Mirmehdi Aghaoghlu: ИЗОБРАЖЕНИЕ ИМАМА.
В августе на на наш сайт пришел неожиданный текст: рассказ, переведённый с азербайджанского.
Уже довольно далёкое время - конец семидесятых. Далёкое (не по расстоянию - по сути) место - азербайджанская деревня советских времён. И коллизия, совсем уже экзотическая для далёких от ислама людей.
Я не сразу вспомнила, что имам Али - это Али ибн Абу-Талиб, родственник и зять пророка Мухаммеда, особо почитаемый шиитами. За более подробными сведениями пришлось лезть в интернет.
Там я нашла и сведения об авторе рассказа. Азербайджанский писатель, совсем молодой (на днях ему исполнится 33). Выпустил две книги. Четыре года назад получил местную литературную премию. Но больше всего упоминаний о его статье трёхлетней давности, озаглавленной "Армянин внутри меня". Где он весьма здраво и спокойно рассуждает о, мягко говоря, особом отношении азербайджанцев к армянам. Что вызывает большое уважение - об армянах там спокойно говорить не принято.
А вообще рассказ мне понравился. К тому же хоть какое-то понимание мусульман нам совсем не помешает. Подозреваю, что в XXI веке именно они сыграют очень важную роль - ту, что в веке двадцатом играл Советский Союз.
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
ИЗОБРАЖЕНИЕ ИМАМА
На этот раз удар топора пришелся не по корню дерева, а по затвердевшей земле. Руки совсем обессилели. Согнувшись, он опустился на землю и присел. С большим трудом дотянувшись до своего узелка с едой, на который он положил свою шапку, взял из пачки сигарету «Астра». Зажег спичку и закурил. Глубоко затянувшись сигаретным дымом, он, упершись локтями в колени, вытянул руки вперед. Глаза свои он устремил далеко вперед – на противоположный берег Куры.
Его дом, хотя и находился недалеко – если подняться на дамбу, можно увидеть его – полчаса тому назад здесь же, в зарослях тамариска , растущих вдоль берега Куры, он сотворил свою молитву намаз. Отправляясь рано утром за дровами, он подготовился заранее и взял с собой принадлежности для намаза. Он надеялся, что здесь, быть может, вдали от людей, дьявол не вселится в его душу, и он от чистого сердца сотворит намаз.
Будь он проклят, этот дьявол, опять, когда он шел на молитву, этот образ ожил перед его глазами. Творимый намаз уже не ложился ему на сердце. Поэтому вот уже несколько дней он не находил ни сна, ни покоя. Он чувствовал себя идолопоклонником, неверным.
Совершению намаза он еще с детства обучился у отца. С тех самых пор с ним такого не случалось. Несмотря на то, что ему было за пятьдесят, случаев, когда он пропускал время намаза, было не больше пятидесяти за всю жизнь.
Об этом знали не только в деревне, где он родился, но и в других деревнях, поселках и близлежащих районах. То, что он был очень набожным и верующим, было известно и председателю колхоза, и сотрудникам милиции, и участковому инспектору. Они знали также и то, что намаз он творит не просто так, для вида, не пропагандирует открыто религию и не занимается деятельностью муллы в целях каких-либо дополнительных заработков. Своим честным трудом кормил свою семью, а пожертвования, приносимые к нему домой, он раздавал знакомым бедным и неимущим людям.
На «Кюрсангинском нефтяном месторождении», где он работал, все знали его родословную и благородное происхождение. Благодаря ему, уважение и почтение к его роду еще больше возросло. Поэтому, когда в деревню привезли это таинственное изображение, в первую очередь, об этом сообщили именно ему.
Как только Ага, вернувшийся с работы, вошел во двор через ворота, старшая дочь поспешила к колодцу, как она делала всегда. Остальные же дети, как обычно, побежали навстречу ему и радостно приветствовали. Когда он присел на стул перед столовой, дочь из кружки полила ему воду на руки, он вымыл лицо и руки, потрескавшиеся, словно русло реки, шею и затылок, охладил ноги. Младшая дочь, поймав по радио Иранскую радиоволну, увеличила громкость трансляции азана – призыва на намаз.
На табуретку, стоящую перед ним, была постелена скатерть, поставлены стакан с блюдцем и сахарница. Был готов и только что заваренный ароматный чай.
Когда подошло время азана, он совершил омовение рук и ног. После намаза в столовой он отправился заниматься скотиной.
Жены и старших сыновей дома не было. Они работали в поле, на колхозных участках.
После того, как соберутся все домочадцы, они будут ужинать в столовой.
Когда постучали в ворота, ужин уже давно подошел к концу. Прилегши в столовой на диване и опершись на подушку, он смотрел программу «Время». Тут неожиданно пришел бригадир Агагусейн.
Они вышли во двор и присели за стол, стоявший под навесом. Вначале они поговорили об обстановке в деревне, о том, кто работает в поле, кто увиливает от работы, о новом назначении председателя Нуруша Алиева, о том, как послед¬ний наказывает расхитителей кормового клевера с колхозных угодий, о последнем выступлении Брейнвейна, о международной обстановке, империалистической политике Америки, напряженной обстановке в Афганистане, об ослаблении шахского режима в Иране и т.п. Когда они остались одни за столом, Агагусейн тихо сказал, что Мешеди Мехти оглу Мамед позвал его по поводу одного дельца. Наказал, чтобы пришли ночью. Агагусейн, хотя и намекнул на важность вопроса, в подробности не стал вдаваться.
Это было неудивительно. Когда в деревне было какое-нибудь запутанное дело, кто-то обижался, кто-то, колеблясь, не решался давать сватам девушки положительный ответ, когда сторона, у которой похитили дочку, не хотела идти на примирение с противоположной стороной, когда возникал конфликт между должниками – во всех этих и других осложненных случаях Ага приглашался в качестве лица, пользующегося авторитетом среди односельчан и способного разрешить мирным путем тот или иной конфликтный вопрос.
Сельские коммунисты, должностные лица, вынужденные находиться подальше от религии, доверяли ему и его религиозным решениям, находя успокоение и утешение, словно считая, что тем самым они выполняли свои религиозные обязательства.
Мамед был дома не один. У него находились инженер Джафар Шых Гулам оглу и шофер Самед Кябля Ахмед оглу. Сидя на веранде, они пили чай из самовара. Отчего-то не видно было сына-подростка Мамеда. В это время он обычно гулял с друзьями. Налив только что прибывшим гостям чаю, его жена, словно призрак, удалилась и исчезла за одной из дверей.
Разговор за столом шел о текущих сельских вопросах: посевная и жатвенная работа в колхозе, сбор урожая, полив, скотина и т.п. Немного погодя вернулся сын Мамеда. Поднявшись на веранду, он приветствовал гостей и, повернувшись лицом к отцу, сказал: «Дяди Мирсаттара нет, он уехал в Баку проведать брата». Оставшись доволен сыном, Мамед велел ему пойти в свою комнату.
В деревне стояла тишина. Если бы временами ветер не приносил шума тракторов, можно было бы сказать, что вся деревня, не считая этих пяти человек, находящихся на веранде, растаяв в кромешной темноте, пропала бесследно. Еще из сада доносилось стрекотание сверчков и кузнечиков.
Мамед начал беседу:
– Вам известно, какова обстановка в Иране. Положение шаха удручающее, не сегодня, так завтра его свергнут с трона. Когда Самед был в Астаре, ему передали нелегальную вещь. Говорят, что эту вещь подготовили в Иране и распространяют везде верующие люди. Самед вначале испугался, думая, что его хотят впутать во что-то неладное. Но поговорив с людьми, он убедился, что это никакие не агенты. Поэтому он взял эту вещь. Я покажу вам это, ага, посмотри и ты, а затем поделись с нами своими соображениями.
Продолжая говорить, Мамед достал из нагрудного кармана пиджака платок, расстелил его на столе, затем, прежде, чем взять эту таинственную вещь из паспорта, в котором она была спрятана, краешком глаза посмотрел на входную дверь веранды, оглядел двор. Сын и жена были заняты своими делами. Жена, возможно, даже спала. Во дворе ничего не вызывало подозрения.
Он достал из паспорта заложенную в него картинку. Поцеловав изображение на картинке, он приложил ее к своим глазам. Затем протянул ее Аге: «Да буду я жертвой твоего предка, посмотри, не принадлежит ли это изображение Имаму Али? Говорят, что это изображение на картинке нарисовали специалисты на основании сведений о нем. Изобразили точь-в-точь. Вот, размножайте, говорят, распространяйте, раздавайте мусульманам».
Ага взял картинку. Три раза поцеловав изображение, приложил его к глазам. Он внимательно посмотрел на человека, изображенного на картинке. Остановил свой взор на крепких руках, державшихся за меч, лежавший у Имама на коленях. Пальцами он осторожно прикоснулся к мечу. У него задрожали руки. Мамед продолжал говорить, а глаза его все еще смотрели на изображение.
– Самым достойным для хранения этого изображения среди нас являешься ты, я это знаю. Но я не хочу подвергать тебя опасности, отдавая ее тебе.
– Что ты говоришь?! Я сочту это за большую честь, оказанную мне.
– Но это очень опасно.
– Да поможет мне Аллах!
– Дай-то Бог, с Его помощью! – повторили остальные вслед за Мамедом.
– Дай-то Бог! Аминь!
– Вот еще, что я хочу спросить, тебе ведь хорошо известно, что в исламе изображать лицо святого считается запретным. Так не берем ли мы грех на душу, размножая это изображение?
– Клянусь Аллахом, не знаю, что и сказать, ведь ты же говоришь, что это запретно. То, что я имитирую и подражаю, дозволено шариатом высшего духовного лица. А про мнение Имама или других святых по поводу изображения мне ничего не известно. Если переправили из Ирана… они, полагаю, знают больше нас… Не став надолго затягивать беседу, он протянул изображение Джафару. Джафар взял изображение, поцеловал и, глубоко вздохнув, тихо заговорил:
– Самед, тебе ничего не сказали, когда дали это изображение?
– Клянусь Аллахом, сказали, размножайте. Как говорит Ага, они лучше и больше нас знают.
Джафар, повернув голову назад, посмотрел в сторону правления колхоза, затем опять повернулся к столу. Кирпичное здание правления колхоза, отражающее красноватый свет, навеяло на него ужас, словно и здание способно было следить за кем-то или слушать кого-то.
– И я так думаю. Если в Иране так советуют, значит, в этом нет ничего такого, что противоречило бы религии. Это обычное изображение, это изображение Пророка Али, да буду я жертвой его, – сказал Мамед. – Ага, пусть эта фотография пока остается у тебя, но, ради Аллаха, храни ее в надежном месте и никому не показывай.
– Не беспокойся, – сказал Ага.
– А ты поинтересуйся, и мы все поинтересуемся, где можно найти надежного фотографа, который не болтал бы языком понапрасну.
– Зачем ходить вокруг да около? Скажем фотографу Халигу. Он наш односельчанин, – сказал Самед.
– А не его ли отец написал в 1937 году донос, благодаря которому отца Джафара Шых Гулама сослали в Сибирь? Он продаст и нас, подлец! – сказал Агагусейн.
– Почему ты не говоришь о своем отце, Агагусейн? – неожиданно оживленно вдруг спросил Самед. – Твой отец Салам бей тоже был расстрелян не без содействия отца Халига.
– Давайте не затягивать вопрос. Это дело не про Халига. – Отца Мамеда также расстреляли в те же годы, однако разговорам про репрессии он сам положил конец. Если на то пошло, отца Самеда Кяблю Ахмеда также в ту пору объявили кулаком и сослали в ссылку. Правительство не тронуло только отца Аги Самедагу из тех, кто посещал тайные собрания. Все были уверены в том, что большевики не оставят сеида, пользующегося авторитетом и уважением населения, в покое. Однако он все равно боялся выходить из дома и общаться с людьми.
Однажды он ехал в Ленкорань. Его задержали прямо в пути. Он находился под арестом всего два дня. В первый день начальника замучили сильные боли в животе и расстройство желудка. На второй день прибежал впопыхах прапорщик и сообщил: «Командир, дома твои дети и жена лежат на полу и стонут от боли в животе. Сельский фельдшер прописал лекарства, но толку от них никакого». Прапорщик сказал съежившемуся от боли в животе командиру, мол, отпустите вы его, он старый и безобидный человек, почтенный сеид, ни с кем не водит никаких дел, никому не мешает, зла не творит, пожалейте хотя бы детей своих. Они ведь стонут от боли, скорчившись на полу. Отпустите старого сеида…
Ага не любил, когда говорили про чудеса, творимые его отцом. Во-первых, он считал зазорным хвастаться такими вещами. Во-вторых, нельзя идти против правительства, иначе оно могло бы отомстить его сыну, несмотря на то, что прошло уже 30-40 лет. В этом случае семья, состоящая из двенадцати человек, осталась бы без кормильца.
Вернувшись и зайдя во двор, он увидел, что и дома, и в столовой не горит свет. Горел только свет над воротами. Баня была позади дома. Вдоль по длине ограды росли вьющиеся розы, и вход в баню был похож на джунгли, с улицы не было видно задней части дома. Включив освещение в бане, он опустился на корточки у входной двери. Закурил сигарету. Из нагрудного кармана пиджака достал платок. Осторожно развернув его, взял фотографию с изображением. Посмотрел… смотрел… смотрел…
Свет, падающий из внутренней части бани, освещал лишь маленькую часть перед ней размером с дверь. Руки у него дрожали, изображение то и дело становилось в темноте невидимым.
Один глаз Имама был непорочным и безгрешным, словно глаз ребенка, другой же был сердитым и повелевающим. Рука, державшая эфес меча, сжималась от злости, другая рука лежала на лезвии меча, словно гладила ребенка по голове.
На руку, которая держала портрет, упали две капли. Это был не дождь… Он плакал.
При утреннем намазе изображение оживало перед его взором. Как хорошо, что он увидел изображение Имама! Он сам, когда неоднократно бывал на церемониях, слушал беседы на религиозную тему, рассказы о всяких происшествиях в жизни, когда читал главы из Корана, когда в детстве слушал предания, рассказываемые отцом, представлял перед своими глазами образ Имама. Были ли те образы такими же, как сейчас, были ли похожи воображаемые «имамы» на того, который был изображен на фотографии? Нет! Когда он увидел изображение Имама, прежние образы давно улетучились из памяти. Сейчас он не мог вспомнить их.
Когда он совершал полуденный намаз на работе, образ Имама не уходил из его глаз. Творя намаз, каждый раз он закрывал глаза, перед глазами оживал его образ, и он приходил в восторг, иногда целыми минутами не поднимал головы, плакал и плакал…
Вот уже неделя прошла, как портрет находился в нагрудном кармане его пиджака. Завернув в платочек, он положил его возле маленькой книги с молитвами. Поначалу он носил портрет при себе, и это его радовало, ему казалось, что пока портрет при нем, ему не страшна никакая смерть. Он считал, что с этим изображением в кармане он может пройти через огонь и пламя. Ему хотелось показывать портрет верующим людям, которых он встречал на религиозных церемониях и собраниях, вот, мол, портрет Имама. Но теперь портрет отнял у него все спокойствие. Даже когда он поднимал голову и смотрел в небо, перед глазами оживал образ Имама, когда опускал голову и хотел думать об Аллахе, опять же видел его. Теперь между Всевышним и ним присутствовал он – Имам. Он не мог поднять головы и посмотреть вверх, словно влюбленный, предавший свою любимую.
Портрет стал своего рода судьей над его верой. Он не мог думать ни о чем другом, кроме портрета. Со дня своего совершеннолетия он ни разу не пропустил время совершения намаза. Но теперь ему казалось, что с того дня, как он увидел образ Имама, намаз, совершаемый им, не угоден Аллаху, то есть не принимается. Он не знал, как быть, что делать. Прав ли был он в своих действиях, он не знал и этого. Он чувствовал только одно: ему было стыдно перед Аллахом.
…Он очнулся от грез, услышав голос сына. Было время ближе к вечеру. С самого полудня он сидел, не двигаясь. Бросив окурок сигареты, он поднялся на ноги. Ноги ныли от боли. Сын звал его помочь принести собранные дрова. Сын взял топор, и, положив его на дрова в тачке, пошел вперед, толкая перед собой тачку. А он зашагал вслед за ними по следам колеса с ноющими от боли ногами. Душа его ныла еще больше.
Работники ночной смены ели и пили под навесом. Ага не присоединился к ним, он сидел перед костром, который развели перед управлением работники и пекли в нем картошку. Рабочие знали, что он избегает всяких увеселительных мероприятий, где распивают спиртные напитки. Поэтому они заранее отложили в сторону его долю и оставили у костра. Под навесом веселье было в полном разгаре, а он даже куска в рот не положил.
Наступило время вечернего намаза. Впервые в жизни опоздание на намаз его не беспокоило. Про себя в душе он несколько раз сказал «будь проклят, дьявол». Затем он достал из кармана книгу с молитвами и при свете костра стал читать главу из Корана «Ясин». Когда дошел до определенного пункта, замолчал. Закрыв книгу, взял ее в левую руку. Правую руку он засунул в карман.
Развернув платок, взял в руки портрет. Всхлипывая, он посмотрел на изображение. Несмотря на то, что в течение этой недели он пытался узнать что-нибудь из соображений высшего духовного лица, он не добился никаких результатов. Не было никого, у кого можно было бы спросить о том, чего не знаешь. А портрет продолжал делать свое дело. Он стал абсолютно равнодушен к религии, намазу, он не мог от сердца понять Аллаха. На его вере в Аллаха как бы появилось пятно; она разбилась вдребезги, словно стекло.
Хохот людей, веселящихся под навесом, постепенно усиливался. Для того, чтобы лучше разглядеть изображение Имама, он приблизил руку поближе к костру. Закрыв глаза, он постарался по одному вспомнить услышанные в детстве повествования и рассказы. Несколько слезинок потекли из его глаз к бороде. Открыв прослезившиеся глаза, он посмотрел еще раз на портрет, который уже был похож на мозаику. Он закрыл глаза и открыл их вновь. Бросил портрет в костер, как ненужную вещь. Подняв голову, посмотрел на звездное небо.
На небе было такое большое количество звезд, что… Словно они были набраны в ладони и разбросаны по всему небу… А между звездами простирался длинный белый путь…
Перевел Этимад Башкечид
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Mirmehdi Aghaoghlu: ИЗОБРАЖЕНИЕ ИМАМА. Рассказ.
Рассказ молодого азербайджанского писателя, переведённый на русский и, по-моему, интересный.
08.10.15 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|