Александр Балтин: Эмигрантская лира.
Каюсь: об Алексее Ачаире или о Борисе Божневе даже не слышал. А о Валентине Парнахе знал только, что это младший брат Софьи Парнок. Сейчас буду знать чуть больше.
Для каждого из десяти русских литераторов-эмигрантов Александр Балтин находит своё неповторимое слово, будто приближая их к нам. Спасибо!
Редактор отдела поэзии,
Борис Суслович
|
Эмигрантская лира
ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА
1
Жил в полусне своего фантасмагорического мира, подхлёстывая его образы наркотиками; и пронзительность его голоса, свидетельствующая о мере подлинности дарования, только подчёркивала невозможность жить иначе…
Гармония была чужда Борису Поплавскому, если только иметь в виду виртуозную огранку строк и строф; но степень дисгармонии, кружившая сознание, давала своеобразные плоды:
В серый день у железной дороги
Низкорослые ветви висят.
Души мертвых стоят на пороге,
Время медленно падает в сад.
Где-то слышен на низкой плотине
Шум минут, разлетевшихся в прах.
Солнце низко купается в тине,
Жизнь деревьев грустит на горах.
Грустно и живописно, тонко: муаровые разводы мерцают по акварельным полям, и конкретика картин только его: поэта, живущего своим счастьем и бременем.
Дар совмещает – и то, и то; дар не даёт вариантов: требует жертву, а часто ею оказывается жизнь поэта.
Мы бережём свой ласковый досуг
И от надежды прячемся бесспорно.
Поют деревья голые в лесу,
И город как огромная валторна.
Как сладостно шутить перед концом,
Об этом знает первый и последний.
Ведь исчезает человек бесследней,
Чем лицедей с божественным лицом.
Огромная валторна города издаёт специфические звуки: любой, похоже, может стать предвестием финала, когда шутить становится так нелепо, что особая сладостность этого состояния должна быть зафиксирована в стихе.
Поплавский точно всё время находился перед концом: ощущал его; образы, подстёгнутые наркотиками, врывались в денный круг, сильно видоизменяя его.
…вместе вдруг возникают гранулы стойкости: и, раскрывающиеся стихами, они кажутся неожиданными для микрокосма подобного поэта:
Вечный воздух ночной говорит о тебе
Будь спокоен как ночь, будь покорен судьбе
В совершенном согласье с полетом камней
С золотым погасаньем дней
Будь спокоен в своей мольбе
Тем не менее, так.
Наследие Поплавского пестро: и пестрота эта и интересна: как свидетельство души: возвышенной и тонкой, израненной и ранящей себя…
2
Грустно переливаются ткани стихов Л. Червинской: специфическим, тонким отливом, раствором эмиграции, сулящей больше горечи, нежели мёда, воспоминаниями, на которых редко найдётся укорот:
С тобой и с ним, с дождями, с тишиной,
С Парижем в марте, с комнатой ночной,
С мучительно-знакомыми словами,
Неровными, несчитаными днями,
Почти вся молодость…
Рука моя была в твоей руке,
Печаль моя была в его тоске.
Мы расстаемся. Значит, мало сил.
Он не узнал. Ты не простил.
Интересна форма стихотворение – тонкого, как фарфор…
…всё же расцветает великолепием Париж: и облака, идущие, плывущие над ним, возможны только тут, и не сопоставить их ни с чем:
Не правда ли, такие облака
Возможны только на парижском небе…
Такая вдохновенная тоска
При тихой мысли о насущном хлебе.
Внешне стихи Червинской просты, аскетичны даже: словно манера такая избрана для того, чтобы подчеркнуть натяжение внутреннего драматизма: излом присущ любому эмигранту, если возвращение невозможно…
Стихи изящны, как хорошо изготовленные изделия, они богаты психологическими и звуковыми оттенками; они ярко свидетельствуют о пребывание в мире поэтессы, которая видела и пела по-своему.
3
Специфично выписанное «Рождество» И. Кнорринг:
Я помню,
Как билось пламя восковых свечей
У алтаря в холодном каземате;
И кровь в висках стучала горячей
В тот страшный год позора и проклятья;
Как дикий ветер в плаче изнемог,
И на дворе рыдали звуки горна,
И расплывались линии дорог
В холодной мгле, бесформенной и черной,
И падал дождь...
Рвущееся конкретикой, точно превращающейся в символы: пламя свечей словно становится копьями, устремлёнными в небеса, и бьётся, опережая чёрный дождь, и ничего священного – только память: о Родине, которой больше нет.
Тяжела коврига эмиграции: но вариантов у Кнорринг не было; соль солоней, однако и стихи становятся выпуклее, объёмнее, тяжелее…
Хорошо ли это?
Как знать – может быть, истинное слово именно за болью…
Там даль ясна и бесконечна:
Там краски знойны и пестры,
И по долинам в душный вечер
Горят арабские костры.
Там иногда далеко, где-то
Журчит прибой взметенных волн,
Там в синих форменках кадеты
Играли вечером в футбол.
Мотивы отчаяния могут укреплять структуры стиха, делать его закалённее; а воспоминания вечно рвутся копьецами свечей в неизведанную высь; и общее ощущение – как будто ничего не было – можно устранить, только сочиняя стихи.
Они говорят о жизни.
Они говорят о лентах грядущего, когда прожитая жизнь окажется позади тела…
И. Кнорринг писала стихи, наполненные деталями, различной оснасткой мира: жёсткие и твёрдые, вместе многоцветные, вспыхивающие разными огнями, богатые полутонами, оттенками; она писала – как будто вечно в ней рвались в неизведанность те рождественские свечи, что так мощно увидены были в зафиксированном ею стихотворение.
4
Кадры сдвигаются, обнажая трагедию, и поэтический голос, плавно несущийся над простором, повествует о…:
Где-то там, на этом свете,
Ты живёшь не для меня.
И растут не наши дети
У не нашего огня.
Но неведомая сила не развязывает нас.
Я тебя не отпустила –
Ни навеки, ни на час.
Очень женское, стройное, горькое…
Стихи Лариссы Андерсен были именно таковы: спокойная модуляция, свидетельствовавшая о жизненной стойкости, позволяла точнее живописать нечто окраинное, когда отчаяние множится на невозможность что-либо исправить.
Так пусто, темно и скверно.
Такая глухая ночь!
Сам Бог не может, наверно,
Такому миру помочь.
Страшное стихотворение: дальше, развернув своё полотно, оно покажет повесившегося идиота, и в чём-то отзовётся Достоевским: с его неистовостью в демонстрации духовного пейзажа людей.
Л. Андерсен была трагедийной поэтессой: чёрный огонь палил, добавлялась эмиграция, из которой нет возврата.
Добавлялось многое, наслаивалось, пересекалось, переплеталось…
…и были простые выходы, очень простые:
Наконец-то, кошка, мы с тобой вдвоём.
Погрустим немножко, песенки споём…
Будет синий вечер лезть в окно тайком.
Я укрою плечи маминым платком.
Такая форма одиночества приемлема, и… что бы ни случилось, стихи всегда останутся с поэтом, и звучания их способны сгладить многое…
5
Ачаир…
Звучит таинственно: будто название звезды…
Алексей Ачаир, декларируя богатство увиденного в реальности, словно показывал, сколь разнообразие не препятствует тоске:
Мы живали в суровой Неметчине,
нам знаком и Алжир, и Сиам,
мы ходили по дикой Туретчине
и по льдистым небесным горам.
Нам близки и Памир, и Америка,
и Багдад, и Лионский залив,
наш казак у восточного берега
упирался в Дежнёвский пролив.
Есть отчаяние эмиграции: но и сила, внутреннего толка, которая не ломается обстоятельствами; не согнуть человека, остаётся стоек, будет и далее, пока дыхание позволяет, наполнять реальность стихами…
Элемент волшебства наличествует в жизни, однако, во многих ситуациях он никак не помогает жить:
По синим обоям
разбросаны желтые маки.
Нам грустно обоим,
но что же поделаешь, друг!
Тоски не развеют
волшебники — старые маги,
и добрые феи
с участьем не встанут вокруг.
Красиво разворачивались свитки стихов Ачаира: они играли различными оттенками, и тени, ложившиеся на строки, тоже, казалось, украшали их…
Они остались: петь известное поэту, и тайное, узнанное им в жизни – что и составляет её цвет.
6
Он уходил от известности, бежал её, как ожога, словно избрав участь дервиша, проходящего сквозь жизнь, дабы обогатиться тайным познание…
Странная метафизика, смешанная с иронией, перевивала его стихи: и, казавшиеся безумными порой, они несли в себе зёрна эзотерики, увидеть рост которых дано не многим:
По кладбищу хожу веселый,
С улыбкой светлой на губах,
Смотря как быстро новоселы
Устроились в своих гробах.
На кладбище всегда веселье —
Ко всем, кто бесприютно жил,
Пришел на праздник новоселья
Живущий выше старожил.
Борис Божнев собирал в строки опыт: экзистенциальный, и порывы онтологического ветра служили ему надёжным мерилом данности…
…даже если приходилось петь о мелочах – которых, в сущности, нет, которые и складывают сложнейший орнамент жизни:
Пять месяцев я прожил без пенсне
И щурился, как всякий близорукий,
Но то, что видел, видел не во сне,
Мои стихи и радость в том поруки.
Изнутри, из недр сердца идущие стихи, точно озаряют космической радостью чело поэта – и познавшему это, едва ли необходимо земное признание…
7
В. Парнах был музыкантом, танцором, хореографом…
Он был поэтом – и разнообразие творческих возможностей обогащало стих, который, являясь квинтэссенцией души, всегда наиболее полно свидетельствует о человеке:
Восточной песней душу одурманивать,
В тот миг не помнить ничего другого,
В ночную музыку себя заманивать
И радостно ловить гортанный говор!
Играют в этот век двадцатый
Все рестораны, как один.
Единой музыки раскаты
Ласкают европейский сплин!
Гремят в столице и в деревне
Кафе, таверны и харчевни.
Как будто лопнул струнный клок,
Треск резкий и смычков наскок!
Была в стихах его определённая резкость: но и изысканность; своеобразие музыки отличало их: фонарь, вспыхнув, фокусировался на некотором явление, которое было необходимо зафиксировать…
…открывались иные цивилизации:
Под ивой, у водного лона,
Арабы дышали широко.
Как будто у рек Вавилона,
Сидел я, во власти зарока.
Будто расширялся ряд реальности, и она, мускульно сжимаясь, становилась разнообразнее, ярче…
Вспыхивали новые дуги ощущений, всё играли и пело; и танец, порою возникавший в стихе, влёк в неведомое…
Оно всегда манит…
Ибо Парнах оставался поэтом серебряного века, и именно в этом качестве свидетельствовал о времени и своём месте в нём…
8
Сильно развивались знамёна стихов А. Штейгера: они качались на ветру, трепеща определёнными узорами, и пламя, трепетавшее в них, было подлинным огнём движения:
Как ветер - вперед и вперед!
Но ветру - всегда непокорным.
Под легкою поступью лед
Становится зябким и черным.
Под воду уходит стезя,
Взбирается льдина на льдину.
С одной на другую скользя,
Преграды разрушу и сдвину.
Сила, заложенная в них, определяла лицо времени – таким, каким его видел Штейгер: резким, с чертами, точно прочерченными холодной сталью, и исключающими какое бы то ни было ласковое выражение.
Индивидуальность стиля умножалась на сугубо парижские ноты особой эмигрантской музыки, но мотивы тоски не допускались – слишком разнообразно-красив был предложенный мир: данный окрест, выявленный в деталях и нюансах.
…были, впрочем, волны отчаяния – накатывавшие, не отрицавшие бытования стиха, напротив – словно увеличивавшие его возможности.
Острая грань сверкала.
Стихи не допускали никакой расслабленности – и просто слабости: они должны были свидетельствовать о мере времени, какую способен выдержать человек, оставаясь поэтом.
9
«Победное отчаяние» - называлась одна из книг Н. Щёголева: харбинского поэта, одинокого волка поэзии, чьи тропы, казалось, не пересекались с иными поэтами эмиграции: какую бы ветвь оной они не представляли:
Глаза глядят туда —
В далекие долины.
Слова готовы с уст
Сорваться навсегда.
Я пуст, как эта даль
За дымкой паутины,
И черен я, как туч
Текучая гряда.
Действительно – отчаяние: но – такого свойства, что не отменяет стихи; в конце концов, мотивы отчаяния были характерны для многих эмигрантских поэтов, но именно они были тем огнём, в котором закаляется сталь.
Мощное определение собственного мировидения, данное Щёголевым, кажется страшным, тем не менее в нём есть и гордость, и стойкость, и искры подлинного прозрения:
Радость… —
Я к ней не причастен.
Солнце. —
Я с ним не знаком.
Что для меня ваше счастье?
Что для меня ваш закон?
Вечно во власти решений,
Противоречий и ссор, —
Думаю стать совершенней,
Нежели был до сих пор.
Кажется, именно это желание: не сравнимое по силе ни с каким другим: стать совершенней - и двигало поэтом всю жизнь, ведя от стихотворения к другому, от ступени к ступени, и оно же являлось источником ряда перлов, оставленным им для антологий…
Звёзды вспыхивали: мистические звёзды жизни, посвящённой звуку и смыслу: поэзии…
Звёзды жизни Щёголева зажигались, чтобы освещать простор…
10
Пёстрая биография В. Ветлугина включала путешествие в Америку – в качестве секретаря и переводчика Есенина и А. Дункан; он остался там, и сделался менеджером знаменитой танцовщицы; сотрудничал с рядом газет, занимался рекламным бизнесом, работал в кино: был продюсером…
Разнообразно поблескивала соль опыта: такового, что, казалось, невозможно не писать.
В «Записках мерзавца» Ветлугин создавал свою панораму Гражданской войны и событий, предшествовавших ей; он показывал её глазами очевидца, и любые, преподносимые им факты, носили художественный окрас…
Жизнь, перенасыщенная встречами, и люди, с которыми сводила она, лепились словесно выпукло, сильно, порою резко.
Иногда хватало нескольких черт, чтобы оживить портрет: и некое магическое впечатление оставалось в сознанье читателя…
Царские генералы, перешедшие на службу советской власти, политики, видные большевики, писатели, махновцы, вожди белого движения: они вращались в пёстром калейдоскопе, отменяющим скуку, и показывающим жизнь.
Калейдоскоп, хоровод, бесконечное движение.
Так было и в книге «Авантюристы Гражданской войны» - о! разумеется, такое широкошумное событие породило их в избытке, и были они своеобразны и вписаны в определённые условия…
В. Ветлугин писал интересно, его книгами нельзя пренебречь, – в противном случае картина литературы, связанной с коренными изменениями русской истории, окажется не полной.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Александр Балтин: Эмигрантская лира. Эссе.
Для каждого из десяти русских литераторов Александр Балтин находит своё неповторимое слово, будто приближая их к нам. Спасибо!
13.04.21 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|