Александра Созонова: Марина Палей, "Хор". Роман-притча.
Рецензию Александры Созоновой предваряет признание, что критика - не её призвание. Что данный текст - чуть ли не единственный, написанный ею в этом жанре.
Признаюсь и я: роман "Хор", получивший в прошлом году премию "Русская книга", я прочла именно благодаря Александре, с которой имею счастье дружить.
Марина Палей - не вполне "мой" автор. Некоторые страницы этого текста я бы с удовольствием пропустила. Зато другие - великолепны всем, от чудного завораживающего языка до яркой, многослойной мысли.
Притча - особый жанр, где первичны именно мысли, часто сложные, неоднозначные, свои для каждого читателя.
Вот и "Хор" мы с Александрой прочитали по-разному.
Для меня это - прежде всего два мира, две грани жизни, вырастающие из двух сторон человеческой натуры. Мир внешний, разумно-регламентированный, "западный", где на всё есть правила и любое движение возможно только внутри Системы - и мир внутренний, "восточный", выраженный древней хоровой песней, объединяющей людей без всяких правил, но с непонятной мощью...
Первый мир у Палей выглядит мёртвым. Второй - непредсказуемо-страшным. Они глубоко антагоничны; для объединения двух сторон своей натуры человеку нужна особая сила.
Такая сила есть у жены главного героя. А у него самого - нет. Его гибель, совершенно непонятная с житейской точки зрения, метафизически полностью оправдана.
Данная рецензия в октябре прошлого года была опубликована в журнале "Урал". Но я подумала, что неплохо бы выложить её и здесь - в поддержку нашей уж совсем загибающейся публицистике.
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
Марина Палей, "Хор". Роман-притча
Честно признаюсь: не люблю профессиональных критиков и критику. Данный текст – единственный в этом жанре, и был инициирован исключительно сильным воздействием романа и личностью его автора.
Имя прозаика Марины Палей нередко сочетают со словом «мизантропия». Правда, с непременным добавлением, что она в достойной компании: Лермонтов, Ходасевич, Сартр (список обширный). На мой взгляд, с мизантропией, как холодной и рационализированной неприязнью к человечеству в целом, трудно соотнести ту огненность (максимальную степень неравнодушия), которой пронизаны практически все тексты, о чем или о ком бы ни шла речь. Воистину автор, подобно саламандре – сквозному образу из последней вещи – танцует в огне, будучи сам огнем, обжигаясь и обжигая.
Все вышесказанное в полной мере относится к роману «Хор», опубликованному в 7-8 номерах журнала «Волга» за 2010 год.
В романе речь идет о любви. В 1945 году девушка из Полесья, угнанная на работу в Германию, чудом избежав изнасилования и смерти на гребне праведного гнева братьев-победителей, соединяется с молодым голландцем Андерсом. Брак, дети, размеренная жизнь в уютной и чистенькой европейской стране... Какие чувства испытывает героиня к мужу, остается «за кадром», он же любит жену глубоко и искренне. Именно глубина и подлинность чувства приводят, после пятнадцати лет супружества, к самоубийству.
В чем причина трагедии? Жена не изменяет, не порочит добрую фамилию, она отличная хозяйка и мать. Но есть в ее натуре такое – как выяснилось на шестом году совместной жизни – чего душа Андерса принять не может: она любит петь. И не одна, а с кем-то, а еще лучше – в хоре.
…и они поют,
и каждая вплескивает свою дикую кровь в другую,
и не может остановиться,
и каждая заглатывает дикую кровь другой,
и не может наглотаться,
и обе они захлебываются-заливаются, жены поющие…,
они обе – две женки-зверины,
они мехом покрыты…
Андерса убивает – в прямом смысле слова – пропасть между ним и женой. Последняя ни разу не названа по имени – зачем имя тому, кто охотно растворяется в рое, в стае, отдается на волю стихии, смешивая сознание, стирая уникальность в гудящей в унисон толпе. На первый взгляд кажется, что это противопоставление между двумя способами существования: западным, индивидуалистским – и славянским, православно-соборным. Но все не так просто.
Марина Палей немного лукавит, рисуя поначалу героя обыкновенным среднестатистическим европейцем: рассудительным, благопристойным, уважающим закон и порядок, регулярно возносящим в маленькой кирхе молитвы Деве Марии. Он такой – в глазах окружающих. Да и собственная жена отмечает в супруге разве что «не стопроцентно голландскую» мечтательность.
Конечно же, Андерс иной. По признанию автора, она хотела дать главному персонажу самое общее имя – Человек, или Андрей. И потому назвала его Андерс. Но, уже закончив роман, осознала, что в Нидерландах такого имени не существует, поскольку на нидерландском (равно как и немецком) слово «андерс» означает «другой». Аналогично получилось и с фамилией – Риддердейк, которая выбиралась исключительно на слух, и лишь потом пришло понимание, что означает она – «рыцарская дамба». Именно дамба - как преграда для тотальной пошлости, может иллюстрировать благородство характера. Такая вот получилась художественная диктатура текста, чьи корни – если текст настоящий – глубоко в бессознательном, а ветви – в сверхсознательном, или надмирном.
Другой Андерс – родной брат Клеменса, персонажа одноименного романа, написанного шесть лет назад. (Причем иномирность Клеменса сознательно подчеркивается: и сизоватой дымкой, что мерещится влюбленному в него герою, и невозможностью запечатлеть его образ с помощью фотоаппарата.) Оба они одиночки, лишние в мироздании. Люди без кожи (сиречь – защищающей брони), без способности приспособляться или мимикрировать, притворяться и лгать – чтобы выжить.
О ранимости и инаковости героя говорит и эпизод детства: в шесть лет Андерс увидел, как играет с мышью любимая домашняя кошка (свисавший из пасти мышиный хвост был им поначалу принят за шнурок от ботинок), и потрясение было настолько болезненным, что не обошлось без врача. (Эпизод перекликается, сплетая узорную канву текста, с финальной сценой, когда шнурками от ботинок повесившегося в сарае Андерса играют котята.)
Солдат — полком, бес — легионом горд,
За вором — сброд, а за шутом — все горб.
Так, наконец, усталая держаться
Сознаньем: долг и назначеньем: драться,—
Под свист глупца и мещанина смех,—
Одна за всех — из всех — противу всех…
(М. Цветаева)
Человек толпы изначально сильнее. (В известном труде социолога Э. Дюркгейма «Самоубийство» приведен примечательный факт: протестанты с их приматом частной жизни, закрытости и индивидуализма, кончают с собой на порядок чаще, чем католики с их соборностью и межсемейственной теплотой.) Поэтому закономерен финал: пережив два инфаркта и несколько тщетных попыток получить спасительный совет у брата, друга, священника, психоаналитика, Андерс переплывает пролив - хмурый перевозчик в роли Харона - и завершает жизнь на облюбованном ранее неприютном островке. Жена же – уже в статусе вдовы, по-прежнему бодрая и жизнелюбивая, приводит в хор четверых повзрослевших детей, и они поют они поют они поют они поют они поют они поют…
Марина Палей определила свой текст как роман-притчу. В ранге притчи или гипер-метафоры повествование обретает новые грани и смыслы. (Кстати сказать, это характерно для прозы Палей в целом: каждая повесть или роман многогранны, многослойны и могут рассматриваться с самых разных точек зрения: психологической, социальной, поэтической, экзистенциально-философской, теологической.)
Очень часто – если не всегда - между двумя любящими лежит пропасть. Общекультурная, религиозная, мировоззренческая, личностная. Встречаются и такие бедняги, вроде Сартра, для кого пропасть распахивается между собой и любым другим, ассоциируя другого с адом. Счастливое большинство склонно ее не замечать. Кто-то примиряется. Единицы - не сумев преодолеть, перескочить, засыпать - уходят в отчаяньи. (Известен случай с молодым Гумилевым, который попытался всерьез покончить с собой, когда Анна Ахматова, после очередного предложения руки и сердца, призналась, что не девственна.)
Роман «Хор» читать тяжело. И дело даже не в финальном самоубийстве героя. Самое тяжелое это: «…Твой первый крик при появлении «на свет» будет официально зафиксирован как жалоба истца, которого, нимало не спросив, лишили законного – законного “по умолчанию” – права быть нерожденным».
Похожий мотив звучит и в «Клеменсе», и в других вещах, свидетельствуя, что это не отдельная мысль или образ, но лейтмотив, болевой нерв, выношенный и выстраданный итог. По этой причине повествование может показаться лишенным катарсиса, безысходным и беспросветным. Но свет есть.
Одно из самых сильных и неожиданных мест в романе - лирическая вставка, где автор обращается к своему персонажу. И то, что творец под хмельком и монолог получается чуть захлебывающимся и сумбурным – особенно хорошо. На трезвую голову ведь и не выразишь столь запредельные вещи.
Связь автора и героя не в сфере фантазии или интеллектуальных построений, а самая что ни на есть кровная: «Зачем ты так любил свою жену, Анди? Вот, скажешь ты, писатель с якобы надмирным сознанием, а ревность-то у тебя, автор, все та же, с человечинкой. Да, Андерс, да. Я люблю тебя, а эту любовь, которая уже сама собой разрослась, как опухоль, никакой травкой не забьешь. Ее можно лишь экстирпировать вместе с пораженным органом, то есть с сердцем».
Авторская любовь к своему персонажу, творца к твари, сочувственный и теплый голос извне и свыше – искупают безысходность и болевой настрой текста.
А ты ничего не бойся, Андерс. Я с тобой.
Марине Палей везет на ярлыки и имиджи. Кроме упоминавшейся «мизантропии» с ее именем ставят в цепочку «русофобию», «экзистенциализм» (атеистического толка), «эмигрантский синдром». Вот характерный в этом плане, подробный и обстоятельный обзор Евгения Ермолина (В тени Набокова. Беспощадное отчаяние, «Новый мир» № 10 за 2005 г.). Критик сочувствует уехавшему из России автору, ведь «для русского писателя бедствие — навсегда покинуть Россию», но и осуждает: «Отъезду русского литератора за кордон нужно еще приискать большой и глубокий смысл, чтобы связать его с личной и общей судьбой не по логике случайности и произвола. А в первом приближении такой отъезд мыслится лишь как… капризно-своевольный выбор подходящего местожительства. Сумбурная прихоть».
Е. Ермолин словно забывает, что не раз называл в числе первых российских прозаиков Юрия Малецкого, который уже лет двадцать как перебрался с семьей в Германию. Видимо, свое «малопочтенное дезертирство» Малецкий искупает православной направленностью текстов, чего нельзя сказать о Марине Палей: «Писательница вольно или невольно запечатлела роковые противоречия человеческого существования, которые неразрешимы в отсутствие Бога… Для того, кто верит или хочет верить, названные проблемы тоже значимы и болезненны, но все-таки они смягчены надеждой на то, что если меня никто не любит, то по крайней мере меня любит Бог, и если на земле нет правды, то она все ж есть выше… Герои Палей не обнадежены ничем. Набоковское окно в вечность у писательницы прочно законопачено, в наличии у нее, кажется, только всуе упоминаемое Божье имя». Но почему же всуе? Вправе ли кто-то судить о вере другого человека со снисходительным снобизмом? Пожалуй, наиболее интимный, наиболее личный и сокровенный вопрос – «как и во что ты веришь?» Частное лицо с полным правом может ответить: а уж это, извините, не ваше дело. Что касается художника, особенно столь искреннего, неистового в своей открытости, как Палей, то он сознательно снимает заборы вокруг своего «прайваси», и задаваться подобным вопросом глупо. Всё как на ладони…
Никак не всуе и не ради словесной игры написаны – выплеснуты – эти признания: «Я ведь предполагаю, что если бы не твой хор, для меня было бы мучительным что-то другое. Может быть, Господь назначил бы мне, эквивалентом, какую-нибудь изматывающую болезнь – кто знает? Просто назначил бы – и все. Потому что я счастлив моей любовью к тебе, а на этом свете так, видно, нельзя».
И обоснование подобной высшей жестокости, своя личная теодицея – то, на чем может успокоиться, примириться с мирозданием измученный дух – никак не назовешь холодным построением ума или постмодернистской игрой: «Я, например, пишу музыку… И вот, в процессе, вымарываю, бывает, для одной мне ведомой гармонии, отдельные ноты, аккорды, десятки аккордов, сотни аккордов – да что там – вымарываю целые листы партитуры! Погибающие ноты вопят в ужасе: за что, за что?! Оставшиеся в живых вопят от животного страха: для чего?! А для того, драгоценные, что цели Композитора ни в коей мере не совпадают с целями отдельных нот. Вы, нотки, желаете жить, жить – жить и звучать, любой ценой. То есть, в том числе, ценой нарушенной Божественной гармонии. Жить, только бы жить, хотя бы в виде шума. Но Он, Композитор, сделать вам этого не позволит. Не гоже. Особенно не гоже потому, что Композитор творит – постоянно - Свою Великую (Безбрежную) Космогоническую Симфонию. Так что давайте договоримся, что Он нам – никакой не отец (тем паче – не Отец). Давайте считать Его – Создателем, а себя – нотами или буквёнками."
Мне слышатся в исповедальном голосе Марины Палей и отголоски гностического учения, и современные эзотерические мотивы. Кто-то, быть может, исходя из своего культурного багажа, расслышит иное. В любом случае - это свое, не заемное. И уж никак не атеистическая упертость или «широко закрытые глаза» бездумного фанатизма. И, тем более, не «законопаченное окно в вечность». Здесь уважаемый критик явно погорячился.
Архитектоника «Хора» сложна и причудлива. В романе присутствуют два творца, два демиурга – каждый в своей сфере, включающей одна другую по принципу матрешки. Один пассивен и безмолвен: это Всевышний, Творец всего, к кому то и дело обращаются два голоса – автора и героя - то с мольбой, то с безответными вопрошаниями, то с упреками в жестокости, равнодушии, лени. Другой – активен, он в процессе создания локального мира-текста, в который вовлечен полностью. Младший демиург любит свое творение – одинокого другого Андерса, но и мучает, сполна напитав отчаяньем, приведя к роковому концу.
В этой связи хочется провести параллель с Достоевским: великий классик тоже одаривал наиболее острыми страданиями самых заветных персонажей. Истязал, любя. Правда, в финале приводил, как правило, к свету (за исключением разве что самого любимого – князя Мышкина).
То, что разговор с читателем ведется не в горизонтальной - социально-психологической - плоскости, подчеркивается и завершением каждой части романа цитатой из Экклезиаста, самого поэтичного и самого пессимистичного библейского текста.
Чуть ли не в каждой рецензии на тексты Марины Палей звучит имя Набокова. То в качестве похвалы, то с упреком. Параллели формальные, касающиеся стиля, вполне очевидны. Но если говорить о глубинном родстве, общей «группе крови», то иное великое имя приходит на ум: уже цитировавшаяся здесь Марина Цветаева. Со своей гениальной тезкой Палей объединяет редкое сочетание аналитического ума и вулканической страстности. Ну и предельная искренность, конечно. И последовательный бесстрашный отказ жить «в бедламе нелюдей» и выть «с волками площадей». И нелицеприятный подчас разговор с Творцом всего сущего, с которым как-никак они коллеги.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александра Созонова: Марина Палей, "Хор". Роман-притча. Рецензии.
Глубокая и интересная рецензия на роман известной писательницы-эмигрантки, награждённый в прошлом году премией "Русская книга".
09.02.12 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|