Михаил Филиппов: Тень.
Загадочный рассказ М. Филиппова. Когда Михаил был жив, нам он его не показывал. Я обнаружил этот (как и многие другие) текст после смерти автора в его бумагах. Помню своё первое впечатление от рассказа: всё это мне показалось скучным и излишне глубокомысленным. Я тогда тоже, как и Михаил, жил в маленьком городке, и мне, как и Филиппову, казалось, что там «очень трудно быть настоящим». Поэтому фразу о людях, живущих в глубинке («Тут надо жить так же скучно, как они»), я считал правильной, точной и… ненужной: зачем, мол, писать о том, что и так есть? Уже лучше попытаться создать собственный яркий мир, хоть на бумаге… Сегодня же мне кажется, что в провинции значительно легче «быть настоящим». Наверно, когда я вернусь туда, буду снова думать иначе.
Михаил жил в крохотной однокомнатной квартирке с дощатым полом и низким потолком, и его окна смотрели прямо на двухэтажный особняк князей Голицыных, известных популяризаторов музыки XIX века. Из дома князей шли письма прямиком к великому Бетховену, на своём балконе Николай Голицын играл на виолончели для горожан; наверно, у этой улочки особая аура… М. Филиппов писал для районной газеты «Знамя Октября» – писал по ночам, выпивая по десять чашек кофе и буквально обкуриваясь дешёвым «Космосом», строчил в школьные тетрадки, пристроившись у старого кухонного стола. Но этот свой рассказ он по каким-то причинам решил не печатать. А сегодня мне хочется цитировать почти каждую строчку.
«…самые бесполезные люди – писатели: они развращают сердца других бесконечной верой в идеалы…» Мне можно было бы и не писать эту рецензию: достаточно правильно расставить цитаты. «…ты выжил из ума, если думаешь, что плоды твоего вдохновения приносят кому-то радость». Кухонька, где Миша писал свои рассказы и фельетоны, была такой маленькой, что если кто-то там стоял у плиты, то другой мог только сидеть за столом. «Если ты не видишь уродство, значит не замечаешь и красоту». Мы с Мишкой иногда позволяли себе определённые дозы алкоголя (он – больше, я – меньше), но это было где угодно, только не у него дома. На его кухне мы пили кофе или чай. Я уговаривал его изменить режим и заняться своим здоровьем, потому что чувствовал, что Филиппова надолго не хватит. Но всё шло своим чередом, как-то бессюжетно, неотвратимо и нелогично. «Сюжет – это нечто искусственное. В жизни всё идёт своим чередом. Неожиданность – аномалия, патология…»
Сегодня мне очень хотелось бы узнать, кто этот безымянный писатель, который описан в рассказе «Тень». Выдуман ли он или списан с натуры? И почему Филиппов написал о том, что очень тяжело быть чужой тенью (а тень – это всегда нечто вторичное, неоригинальное) и чувствовать вечную вину перед умершим?
«Он был писателем и страдал от непонятной вины перед другими…»
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Тень
Под потолком, синим от бьющего вверх света люстры, комната кажется кубом, наполненным воздухом, пылью и теплом. Стены, оклеенные голубоватыми обоями, голы и напоминают грани аквариума с застоявшейся водой.
Десять электрических лампочек отрезают своим светом кубическое пространство комнаты от остального мира и запирают его в шкатулку, заполненную пылью и запахом тела человека, жившего здесь когда-то.
Свет пугает мою тень, и она прячется под единственным стулом, стоящим под самой люстрой. Тень сворачивается под полукруглым сидением, из которого выпирают деревянные конструкции и пружины. Воздух чуть сжимается, уступая пространство моему телу, а свет всё так же хлещет по полузакрытым глазам, рождая красные сполохи под веками.
Я могу нажать на выключатель, могу выкрутить несколько лампочек, чтобы прекратить избиение моих глаз, но я ничего не делаю, только вхожу сюда и сажусь на стул. Это единственный стул в комнате, и тень расползается, как чернильное пятно. Она отвоёвывает место на полу у мощного потока света, льющегося в комнату. Когда я уйду и нажму на выключатель, тень займёт всё пространство. А пока я просто сижу, положив руки на колени и чуть наклонив голову.
Человек, который жил раньше в этой однокомнатной квартире, хорошо знал меня. И я знал его тоже. Но он умер две недели назад, а ключи отдали мне, и я должен отныне жить здесь. Страшное слово «должен». Я остался должен этому человеку, а не квартире. Я не хотел занимать его жилплощадь! Так почему же меня переполняет чувство вины перед этим старым человеком?
Он писал стихи и прозу и почему-то говорил, что они хорошие. А ещё он говорил, что самые бесполезные люди – писатели: они развращают сердца других бесконечной верой в идеалы или отсутствием оных.
«Он был жадным и завистливым, позёром и клоуном», – так говорю я, сидя под люстрой с десятью лампочками, и тень увеличивается на полу, окрашенном в жёлтое – это я наклоняюсь вперёд и закрываю ладонями лицо. Я уговариваю себя не вспоминать его таким, каким он был на самом деле.
«Послушай, – крикнул однажды я ему, – ты выжил из ума, если думаешь, что плоды твоего вдохновения приносят кому-то радость! Я десять лет мыкаюсь по чужим углам, снимаю их за тридцать рублей в месяц и каждый день слышу жалобы своих хозяек на то, что я слишком много жгу керосина и электричества. А ты мне читаешь свои стихи о порядочности и восхищаешься собственной гениальностью».
И тогда он прописал меня у себя и повесил новую люстру с десятью лампочками. Клянусь Богом, я не хотел его смерти, я не докучал ему, но он вскоре умер, и теперь я буду жить здесь.
Свет давит на меня мощью 1500 ватт, я поднимаю ноги, я весь почти превратился в тень, которая чёрной кошкой уютно свернулась под стулом.
В жизни никому я не хотел зла, не носил его в сердце, старался жить правильно. Так почему же он заставил меня усомниться в этом, как бы обнажив своей смертью то невидимое и недосказанное, которое дремало в глубоком колодце моих потаённых желаний?
«Он ведь был безнадёжно болен раком. Он умер сам, и смерть отобрала у него ненужную боль и страдания», – возникает мысль, которая, впрочем, приносит лишь секундное облегчение.
Его нигде не печатали. Не отвергали, но и не печатали. Он сам говорил, что у нас не любят мелкие темы и мелких людей. Страдая от собственной ущербности и от приверженности своей к незаметному, к тому, что остаётся на обочине, он не мог писать иначе. И теперь, когда набежавшие родственники растащили его вещи, а вместе с ними и исписанные тетради, пообещав напоследок подать на меня в суд, – теперь не восстановить тот мир, который он создал. И я, безучастный и немой, стоял на пороге и наблюдал, как вытаскивают его книги, диван, стол, растрёпанные кипы бумаг, – и только сторонился, освобождая проход. Может быть, его стихи и рассказы попали к той здоровенной девице с мощной грудью и широкими бедрами, которая то и дело командовала «Давай! Давай!» своим несовершеннолетним сыновьям? Я не знаю... Знаю одно: мир, который он создавал вечерами, сгорбившись за письменным столом и куря папиросу за папиросой, рассыпался. Но я-то здесь при чём?
«Ты не при чём! Ты не при чём!» – говорит моя тень и поудобнее устраивается под люстрой.
Он нашёл во мне бездарного слушателя. Видимо, поэтому наша странная дружба была такой долгой. Рассказы про коммунальные бараки, дождик за окном и расцветающую черёмуху меня не очень-то волновали, ибо сталкивался я с этим ежегодно, ежедневно и ежечасно. А он кричал: «Если ты не видишь уродство, значит не замечаешь и красоту! Ты – тупой ученик!» Я пил чай и молчал. Нет, мне не было скучно, напротив, было даже интересно наблюдать, как он складывает обыкновенные наши слова в предложения. «Мои рассказы бессюжетны, как жизнь, – говорил он, прикуривая, и пальцы его дрожали от болезни, поселившейся в нём. – Сюжет – это нечто искусственное. В жизни всё идёт своим чередом. Неожиданность – аномалия, патология. Никто не хочет понять это». А я смотрел на него и пил чай.
Так что же нас связывало?
Одиночество. Это слово приходит ко мне, когда я медленно обвожу глазами стены, оклеенные голубоватыми обоями, окно, выдавливающее из себя чёрный провал ночи, и пол, окрашенный в жёлтое и покрытый мельчайшим ворсом известковых пылинок. Мутной волной захлёстывает тоска.
«Разрывались соловьи, и весёлые люди шли цветущим садом...»
Так начал он один из своих рассказов.
О его болезни я узнал только тогда, когда он умер. Я даже не знал, сколько ему лет. Для меня, тридцатилетнего, все старики – одного возраста. Может быть, он и не был стариком. Но он был одинок. И то, что его иногда навещали дети и родственники, ничего не меняло.
Но если в этой пустоте были виноваты его болезнь, писательство и непризнанность, то в моём одиночестве я должен был винить лишь себя самого.
В этот город я попал случайно. Выброшенный высшим образованием из родного посёлка, я привязался к скуке и скупости провинциальных улиц, но единения с ними не получилось. Ютясь в деревянных старушечьих домиках, я медленно наливался ненавистью к тем обстоятельствам, которые мешали мне остаться наедине со своими мыслями, чтобы спокойно разобраться в себе и в других. Тихий шёпот хозяек, ругающихся по малейшему поводу, воздух, пропитанный мерзким духом старых вещей, коптящие керосинки, жирные щи с костями из супового набора, маленькие огородики с тремя рядами лука и чеснока... Доведённый до отчаяния, однажды я крикнул: «Послушай, ты выжил из ума, если думаешь, что плоды твоего вдохновения приносят кому-то радость!»
Мы познакомились с ним случайно. Я помог ему донести до дома тяжёлую сумку с продуктами. Грязный осенний вечер располагал к откровенности. Меня пригласили в гости. Хозяин казался доброжелательным и открытым, как распахнутая настежь дверь. И одиноким, очень одиноким. Когда на пятки наступает возраст, человек как бы теряется для остальных. Радость от вторжения в его мир другого существа, такого же одинокого, но молодого, безраздельно овладела хозяином дома. Он суетливо разливал чай и говорил, говорил...
«В этом маленьком городе очень трудно быть настоящим...»
Папироса дрожала в его пальцах.
«За тобой следят десятки чьих-то глаз – не умер ли ты ещё? А тебе не хочется забивать по вечерам «козла» с такими же старичками, как ты. Однако они этого не понимают – и хоронят тебя по два раза в неделю, и следят за тобой, когда ты идёшь в магазин. Для них ты гордец, самовлюблённый дурак. Тут надо жить так же скучно, как они...»
Это был несчастный человек. Больной и несчастный человек.
Тень моя успокаивается, но потом вздрагивает и движется вместе со мной, когда я, отшвырнув ногой стул, направляюсь к окну. Она боится раствориться во мраке и потому жмётся ко мне. За окном – десятки тысяч теней, спрессованных в глухую ночь...
«Ты ведь хотел отдельного угла, хотел разобраться в себе, – слышу я собственный голос, который кажется мне чужим. – Вот и разбирайся. Отныне эта квартира – твоя...»
Повышенное чувство ответственности – порок слабых. Да, я хотел быть хозяином, но не такой ценой. Это не мой дом. Он не защитит меня от того человека, который жил здесь. Он знал меня, а я знал его. Когда-то я крикнул ему: «Я десять лет мыкаюсь по чужим углам, снимаю их за тридцать рублей в месяц!..» А он... Он был писателем и страдал от непонятной вины перед другими.
Я щёлкаю выключателем. Тень заполняет всю кубатуру комнаты. Теперь она хозяйка здесь, и если даже я никогда не вернусь сюда, она будет напоминать кому-то другому обо мне и о том человеке, который жил тут прежде. Вернусь ли я сюда или здесь останется только моя чёрная тень? Не знаю.
Громко хлопает дверь.
«Разрывались соловьи, и весёлые люди шли цветущим садом...»
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Филиппов: Тень. Рассказ.
23.12.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|