Светлана Володина: Маруся.
Живой и очень ёмкий рассказ - тут есть и история семьи, сплетённая с историей страны (у нас иначе и не бывает), есть такие знакомые признаки нашего послевоенного поколения: вечно занятые родители, ясли-садики, грандиозное событие, затронувшее миллионы и пережитое нами в детстве - переезд из коммуналки в хрущёвку.
А ещё здесь есть эгоистичная чёрствость юности, забывающей детские привязанности, вечная женская трагедия и такое же вечное обновление жизни...
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
Маруся
По паспорту она была Мария Степановна, но с рождения и до конца жизни все называли ее просто Маруся. Даже я. Хотя Маруся была младшей сестрой моего отца, и, стало быть, моей законной родной теткой.
Всё, что мне вспоминается из детства, почти всегда связано с Марусей. Видимо, только рядом с нею я чувствовала себя беззаботным и счастливым ребенком, а не придатком ячейки соцобщества, который вечно «должен» и «обязан».
Ребенком я была поздним. Странно, как вообще мои вечно занятые родители умудрились меня родить. Потом, конечно же, были ясли. На черно-белых фотографиях сорокалетней давности я ору, стоя в казенном деревянном манеже размером с хороший загон для поросят. Обычно нас туда усаживали человек по пять, а то и больше, и в замкнутом этом пространстве мы учились ходить и бороться за место под солнцем, отнимая друг у друга игрушки или просто шпыняя ближнего. Освоив азы выживания в коллективе, я перешла в детский сад, чтобы оттуда уйти в школу и далее — в светлое будущее.
Аккурат на вторую половину моего дошкольного существования пришелся царский указ советского правительства, даровавшего народу своему целых два выходных дня вместо одного, а стало быть, и дети совтрудящихся и совслужащих должны были пребывать теперь вне дошкольной казармы не только в воскресенье, но и в субботу.
Для трудоголиков вроде моих родителей это было настоящей катастрофой. Отца я в детстве почти не видела, он рано уходил, поздно возвращался, постоянно мотался по командировкам или сутками пропадал в своей лаборатории, какой-то жутко важной и жутко секретной. Благодаря последнему нам даже дали отдельную квартиру — едва мне исполнилось семь лет, мы вселились в крошечную новенькую хрущевку, «с ванной и даже с балконом» — как восторженно восклицала мама в трубку нашего собственного квартирного телефона, что по тем временам тоже было роскошью. Впрочем, не уверена, что отец толком прочувствовал эту перемену в нашей жизни, разве что водитель казённой «Победы» вез его теперь на четверть часа дольше, и подниматься приходилось не на второй, а на четвёртый этаж. В новой квартире, как и в старой, отец либо отсыпался, либо выхаживал по коридору, дымил трубкой и что-то бубнил себе под нос. Наткнувшись на меня, на секунду озадаченно столбенел, потом присаживался на корточки, близоруко щурился и радостно сообщал прямо в мою детскую рожицу:
— Тая!
И довольный, что вот так сразу вспомнил имя родной единственной дочери, отправлялся дальше отмерять полосатопижамными ногами наши убогие квадратные метры.
Но все это было потом. А пока мы жили в нашей коммунальной семнадцатиметровке, на «общей кухне» которой рядом с нашим стояло еще три стола, а в очереди к туалету иной раз собиралось по пять-шесть человек.
Мама с утра до ночи была занята в больнице. В выходные, если не дежурила, бежала в библиотеку или делать кому-то уколы, писала статьи или бесконечную свою диссертацию. А потому почиталось за великое счастье, что одинокая и бездетная моя тетка Маруся соглашается «сидеть со мной» по субботам и воскресеньям. Я же была этому рада несказанно.
В пятницу вечером я принималась деловито собираться, сваливая в кучу посреди комнаты всё, что надо было взять с собой, — игрушки, пижаму, новые трусы «с кружавчиками», какой-нибудь аляповатый, перемазанный канцелярским клеем натюрморт из цветной бумаги под гордым названием «аппликация», рожденный в творческих потугах на занятиях в детском саду, – да мало ли набиралось за неделю того, что Маруся должна была непременно увидеть и оценить. На следующее утро я безропотно ела овсяную размазню и ждала только, когда брякнет наконец дверной звонок и появится она – спасительница моя, моя тетушка-подружка, моя Маруся.
Входила она всегда немного робко, здоровалась и с облегчением заслонялась от мамы мною, виснущей на ней с воплем чернокожего африканца, разорвавшего цепи рабства. С этой минуты для меня начиналась совсем другая жизнь.
В детстве я все время думала: почему взрослые и дети – такие разные и отчего первые вечно запрещают или не любят того, чего так хочется вторым: бегать босиком, есть сосульки и мороженое, рисовать на больших стенах прямо поверх бледно-голубых цветочков на обоях, а не на убогом клочке бумаги, вырванном из альбома для рисования… Вот почему я обожала скромное теткино жилище, где «было можно» все, что дома «было нельзя»: не спать допоздна, смотреть «взрослое кино» по телевизору, сколько угодно есть конфеты и вредные жареные пирожки… Даже когда к ней в гости приходили подруги – такие же одинокие товарки с фабрики — Маруся не выставляла меня из комнаты, как мама, и я пеленала своих Маш и Даш под их бабьи разговоры и пересуды.
А как красива была моя тетка! Глаза у нее были не черные и не карие, а глубокого цвета переспелой вишни, губы и безо всякой помады — темно-красные, четко очерченные, словно нарисованные. По вечерам я восхищенно наблюдала, как Маруся расчесывает перед зеркалом волнистые длинные, ниже пояса, волосы и уныло ощупывала украдкой свою коротко стриженную белесую макушку. Нет, никогда мне не стать такой красавицей, как она!
Я была слишком мала тогда, чтобы задуматься — почему такая красивая, добрая и самая замечательная моя Маруся живет одна, да, наверное, мне и в голову бы не пришло, что она может любить и принадлежать кому-нибудь кроме меня. Но факт остается фактом — тетка моя была одинока, словно в подтверждение ехидной формулы «не родись красивой».
Всякий раз, подходя к своему дому, Маруся ускоряла шаги. Однажды я зазевалась и услышала, как одна из вечных «припарадных» старушонок поясняла «новенькой»:
— Свово дитя нагуляла, да скинула – а теперь вот с чужим нянчится…
Из всего сказанного я поняла только, что меня назвали чужой, вырвала свою руку из Марусиной, подбежала к скамейке и прокричала в сморщенное личико:
— Я не чужая – я пельменница!
Старушки засмеялись, а Маруся молча подхватила меня на руки и побежала вверх по лестнице. Я прижималась к повлажневшей ее щеке, ничего не понимала, но почему-то гладила по голове. С тех пор я невзлюбила этих подъездных старух, и, проходя мимо «дежурной» скамейки, нарочно пылила ботинками, пиная в их сторону попадавшийся под ноги мусор.
В остальном – всё было прекрасно: мама работала, мы с Марусей наслаждались обществом друг друга, и, казалось, ничто не способно было омрачить нашего уикэндного счастья.
Как-то утром, когда мама кормила меня на кухне завтраком на скорую руку, туда же, благоухая «Красной Москвой», с чайником в руках вплыла соседка Ксения Львовна. Не сказать, чтобы она очень меня жаловала, (разрезвившись в коридоре, я не раз получала от нее тычки и подзатыльники), но поскольку мама была гинекологом, а значит человеком «нужным», в ее присутствии Ксения была — сама любезность. Вот и теперь она с улыбочкой наклонилась ко мне и пропела:
— Здравствуй, миленькая! Как дела?
— Дела, как в Польше: у кого хрен больше – тот и пан, — ответила я с полным ртом.
Ксения опешила и попятилась.
Мама покраснела, потом побледнела и пошла пятнами:
— Х-х…что?!
— Хрен!
— Ты где набралась этой гадости?!
— А что? Так Надя говорит — Марусина подружка, ну та, что шанежки печет и пирожки с капустой…
Вечером мама что-то возмущенно шептала отцу в дальнем от меня углу комнаты, а он гулким басом уговаривал ее не сгущать краски. Я раздавала куклам, усаженным на кровати, фантики под видом конфет и скорбно сетовала по поводу кособокого медведя: «Ну что ж это за мужик-то пошел! Сколько ему не давай – все равно налево смотрит…»
Мама с громким всхлипом выскочила из комнаты. Папа закурил свою вечную трубку и ушёл ходить по коридору…
В общем, когда в субботу Маруся прибежала, чтобы как обычно забрать меня к себе на выходные, мама, выпроводив меня в коридор, заперлась с нею и, как мне показалось, долго о чем-то говорила. Маруся вышла, смущенная как никогда, утирая платочком глаза, а я уже ринулась в комнату, ухватила за ногу Потапыча: «Маруся, Мишку сегодня возьмем?» Но тетка только чмокнула меня в щеку и почти бегом выскочила из квартиры.
— Марусе некогда. Сегодня с соседкой побудешь, — строго сказала мама прямо в мои набухающие слезой дикой обиды и несправедливости глаза.
— Не ха-а-а-чу с соседкой! Ха-а-а-чу к Марусе!!!— завыла я, что есть мочи.
Пришлось срочно звонить и договариваться о замене в больнице, потому как при всем уважении к маме брать на постой «это орущее создание» все соседки наотрез отказались.
Какое-то время мама таскала меня по выходным за собой – то в библиотеку, то к бесчисленным своим пациентам, то на работу. Однако почти всегда это оборачивалось очередной катастрофой. То я, размахнувшись некстати, смахивала на пол наполненный дефицитным лекарством шприц (не менее дефицитный и к тому же, если помните, в те времена стеклянный), то терялась где-то в бесконечных коридорах «публички», и битый час весь дежурный персонал искал меня по этажам… А пребывание в больнице во время маминых суточных дежурств настолько обогатило мой жизненный опыт, что я на короткое время стала настоящей героиней двора, повествуя разновозрастным соседским девицам откуда на самом деле берутся дети:
— Привозят тетеньку с большим животом. А потом ей кричат: «Тужься, тужься!» А она кричит: «А-а-а-а-а! Не могу больше…» А у нее уже воды куда-то отошли… А потом дяденька Беленький – это фамилия такая — как закричит: «А ну тужься, твою мать, что ты голову туда-сюда шмурыгаешь!» И к-а-а-к ребеночек заплачет!..
Через какое-то время к нам косяком повалили возмущенные мамаши, и совместные походы на работу отпали сами собой, дабы мое просвещение и просветительство не зашло слишком далеко.
В общем, деваться было некуда, и через какое-то время Маруся была вновь призвана, неумело обласкана, и, конечно же, все и всех простила за счастье воссоединиться с обожаемой «пельменницей». В первый же вечер я ей тоже подробно рассказала о том, как «дяденька Беленький» с пузатой тетенькой «рождали ребеночка», и она сперва прыскала со смеху, а потом шмыгнула носом и ушла на кухню… А я, очень довольная произведенным впечатлением, обняла Потапыча и счастливо заснула в родной теткиной постели.
***
А потом мы получили квартиру, ту самую — с балконом. И переехали на другой конец города. И я пошла в школу и на «продленку». Сперва Маруся, как и раньше, приезжала за мною в выходные. Ахала, рассматривая школьные тетрадки, выслушивала последние новости и впечатления.
Потом я стала старше. А Маруся все чаще болела. Мама отправила ее в «хороший санаторий», но чудодейственного эффекта это, видимо, не произвело. Маруся вернулась еще больше похудевшая и с седыми волосками в роскошной своей косе.
Но меня уже захватила-закружила другая жизнь – пионерско-комсомольская, азартная и до краев заполненная собственными делами, проблемами и открытиями. Чем старше я становилась, тем реже виделась с теткой. И спустя какое-то время стала замечать, что Маруся и со мною теперь смущается и робеет, как когда-то с мамой…
Школу я закончила с золотой медалью и уехала учиться в Москву, восторженно захлебываясь в водовороте бурной студенческой жизни. На мамины подробные письма отвечала торопливыми строчками – жива, здорова… Марусе же за весь год послала только одну открытку – на день рождения, да и то потому, что мама мне о нем напомнила.
На летние каникулы я не поехала домой, а рванула вместе с однокурсниками в стройотряд. Когда вернулась, в ячейке на общежитской вахте меня ждал конверт, надписанный знакомым маминым подчерком. Я машинально сунула его в карман куртки и помчалась со всеми то ли в кафе, то ли к кому-то в гости.
Только через два дня, роясь в кармане в поисках мелочи у турникета метро, я нащупала письмо и уже в вагоне подземки прочитала. Оно было непривычно коротким. «Нам очень жаль, что ты не смогла приехать, —писала мама. — У нас беда – мы потеряли Марусю. Она до последнего дня все спрашивала о тебе и так хотела еще раз увидеть…» Сначала я даже не поняла, о чем идет речь. Но даже потом, когда осознала, что Маруси больше нет, к величайшему своему стыду, не ощутила настоящей скорби. Скорее, дискомфорт, какой-то неосознанный протест против этого неприятного события, диссонирующего с радужным моим настроением. Я сложила письмо, засунула его обратно в карман и поехала дальше, обдумывая, что же все-таки подарить на день рождения красавцу-гитаристу Пашке, который был на два курса старше меня, и с которым еще в стройотряде мы твердо решили пожениться.
***
На самом деле я вышла замуж гораздо позже, уже закончив институт, отпахав два года по распределению и вернувшись в Ленинград. Здесь, в компании бывших одноклассников, я и встретила своего суженого – заросшее бородой «будущее светило» модной ядерной физики. Мы поженились, сняли комнату на питерских задворках – как говорили: «дальше от центра Ленинграда, чем от пригорода Москвы». Через какое-то время я, как водится, забеременела и, проходив изможденным токсикозным бегемотом положенные девять месяцев, под руководством всё того же доктора Беленького родила дочку. Мой физик, обалдев от радости, понесся поить друзей шампанским, а меня водворили в больничную палату, где уже возлежало пятеро опроставшихся в этот же день мамаш.
Когда в первый раз детей принесли кормить, все они истошно орали, а моя только удивленно смотрела широко открытыми, похожими на переспелые вишни, глазами и кривила красный, четко очерченный ротик.
— Сурьезная, — одобрительно причмокнула нянечка. — Как девку-то назовешь, мамаша?
— Маруся, — вдруг сказала я.
— Эт хорошо, по-божески…
— ?
— Так ведь – Мария – Матерь Божия… Страдалица и заступница всехняя, — охотно пояснила старушка, ловко рассовывая коконы с младенцами засуетившимся мамочкам. — Сына на распятие отдала и на Бога не возроптала… И всех простила… Ты молитву-то знаешь – «Богородицу»? Нет? Я те напишу...
Два дня спустя, она действительно вручила мне страничку из тетрадки в клеточку, где была старательно нацарапана короткая молитва: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою; благословена Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».
Эта бумажка до поры до времени лежала в целлофановом пакете вместе с роддомовским клеёнчатым ярлычком младенца Маруси, всякими справками и документами, и нашлась совершенно, как мне тогда казалось, случайно.
Муж три дня как уехал в командировку, а у крошечной Маруси вдруг поднялась температура, и я беспомощно металась по квартире — в медвежьем углу новостроек квартирных телефонов, конечно же, еще не было, а бросить горящую плачущую крошку и бежать среди ночи на другой конец улицы к автомату, у которого, может быть, по счастью, уцелела еще трубка, я просто трусила. И лихорадочно рылась в каких-то рецептах и маминых рекомендациях, писанных мне в последний приезд, как вдруг наткнулась на тот самый листок в клеточку… Спустя несколько минут я поняла, что так и стою босиком на холодном полу возле развороченного секретера, снова и снова читая по бумажке: «Богородице Дево, радуйся…»
То ли усталость и напряжение уже брали свое, и организм включил защитную реакцию, то ли в самом деле Мария – матерь Божия обратила на меня свою милость, но я вдруг успокоилась, весь остаток ночи сидела возле дочки, обтирала маленькое горячее тельце водой с уксусом и поила ее из ложечки. А рано утром в дверь позвонили, и только увидев на пороге маму, я поняла, что случилось чудо, и разрыдалась. А она уже снимала пальто, мыла руки в ванной, и вытаскивала из сумки фонендоскоп. По счастью, оказалось, что у Маруси просто начали резаться зубки.
Уже потом, когда жар спал и Маруся уснула, а мы сидели на кухне и пили чай, мама рассказала мне, что проснулась ни свет ни заря с мыслью, что именно сегодня, сейчас она должна ехать ко мне.
В этот день мы — две матери — впервые в жизни говорили, как равные. В этот день я впервые услышала историю моей семьи.
***
Мой дед Самуил Абрамович и его жена, красавица Роза, были арестованы в 1941 году, перед самым началом войны.
Предвидел ли дед свой скорый арест или просто, прислушиваясь каждую ночь к топоту кованых сапог в парадном, решил, что береженого бог бережет, но еще в мае он отвез детей — моего отца и Марусю — в Белоруссию, в семью давнего своего знакомого Степана. Еще в Гражданскую Самуил избавил Степана от ампутации, вылечив почти безнадежную раненую ногу, и всю оставшуюся жизнь тот, хоть и хромал изрядно, но «ходил на своих», за что не переставал благодарить «еврейского доктора». Так случилось, что вернувшись в Петроград, ставший вскоре Ленинградом, дед не потерял связи с бывшим пациентом; время от времени в квартиру на Литейном приходили письма, в которых Степан «соопчал», что живы и здоровы, посылал поклон от жены Насти и звал доктора с семьей «на свежий воздух и парное молоко». Вот и отвез доктор своих отпрысков. Настоятельно уговаривал и жену уехать, но та наотрез отказалась оставить мужа, которого любила, как рассказывали, без памяти, и к тому же безумно ревновала. На следующий день после его ареста забрали и Розу...
Добрые люди сообщили в Белоруссию о случившемся, и бедная тетка Настя тряслась потом каждую ночь, ожидая, что «придут за дитями», а заодно и их с мужем-инвалидом заберут в НКВД. Но началась война, и чекистам на какое-то время стало не до Маруси с Лёвушкой. А потом Белоруссию оккупировали немцы, и Настя снова тихо плакала ночами, но уже о другом – чтоб не дознались, «что детки еврейской нации»… К счастью, Маруся была еще очень мала, а Левушка уродился светловолосым. А в советском Ленинграде было не до обрезания. Так что признаки нации в «дитях» сильно не проявлялись.
В послевоенной неразберихе Настя, благодаря тому, что мыла полы в комендатуре, умудрилась выправить детям новые метрики взамен якобы сгоревших, и дала Марусе и Левушке фамилию и отчество по мужу, раз и навсегда обрубив наши еврейские корни.
Так Мария Самуиловна стала Марией Степановной.
Левушка рос не по годам смышленым. Закончив семь классов, уехал в Ленинград, поступил в медицинское училище и вечернюю школу, а потом, несмотря на полуголодное существование, — в медицинский институт. Там он и познакомился с бойкой ленинградкой Варей — моей будущей мамой. На четвертом курсе они поженились, и из студенческого общежития Лев Степанович перебрался в семнадцатиметровую комнату в коммуналке, к жене и теще.
Все это время он не видел Марусю. Только получал письма от овдовевшей к тому времени Насти, да однажды — фотокарточку красивой темноглазой девочки, почти девушки, в которой с трудом узнал сестру. Впрочем, через какое-то время вслед за портретом явился и оригинал. Рассудив, что раз Лева «стал уже доктором», то и за сестрой должен присматривать сам, Настя привезла Марусю в Ленинград.
Была тому и еще одна причина. В свои четырнадцать лет Маруся была уже хорошо развившейся и необыкновенно красивой. Когда Настя начала замечать, что парни и молодые мужики заглядываются на нее, а Маруся с детской наивностью принимает их знаки внимания, она забеспокоилась, что «спортют девку, а ей, старой, за все отвечать». А потому подальше от греха привезла девочку в город на попечение брата, четвертой все в ту же семнадцатиметровку.
Марусю устроили в вечернюю школу, но к учению она была не очень способна и доводила до бешенства Леву, который, десять раз объяснив ей какое-нибудь правило или решение задачи, видел все те же распахнутые прекрасные глаза безо всякого проблеска мысли и понимания. Кое-как закончив восемь классов, Маруся поступила работать на швейную фабрику «Большевичка», ей дали койку в общежитии, к большому облегчению Варвары Яковлевны и Анны Тимофеевны – моих будущих мамы и бабушки. Что касается Левушки, то он уже тогда был занят своими больными и наукой куда больше, чем семейными проблемами, и даже не сразу заметил, что Маруся больше не живет вместе с ними, а когда заметил, буркнул что-то неопределенное и снова уткнулся в свои книги.
Маруся стала жить самостоятельно и подружки-пролетарки с энтузиазмом продолжили воспитание, начатое нищей послевоенной деревней, начисто выхолостив интеллигентские гены. Одно только осталось в ней неизменным — тонкая ранимая и чуткая душа, готовая всех жалеть – от бездомных «котёнков», за которых ее не раз грозились выселить из общежития, до затоптанного одуванчика на обочине. Она всех любила и всем верила. И то, чего так боялась тетка в маленьком белорусском селе, очень скоро произошло в большом советском городе Ленинграде – красота и неопытность Маруси обернулись беременностью, со справкой о которой (сроком аж в четыре месяца!) она и пришла однажды к брату. Мама поохала, но делать было нечего — Маруся собиралась рожать.
Ей дали комнату в коммуналке и она, краснея, носила свой растущий живот мимо соседок, что старательно перемывали кости будущей матери-одиночке. Впрочем, отец ребенка был всем известен. Был он, судя по рассказам, неплохим человеком и Марусю очень любил, и не женился на ней лишь потому, что уже был женат. К тому же занимал какую-то невысокую, но руководящую должность на той самой фабрике, где работала Маруся. Жена, как водится, пригрозила ему парткомом и райкомом, в расчете на обычную мужичью трусоватость, и добилась-таки своего. Но обида ее была слишком жгучей и, боясь вымещать ее на муже, она день и ночь проклинала Марусю. Наконец однажды подкараулила ее вечером у дома и зло, по-бабьи, избила. Маруся была уже на седьмом месяце у нее началось кровотечение, соседи вызвали «скорую», и уже в больнице случился выкидыш… Состояние ее было почти безнадежным. То ли от потери крови, то ли от перенесенного потрясения, то ли от того, что ей просто не хотелось больше жить. Чудом узнавшая обо всем случившемся мама примчалась в больницу и не отходила от нее несколько суток, и потом еще несколько недель они с бабушкой, сменяя друг друга, выхаживали Марусю.
Маруся поправилась. Но что-то надломилось в ней, сгорело, не успев расцвести. Ей все еще оборачивались вслед и пытались ухаживать, но не было в ее сердце больше ни любви, ни веры. С тех пор моя тетка так и жила одна, словно по инерции, ничего не требуя и не ожидая от жизни. И только когда родилась я, Маруся вдруг снова засветилась тихим радостным светом. Она готова была стирать пеленки, выстаивать очереди на молочной кухне, бесконечно мыть полы и посуду, только бы ей было позволено прикоснуться к младенцу или просто молча посидеть у кроватки, охраняя мой сон своим безмерным обожанием.
Все это я впервые узнала на маленькой кухне, стиснутая между столом и холодильником, прислушиваясь к младенческому кряхтению дочери в соседней комнате.
Как все медики, моя мама научилась относиться к смерти профессионально-сдержанно, но когда в тот день рассказывала мне о последних днях Маруси — сухо и подробно — голос ее дрогнул, она сняла очки и безо всякой в том нужды долго и сосредоточенно их протирала.
Потом она вместе со мной стояла над кроваткой и смотрела на сопящее наше сокровище.
— Как правильно ты ее назвала, — только и сказала.
***
Каждое утро я вижу перед собой Марусю.
Она выходит из ванной, бросив мне своё заспанное «доброе утро», а я спешу накормить ее завтраком… Сэкономив на мне, природа щедро отсыпала моей дочери генов красавицы прабабки Розы, что сгинула где-то в сталинских лагерях. И я до сих пор не знаю – в награду мне это или в укор.
В юности все кажется легким и вседозволенным. Уверенный в собственной непогрешимости, живешь, словно пишешь черновик, и еще полно времени, чтобы переписать набело и исправить все ошибки. И только когда пролетевшая жизнь уже маячит где-то за спиной, безжалостная память подчеркивает все помарки и выставляет неуды за не поставленные запятые и пропущенные вопросительные знаки.
Вот и мамы давно уже нет, а так и остались несказанными самые нужные слова. И все чаще снится Маруся, готовая всё и всех простить, так и не дождавшаяся «свою Таечку», чтобы проститься…
Как горько позднее раскаяние, как отчаянно стыдно и больно за легкомысленный эгоизм юности, как тягостна непоправимость.
Прости нас за всё, Богородице, Мати Божия.
Прости меня, Маруся.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Светлана Володина: Маруся. Рассказ.
Живой и очень ёмкий рассказ - история семьи, тесно сплетённая с историей страны. У нас иначе и не бывает...
14.05.12 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|