взрослая жизнь, здесь родилась моя единственная дочь. Каждый раз, когда я захожу сюда, меня охватывает множество воспоминаний, но я радуюсь тому, что на месте автопарка и нашего дома нет и не будет никогда никакого строительства. Здесь разбит сквер, в который практически никто не заходит, и ничто не напоминает о нашем доме.
След от него в виде ниши «живет» только в кладбищенской стене Некрополя XVIII века...
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Светлана Крапивина: Моя кладбищенская сторожка, часть 2. Очерки о судьбах людей.
"История дома-сторожки, в котором наша семья
прожила более шестидесяти лет, завершилась в феврале 1963 года".
18.04.11 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|