Александр Балтин: Под поэтическими сводами.
Получил удовольствие и от самих эссе, и от имен их адресатов.
Редактор отдела поэзии,
Борис Суслович
|
Под поэтическими сводами
АМЕТИСТЫ ИННОКЕНТИЯ АННЕНСКОГО
Краткость поэтической формулы есть сгусток метафизического познания мира, и в хрестоматийном стихотворение Анненского «Среди миров…» выражена та мера любви, которая определяет действительность, и которая вызывает в памяти высказывание Швейцера: Благоговение перед всем живым…
Но и мерцание светил разворачивается космической панорамой, исключающей какие бы то ни было сомнения в наличие высшей воли…
Анненский сух и строг, красочен и точен: многое совмещая в стихах, он прокладывает тропы будущего, или строит мосты – от девятнадцатого века к веку двадцатому.
Глаза забыли синеву,
Им солнца пыль не золотиста,
Но весь одним я сном живу,
Что между граней аметиста.
Затем, что там пьяней весны
И беспокойней, чем идея,
Огни лиловые должны
Переливаться, холодея.
Огранка метафизического аметиста таинственна и совершенна; меру последнего вывести не удавалось никому, но, думается, стихи Анненского дают такое приближение к ней, какое доказывает: такая мера возможна.
Как возможно сострадать кукле, вдруг ожившей, чтобы умереть:
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
И даже кургузое, вроде бы нелепое «жалчей» является тем нарушением правил, которое сообщает дополнительную краску и чувству, проводимому через строку, и всему стихотворению.
Анненский архитектурен: сквозящие колонны мерцают за его стихами; строгие портики видятся и торжественные порталы; классицизм, приодетый современностью – его современностью – сияет ровным и мерным светом.
Равномерным светом, покрывающим поэтические поля.
Или – таковым, исходящим от сумм стихотворений.
Запах кипариса красив, как само дерево: в нём есть нечто мистическое, церковное, древнее – и всё это пропитывает стихи.
«Покупайте, сударики, шарики» - крик балаганных зазывал взрывается ритмами века наступающего – для нас минувшего: стремительно, как всё…
Тонкость устройства стихов Анненского множится печалью, едко пропитывающей их состав – быть может, это печаль вечности, какую так тонко чувствовал поэт?..
Как знать…
У вечности не поинтересуешься.
ЧАРЫ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА
Мы в Африке – которую увидим и узнаем через призму русского сердца и русского стиха:
Между берегом буйного Красного Моря
И Суданским таинственным лесом видна,
Разметавшись среди четырех плоскогорий,
С отдыхающей львицею схожа, страна.
Север - это болота без дна и без края,
Змеи черные подступы к ним стерегут,
Их сестер-лихорадок зловещая стая,
Желтолицая, здесь обрела свой приют.
Красота отточенного, колдовского полнозвучия, вероятно, превосходит красоту реальности, каковую не хочется проверять, перечитывая африканские стихи Гумилёва.
Не привычный для русских, в дебрях жары застывший, историей сложной и жестокой играющий континент раскрылся ему в красках и запахах, тонах и оттенках: ему – поэту, путешественнику, воину.
Казалось, серединная жизнь не для него – слишком рвавшегося в запредельность, так почувствовавшего слово, и ту наполненность, какую может иметь оно, меняя реальность:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Что особенно актуально в наши дни, когда слово стало сухим передатчиком информации, когда оттенки его точно стёрлись, или затерялись в былом.
Гумилёв постиг алхимическую тайну поэзии (и не только её – любого творчества), и выразил это с ослепительной точность в «Шестом чувстве»…
Действительно, с великими стихами нам делать нечего: только меняться, подчиняясь их смысло-звуковой волне; только чистить собственные души, используя подсказки великих стихов.
…и снова горячее мерцание озера Чад выплёскивается в реальность; и снова в насмертие Иннокентию Анненскому Гумилёв называет музу и жалкой, и сильной…
Она таковой и является – уязвимой, как жизнь, которую могут отобрать, бессмертной, как лучшие стихи человечества, необходимой…
Есть вещи насущнее насущного, - дух, например.
Кажется, современность отрицает это.
Но должно настать время, когда он низвергнет такую современность – в том числе используя поэтические высоты.
ПЕРЛАМУТРЫ МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА
Кредо истинного благородства: «В уединенье выплавить свой дух…»
Сложно сказать, являлась ли эта строка подлинным кредо Максимилиана Волошина, но то, что она существует, вписана в поля русской поэзии свидетельствует о жреческом предназначение поэзии оной.
Лабиринты Волошина пространны, в них легко дышится, и тайна мира, его космоса раскрывается великими формами и формулами созвучий:
Серый шифер. Белый тополь.
Пламенеющий залив.
В серебристой мгле олив
Усеченный холм - Акрополь.
Ряд рассеченных ступеней,
Портик тяжких Пропилей,
И за грудами камений
В сетке легких синих теней
Искры мраморных аллей.
Помимо всего прочего дело красоты возвышать дух людей, настраивать души на такой лад, когда кропотливая мелочь повседневной рутины остаётся далеко внизу, и Волошин, созидая сад стихов, демонстрировал это с блеском.
Греция и Рим, европейская культура, каменный пламень готики, русская история световыми потоками проницали его стихи, каждый раз несколько иначе раскрывая свою реальность.
Простота и необыкновенность любви земной предстаёт в совершенной огранке, как ювелирное изделие:
Как Млечный Путь, любовь твоя
Во мне мерцает влагой звездной,
В зеркальных снах над водной бездной
Алмазность пытки затая.
Словно звёздный каталог раскидываются перед нами стихи Волошина, и, войдя вслед за ним в Руанский собор, можно ощутить и материально-духовных подвиг строителей, и молитвенные усилия многих, ушедших в неизвестность поколений.
Волошин-мистик.
Волошин-жрец.
Волошин земной и крепкий, исходивший тысячи дорог, несущий в себе огонь такой человечности, какая лучше всего выражена строками:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Подлинность стиха, как откровение молитвы, и капсула формы, не допускающая расхлябанности, не позволит никого обмануть.
Поэтические перламутры Волошина сверкают и матово мерцают, испуская силу, для измерения которой не изобретено ещё приборов, и сила эта противоречит банальному дыханию смерти.
МУЗЫКА КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА
Могут ли ангелы быть опальными?
Учитывая малую информированность человека об оных сущностях вообще, можно предположить, что они могут быть какими угодно…
Но:
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей,-
Грустные, безбольные
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные…
Звукопись Бальмонта, может быть, и отсылает к реальности ангелов, должных, по определению, знать все лады всех песен, однако сильно отдаёт Фетом…
Разумеется, Бальмонт самостоятелен, конечно, как и всякий поэт (тем более большой!) он испытывал много влияний, но стойкое ощущение повторения Фетовский музыки достаточно сильно.
Бальмонт жил музыкой – черпая её у предшественников, выдавая несколько (или чрезмерно) самолюбивую декларацию : Я – изысканность русской медлительной речи… - он жил звукописью: её законам подчинено всё струение и стремление его стихов…
Иногда игры его, ставшие хрестоматийными, зашкаливают, и чуждый чарам чёрный чёлн едва ли насыщен смыслом чрезвычайно…
Да и лодки не так треплет речная волна – тут нужна большая прозаизация…
Однако тема Бальмонта специфична, и интересна – тема его: жизнь, пропущенная через фильтры музыки; жизнь, подчинённая напеву, жизнь…
Она всегда есть – даже, когда её нет.
И что бы вы ни делали – вы всё равно будете жить, даже если умрёте.
Под сладкозвучье медоточивое символистских стихов, имеющих в виду смерть, когда указан закат.
Есть великая тема всеобщности, отодвинутая в наши дни, слишком измазанные в ядовитой субстанции эгоизма, алчности и прочих человеческих… грязей – тема эта, тем не мене, реальна, и старый русский философ Н. Фёдоров, вводящий её в прошлую современность, был прав, как никто: все – осознано, или нет – подчинены этой теме (банкиры меньше, чем поэты, разумеется).
И вот она раскрывается лилией созвучий у Константина Бальмонта:
Моя душа — глухой всебожный храм,
Там дышат тени, смутно нарастая.
Отраднее всего моим мечтам
Прекрасные чудовища Китая.
Дракон — владыка солнца и весны,
Единорог — эмблема совершенства,
И феникс — образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска и блаженства.
Велеречивая прелесть Бальмонта (без холостых церковных ассоциаций), вырастая из Фета, по-своему входит в реальность…
Количество написанного и переведённого Бальмонтом велико, может быть, избыточно.
И, при всём, что количество часто в поэзии играет против качества, лира Константина Бальмонта не разбита: вот она, живёт и звучит, опровергая все военные хитросплетения времени…
БЕЗДНА ЮРГИСА БАЛТРУШАЙТИСА
Дипломат должен быть застёгнут на все пуговицы: в отличие от поэта, раскрывающего свою бездну мира; поэт-дипломат способен совмещать несовместимое.
Вся мысль моя – тоска по тайне звездной…
Вся жизнь моя – стояние над бездной…
Своеобразное кредо Балтрушайтиса выражено с алмазной чёткостью, не подразумевающей двойственности.
Или – тут сплошная двойственность: ибо тайна звездная также не разгадывается, как не проясняется бездна.
Но – чёткость формы гарантирует спокойное отношение – даже к расплаву бездны, над которой совершается жизнь.
Брось свой кров, очаг свой малый,
Сон в тоскующей груди,
И громады скал на скалы
В высь немую громозди...
Именно таковой ролью может быть доволен поэт: стремление в высь, как основа поэтического бытия, долга и делания; и только из скал – очевидно крупных предметов жизни можно созидать нечто важное.
Ибо стихи есть важный элемент жизни: будучи наиболее компактным способом выражения мысли, они, точно кванты и векторы языка, подсказывают, правильно ли идёт движение...
Бездна включает в себя массу невыразимого: тонкие нюансы ощущений, как тени мысли, ложатся в строки и строфы:
В смене тени и сверканья
Дышит время, миг поет...
То же темное алканье
Часу час передает...
Но – тёмное алканье кого?
Чья воля прочерчивает пути людей и определяет неприкосновенность реальности?
Звёздная тайна мерцает алмазно, красивая сама по себе, позволяющая различные расшифровки.
Отсюда тревога – тревога зарождения нового:
Только в Тревоге трудной,
В сумраке роющих прах,
Вспыхнет, как день изумрудный,
Свет на майских холмах...
Символист, Балтрушайтис искал коренную связь между гроздьями сложных знаков и действительностью, и, облекая поиски в драгоценную форму, созидал стихи, что, словно плуги, прочерчивали борозды будущего.
ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ ИРОНИЯ САШИ ЧЁРНОГО
Падение Фаэтона, или там битва при Лепанто: события, от которых трещит история: великие, мифологические, или мифологизированные, они настраивают внутренний человеческий состав на нечто огромное, пускай и страшное, но величественное, а тут, понимаешь…
…ведь по-прежнему – земля вокруг содрогается от Ивановых.
Равно Рабиновичей, Чангов, Петросянов, и проч., и проч.
Земля захлёбывается в стандартизации, массовой безвкусице, всего посредственного, что предлагается видеть нормой.
Саша Чёрный видел норму предложенного, и остро чувствуя, насколько она не соответствует тому, что должно быть, восклицал на века:
В книгах гений Соловьевых,
Гейне, Гёте и Золя,
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
Поэтическая констатация столь же забавная, сколь и страшная: если вглядеться в бездну, отворяемую виртуозным стихотворением.
О, конечно, человечество за века несколько выросло: публичная казнь на площади уже не является любимым развлечением горожан, как было лет триста назад, а таблицу умножения знают на много порядков больше людей, чем те же триста лет тому – но… и животное, сонное, жадное, дикое в человеке никуда не исчезло.
Саша Чёрный виртуозным стихом передаёт атмосферу кондового мещанства:
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
И даже вроде не иронизирует: просто констатирует: так есть…
А как должно быть?
Дело будущего, как известно, не подлежит точному описанию.
Стих играет, то насмехаясь, то хитро прищуривая глаз; великолепный, столько всего вобравший в себя стих Саши Чёрного, живописующий каталог человеческих пороков, недостатков, нелепостей – и вместе так нежно звучащий, с нотами сострадания (как же без него подлинному поэту?)…
Как точно охарактеризован якобы читатель:
Но в душе есть сознанье сосущее,
Что я сам до кончины моей,
Объедаясь трухой в изобилии,
Ни строки не прочту из Вергилия
В суете моих пестреньких дней!
Сколько таковых – и сегодня, и всегда: кидающихся на модную, разрекламированную чепуху, оставляющих без внимания то, что, казалось бы, невозможно оставить без оного.
Какое разнообразие человеческих типов – и всё с тем же отточенных блеском – представляет сумма стихотворений Чёрного!..
…что ж, остаётся пожалеть, что стихи не способны менять человеческую породу, и надеяться, что упорное приложение (в нужном направление) сил, поможет не стать одним из персонажей блистательного свода поэта.
ВОЛЯ К ИСТИНЕ ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА
Мистагог российского толка… О! нет – Вячеслав Иванов совмещал в себе, казалось, все культуры, и, препарируя и усваивая оные, обогащал реальность русской словесности новыми созвездьями созвучий – алхимического толка.
Волхвование должно становиться сутью стиха, именно волхвы ведали тайну мира, которая – чем гуще становился технический прогресс – плотнее погружалась в муаровые бездны символов; волшба проникает в сознание, работая на частотах, которые не представимы пока, но которые так легко воспринять, вслушиваясь в себя:
Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Вас бледная ль Изида полонила?
Они из Фив – сфинксы над Невой, и тень Изиды простирается над полями белых ночей, и… как знать, может быть, Египет – наша прародина?
Духовная колыбель?
Розоватое отечество тайны?
Какая тайна вам окаменила
Жестоких уст смеющийся извив?
Полночных волн немеркнущий разлив
Вам радостней ли звезд святого Нила?
Мощно уложены в строки слова, им тесно, никакой нож критического суждения не войдёт между ними; и вспоминаются отточенные французские поэтические чудеса: Леконт де Лилль, Эредиа…
Разумеется, Вяч. Иванов был родным и во французской культуре…
А вот – валун: мощный, древний, финский, из Калевалы; вот он, точно мерцающий веками, истолкованный философом, сочиняющим стихи:
Рудой ведун отливных рун,
Я — берег дюн, что Бездна лижет;
В час полных лун седой валун,
Что, приливая, море движет.
И малахитовая плеснь
На мне не ляжет мягким мохом;
И с каждым неутомным вздохом
Мне памятней родная песнь.
Он точил стихи из камня – Вяч. Иванов; и разные камни служили ему исходным материалом.
Блистает малахит мысли в тонких прожилках сомнений; вспыхивает на солнце духа алмазная грань озарения, и тяжёлая яшма туго отливает оттенками созвучий.
Странные стихи.
Мистические – и точно ветхие: из того объёма ветхости, какая позволила назвать таковым Завет.
…Италия, вечно манящая, вечно таинственная, осиянная тысячами огней ассоциаций Италия оживает по-своему в ивановских строках:
За мглой Авзонии восток небес алей;
Янтарный всходит дым над снеговерхой Этной;
Снег рдеет и горит, и пурпур одноцветный
Течет с ее главы, как царственный елей.
И – все оттенки красоты собравшие стихи вдвинуты были в реальность жёстко и чётко, неопровержимо, надолго…
И история благосклонно взирала на них.
ШАРОВОЕ СИЯНИЕ АРКАДИЯ ШТЕЙНБЕРГА
Сила дыхания многое определяет в поэзии: крепкое наполнение строки, и смысловая формула существования земного также зависят от неё:
Кроме женщин есть еще на свете поезда,
Кроме денег есть еще на свете соловьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Не оставив за собой ни друга, ни семьи.
Стать дервишем, пусть и пользующимся поездом; стать ветром самим, избавиться от гнёта плоти, от законов физиологии…
В этом поможет стих, но реальность отрицает подобное.
Штейнберг подробно воспроизводит мир: в деталях и красках, при чём часто – изнаночную его сторону:
Невысокие свищут кустарники. Иней
Притворяется прочным. Томпаковый бор
Над шестнадцатиградусной мерзлой пустыней
Лапы вытянул, словно камчатский бобер.
Это бледное небо до скуки знакомо
Председателю Клинского волисполкома.
Он не смотрит на небо. Он ищет врага,
Он обшаривает голубые снега
Ветровейные, где на полотнище сивом
Отпечатаны ноги опрятным курсивом.
И курсив следов на снегу, и председатель волисполкома, не смотрящий в небо - факты, не подлежащие изъятию из истории.
Из неё ничего не изъять – как не представить её во всей сокрушающей полноте копящихся фактов.
В том числе поэтических.
Вольно накатывают строки скорби, коли речь о неизвестном солдате, мощно идут перечисления предметов, стянутые дугами траурной необходимости:
Уставя фанфары, знамена клоня,
Под сдержанный плач оркестровой печали,
Льняным полотном обернули меня
И в типы мои формалин накачали.
Меня положили на площадь Звезды,
Средь гулких клоак, что полны тишиною;
Прорыли каналы для сточной воды
И газовый светоч зажгли надо мною.
И – сквозь все возможные варианты яви познавая мир, Штейнберг и себя в нём познал с математической точностью:
Страх разрушенья, страх исчезновенья
Меня не смог ни разу уколоть;
Я не пугаюсь грубого мгновенья,
Когда моя изношенная плоть
Утратит жар, что дан ей был на время,
Как погасает искра налету.
Штейнберг – поэт глобальный, стремящийся выстроить тотальную, пусть не зримую, пирамиду, включающую в себя каталог реальности.
Штейнберг – поэт будущего, которое всегда
является не таким, как хочется.
Штейнберг поэт всех времён.
РАДУГА СОЗВУЧИЙ ГЕОРГИЯ ШЕНГЕЛИ
Иной раз глобальность гуманитарной эрудиции мешает писать, иной – становится своеобразной альфой поэта.
Казалось, Шенгели жил во все эпохи, и все они отворяли ему свои врата.
Босфор и микрокосм, шутка и повар басилевса, авиационное небо и пенная роскошь строки, старинная тростниковая дудочка и луга философии – столько видевший и знавший поэт, свёл автоэпитафию к искромётности:
На этой могильной стеле,
Прохожий добрый, прочти:
Здесь лег на покой Шенгели,
Исходивший свои пути.
Исчез в благодатной Лете
Тревожный маленький смерч.
А что он любил на свете?
Нинку, стихи и Керчь.
Может быть, Лета и была бы благодатной для усталого сердца поэта, но для свитка его стихов она оказалась не реальной: даже в эпоху полного отсутствия интереса к стихам труды Шенгели чтут любители и знатоки.
Ибо невозможно пройти мимо мастерства, воплощённого на грани совершенства: как бы остра ни была оная грань:
Обволокла медовая смола
Жука металло-голубое тело,
И капелька округло отвердела,
И надолго под хвоей залегла.
Волна над новым дном поголубела,
На отмелях прозрачна и светла,
И тенью мимолетного крыла
Легко мутнели в ней чешуйки мела.
Твёрдость округлых слов переливается янтарно, и медовые оттенки звучат нежно, как детство.
Медового света много в стихах Шенгели – как необходим мёд, дабы не разгневался император Византии, чей повар попадёт в пристальный окуляр поэта.
Причудливо соединяются каналы мировой истории, и результат, предлагаемый Шенгели, всегда ярок, как костёр, полыхающий в ночи.
В определённом смысле каждое стихотворение и должно быть костром, чей рыжий огнь не затмит пресловутая темнота.
Ибо темноты в стихах Шенгели нет – но только световое наполнение, радость радуги, жизнь, продолжающаяся в вечности…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Балтин: Под поэтическими сводами. Эссе.
Получил удовольствие и от самих эссе, и от имен их адресатов.
18.08.19 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|