Валерий Голинский: Комиссар. Часть 1.
Первая часть рассказа (по объему - почти повести), где к бочке реализма добавлена ложка утопии. Или, если хотите, сказки. И вся эта ложечка содержится в главном герое. Человеке без потребностей, который "себя неплохо чувствовал без семьи, практически без женщин, без компании друзей и без круга знакомых". Но в то же время "не мог бросить работяг". Понимающий, что "Как только улучшится его быт и поднимется жизненный стандарт, он о них забудет, как о досадном наваждении".
При наличии подобных людей человечество давно бы построило коммунизм и прекратило развиваться. Но человек устроен иначе. К счастью или к несчастью - это как посмотреть...
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
Комиссар. Часть 1
Высоко над платформами, над сплетениями проводов и столбами опор раскинулись пролёты и лестницы пешеходного моста. Под мостом ревели локомотивы, а на мосту свиристели пронизывающие ветра. Это был мир ржавых железных конструкций и металлических сеток, за которыми ошеломляющей силы ток высокого напряжения нетерпеливо гудел в проводах, дожидаясь очередного пантографа. Далеко внизу, под платформами, в вечной сырости лопуха и крапивы рыскали одичавшие собаки. Многочисленные рельсы ветвились, расползались и терялись в густой поросли среди бетонных заборов. Казалось бы, человеку нет места в этом покинутом цивилизацией, покрытом ржавой пылью мире. Но этот нечеловеческий мир, когда-то созданный людьми для людей, был товарно-пассажирской железнодорожной станцией. Отшиб между трех, некогда туго натянутых, а теперь расхлябанных железнодорожных линий. Царство умирающих заводов, глухих отстойников, наполовину заброшенных гаражей и огромного, облезлого общежития во главе.¬
В этом техногенном пространстве обитал Петр Михайлович Аверьянов. Ещё с дремучих девяностых торговал он фруктами в продуваемой всеми ветрами палатке. Аверьянов был бережлив и продавал свой товар сам, лично. Он снимал в общежитии комнату и бурый от невзгод металлический гараж, куда все своё плодово-ягодное хозяйство он, погрузив на тачку, прятал каждый божий вечер.
Петр Михайлович не сразу докатился до жизни такой. В своё время предпринимал и он отчаянные шаги, однако все начинания отбрасывали его назад к зыбкой торговой точке, обратно на десятый этаж общежития, на железнодорожную станцию, на край загаженного скверика, под продуваемый мост, под высоковольтные провода. Со временем Аверьянов постиг мудрость жизни и осознал — сколь рыпайся, а если на роду так написано, то все равно рано или поздно окажешься на станции, не на этой, так на другой. Или того хуже – в подземном переходе (не бомжем, но торгашом), где вонь и сквозняки, влажность и темнота, и полная безысходность. А здесь, хоть и ветер – зато воздух тугой, свежий. Заводы-гиганты более не отравляют его своими выбросами. Прогресс совершил большой шаг назад, из века двадцатого в век каменный, во времена кустарного производства и охотников-собирателей. Громадные территории заводов заросли кустарниками и деревьями, превратились в девственные леса. А железнодорожные запахи даже нравились Аверьянову, навевая поэтические грёзы о дальних странствиях и романтических встречах в пути.
Петр Михайлович смирился со своей судьбой и в свои пятьдесят с лишним уже не ждал от неё приятных сюрпризов. Вечером, загрузив нераспроданные за день плоды и овощи в гараж, Аверьянов отправлялся в «Гастроном», расположенный в цокольном этаже общежития. По аллее, ведущей от станции, бродили пьяные, в большинстве своем знакомые. Всякий раз Петр Михайлович почему-то вспоминал фразу: «Там, не неведомых дорожках…». Хотя дорожки были так себе, более чем изведанные…
Во всём городе нельзя было встретить столько разнообразных гадюшников, собранных вместе. У каждого заведения клиентура была своя. Но «Гастроном» принимал клиентов самых солидных. За оклеенными пивной рекламой витринами царил уютный полусвет. Торжественно, словно в готическом соборе сквозь витражные стекла, свет заходящего светила наполнял сумрачный торговый зал красно-сине-желтыми солнечными зайцами. К высокому потолку убегали полки, уставленные банками, пачками и коробками с продуктами. Но это – в первом зале, где отоваривали домохозяек. От первого зала раздвижной (готической) решеткой отделялся второй зал, «святая святых». Там подавали спиртное с закуской. Зал не для всех и не для каждого. Заправляли там существа такие, каких не то что в магазине – на базаре не каждый день встретишь. Даже в самых длинных и темных привокзальных переходах-трубах торговали серафимы и херувимы по сравнению с этими исчадиями ада. На всякого входящего поднимался взгляд из-под зеленых век — тяжелый, как гиря и ядовитый, как свинец. Пурпурные губы сползали куда-то на шею, на третий подбородок, выгибаясь углами вниз в виде подковы (символа счастья?), а грудь вместе с животом выпячивались навстречу незваному гостю, готовые вытолкать его, словно бульдозер, обратно на улицу, если на то буде потреба.
Исчадий звали Лариса и Раиса. Отличались они цветом волос. Одна была блондинка, другая – шатенка. Трансформаторные кудри Раисы были выкрашены в цвет медной проволоки. Ларисины же вызывали в памяти воняющую нефтью, грубую советскую куклу — Карлсона. Дамы отличались собачьим чутьем и признавали только своих. Если посетитель приходился им не по нраву, они мгновенно перемещались в самый удаленный угол, прятались за прилавок, начинали перекусывать, говорить по телефону и друг с другом одновременно. Привлечь их внимание становилось почти невозможно.
Но Петра Михайловича мегеры признавали и привечали своеобразными улыбками, в которых скептическая ирония и презрительное превосходство чудесным образом сочетались с готовностью не без удовольствия услужить дорогому гостю. С хорошо отработанной ленцой в движениях, но при этом с ловкостью фокусника, Лариса (или Раиса) приготавливали бутерброд с красной рыбой и пластиковый стаканчик с водкой. Аверьянов с ними не шутил, не заигрывал и не заискивал, как практиковали некоторые (в надежде на бесплатную выпивку или на кредит?). Мегеры уважительно принимали Петра Михайловича. Тем более, клиент он солидный, денежный. На закуску берет красную рыбу, а не шматок ливера, как некоторые другие. И наливают ему не «Пшеничную» неизвестного (точнее, известного только Раисе и Ларисе) происхождения (разлитую во все откупоренные бутылки, независимо от марки), а вкусную и полезную белорусскую водку из-под прилавка (для VIP-клиентов).
Владелец овощного ларька со своей дневной выручки мог порой выкупить всю водку с прилавков, и даже вместе с закусками. Мегеры это осознавали. Поэтому (и не только) наливали они Аверьянову лучшую водку и свежайшую рыбу клали на бутерброд с настоящим маслом. Чувствовали они в нём что-то особенное. Что-то от удава мелькало в его сонных, сизых глазах. Равнодушное и всезнающее. И щеки его были необычайно неподвижны. Шевелилась только нижняя губа и кончик носа, когда он говорил. А говорил он с давних пор одну лишь фразу: «Доброго здоровья! Мне как всегда».
Выпив свои сто пятьдесят и закусив бутербродом, Петр Михайлович с достоинством прощался с подавальщицами и неторопливо выходил из готического, сакрального пространства «Гастронома». Без особого воодушевления, однако не суетясь, пробирался он в своё общежитие, ощущая приятное кружение в голове и нежное жжение в животе. На кухне Аверьянов варил макароны и сосиски, закупаемые в большом количестве на оптовом рынке, которые хранил, порционно упакованные, в морозильнике. Сварив, он жадно съедал все это с горчицей и оливковым маслом.
В комнате ждала привычная картина. Уже пьяный, валялся на своей кровати Григорий Сковорода, сосед — обросший диким седым волосом старый мужик. Петр Михайлович подозревал, что Сковорода даже не догадывался о своем великом тезке, старинном философе. Однако пофилософствовать он любил. В особенности, когда выпивал, но недостаточно, чтобы отключиться, а на продолжение банкета денег не имел. Одевался Григорий тоже не без некоторой претензии: брюки со стрелкой, белая рубаха, подтяжки и бордовый жилет от какого-то, за давностью лет утраченного костюма-тройки.
Лежал Григорий на кровати по обыкновению одетый и обутый, вытянувшись, как в гробу. И подошвы его больших, остроносых туфлей торчали, словно надгробия (Григорий ложился ногами вперед ко входу).
Поморщившись в сторону спящего соседа, Аверьянов переодевался в старенький, мешковатый спортивный костюм, брал с собой банные принадлежности и шел в душевую. Там он тщательно мылся, обутый в резиновые тапки, чтобы не подхватить грибок; вытирался шершавым полотенцем, затем возвращался в свою комнату, выключал свет и ложился спать. Было всего восемь часов вечера. Такой дисциплине мог бы позавидовать сам маршал Жуков. И он однажды даже приснился Петру Михайловичу. Константин Георгиевич предстал во сне младенцем, но в парадном мундире, в фуражке и при орденах. Держа младенца-Жукова в руках, Аверьянов тяжело задумался о том, как тот будет расти – линять, сменяя мундир, как рак меняет панцирь? Но как же ему повышать звание, если он от рождения уже маршал?
Аверьянов тогда проснулся в жарком поту, разбудил Сковороду и пожаловался ему на чудовищный сон. Сосед сиплым голосом сообщил, что Жуков — чепуха. А вот ему нередко снится сам. Тобто Сталин. Будто смотрит он на Григория с портрета и вдруг грозит пальцем. А Григорий просто стынет от ужаса, ему становится «млосно» и он просыпается весь в поту, с сердцебиением. «Глупости», сказал Петр Михайлович, «Разве можно сравнивать! Ты, Григорий Саввич, привык к нему с годами, а мне в первый раз такое. К тому же, ты пьешь много. А тут недолго горячку схватить и Сталиным бредить». Григорий махнул рукой, невнятно пробурчал какую-то гадость и отвернулся к стенке. Оставленному в одиночестве Аверьянову пришлось утешаться самостоятельно.
Но в основном они ладили. Сосед работал сторожем на автобазе, выходил в ночь на сутки через двое. Сторожить там было нечего, кроме нескольких окостеневших экскаваторов и вросших в землю грузовиков «ГАЗ-53». Соответственно и платили, по остаточному принципу. Сковорода всё равно ни для чего более не был годен; равно как и его обветшалые железные подопечные.
* * *
Жизнь катилась себе не шатко и не валко, без перспективы, но и без отчаянья. Однажды торчал Аверьянов, как всегда, у своей раскладки овощной, сатанея от холода, голода и воздержания (не мог отлучиться в туалет, пардон), приплясывая и стуча зубами. А на мосту свистели ветра свирепые; срывали головные уборы и выворачивали наизнанку зонтики. И брызги дождя швыряли они под навес, и ледяные капли летели прямо Петру Михайловичу в лицо. И покупатели неслись мимо, не замечая стылых лимонов и ананасов. И лежали они сиротливо в ящиках, неуместные в таком климате, как попугаи в тайге.
Вся жизнь пронеслась перед глазами Аверьянова, пронеслась вместе с листьями бурыми, осенними, летящими неприкаянно на свою погибель. «Ни детей, ни семьи, ни судьбы» - думал он кротко, забившись в самый дальний угол навеса. Подошел какой-то идиот в черном вороньем пальто, без шапки, с телефоном у рта. Начал хватать мандарины руками, похожими на кеды.
«Мандарины отборные, свежие, очень вкусные» - сказал Аверьянов, не очень веря в свои слова.
«Да вижу, что не картошка» - грубо и неуместно ответил покупатель. Аверьянов, умудренный опытом, сдержался. Такая птица нечасто к нему залетала. Словно Шерлок Холмс своим дедуктивным методом, Петр Михайлович умел определять на глаз социальную принадлежность клиента. «Этот успешен и богат, пойдет по трупам, не погнушается ничем. Кроме того, ему плевать, что о нем подумают. Но почему он здесь, где его «кубик»?
«Отец, накидай мне тут разных фруктов на твой вкус, мне нужно десертный стол организовать. И где тут можно бухла взять приличного?» - наконец, закончив отрывисто говорить по телефону, клиент в вороньем пальто обратился к продавцу лично. Аверьянов, тряся щеками от холода, направил покупателя в «Гастроном» к Ларисе и Раисе, велел сказать, что от Петра Михайловича; и принялся хватать и раскладывать по кулькам задубевшими кистями рук всякие апельсины, мандарины, хурму и даже свити, а сверх огромное памело и еловый ананас. Наблюдая за продавцом, за его уверенной ловкостью замерзших рук, покупатель всмотрелся в лицо Аверьянова.
«Петр Михайлович?!» - переспросил он вдруг, приседая от непроизвольного ужаса. И тут обозванный по имени-отчеству продавец вскинул на него свои стеклянные пучие глаза, и покупателю стало окончательно ясно, что он не обознался. Такой пустой, серый взгляд видел он последний раз в 1991 году, когда проворовался с треском на своей овощебазе. И спас его тогда от тюрьмы старший инспектор ОБХСС, Аверьянов Петр Михайлович. За что и вылетел со службы с волчьим билетом.
Да, я Петр Михайлович, - не отводя глаз, признался бывший инспектор.
Вы меня не помните. Я на базе погорел в девяносто первом, а вы меня отмазали. Поклялся, что век не забуду.
Как же, помню. Это было моё последнее дело. За это меня и уволили. С тех пор вот на вольных хлебах пребываю.
Да уж. Не больно-то вы на вольных хлебах разъелись.
Держу спортивную форму, - пошутил Петр Михайлович.
На этом мужчины распрощались. Аверьянов получил визитку и наущение, позвонить завтра. На визитке было имя — Борис Бурляй и должность — менеджер. И номер мобильного. Очень лаконично, подумал Петр Михайлович. Со вкусом.
Вечером после ужина Аверьянов пил чай и вспоминал 1991 год. Он был честным инспектором ОБХСС, взяток не брал и разоблачил немало расхитителей социалистической собственности. Однако на излёте перестройки потерял веру как в социализм, так и в смысл своей работы. Последний его подопечный, Борис Бурляй, был тогда ещё очень молодым, но уже очень большим начальником овощной базы. Аверьянову до чёртиков надоела его бессмысленная работа. Только благодаря этому жулик Боря остался на свободе. Воровство к тому времени становилось единственным методом хозяйствования. Бороться с ним всерьез было совершенно бесполезно. Аверьянов в который раз с удовлетворением подумал, что очень вовремя соскочил с несущегося под откос поезда своей судьбы.
На кухне появился Григорий Сковорода.
Бабы говорят, на чердаке видели тритутика, - сообщил он, позёвывая.
Кого?
Тритутика.
Кого? Кто это? - Недоумевал Петр Михайлович.
А хер его знает, - вяло ответил Сковорода и стянул с веревки огромные, твёрдые, как таранки, застиранные носки.
Что ты мне голову морочишь? - Рассердился Петр Михайлович. - Пить тебе надо бросать, дед; сколько раз говорил.
Сосед его раздражал. Своей медлительностью, ненормальным спокойствием, тяжелым взглядом. Но более всего — своей водкой по утрам. Вставал весь измятый, всклокоченный, несвежий, и первым делом допивал остаток вчерашней водки, специально оставленный со вчера.
Так это не я придумал. Это бабы рассказывают. Это чтобы без надобности на чердак не ходили, - ответил сковорода, обидевшись.
Я туда не хожу без надобности. И по надобности тоже не хожу. Ерунда какая. Бабьи сплетни. Ты, дед, от водки скоро совсем соображать перестанешь.
Сковорода заволновался.
Послушай, Петр, мне сколько лет?
Не знаю. Семьдесят?
Мне восемьдесят два. Семьдесят лет я уже водку пью. Дай Бог, чтобы ты так соображал, как я.
С этим он повернулся и ушел в полутьму коридора. «Могучий старик,» - не смог не восхититься Аверьянов. «А может, у него ещё кочерыжка стоит?» - вдруг развеселился он, «в следующий раз обязательно спрошу».
На следующий день Петр Михайлович, как человек исключительно дисциплинированный и обязательный, позвонил Бурляю. Выяснилось, что тот работает на заводе по соседству. Он пригласил Аверьянова встретиться после работы для разговора. Есть, дескать, дельное предложение.
«Зачем я ему понадобился, интересно? Мне до пенсии рукой подать. Я почти старик,» - думал он, рассеянно торгуя и дожидаясь конца дня.
Встретились они у проходной. Бурляй вылетел оттуда точно в назначенный час. Хлопая черными крыльями дорогого пальто, увлек за собой серенького Аверьянова в расположенный неподалёку ресторанчик в народном стиле. Уже там, расслабившись в фальшивом плетёном кресле, Бурляй заговорил.
Вчера у нас праздник был, именины главной бухгалтерши. Надо поправить здоровье. Фух. С трудом день выдержал. Звонки, встречи, столько всего разруливать, а голова как чемодан без ручки. И бросить нельзя, и нести невозможно, - пошутил Бурляй.
Аверьянов чувствовал себя неуютно. Он давно не посещал увеселительные заведения — кино, театры, рестораны, клубы. Всё это осталось в каком-то чуждом ему, параллельном мире. Не то чтобы он отстал от жизни и закоксовался. Просто ему всё это было без надобности. Он был начисто лишен темперамента. Мудрость его заключалась не сама в себе и не в жизненной философии. Он всего лишь вовремя пришел к заключению, что другим на тебя на самом деле начхать. Поэтому оглядываться на других ни к чему. Жить надо сообразно своим потребностям. А если эти потребности минимальны, значит, на то воля Божья. Не всем быть Наполеонами. Кто-то должен и горшки выносить. В сереньком свитерке, голубенькой рубашечке, серо-голубеньком галстучке и голубенько-сереньких джинсах, седеньким, сероглазым и невысоким — таким и должен представать Аверьянов Петр Михайлович пред господом Богом и людьми. Казалось, Бурляй наслаждался его скромным обаянием. Он, будто странник в пустыне, приник к прохладному ключу в густой тени оазиса. Как мало порой нужно человеку для счастья! Даже меньше, чем вовремя облегчиться после вынужденного, долгого воздержания.
Я, Петр Михалыч, председатель правления закрытого акционерного общества. Производство налажено у меня прекрасно. Спрос на продукцию стабильный, несмотря на кризисы-шмизисы. Тьфу-тьфу, постоянно расширяемся. Международные связи, крупные партнеры, сеть сбыта, всё прекрасно. Что может быть лучше, - Бурляй вздохнул в окно. - Однако есть проблемы. Проблемки...
Официантка принесла запотевший графин, стопки и два стакана апельсинового сока. Бурляй умело распорядился — разлил водочку с ловкостью необыкновенной. Волосы на висках у него были стальные, подбородок крепкий, губы тонкие. Глаза вот только грустные. Если бы не глаза, подумал Петр Михайлович, хрен бы он тут со мной миндальничал.
А проблемки у меня, Петр Михайлович, с людишками. С людями нашими. Мда. Я, знаете, поездил по Европе. Был в Америке не раз, в Китае; ну, что там говорить. Не понимаю. Как заставить наших людей работать? - взгляд его побелел, выдавая тихое бешенство. - Сталин всю страну превратил в лагерь, закрыл на вход и выход, прибил каждого гвоздями к станку, к лопате, к плугу. За пайку, впроголодь, за копейку или за медаль, под страхом смерти, только так они начали вкалывать. Понимаешь, к чему я клоню?
Петр Михайлович понимал. Однако виду не подал.
Я, Петр, планирую такой эксперимент. В масштабах одного, отдельно взятого производства. Для этого мне вас Бог послал. Мне нужен свой Дзержинский. Свой Берия, наконец. Нужен железный человек. Понимаете?
Понимаю. - Петр Михайлович понимал.
Ещё как понимал. В особенности эти перескакивания то на «вы», то на «ты». Люди для Бурляя — говно. Но и сам он тоже говно. А для того, чтобы говно в говне не растворялось, нужен цемент, бетон. Бесстрастный, неподкупный и железный Феликс. Никого нет лучше, чем Петр Михайлович, думал Бурляй наверное.
Борис, - наконец заговорил Аверьянов. Борис аж вздрогнул. - Борис, я уже двадцать пять лет так живу. Меня всё устраивает. Я ничего менять не собираюсь.
Доллар растёт. Твои ананасы завтра никто не сможет купить. Кроме меня. А послезавтра закроют все ларьки, киоски и лотки. Куда ты пойдешь? Это наш шанс, Петр. Я должен спасти фирму. Я в неё вложил всё. Молодость, время, семью, личную жизнь. Я столько жоп вылизал, что тебе и не снилось. Я столько водки выпил со всякой мразью! С министрами, с бандитами, с мусорами. И я вижу, что всё то, что я наработал, рассыпается, как песок, стоит мне хоть на минуту расслабиться, забыться, отвлечься. Я от нервного напряжения скоро сойду с ума. Если не проконтролировать уборщицу, она не помоет унитаз. Если не проверить юриста, он под статью подведёт. Если не дать по заднице рекламисту, он сорвет сроки. Я так больше не могу! Берешь на работу дельного человека. Резюме прекрасное, рекомендации на высшем уровне, сам умный, развитый, прямо любовью к нему проникаешься во время собеседования. Начинает работать. Осваивается, вопросов много задаёт, старается. Вначале трудно — надо опять же контролировать, проверять работу. Потом вникает человек, появляются первые успехи. Успешный проект, выгодный договор, один за другим. Не можешь на него нарадоваться. Уже можно поручить ему всё что угодно. Уже и поощрять надо — зарплату поднимать, бонусы, карьерный рост одним словом. Ну, думаешь, на этом фронте всё в порядке. Выдыхай, бобёр. На пару месяцев забываешь об этом направлении. Тут-то и начинается чертовщина. Забываешь, потому что о новых успехах уже не слышно. Но ты внутренне успокоился, обманываешь себя подсознательно, что всё хорошо. Однако беда приходит с другой стороны. Уже подрядчики всё чаще и чаще жалуются на твоего любимчика. Защищаешь его. Потом закрываешь глаза. Потом опять и опять. Мелочи. Былой вундеркинд подрос и начал снова о себе напоминать, но не своими успехами, а скандалами. Вызываешь его: дескать, что такое? А он уже совсем не тот. И спесь появилась, и гонор, и плохо скрываемое хамство. У меня, мол, всё хорошо, не извольте беспокоиться и нос совать в мои дела так же не извольте. У него там уже свой хутор, свои тити-мити, своё маленькое, суверенное царство. Которое работает не на меня, а на него. Не для общей пользы, а для пользы этого самого начальничка. Уже и джип у него такой, что в ворота не проходит — приходится охране вторую створку отворять, когда он приезжает-уезжает. А уезжает он всё чаще и всё дольше нет его на месте. Важный такой, деловой. Независимый. Сука!
Бурляй ударил по столу с такой силой, что графинчик из-под водки подскочил и опрокинулся. Борис извинился и заказал сразу бутылку ноль-семь. А также закуски всякой такой, какой Петр лет сорок не едал.
А потом этот говнюк всю базу конкурентам сливает! - Вдруг случилось страшное: Бурляй заплакал. - И самое обидное, что не специально! Просто по недосмотру пересылает цепочку переписки с подрядчиками. Блядь! Ленивый барин такой, знаешь, ему даже лень вид сделать, что сожалеет. Что за люди, Петр? Как с ними бороться? От разнорабочего до гендиректора, от уборщицы до завхоза.
Наверное, книги есть по управлению. Наука целая, - попробовал вставить Аверьянов.
Есть, конечно! Сколько я их перечитал, только глаза испортил. Все эти книги касаются американцев, немцев, японцев. К нашим это не относится. Как нашими управлять — Сталина надо читать. Да.
У Сталина власть была. Неограниченная.
И у меня будет. Тут или пан, или пропал.
Разбегутся они от тебя.
Хер там. Я им условия создам такие, каких они даже в самых розовых мечтах не видели. Только контроль будет тотальный.
Над этим нужно подумать, - ляпнул Петр и понял, что идея его зацепила.
Сидели ещё долго. Водку пил Борис, а бывший инспектор только символически отпивал. По мере опьянения Борис оттаивал, молодел, оживал на глазах. О работе больше не говорил. Ему сейчас уже было всё равно, кто перед ним сидит — Петр Михайлович Аверьянов или дубина стоеросовая. Надо было выговориться, снять стресс. Петр сам никуда не спешил. Слушал в пол уха, всё о предложении подумывал. Заманчивое оно было. Много он размышлял о беспорядке в нашей жизни и о его причинах. О том, почему люди позволяют себе лишнее. Да и вообще, почему себе позволяют? Как будто их всех в детстве жестоко обделили вниманием, обидели. Они спешат всю жизнь наверстать, усладить себя свободой. А точнее, безответственностью. Общество подростков в стадии полового созревания...
Закончился вечер распитием крепленого пива прямо у ночного киоска в ожидании такси. Пьяный Бурляй намекал на продолжение банкета у Петра Михайловича, но это было исключено. Знаем мы эти номера. Зайдет и сразу вырубится. Куда его класть? К деду, что-ли? А деда, не дай Бог, деда что-ли к себе? Чего-чего, а панибратства Аверьянов не любил и не позволял никому. Отправив нового знакомца восвояси, Петр Михайлович почувствовал неимоверную тяжесть и желание немедленно забраться в кровать и уснуть.
Сковорода уже спал, лежа, по своему обыкновению, вперед ногами, на спине, сложив на груди руки, как мертвец. Петр Михайлович упал, обессиленный. Возможно, впервые за тридцать лет он не почистил на ночь зубы...
* * *
Утро выдалось пасмурное. Ветер налетал порывами и шумел за окном тополями, срывая с них цепкую листву. Зима приближается, подумал, глядя в окно, Петр Михайлович. Вставать не хотелось. Было очень холодно и сыро. Пора окна заклеивать, тепла уже не будет. Словно куски черной рванины, проносились мимо окна вороны. Аверьянов вспомнил про Бурляя и поморщился. Нет, вчера он ему ничего не обещал. Только выслушал. Крайне неприятно в такое утро начинать новую жизнь. Очень хочется оставить всё, как прежде. Ощущая дыхание вечности, повторять изо дня в день один и тот же ритуал. Нет, не надоело, признался он себе. Чтобы никакие катаклизмы, кризисы, инфляции и революции не влияли на выбранный жизненный путь. На невольно нащупанную тонюсенькую золотую жилку.
Но прав был, чёрт возьми, проклятый Бурляй. Жизнь менялась. Петру Михайловичу, и без того не особо процветавшему, приходилось всё туже и туже затягивать поясок. Всё больше нужно было отстегивать меняющимся начальникам контролирующих органов. Всё труднее становилось находить с ними общий язык. А уж это Аверьянов умел так умел. Проработав несколько лет в ОБХСС, он освоил все тонкости торгово-административной дипломатии. И если раньше чиновник, к которому тебе удавалось найти подход, становился (по крайней мере в делах) твоим лучшим другом, то сейчас это были какие-то пришибленные тени, лишенные чувства юмора и памяти как на лица, так и на имена. Всякий раз с ними приходилось начинать с нуля. Всякий раз они не могли чётко и ясно выразить свои требования и претензии. И мялись, и ворчали, и жаловались. И взятки боялись брать; а если брали, то как будто тотчас забывали об этом. Раньше, бывало, раздал всем причитающееся — и гуляй себе вволю до следующего раза. Да ещё и предупредят по-человечески, по телефону, или человечка подошлют с весточкой. А сейчас... Одному дай, другому дай, третьему. А четвертый придет и вообще сразу всё имущество арестует. И с глазами, косыми от брехни, потребует выкуп. Что ни месяц — новое постановление, новое правило, новый закон. И всё дай, дай, дай. Никто ни за что не отвечает. Дашь одному, а на следующий день на его месте другой, с такой же претензией. Говоришь, вчера ваш коллега был тут, уже договорились. А он — не знаю такого коллегу. Нет у нас такого. А вы, спрашиваешь, давно работаете? Давно, отвечает, но в отдел этот меня только час назад перевели...
Ну что ты с ним сделаешь? Петр Михайлович прекрасно понимал, что круг неумолимо сужается. И без знакомств на самом высоком уровне просто не выжить. Останешься, как та старуха из сказки, у разбитого корыта ни с чем. Вовремя к нему явился Бурляй. Надо же, второй раз один и тот же персонаж заставляет круто изменить свою жизнь. Я помог ему тогда спастись от тюрьмы. Он мне помог спастись от гибели. Косвенно, конечно. Если бы не выгнали из органов, то жизненная перспектива у меня была бы очень короткая. В дальнейшей моей судьбе Бурляй никак не участвовал. Зато нынче собирается сделать вторым человеком после себя. Серым кардиналом. Ну, что же, под лежачий камень вода уж потекла с такой силой, что сдвинула и потащила, переворачивая, вниз по руслу да в открытое море.
* * *
Нет, бедности Петр Михайлович не боялся. К обычной, честной и заслуженной бедности он был готов. Но бедность в наше время стала безлимитной, как услуги оптоволоконной связи. Можно с легкостью неимоверной уйти в ноль и в минус. Теперь уже почти невозможно умереть от голода в своей постели, как в блокадном Ленинграде. Современная бедность предполагает долгий и унизительный конец для человека, лишенного дохода или медицинского обслуживания. Аверьянов это очень хорошо понимал. Но также он понимал, что застраховаться от этого нет практически никакой возможности. Банковские вклады сжирает любое колебание курса, не говоря уже о кризисах. Приобрести недвижимость и сдавать её в аренду опасно. В особенности, если ты старый, немощный и бедный. Чтобы жить без забот, нужно быть или очень богатым, или вообще не рыпаться и смириться с участью.
У Петра Михайловича, конечно же, были небольшие сбережения. Как рекомендовали эксперты. В трех разных банках и в трех разных валютах. Суммы хватит, чтобы годик-другой продержаться. Но рассчитывать на это было бы не очень благоразумно. Аверьянов более чем скептически относился к материальным благам. Он видел выход не в их накоплении, а в умении без них обойтись.
Когда он лишился работы в ОБХСС, это никого не удивило. Тогда уже сплошь и рядом люди лишались если не работы, то заработка. Некоторые из них бросились в «бизнес» и потеряли голову. Кто фигурально, а кто и на самом деле. Это было время, когда окончательно оскудевший советский быт начал заменяться стандартным западным бытом, несравнимо более разнообразным и бесконечно стремящимся к совершенству. Сложно было удержаться, чтобы не окружить себя видеомагнитофонами, музыкальными центрами, видеокамерами, радиотелефонами и автоответчиками. Всем тем, что в СССР было признаком запредельного богатства. Дорвались.
Дистанция между бедными и богатыми разрасталась с космической скоростью. Кто-то ремонтировал старый дисковый телефон, слушал виниловые пластинки и мечтал о подержанном кассетнике отечественного производства. Одним словом, катастрофически отставал даже от инертного советского быта. А кто-то стремительно догонял быт западный. Уже всерьез, а не понарошку. Обзаводился стиральными машинами-автоматами, посудомоечными машинами, микроволновыми печами. Приводил квартиру в соответствие новым нормам. Делал «евроремонт». А кто-то уже не мог себе позволить даже активаторную стиральную машинку «Малютка». Не решался выбросить бабушкин холодильник «Саратов», потому что его ещё можно было починить. Были бы деньги! Разрыв разрастался. От массовой скудной, спокойной нищеты до единоличного брызжущего, буйного скоробогатства.
Сейчас, размышлял Петр Михайлович, быт уже полностью европейский. Стиральная машина, микроволновка и двухкамерный холодильник вовсе не являются предметом роскоши. Они доступны даже бедным. Зато бедность не стала от этого менее пугающей. Бедность, отягощенная улучшенным бытом, сделалась куда более уязвимой. Бедняк, владеющий автомобилем, например — куда более легкая жертва для нищеты, чем бедняк без автомобиля. Бедняк, проживающий в большой квартире, скорее окажется на улице, чем бедняк, живущий в общаге. Чтобы при падении не расшибиться насмерть, стало необходимо быть ближе к земле. Не подниматься.
Социальный стандарт непропорционально вырос. Как опухоль. Одно дело, если у тебя нет стиральной машины. Другое дело, если твоя стиральная машина сломалась, а денег не то что на новую, на ремонт старой нет. И ты руками отжимаешь двухспальный пододеяльник, сгорбившись над ванной. Ты обливаешься слезами и потом, косясь на единственный слепой глаз мёртвого чудовища. Которое занимает половину ванной комнаты.
А если ты нищ по определению, то у тебя нет не только стиральной машины. У тебя не должно быть и двухспального пододеяльника. Да и пододеяльника вообще. У тебя простыня. И колючее баевое одеяло. Его можно раз в год выбить на морозе. А бязевую простыню стирать руками раз в неделю тоже несложно.
Чем меньше у тебя есть, тем меньше у тебя можно отнять. Следуя этому девизу, Петр Михайлович не отведал даже постсоветского, варварского улучшения быта. Он родился скептиком. И до сей поры врожденный скептицизм его не подводил. Он даже прикидывал, что для нормального функционирования человеческому сообществу нужно гораздо меньше ресурсов, чем оно того требует. Взять, например, вопрос питания. Можно было бы продавать молоко на розлив. Из молока граждане самостоятельно могут приготавливать разнообразные молочные продукты. Кефир, ряженку, творог, сыр и массу других вкусных и полезных изделий. Или та же мука, например. Сам пеки из неё всё, что заблагорассудится. Хлеб, булки, пироги. Одним словом, людям надо выдавать только основные продукты. Молоко, мясо, рыбу, крупы, овощи и фрукты по сезону. Аверьянов не был добрым человеком. Не был он и злым. Он был справедливым.
* * *
Солнечным утром следующего дня Петр Михайлович вошёл в проходную завода. Ударил в нос густой и вкусный аромат портянок и бушлатов. Турникет был открыт, но будка пустовала. На часах стоял лишь запах. Петр Михайлович чуть было не прошёл мимо, как из боковой дверцы вдруг высунулась похожая на смятую туалетную бумажку физиономия, а за ней и всё туловище в изжеванном армяке говнистого цвета хаки.
Э-э! Куда?
У меня назначена встреча.
Какая встреча?! - Мятая физиономия озадачилась так, как будто охраняла не завод, а кладбище.
С Борисом Леонидовичем. Моя фамилия Аверьянов.
Охранник деловито набрал номер и долго выяснял, кто, зачем, к кому и куда, пока наконец не нашёл нужное звено в этой бесконечной цепи. Скомканное лицо его сразу разгладилось.
До Борыса Леонидовича вам прямо и налево, во второй корпус, а там на третий этаж. Сами найдёте или проводить?
Сам, сам, не беспокойтесь.
Но это было ещё не всё. Оказалось, что охрана обязана выписать посетителю временный пропуск. Долго не могли найти бланк. Появился ещё один привратник с лицом как лопата, блудный брат Стивена Сигала. Бланки в итоге нашли. Но тут же выяснилась, что процедура требует наличия у посетителя удостоверения личности. Неизвестно, чем кончилось бы всё это столпотворение, не носи с собой Петр Михайлович паспорта. Данные документа тщательно переписали в журнал, вписали фамилию и инициалы в бланк и начали было искать печать, но плюнули и отдали пропуск так, с одной только подписью. За время этой сложной контрольно-пропускной панихиды взад и вперед прошло как минимум пять человек, не удостоивших охрану даже взглядом.
Раздраженный и растерянный, Петр Михайлович подумал, что менять тут надо всё, начиная уже с проходной. Эта нашатырная вонь, эти слабоумные идиоты, эта шизофреническая, архаичная процедура пропуска убивает сразу всякую надежду на то, что завод ещё может на что-то претендовать.
Территория тоже не вызывала умиления. Повсюду громоздились ржавые агрегаты, покрытые мхом стройматериалы и непонятного назначения конструкции. Над головой тянулись толстые и тонкие трубы, все во вмятинах и в клочьях рубероида. Зато административные корпуса щеголяли «евроремонтом». Один розовый, другой бежевый. Над бежевым — синяя крыша под черепицу. Над розовым — крыша малиновая. Одним словом, мечта дальтоника. Петр Михайлович аж подпрыгнул от раздражения. Зачем эта хамская показуха на фоне откровенного упадка? Это варварство.
Злобно настроенный, прошел он по неприятно ярко освещенным (несмотря на солнечный день) коридорам, пока не открыл противную, с посягательством на модерн, жестяную дверь. За ней оказалась неприлично просторная комната, залитая ослепительным солнцем, бьющим сквозь бесполезные, молочно-белые ленты-жалюзи. Конечно же, при этом сияли, все до единого, растровые плафоны. Надсадно гудели кондиционеры. Посреди комнаты располагался бубликообразный стол для заседаний, окруженный неудобными офисными креслами. Потоптавшись на ворсистом полу, Петр Михайлович огляделся и в далеком углу обнаружил Бурляя, почти невидимого на фоне черной спинки кресла. Состоялась несколько неловкая церемония приветствия.
Долго не могли придумать Аверьянову должность. Уже и кофе два раза пили, и по телефону говорили раз десять, и к окну подходили в задумчивости. Надо было каким-то образом обозначить всевластие и при этом не бросаться в глаза. Объять необъятное назло Козьме Пруткову. Петр Михайлович не мог быть ни «директором по», ни заместителем директора, ни начальником (на начальников особенно любят положить с прибором). Остановились на скромном и всем понятном «председателе чрезвычайной комиссии». А для штатного расписания предложили «менеджера по управлению персоналом». Не откладывая в долгий ящик, пошли и оформили всё как следует в отделе кадров.
Потом Бурляй потащил Петра, как есть, по всем отделам да по цехам, знакомить с руководством среднего звена. Здесь он был представлен как председатель чрезвычайной комиссии. Некоторые даже осмеливались поинтересоваться, что это у нас за комиссия такая. «Чрезвычайная,» - отвечал Петр Михайлович, глазом не моргнув. После такого ответа дальнейшие расспросы отпадали. Петр Михайлович чувствовал кожей, как босс его при этом потел от удовольствия. Скорее даже от предвкушения удовольствия.
Ну-с, дорогой мой человек, когда приступим к исполнению обязанностей? И с чего начнем? - Потирал руки Бурляй, когда они вернулись в его странный кабинет-конференц-зал. - Мне, ей-Богу, не терпится начать торбить это осиное гнездо.
Начнем с проходной, Боря. Это лицо нашей фирмы.
А что с ней не так? - насторожился председатель совета директоров.
Всё не так. Ты через неё не ходишь, так ведь?
Конечно, не хожу. В ворота въезжаю.
А я сегодня имел удовольствие пройти.
Ну и?
Да это же позор просто. У тебя там буцыгарня какая-то. Вонь. Бардак. Печать не могут найти, не умеют пропуск выписать. Никуда не годится.
М-дя. Такая, казалось бы, мелочь! Никогда бы не подумал, что и тут у меня дерьмо. Ну что, действуй, «ЧК», всё в твоих руках.
На следующее утро Аверьянов вызвал по объявлению на заборе скупку металлолома. Сморщенный грузовик прибыл на территорию завода, погрузил указанные председателем комиссии железяки со двора и выехал, снабженный какой попало бумаженцией за ворота. Через десять минут Петр Михайлович позвонил на охрану и потребовал начальника к себе в кабинет. Прибывший через полчаса мятый-морщинистый мялся и морщился, распространяя благоухания проходной у Аверьянова в кабинете.
Только что было совершено хищение ценного оборудования. Вам по этому поводу что-нибудь известно? - Поинтересовался он у начальника охраны.
Как?! Что?! - Встрепенулся тот и начал растирать морщины красной мозольной рукой (откуда у него мозоли, подумал Петр, что он там такое у себя в каптерке мозолит?).
Вы, я вижу, не в курсе? А в обязанности что в ваши входит?
Известно что, охранять территорию.
Территорию могут охранять и собаки. Вы же, прошу простить, человек. Существо, наделенное интеллектом. Так?
Так точно!
Скажите честно. Почему вы выпустили машину с территории?
Какую машину?
«ЗИЛ» с таким-то госномером.
Так чего? По накладной.
Накладной не было. Была липовая бумажка. - Петр Михайлович глубоко, до головокружения вдохнул воздух и с силой выдохнул. Он не любил обижать убогих. - Ладно, идите. В следующий раз будьте бдительнее.
Есть бдительнее. В следующий раз не упустим, товарищ начальник. Вот клянусь на этом месте, Бог видит! - Раскланивался начальник охраны, воняя всё истовей.
Петр Михайлович чуть было не сказал ему «пшёл вон!», но вовремя спохватился. До такой степени крепостным правом запахло, что Аверьянов почувствовал себя барином.
Придя к себе домой в общагу, он застал на кухне Григория. Тот жарил себе яичницу с колбасой.
Слышь, дед? А тебе помощники на работу случайно не нужны?
А? Чего? - Дед как раз долил масла на сковородку (показалось мало) и оно затрещало-зашипело.
Говорю — на охрану тебе люди не нужны часом?
Люди нужны. Хозяин ещё двадцать «газонов» на постой взял и три автокрана. Всё — металлолом, да только ханурики так и шастают. Я так хозяину и сказал. Пусть ещё людей нанимает.
Дам я тебе людей. У меня на заводе два гаврика освобождаются. Даже со своими собаками. Думаю, договоритесь.
А что, Петр? Люди они как?
Люди как люди. Ты с ними слюни там не распускай только. Не ленись пенделя выдавать.
Ну, это само собой. Без пенделя оно у нас никак! - Уже довольный, хрипел Сковорода, пожирая яичницу прямо со своей тезки.
* * *
На следующий день Петр Михайлович, озабоченный первым своим делом, с самого утра принялся обзванивать охранные агентства. Потом целый день на служебной машине его возили по встречам. Он изучал на месте предмет своего интереса. В итоге выбор был сделан. Вскоре на проходной появились люди в красивой черной форме, выбритые, чистые и с манерами, хотя и далекими от джентльменских, но, по крайней мере, слух, нюх и глаз не оскорбляющими. Проходную перестроили в один цельный современный контрольный блок, со средствами досмотра по последнему слову техники. Также охранной фирмой было проведено оснащение всей территории предприятия средствами слежения. Вскоре появился настоящий центр безопасности, с серверами, мониторами и оператором. Обошлось это удовольствие недешево, однако Бурляй все бумаги подписал, даже не поморщившись. «Делай, - сказал, - как знаешь, Петр. Всё в твоем распоряжении. Идея мне нравится». «Правильно, Боря, - отвечал Петр Михайлович, - завод должен быть у меня как на ладони. Чтобы не осталось ни уголка, где какая-нибудь крыса могла бы себе гнездо свить. Вот тогда я и начну их гонять». «Правильно-правильно, - говорил Бурляй, уже кося глазом в свои дела и не особо вникая, - сначала перекрыть все пути, а потом наступать. В порошок их сотрем, гадов!».
Аверьянов вышел на двор. Был конец октября. Солнышко пригревало. Радовало обилие деревьев на территории завода. Он планировал уже сделать здесь настоящий парк отдыха для трудящихся. Красивые тиссовые аллеи. Розовые кусты. Всё можно. А перво-наперво, когда порядок наведет с персоналом, он обязательно перекрасит эти корпуса административные в какой-нибудь приличный цвет. И цеха, конечно же, тоже надо будет вылизать, как кошачьи яйца. Чтобы инвесторы нос не воротили, глядя на облезлые, серые ватники унылых корпусов.
* * *
Прошли новогодние праздники. Аверьянов на заводе совсем освоился. Работяги его уже приветствовали издалека. Они осознали, что нашлась и на начальничков управа. Простого человечка такой расклад всегда радует. А Петр Михайлович приглашал к себе очередного менеджера, открывал досье и начинал с ним задушевную беседу о житье-бытье. Имущество у тебя завидное, нечего сказать — говорил ему председатель комиссии. И отдыхаешь ты с размахом. А зарплата твоя какая? Откуда барыши? Сэкономил? В налоговой будешь сказки рассказывать. А со мной прошу быть откровеннее. На кого работаешь, парень? На дядю Борю или на себя?
Одни робели, клали в штаны и каялись, а другие борзели, дерзили и даже угрожали. Дерзивших и угрожавших Аверьянов выявлял как блатных. В этом ему помогали многочисленные добровольные и не очень добровольные осведомители. Одних Петр Михайлович склонял к сотрудничеству посулами и поощрением. Вторых — дружеским шантажом. А третьи сами норовили стучать, из природной любви к искусству. Всех этих деятелей он тоже брал на контроль и проверял их друг другом.
Он очень оригинально решил вопрос контроля. Ввел строгую отчетность. Не за скрепки и бумагу для принтера, как это было принято в других конторах. А за действия. Все принимаемые решения должны были быть строго задокументированы в специальной таблице. Таблица эта была гордостью Петра Михайловича. Он мысленно называл её «таблицей Аверьянова», предвкушая славу таблицы Менделеева или пророческих рядов Вавилова. На основе таблиц ему разработали специальную программу. Данные сохранялись на сервере. Доступ к анализу и сравнению имел только сам Аверьянов. По данным можно было отслеживать все действия и стратегические решения менеджеров. Если показания не сходились, появлялся предмет для серьезного разговора. Каждый участник этой программы мог видеть только свою таблицу. Исправления вносить он мог туда только до того момента, пока этот участок не пересекался со сферой деятельности другого менеджера. Как только там появлялось «продолжение» по другой линии, лавочка закрывалась. Отозвать неудачное решение становилось возможным только посредством общения с «комиссаром», как теперь прозвали Петра Михайловича. А уж комиссар сам определял, каковым было это решение — неудачным, необдуманным или злонамеренным.
А что касается блатных, то у них был один уязвимый пункт: они не работали. Точнее, работали не они. За них работали другие. Таблица тоже помогала выявлять такие пустые места. Человек, который по долгу службы принимает решения и отдает распоряжения, не может не документировать своей деятельности. А если он этого не делает или делает это формально (что тоже легко проверялось при очной ставке) — то он ноль. И Аверьянов поступал хитро. Он не шёл на конфликт с покровителями этих паразитов. Он паразитов постепенно заменял теми, кто работал вместо них на самом деле. Он наделял их всё большими полномочиями, поощрял бонусами и ростом зарплаты. В какой-то момент блатной оказывался вовсе без дела. Обычно этот момент он упускал из виду, так как делом никогда не занимался и не вникал. И вот тогда тучи как-то сами собой сгущались над несчастным. Покровители уже не могли ему ничем помочь. Разводили руками. «Ну, знаешь, Васенька, я уже тебе, извини, и разжевал, и в ротик положил. Тебе только проглотить оставалось. Ты же расслабился уже совсем непозволительно. Ты меня позоришь, понимаешь?» - говорил покровитель. «Так дядя, у нас этот сука-комиссар сидит. Он меня подставляет, чтобы на моё место своего впердолить!» - оправдывался Васенька, выпячивая губу. «А ты не подставляйся. Вот же чётко и ясно видно, что ты лентяй. Ты же не работаешь. Мне, что ли, за тебя на работу твою ходить?» - зевал дядя. «Дядя, да ты комиссара этого уволь, он же нам всем жить не даёт!». «Тебе не даёт. А нам даёт. Боря вот... мне красивую картину рисует. У нас убытков в текущем квартале в два раза меньше. Да, родной. И доход растёт, хотя ни одного нового контракта не заключили и производство не расширяли ещё за весь текущий период ни разу. Боря даже на человека стал похож. Высыпаться начал. И у нас головной боли поубавилось. Так что мне, из-за тебя теперь всему совету директоров свинью подкладывать, а?» - орал дядя на племянника, не видя смысла с ним далее вести душеспасительных бесед.
Аверьянов проявлял всё новые чудеса изобретательности. Перекраивал организацию. Менял сотрудников. Упразднял отделы и создавал новые. Уволил очень многих. Взял тоже довольно много новых, но всё-таки меньше, чем уволил. Пока что его деятельность распространялась на начальство среднего и нижнего звена и на офисных работников. С трепетом он подбирался к самому тяжелому контингенту. К пролетариату.
Для ценных сотрудников Аверьянов придумывал методы поощрения. Медицинские страховки. Беспроцентные кредиты. Юридическую консультацию в сложных вопросах (уже после того, как перетряс и переподчинил себе юридический отдел). Петр Михайлович делал работников зависимыми от завода. Чтобы каждый не просто за своё место держался, а за репутацию свою беспокоился больше всего. Этот метод, отработанный на «офисном планктоне» Петр Михайлович оттачивал для применения на основной производительной массе — на рабочих. Начать следовало бы с квалифицированных рабочих, с мастеров, с начальников участков, цехов и прочего. Для этого ему пришлось очень тщательно вникать в производственные процессы и в сложную систему их организации. Шла зима. В цехах было холодно, гуляли сквозняки. Работяги жаловались ему. Жалобы были наполнены эмоциями, а предложения — здравым смыслом. Аверьянов понимал, что ему теперь предстоит самое сложное. И самое необязательное с точки зрения больших боссов. Ведь основа основ бизнеса почему-то меньше всего интересовала их. Офис им был понятен. Там уже всё шло налажено, как по маслу. Проверяли все друг друга сами. Виртуальный «комиссар» - программа-таблица давала возможность Петру Михайловичу пустить контроль за администрацией завода на самотек. Он мог бы уже почить на лаврах. Но он не мог остановиться на достигнутом и стремился сделать то, что пока не удавалось сделать никому. Ни коммунистам, ни капиталистам. Осчастливить рабочий класс. Ибо именно оттуда, снизу, к нему тянулись и ждали от него реальной помощи.
Между тем Петр Михайлович тоже маялся соблазнами. Торговлю овощами он оставил сразу, как только устроился «комиссаром». Гараж-склад и нехитрое оборудование сохранил на всякий пожарный. Нынешний доход позволял ему снять приличную квартиру и выбраться из общаги с её вечными прелестями: с Григорием Сковородой и его перегаром; с отключениями горячей воды в тот щекотливый момент, когда ты стоишь под душем с намыленной головой; с тараканами, комарами и прочими «тритутиками». Ох, велик же был соблазн! Однако Аверьянов прекрасно понимал, что только жизнь простого человека делает его тем, кто он есть. Пусть он уже оправдал надежды Бурляя и наладил ему управленческий процесс, но работяг он бросить не может. Как только улучшится его быт и поднимется жизненный стандарт, он о них забудет, как о досадном наваждении. Он станет одним из тех, с кем боролся.
Насчет своей жизни Петр Михайлович иллюзий вообще не испытывал. Не то чтобы он жил без всякого смысла и удовольствия все двадцать с лишним лет с тех пор, как ушел из ОБХСС. Он себя неплохо чувствовал без семьи, практически без женщин, без компании друзей и без круга знакомых. Ему просто не нужно было всего этого. Он отличался от большинства людей тем, что прекрасно осознавал свои потребности и поэтому с лёгкостью их удовлетворял. Жил бы так и дальше, торгуя фруктами. Но вот не получилось. Что-то пришло, изменило жизнь.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Валерий Голинский: Комиссар. Часть 1. Рассказ.
Первая часть рассказа (по объему - почти повести), где к бочке реализма добавлена ложка утопии. Или, если хотите, сказки. И вся эта ложечка содержится в главном герое.
26.04.16 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|