Николай Семченко: ЯБЛОКО ПО ИМЕНИ МАРИНА.
Взгляд на женщин – словно затуманенный.
О подоплеке поступков герой не догадывается, а воспринимает как данность.
У него нет чувства собственничества на женщин. Вряд ли такой человек способен ревновать. Это очень интересное качество в мужчине, которое говорит явно не в его пользу. Почему? Потому что он всегда проиграет борьбу за свою Марину. Женщина тоже не способна понять такого мужчину. Она думает, что не ревнующий – не любит. На самом деле – он единственный, кто рассматривает женщину не просто как предмет индивидуального сексуального удовлетворения. Скорее, он поэтизирует женщину, хоть и понимает, что особо поэтизировать нечего.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Юрий Ильин
|
ЯБЛОКО ПО ИМЕНИ МАРИНА
ЯБЛОКО ПО ИМЕНИ МАРИНА
Неоконченные записки Дон-Жуана
Как-то друг, смеясь, показал мне одну пустяковину – то ли юмореску, то ли афоризмы, то ли не знаю что – юмор, сатиру, трагедию? – занимавшую на листе бумаги тринадцать строк:
«Джентльмен знает, как себя вести, а Дон-Жуан - как вести к себе.
Джентльмен - человек слова, а Дон-Жуан - исключительно дела.
Джентльмен - это ослабевший Дон-Жуан.
Джентльмен всегда пропустит даму, а Дон-Жуан не пропустит ни одной.
Джентльмен привлекает даму своими достоинствами, а Дон-Жуан - достоинством.
Джентльмен любит так, как-будто не умрет никогда, а Дон-Жуан так, как будто умрет завтра.
Джентльмен бреется каждое утро, а Дон-Жуан - каждый вечер.
Если дама упала, джентельмен всегда поможет ей подняться, а Дон-Жуан упадет рядом.
Ради женщины джентельмен бросает перчатку, а Дон-Жуан сбрасывает все остальное».
-Это про меня! – вскричал я. – Почти про меня. Потому что я, наверное, уже джентльмен! Или почти джентльмен? А может, и тот, и другой – в одном лице?
- Навряд ли, - усомнился друг. – Дон Жуан не вспоминает, он живёт настоящим. А у тебя вон какой ворох бумаг, исписанных мелким почерком, - он кивнул на стол, заваленный рукописями.
-А может, ответ на вопрос – как раз в этих рассказах? – предположил я.
ЯБЛОКО ПО ИМЕНИ МАРИНА
А потом он вынул из кармана своего кителя золотисто-зеленую коробку "Герцеговины Флор", помял папиросу между пальцами, прикурил и спросил:
- Ну что ты, Паша? Обиделся? Я хотел показать, как развести костер побыстрее. Видишь, как хорошо горит...
Конечно, у меня получалось не так ладно, может, бумага была сыроватой, да и сухие веточки я положил не сверху, а снизу - надо было шалашиком их ставить, а я вроде как поленницу выложил, но, дядя Володя, как ты не мог догадаться, что и мне хотелось показать Марине: умею разжигать костер, и картошку печь умею, и вообще, я уже не такой маленький, как ты думаешь, дядя Володя. Но ты, засмеявшись, легонько и как-то небрежно отодвинул меня крепкой ладонью, пошевелил-пошурудил конструкцию из веток, сучьев, обломков досок - и все это будто само собой установилось как надо, и желтая змейка огонька заскользила по тоненьким прутикам, и затрещал пучок сухой травы, а дядя Володя, довольный, шутливо возопил:
- Взвейтесь кострами, синие ночи!..
Марина, аккуратно подобрав юбку, сидела на валуне. Он был покрыт бархатным ковриком коричневого мха. Сверху сухой, он таил в себе влагу, и Марина, наверное, об этом знала, потому что положила под себя газету, а может, она просто была, как всегда, расчетливой и предусмотрительной. Про нее мама говорила отцу, который почему-то стал бриться два раза в день, и при этом намыливал лицо не обычным мылом, а какой-то заграничной пахучей пеной, - так вот, мама говорила, печально улыбаясь: "Квартирантка не такая уж и простушка! Каждое свое движение на семь шагов вперед просчитывает. Да оно и понятно: бухгалтер!".
Папа пожимал плечами: "Ну ты и выдумала! Она без всякого хитра, и с Володей ее кто познакомил? Я!"
Мама подходила к папе и снимала с его майки какую-то одной ей видную соринку, хлопала ладошкой по загорелой спине: "А ведь что она говорила до этого? Скучные, мол, парни какие-то, и поговорить с ними не о чем, почти сразу лезут куда не надо. Говорила так? Говорила! И всегда подчеркивала: вот военные, те совсем другие - обязательные, дисциплинированные, без дури в голове. Знала, что у тебя в знакомых есть неженатые лейтенантики..."
И тут папа почему-то сердился и возмущался: "Да ведь Володя ко мне зашел за книгой просто так. Я ему этот детектив давно обещал. Ну, и увидел Марину. Дело-то, Лилечка, молодое, сама понимаешь. Может, их стрела Эрота поразила?"
Папа говорил иногда как-то непонятно, странно. Это влияние театра. Он занимался в народном драматическом театре, сыграл уже несколько ролей, и больше всего на свете ему нравилось быть на сцене дворянином, или каким-нибудь благородным героем, или даже белым офицером, которого красные ведут на казнь, а он смотрит в голубое высокое небо и спокойно говорит, что двуглавый орел еще прилетит и спасет Россию. Правда, это он говорил дома, когда репетировал роль, а на сцене вел себя совсем по-другому: падал на колени, ругал царя, плакал и просил его не расстреливать. А Володя - он был то ли комиссаром, то ли командиром партизан, я уже и не помню, кем именно, но красным был точно,- отвечал на все это так: "Молчи, гад, контра ползучая! Народ вынес свой революционный приговор, и я приведу его в исполнение..."
Никакого народа на сцене я не видел. Может, он прятался где-то там, за декорациями? Дядя Володя, он же красный командир, сам принимал все решения, но почему-то делал это от имени народа. Может, и от моего имени тоже, только ведь мне очень даже не хотелось, чтобы папу, пусть даже и понарошке, убивали.
И вот этот дядя Володя пришел к нам за книгой. А Марина как раз собралась пить чай. Обычно она пользовалась нашим закопченным чайником, а тут почему-то вытащила свой электрический самовар. Между прочим, он тогда диковинкой был, и стоил, надо полагать, дорого, и всего-то их пришло в сельпо двадцать штук. Но Марина работала там бухгалтером и, конечно, сумела взять один самовар себе. Он был небольшой, пузатенький такой, а брать его полагалось за тяжелые, блестящие ручки. Этот толстячок, в отличие от обычного самовара, не пыхтел и не выпускал клубы пара, а тихонечко урчал, когда вода в нем закипала. Кошка Дунька вострила уши и всякий раз опасливо забивалась в угол, откуда и пучила желтые, немигающие глаза.
Папа сказал, что обещанную книгу еще нужно отыскать. Дядя Володя хотел идти с ним, но папа отмахнулся:
- Сиди! Марина, может, чаем его напоишь?
- С удовольствием,- откликнулась Марина.- Вы, Володя, как любите чай - с молоком, сахаром, вареньем?
- Я люблю свежую заварку,- ответил Володя.- Мама всегда добавляла в нее мяту, чабрец, другие травы. Но тут, в вашем поселке, это не в обычае...
- Паша, сорви мяты в саду,- попросила Марина. Володя смутился, сказал, что не обязательно и всякое такое, но я его уже не слышал. Для меня любая просьба Марины - это что-то выше приказа, закона, - ну, не знаю, как и объяснить,- одно удовольствие, в общем, делать то, чего она хочет. И видеть, как она улыбается, потому что ей приятна твоя расторопность, и суетня, и старание, и от всего этого ты, кажется, становился чуть-чуть лучше и значительней.
Чай с мятой оказался вкусным, ароматным, и дядя Володя сказал, что готов пить его каждый день. Он и в самом деле стал часто к нам наведываться, но самовар включали все реже и реже, потому что Марина и дядя Володя уходили или в кино, или на танцы, или просто гуляли. И пока она не возвращалась, я лежал в постели, прислушивался к звукам улицы и лаю собак - ждал, когда квартирантка по своему обыкновению тихонько откроет дверь - ах, как она пронзительно скрипела, - набросит крючок изнутри и, не включая света, прошмыгнет в свою комнату. Но всякий раз она наступала на хвост бедной Дуньке, которая почему-то не догадывалась, что человек в темноте видит плохо, и, как на грех, укладывалась спать на половике перед Марининой дверью.
Я облегченно вздыхал и тут же проваливался в мгновенный крепкий сон. Я очень боялся, что на Марину набросятся бандиты или, еще хуже, она упадет в яму, которую вырыл неподалеку от нашего дома бульдозерист Иван Морозов. В ней копилась дождевая вода, и когда наступит засуха- все взрослые ее очень боялись, - будет чем поливать огурцы и помидоры. Марина в темноте видела плохо, у нее была куриная слепота, так что запросто могла бы бултыхнуться в эту яму.
При этом дядю Володю я почему-то не брал в расчет, хотя он, скорее всего, провожал Марину до самой калитки. И вообще, дядя Володя, по моему убеждению, дружил с папой, а с Мариной просто ходил в кино - ну, как я, например, с соседской Зойкой, за компанию, и не обязательно же возвращаться вместе, тем более что дядя Володя жил в гарнизоне, до которого пилить и пилить на своих двоих в сторону, противоположную от нашего дома.
И потому я, конечно, удивился, когда в одну из ночей услышал, как Марина прошмыгнула к себе, а потом открыла окно. Комары же налетят!
Что-то шуршало, стукало, звякало в Марининой комнате, и еще мне почудилось: шепчутся два человека. Один голос вроде как женский, а второй мужской, и у женщины, видно, то ли зубы разболелись, то ли что-то еще, потому что она временами тихо стонала, приглушенно вскрикивала, будто подушкой рот затыкала.
Проснулся папа, прошлепал на кухню, шумно попил воды, зажег спичку и, наверное, закурил. Он был заядлым курильщиком и даже специально вставал ночью, чтобы подымить "Беломором". В Марининой комнате все стихло, и папа прошлепал обратно в спальню и, видно, нечаянно разбудил маму, потому что она громко сказала: "Ты что, сдурел? Давай спи!"
А утром я стал мужчиной. Случилось это внезапно, и только несколько лет спустя я понял, что Марина, по большому счету, - моя первая женщина.
Меня разбудил Бармалей. Он вскочил на забор, как раз напротив моего окна, и так заливисто кукарекнул, что Дунька, спавшая у меня в ногах, зашипела и кинулась наутек. Я проснулся.
В щель между шторами пробивался столб света, в котором плясала солнечная пыль. Где-то далеко-далеко, на самом краю земли, куковала кукушка, щебетали ласточки и радостно вскрикивал скворец. Он, разбойник, наверное, опять клевал красные ягодки вишен, в которых просвечивались темные косточки. Я подошел к окну, чтобы пугнуть скворца. Хотел раздвинуть шторы пошире, но тут увидел ее, Марину.
Она стояла у клумбы, на которой уже расцвели желтые ноготки. Ветерок чуть покачивал елочки космеи, играл глянцевитыми листьями высоких георгинов и озорничал с Марининым платьем: то раздувал его парашютным куполом, то словно обклеивал тканью все тело, то шутливо дергал подол. Марина бросилась удерживать платье, засмеялась, подставила лицо солнечным лучам и закружилась - па-ра-там-па- па, совсем как девчонка.
Я посмотрел на ее ноги - загорелые, почти шоколадного цвета, они напомнили мне картинку из альбома об искусстве Древней Греции: скульптура красивой женщины без всяких одежд, и, главное, руки по локоть отколоты - Венера, богиня любви. Я рассматривал эту иллюстрацию с жадным, странным любопытством, потому что это было совсем другое, немужское тело - плавные линии, округлость форм, изящность и какая-то непостижимая тайна, которая и пугала, и притягивала, и заставляла сильнее биться сердце.
Соседские пацаны, я знал, по той же самой причине ходили к баньке тети Тани Авхачёвой. По пятницам она там парилась со своими дочерьми. И в темное, мутное оконце, если прижаться к нему лицом, можно было разглядеть женщин. Но мне это почему-то казалось стыдным, недостойным занятием, и вообще, что может быть интересного в крупной, задастой тете Тане и ее худых, как доски, дочках?
А Марина была красивая. Она перестала кружиться, раскинула руки и стояла теперь уже неподвижно: солнце золотило ее волосы, они - о чудо! - светились мягким ореолом, и весь ее силуэт тоже как будто светился, и хотелось прикоснуться к ее коже, провести по ней ладонью и губами поймать хоть одну маленькую крупинку золота. Это было колдовство, наваждение, сказка!
С цветков и листьев Марина стряхивала росу в ладони и растирала ею руки, плечи, грудь. Она это делала с удовольствием и радостью, будто умывалась по крайней мере живой водой, а не обжигающе- холодной влагой. Она была совсем другая, не такая, как я, и не такая, как отец, дядя Володя или другие мужчины, - в ней было что-то такое, чего, должно быть, недоставало мне. Может быть, я был минусом, а она плюсом - вот и возникало странное, волнующее притяжение, отчего томительно кружило голову.
Наверное, я слишком пристально глядел на нее, и она почувствовала мой взгляд. Марина повернулась так быстро, что я не успел спрятаться за шторы.
- А, Пашка! - обрадовалась она. - Доброе утро! А почему ты такой бледный?
- Не знаю, - простодушно сказал я, потому что растерялся, да и с чего это я был бледным? Может, я всегда такой...
- А я вот росой умываюсь, чтобы быть молодой...
- А вы и так молодая, - сказал я, и вдруг, сам не знаю почему, выпалил: - И красивая!
- Правда? - совсем тихо сказала Марина. - А ты, когда вырастешь, может, женихом мне будешь, а?
Я молчал, пораженный ее словами в самое сердце. Потому что до этого и сам себе не признавался, что жуткой завистью завидовал дяде Володе, который мог запросто пойти с такой красивой девушкой на танцы, в кино или клуб, и остальные парни ему, наверное, завидовали, ведь Марина на них и не глядела: ей нравились военные. И я представлял себя высоким ладным лейтенантом, и чтобы сапоги были начищены до зеркального блеска, и мундир сидел бы на мне без единой морщинки, и чтобы я умел танцевать вальс. Этому, впрочем, меня Зойка научила - она умеет, в кружок бальных танцев ходит, и я бы туда записался, но там одни девчонки, и такие задаваки, что совсем не хотелось их лишний раз видеть.
- Ну, возьмешь меня замуж?
- Да, - сказал я. И почему-то испугался, и тут же отпрянул от окна вглубь комнаты.
- Смотри же, помни свое обещание, - сказала Марина и засмеялась: - А спорим, не вспомнишь? Мужчины много чего обещают, но не всегда выполняют...
Бармалей возмущенно вскрикнул и громко закокотал, что он всегда делал, когда замечал ястреба или любую другую крупную птицу. Наседка тоже всполошилась, закудахтала и кинулась с цыплятами под куст смородины. Всю эту куриную суетню я видел в дырочку в шторе, а вот Марины в поле моего зрения не было.
Меня утешила Дунька, которая ласкалась о ноги и мурлыкала - пушистая, уютная, не помнившая стольких обид, которые я ей причинял из-за ее вороватости: чуть зазеваешься - обязательно вскочит на стол...
А вечером пришел дядя Володя и сказал:
- Паша, ты любишь костры?
Конечно, я любил смотреть на огонь, и дым, сладко-терпкий от травы, которую бросаешь в костер, я тоже любил, а еще - картошку, запеченную в золе под головешками, переливающимися как бордовый бархат на сцене сельского клуба.
- И я, Паша, люблю смотреть на огонь. Давай разведем костер! - сказал дядя Володя. - Далеко не пойдем, вот тут, на полянке перед домом, и разведем...
Он вынул из кармана кулек с "Пилотом". Почему-то всегда приносил только эти конфеты, и ни разу - леденцы, которые я уважал больше других сластей. Зато Марина очень любила шоколадные конфеты.
Потом мы сидели у костра, слушали дяди Володины анекдоты, смеялись, пекли картошку и, обжигаясь ею, облупливали коричневую в черных подпалинах кожуру - она легко сжималась под пальцами, собиралась гармошкой и снималась, как оболочка с дорогой копченой колбасы. Вокруг нас густела темнота, и красные искорки, будто большие светляки, кружили над костром.
- Нормально вчера до дома добралась? - небрежно и как бы невзначай спросил дядя Володя Марину. - Хотел тебя проводить, но пока ходил в буфет за папиросами, гляжу: твой след уже давно простыл...
- Видишь: живая! - рассмеялась Марина. - Что со мной сделается?
Обычно она смеялась тихо, будто стеснялась, а тут - громко, по-русалочьи заливисто.
- Еще и роль немножко поучила, - продолжала она. - Помнишь, Сидор говорит: "Только Платона назвали, и вы как маков цвет вспыхнули." А Луша отвечает: "Зачем выдумывать? Маков цвет. Я замужняя. Что мне во Платоне вашем. Нашли невидаль."
- А заглядывалась, - сказал Володя.
- Мало ли что заглядывалась. У какой девки сердце не зазнобчиво? - лукаво, не своим голосом откликнулась Марина.
- Пастернака сейчас ругают в газетах, - сказал Володя. - Наверное, нам не разрешат показывать "Слепую красавицу". Зря время теряем! Это твоя первая роль, и вот - напрасно. Жалко, что я тебя раньше в наш театр не привел...
- А что такого запретного в этой пьесе? - удивилась Марина. - Очень жизненная пьеса, должна зрителю понравиться...
- Да как понравится, если Пастернак там, наверху, многим не нравится. К тому же пьеса, говорят, и не печаталась нигде. Спросят, где взяли, а что режиссер ответит?
И тут Марина улыбнулась совсем как Одри Хэпберн. Это была такая улыбка, что вы и представить себе не можете, если никогда не видели фильм "Римские каникулы". Мы с папой ходили на него целых три раза. Ему очень нравилась Одри с огромными печальными глазами, трогательно торчащими ключицами и легкой, совершенно обезоруживающей улыбкой. Она была нежной и беззащитной, прекрасной как принцесса из туманного, полузабытого сна. И Марина тоже умела улыбаться так же трогательно. Но Володя почему-то совсем не обратил на это внимания, и они завели долгий, малопонятный мне разговор о каком-то поэте, его опале и таланте, нищете и трагедии, и о том, что когда-нибудь, лет через сто, а может, раньше, искусство станет свободнее.
Я слушал их и не понимал, о чем это они беседуют: какая такая им свобода нужна, чтобы читать стихи, танцевать или играть на сцене? Ну и представляйтесь, сколько хотите, лишь бы другим не мешали!
- Полуночничаете? - вдруг возник из темноты чей-то голос. Мы, как по команде, повернули в его сторону головы. Неясный силуэт мужчины почти сливался с покрывалом ночи, но вот он сделал шаг, другой и в отблесках затухающего костра проявилась серая маска лица, и чем ближе человек подходил к нам, тем оно четче становилось. Да это же Иван, наш сосед! И чего он так поздно бродит? Наверное, скучно ему без Поли, его жены: уехала на месяц в Брянск, в отпуск, а мужа оставила на хозяйстве - кормить собаку, кур, приглядывать за садом-огородом.
- Можно к вам подсесть? - спросил Иван.
- Мы уже насиделись, по домам собрались идти, - резко и зло сказал дядя Володя. - Нас бессонница не мучает. А ты опять с танцев идешь?
- Вышел во двор, гляжу: огонь горит, вот и подошел, - ответил Иван. -Люблю костры!
Марина молчала и шуршала обертками от "Пилота".
- А чего это ты на танцы не пошел? - сердито буркнул дядя Володя. - Может, боишься, что заложат тебя Полине?
- Никого я не боюсь. И ничего не боюсь, - раздельно, почти по слогам сказал Иван. Он был, кажется, немножечко выпивши. И насчет того, что просто так вышел во двор, наверное, врал. Мама как-то говорила отцу, что сосед по ночам шастает на амуры, и я, честно сказать, не понял, что это такое, но слово - амуры! - запомнил и, желая показаться умным мальчиком, невинно спросил:
- Дядь Вань, вы не амуры ищете?
Володя хмыкнул, а Марина рассердилась:
- Паша, ты хоть соображай, что говоришь! Чушь несешь. Неприлично разговаривать со взрослыми так...
Она встала и, ни с кем не попрощавшись, шагнула в темноту. Хлопнула калитка, радостно взлаял и затих наш Шарик, зажегся свет на веранде.
- У тебя с ней что? - спросил Ивана дядя Володя. - Говорят про вас всякое...
- А ты уши пошире развешивай, - посоветовал Иван. - Да помни: говорят, в Москве кур доят...
- И другое говорят: дыма без огня не бывает, - сухо сказал дядя Володя и, потрепав меня по плечу, посоветовал: - Шел бы ты, Паша, спать.
Что было потом, я не знаю, потому что только лег, так сразу и провалился в теплый сон - он охватил меня истомой июльской полуночи и медленно вознес к белоснежным облакам, и я плыл в мягких, ласковых потоках воздуха, и все вокруг сверкало и пело, и кружился волшебный калейдоскоп звезд, и Земля была такая маленькая, что этот голубой мячик можно было взять в руки...
Дядя Володя в ту ночь повздорил с Иваном, и они, видно, крепко подрались: и тот, и другой несколько дней ходили в темных очках. А папа почему-то совсем перестал бриться и, когда прижимался ко мне лицом, его щетина колола кожу.
- Петухи, - сказал папа. - Глупые петухи! Ещё не понимают, что не мужчина выбирает женщину, - это она выбирает, только вид делает, будто получилось так, как захотел он...
- О чем это ты, папа?
- Потом поймешь...
-А мама долго тебя выбирала?
- Не очень, - улыбнулся папа, и лицо его посветлело. - Мы сразу друг друга выбрали...
И я почему-то представил себе наш клуб, в котором расстелили привезенные из райкома ковровые дорожки и установили большую красную тумбу с гербом страны, которой уже нет. Возле нее неподвижно, как статуи, застыли мальчик и девочка - нарядные, в красных галстуках, и каждому, кто подходил к тумбе, они отдавали пионерский салют. В стороне стояла кабинка, занавешенная желтой шторой. Туда никто не заходил: голосующие брали белые листочки у комиссии и, даже не читая их, быстрее опускали в прорезь тумбы и бежали занимать очередь в буфет. У входа в него топтался мужчина, с красной повязкой. Он зорко следил, чтобы в буфет попадали только те, кто уже "выбрал". Может, взрослые выбирают так не только депутатов?
А Марина, наверное, выбрала меня. Потому что теперь, отправляясь в магазин за покупками или на репетиции драмкружка, или просто погулять, всегда говорила: "Айда со мной, Пашка!" И покупала мороженое, его тогда делали с изюмом, ванилином или клубничным вареньем - вкуснятина! И всякий раз Марина просила меня: "Ну, женишок, тайну хранить умеешь? Вон телефон-автомат, набери вот этот номер и попроси Ивана Алексеевича, ладно? А когда он ответит, дашь трубку мне..."
Голос мужчины казался мне подозрительно знакомым, но я почему-то не решался спросить у Марины, кто это. Тут была какая-то тайна, потому что Марина легким, но настойчивым движением руки выталкивала меня из будки и, маясь по ту сторону стеклянной двери, я только видел то смеющееся, то напряженное, то лукаво-капризное выражение ее лица...
Тайну я умел хранить и никому, даже маме, не рассказывал о телефонных играх. То, что дядя Володя стал приходить к нам реже, я как-то даже и не заметил. Марина часто уходила вечерами одна, возвращалась поздно, и мама не раз ей говорила: "Ой, смотри, добегаешься! Нарвешься на какого-нибудь охальника. Чего смеешься? Как бы реветь не пришлось!".
И однажды она действительно заплакала. Родителей дома не было. На раннем утреннем поезде, еще затемно, они уехали в город за покупками. Марина, наверное, думала, что я сплю и потому, не стесняясь, рыдала громко, протяжно, с долгами вздохами, и столько во всем этом было страдания, что у меня тоже навернулись слезы на глазах. Я не могу переносить боль - ни свою, ни чужую, и меня за это дразнили пацаны. Смотрю, допустим, кино, а там показывают, как бандиты мчатся на машине, не разбирая дороги, и люди бросаются от них врассыпную, а кто-то попадает под колеса и, как мячик, отскакивает от них. Весь зал ржет, а у меня в сердце какой-то спазм, будто его сжимает ледяная рука: представляю себя на месте этого несчастного человека, который остается калекой, - и вот уже предательски дрожат ресницы, наворачивается горько-мучительная слеза.
Я слышал, как к дому подъехала машина, посигналила. Надрываясь, закукарекал Бармалей, а Шарик, напротив, радостно взвизгивал от восторга. Марина перестала плакать, что-то тяжелое упало в ее комнате, скрипнула дверь и она вошла ко мне:
- Не спишь, женишок? Ах, миленький, дай я тебя обниму!
Она прижалась ко мне теплой щекой. Ее волосы чудесно пахли какой-то горьковатой травой, наверное, полынью, и вся она была такая красивая, добрая и, свежая, что я задохнулся от счастья и подумал: "Вырасту - обязательно на ней женюсь!"
В ту минуту в моем сознании мир с беспощадной ясностью разделился на мужчин и женщин, причем из всех женщин я выбрал только ее, Марину, а остальные меня как-то не интересовали.
- Я должна ехать, - сказала она. - Скажи папе и маме, что письмо для них лежит в моей комнате. И что бы про меня ни говорили, знай: я все делала так, как подсказывало сердце. Это, может, глупо, но женщина всегда слушает его, даже когда слушать его совсем не надо...
Из окна я видел, как дядя Иван помогает Марине складывать чемоданы. Заметив меня, он поднял руку и помахал мне. Хлопнула дверца газика, уркнул мотор и они уехали. Я знал, что Марина собиралась в отпуск, но ее отъезд напоминал скорее бегство. И я в этом убедился, когда заглянул в ее комнату: непривычно пустая, только на кровати лежали обрывки бумаги, смятые пакеты, валялся мусор на полу. А на столе горделиво стоял самовар с прислоненным к нему конвертом - письмо родителям.
Да, вот деталь, мне запавшая в память: дверь в комнату была закрыта, и входную дверь Марина тоже за собой захлопнула, и даже калитку на крючок закрыла, а ведь еще вчера убегала на работу - все нараспашку, никаких замков, и мама еще долго ворчала: "Совсем ошалела! Без всякой оглядки живет, ни о чем не думает. Подожди, приедет Полина, она быстро тебе мозги вправит. Ах, Володя, бедный, бедный..."
Ворчала мама - и на старуху становилась похожей. А дядя Володя прибежал злой-презлой, и глаза его, обычно мягкие и чуть уставшие, побелели.
- Где она? - закричал он. - Это правда: уехала? И с ним? Ты знал? Все знал! И молчал? Убью!
Он сграбастал меня, поднял и больно сжал ребра.
- Уехала! - закричал я и, предчувствуй неладное, заревел: - У дяди Ивана спросите, куда и зачем! Он ее увез на машине. А я ничего не знаю!
- Дурачок, - тихо сказал дядя Володя. - Они вместе уехали. Ты понял? А, гадский рот, меня за нос водила, как крокодил слоненка...
- Из сказки Киплинга, - вставил я, опять-таки желая показать свою ученость. Дядя Володя почему-то разозлился еще больше, заскочил в Маринину комнату и так хватанул самоваром об угол стола - только щепки полетели.
Потом отец пробовал починить самовар, но ничего у него не получилось. А дядя Володя больше к нам не приходил. И в драмкружке тоже перестал появляться. Зато в "Бабьих слезах" его видели частенько. Так называлась забегаловка, единственная на весь поселок, где мужики пили пиво, и не только пиво, но и кое-что покрепче.
Когда дядя Володя случайно натыкался на меня на улице, то будто и не замечал меня, будто и не видел никогда. Может, для него перестало существовать все, что связано с Мариной?
Правда, однажды он пришел к нам - красивый, подтянутый, черные усы делали его еще бледнее, - пришел, встал у калитки и, сколько его ни звал отец, зайти в дом не захотел.
Пришлось отцу надеть брюки (духота была страшная, и дома мы с ним ходили в одних плавках). Он вышел к дяде Володе, и тот почти сразу сунул ему в руки голубой конвертик, что-то быстро, невнятно сказал, и, круто развернувшись, почти побежал по деревянному тротуару, и подковки на его ботинках нервно и дробно стукали о доски. Он ни разу не оглянулся. Папа вошел в дом и сказал маме:
- Завтра уезжает. Переводят служить куда-то на Запад.. Оставил письмо для квартирантки.
-Думает, что она вернется?
-На всякий случай. Мало ли что, говорит, вдруг у нее с Иваном ничего не получится. А он готов ждать, сколько ей будет угодно.
Письмо положили под клеенку на столе, и оно там за несколько лет пожелтело и приклеилось к столешнице, а Марина так и не объявилась. Зато поздней осенью, когда землю уже подмораживало, но еще вовсю синели шапки сентябринок, вдруг явился Иван.
Крепко виноватый перед тетей Полей, он вел себя странно тихо, ходил с робкой, виноватой улыбкой - она как бы затаилась в уголках его губ, и когда тетя Полина, которой почему-то нравилось громко кричать и ругаться во дворе, поносила его самыми последними словами, он брал ее на руки и, визжащую, брыкающуюся, уносил в дом.
- Ну что, брат Паша, забыла нас Марина? - спросил меня однажды Иван. - Забыла! А ведь она у меня вот где осталась, - и крепко-крепко стиснул куртку в области сердца. - Бывало, спросит меня: "Вань, когда ты меня бросишь?" А я говорю: "Никогда!" Она и расхохочется: "Правильно. Потому что первой брошу я." Так и вышло. Эх, брат Паша, ходи по земле, не отрывайся от нее и живи так, как получится, иначе - хана...
Он помолчал, задумчиво попыхтел сигареткой и совсем тихо сказал:
- А теперь будто пластинка во мне крутится, и музыка - чудная, одному мне слышная, а как о ней словами рассказать, не знаю. И такая тоска, брат, берет, что одно спасение - Полина. Жил с ней рядом, а ведь не видел...
Примерно так он со мной говорил, то ли хмельной, то ли уже больной - через несколько дней с ним что-то нехорошее случилось: схватил нож, ударил тетю Полю, та сумела выбежать, заорала, и кое- как соседям удалось Ивана усмирить. Его отправили в нервную больницу, откуда выпустили не человека, а тень - худого, с темными кругами под глазами, будто замороженного: двигался осторожно, словно хрустальную вазу в гололедицу нес.
- Зря мы эту Марину в квартирантки брали, - сокрушалась мама. - Что о нас люди теперь подумают? Двух мужиков с ума свела, а ведь ни рожи, ни кожи, прости Господи!
- И не говори, - откликался отец, и его лицо как-то странно менялось: будто легкая тень от облака скользила по нему. - Ну их к черту, этих квартиранток, одни хлопоты с ними. Никого больше не возьмем, пусть комната пустой стоит: будем в ней яблоки на компот сушить...
Яблоки лежали на полу, на столе, на подоконнике. Самые крупные мама мыла и закатывала в банки. Те, что помельче, с полосатыми боками, шли на варенье. На компот сушили ароматные, полусладкие яблоки с желтой кожурой. Компот из них чуть кислил, и я его не любил.
Через много-много лет, когда женщина, которую я любил, ни с того ни с сего вдруг вышла замуж за моего лучшего друга, я взял отпуск и уехал в Тбилиси. И вот там, сидя в ресторанчике на Мтацминде - Святой, горе, я, кажется, увидел Марину, а может, и не ее, а очень похожую женщину.
Она равнодушно пригубливала бокал светлого виноградного вина и, наклонив голову, без всякого интереса слушала то, что ей говорил солидный господин в безупречно строгом костюме. Пока я разглядывал их и размышлял, подойти к ним или нет, появился длинный, худой грузин в клетчатой кепке и, как-то странно сгибаясь и кланяясь, сказал им несколько слов.
Господин встал и, небрежно бросив на стол несколько купюр, подал руку женщине.
Она, смеясь, выхватила из букета, перевитого золотыми и серебряными ленточками, желтую розу и, помахивая ею, оперлась на плечо спутника.
И пока они шли к машине, все, кто сидел на открытой веранде, не могли отвести от них глаз.
- Вах, веревки вьет из такого человека! - сказал сосед по столу. - Говорят, каждый день ей привозят из оранжереи специальный букет. И чтобы обязательно в нем была желтая роза.
Я спросил, кто эта женщина, и сосед горячо сказал что-то по- грузински, а переводить не стал. Но по его глазам я и так понял: какая разница, кто она, если от нее кружится голова как от горного чистого воздуха.
А внизу, там, где фуникулер делал первую остановку, была похоронена Нина Чавчавадзе - восхитительная женщина, которую любил великий Грибоедов. От этого тоже кружилась голова, как и от запаха картошки, которую пекли на углях рядом с шашлыком...
САМУРАЙ САНАЙ ОКА
Самурай Санай Ока был богат и знатен, славился он воинской доблестью, и была у него всепоглощающая страсть: любил золото. Высшей добродетелью он почитал бережливость, и потому его дом процветал и богател с каждым годом. В дни, свободные от бранных забот, Санай Ока наслаждался не вкусом и ароматом чая, не любовался цветением вишни и не услаждался тонким амурным искусством гейш, как другие самураи, - о нет, он рассыпал на циновке груду золота и ласкал им свой взор.
Уэда Акинари, записавший историю жизни этого самурая, заметил, что созерцание груды золота было для Саная занятием не менее приятным, чем для других - любование луной или водопадами. Все удивлялись таким поступкам Саная, считали скаредой и сторонились его.
Однажды Санаю сказали, что один из его старых слуг бережно хранит золотую монету. Санай призвал этого слугу к себе и сказал:
- В наше смутное время даже драгоценные камни с горы Куньшань все равно, что черепица. Человеку, рожденному воином, сейчас нужен меч работы Токэй или Бокуё. Но даже самым лучшим мечом не отбиться от тысячи врагов, а силой золота можно покорить весь мир. Воину ни в коем случае не следует забывать об этом. Вот почему самурай постоянно должен копить золото. У тебя есть большие для твоего низкого звания деньги. Хвалю и не оставлю без награды.
Сказав так, Санай подарил слуге десять золотых и разрешил ему носить меч. И только после этого люди поняли, что Санай не из тех скряг, которые копят золото от жадности. "Таких воинов мало по теперешним временам", - говорили все.
А я тоже не от жадности экономил на обедах – обходился какими-нибудь салатиками из капусты или морковки, и не ходил с друзьями пить пиво, и даже устоял перед новым романом Харуки Мураками: решил, что сначала накоплю на то колечко с бирюзой, которое понравилось Марине, куплю его, а уж потом и книгу куплю, и напьюсь пива, и заем его самым лучшим сушеным кальмаром – тем, который нашинкован на аккуратные длинные ломтики, прозрачно-жёлтые, припорошенные красным перцем, и они не ломаются в руке как сухая веточка, а гнутся, и долго разжёвываются.
Как Санай, пятничными вечерами я высыпал на столик накопленные деньги и считал их. До дня рождения Марины оставалось всего ничего, и мне даже пришлось попросить Михаила вернуть долг. Я никогда этого не делал, терпеливо ожидая, когда должник сам отдаст деньги.
- Ты же знаешь, что у нас все деньги уходят на лекарства матери, - сказал Михаил. – Не подождёшь ещё месяц?
- Нет, - я опустил глаза, чтобы не видеть Мишино лицо. – Мне самому очень-очень нужны деньги.
Он у кого-то перезанял эти несчастные пятьсот рублей, отдал их мне, и вроде бы в наших отношениях ничего не изменилось, но в Мишкиных глазах появился серебристый холодок. А моя соседка, тетя Паша, вообще в больницу попала из-за того, что я не поддержал её в трудную минуту.
Эта трудная минута регулярно наступала у неё дважды в месяц – перед авансом и перед зарплатой. Старушка любила принять на грудь. Хотя какая она старушка? Может, всего-то чуть за пятьдесят, другие женщины ещё в полном цвету, но тётя Паша, рано овдовела: муж замёрз пьяным в сугробе, оставив на руках жены троих детей, - пришлось ей кувыркаться, чтобы их на ноги поднять, - так вот и состарилась прежде времени. Утешала тётю Пашу белоголовая злодейка с наклейкой – дешевая местная водка.
- Нет, - соврал я тёте Паше. – Нам зарплату задерживают. Не могу дать взаймы.
Соседка вздохнула и молча ушла. А вечером я узнал: у неё поднялось давление, пошла носом кровь – думали, что гипертонический криз, но оказалось: инсульт. Неотложка увезла тётю Пашу в больницу.
Впрочем, мне бы и самому не мешало пойти к врачу: голова болит, в затылке тяжесть, кашель, в горле першит – наверное, простыл под кондиционером. Обходиться без него в июльскую жару было невозможно: выключишь – тебя тут же начинает обволакивать липкий горячий воздух. Надо было, конечно, лечиться, но я решил перемочься на дешевых отечественных аспирине и парацетамоле. Как посмотришь в аптеке на ценники импортных чудо-средств, так сразу хочется валерьянки для успокоения хлебнуть. А мне всё-таки надо купить то колечко для Марины. Уж как-нибудь перетопчусь со своей простудой.
Когда я пришёл в ювелирный магазин и попросил продать золотое колечко с бирюзой, продавец спросила:
- А размер какой?
Я не знал. Продавец показала свою ладонь:
- Рука у вашей девушки такая?
Нет, рука у Марины была совсем другая – тонкая продолговатая кисть, гибкие пальцы, гладкая кожа.
- Может, у неё такие пальцы, как у этой девушки? – продавец показала на одну из покупательниц. – Девушка, дайте руку этому молодому человеку!
Девушка, смеясь, сказала, что её рука вообще-то уже отдана другому, но всё же выставила средний палец, на который продавец попыталась надеть кольцо.
- Нет, не подходит… Девушка! – позвала она другую покупательницу. – Покажите руку, пожалуйста…
Наконец, с пятой или шестой попытки мы нашли руку, похожую на руку Марины. Так мне показалось. А когда я пришёл к Марине с кольцом и она его увидела, то первое, что услышал, было:
- А почему бирюза?
- Помнишь, мы как-то рассматривали драгоценности в ювелирном магазине, - сказал я, - и тебе понравилось кольцо с бирюзой, вот это.
- Ну да, - кивнула Марина. – А рядом был перстень с аметистами – прелестный, изящный, он так и блистал на солнце. Разве ты не понял, что голубовато-фиолетовый цвет мне больше по сердцу?
Я раскашлялся. Марина пристально посмотрела на меня и отодвинулась:
- У тебя грипп? Сам не бережёшься и других не бережёшь. Ты хоть в зеркало-то смотришься? Нос красный, глаза слезятся… Между прочим, ко мне сейчас режиссёр придёт, который меня в свою программу берёт. И что он подумает?
- А почему я должен думать, о чём он думает?
- Ну, если ты меня любишь, то должен думать, какое представление о тебе складывается у моих знакомых, - она вздохнула. – Разве это не понятно? По тебе судят обо мне, и наоборот.
Разговаривая со мной, Марина разглаживала рукой складку на льняной скатерти, которой застелила стол. На ней уже стояли два хрустальных фужера, ваза с фруктами и две белых фарфоровых тарелочки. Я думал, что она накрыла для меня, но оказалось – для какого-то режиссёра.
- Попробуй всё-таки примерить кольцо, - попросил я.
Марина, пожав плечами, попыталась надеть кольцо на средний палец – оно оказалось маленьким, с безымянного – спадывало, и для указательного тоже не подходило.
- Забери его, - она протянула кольцо мне. – Мало того, что ты перепутал бирюзу с аквамарином, так ещё и не по размеру кольцо купил…
- Оставь себе. Вот чек. Поменяешь в магазине на другое колечко.
- Не хочу, - Марина отвернулась и посмотрела в окно. – Делать мне нечего, по магазинам ходить…
Не знаю, что такое со мной случилось, но я взял кольцо с её ладони, подошёл к открытому окну и швырнул его вниз.
- Что ты делаешь? – вскрикнула Марина.
- Ничего, - хмыкнул я. – Не нравится – значит, не нравится, и с этим ничего поделать нельзя.
- Псих! – сказала Марина.
- Ага, - усмехнулся я. – Ещё какой!
И, ничего больше не сказав, вышел из её квартиры. И даже дверью не хлопнул. Просто осторожно прикрыл её.
А на улице, прямо под Марининым окном, стояла старуха в линялом крепдешиновом платье. Задрав голову, она смотрела вверх и бормотала:
- Господи, что же это делается-то? Ну, ладно, бутылки из окон летят – к этому уже привыкли. Ну, молочные пакеты или обёртки из-под шоколада бросают – это нормально. И даже презервативы – тьфу! – вполне привычно. Но чтобы кольца швыряли – это…
Она обернулась и спросила меня:
- Это как называется?
- Никак, - рассмеялся я. – Это называется: никак, и всё прошло, и ничего больше не надо…
- Ну да! – не согласилась старуха. – Может, что-то и прошло, но золото – это вечное, непреходящее, ценное.
- Так возьмите его себе, - подсказал я. – Смотрите, этот камушек как кусочек неба. Очень красиво.
- Очень, - согласилась старуха. – Я всегда хотела, чтобы мужчины дарили мне бирюзу, а они покупали аквамарин – дешевле, и говорили: какая, мол, разница… А теперь мужчины не то, чтобы подарить мне что-нибудь, так даже не смотрят, а если смотрят, то говорят: «Бабка!» Или вообще ничего не говорят. Даже удивительно, что вы решили со мной поговорить. Никому не интересно разговаривать со старухой.
- Я бы ещё поговорил, - ответил я, - но мне надо идти. Извините.
Старуха надела кольцо на средний палец – оно оказалось ей впору.
- Что это? – удивилась она. – Смотрите: в самый раз! Кольцо как будто специально для меня подобрано.
- Я рад за вас.
- И я за вас рада, - глупо хихикнула старуха. – У вас чистое сердце. Оно всегда подскажет, как правильно поступить.
К чему были эти её слова, я сразу не понял, а потому пожал плечами, улыбнулся и пошёл дальше.
В парке рядом с моим домом было симпатичное летнее кафе под пёстрыми зонтиками. И я подумал: а почему бы не присесть там и не выпить бокал газировки?
Девочка за барной стойкой поставила кассету с записью песен Джо Дассена: «Если б не было тебя…», «Индейское лето», «Люксембургский сад». Я слушал их, пил тёплую газировку, мечтая о том дне, когда горло позволит мне полакомиться холодным мороженым – например, фисташковым, и чтобы его непременно полили вареньем из зелёных грецких орехов. Вкуснотища! А, может быть, лучше попробовать такое, которое ела вон та девушка в широкополой соломенной шляпе с голубым бантом? Мороженое было малинового цвета, на нём горкой лежали сочные ломтики персика и темно-красные вишни.
Мои глаза соприкоснулись с глазами девушки, и она улыбнулась мне. А Джо Дассен в это время пел: «Если б не было тебя…»
Я сделал вид, что увлечён рассматриванием соседних кустов роз и меня совершенно не интересует девушка с малиновым мороженым. Но долго притворяться было сложно, и я решал посмотреть, не смотрит она на меня.
Она смотрела! И я снова улыбнулся. Она – тоже.
А потом я встал, подошел к ней и спросил:
- Не можете ли вы мне помочь?
- Не знаю, - пожала она плечами. – Смотря в чём. И вообще, я никогда ничего заранее не обещаю.
- Хорошо, - сказал я. – Не обещайте. Просто я хочу вам кое-что показать. Не здесь, а вон там, у той клумбы, где никого нет.
- А это не страшно? – забеспокоилась она.
- Не знаю, - усмехнулся я. – Мне это страшным не кажется. Пойдёмте скорее! Уже полшестого. Это всегда происходит полшестого.
Девушка как-то странно посмотрела на меня, но всё же встала и пошла за мной к клумбе. На ней росли карликовые георгины, веселили глаз яркие петуньи, золотые монетки календулы посверкивали в ажурной зелени космеи, а толстый стебель мальвы опутывал вьюнок. Впрочем, это, может быть, и не вьюнок был, а какое-то другое растение.
- Смотрите на него, - прошептал я. – Видите, цветы начинают распускаться?
Девушка с восторгом смотрела, как медленно, очень медленно среди зеленых сердечек листьев разворачивались бурые трубочки, превращаясь в яркие голубые цветы. Они напоминали миниатюрные граммофончики.
- Странно, - сказала девушка. – Я ходила тут сто раз, а может, даже сто один раз. И никогда не видела этих цветов. Или слишком рано проходила, или слишком поздно.
- Помоги мне, - попросил я снова. – Вы знаете название этих цветов?
- Может быть, это вьюнок, - сказала она. – Но, скорее всего, у него другое название. А! Какая, впрочем, разница, как называется это растение. Главное: оно прекрасно, и всё тут!
- А вам не кажется странным, что оно ничем не пахнет?
- Нет, не кажется, - рассмеялась девушка. – Зачем ему чем-то пахнуть? На него и так обращают внимание!
- Может быть, это…
- Молчите! – вскрикнула девушка. – Не надо давать названия! Пусть оно будет без названия. Название всегда к чему-то обязывает, и, более того, ему надо соответствовать. А иногда хочется быть просто так. Разве нет?
- Не знаю, ещё не понял, - признался я. – А чтобы понять это, я прихожу сюда полшестого.
Девушка рассмеялась, встряхнула волосами и, помахав мне рукой, легко пошла по дорожке прочь.
А я вернулся домой. И пока открывал дверь, слышал, как долго и нудно звонил телефон, но как только я вошел в квартиру, он замолк. Может быть, и хорошо, что замолк. Терпеть не могу, когда телефон звонит и звонит, а я не хочу снять трубку, потому что нет настроения с кем-то говорить.
Возле телефона лежала книга Уэда Акинари, раскрытая на истории о Санае. Я скользнул по странице взглядом и выхватил фразу:
«… в точности соответствует изречению: "Император Цзу принял гостя, и потомки его пожинали плоды". Не может быть чистого сердца у человека, который делает добро в надежде на вознаграждение».
Но всякие умные мысли в тот вечер меня не интересовали. Я думал о цветах, похожих на кусочки бирюзы. И ещё думал о том, что хорошо, когда хоть у чего-то нет точного названия.
ДИКОВИННАЯ ПТИЦА МАРАБУ
Иванов переставил телефон на край стола, сбоку от аппарата положил стопку чистой бумаги, пододвинул к себе раскрытую папку, куда поместил купленный в обеденный перерыв новый детектив Марининой. Если войдет кто-то из сослуживцев, всегда можно сделать вид, что усердно штудируешь какие-то документы – то ли отчеты о лабораторных исследованиях, то ли статьи коллег из смежных институтов, то ли собственные черновики и записи.
Сегодня ему не хотелось корпеть над составлением таблицы, которая была нужна шефу для докторской диссертации. Ладно бы, для его личной – тут бы Иванов расстарался: всё-таки Игорь Петрович порядочный мужик, без всяких натяжек – крупный ученый и всякое такое, ему просто некогда самому заниматься вычерчиванием всех этих графиков, таблиц, схем. Они нужны как иллюстративный материал, и обычно всё это делал лаборант Андрей, но, как на грех, он второй месяц сидел дома с загипсованной ногой: побежал к трамваю, поскользнулся, упал – перелом, гипс, больничный. А тут, в эту духоту и зной, майся за него! Хоть бы кондиционер, что ли, наконец отремонтировали: вместо холода он гнал в комнату теплую, липкую струю воздуха.
Таблица нужна была для диссертации одного важного чиновника из местного «Белого дома». Занимаясь по должности развитием лесной промышленности, он вдруг возомнил себя большим специалистом и в науке. Да и новая мода возникла в стране: ряды ученых стремительно пополнялись губернаторами и вице-губернаторами, министрами и их замами, мэрами больших и малых городов, начальниками всех мастей и чиновниками средней руки. Почти все они мало что смыслили в фундаментальных науках, их головы не были обременены хоть сколько-нибудь ценными идеями, но у них были власть и, главное, немалые возможности и деньги: как нерадивые, но богатые студенты покупали себе дипломные проекты, так и вся эта чинушечья рать приобретала кандидатские и даже докторские диссертации – для престижа и повышения собственной значимости в глазах окружающих.
Игорь Петрович, может, и не связался бы с тем лесным вельможей, если бы не одно важное обстоятельство: он жил в двухкомнатной квартире вместе с двумя взрослыми сыновьями, и жена уже просто запилила его: «Ну, когда же ты, профессор долбаный, без пяти минут академик, основатель какой-то там научной школы и прочая, и прочая, получишь нормальную квартиру? Своим мэнээсам выбиваешь жильё, а себе – слабо? Совесть не позволяет? Да какая, к чёрту, совесть! Один раз живём, милый…»
Иванов знал, что в обмен на диссертацию Игорю Петровичу была обещана квартира в самом что ни на есть элитном доме: он строился рядом с центральной площадью, и каждый квадратный метр жилья в нём стоил как десять «квадратов» той «сталинки», в которой обитал учёный, а, может, даже и подороже.
Иванов уважал своего начальника, и нисколько не осуждал его за то, что он продавал мозги этому надутому, чванливому барсуку из лесного ведомства. Что поделаешь, если жизнь так устроена: ты - мне, я – тебе.
Но при всём почтении к Игорю Петровичу Иванов не хотел сегодня работать. Надоело чертить эти бесчисленные графики – и чтоб без помарок, красиво. Наскучило с тупым усердием заполнять цифирью таблицы, и выверять каждый знак, а если, не дай бог, сделаешь ошибку, то, в рот компот, начинай всё сначала: подчистки, а тем более исправления, не допускались.
- Завтра сделаю, - сказал Иванов сам себе. – Сегодня – день релаксации. Имею я право хоть чуть-чуть расслабиться или нет? Конечно, имею! Полтора года в отпуск не ходил, это не шутка… Пока нет «сокамерников», хоть отдохну. Да здравствует свобода!
Коллеги, работавшие с Ивановым в одной комнате, называли себя в шутку сокамерниками. Три стола стояли впритык друг к другу, стены были увешаны стеллажами, на которых в живописном беспорядке громоздились книги, пухлые папки с торчащими из них листами бумаги, скрутки пожелтевшего ватмана, пачки миллиметровки с какими-то графиками и чертежами. Слева от входной двери высился внушительный шкаф вишневого цвета. На нем висел амбарный замок.
Его приделал Дартишвили, которому надоели фокусничанья этой старинной рухляди: шкаф имел странное свойство – ни с того, ни с сего его дверцы распахивались, и многолетние накопления различных документов, отчетов, справок и прочих бумаг в мгновенье ока выпархивали стаей в комнату. Собирать их приходилось не меньше часа, да ещё часа два уходило на сортировку. Тихий ужас! Но что интересно, этот архив никому не был нужен: по крайней мере, за те шесть лет, что Иванов работал в институте, он ни разу не видел, чтобы кто-то взял из шкафа хоть одну бумажку. Хранили их исключительно по инерции: как же, всё это – факт истории, а вдруг да пригодится?
Иванов окинул шкаф взглядом и хмыкнул:
- Старина, а, может, ты хранишь такие тайны, которые этой детектившице и не снились? – он достал из ящика стола новый роман Марининой и, вынув из него закладку, положил перед собой. – Может, на твоих полках лежат документы, которые ищет какой-нибудь иностранный шпион? А мы с Дартишвили на тех бумагах хлеб для бутербродов резали…
Он засмеялся и, решив не развивать свою фантазию, скользнул взглядом по столу: надо было найти какую-нибудь папку, положить её рядом с книжкой, чтобы, как только кто-то войдёт в комнату, прикрыть ею детектив.
Рядом с настольным календарем лежала картонная папка с надписью «Дело №» - как раз то, что нужно: широкая, солидная. Из неё торчал лист бумаги. Иванов машинально встряхнул папку, чтобы лист оказался внутри неё, но что-то вдруг показалось ему не так. То ли цвет бумаги – нежно-желтый, то ли текст на ней: короткие строки, и не на компьютере набраны, а от руки написаны.
- Странно, - подумал он. – Я никаких записей сегодня не делал. Откуда взялась эта бумага? А ну-ка, что в ней?
На листе было четверостишие, написанное чёрной гелиевой пастой:
«Как редкостную птицу-марабу,
Как скрытного жука-единорога,
Тебя увидеть я хочу
И поговорить немного».
Почерк показался ему очень знакомым: крупные, чётко выведенные буквы с наклоном влево, запятые в виде жирных точек с тоненькими хвостиками-закорючками, и вместо дефиса две коротких черточки, напоминающие знак равенства. Где-то он уже видел эту руку. Но где и когда?
Как он ни напрягал память, так и не смог ничего вспомнить. Кто, интересно, мог всё это написать? И кому понадобилось его разыгрывать? «Тебя увидеть я хочу…» Надо же! «И поговорить немного…» Ну, в чём проблема? Говори!
«Наверное, это шуточки Дартишвили», - решил Геннадий. Его коллега обожал весёлые розыгрыши, и был он на них силён. А ещё Дартишвили порой выдумывал совершенно правдоподобные истории, главным героем которых был сам. В них он представал отважным спасателем, грозой хулиганов, бескорыстным помощником униженных и оскорблённых, героем-любовником и даже прекрасным принцем. У принца, правда, был слишком длинный нос с горбинкой, мощные усы-щётки, постоянно небритая кожа: как ни старательно Дартишвили водил бритвой, а волосы, казалось, прямо на глазах снова буйно пробивались из всех пор.
В прошлом году, вернувшись из Приморья, Дартишвили сидел в кабинете непривычно тихий, с глупейшей улыбкой и мечтательным глазами. Геннадию сразу стало ясно: его неженатый коллега наконец-то влюбился, а может и не влюбился, но, во всяком случае, пережил нечто романтическое и необыкновенное.
- Да! - сказал Дартишвили в курилке Геннадию. – Да! Я не верил, что так бывает. Думал: глупости, выдумка! Она – моя вторая половина. Отвечаю! Ни с кем так не было.
- Значит, скоро женишься?
- Эх! Она мне всё обещала адрес дать, но в последний вечер так и не пришла. Не знаю, что у неё случилось. Понимаешь, я, как дурак, даже билет на самолёт хотел сдать и поехать разыскивать её по всему Владивостоку. Да! Не веришь?
- Верю. В книжках про такое читал…
- Да иди ты со своими книжками! Это – жизнь. Наверно, я ей не нужен. Она такая женщина! Посмотришь: ничего особенного, маленькая, худенькая, но в любви не знает меры. Да! Такая женщина – одна на тысячу других. Нет, на десять тысяч! А я не знаю её адреса.
- Да где же ты её нашёл, Отар?
- На пляже. Загорали, купались. Я бы на неё и внимания не обратил, но она порезала ракушкой ногу. Попросила перебинтовать. Слово за слово – пошли в кафе, выпили по «Фанте», разговоры, то да сё, гляжу: уже вечер. Да! А у меня женщины нет на ночь.
- А она что, не женщина?
- Да! Я ей, представь, честно говорю: вот, мол, хотел на пляже познакомиться с кем-нибудь, скучно без женщины. А она в ответ: будем, говорит, знакомы, мне тоже скучно без мужчины. Думал, что перепихнусь с ней и до свиданья, но оказалось: она – моя. Я думал, что это брехня: две половинки одного целого, полное слияние и всё такое. Оказалось – нет. Да! И не знаю её адреса. Что делать?
- Жить дальше, - вздохнул Геннадий. – Отпуск у тебя был не последний. Ещё поедешь во Владик…
Он поверил Дартишвили. История не походила на его прежние рассказы, в которых он представал Казановой и дон Жуаном в одном лице. Показателем настоящей любви для него был качественный секс. К чему все эти фигли-мигли, ахи-вздохи, переживания-метания, когда любовь – кровать? Не надо никаких слов, тело само скажет другому телу о чувствах, переполняющих душу. «Извини, - не соглашался Геннадий. – А что, если это не чувства переполняют душу, а, как говорится, сперма брызжет из ушей? Любовь – не просто кровать…» Прежде Дартишвили ёрничал в ответ, издевался и насмехался, теперь – молчал, томился и, похоже, действительно был влюблён. Он даже забыл о своих обычных розыгрышах и шуточках. И вдруг - эта записка в стихах. Неужели период романтики у Отара закончился и он снова входит в привычный образ?
Тут дверь кабинета скрипнула, в неё просунулась пышноволосая голова вахтёрши Ноны Александровны.
- Гена, - томно выдохнула она, оттопырив нижнюю губу и показывая новенький золотой зуб, - к вам женщина пришла…
- Так пусть заходит, - буркнул Иванов, не поднимая головы от спешно разложенных бумаг, – вы же знаете, что в наш отдел пропуск не оформляется…
- Она сказала, что подождёт вас внизу, - Нона Александровна поджала ярко-красные губы и прищурила глаза. – Такая стеснительная дамочка, уж такая скромная…
- Вот ещё, - недовольно насупился Иванов, - делать мне нечего: принимать посетителей в вестибюле…
- Но вы, Гена, всё-таки спустились бы к ней, - настаивала вахтерша. – Она сегодня уже второй раз является. Первый раз, как приходила, вы куда-то выходили по делам. Я её к вам в кабинет отправила. Не знала, что вас там нет. Она уж так переживала, так переживала, что вас не застала. А вы разве её записку не видели? Она что-то вам такое написала…
- Да записка-то есть, - хмыкнул Иванов. – Только не пойму, что это за дама и откуда она.
- Ну, так и узнаете сейчас. Спускайтесь. Уж такая она скромная, такая обходительная, такая славная…
Продолжая выдавать визитёрше приятные определения, вахтёрша притворила дверь.
Делать нечего, пришлось Иванову тоже спуститься вниз. В вестибюле, однако, никого не было. Он даже обошел вокруг развесистую китайскую розу, высаженную лет пятнадцать назад Светланой Ивановной из отдела долгосрочных прогнозов.
Светлана Ивановна уже который год на пенсии, за её растением никто особо не ухаживает, разве что уборщица раз в неделю польет, и то – с бурчанием: платят, мол, гроши, мало того, что убираешь тут за всеми их срач, так ещё и бесхозные цветы обихаживай – поразводили тут всякой растительности.
За розой, однако, никого не было. Но Иванову показалось, что кто-то прохаживается в цокольном помещении. Входом через него пользовалось в основном начальство, когда приезжало на машинах.
Иванов, перегнувшись, заглянул через решетку лестницы вниз и увидел маленькую худенькую женщину в белой кофточке. Она подошла к низкому подоконнику и села на него, вытянув ноги. Русые спутанные волосы, перевязанные узкой розовой ленточкой, закрывали ей плечи.
- Боже, боже…, - у Иванова резко оборвалось сердце, на какую-то секунду даже перестало биться, а потом бешено, до боли в висках застучало: бух-бух-бух! – Боже мой, это она. Никто больше не носит такую ленточку! Конечно, это Лена.
Он затаил дыхание и, медленно отступая по лестнице вверх, молил Бога, чтобы тот сделал так, чтобы эта женщина не увидела его. Ему хотелось исчезнуть, испариться, стать невидимкой, провалиться сквозь землю, только бы не встретиться с ней.
Иванов почему-то вспомнил, что в исламе есть изречение: «То, что мусульмане считают справедливым, справедливо в глазах Аллаха». Но какому богу он взмолился, Иванов и сам не знал – наверное, ему надо было обратиться всё-таки конкретно к Аллаху, потому что тот Создатель, которого он попросил помочь, сегодня, наверное, не слышал одиноких голосов, а, может, был захвачен чем-то более важным, или вообще решил заняться своим любимым делом - испытанием. Может быть, сейчас он с любопытством взирал на Геннадия откуда-то из своих заоблачных высот, и очень ему было интересно, как Иванов поведёт себя с дамой, которую некогда любил. Или не любил? А! Какая, впрочем, разница. Они были близки, и, более того, эта женщина научила его любви. Или сексу? «Трахаться можно без любви, а любить - без траханья, - говорила она и, отдувая челку со лба, бросала на него короткий пытливый взгляд. – Что у нас с тобой – я и сама, миленький, не знаю…»
- Ё-калэ-мэне!
Иванов наступил на жестяную крышечку от пива, и она, зараза такая, выскользнув из-под его ботинка, со звоном покатилась вниз. Женщина вздрогнула и обернулась на звук. Из-под густой чёлки русых волос стрельнул пристальный взгляд темных и блестящих глаз. Зрачки, черные, как маслины, странно расширились и застыли. Она смотрела на него так, будто только что обрела дар зрения и первый человек, которого увидела, был Иванов.
Он изобразил на лице улыбку и поднял в приветствии руку. А что ему ещё оставалось делать?
Лена тоже помахала и позвала его к себе. Геннадий, спускаясь по лестнице, не знал, что ему делать. В отношениях с этой женщиной он никогда не ведал, что будет дальше: задумывал одно, делал другое, а получалось так, как хотела она. Наверное, он ни в жизнь не обратил бы на неё внимания, если бы она сама не подошла к нему в институтской курилке. «Говорят, ты стихи пишешь, - сказала она. – Можешь что-нибудь дать для факультетской стенгазеты?»
Он тогда засмущался: «Да ну! Какие там стихи! Это просто так, игра в рифму… Ничего серьёзного!» Но Лена, посмотрев ему прямо в глаза, усмехнулась: «Завтра принеси что-нибудь. Я буду в аудитории, - и назвала её номер, - у нас там штаб. Познакомишься с ребятами. Пора и первокурсникам активнее приобщаться к факультетской жизни. Жду». И, не оборачиваясь, пошла прочь.
Она училась на пятом курсе, и была старше Геннадия лет на семь, если не больше: после школы занималась в каком-то техникуме, а в институт поступила с третьей попытки. Причем, была замужем, развелась, и, как Геннадий знал, у Елены была маленькая дочка.
Он привык уважать старших – уж так его воспитали, и потому явился со своими опусами в назначенное время.
- Кстати, - сказал он. – Откуда вы знаете, что я сочиняю?
- Оттуда, - хмыкнула Лена. – Утка как-то один твой стих в курилке читала, - и без всякого перехода посоветовала: Нынешние девушки не столько стихи любят, сколько дискотеки и хорошие рестораны. Своди её туда, и всё у тебя получится с ней без стихов.
Утка – это Ирина Уткина, его однокурсница, миловидная блондиночка с большими, как у Мальвины глазами. Когда она смотрела на Геннадия, невинно хлопая искусно накрашенными длинными ресницами, он терял всякое соображение, и это девчонку, кажется, забавляло, но не более того.
Ни в какой ресторан он сводить её не мог: жить приходилось на одну стипендию и на ту небольшую сумму денег, которую ему каждый месяц посылала мать. В ожидании перевода, случалось, Геннадий несколько дней перебивался на картошке или лапше. Брать взаймы он не привык и считал, что жить надо на те средства, которые имеешь.
Лена прочитала его стихи и благосклонно кивнула:
- Пойдёт!
Он хотел откланяться, но она задержала его: «Ты где живешь? А, вот как! Так нам по пути. Подожди пять минут. Вместе и пойдем…»
И пошли. Разговаривали о том - о сём, а, в общем-то, ни о чём. Геннадий почему-то чувствовал себя скованно. Может, потому что Лена спросила его: «Я тебе кажусь старой? Почему ты мне «выкаешь»?» Он отшутился: воспитание, мол, не позволяет, да и на брудершафт ещё не пили. Лена метнула в него быстрый лукавый взгляд и засмеялась: «У, какой! И слово-то какое знаешь: брудершафт, - с удовольствием повторила она. – Умный, прямо как мой брат. Кстати, ты на него даже внешне похож…»
Её брат, Александр Васильевич, вёл курс древнерусской литературы в местном педагогическом институте. И действительно был похож на Геннадия. Или это Геннадий походил на него? Субтильный, среднего роста, в очках, чернявый, лицо чуть продолговатое. Но в отличие от Геннадия он был занудой. Если начинал что-то рассказывать, то непременно выплёскивал на собеседника массу подробностей, малозначительных деталей, к месту и не к месту наизусть цитировал работы каких-то литературоведов, историков или писателей. Тоска!
Но всё это Геннадий узнал потом. А пока что по дороге домой они говорили с Леной обо всём на свете, и, странное дело, когда он распростился с ней у её дома, ему захотелось вернуться обратно и поговорить ещё. То, что она была старше, для него уже не имело никакого значения.
А потом стало как-то так получаться, что они оказывались в одних и тех же компаниях, нечаянно встречались на университетских вечерах, концертах в местной филармонии или на выставках в художественном музее. А после одной вечеринки, где Геннадий изрядно накачался горячительным, Лена взялась доставить его на квартиру, которую он снимал. Но он где-то обронил ключ, и попасть домой не смог, и тогда она махнула рукой: «А! Рано или поздно это бы случилось. Уж лучше раньше! Пошли к нам. Брат в мою личную жизнь не вмешивается…»
Он ещё не был разбалован женщинами, и опыта у него, считай, почти не имелось. Ну, разве можно считать любовью то, что было с Галкой в конце десятого класса? Разделись, обнялись, но она на все его более-менее смелые прикосновения отвечала яростным шепотом: «Не надо, я не такая…» А то, что получилось с подругой подруги Мишки Соловьёва, его закадычного приятеля, - это как назвать? Поехали за город, сидели у костра, шашлыки, вино, то - сё, Мишка со своей девчонкой пошёл грибы искать, а подруга подруги от скуки начала с Геннадием заигрывать, и он поддержал её представленье во внезапно вспыхнувшую страсть. Но всё у них получилось наспех, неуклюже, к тому же подруга подруги всё время повторяла: «Ой, кто-то идёт! Ой, я со стыда сгорю, если они нас увидят! Ой, быстрее!» Ну, и так далее. Какая уж тут, к чёрту, страсть? Геннадий только об одном думал: скорее бы всё закончилось, но как только он выходил, что называется на финишную прямую, девица или неловко поворачивалась, или громко ойкала, или впивалась ногтями в его спину – всё отступало, замирало, возбуждение пропадало, и приходилось начинать сначала.
А с Леной всё было иначе. Как только она ввела его в квартиру, так сразу же громко оповестила:
- Александр Васильевич и Лариса Николаевна, ау! Я не одна - с кавалером. Можем даже чаю попить вместе, если хотите…
- Не хотим, но можем, - отозвался из-за плотно закрытой двери густой красивый баритон. – Лариса, оторвись от своих конспектов!
Дверь комнаты скрипнула, полуотворилась, и в тускло освещённый коридорчик выпал худощавый мужчина в роговых очках с толстыми линзами.
- Привет, - он протянул руку Геннадию. – Давно вы, молодой человек, знакомы с Еленой Васильевной? Почему она вас скрывала от нас? А чай вы какой любите – индийский или цейлонский? О, нет! Не разувайтесь! У нас это не принято. Ах, да! Вы, наверное, останетесь тут? Тогда – разувайтесь!
- Саша, ты бы хоть спросил, как молодого человека зовут, - подсказала молодая женщина, вышедшая из комнаты следом за ним, и, застенчиво улыбнувшись, поправила растрепанные прядки рыжеватых волос и представилась:
- Лариса, супруга Александра Васильевича…
- Да зачем все эти церемонии разводить? – воскликнул Александр Васильевич. - Ленка ему и так уже рассказала, как нас зовут. Правда? – он подмигнул Геннадию. – А как вас, молодой человек зовут, я, кажется, уже догадался: Гена, так ведь?
Геннадий кивнул. А Лена, насмешливо глянув на брата, вздохнула:
- Догадливый ты мой, - она хмыкнула. – Рассказывать тебе я могу про одного, а приходить – с другим. Это тебе в голову не приходило, дорогой?
Александр Васильевич рассмеялся и неловко пожал плечами:
- Лучше помолчу о том, что мне порой приходит в голову, - и, взглянув на Ларису, спросил: Ты уже закончила свой перевод? Или решила сегодня плюнуть на него?
- Плюнуть! - Лариса вздохнула и поморщилась. – Не знаю, что и делать: текст, вроде бы, простой и ясный, а начинаешь переводить – без пояснений не обойтись, иначе всё будет непонятным.
- Вот всегда так, - Александр Васильевич блеснул стёклами очков. – Начнёшь задумываться над простым и ясным – получится сплошная непонятность.
- Философ! – воскликнула Лена. – А ну, прекратить подобные разговорчики! Про умное потом поговорите, без нас. Ты бы ещё про Петра и Февронию завёл сейчас разговор…
- А что? – оживился Александр Васильевич. – Молодой человек наверняка не знает о них ничего. Не знаете ведь, Гена?
- Нет, - смущенно кивнул Геннадий. – Не приходилось слышать…
- Ага! – Александр Васильевич торжествующе поднял указательный палец вверх. – О каком-нибудь Тристане и Изольде нынешняя молодёжь ещё худо-бедно наслышана, а об исконных героях славянской культуры – ни бы, ни мы, ни кукареку!
- Господи, - Лена преувеличенно нарочито вздохнула. – Русофил ты наш доморощенный!
- Феврония – образец преданности и верности, - не обращая внимания на сестру, продолжал Александр Васильевич. – Если бы древнерусскую повесть о Петре и Февронии включили в обязательную школьную программу, то, глядишь, среди нынешних девиц поменьше бы распутниц было…
- Саша, - тихо сказала Лариса, - ну что ты такое говоришь? Литература – не учебник жизни. Можно досконально знать извращения, описанные маркизом де Садом, оставаясь при этом глубоко нравственным человеком…
- Знаю! – Александр Васильевич досадливо поморщился. – Ты, матушка, уводишь меня совсем в другую степь. Давай не будем углубляться в психологию восприятия текста. Я всего лишь хотел сказать, что положительные образы, созданные великой древнерусской литературой, воспитывают в читателе самые лучшие качества.
- Ну, начал лекцию читать! – воскликнула Лена. – Саша, уймись! Студентов целыми днями мучаешь семинарами-коллоквиумами, возвращаешься домой – за нас принимаешься. Что ты носишься с этой своей Февронией? Забыл, какой хитрюгой она была? Чтобы привязать к себе Петра, она поступила нечестно.
- Кощунствуешь! – Александр Васильевич от возмущения даже привстал. – Она образец чистоты и целомудрия.
- Ага, - насмешливо кивнула Лена, - эталоном добродетели она стала потом. Вспомни: Пётр приехал к ней, потому что прослышал: она исцеляет самые сложные болезни. У него же всё тело было покрыто какими-то язвами. Пётр сказал, что если девица вылечит его, то он на ней женится. А жених он был завидный – князь, богат и знаменит, какая же девка от такого откажется?
- Ну… ты это, - Александр Васильевич хотел одёрнуть сестру, но та, не обращая внимания на его возмущенное мычание, продолжала:
- Феврония, не спорю, исцелила его, но оставила небольшой участок кожи недолеченным. Чтоб, стало быть, князёк-то не забывался: не захочет сам к Февронии вернуться – снова весь струпьями покроется и, воленс-неволенс, приползёт к девице за помощью…
- «Для Бога все вещи чисты, хороши и правильны, - говорил Гераклит, - но люди относят некоторые из них к правильным, другие – к неправильным», и это ключ к пониманию образа Февронии, - покачал головой Александр Васильевич. – Он выходит далеко за рамки шкалы стандартных человеческих ценностей. Мифология никогда не имеет в качестве своего главного героя просто добродетельного человека…
- Это что, декламация отрывка из твоей гениальной диссертации? – усмехнулась Лена. – Мифология – эмансипированная мадама: захотела героя – и поимела его. Ах, какой стиль! Какой полёт мысли!
- В ответ на твои издёвки только и могу сказать: моя сестра – дура, - сказал Александр Васильевич и устало закрыл глаза.
- А мой брат – зануда! – парировала сестрица.
Очевидно, подобные споры-разговоры у них случались регулярно, поскольку оба огрызались довольно вяло, да и Лариса отнеслась к их перепалке без особого интереса, равнодушно листая какой-то толстый журнал. На кухне засвистел закипевший чайник, и Лена убежала заваривать чай.
Александр Васильевич и Лариса молчали. Геннадий чувствовал себя неуверенно, и чтобы скрыть смущение, взял с журнального столика тоненькую брошюрку и раскрыл её наугад:
«Героям повести удалось подняться над своими собственными и локальными историческими ограничениями. Они умирают, но, будучи людьми вечности, возрождаются в христианском символе жизни после смерти, в идее небесной любви. Они умерли в один день, но их положили в разные гробы. Преодолевая физическую смерть, их тела чудесным образом воссоединяются в одном гробу. Люди это видят, и думают, что кто-то таким образом кощунствует над Петром и Февронией. Их рассоединяют, кладут в разные гробы, но наутро снова находят вместе…»
- Ага! Читаешь выдающуюся работу братца? – хмыкнула Лена, вернувшаяся с кухни с чайником. – Ну и как? Проникся поэтикой подлинных духовных страстей?
Александр Васильевич изобразил на лице страдание и воздел руки над головой:
- Лена, умоляю: не надо, не трогай святое! Это смысл моей жизни…
- Да ладно, брат, - вздохнула Лена. – Шучу я. А вообще, тебе давно пора научиться делать морду тяпкой. Сделал морду тяпкой – и вперёд! Нахрапом бы взял всех этих докторов с академиками и давно защитил бы диссертацию.
- Вся проблема в том, сестра, что у интеллигентного человека не морда, а лицо, - с достоинством подбоченился Александр Васильевич. – И что такое тяпка, он не знает.
- Ё-моё! – всплеснула руками Лена. – Пастернак, выходит, был не интеллигент? Копался в своём огороде, картошку тяпкой полол и окучивал – выращивал её, чтоб с голодухи не сдохнуть: его стихи никто не печатал, «Доктор Живаго» приносил прибыль издателям на Западе, а Борис Леонидович хрен без соли доедал. Но что такое тяпка – знал!
- Сестрица, ты всё же дура, - устало улыбнулся Александр Васильевич. – И даже не скрываешь этого.
- А ты – умный, - отрезала Лена, - только этого никто не знает. И не узнает, потому что ты – мямля. Твои однокурсники уже давно кандидатские защитили, а ты всё топчешься на месте, стесняешься чего-то, и ведь не дурак, статьи интересные пишешь, но кому они нужны, кроме десятка таких же сумасшедших, как ты?
- Лена, сейчас же прекрати! – подала голос Лариса. – Постеснялась бы постороннего человека.
- А он мне не посторонний, - мгновенно откликнулась Лена и, высунув язык, дурашливо подразнилась: Бе-бе-бе! Он, может, моим постоянным любовником станет. И наплевать на выдуманные добродотели!
- Во-во! – осклабился Александр Васильевич. – Бедный молодой человек ни сном - ни духом ни о чём подобном не помышляет, а ты – морду тяпкой и вперёд на него!
* * *
- Ну? Что ты так медленно идёшь? - Лена нетерпеливо стукнула по полу ногой. – Я тут вся извелась, тебя ожидаючи.
Геннадий подошёл к ней и, оглянувшись – не видит ли кто, приобнял Лену за плечи и коснулся губами её теплой щеки. Она, не обращая внимания на его смущение, встала на цыпочки и быстро, но крепко поцеловала его:
- Ну, здравствуй!
- Ты как тут оказалась? – спросил он. – И как меня нашла? Всё-таки столько времени прошло…
- Земля русская слухом полнится, - рассмеялась Лена. – Я вчера прилетела, у меня тут тётка живёт. Вообще-то, я не специально к ней, а по пути – транзитом, так сказать: мчусь в Петербург на крыльях любви, - она коротко хохотнула, - один мужик замуж меня берёт: почти на двадцать лет старше, весь из себя выдающийся учёный – был, между прочим, научным руководителем моего братца…
- Александр Васильевич, кстати, диссертацию-то защитил? – поинтересовался Геннадий. – Помню: о какой-то Февронии всё рассказывал…
- А ты не знаешь? – помрачнела Лена. – Впрочем, откуда тебе знать! Ты, как уехал из Владивостока, так у нас всё и оборвалось. Даже, наверное, и не вспоминал?
- Ну что ты, - он растерянно шмыгнул носом. – Вспоминал, конечно.
- Нет больше Александра Васильевича, - сказала Лена. – Никто не знает, что случилось на самом деле, но его нашли разбитым у одной девятиэтажки: забрался, говорят, на крышу и спрыгнул вниз. Портфель с лекциями, рукописями и какими-то письмами остался на кровле. Лариса даже не прикоснулась к ним: открыла портфель, увидела эти бумаги и снова замок защёлкнула. Замуж так и не вышла, одна живёт.
- Извини, - Геннадий чувствовал себя неловко. – Я был не в курсе. Жалко твоего брата. Интересный человек…
Он не знал, что нужно говорить и делать в подобных ситуациях. Вроде бы положено выражать сочувствие, вспоминать что-нибудь хорошее, связанное с почившим, но как на грех не припоминалось ничего, кроме нервного разговора о древнерусских повестях. Выдав сентенцию об интересном человеке, Геннадий запнулся и замолчал: ему было неловко говорить банальные, шаблонные слова, но другие на ум не шли.
Лена, видимо, это почувствовала, потому что вдруг переменила тему разговора:
- О том, что ты работаешь здесь, я от Томки Баранниковой случайно узнала…
Эта Томка училась с Геннадием на одном курсе, была институтской активисткой, помогала Лене выпускать факультетскую газету, что их и сдружило. Сейчас Баранникова ничем не напоминала восторженную быстроглазую и смешливую девицу – она стала массивной скульптурообразной дамой, которой так и хотелось дать в руки весло или серп, тогда она стала бы живым воплощением гипсовых девушек эпохи соцреализма. Геннадий знал, что Тамара живёт в Хабаровске, они раз в год, накануне новогодних праздников, даже звонили друг другу, но на этом общение и заканчивалось.
- Томка мне и говорит: Гена Иванов, мол, зазнался - как женился, так друзья только по телефону его и слышат, - продолжала Лена. – Жена тебя на коротком поводке держит, что ли?
- Нет, на длинном, - усмехнулся Геннадий. – Мужчина должен чувствовать себя свободным, а женщина - вовремя дёрнуть поводок, если ей что-то покажется не так…
- Мудрая у тебя жена! - засмеялась Лена. – Кто она?
- Человек, - снова усмехнулся Геннадий.
- Догадываюсь, - хмыкнула Лена. – Где ты её нашёл?
- А может, это она меня нашла…
- Вообще-то такие, как ты, на дороге не валяются.
- Ну, почему же? – он иронично приподнял брови. - Иногда валяются. Я в тот вечер поскользнулся – был жуткий гололёд, упал – искры из глаз, острая боль в ноге, чуть пошевелюсь – всех святых вижу. И случилось так, что мимо проходила Аня. Остановилась, посмотрела на меня и сказала: «Так-с! Автобусы всё равно не ходят, на такси денег нет, придётся на «скорой» на работу ехать. Нам с вами, кажется, по пути…»
- Она что, врач-травматолог?
- Ты догадливая, - он снова усмехнулся. – Перелома у меня, слава Богу, не было – всего-навсего растяжение связок, гематома и всякое такое. Но благодаря этой травме я познакомился с Аней.
- Доволен?
- Знаешь, я ни с кем не обсуждаю семейную жизнь, - он прямо посмотрел ей в глаза. – Это наша с Аней жизнь, и ничья больше.
- Извини, - Лена опустила голову. – А личная жизнь у тебя при этом есть?
- Конечно, - ответил он. – Я, например, увлёкся кактусами. Представляешь, у меня уже девяносто шесть разных кактусов…
- Ботан! – в голосе Лены чувствовалось сожаление. – Вон оно как! Развёл в квартире ботанический сад. Господи, да ты всегда был ботаном: прилежный, умненький мальчик, такой весь аккуратненький, партикулярный, не позволяющий себе выходить за рамки приличий – так и хотелось тебя соблазнить, научить греху…
- Спасибо, научила, - Геннадий дурашливо поклонился.
- Да уж! – засмеялась Лена. – Не забыл?
Он тоже засмеялся и, поймав её тяжелый, пугающе прямой взгляд, не нашёл подходящих слов и только кивнул. Она взяла его ладонь и осторожно пожала её:
- Я так и знала…
И тут открылась входная дверь, и в вестибюль ввалился Игорь Петрович – большой, сутулый, как медведь, с растрепанными волосами, в мешковатом сером костюме и бледной, пожомканной рубашке, распахнутый воротничок которой обнажал короткую морщинистую шею. Но это не мешало выглядеть ему вальяжно, и в этой его неухоженности даже чувствовался какой-то особенный шик.
- Иванов! – воскликнул Игорь Петрович. – Приятная для тебя новость: чертежи потребуются только через месяц.
Геннадий изобразил широкую улыбку радости, которую тут же сменил на недоумение:
- А что могло случиться? Всё так хорошо шло…
- Наш подопечный попросил сдвинуть свою защиту, потому что на его ведомство неожиданно свалилась проверка из Москвы, - пояснил Игорь Петрович. – Ему сейчас не до занятий наукой. Так что, если хочешь, отдыхай!
- То есть Гене можно уйти с работы? – уточнила Лена.
Иванова её вопрос смутил, и он даже шикнул на неё, но Игорь Петрович добродушно махнул рукой:
- Можно. Конечно, можно! – и подмигнул Иванову. – Всё можно, если осторожно. Эта милая леди, надеюсь, твоя кузина или родственница Ани? А то могут всякие слухи пойти…
- Да, - буркнул Иванов и тут же поправился:
- Вернее, нет. Не кузина. И не…
- Стоп! – Игорь Петрович усмехнулся. – Это совершенно неважно. А важно то, что вы можете посидеть в каком-нибудь уличном кафе, попить пива и съесть шашлык, - он зажмурился и облизал губы. – Непременно хорошо прожаренный, с сочной корочкой, посыпанной мелко порубленной кинзой, и чтобы каждый кусочек был отделен от другого кольцами лука и кружочками помидоров. У вас ещё нет этого проклятого холецистита, и с печенью, наверное, полный порядок – вам можно лакомиться жареным, а вот мне – только пареным. Эх!
Игорь Петрович, пригорюнившись, стал взбираться по крутой лестнице. Преодолев шестую ступеньку, он остановился и оглянулся:
- Кстати, - сказал он. – Не давайте поливать шашлык этим дебильным кетчупом. Настоящий соус умеют готовить только в Тбилиси, я это точно знаю. Лучше попросите побольше зелени. И запивайте холодным светлым пивом, лучше – нефильтрованным пшеничным. Эх!
Он сочно чмокнул пухлыми губами, махнул рукой и принялся снова взбираться по лестнице, держась за перила.
- Колоритный у тебя начальник, - шепнула Лена и взяла Геннадия за руку. – Сразу видно: любит жизнь во всех её проявлениях. С ним, наверное, не скучно работать.
- Верно, - Геннадий мягко, но настойчиво попытался высвободиться из цепкой Лениной лапки. – С ним не соскучишься.
- Боишься, что нас засекут? – Лена сама разжала ладонь, отпуская его. – Никогда ничего не бойся, дурашка. Это привлекает внимание. Всё, что делается открыто, воспринимается как само собой разумеющееся. Если на глазах у всех я держу тебя за руку – значит, нам нечего скрывать: возможно, мы просто старые добрые друзья, которым есть о чём поговорить.
- Конспираторша, - хмыкнул Геннадий. – С тобой тоже не соскучишься…
- А то! – Лена игриво хлопнула его по плечу. – Помнишь, как нас мой муж чуть не застукал?
- Ты могла бы предупредить, что вы решили снова жить вместе, - сказал Геннадий. – Молодой и глупый, я тогда ещё не знал, что у некоторых это что-то вроде образа жизни: то сходиться, то расходиться, то бешеная страсть, то – иди на фиг…
- Чужая семья – потёмки, - Лена назидательно подняла указательный палец.
- А муж и жена – одна сатана? – улыбнулся Геннадий.
- На этот вопрос ты сейчас и сам можешь ответить, - Лена постаралась скрыть язвительность за тонкой улыбкой.
Геннадий решил не обращать внимания на её колкость. Но то, что чужая семья – потёмки, с этим он, пожалуй, был согласен на все сто процентов. Лена почти ничего не рассказывала ему о своем бывшем муже, он только и знал: тот остался в маленьком захудалом райцентре, служил в райфинотделе, иногда приезжал по делам во Владивосток, виделся с их общей дочерью – ходил проведывать её в детсад, но, как уверяла Лена, он её уже не интересовал как мужчина. Хотя, по её словам, был высоким симпатичным брюнетом, глаза – ярко-голубые, нос с горбинкой - многие принимали его за грузина; стройный и подтянутый, он непременно выделялся из толпы, и многие женщины отмечали его взорами. «Ах, если бы они знали, что этот великан в постели - полный пигмей! - говорила Лена. - Вот ты невысокий, и не писаный красавец, и к тому же очкарик, зато тебя ощущаешь во всей полноте, - на этих её словах Геннадий обычно страшно смущался, но Лена, как ни в чём не бывало, ласково продолжала: Что бы там ни говорили про любовь, как бы её ни романтизировали, а если она в физиологическом плане не состоятельна, то проходит довольно быстро. Любовь, что костёр: не бросишь палку – погаснет. Цинично? Ах, миленький ты мой! Ты ещё так плохо знаешь женщин…»
Хм! Их он и вправду плохо знал. Ну, как он мог подумать, что Лена поведёт себя как самая последняя шлюха, когда однажды они оказались в подъезде вонючей «хрущёвки» на окраине Владивостока. Засиделись на дне рождения у однокурсника Геннадия, глядь на часы: пошёл первый час ночи. Была надежда, что ещё попадут на последний автобус.
О том, чтобы остаться ночевать у хозяев, и речи не было: в двухкомнатной квартирке ютилось семейство из пятерых человек плюс бабуська, специально приехавшая из деревни с подарками для внука: она привезла корзину белых грибов и двух куриц-хохлаток. Боровики пожарили и выставили на стол – вкусно получилось, пальчики оближешь! А вот что делать с курицами, никто не знал – вернее, знали, но для этого хохлаток сначала нужно было обезглавить и ощипать перья, на что хозяева решиться никак не могли. Птиц определили пока что на балкон. Так что даже он был занят.
Делать нечего – Геннадий и Лена, откланявшись, вышли в ночь. Никакого автобуса, конечно, уже не было. И денег на такси не было. Пешком до центра – не меньше трёх часов. Они и пошли. А что ещё оставалось делать? «Давай отдохнем, - вскоре сказала Лена. – Вон, смотри: подъезд в доме открыт, и в окнах света нет…»
Причём тут «нет света», Геннадий сразу и не понял. Лена, осторожно ступая по темной лестнице, завела его на третий на этаж. Там стоял большой деревянный ящик. В таких зимой обычно хранят картошку-моркошку. На ящике висел амбарный замок, и он им нисколько не мешал, пока Лена не привлекла Геннадия к себе и не принялась его целовать. Он отвечал ей не менее страстно. На ящике вдвоём было неудобно и тесно.
- Встань на пол, спусти брюки, - шепнула Лена. – А я тут, на рундуке, на коленках. Ну, что ты, маленький, что ли? Не понимаешь? Я вот так спиной повернусь, а ты бери меня сзади…
Она говорила откровенно, бесстыдно, не стесняясь называть вещи своими именами. Геннадия это и пугало, и возбуждало ещё больше. Он, наверное, забыл бы обо всём на свете, и о всяких приличиях – тоже, если бы не этот замок на ящике. В самые страстные и жгучие моменты их соития он громко стучал по железной щеколде: видимо, Геннадий задевал его коленями. А поскольку остановиться он был не в силах, то этот стук не стихал, и, в конце концов, вывел какого-то слабонервного жильца из себя. Резко скрипнула дверь, и мужской голос гаркнул на весь подъезд:
- Да сколько это может продолжаться? Ни стыда, ни совести у вас нет!
Геннадий, было, отпрянул от Лены, но та удержала его:
- Еще… Я сейчас… Еще!
Слабонервный жилец был обескуражен и лишь отчаянно пискнул:
- Ну, вы сейчас доебё**сь! Я милицию вызову!
Он хлопнул дверью. И в то же мгновенье Лена вскрикнула, подалась вся вперёд, обхватив Геннадия за ягодицы. А он, напуганный жильцом, уже ничего не хотел, и лишь терпеливо дождался, когда руки Лены обмякнут и отпустят его.
Вызвал ли мужчина милицию – этого они так и не узнали, потому что быстро привели себя в порядок и выскользнули из подъезда.
Но то, что случилось потом, недели через две после этого, вообще напугало Геннадия. В тот день Лена оставила его у себя на ночь: Александр Васильевич с женой уехали на дачу, и вся квартира была в их распоряжении. Однако утром, часов в семь, раздался звонок в дверь. Геннадий как раз обнял Лену и… В общем, они только-только начали заниматься любовью.
- Никого нет дома, - сказала Лена. – Не обращай внимания. Позвонят и уйдут.
Но звонки не стихали.
- Пойду посмотрю, кого там чёрт принёс в такую рань, - Лена накинула на плечи халатик и вышла.
Геннадий слышал, как она переговаривалась у двери. Это был мужчина. И, судя по всему, хорошо знакомый Лене. Потому что она искренне обрадовалась ему, даже в ладоши захлопала, но дверь не открыла.
- Извини, - сказала Лена. – Я тебя не пущу, пока ты мне анальгина не принесёшь. Голова разламывается, просто жуть! Аптека - через дорогу, открывается через двадцать минут. Возвращайся, милый, с лекарством…
Она вернулась к Геннадию, юркнула под одеяло, жарко прижалась к нему и попросила:
- Давай по-быстрому! А то муж сейчас вернётся с анальгином, - и глупо хихикнула. – Я его в аптеку послала.
На следующий день она, смущаясь, опустила глаза и попросила: «Если можешь, найди «квадрат», где мы с тобой могли бы вдвоем остаться. Братец заявил мне, что, мол, не потерпит больше разврата, и обо всём мужу расскажет. Ну, насчёт мужа он погорячился – не расскажет, конечно. Но мне неудобно приводить тебя к нам…»
«Квадрата» Геннадий найти не мог. Его квартирная хозяйка была категорически против того, чтобы он приводил «двустволок» - так она почему-то называла молодых девушек, не известно, на что намекая.
Но, в общем-то, Геннадий особо и не старался свить гнёздышко для любви. То утреннее происшествие с внезапно приехавшим мужем, и как повела себя Лена: «Давай по-быстрому», и то, как ему, наспех одетому, пришлось выскакивать из квартиры, да ещё и благоверного своей любовницы встретить на втором этаже – кажется, это именно он, остро пахнущий каким-то полынным одеколоном, поднимался навстречу, - всё это так перепугало его, что он долго не мог прийти в себя. Геннадий даже подумал, что наконец-то может считать себя свободным: то, что у него сложилось с Леной, он не считал любовью – это было что угодно, но только не любовь, о которой у него имелись свои представления.
Он считал, что любовь – это когда сходишь с ума, летаешь как птица, минуты не можешь прожить без другого человека, и одно лишь его имя заставляет сильнее биться сердце, и всё внутри дрожит, натягивается как струна скрипки – достаточно одного лишь взгляда или легкого прикосновения, чтобы в душе зазвучала музыка. Может быть, он слишком много читал стихов, особенно банального Асадова, - потому и сложились такие представления о любви.
Но возможно и другое: Геннадий видел, как живут его родители – чинно, спокойно, размеренно, и лишь иногда, пару раз в месяц, у них случаются размолвки, которые, впрочем, обходились без битья посуды, криков и хлопанья дверями. Не часто, но и ссоры бывали: отец, накричавшись, уходил к себе в комнату и никого не пускал, а мама, всхлипывая, нарочито долго одевала платье, искала запропастившиеся куда-то туфли, которые уже сто лет не носила, красила губы у зеркала, и если Геннадий спрашивал, куда это она собирается, отвечала сердитым, плачущим голосом: «Господи! Да оставьте вы меня в покое!» Она выходила во двор и ходила по нему кругами. Отец, конечно, видел её в окно – такую несчастную, одинокую, понурую. Сердце у него, естественно, не выдерживало – он наспех одевался, бросался во двор, подскакивал к маме, обнимал её, она сначала отталкивала его, но потом и сама обнимала отца. Домой они возвращались счастливые, умиротворенные и сразу запирались в своей комнате, при этом на всю громкость включали записи песен Джо Дассена или Мирей Матье. И это – любовь?
Странно, но Лена почти никогда не говорила с ним о любви. Всего лишь несколько раз, когда они занимались сексом, она вдруг вскрикивала и, обнимая его крепче обычного, шептала: «Ты меня любишь?» Он, сосредоточенный на своих ощущениях, выдавливал из себя лишь односложное «да». А что ему было ещё говорить, если подступал тот сладкий, восхитительный миг, из-за которого он, по молодости лет, продал бы душу дьяволу?
Наверное, в отношениях с Леной его всё-таки больше привлекал секс, чем возможность любить её. Он даже не пытался представить вероятность их совместной жизни. Это было ему не нужно. И Лена, кажется, чувствовала его настроение. Потому что однажды сказала: «Ты на мне никогда не женишься, и не потому, что я старовата для тебя, а потому, что боишься: брошу тебя. Как бросала других своих мужчин…»
Он тогда засмеялся, и нахально ответил, что ни капельки этого не боится, потому что стоит ему выйти на перекрёсток, свистнуть и сразу три, нет, даже пять женщин прибегут на его зов, и останется лишь выбрать ту, что получше, чтобы трахнуться как следует. А больше ему ничего и не надо. И вообще, зачем жениться, если женщину можно иметь и без кольцевания?
- Какой наглый! – искренне изумилась Лена. – И какой ещё глупый!
- Зато ты у меня умная, - он снисходительно посмотрел на неё, и они оба враз рассмеялись.
Отсмеявшись, она посерьёзнела и сказала:
- Я скучаю по тебе…
- Так вот он я, - отозвался Геннадий. – Чего скучать-то?
- Ты правда не понимаешь? – она хмыкнула. – Ладно. Для особо одарённых прямой текст: я хочу тебя.
- Ну, не здесь же, - он беспомощно оглянулся и, дурачась, обрисовал ей перспективы:
- Вон мамаша с детьми гуляет – это чему же мы научим подрастающее поколение? Вон бабуся шкандыляет с палочкой – мы её нравственные устои пошатнём. А вон там, в кустах сирени, два мужика пиво пьют – ещё захлебнутся им от изумления…
- Ты так и не нашел нам места? – не обращая внимания на его ёрничанье, спросила Лена. – Я уже начинаю забывать, какой ты.
- Неужели это можно забыть? – он бросил на неё быстрый лукавый взгляд. - Нет, не нашел…
- Можно, конечно, забраться вглубь парка, - сказала она. – Но там, в зарослях, наверно, полно комаров.
- Нет, никуда забираться не будем, - испугался он. – Я совсем забыл: у нас завтра коллоквиум, я – ни в зуб ногой, надо ещё конспекты у одного приятеля попросить. Он на Тихой живёт.
- О! Ближний свет! – рассмеялась она и вдруг, что-то вспомнив, усмехнулась. – Кстати, там на берегу есть прелестная рощица. Липы растут вот такие – гиганты просто! И сосны кругом, и шиповник, и цветы – красота! Такие местечки в старинных буколических романах описывали…
Она хотела, чтобы он взял её с собой. Но он не хотел. Потому что на самом деле ни на какую Тихую ему не надо было. А надо было ему всего ничего – побыть с самим собой и подумать, что делать дальше.
В кармане у него лежал маленький жёлтый камушек – плоский, с редкими черными точечками: они усыпали его поверхность как маковые зернышки. Если через него посмотреть на солнце, то светило покажется огненным шаром. В жару камушек холодил ладонь, а если становилось прохладно, то он грел руку. Геннадий нашёл его на берегу бухты Тихой, и носил в кармане уже месяца три.
- Хочешь кусочек бухты Тихой? – спросил он Лену.
- Что? – не поняла она.
- Вот, возьми, - Геннадий протянул камушек.- В нём много солнца.
Лена зажала камушек в ладони и как-то странно улыбнулась. Наверно, ей в глаз попала соринка – она часто заморгала, на реснице даже слеза повисла, но, видимо, она не хотела, чтобы Геннадий это видел, потому что Лена, ни слова не говоря, махнула ему рукой, повернулась и быстро пошла прочь.
***
Они бродили по городу, заходили во всякие встречные кафешки, но нигде пока не встретили именно такой шашлык, который так аппетитно описал Игорь Петрович. Впрочем, Геннадию хотелось не мясного, а чего-нибудь холодного – например, окрошки, а может быть, просто пломбира с вишнями, и чтобы рядом в высоком стакане пузырилась минералка: отправить в рот ложечку мороженого – сделать глоток воды, посмаковать, и снова – мороженое, прохладная вишенка, боржоми. Но и пиво, особенно если оно нефильтрованное, - тоже хорошо. К нему, правда, неплохо бы соленого полосатика или фисташек, или чуть подкопченного кальмара.
- О чём ты думаешь? – спросила Лена.
Геннадий почему-то не смог сознаться, что в такую жару его интересует пиво. Это как-то неприлично: рядом – женщина, которую он не видел много лет. И вдруг – пиво, окрошка, полосатик…
- Думаю: как хорошо, что ты приехала, - соврал он.
И зря соврал. Потому что Лена вдруг остановилась, покачала головой и вздохнула:
- А я-то уж решила, что ты думаешь о пиве, или о чём там ещё в такую жару думают мужики? Знаешь, я устала. Хорошо бы сейчас где-нибудь вдвоём оказаться: только ты и я, и не обязательно, чтобы был шашлык, - она чуть заметно улыбнулась. - Нам было бы не до него.
- У меня жена дома, - снова соврал он и почувствовал, как краснеют кончики ушей. Аня была на работе, и ещё часа четыре точно не появилась бы дома.
- А у меня – тётка, - Лена вздохнула. – Помнится, когда-то ты так и не нашёл «квадрата» для нас. Неужели у тебя и тут нет друзей, которые могли бы дать на час-другой ключ от своей квартиры?
- У меня все друзья женатые, - сказал он, и на этот раз – правду.
- Но тётка, наверное, не будет против, если ты останешься у нас ночевать, - предположила Лена. – Старушка не прочь принять на грудь, а, приняв, засыпает как младенец.
- Нет, такой вариант не подходит, - отрезал он. – Я всегда сплю дома.
- Какой ты правильный! – деланно восхитилась Лена и даже в ладоши захлопала. – Браво! Ты человек вне всяких подозрений: пришел домой, поужинал, сел на диван, почитал перед телевизором газетку, сходил в душ, лёг, выполнил супружеские обязанности и – спокойной ночи, малыши…
- А что в этом плохого?
- Да нет, всё в порядке, - широко улыбнулась Лена. – Ты – правильный. Это я неправильная. Мне было бы скучно так жить.
- А кто тебе сказал, что я живу так? - он тоже широко улыбнулся. – Хотя, знаешь, в этом, наверное, есть своя прелесть: тихо, спокойно, без надрыва, рядом – человек, которому доверяешь и который тебя понимает, под абажуром – ещё бабушкином! – желтый круг от лампы, в ногах мурлычет кот…
- И никаких седьмых чувств? – Лена изумлённо приподняла брови и цокнула. – А я помню, какие ты сочинял стихи - безумная страсть, огонь в крови, чёрное солнце разлуки и всё такое…
- Это банально, но любовь напоминает горную реку, - сказал Геннадий. – Она бурная, своенравная, яростная, камни сворачивает… То по порогам скачет, то водопадами оборачивается, но чем ближе к равнине, тем глубже и спокойнее становится – течёт плавно, величаво, с достоинством. То же самое и с любовью происходит: она взрослеет…
- У меня появился знакомый переводчик, - Лена отвела взгляд в сторону. – Он японист. Для души переводит стихи. Мне почему-то запомнилось вот это: «В пору весенних ливней, о, какой она страшной стала, маленькая речка!» Ёса Бусон написал. Не знаю про него ничего, а хайку запомнилось. Вот и ты про речку тоже заговорил.
- Японцы умные, - сказал Геннадий. – Они умеют наполнять пустоту смыслом.
- Ты тоже умный, - хмыкнула Лена. – Без бутылки и не поймёшь, что сейчас сказал.
- А что тут понимать? – удивился Геннадий. – У большинства людей жизнь пуста: привычно ходят на работу, что-то там делают или не делают – отсиживают положенное время, потом – в кино, театр или просто пивка попить, вечером – поужинать, полежать на диване перед телевизором, сходить в душ, уложить детей спать и привычно заняться любовью. Утром – будильник, быстрое бритьё-мытьё, глоток кофе – бутерброд с ветчиной, чмок в щёчку, «пока-пока!», скачками - к автобусной остановке…
- Но разве в этом вообще нет смысла?
- Есть пустота, прикрытая якобы смыслом, - Геннадий стоял на своём. – Считается, что всё должно быть как у людей: дом, семья, машина, дача. И если, допустим, тачка у соседа лучше, то человек зубы на полку положит, разворует всё, что можно, а насобирает денег, чтобы купить ещё лучше. А не получается – может и запить. Наверное, многие от того и пьют, что таким образом легче всего затопить пустоту. Пустоту жизни. Пустоту души. Накатил рюмку-другую, залил тоску-печаль - и всё в порядке: жизнь проходит мимо, а я валяюсь на обочине дороги и мне на всё плевать…
- Ты что, пить начал?
- Да нет, я не о себе говорю – о других, - Геннадий рассмеялся. – А вот японцы молодцы – придумали все эти церемонии с чаем, любованье цветущей сакурой, икебану, хайку, хокку и много ещё чего другого. Ритуал придаёт значительность существованию, в нём есть хоть какой-то смысл, и по большому счёту он заполняет жизнь содержанием.
- Скучно жить так, - Лена поморщилась. – Жизнь она и есть жизнь: радуешься, влюбляешься, к чему-то стремишься, что-то ненавидишь, сходишь с ума. Разве в этом нет смысла?
- Не знаю, - пожал плечами Геннадий. – Может, и есть. Но некоторые влюбляются, сходятся-расходятся как раз оттого, что боятся той самой пустоты. А тут – какое-никакое, а действие, страсти-мордасти, и душа вроде как занята, и есть о чём думать, страдать, шептаться с подругой на кухне. Разве нет?
- А у меня нет подруг, - Лена отвела взгляд в сторону. – Ну их! Лучшие подруги всегда оттяпывают лучших мужиков. Вот так пошушукаешься, расскажешь, что да как было, и какой он весь из себя душка, и что любит - не любит, как вдруг – цап-царап, закогтила подруженька мужичка, прости - прощай, гуд бай, май лав!
- Интересно, - кашлянул Геннадий. – А того, за кого замуж собралась, ты ни у кого не оттяпала?
- Ага! – широко улыбнулась Лена. – Наконец-то ты спросил о нём. Значит, небезразлично тебе, что замужем буду.
- Конечно, небезразлично, - кивнул он. – Хочется, чтобы всё у тебя было хорошо. А то, что он старше, - это ничего. Сейчас, говорят, полно всяких средств, чтобы семейная жизнь была на высоте.
- Но основное средство – любовь – в аптеках не продают, - легкая усмешка скользнула по губам Лены. – И делать его ещё не научились. В семейной жизни главное, милый, понимание, а не бесконечный секс-марафон. С одними спят, за других выходят замуж. Такова жизнь. Что ты на меня так смотришь?
- Да так, ничего, - он покачал головой. – Вот думаю: правду ты говоришь или притворяешься, что так думаешь.
- Не скажу, - ответила Лена. – Как хочешь, так и считай.
Впрочем, Геннадий и без подтверждения знал ответ. По крайней мере, в его семейной жизни главным, действительно, было понимание. Понимание и любовь. Он почему-то стеснялся лишний раз сказать Ане, как он её любит: иногда, посреди рабочего дня, с его заморочками и напрягом, он вдруг вспоминал улыбку жены – мягкую, тихую, с чуть-чуть приподнятыми краями губ, - и его сердце начинало биться сильнее, почему-то надо было позвонить Анне, и спросить её какую-нибудь глупость, например, покупать ли сегодня хлеб, - лишь бы услышать её голос. А она лукаво спрашивала: «Ты соскучился?» И он смущался, и, желая показаться эдаким мачо, в шутку грозно отвечал: «Женщина! Мне тосковать не приходится. А соскучился я по жареной картошке с грибами». «Бу сделано», - Аня брала на том конце провода под козырёк и заливисто смеялась.
А Лена, кажется, даже гордилась тем, что она не из этих домашних наседок, которым нравится стоять у плиты, чистить-мыть-драить квартиру, штопать дырявые носки, стирать трусы и так далее. По крайней мере тогда, много лет назад, она заявила Геннадию, что женщина должна быть именно женщиной, а не горничной, кухаркой, сиделкой и по совместительству любовницей в одном лице. Он слушал её и почему-то вспоминал мать, которая говорила: заботиться о родных людях - приятно, это доставляло ей удовольствие, и курицей при этом она никогда не была: всегда аккуратная, при причёске, успевала и новый журнал с газетами почитать, и в театры-кино на все премьеры сбегать. Этим Аня походила на неё. Может быть, Геннадий потому и женился на ней, что она напоминала его мать.
- Эй! – Лена щёлкнула пальцами над его ухом. – О чём задумался, детина?
- Да так, - он смущенно потёр ухо. – Не везёт нам. Встретились через столько лет – и ничего…
- Чего – это от тебя зависит, - преувеличенно громко засмеялась Лена. – Мужчина выход найдёт всегда.
Но никакой выход ему почему-то не хотелось искать. Свалиться вот так неожиданно на голову – в этом, конечно, вся Ленка, по-прежнему лёгкая, не комплексующая, азартная. Ну, надо же, едет к своему будущему мужу и по пути заворачивает к бывшему дружку! Но Геннадия больше смущало другое. Для него Лена осталась где-то там, далеко-далеко, в той жизни, которая была сплошным карнавалом: новые встречи, бессонные посиделки на кухне с гитарой, весёлое отчаяние перед зачётами и экзаменами, восторг от впервые прочитанного стихотворения Франсуа Вийона, случайное пожатие руки на танцульках в университетской дискотеке, первый настоящий секс, нет-нет, не любовь, именно – секс. Или это всё-таки была любовь? Как бы то ни было, а он исчез, ушёл, сбежал из той жизни, и всё у него теперь другое, и ничего менять он даже и не думал. А тут – как снег на голову – является давняя женщина и напоминает о том, что роман-то у них, по существу, не закончен.
- Интересно, - вдруг сказал он. – А этот Пётр любил других женщин?
- Какой Пётр? – не поняла Лена. – О ком ты вспомнил?
- Ну, помнишь, твой брат рассказывал о Петре и Февронии, - напомнил Геннадий. – Когда она его в первый раз вылечила, то он, кажется, два года преспокойненько княжил себе в своём княжестве. Неужели у него никого не было?
- Знаешь, мне кажется, что он избегал греха из трусости, был бескорыстен, но, пожалуй, всё же была у него одна корысть – спокойствие совести, - всё это Лена сказала на одном дыхании, будто заранее подготовила ответ. – Потому он и стал святым. Святым грешить не положено.
- Ну, почему же – из трусости? – удивился Геннадий. – Возможно, ему не встретилась та, которая бы понравилась.
- Брось ты! – Лена закурила сигарету. – Думаю, что и тысячу лет назад парни были такими же гиперсексуальными, как и сейчас, - гормоны, знаешь ли, играют, хочется просто бабу, без всяких там фигли-мигли. Но некоторых сдерживают не моральные принципы, а трусость. Трусость показаться непорядочным.
- Значит, всё-таки моральные принципы, - хмыкнул Геннадий.
- У меня брат был таким же святошей, - Лена бросила сигарету в урну. – Лариса после его смерти нашла дневник. Там много чего он написал, но главное: у него, оказывается, была другая женщина, и от этого он постоянно казнился – как же так, ведь Ларису любит, и она его любит, но с той, другой, он наконец-то понял, что такое настоящая женщина, в сексуальном смысле, конечно. Его к ней как магнитом тянуло, но возвращался после дикого траха домой – и видел эту несчастную свою Ларису, умненькую, тихонькую, преданную, и у него сердце обрывалось. Он так и написал: «Сердце обрывается, падает на пол, разбивается и тысячами осколков разлетается вокруг. Сижу среди осколков, как слон в посудной лавке…»
- Мучался он, - сказал Геннадий. – И ужасно то, что после него остался дневник. В нём – его жизнь, которую всё равно никто не поймёт. Или не захочет понять. Согласись, нам ведь порой удобнее сказать, что тот-то и тот-то с жиру бесится или у него крыша поехала. А что, почему, зачем - над этим думать надо. А думать некогда и неохота.
- Просто он запутался, вот и всё, - Лена была категоричной.
- Наверное, он был честным, - Геннадий не хотел с ней соглашаться. – И никого из них двоих не хотел обидеть. Обидел себя. А то, что остались записи, так это плохо. Лариса, наверное, страдала, переживала.
- Она всё ему простила, - Лена снова вынула сигарету из пачки, но раздумала курить. – Любила его очень.
А может, она любила себя, подумал Геннадий. Потому и простила, что захотела душевного спокойствия. Жить с ощущением, что твой любимый человек ещё к кому-то прикасался, говорил, быть может, те же самые слова и обладал, возможно, точно так же – это невыносимо горько. Хотя, с другой стороны, простить – значит, понять. Боже мой, как невыносимо горька и прекрасна наша жизнь! Всё в ней неоднозначно, зыбко, переменчиво, и то, что вчера было хорошо, сегодня – плохо, а то, что казалось незначительным и обычным, вдруг становится самым главным. Ну, почему же, почему?
Геннадий не стал говорить об этом Лене. Она ждала от него каких-то совсем других слов и поступков. Но он не желал повторения того, что было. Больше всего на свете он хотел, чтобы она, как встарь, поняла его настроение, смешно сморщила носик, бодро вскинула растопыренную пятерню над головой и легко помахала: «Ну, мне пора. Пока-пока!»
Они вышли на набережную. С реки тянуло сырой свежестью. Серые тусклые волны, одна за другой, лениво припадали к песку, откатывались и снова надвигались на берег. Отдыхающих было мало. Возможно, потому что накануне по местному радио объявили, что в воде обнаружена какая-то зараза и лучше, мол, не купаться. Люди в основном загорали, играли в волейбол, а некоторые, устав лежать, прогуливались по набережной, ничуть не смущаясь, что из одежды на них лишь купальные принадлежности.
- О, вон шашлыки жарят, - обрадовалась Лена. – Пойдем туда! Я голодная как дикий зверь, и мечтаю с урчанием вгрызться в кусок мяса.
- Да! Заморил ты, Гена, девушку. Ай-яй-яй! – Геннадий услышал за спиной знакомый голос. Это был Дартишвили – в синих плавках, высокий, с грудью, поросшей черными волосами, лучезарный, он выглядел эдаким пляжным плейбоем.
- До конца рабочего дня еще два часа, - бесцеремонно заметил Дартишвили. – Да! Целых два часа. А ты, Геннадий, прогуливаешься тут с девушкой. Да! Ещё и голодом её моришь. А шашлык тут настоящий, рекомендую. Да!
Лена, хотя и слышала его, почему-то не оборачивалась. Она упорно смотрела в сторону шашлычной, а Дартишвили заливался соловьём, без конца повторял это своё дурацкое «да!» и всё пытался встать так, чтобы увидеть лицо спутницы Геннадия. А Лена, каждый раз угадывая его движения, отворачивалась и, наконец, прыснув, широко развела руки и обернулась:
- Ну, Отарик, вот и я! Не ожидал? Со свиданьицем!
Дартишвили просто остолбенел. Казалось, он не верил глазам своим. А Лена, посмеиваясь, припала к его волосатой груди и тут же игриво оттолкнула его:
- Боже! Ты всё такой же жаркий! Никогда, наверно, не остынешь.
- Где я? – вскричал Дартишвили. – Опять пляж. Да! Опять ты. Да! Но это не Владивосток. Или Бог перенёс меня туда? Мираж! Или правда?
- Только гора с горой не сходятся, - Лена легонько хлопнула его по накачанному мускулистому животу. – О, как барабан!
- Но что ты делаешь с Генадичем? – опомнился Дартишвили. – И почему ты тут?
- А ничего я с ним не делаю, - Лена лукаво скосила глаза на Геннадия. – Мы в одном университете учились. Встреча однокурсников, так сказать. А я и не знала, что вы знакомы.
- Это она! – Дартишвили восторженно хлопнул Геннадия по плечу. – Да! Она нашлась!
Геннадий понял, что та женщина, о которой Отар рассказывал ему, - это Лена. Странно, но Дартишвили не называл её имени. Будто бы она была для него просто женщиной, и звали её – Женщина.
- Ты не женился? – спросила его Лена.
- Свободен как ветер, - Дартишвили влюбленно смотрел на неё и широко улыбался. – Может, мы вина выпьем, да? Сейчас я и шашлык организую, да? У меня библиотечный день, а Иванову надо в институт вернуться. Да, Гена?
- Его начальник отпустил со мной погулять, - заметила Лена и опустила глаза. – Засиделся ваш Иванов. Свежим воздухом ему полезно дышать.
- Пусть дышит, разве я против? – Дартишвили подмигнул Геннадию. – Но ему надо домой вовремя вернуться. У него жена строгая. Да!
Лена недоумённо пожала плечами: причём, мол, тут жена, и вообще – мы сокурсники, не более того. И Геннадий понял, что ему стоит уйти сейчас же, немедленно, пока эта взбалмошная, непредсказуемая бывшая его подруга не передумала. С неё станет, ещё заявит, что рада, мол, видеть Отара, но не может оставить поручение Игоря Петровича невыполненным: ещё нужно холодного пива попить и съесть шашлык.
- Лен, я, пожалуй, пойду, - сказал Геннадий. – Мне ещё в магазин надо забежать. В холодильнике шаром покати…
- Геныч у нас примерный семьянин, да! - Дартишвили снова хлопнул Геннадия по плечу. – Но мы без него скучать не будем, да?
- Не будем, - кивнула Лена. – Мы вообще не умеем скучать, Отарик!
- Это точно! – Дартишвили заржал как молодой жеребец, и Геннадий вдруг вспомнил, как Отар рассказывал, что когда у него наступает оргазм, то он ржёт как конь – остановиться не может, ржёт и ржёт.
Он мгновенно представил Лену, Отара, это громкое ржание, её стон – и ему стало неловко и противно.
- Ну, я пошёл? – сказал он, как-то неуверенно сказал.
- Пока-пока! – Лена послала ему воздушный поцелуй. – Всё было замечательно, зая. Я рада, что всё у тебя хорошо. Привет Игорю Петровичу!
- Угу, - кивнул он. – Обязательно передам.
Дартишвили крепко пожал ему руку, и они расстались. Геннадий сразу свернул в боковую аллею и пошел по направлению к дому. Насчёт магазина он соврал: холодильник они с Аней ещё три дня назад забили под завязку – обоим выдали зарплату, и они по традиции накупили продуктов на полмесяца вперед, чтобы лишний раз не тратить время на магазины. Геннадию хотелось посидеть одному. Просто так. Ни о чём не думая. А может быть, и думая. Это уж как получится. Но обязательно – одному.
На его счастье, в глубине аллеи, уже почти на выходе из парка, была незанятая лавка. Он сел и, ни о чём не думая, стал смотреть на клумбу: яркие нежные петуньи, пурпурный портулак, жёлтые календулы росли в беспорядке – такое впечатление, будто у озеленителей на последнюю клумбу не хватило ни сил, ни времени, ни семян – что было в горсти, то и рассеяли. Но, тем не менее, получилось неожиданно хорошо: в отличие от других клумб, строгих и продуманных, эта отличалась какой-то взбалмошностью, лёгкостью и кокетством. В ней был характер. Порой именно в простеньком букетике полевых цветов больше жизни, чем в дорогом, чопорном букете, завёрнутом в целлофан и украшенном всякими ленточками.
Геннадий почему-то подумал о том, что давно не дарил Ане никаких цветов. А она так любит календулы!
Задумавшись, он не услышал, как рядом с ним неприметно и тихо присела маленькая женщина. Она раскрыла сумочку и что-то из неё вынула.
- Эй, Иванов! – шепнула женщина. – Это я. Хочешь, верну тебе кусочек времени?
- Ты? – он удивился. – А как же…
- Отар? – она легко рассмеялась. – Наверное, он всё ещё ждёт меня у того магазинчика, куда за вином зашёл.
- А я думал, что у вас…
- Ну, что ты! – она перебила его. – Какая, зая, любовь? Так, случайная встреча. И тогда, во Владике, и сейчас. Встреч – много, отношений – мало, а любовь – одна.
- Значит, она у тебя в Питере живёт, любовь-то?
Лена засмеялась, пожала плечами, бросила на него быстрый взгляд и протянула зажатый кулачок:
- Неважно, - сказала она. – Неважно, где именно она живёт. Важно, что она есть. Ну, раскрой свою ладонь.
Он покорно раскрыл ладонь.
- Только, чур, одно условие, - сказала Лена. – Обещаешь, что выполнишь его?
- Постараюсь, - он усмехнулся. – Ты прямо как ребёнок…
- Не смотри, что я тебе кладу, - шепнула она на ухо. – Зажми и держи, пока я не уйду. Потом посмотришь. Ладно?
- Ладно, - согласился он.
Лена опустила в его пятерню что-то теплое, сжала его пальцы и вдруг крепко, истово и быстро прильнула к его губам. Он, не ожидая этого, даже опешил. Но она, не дожидаясь его ответной реакции, уже встала, смахнула на лоб чёлку и помахала рукой:
- Я пошла. Пока-пока!
И, не оборачиваясь, с неестественно прямой спиной, заспешила-заскользила по аллее. Её каблучки быстро и звонко стучали по асфальту.
Он подождал, пока она завернёт за угол, и раскрыл ладонь. На ней лежал плоский желтый камушек с мелкими, как маковые зёрнышки, вкраплениями. Тот самый, из бухты Тихой, который Иванов подарил Лене давным-давно, когда он был молод, счастлив, бесшабашен и ему казалось, что вся жизнь ещё впереди – настоящая, взрослая жизнь, а то, что сейчас, - это всего лишь пролог, предисловие, а может быть, даже посвящение или эпиграф.
Тёплый камушек будто бы пульсировал в его руке, он явственно ощущал какие-то слабые токи, легкое покалывание – в центр ладони, где скрещивались линии жизни и смерти, любви и ненависти, и эти линии так сложно у него перепутывались, что Аня, любительница всяческой хиромантии, однажды осмотрев на них, изумилась и сказала:
- Иванов, а ты не такой простой, каким кажешься, - и ещё раз посмотрела на его ладонь, и засмеялась, и вздохнула. – Ты и сам не знаешь, чего хочешь, Иванов, и не всегда себя понимаешь. Но ясно вижу лишь одно: женишься ты один раз и навсегда. Тут я в тебе уверена. А теперь закрой свою ладонь и больше никогда мне её не показывай, Иванов. А то я буду слишком много про тебя знать.
Он почему-то снова сжал камушек в ладони, и посмотрел туда, где исчезла Лена. Ему захотелось встать, побежать за ней и наговорить каких-нибудь глупостей, и сделать что-нибудь несусветное, и кричать, и плакать, и смеяться, и не стесняться ничего. Но камушек снова ожил в его ладони, кольнул в центр ладони, и Геннадию показалось: это маленькая рыбка плавает под темной водой и доверчиво тычется в руку ему, а может быть, мимо несло течением глупую холодную медузу – она прикоснулась на мгновенье к коже и легко обожгла её, или это крабик испуганно хватил его клешней? Остро запахло водорослями, и где-то далеко-далеко закричала чайка, и ветер брызнул на лицо чем-то соленым. Капелька скатилась по щеке, и он языком слизнул её и понял, что это была его слезинка. А может быть, и не слезинка. Может быть, это было… Ну, жарко ему стало, вот что! Это просто пот. Просто ему нужно вытереть взмокший лоб.
Он не такой уж сентиментальный, чтобы ни с того, ни с сего рассиропиться. Он взрослый мужчина, чётко знающий, что ему в жизни надо, и ему вовсе ни до каких сантиментов – это всё для безусых юнцов, которые верят, что вся жизнь у них впереди, солнечная и безоблачная, с любовью до гроба и всякое такое. Нет, это не слезинка. Это, конечно, пот. Или всё-таки слеза? Глаза-то пощипывает. Ну, бывает. Мусоринка попала, чёрт побери! Эх, опять не взял с собой носовой платок. Пригодился бы сейчас. А то приходится вытирать лицо рукавом рубашки.
Он встал. И медленно пошел, но не в ту сторону, куда ушла Лена, хотя ему как раз и нужно было двигаться туда: там, за поворотом, в пяти минутах ходьбы, стоял его дом. Он почему-то решил вернуться обратно – на пляж, и уже оттуда подняться по лестнице, чтобы оказаться на площади, где в это время было много народа, играла музыка, и бегала по кругу пони, на спине которой всего за двадцать рублей мог прокатиться любой желающий ребёнок, и стояли услужливые фотографы, и кричали: «Птичка вылетает!», и с независимым видом прогуливались девицы, набивая себе цену, и молодые люди глядели им вслед, вдыхая приторный аромат петуний, цветного горшка и флоксов – до того приторный, что кружилась голова. Некоторые девушки оборачивались и смотрели, не смотрят ли на них парни, и, перехватив нужный взгляд, начинали смеяться, громко говорить и специально останавливались у какой-нибудь витрины, чтобы подождать, когда ребята насмелятся сами к ним подойти. Но некоторые парни сами искали знакомств, и особо не церемонились, предлагая девушкам попить пива, сходить в кино, на дискотеку или просто - отдохнуть.
Слово «отдохнуть», произнесенное с легким, серебристым блеском в прищуренных глазах, подразумевало и знакомство, и веселье на квартире или в сауне, и обильную выпивку, и спонтанный секс – всё, кроме самой любви. А ещё совсем недавно, каких-то лет двадцать назад, отдохнуть значило отдохнуть, и любовь значила любовь. Иванов подумал об этом и усмехнулся: «Старею, наверное. Скоро брюзжать начну: молодые такие-сякие, бессовестные, циничные и всякое такое. А сам-то каким был, Генчик, а? Нынешние хоть искренни, для них секс это просто секс, а ты, Генчик, выдавал его за любовь…»
И ещё он почему-то вспомнил об одном своём желании. Ему очень хотелось, чтобы и у него, и у всех других людей было время жить. Не вертеться белкой в колесе, не суетиться с утра до ночи, не разрываться на части, не пропадать на работе, а именно – жить. Любить и ненавидеть, радоваться и дружить, говорить и молчать, делать то, что нравится, и улыбаться лишь тогда, когда хочется, а не держать на губах это вымученное заокеанское словечко «чииз».
Почти миновав площадь, Иванов краем глаза уловил на крайней лавочке какую-то знакомую фигуру. Повернув голову, он увидел Отара. Тот сидел сгорбившись, глаза – в землю, носок его туфли выделывал сложные замысловатые движения по асфальту. Иванов хотел было подойти к Дартишвили, но раздумал.
А дома, едва закрыв за собой дверь, он спросил жену:
- Ань, ты что-нибудь знаешь о птице марабу?
Жена удивленно посмотрела на него и, пожав плечами, кивнула на телевизор:
- Да была какая-то передача про неё, одно и помню: эта красивая птица безголосая, не умеет ни петь, ни кричать – молчунья, словом. А что такое?
- Да так, - улыбнулся он. – Сам не знаю, почему марабу вспомнился. Может, потому, что словами всего и не скажешь, что иногда хочется сказать.
Он обнял Аню, и она тоже обняла его.
МОРСКАЯ РАКОВИНА
- Спасибо этому дому, пойдём к другому! - сказала Лариса, решительно встала с дивана и, увлекая свою подругу Таню Зудинову, направилась к двери. И получилось так, что из гостей оставался только я один.
- А ты сиди, сиди, чего соскочил? - пропыхтела Лариса, натягивая сапоги. - Поможешь Зое Ивановне убрать посуду. Ну и мужики пошли! Попьют, поедят и - до свиданья! Ничего, не переломишься, подсобишь ей тут...
Она бухтела у дверей, подталкивала нерасторопную Танюшку, шуршала полиэтиленовым пакетом, куда Зоя Ивановна coвала кусок праздничного торта, а Лариса отпихивала её, не соглашаясь взять угощение с собой, но, в конце концов, дело у них уладилось, да и нерасторопная Таня за это время успела натянуть на себя все свои кофты, обмоталась шарфом, застегнула полушубок и завязалась платком.
У Тани ангина, ей нужно в постель, под теплое одеяло с грелкой. А Ларисе, хоть завтра и суббота, вставать рано - первый урок начинается, как обычно, в восемь часов. Хочешь, не хочешь, а идти надо, это вам, Зоя Ивановна и Сергей Леонидович, можно сидеть хоть до утра - молодые, здоровые, выспитесь завтра, да и занятие у вас есть: посуды вон сколько, ох, и наготовила же ты, Зоечка, как на свадьбу, кулинарка ты наша!
А когда они ушли, Зоя Ивановна спросила:
- Хочешь кофе?
Я вообще-то пить ничего не хотел, и даже, напротив, переполненный вином и брусничным соком, давно не прочь был посетить, заведение, именуемое в нашем поселке "скворечником". Канализации и очистных сооружений на камчатском Севере нет, и здесь в морозы и дожди, зной и туманы, коли приспичит, не пойдёшь, а даже и побежишь в деревянное строение, напоминающее круглыми дырками вверху двери - для вентиляция, что ли? - всем известные скворечники. Но сказать Зое, что извини, мол, я сейчас схожу, отолью и вернусь, из-за дурацкой своей стеснительности я не мог. И от кофе тоже нельзя отказываться: начнутся уговоры, обиды понарошку, в конце концов, придётся согласиться, но это значит: будешь терпеть ещё дольше. О, Боже, что за пытка! Как бы не пролиться...
- Серёжа, пока я варю кофе, ты не мог бы вынести ведро с мусором? - предложила Зоя. - Столько отходов, ужас!
Нy, конечно жe, могу, о чём речь! Надо ли объяснять, что обратно я вернулся совершенно счастливый. В тепле и уюте замечательно пахло ванильным печеньем, настоящим кофе мокко и чем-то ещё, неуловимо тонким, дразнящим и весёлым. И мы снова сели, и Зоя капнула в мою чашку коньяка, и сказала, что кофе без него - всё равно, что поцелуй без любви. А я тогда ещё почти ничего и не знал про это, но все же засмеялся, потому что мне было хорошо и славно, и потому ещё, что эта белокурая женщина с голубыми, просто ослепительными глазами давно мне нравилась.
Как банально, как смешно, как пошло - "давно нравилась", и это притом, что я знал: она замужем. Её супруга я пока не видел: год назад она приехала к нам по распределению - работала в поликлинике врачом, а муж, студент последнего курса, доучивался в Хабаровске. Зоя была местной - тут родилась, училась, в школе была активисткой, и старожилы по привычке называли её девичьей фамилией: "Лямцина рецепт выписала… Лямцина вылечила от головы..." И даже: "Не верю, что Лямцина без мужика живет! Такая баба - и одна? Не-е-ет, есть у неё кто-то!"
Может быть, и есть. С одного из вечеров в Доме культуры, я заметил, Зою увёл Юрка Астахов, симпатичный, но уже начинающий полнеть парень. Ну, ушли и ушли, мало ли, может, просто проводил её до дома? Не воспринимал я Юрку как героя любовного романа. Какой из него воздыхатель, если в своём районном комитете по делам молодёжи работает, считай, круглосуточно, и послушаешь его, так ничего, кроме общих лозунгов, он и сказать-то не может. И этот животик под пиджаком! Будто арбуз спрятал. Нет, не верил я, не мог поверить, что Зоя Ивановна с ним… Тьфу, чёрт! Вообразил сейчас сцену в постели и, дурак, понял: животик сексу не помеха… Фу-у, ну и циник я! Хотя по-житейски это так ясно, так понятно: не о любви ведь речь, а, скажем так, о здоровье - мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Никто никому ничего не обещал, и про любовь, наверное, не говорил; и потом, это очевидно: одинокая молодая женщина, тоскливые вечера, поговорить не с кем, серость будней, холод ночей… И всё-таки нет, нет, не верил я!
Вот и про нас с ней чего только не говорили. А началось с того, что я попал в больницу с пневмонией. И однажды в палату зашла Зоя Ивановна - дежурный врач. Мы были шапочно знакомы: в небольшом райцентре все друг друга знают. Она села возле меня, взяла кисть руки, чтобы сосчитать пульс, и тут её взгляд упал на книгу, которую я читал.
- Гессе! "Степной волк"! - воскликнула она. - Боже, где вы достали? Я всю библиотеку перевернула, у всех знакомых спрашивала...
- С материка привез, - сказал я. - Пожалуйста, можете взять. Я просто перечитываю его…
Гессе нас и свёл. В этом невзрачном, холодном поселке он возвращал мне воздух, жизнь, буйство красок, зажигал огонек фантазии в груди и заставлял верить в маленькие радости, из которых и состоит этот большой, нелепый, вонючий и всё-таки прекрасный мир. Вот и Зоя, ах, простите, Зоя Ивановна, тоже знает о писателе Германе Гессе, которого не читают за чашкой чая, зажёвывая бутербродом, - это не детективчик какой-нибудь, это такое чтение, которое требует тишины, покоя, углубления в себя. Никто из моих знакомых не мог прочесть до конца "Игру в бисер" или "Степного волка". А эта женщина, оказывается, мечтала о томике Гессе. Значит, неверно утверждение, что во всех красивеньких головках - звенящая пустота?
Зоя заходила теперь в палату просто так, на пять минут - поговорить, обменяться, журналами, справиться о самочувствии. Наверное, она неправильно делала, что садилась прямо на постель, не знаю. Нo когда я выписался из больницы, мой друг спросил:
- Это правда, что Зоя тобой заинтересовалась?
- С чего ты взял?
- Да так, говорят...
Больше ни о чем он меня не расспрашивал. Мы ведь были с ним откровенны. Я знал про него всё, самое-самое тайное, чего ужасно стесняются и о чём, наверное, даже отцу не скажут, тем более - просто приятелю.
И вот я сижу у Зои Ивановны, и пью кофе, и говорю ей всякие любезности, и рассказываю анекдоты, и - о, ужас! - читаю свои любимые стихи:
- О, незабвенный миг! То было только раз:
Ты на руку мою своей рукой учтивой
Вдруг так доверчиво, так нежно оперлась,
Надолго озарив мой сумрак сиротливый...
И вдруг Зоя подхватила:
- Вдруг близость странная меж нами расцвела,
Как призрачный цветок, что вырос в бледном свете...
- О! - удивился я. - Ты же училась в медицинском университете. Там филологию вроде бы не преподают...
- Один человек открыл мне Бодлера, - засмеялась она. - Хороших поэтов изучают не только филфаках...
Нa наш разговор вышла из своей комнаты Анна Павловна, мать Зои. Покинув торжество часа два назад, она, верно, заснула, и теперь, прищурившись на свет, с удивлением оглядывала комнату: а где же остальные? Зоя сообщила, что ушли, уже поздно и, откинув с окна занавеску, вдруг воскликнула:
- Ой, какая луна! И снежок серебрится. Так красиво! Мам, мы, пожалуй, немножко подышим свежим воздухом, а? А тут пока проветрится. Накурили девки, ужас!
- Идите, - сказала Анна Павловна, - только ключ возьми. А то я звонка не слышу. Пищит, как комар.
И мы гуляли по заснеженному селу, волшебно освещённому янтарной луной, и смеялись, и в снежки играли, и, поскользнувшись, падали нечаянно в сугробы (но это "нечаянно" что-то слишком часто повторялось!), и барахтались в них как малые дети.
- Я замёрзла, - вдруг сказала Зоя. - Хочу погреться.
- Так пошли обратно...
- Ко мне? А не лучше ли к тебе? И дом твой вот он, рядом...
В комнате, которую мне выделили как квартиру для молодого специалиста, было не убрано, и я покраснел, представив разбросанные одеяла-подушки и, главное, рубашку, которую сушил на роскошной люстре, оставшейся от прежнего хозяина. К тому же, кажется, и со стола не убрал - крошки, сковородка с недоеденной яичницей, банка тушенки, из которой торчит ложка, измазанная жиром, брр!
- Да не стесняйся ты! - угадала ход моих мыслей Зоя. - Помогу прибраться. Знаю я эти холостяцкие углы...
Рубашку с люстры я снял, и быстро заварил чай, и мы его пили с шоколадными конфетами, которые мне выдали на работе как подарок к Новому году. Но Зоя никак не согревалась, и я взял её ладони, и растирал их, дышал на кончики пальцев, такие тонкие и ужасно милые, что захотелось их поцеловать. Что я и сделал, пугаясь вдруг навалившей на меня глухой, какой-то нутряной истомы, и в тот же миг понял: всё, перейдена черта, за которой - другие отношения, иной отсчёт времени и ход событий.
Эти мысли лихорадочно прокручивались в мозгу, который вдруг включил сигнал "стоп!" - Зоя была для меня запретной женщиной: у нее муж, она чужая жена… И далёкий супруг, и строгая профессия врача, и мать, оставшаяся дома, - всё создавало табу, я не должен был ничего такого делать. Но остановиться уже не мог, и чашка, неловко задетая локтем, упала на пол, звонко разбилась, и чёрт с ней!
Я старался быть горячее, чем на самом деле, - Зоя отвечала мне, и я просто не имел права быть пассивнее. Но эта внезапность ее чувств вызвала во мне смятение, и всё из-за этих моих дурацких, старомодных убеждений: я считал, что любовь вызревает долго, и без ухаживаний, свиданий, букетов, молчаливого обожания, бессонных переживаний никак не обойтись. А тут сразу - шквал, ураган, электрический разряд, удар в сердце! Я не был готов к этому; и потому, когда свет уже был погашен, а одежда в лихорадке разбросана и тело прильнуло к телу, от перенапряжение что-то во мне отключилось.
Этот непредсказуемый мой "мальчик", каких-то полчаса назад взвившийся стрелой от одного только Зоиного предложения пойти ко мне, решил, видно, отдохнуть. Как будто вовсе и не он, подлый, мешал мне идти, и я смущался, и мысленно заклинал его опуститься. Ну, что подумает обо мне добропорядочная женщина, когда я сброшу с себя шубу, и она увидит вздыбленные брюки в районе ширинки? "Мальчик" внял моим мольбам, но, мелкий мститель, объявил забастовку.
Зоя, кажется, это поняла, и удивила меня тем, что попыталась помочь, легонько поглаживая то, что упрямо не хотело превращаться в копье любви. Она скользила головой по моей груди всё ниже, ниже, и от её волос шёл слабый ток, и я вздрагивал, но ничего, ничего, ничего не получалось.
- Бывает, - шепнула Зоя. - Ты просто устал, я понимаю, - и взглянув на часы, холодно заметила, прикусив нижнюю тубу: Уже поздно. Мне пора. Позвони мне, ладно?
Весь следующий день я был сам не свой, и всё мне казалось не так и не эдак, и на работе сослуживцы заметили наконец: "Да что с тобой? Случилось что-то? Письмо из дома плохое получил?"
Я улыбался в ответ, а сам -думал: "Ну, что вы, как на грех, тут засели? То, чуть утром за стол - скок, как тут же и выпрыгиваете - по делам, магазинам и тэ дэ и тэ пэ. Позвонить мне надо. Чёрт бы вас побрал!".
В городе я бы эту проблему решил просто -на каждом углу стоят таксофоны: выскочил, набрал номер и говори. А в нашем селе, пусть и райцентре, он есть только на почте, но там вечно народ. Буду звонить - все поймут - кому. "Сарафанное" радио тут же разнесёт по посёлку новую сплетню: мол, скромница Лямцина-то с Серёжей связалась. И тут меня позвали к телефону.
- Сергей Леонидович! - незнакомый женский голос, явное смущение.
- Да.
- Одну минуту. С вами будут говорить...
И я услышал голос Зои.
- Здравствуй! Я от подруги звоню, ты не удивляйся, ладно?
Спиной я ощупал взгляды двух своих сослуживцев; в комнате было так тихо, что казалось: каждое слово, сказанное на том конце провода, слышно как из динамика. Я крепче прижал трубку к уху.
- Ты не можешь говорить, Серёжа?
- Да.
- Вечером я пойду к подруге и зайду к тебе, часов в восемь. Ты будешь дома?
- Конечно!
Итак, свидание назначено. До конца рабочего дня оставалось часа полтора, но я нашел повод улизнуть, и обежал магазины, накупил всякой всячины; вымыл в своей комнатке пол, стер с подоконника пыль и, когда, заправляя диван, менял простыню, то представил, что и как в этой постели произойдёт. Пусть это будет похоже на сцену из фильма "Дневная красавица", примитивно и грубо: сразу, без всяких слов и объяснений, да и к чему они, когда времени будет в обрез, ведь Зое нужно сделать перед матерью вид, что была у подруги, и к тому же Зоя - женщина, a не девица неопытная, чего церемониться-то? Сама, в конце концов, хочет секса. У меня и в мыслях не было соблазнять замужнюю женщину - она сама навалилась. Таких моя бабка называла "навалихами" и, предостерегая меня, внушала: "Смотри, не путайся с ними! От них мужчинам одна морока и мучение..."
Господи, да разве ж это мучение - обладать хорошенькой женщиной, которая сама этого хочет? Но тут я подумал про свою осечку, и сердце замерло: а вдруг она снова случится?
От этих мыслей я весь горел, и, стесняясь самого себя, молил Бога, чтобы на этот раз всё обошлось без осечек, и Всевышний, кажется, услышал меня: строптивый мой "дружок" напрягся - да, всё в порядке, да, отличней не бывает; с нахлынувшим резким, почти болезненным желанием нужно было что-то делать, и я взял ведро и сходил за водой к колонке, по пути набрал в полиэтиленовый пакет снега - хрустящего, сухого, похожего на белую слюду - дома растёр им лицо, руки, грудь, живот.
Эту ежедневную процедуру закаливания я проделывал в те времена с удовольствием. После неё чувствуешь себя посвежевшим - в движениях появляется лёгкость, и так хорошо и славно на душе, и кажется: идешь, не касаясь ногами земли. Летишь!
В тот вечер всё у нас было чудесно и замечательно, и мы не могли наговориться, и насмеяться; и слушали пластинки с записями концертов Поля Мориа. Пластинки были виниловые - такие теперь в продаже не увидишь, разве что в антикварных салонах. Они мне достались от прежнего владельца комнаты вместе с той самой люстрой, которую иногда я использовал как сушилку для своих рубашек. Уезжая на материк, он почему-то оставил тут проигрыватель "Аккорд" и стопку пластинок в ярких конвертах: "Абба", "Спейс", "Битлз", "Тич ин", "Роллинг Стоунз", оркестр Поля Мориа, Джо Дассен…
И под "Воздушную кукурузу" как-то само собой случалось то, что и должно было случиться.
Любовь, ты ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое, ласковое тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие ласк, выдуманных ни ходу, а, может, воскрешённых памятью из каких-то неведомых глубин веков - потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески лупанариев и знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный, вспомню всё то, что мифический Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело двигаться странно, радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему в душе не пели птицы, и в груди не было волнения - как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была, Любовь, то как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой, и над Зоей - и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль - два тела в хрустальном кубе! - и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце замирало в необъяснимой печали.
Так что же это было, и почему утром так болела голова, и никуда идти не хотелось, и видеть никого не мог, и хорошо, что была суббота - нерабочий день, и, валяясь на простынях, пахнувших горьким миндалем - любимые духи Ольги, я лениво листал роман "Немного солнца в холодной воде" Франсуазы Саган, и пил потом чай, и всё было как-то обычно, будто ничего и не произошло, и ворс розового пледа уже не колол спину, и нашлась та маленькая золотая сережка с аквамарином - ах, как мы её искали, как искали, Боже мой, а она, негодная, скользнула в карман пиджака, который висел на стуле рядом.
Но вечером мы встретились вновь, и постепенно наша тайна стала привычкой, и было нам хорошо и славно, и оттого ещё, быть может, что ничего друг другу не обещали, ни-че-го, и были в поступках свободны, и бескорыстны, и беспечны, и щедры...
- На ордалиях меня помилуют, - смеялась Зоя. - Бог на стороне любовников.
- Что ты такое говоришь, Зоя?
- Тёмный ты, тёмный! - язвительно колола Зоя. - Не читал про Изольду? Она была замужем за королём Марком, но её полюбил рыцарь Тристан. И вот на ордалиях - божьем, значит, суде - ей пришлось держать раскалённый брусок железа и клясться, что никто её не держал в объятиях, кроме мужа и вот этого нищего паломника, который перенёс её через трясину. И ведь она сказала правду! Паломником был её любимый - Тристан! И Бог не смог наказать Изольду…
- И тебя не накажет?
- Не сможет, потомy что виноват сам. Зачем он сделал так, что любовь приходит и уходит? Ещё Сеченов это подметил: лучшем случае супруги живут в полной любви два-три года, а потом - инерция, привычка, дружба, что угодно, но не любовь, понимаешь, глупыш? И зачем он сделал так, что на моём пути встретился ты?
- Ты не любишь своего мужа?
- А вот это - табу, - Зоя рассмеялась и отвернулась от меня. - Своего мужа я ни с кем не обсуждаю, малыш!
Но я не унимался:
- А что же тогда у нас с тобой?
Зоя приподнялась на локтях, окинула меня долгим, оценивающим взглядом и пожала плечами (нарочно? конечно, нарочно).
- Не знаю, Серёжа…
- A про Изольду и Тристана я читал, но, знаешь, почему-то забылось, что она - замужняя дама, матрона, можно сказать. Забылось почему-то, и всё тут.
- Я знаю, почему, - Зоя смотрела мне в глаза прямо, не опуская взгляда. - Потому что ты думаешь: любовь - привилегия свободных, не обременённых брачными узами людей. Это у тебя в подсознании сидит, и ты недаром забыл, что влюблённая Изольда чья-то жена.
И тут я совсем смутился и признался:
- Да нет, всё проще: я читал отрывки в хрестоматии зарубежной литературы …
- Не люблю хрестоматии, - нахмурилась Зоя. - Люблю подлинники. Ох, мне пора!
Зоя уходила всегда как-то вдруг сразу: минуту назад ещё целовала меня, и вот - у двери, почти собранная, сапоги надевает. Я к этому привыкнуть так и не смог.
Иногда мы не виделись день - два, а то и больше. Однажды мой друг намекнул, что Юрка Астахов по-прежнему пользуется Зоиной благосклонностью, и всё у них замечательно - обходятся без кофеев, разговоров о Гессе, теориях Сеченова и тэ дэ и тэ пэ, сразу в койку, a то и без нее обходятся - разве что на абажуре ещё не кувыркались. Она у него и в рот берёт, обожает это дело, а тебе разве ещё не сосала?
Я поднял руку, чтобы удалить своего друга, который меня любил и, как я теперь понимаю, хотел предостеречь от всяких сложностей, но он опередил меня - перехватил кисть и крепко её сжал:
- Что ты, Сережа? Из-за бабы! Юрка, знаешь ли, никогда не туфтит. У него этих баб перебывало - не сосчитать, он и сам в них запутается. Зачем бы ему еще и Зою в свой "дон-жуанский" список вносить, если у них ничего не было? Ты сам подумай!
Он опустил мою руку, и она сама собой снова взметнулась вверх, но меня остановили его глаза - столько в них было печали и неизъяснимой тоски, что не смог я ударить друга. Он был у меня один.
В небольшом селе мы с Зоей не могли пойти вместе в кино или на танцы, а потому приходилось идти в тот же Дом культуры поодиночке, чтобы уже там как бы нечаянно встретиться, причем, своими компаниями - для отводу глаз. Ну, и для того, конечно, чтобы не попасть в раздел "Светской хроники" местного радио "ОБС" - "Одна баба сказала".
- Как бы я хотела оказаться с тобой в большом городе, где никто нас с тобой не знает и никому до нас нет дела, - сказала однажды Зоя. - И гуляли бы мы с тобой по улицам, и ели бы мороженое, и если бы захотели, то поцеловались бы на глазах у прохожих - кому какая разница? Я так хочу быть с тобой рядом! Увижу тебя на улице - ты идёшь такой одинокий, неприкаянный, ещё и дороги не разбираешь: если лужа, так в неё попадаешь, и по грязи - тоже напрямки. И так хочется подойти к тебе, тронуть за руку, прикоснуться к твоим усам. У, котяра мой ласковый!
Эти её прозвища - "котяра", "серый", "птенчик", "зайка" - звучали непривычно, и я никак не мог привыкнуть, допустим, к тому, что я почешу-то "кисочка усатая с во-о-от та-а-а-ким птенчиком!" А ещё Зоя обижалась, если я её никак не называл, ну там, предположим, ласточкой или мышкой, и всё повторяла, что женщина любит ушами, а мужчина - глазами, и мне никогда не понять, почему ей так нужны разные нежные слова…
А потом случилось так, что Зою послали в областную больницу на стажировку, а через две недели и меня - на семинар.
Бросив суску с вещами в гостинице, я тут же помчался разыскивать Зою. И нашел!
- Ты приехал? - удивилась она. И надолго?
- Семинар, пять дней!
- Вот как! Ученье - свет…
- Да плевал я на эти лекции! Хочу сейчас же, вот сию минуту похитить тебя отсюда и увести в кафе "У командора". Где ваше манто, мадам? Извольте надеть!
- Ну и фантазии у тебя, - усмехнулась Зоя, и в её глазах блеснули серебряные льдинки. - Ничего оригинальнее не смог выдумать? Тут, между прочим, все ходят на Сопку любви, с неё открывается прекрасный вид на Авачинскую бухту. А ты - к "Командору"…
- Там можно посидеть вдвоём, - робко заметил я. - У нас с тобой никогда не было романтического ужина при свечах…
- Начитался дурацких книжек, насмотрелся идиотских фильмов: ужин при свечах, - передразнила Зоя. - Но, впрочем, я не против таких ритуалов. Против лишь обстоятельства. Сегодня ничего не получится. Извини, Серёжа.
- Но ведь ты же сама хотела: большой город, нас никто не знает, мы можем делать любые глупости…
- Не сегодня, Серёжа милый. У тебя в гостинице есть телефон? Я позвоню завтра, ладно?
Мы стояли в вестибюле, мимо ходили разные люди, а один молодой человек в белом халате, пробегавший мимо уже второй или третий раз, вдруг резко затормозил, даже чуть не упал, и с улыбкой спросил Зою:
- Всё в порядке? Планы не меняются?
- Нет, нет, - поспешно сказала она. - Всё остаётся в силе.
И молодой человек побежал дальше. Зоя поглядела ему вслед, как-то очень оценивающе поглядела - так, знаете ли, женщины смотрят на античные мужские скульптуры, - и повернула ко мне лицо, и наконец улыбнулась, и сказала:
- Мы договорились побыть у нашего преподавателя дома. У него медицинская библиотека неплохая. Ты извини меня, ладно? У меня другого случая не будет…
И пошла от меня, не оборачиваясь.
Назавтра она не позвонила. И послезавтра тоже, и эти два дня я приезжал в больницу, где Зоя стажировалась, - то слишком рано, то слишком поздно, когда стажеров уже не было. И только на третий день Зоя позвонила мне. Не извинилась, ничего не объяснила, будто никуда и не пропадала - только и сказала:
- Давай побродим до улицам. Просто так. Как бездельники.
Но внезапно подул северный насквозь пронизывающий ветер, и посыпался сухой, колючий снег, и быстро стемнело, и в этой неуютной промозглости, казалось, вот-вот и душа застынет, сосулькой обернётся. Мы забежали в какое-то кафе, обшарпанное и тусклое. За столиком сидели две парочки - франтоватые, с иголочки одетые мужчины, и с ними синие, худющие девицы с очень ярким макияжем, невольно навевающем воспоминания о новогоднем карнавале.
- Васька, - сказала одна девица, - у тебя дерьмо, а не сигареты: куришь - и никакого толку…
- Это не "Беломор", а "Филипп-Моррис", - назидательно выставил указательный палец Васька и сверкнул золотой фиксой. - Темнота ты, темнота, ничего в табаке не понимаешь! Тебе одно и нужно: чтобы горло покрепче драло…
- Ну-ну! - огрызнулась девица. - Потише не поворотах! Куда-куда, а уж горло драть не даю…
Вся честная компания так и грохнула.
Всё ясно: портовые шлюшки с кавалерами. Зоя с интересом разглядывала девиц, и в испытующем взгляде её глаз сквозило что-то застенчиво- девическое, испуганное, но и восторг был, это даже странно было: она будто бы не их, этих задрипанных профурсеток, жалела, а себя - чистенькую, ухоженную, интеллигентную, соблюдающую правила и приличия.
Мы быстро выпили свой кофе, раскрошив по столику песочное пирожное.
- Ты меня посадишь на автобус? - спросила Зоя. - Провожать не нужно. Подруга знает моего мужа, вдруг увидит нас вместе, вот пересудов-то будет!
- Я в номере один, - намекнул я. - В буфете, между прочим, есть шампанское…
- Нет-нет, я что-то устала. Извини.
В общем, всё получалось не так, как мы мечтали: Зоя была занята, а я не смел на чём-то настаивать - не хотел быть навязчивым. Так и прошёл мой семинар.
А вернувшись домой, дней через пять получил письмо: "Не вини меня, милый, ни в чём, и сама знаю, что виновата, но поделать ничего с собой не могла: там, в нашем сельце, ты, такой обаятельный, умный, самый-самый, был мне так необходим, что я забывала всё на свете, а тут, в городе, нечаянно вспомнила, что кроме всего прочего есть любовь, и это не всегда постель, как у нас с тобой, и даже вовсе не обязательно постель и все эти в ней кувырканья, но, может быть, я ничего не понимаю и хочу сама не знаю чего (и вправду - чего?), ведь не безразлична тебе (правда?), и ты по мне тоскуешь (да? нет?), но этого, наверное, мало…"
Вот так, всё через запятую, на одном дыхании - поток сознания. Может быть, может быть. Любовь забирает человека всего, без остатка, и ей всегда мало времени и пространства - она не помещается в сутки и уж, конечно, выходит за пределы квартиры. Ей нужен весь мир. Но это, увы, понимаешь не сразу…
На подоконнике лежала раковина рапана. Она мне тоже досталась от прежнего хозяина квартиры вместе с пластинками.
Сколько я ни прикладывал эту большую раковину к уху, так и не смог услышать в ней море: видимо, при жизни рапан был глухонемым, и его оболочка не вобрала в себя звуки морских глубин и музыку прибоя. Выбросить её было жалко. Всё-таки она была красивая и необычная: на её поверхности лепились ракушки поменьше, иные с рисовое зернышко - они располагались так живописно, что получилась странная картинка, напоминающая рисунок абстракциониста: чайка парит над парусником, а может, и не чайка, а перистое облако проплывает над скалистым островом. Или это гром и молния? А может, водоросли? Вообразить можно было всё, что угодно.
Я взял раковину, повертел её - и ракушечный рисунок вдруг обернулся разбитым зеркалом, в котором туманно отражался быстро несущийся по волнам клипер. Или это мне только показалось?
А через три дня, как я получил озадачившее меня письмо, и Зоя прилетела. И мы, конечно, встретились, и пили кофе, и, как прежде, смеялись и молчали, говорили о пустяках и спорили, но вот о том письме почему-то не вспоминали.
Зоя попросила найти пластинку Рэя Кониффа.
- Ту, что с "Дождем", - уточнила она.
- Откуда ты знаешь, что она у меня есть? - удивился я. - Раньше мы её вместе не слушали…
Зоя вздрогнула от вопроса, но тут же, как ни в чём не бывало, улыбнулась:
- Не знаю, откуда я это знаю. Просто мне показалось: ты должен любить Рэя Кониффа, и его "Дождь" - тоже…
Я и вправду любил эту пьесу. Всегда ставил пластинку с ней, когда как-то неуютно было на душе. Но откуда она знает про "Дождь"?
- Я про тебя много чего знаю, - отшутилась Зоя. - Вернее, понимаю…
Уже потом, когда Зоя засобиралась домой, я сказал:
- А письмо я получил…
- Вот и хорошо, - весело отозвалась Зоя. - Ты не обращай внимания. Мало ли что может написать женщина, особенно, если у неё дурацкое настроение…
Она вышла, и я тут же погасил свет, чтобы, отдёрнув штору, смотреть в окно, как Зоя идёт по скользкой ледяной дорожке, посверкивающей под жёлто-зеленой луной.
Зоя знала, что я гляжу ей вслед. Она остановилась, махнула рукой: хватит, мол, смотреть, глаза проглядишь - и в ту же минуту с ближайшего сугроба серой змейкой взметнулась позёмка, и, набирая силу, закружила-заплясала вокруг Зои, и через каких-то минут пять уже ничего не было видно - снег, всхлипы ветра, грохот листа железа, сорванного с крыши, и в этом тарараме шла женщина в чёрной шубке и красной вязаной шапочке…
Эта шапочка, заметная издали, примерещилась мне следующим вечером у поликлиники. В её левом крыле было что-то вроде общежития, и жил там в одной из комнат весёлый человек Володя Писаренко. Он знал кучу всяких анекдотов, играл на гитаре, пел преферансист был классный, а кроме всего прочего пользовался ещё и успехом у местных дам.
Так вот, красная шапочка промелькнула под тусклым фонарём, скрипнула дверь, вылетело из неё облачко пара и второе от края окно, ярко светившееся, потускнело - Володя Писаренко выключил верхний свет и воткнул в розетку ночник. Оригинальная, кстати, штучка: вроде как восьмигранник, и на каждой грани - какой-нибудь мифологический сюжет. Меня потрясала Леда в объятиях Лебедя. Этот ночничок Володи привез из Афин. Он через каждые два года куда-нибудь ездил по турпутёвкам.
Кто-то маленький и подлый, вдруг оживший во мне, толкнул изнутри, ударил в ребра и шепнул: "Ну, что смотришь? Леда в объятиях Лебедя, а Зоя - в Володиных, да!"
И сердце у меня остановилось, а потом покатилось, покатилось и, не опомнись я, наверное, разбилось бы. Но кто-то, насмешливый и глупый, во мне теперь живущий, словно рентгеном стены просветил. И сердце моё зашлось, и впервые в жизни я почувствовал мучительно острые покалывания в груди...
И кто-то другой, разумный и осторожный, подмигнул и надвинул шапку на лоб: "А, может, ничего и нет, дружище? Примерещилось, к примеру. Или это не она, братан, а совсем другая, нам не известная особа".
Но ехидный снова толкнул кулаком под ребро, и сердце, странно дернувшись, повисло на тонкой ниточке, и защемило, и заныло, и затрепыхалось птицей.
Так! Надо позвонить Зое. Если она дома - значит, всё в порядке. Но как это сделать? Может, пойти в Дом культуры? Нет, не тот вариант : там сейчас репетирует оркестр, куча народу, у методиста Галины Николаевны обязательно кто-нибудь сидит, все курят, зубоскалят и придумывают какой-нибудь КВН ИЛИ ещё чего, только зря стараются - всё равно, как до дела дойдёт, желание у всех пропадёт, и у Галины Николаевны у первой: она просто обожает всякие планы и мечты, не больше.
Так-так, что же делать? Может, пойти Е гостиницу - там, говорят, установили таксофон. Но, опять-таки, администратор Лида Румянцева или, того хуже, баба Вера-уборщица обязательно подслушают и, уж будьте уверены, сделают такие выводы, что лучше их обеих сразу застрелить.
И тут я вспомнил, что, уходя с работы, не закрыл форточку. Чтобы попасть в контору, всего-то и делов: залезть на завалинку и проскользнуть в широкую - медведь пролезет! - форточку. Я, конечно, так и поступил.
К телефону долго никто не подходил. Наконец, я услышал голос Зоиной мамы:
- У телефона!
Звучало это как-то по-старинному нелепо, и я всякий раз сдерживался, чтобы не прыснуть в трубку.
- Добрый вечер! Нельзя ли услышать Зою Ивановну?
Носовой платок, положенный на трубку, наверное, действительно изменил голос, потому что меня спросили:
- А кто это?
- Пациент!
- Что-то не пойму, кто это. Серёжа, это вы?
- Пациент.
- Больных она принимает в поликлинике.
- Но у меня сердце болит сейчас. Понимаете?
- Нет, не понимаю. "Неотложку" вызывайте! Зои Ивановны нет дома…
Так! Всё понятно! Ах ты, чёрт!
Окно Володи Писаренко не светилось. Чёрная яма. Тишина. Впрочем, нет, где-то поёт Эдит Пиаф. Какой-то шорох, вскрик… Нет, бред, галлюцинация. Это всего лишь скрипнул под ногами снег, и ветер ударил сосульки. Никого у Володи нет. А вдруг? О-о-о-о! Я стукнул в раму и отпрянул к стене, краем глаза пытаясь увидеть, отдёрнется ли штора. Никакого движения! И ещё раз стукнул, и ещё. Даже если бы Володя был дома, пусть и не один, он, как человек любопытный, обязательно посмотрел бы, кого это принесла нелегкая средь ночи.
Тёмный провал окна. Колючий силуэт алоэ. Никакого движения.
Я замёрз до того сильно, что меня начало тошнить от холодного, острого воздуха.
Дома кое-как согрелся. Вскипятил чайник, заварил горсть каких-то сухих листьев напополам с корешками шиповника - эту смесь мне Зоя Ивановна дала. Сказала, что тут, на Севере дальнем, новичкам нужно принимать адаптогены, чтобы побыстрее привыкнуть к его климату.
И когда, разморенный теплом и чаем, я заснул, а может, и не заснул, не знаю, но было мне видение: Зоя целуется с Володей, вот так и так, и так - как со мной!
Я тут же вскочил, заметался по комнате, схватился за какую-то книгу - оказалось, "Манон Леско" aббата Прево. Изящный томик тут же был обронён, и снова я заварил чай, и вперился в темень за окном, и думал о Зoe, и мысли, одна нелепей другой, будоражили меня до самого утра…
- Ты ревнуешь? Я знаю! - с торжеством сказала Зоя, когда я спросил её, где она была вчера вечером. Она пришла ко мне как ни в чём не бывало, розовощёкая от мороза и свежая.
- И зря ты потревожил маму. Она уже спала. А тут звонок: пациент, сердце, что за чушь! Ничего лучше не мог придумать?
И оправдываться пришлось мне.
- Знаешь, Сережа, ты лучше всех, - грустно оказала Зоя, и попросила у меня сигарету. - Бабы будут тебя любить. Сильно! И не потому, что ты ласковый, Сережа. А потому, что в любви думаешь не о себе, а о женщине… Молчи, молчи! Но потому и будут тебя обманывать, Серёжа…
- Почему?
- Не знаю. А впрочем, знаю! Чтобы понять: ты, как ни крути, лучше всех. А может, чтобы досадить тебе? Ты, в любви такой серьёзный, требуешь и от женщины того же. А она, допустим, не может принадлежать тебе безраздельно… Ах, нет, не так! - Зоя прикусила нижнюю губу, её глаза потемнели. - Всё не так я говорю, какие-то глупости на ум идут. А, вот! Придумала. Женщина может быть не уверена в тебе или в себе, ей другая партия нужна, или она, к примеру, уже замужем и, значит, привязывать её к себе ты просто не имеешь права…
- А если я предложу руку и сердце?
- Не захочешь, Серёжа.
И, наверное, это была правда. Я никогда не смог бы простить своей жене, что у неё до меня был кто-то, кого она любила, говорила всякие нежные слова, может быть, те же самые, какие и мне нашёптывает, весь её опыт, повадки, сущность - всё это создавал ведь не я, а тот, другой, и, целуя женщину, я целовал бы и его, научившего её, быть может, очень многому. Что-то навсегда остаётся в женщине от мужчин, которых она знала, и в мужчине всегда присутствуют все его женщины.
- Тебя послушать, так получается: ложась в постель с одним мужчиной, женщина поневоле занимается групповым сексом - и с ним, и со всеми своими бывшими любовниками, - рассмеялась Зоя. - Да ещё и его женщины при этом присутствуют. Содом и Гоморра!
- Ну, не знаю, - сказал я, чтобы хоть что-то сказать, потому что мне не хотелось продолжать эту тему. - Думай, как хочешь…
- А я не думаю, я знаю, - Зоя провела указательным пальцем по моей щеке. - Если я люблю человека, то других для меня не существует. И знаешь, что самое ужасное?
Я пожал плечами, не отрывая взгляда от её вдруг потемневших глаз.
- Самое ужасное, что когда мне придётся исполнять супружеский долг, - быстрая серая тень пробежала по её губам, - я обязательно вспомню тебя. И в тот момент, когда он войдет в меня до конца, я закрою глаза - и ты будешь со мной вместо него…
- Ну-ну, - сказал я, и что-то запершило в горле. - Ладно тебе. Не думай об этом. Давай лучше займемся любовью. Мне нравится, когда твои ноги на моих плечах…
- И я поколачиваю тебя пятками по спине, - рассмеялась она. - Ты немножко мазохист, Серёжа. Ах, как я хочу, чтобы ты вбил свой кол, и глубже, и сильнее, и крепче…
Она всё-таки была немножко бесстыдной. И мне это нравилось.
Потом, внезапно, как всегда, засобиравшись домой, Зоя вдруг кинула взгляд на подоконник и спросила:
- А рапан так и молчит?
- Да, - машинально ответил я. - Полная тишина!
- Это, наверное, от того, что в раковине есть дырка, совсем крохотная, в "хвостике", - сказала Зоя. - Может, её нужно заделать? И тогда в раковине оживёт море…
Когда она ушла, я исследовал раковину и, действительно, обнаружил: у неё отбит кусочек самого верхнего завитка. Но откуда Зоя это знала?
Я взял немного замазки и заделал дырочку в рапане.
На проигрывателе лежала пластинка Рэя Кониффа. "Дождь". Я включил музыку. Теплые струи заплясали по асфальту, зашуршали в траве, запрыгали по крышам. Дождь в большом городе. Мокрая мостовая. Девушки под яркими зонтами. Прохожие прячутся под карнизами и навесами. И так весело и смешно какой-то парочке, которая, взявшись за руки, кружится под внезапным ливнем! А сквозь облако уже проглядывает солнце, и его блики скользят по влажной листве тополей, и по бутонам мальв, и опадают лепестки разноцветных космей…
Зоя всё это любит. Но откуда она знала, что у меня есть эта пластинка?
Уже и глупый давно бы понял, что она бывала в этой квартире, когда тут жил другой мужчина. И держала в руках раковину рапана, и слушала Рэя Кониффа, и, может быть, делала с хозямном то же самое, что и со мной.
Но я этого не хотел понимать.
Перед отпуском - по примеру других "северян", я взял его сразу за три года, это, считай, больше пяти месяцев отдыха - я спросил Зою, что ей привезти с "материка".
- Что сам захочешь, - был ответ.
И никогда я не забуду той нашей ночи, последней перед расставанием. Будто после неё уже вообще ничего быть - ни слов, ни восклицаний, ни объятий, НИЧЕГО!
- Знаешь, о чём подумала? - сказала Зоя. - Вот ты женишься, будет у тебя семья, дети, благополучный дом, хорошая работа. И вдруг приезжаю в ваш город я. И мы случайно встречаемся - на улице или в трамвае. Я ужасно люблю ездить в трамваях! И всё у нас начинается сначала. И я увожу тебя от жены, детей, фаршированных блинчиков по выходным...
- Что ты, - ответил я, - ты же знаешь: я не люблю блинчики!
- Полюбишь. Муж любит то, что любит жена. Иначе он будет голодным. - Прекрасно! Значит, буду стройным!
- Послушай, - посерьёзнела Зоя, - а почему ты не пытаешься хотя бы слукавить: "Милая моя, не расстанусь я с тобою никогда! Какая жена? Какие дети? Что ты!"
Я отшутился, сказал какие-то глупости, и чтобы Зоя больше ничего не выдумывала, закрыл ей рот поцелуем, и как только она хотела что-нибудь сказать, снова целовал. А что я мог возразить? Мне нужна была только она. Одна. Без прошлого. Без привычек. Сама по себе. Вообще-то, я не похож на взломщика сейфов, но и самому себе не мог дать гарантии, что не попытаюсь проникнуть в её прошлое, не стану мучить её и себя пошлым выяснением обстоятельств её женской биографии.
Это сейчас я понимаю, что женщину нужно принимать такой, как она есть, и всё, что было у неё до тебя, - это путь к тебе, не всегда прямой и безоблачный. И ты всегда виноват сам, если она вдруг вспомнила всё, что было у неё в предшествующей жизни, и в эти минуты возвращения в прошлое ты для неё, скорее всего, не существуешь.
А тогда, лёгкий и свободный, я улетел в отпуск. Владивосток, Хабаровск, Санкт-Петербург с драгоценной аурой Павловска и Пушкина, Тбилиси с его волшебной улицей Шота Руставели, Ереван - ещё прекрасный, весёлый и богатый, Рига, пахнущая сиренью и свежезаваренным кофе… О, как много я ездил, и напропалую тратил деньги, и жил в лучших гостиницах, и пил вина, которые теперь продают в бутиках как эксклюзивные. Но однажды, вернувшись от случайной полушлюшки-полудекадентки (писала маслом мужские торсы, только их, и ничего больше!), я почувствовал глухую тоску. К тому же накрапывал дождь, серый, и нудный, и холодный, а по телевизору показывали красивую жизнь в Швеции, и даже дождь там был другой: разноцветные зонтики, веселое перестукивание дождинок по барабану, оставленному в парке, чистый лик асфальта, кораблик дубового листа в хрустальном ручейке. Рэй Конифф. О, боже мой, "Дождь"! Дождь, который идёт не для меня.
- Ну, если не для меня, то пусть он ни для кого не идёт, - пьяно подумал я и выдернул шнур телевизора из розетки.
В гостинице отключили горячую воду, и я попробовал обмыться холодной, чтобы смыть прикосновения художницы, тело всё ещё чувствовало её холодные длинные пальцы, но меня будто током шибануло - ледяная струя показалась острее сабли…
Вот тут-то я и подумал о Зое. Хреново мне было, чего у там,очень захотелось услышать этот лёгкий, чуть насмешливый голос. И я попросил телефонистку принять срочный заказ.
Через час телефон затренькал-задребежжал. Трубку взяла Зоина мама.
- Здравствуй, Серёжа! А Зоя уехала. Насовсем. Я вот тут подзадержалась. Они меня к себе тоже забирают…
- Кто "они"?
- Зоя с мужем. Буду у них жить. Да разве она вам ничего не говорила о переезде?
- Нет, - равнодушно сказал я и сам удивился этому. - Я только хотел узнать, какая у нас там погода. Скоро мне возвращаться, вот и решил позвонить. Чей телефон первым на ум пришёл, тот и назвал телефонистке. Оказалось: ваш номер.
- Погода? Да ничего, терпимо. Вчера вот снег выпал, не тает…
Я не дослушал и положил трубку.
Больше Зою Ивановну я никогда не видел. И даже её фотографии у меня нет. И когда я о ней думаю, возникает в памяти светлая женщина с тонкими чертами холодного лица. Такая далёкая, полузабытая, чья-то жена и добрая мать. Глаза её лучатся, и весело морщинится нос. И я говорю: "Зайка, послушай, зачем ты так много смеёшься? От смеха морщинки на лице остаются". И она в который раз отвечает, шутливо хлопая меня по обнаженной спине: "Зануда! Господи Боже мой, какой зануда!"
И смеётся, смеётся Зоя Ивановна, Зоя, Заинька, Зойка…
Ещё одна женщина называет меня занудой - моя собственная жена. Недавно мы с ней ходили на балет "Ромео и Джульетта". Если честно, то я ничего не понимаю в этом искусстве, неправдашнем и придуманном от начала до конца. Вот спектакли или даже оперетты - совсем другое дело: люди разговаривают, ходят, поют по-человечески, и всё, знаете ли, понятно, а в балете каждый скачок что-то да значит, поди разберись.
Смотрю, моя Наташа прямо побледнела от переживаний за Ромео и Джульетту, впечатлительная она у меня. А когда Джульетта упала и умерла - лежит, не двигается - даже вскрикнула!
Я взял бинокль и посмотрел на балерину: она пыталась, бедняжка, лежать неподвижно, но так, видно, напрыгалась и наскакалась за спектакль, что не могла сдержать напряжения - тяжело дышала, губы полуоткрыты и дрожат.
- Смотри, - сказал я жене, - она даже мёртвой притвориться не умеет. Лежит и дышит. Что за балерина такая?
- Зануда, - ответила Наташа. - Зачем ты всё портишь? Прекрасный был спектакль!
И отобрала у меня бинокль.
А на следующий день она принесла с работы крохотную розетку растения, похожего на заячью капусту. Горшочком для него стала раковина рапана. Наташа насыпала в неё земли и посадила туда цветок.
- Ну, зачем ты это сделала? - спросил я, увидев озеленённую раковину. - В ракушке жило море…
- Ничего там уже не жило, кроме тараканов, - отрезала Наташа. - У ракушки отбился осколочек, и она уже не шумела. Просто ты давно её не слушал.
- Я бы отреставрировал её…
- Не нуди, пожалуйста, - Наташа бросила на меня снисходительный взгляд. - Это сейчас модно - выращивать мелкие растения в раковинах.
- А что, если я хочу слышать звуки моря?
- Ой, да пожалуйста! Сколько угодно!
Наташа открыла кухонный шкаф и сняла с полки термос.
- Ты считаешь, что в нем живет море? - рассмеялся я.
- А ты послушай…
Она вытащила из термоса плотную пробку и приставила его к моему уху. Сначала я ничего не слышал, но вдруг в колбе плеснула волна, и зашуршал под чьими-то ногами песок, и снова на него накатила волна.
Пораженный, я молчал и слушал звуки моря, которые откуда-то взялись в пустой колбе термоса.
…В серый, предутренний час что-то кольнёт вдруг в сердце, и, открыв глаза, я долго лежу неподвижно и смотрю в тёмный потолок. Почему-то мне кажется, что где-то далеко-далеко вот так же неподвижно, замерев у плеча мужа, лежит Зоя Ивановна и, может быть, думает о том, как приедет в наш город и случайно встретит на улице меня.
Впрочем, откуда она знает, где я живу? И узнает ли меня, ведь столько лет прошло, и я уже не юн и строен. Я уже не тот совсем. А вдруг и я её не узнаю? И мы пройдём мимо друг друга.
Сердце у меня сжимается и, чтобы унять боль, я обнимаю Наташу и засыпаю. Всё-таки когда рядом живой человек, не так одиноко, как могло бы быть.
ШЛЯПКА
Нина Андреевна как увидела эту шляпку, так сразу и поняла, что из магазина уйдёт непременно в ней. И цена не остановит! Маленькая, чёрная, и сбоку перо - фантастически яркое, не всамделишнее, райское - чудо, а не шляпка.
- Не продаётся, - сказала продавщица, мельком взглянув на Нину Андреевну. – Это выставочный образец. Изучаем спрос покупателей. Пишите свой отзыв…
- А Таисия Петровна где? – спросила Нина Андреевна и, понизив голос, участливо поинтересовалась: Вы, девушка, наверное, недавно тут работаете?
- В Австралии Таисия Петровна теперь живёт, - лениво отозвалась продавщица. - Смотрит, как кенгуру прыгают - и счастлива, и довольна…
- Ну и ну! – покачала головой Нина Андреевна. – Кто бы мог подумать!
Судьба этой старой пронырливой бестии Таисии интересовала её мало. Отношения у них, правда, напоминали дружеские: перезванивались, иногда ходили друг к другу в гости, не одну бутылочку вина распили и уж, конечно, Тося всегда делилась дефицитом, как, впрочем, и Нина Андреевна не жадничала: было время – любые лекарства доставала, даже те, что выписывали по рецептам специальной отчётности.
Аптека у Нины Андреевны была замечательная. Сначала она считалась крайкомовской, потом перешла к Советам, а как демократы, чёрт бы их побрал, затеяли всю эту бучу и принялись бороться с привилегиями, то аптекоуправление сделало её как бы обычной: повесили вывеску, открыли вход для всех, но это заведение по-прежнему снабжалось дешёвыми препаратами – для своих.
Нина Андреевна, правда, при этом крутилась: приходилось чаще обычного звонить куда надо, жалиться-печалиться, выколачивать-доставать, но всё это давалось ей легко: за двадцать пять лет обзавелась связями, сумела себя поставить, в общем, нажила авторитет и пользовалась им без всякого стеснения. А если кто из новых начальников начинал носом крутить, то она принимала боевую стойку и грозно рявкала: “ За мной - больные люди! Не можете помочь – сразу выписывайте им путёвки на тот свет!”
Но всё это перестало производить впечатление на больших и малых начальников, как только её аптека выпала из разряда муниципальных и перешла под крылышко к новому хозяину – Женьке Крылову. Тому самому Женьке, которого Нина Андреевна чуть ли не с пелёнок знала. Ведь Алька Крылова, его мамочка, была дочкой директора мягкой мебели, и, естественно, её «прикрепили» к престижной аптеке. Каких только дефицитных лекарств не пришлось доставать Нине Андреевне, чтобы этот засранец Женька и спал хорошо, и по большому ходил как надо, и чтоб животик ему не пучило, и диатез поскорее прошел… А теперь он – владелец сети аптек, ни бельмеса в фармации не понимает, да и надо ли ему что-то понимать в ней, если у его родителей есть денежки? Лекарства людям всегда нужны, и даже если им нечем за них заплатить, они займут-перезаймут, последнее продадут, а нужную таблетку всё равно купят, деваться-то некуда! Так что Алька засунула своего охломона в прибыльный вид бизнеса.
Когда Нина Андреевна оформляла пенсию, то думала, что её “уйдут”. Молодые вон на пятки так и наступают, в затылок дышат, и все со специальным высшим образованием – классные провизоры, не то, что она: закончила только медучилище, потом, правда, специализацию прошла, на курсы в Москву посылали, и продвинул её сам Маркелов: в партию приняли, должность дали.
Это постарался он, Алешка, ой, Алексей Степанович, ну и шалун был, такое вытворял, кому расскажи – врушкой назовут, потому что на людях Маркелов всегда был строг, неприступен и очень не любил тех, кто амуры заводил: таких ходоков и на бюро тряс, и “строгачи” объявлял, и в ссылку в какую-нибудь северную Тьмутаракань отправлял. Боялись его, но и уважали, не то, что этих нынешних попрыгунчиков, которые и народ распустили, и власть не могут поделить, и всё хапают-хапают, когда только насытятся, временщики проклятые!
Женька Крылов… ой, Евгений Николаевич, вручив Нине Андреевне на юбилее техпаспорт к двухкамерному холодильнику «Минск» и конвертик с деньгами, во всеуслышанье заявил: «Ну, какая вы пенсионерка? Наверное, паспорт себе подделали, признавайтесь! Никуда мы вас не отпустим: как работали, так и работайте…»
Уходить из магазина без шляпки Нина Андреевна не хотела. Ну просто не могла оторвать себя от витрины, и ноги к полу будто приросли. Хозяйкой магазина наверняка стала Светка. Она у Тоси была особо доверенным лицом, числилась старшим товароведом.
Светка знала своё место, подавала-приносила аптекарше то, что директриса велела, и улыбалась, улыбалась, улыбалась. А теперь вот надо ей кланяться.
И тут за спиной Нины Андреевны послышалось радостное всхлипыванье:
- Ах, сколько зим, сколько лет! Нина Андреевна, голубушка, что-то вы давненько к нам не заглядывали…
Светка!
- Да и толку-то, что зашла, - Нина Андреевна сходу пошла в наступление. – Вот шляпка приглянулась, деньги есть, а не купишь…
- Ой, Яночка, ты, наверное, и не знала, что у нас дубликат имеется? – ласково сказала Света продавщице. – Немедленно упакуй эту шляпку!
У Нины Андреевны будто колокола в груди забили – торжественно, величаво, ну прямо как в Первом концерте Чайковского. В музыке она понимала мало. Ей Русланова с Мордасовой нравились больше всяких симфоний. Но в былые годы, когда из Москвы приезжали разные знаменитости, Нина Андреевна хаживала, считай, на все их концерты. И сидела на самых почётных местах, среди приличных людей, и одета была не хуже, и пахло от неё не какой-нибудь “Пиковой дамой”, а настоящей “Магией ночи” – Антон прямо-таки шалел от этого аромата, говорил разные милые глупости, нежничал, но почему-то ему никогда не приходила в голову мысль выяснить, где жена берёт эти дорогие французские духи. А дарил их Варин.
Ах, Боже мой, какой это был мужчина! Рост 193 сантиметра, вес 86 килограммов, никакого намёка на брюшко, даже напротив – Нине Андреевне казалось, что Павла Ивановича плохо дома кормят. Он сметал всё, что ставили на стол, и пил замечательно – чем больше, тем трезвее, и, чёрт побери, нахальнее и в любви сильнее. Другие мужики после выпивки слабеют, а Павла Ивановича спиртное будто заряжало мощной энергией.
Правда, у Варина с фантазией были проблемы. Ну, что это за любовь? Озираясь, заведёт её в свой кабинет, ключ повернёт и быстренько-быстренько подтолкнёт к дивану, обитому чёрной искусственной кожей, которая воняла чем-то острым, как фиксаж - фотографический закрепитель. Да ещё в самые патетические моменты эти пружины взвизгивали как свинья, которую режут. Варин пугался, шептал: «Нас услышат. Давай-ка на пол становись…» Нет, чтобы сказать что-то типа: милая, не сменить ли нам позицию, мне больше нравится, когда я сзади, так можно твою грудь ласкать, и наслаждаться, наслаждаться…Короче: сделать вид, что этот скрип его волнует мало, как и то, слышит что-нибудь вахтёр или нет, - пусть слышит, ему положено бдительность проявлять. Ну, мог же Варин схохмить, перевести тривиальную ситуацию в легкую, искрящуюся миниатюру… А он, знай, шепчет: «На пол становись…» Раком, значит, прости господи, загибайся! И сразу - хвать за бедра и давай забивать свой патрончик. Рост-то у Павла Ивановича был приличный, чего не скажешь о его мужском достоинстве.
Правильно, видно, старые люди приметили: «Дурная трава в корень растет.» Бывает, что мужичок и хлипок, и неказист, но член у него ого-го, жеребец! А у Варина … Ох, да ладно. Чего уж там! Не в размере дело, главное – вводить умело. Но он об этом не думал - никакой тебе ласки, хоть бы провёл своей пятёрней по спине или, скажем, в шею чмокнул. Какое там! Весь напряжётся, туда-сюда, как заведённый, резко, до упора и – снова почти выходит, а через секунду – опять до упора. Вот и вся фантазия.
Никакая «Кама-сутра» ему не помогла сменить ни позу, ни приёмы секса. Зря только дарила ему «Кама-сутру» на 23 февраля. А может, он и не читал её? Домой-то как принесёт? Машка, жена, спросит: «Что это?» Ну, и как он ответил бы? То-то и оно! Точно: не понес он книжку домой. А на работе ему читать было некогда. Наверное, так она и лежала где-то в нижнем ящике его массивного дубового стола. Кстати, Нина Андреевна – грешна, ой, грешна! – не однажды думала: ну что ему стоит посадить её на край столешницы – так и ласкать: он – стоя, она – на столе, ножки на плечи можно закинуть… А он знай одно твердил: «Давай быстрее! Как бы кто чего не подумал…»
Однако, милый, теперь-то никто ничего точно не подумает. Ты обличьем смахиваешь на старого гамадрила, и ничто тебя не интересует, кроме хороших докторов: то радикулит терзает, то печень колет, то давленье скачет, то сахар высокий… Ах, время, что ты вытворяешь с очаровательными плутишками, веселыми дружками минувших лет!
Рассматривая себя в зеркало – ух, как хороша шляпка, а перо просто чудо! - Нина Андреевна вспоминала Варина не без грусти, которую, впрочем, несколько смягчало странное чувство самодовольства: она-то вон какая интересная дама, бабочка ещё хоть куда, не молода, конечно, но любитель найдётся и на переспелый плод.
Вполуха слушая Светлану, Нина Андреевна из её воркования уловила главное: очень нужны американские поливитамины, экстракт валерьяны в таблетках и какое-нибудь снотворное.
- Да зачем же оно вам? – удивилась Нина Андреевна. – У вас сон должен быть молодой, крепкий.
- Муж храпит, - созналась Светлана. – Измучилась вся. А снотворного выпьешь – и будто в глубокую яму проваливаешься, ничего не видишь и не слышишь…
- Нет, определённо шляпка хороша, и мне к лицу, правда? – сказала Нина Андреевна. – Никакой у меня радости не было, а теперь будет, - и милостиво кивнула: Заходите, Светланочка, прямо завтра и заходите. С лекарствами – никаких проблем…
Для нужных людей она тоже умела быть нужной, и было у неё одно золотое правило: на благодарность отвечать благодарностью, но при этом никогда не забывать соблюдать баланс – одна услуга за одну услугу, не больше и не меньше. А дефицит, как считала Нина Андреевна, будет всегда, и никакой рынок этот закон не нарушит. Как-то скучно жить, когда всё есть. А рынок? Ну что такое рынок в России, Боже мой! Это же сплошное хи-хи… Вот Светлане нужна не настойка валерьяны, а экстракт, да ещё в таблетках. Казалось бы, пустяк. Месяца два тому назад этого добра было навалом. Затоварились! А как только аптеки перестали покупать эти таблетки у химфармзаводов, так они тут же перешли на производство настойки. Теперь ею хоть запейся, зато на таблетки спрос возник. Эх, пташечки мои миленькие, не жизнь, а сказка: хвост вытащил – нос увяз, нос вытащил – хвост увяз, и так до посинения!
В новой шляпке и сером итальянском пальто, Нина Андреевна, оставив работу на час раньше, неторопливо взяла курс на кондитерскую.
Владевший ею Семён Александрович Капралов лично звонил накануне: приходи, мол, дорогая, ждут тебя эксклюзивные торт “Птичье молоко” и пирожное “бизе” - по особым рецептам, не для продажи, только для тебя, ласточка, и белки взбиты с натуральным лимонным соком, как ты любишь, ни миллиграмма химии, ей-бо, всё свеженькое, даже яйца куры только что снесли, отквохтаться ещё не успели… Ах, хитрый лис, знает слабинку: Нина Андреевна великая сладкоежка, и от хорошего пирожного никогда не откажется. Правда, при этом она всегда кокетливо жеманится: “Ну, что вы со мной делаете? Опять надо кровь на сахар проверять. Диабет замучил, проклятый!”
Нина Андреевна верила, что диабет у неё настоящий, не липовый. Несколько лет назад, когда диабетчикам выдавали отличные наборы продуктов, и очень дешево, просто даром, одна знакомая докторица предложила: “ Давай сделаю тебе справку по диабету. Правда, неделю-другую у нас в отделении придётся полежать…” Это чтобы всё было чин-чинарём и комар бы носа не подточил.
Отдохнула тогда Нина Андреевна, отоспалась всласть, всю Агату Кристи перечитала. И справку ей сделали, считай, законную, и к лучшему в городе магазину прикрепили. Его директриса для нужных людей старалась вовсю: сверх положенной нормы всегда добавку даст, да и продукты, какие подефицитней, не таила – сама предлагала.
Холодильник у Нины Андреевны пустым никогда не был. Это потом, когда “Меченый” объявил перестройку, вскорости случилось невероятное: дефицит появился в свободной продаже, бери, если деньги есть. Они у Нины Андреевны вообще-то были, но оказалось, что продукты не обязательно брать в “комках” и дорогих гастрономах. Потому что появились магазины для больных, нищих пенсионеров, многодетных семей, ветеранов. Списки, контроль, проверяющие – всё это, о Господи, конечно, сохранилось, но кое-что всё-таки можно было перехватить: помогали старые, хорошо налаженные связи. Вот и Семён Александрович никогда не забывал свою благодетельницу: Нина Андреевна снабжала его редкими таблетками от желудочных болей.
Семён Александрович, кажется, специально её поджидал. Только вошла в кондитерскую, как он рядышком возник. Ну что тот джинн из волшебной лампы: ничего не было, пустое место и вдруг нате вам – Семён Александрович, вполне материальный, этакий сбитый, бело-розовый крепыш, никакое солнце его не берёт: другие смуглеют, чернеют, а он лишь краснеет слегка. Видно, у него кожа другая, не такая, как у всех. Писаным красавцем он никогда не был. Но Нина Андреевна, впрочем, уже давно поняла: иной мужчина и ростом вышел, и глаз от него не отвести – орёл, а в койке – тишина и вечный покой. К Семену Александровичу это не относилось. К нему очень даже подходила поговорка: в тихом омуте все черти водятся. Правда, может, и он уже угомонился? Орлы ведь тоже стареют.
Нина Андреевна вспомнила, как лет шесть назад расфыркалась на Семёна: “ Говорят, ты на эту профурсетку из “Интуриста” глаз положил. Не отнекивайся! Люди всё видят, ничего не скроешь. Она тебя на шестнадцать лет моложе. Дочка! Вот помянешь моё слово: попользуется, вытянет денежки – и даст от ворот поворот. Это я, как дура, запросто так с тобой, старый хрен, валандаюсь…”
Семен Александрович крепко обиделся, но всё-таки остался с Ниной Андреевной вроде как в друзьях-приятелях. Иногда приносил цветы, посылал коробки конфет и пирожных, но при этом будто стеклянную стену установил, разбивать которую никто из них не желал. Да и делать это было незачем: у каждого – своя жизнь, и менять ничего не хотелось.
Когда хоронили Антона, мужа Нины Андреевны, то Семён Александрович прямо на кладбище сказал ей:
- Ты как в воду глядела. Она ушла от меня…
- Кто? – не поняла Нина Андреевна.
- Та, что нас развела…
- Побойся Бога, - ответила Нина Андреевна. – Я с Антоном прощаюсь, а ты мне о какой-то бляди плачешься.
- Любил я её.
- А я – его!
Может, она и вправду любила только Антона, хотя относилась к нему, как к чему-то обязательному, без чего никак не обойтись. Обычно он оставался в тени её вольнолюбивой и пылкой личности. Оснований для ревности она давала предостаточно, и пару раз ей пришлось являться на работу чересчур законопаченной тональным кремом и в черных очках.
Антон был не очень нежен и, к тому ж, прижимист: ни за что просто так букет цветов не принесёт, только к праздникам, причём, всегда – розы. Её любимые темно-красные, почти чёрные розы. Но порой на него что-то находило: соберёт свои заначки и вдруг купит кольцо или серьги, а в последние годы он бегал по художественным салонам и, не торгуясь, брал картины. Странные такие картины: изломанные линии, нечёткие силуэты, грубые, почти карикатурные фигуры; коровы с глазами ангелов, пронзительно одинокие стаи птиц в сером, холодном небе; листья, похожие на ссохшиеся ладони, всякие жучки-паучки...
В этих картинах Нина Андреевна никакой красоты не видела. Они вызывали у неё смутное беспокойство и тревогу, будто потеряла что-то очень важное и никак не вспомнит, что именно.
Антон, однако, в тех картинах не ошибся. Художник уехал за границу и вдруг сделался там модным, знаменитым и очень дорогим.
Года два тому назад Нина Андреевна достала из почтового ящика длинный конверт, облепленный пёстрыми марками. Письмо было напечатано на прекрасной тонкой бумаге, и когда соседка-учительница перевела его, то с Ниной Андреевной чуть плохо не стало: нью-йоркский коллекционер предлагал за три работы художника столько долларов, что их хватило бы на безбедную жизнь лет на двадцать, не меньше.
Но Нина Андреевна в деньгах пока не нуждалась, к тому же скумекала: если сейчас такие суммы предлагают, то лет через десять, глядишь, картины и вовсе золотыми станут. Так что пусть себе висят в прихожей!
Антон её любил. И она, оторва, пользовалась этим без всяких угрызений совести. Правда, иногда он её спрашивал:
- Новую шляпку купить не хочешь?
- Нет. А что?
- Да так, - усмехался Антон. – Когда у тебя появляется новая шляпка, мне всегда кажется: ты немножко другая и чуть-чуть чужая…
Конечно, он был, как всегда прав: каждая новая шляпка – это вещь не случайная. Нина Андреевна испытывала просто непреодолимое желание обновить головной убор, если у неё появлялся очередной воздыхатель.
Никто не знал, как её голова раскалывалась от беспокойных мыслей, боязни, переполнявшей радости, страха, неутолённого любопытства, азарта игры и Бог знает от чего ещё, - и всё это до тех пор, пока её “химку” не прикрывала очередная шляпка: или романтически-мечтательная с лентами и кружавчиками, или с загадочной вуалью, или простенькая из цветной соломки, или строго-аристократическая, или нечто экстравагантное, напоминающее по форме тюбетейку или таблетку.
Каждая шляпка была вроде как эмблемой чувств, “визитной карточкой” возникших отношений. И если кто об этом и догадывался, то только хронически одинокая Римма Петрова, её преданная подруга.
Очередная новая шляпка была по счёту девятнадцатой, и купила её Нина Андреевна, смешно сказать, ради Семёна Александровича. Вторая шляпка для одного и того же мужчины!
В беспокойной жизни Нины Андреевны такого ещё не бывало. Уходя, она всегда уходила гордо и навсегда, и не дожидалась, когда её попросят закрыть за собой дверь – прихлопывала её сама. И никто не мог остановить её и вернуть, потому что она была по-своему мудрой и отчаянной женщиной: всё хорошее когда-нибудь кончается, а потому не прозевай надвигающийся дефицит чувств и принимай меры.
Она не выносила ссор, попрёков, разбирательств, пустых хлопот, и никогда, ни за что не бросила б своего Антона, даже в мыслях этого не держала: он был надежный, сильный и крепко к ней привязан, а все остальные – это так, для куража, разнообразия и полноты ощущений.
Та девица из “Интуриста”, пригревшаяся возле Семёна Александровича, как-то мало занимала Нину Андреевну. В себе она была уверена и если бы захотела, то эта профурсетка испарилась бы как мираж и наваждение, а Семён Александрович ещё бы и на коленях каждый день стоял. Ох, отвела бы душу, так и сунула б букет цветов меж золотых его зубов: ешь, пакостник, давись своими гвоздиками! Но зачем? Он ей наскучил.
И вдруг – столько воды утекло! – позвонил и, будто ничего не случилось, сказал:
- А мне приснился сон. Ты была в голубом платье и с красной розой в руке. Я так давно тебя не видел, а тут – такой сон…
- Но у меня нет голубого платья. Я не люблю этот цвет. Ты забыл?
- Не забыл. Но красная роза – эмблема любви.
- Да уж…
- Может, нам стоит встретиться?
- Не знаю, - как можно равнодушнее ответила Нина Андреевна, а у самой сердце так и зашлось ходуном. Какое странное совпадение! На днях от нечего делать перебирала старые фотографии и на одной увидела Семена Александровича, даже нет, не всего его, а только спину: он как раз уходил, когда фотограф щёлкал всю их компанию. И таким одиночеством повеяло от его чуть сутуловатой фигуры, что Нина Андреевна даже расстроилась: считала, что Семён – это воплощённая самодостаточность, а вот поди ж ты…
Кажется, это была та вечеринка, на которой Семён что-то пытался ей сказать, но она, увлеченная Володей с телевидения, хохотала как сумасшедшая, сыпала заранее выученными остротами, пролила красное вино на платье, и снова смеялась, и не обращала никакого внимания на отставного своего возлюбленного.
А этот Володя, кстати, не стоил испорченного платья: как ни сводила его пятновыводителем, как ни старалась, оно лишь больше расползлось, из розового в жёлтое превратилось, и никакая химчистка не захотела помочь: «Вещь безнадёжно испорчена», - отвечали приемщицы. Ну, а телевизионщик этот слабаком оказался. Как уж она его ни заводила: и массаж головы ему делала, и всего обцеловывала, и даже ласкала ртом то, что у него ниже живота, но эта вялая, сморщенная, будто перемороженная висюлька не хотела реагировать, а Володя, лениво поглаживая её по затылку, вздыхал, сволочь:
- Не любишь ты меня, милая. Не хочешь полностью взять. Ну, попробуй, порадуй меня. Мне нравится, как ты обхватываешь его губами и медленно-медленно втягиваешь внутрь…
Фу, пошлость какая! Володя комментировал каждое её движение, будто репортаж с футбола вёл:
- Язычок быстро скользит по стволу члена, губки причмокивают… Ооооооооо! Пальчики правой руки ласкают основание члена, левая рука занята яичками…
Тьфу! Как она не поняла сразу, что Володе скучно с ней. А ведь она, между прочим, даже мужу этого не делала. Володя был первым. Очень уж ей хотелось, чтобы этот красавчик взбодрился, и чтобы ему с ней было хорошо. Но он лишь позволял себя любить, а сам особо не напрягался. Ей даже казалось, что все его бурные романы, о которых шушукались львицы города Ха, - это нечто обязательное, повышающее его имидж. На самом деле ему никто не был нужен. А Семён решил, что у неё с Володей настоящая любовь. И не стал мешать. Вот дурашка-то!
И вот она теперь в кондитерской. Зеркала, прозрачное стекло, дымчатые вазы, цветы – всё сверкало и благоухало, и все эти пирожные и торты в витринах, умело подсвеченные снизу, создавали особую атмосферу уюта и шика.
- Чудо как хорошо! – изумлённо шепнула Нина Андреевна. – Рэкетиров не боишься? К такому местечку они, как бабочки к огню, слетаются…
- Чепуха, - сверкнул золотом зубов Семён Александрович. – Я никого не боюсь. Кроме тебя.
- Что, такое пугало?
- Это, может, и не оригинально, но ты для меня как шампанское, которое неожиданно бьёт в голову…
- Пробкой? – уточнила Нина Андреевна и тут же поняла, что переиграла: Семён не любил глупого кокетства.
- Это тебя твоя шляпка не только от пробки, но и от пули защитит, - неловко пошутил Семён Александрович. – А я свою лысину ничем не прикрываю. Не люблю…
В его глазах сверкнули холодные льдинки – значит, злится. Но шляпку всё-таки оценил: сказал, что к лицу, и сразу видно – дорогая, не ширпотреб. А потом, как бы между прочим, заметил, что устал от одиночества, хочется покоя, уюта, и чтобы в доме была хозяйка.
Нина Андреевна поняла, к чему он клонит, но на всякий случай решила этого не показывать, хотя – кто бы мог подумать! – сердце так и запрыгало веселой канарейкой по жердочкам грудной клетки.
“ Дура престарелая”, - обругала она себя, но ничего не могла поделать со сладким томлением, перехватившим горло. Это показалось ей даже противоестественным: пора грехи замаливать, благочестие и все добродетели вспомнить, может, наконец сходить в церковь – некрещёная ведь, прости Господи, а вдруг да существует загробная жизнь? Неохота в пекло угодить. А крестик, может, спасёт, а?
- Ладно, - сказала Нина Андреевна. – Ты мне помог сэкономить на объявлении в газету. Я уже и текст сочинила, очень простой: “Дама возраста элегантности с массой недостатков и кучей достоинств ищет спутника жизни”.
- Шаблонно, - поморщился Семен Александрович. – Никто не клюнет, разве что какой-нибудь бомж. Солидная женщина должна писать точнее: “ У состоятельной вдовы – работающей пенсионерки есть всё, кроме любви…”
- Ну ты и зануда, - обиделась Нина Андреевна и даже ногой топнула, ручкой всплеснула. Но всё, однако, уладили флакончик духов “Фиджи” и обещание подарить кольцо с сапфиром.
Нина Андреевна отвыкла от присутствия в доме ещё одного человека и потому время от времени конфузилась. То постель не заправит – утром дорога каждая минутка, некогда, да и кто увидит эти смятые простыни? То кучу посуды в раковине оставит. Она обычно перемывала её, когда не оставалось ни одной чистой тарелки. И пол мыла раз в неделю. Дверь в туалет никогда за собой не защёлкивала, а тут только усядется, как Семён входит. Сначала он молчал, мрачнел, а потом бурчать стал.
Нина Андреевна, по правде говоря, тоже была не в восторге от некоторых его привычек, например, есть перед телевизором и одновременно читать “Приамурскую звезду”, главную местную газету. И не из-за того сердилась, что под креслом рос холмик крошек, а потому что ей хотелось поговорить. Он отвечал невпопад: “да – нет”, рассеянно кивал, а если и оживлялся, то для того, чтобы прокомментировать какую-нибудь заметку.
Самое интересное, так это то, что Нина Андреевна уже через месяц спрашивала себя, на кой ей ляд всё это нужно: не высыпаться из-за богатырского храпа Семена Александровича, тратить время на стирку его трусов и носков, как будто нет других более интересных занятий. Она, кстати, рассчитывала, что будет обласкана, наслушается разных нежных слов и, по крайней мере, хотя бы ощутит в постели тепло другого человека. Но Семён Александрович спать ложился поздно, когда она, как истинный жаворонок, уже смотрела если не третий, то второй сон – точно.
Утром добудиться Семена Александровича было почти невозможно. Но Нина Андреевна догадалась поставить будильник под стеклянный колпак. Ужас, какой получался трезвон!
Семён Александрович, с одной стороны, вроде как поселился у Нины Андреевны, а с другой – вроде как и нет: иногда оставался ночевать в своей квартире, никаких вещей из неё не перевозил, и не смотря на явные намёки, что старенький «Шарп» плохо показывает, новопоселенец никак не хотел понять, что как нельзя кстати оказался бы его новенький японский телевизор «Сони» с большим экраном.
В конце концов, Нина Андреевна решила, что он жмот и ничего путного из их союза не выйдет.
Проводив однажды утром Семена Александровича на работу, она собрала его белье, бритву, зубную щетку и другие мелочи в полиэтиленовый пакет. Хотела положить туда же и дорогой французский одеколон, но раздумала: пусть останется, вроде как воспоминание. Да и самой пригодится: аромат у него приятный, можно вместо дезодоранта под мышки брызгать. Хоть какая-то от Семёна польза.
- Что это? – спросил Семён Александрович, увидев пакет. – Отставка?
Нина Андреевна, выпившая для храбрости полбутылки “Кристалла”, сунула в зубы сигарету “Президент” и нахально чиркнула зажигалкой.
- А что? – сказала Нина Андреевна, выпуская дым колечками. – Не понятно?
- Не совсем, - ответил Семён Александрович и сморщился: Напилась, да? И эти сигареты… Ведь договаривались: приспичит – кури на кухне.
- Надоело! – Нина Андреевна подбоченилась левой рукой, а правой провела перед носом Семена Александровича дымящимся “Президентом”. – Или я уже и не хозяйка в собственном доме? Что хочу, то и делаю…
- У тебя какие-то неприятности? – Семен Александрович попытался заглянуть в её глаза, но Нина Андреевна засмеялась и с размаху плюхнулась в кресло у телефонного столика. Сиденье под ней прогнулось, стягивающая сетка лопнула, издав оглушительный звук: пу-у-ук!
Нина Андреевна вскочила и, швырнув недокуренную сигарету в пепельницу, подбоченилась уже обеими руками:
- Неприятности? Да, неприятности! – закричала она. – Из-за тебя, дорогой! Не было тебя – их тоже не было.
Ошарашенный такой логикой, Семён Александрович молчал. А Нина Андреевна, распаляясь, продолжала голосить:
- Дура я, дура! Размечталась: будет мужчина – проблем не станет. А ты даже ни одного гвоздя не вбил!
- Куда? – удивился Семён Александрович. – Ты мне ничего не говорила…
- Молчи!
- Да что случилось?
И тут Нина Андреевна выдала:
- Ничего! Ничего у нас с тобой не случилось. Мало того, что по дому ничего не делаешь, так ещё и в постели…
- Молчать! – взревел Семен Александрович. – Это не только моя проблема!
- Да? – Нина Андреевна язвительно хмыкнула. – Да я уж перед тобой и так, и этак, а у тебя одна мелодия: “Что-то устал я сегодня ”, - она прищурилась и, покачав головой, не сказала – припечатала:
- Импотент!
Семён Александрович обиделся и наговорил дерзостей; Нина Андреевна в долгу не осталась, и так они бы ещё долго пререкались, если бы с вешалки не упала шляпка. Просто Семён Александрович слишком темпераментно размахивал руками и нечаянно её задел.
- Ах! – воскликнула Нина Андреевна и, подхватив шляпку, прижала её к груди. – Чуть не затоптал самое лучшее, что у меня есть. Слон!
Семён Александрович неожиданно успокоился, прошёл в комнату и сел на диван. Нина Андреевна робко заглянула в дверной проём:
- Что, сердце прихватило?
- Пустяки, - отмахнулся Семен Александрович.
- Может, дать таблетку валидола?
- Знаешь, наши проблемы решила бы совсем другая таблетка, - сказал Семен Александрович и неловко улыбнулся. – “Виагра” называется…
- Что ж ты раньше-то молчал?
- Думал, что в нашем возрасте это уже не обязательно…
- Нам рано жить воспоминаниями! – воскликнула Нина Андреевна и, водрузив шляпку на голову, закружилась перед ним. – Какие наши годы, дорогой!
У русских женщин от любви до ненависти один шаг, но, бывает, от ненависти до любви – ещё меньше, особенно, если есть надежда, что этот истукан, это чудовище, трутень, бесчувственный чурбан, сидень телевизионный всё-таки наконец расчувствуется.
“Виагра” стоила дорого. Нина Андреевна прикинула: если взвесить эту голубоватую таблеточку, то по стоимости она, пожалуй, потянет как золотая. Если не больше.
Если бы “Виагра” была в её аптеке, то Нина Андреевна уж как-нибудь бы изловчилась, что-нибудь придумала, чтобы взять эти таблетки если не задарма, то хотя бы по себестоимости. Однако даже на базе межаптечного объединения их не было. Вышестоящее начальство, видно, не относило “Виагру” к жизненно важным лекарственным средствам. Но зато её продавали в одной коммерческой аптеке, которой владела бывшая сослуживица Нины Андреевны. Просто удачно вышла замуж. Хотя все думали, что неудачно: её муженёк, отсидев в тюрьме три года за мошенничество, торговал в овощной палатке на рынке – ну, пара ли симпатичной дипломированной провизорше? А он вдруг выбился в люди. Ни в жизнь не догадаетесь, на чём. На куриных окорочках! Как-то подсуетился, заключил выгодный контракт с американской фирмой, говорят, не без помощи местных “авторитетов”. Но мало ли что говорят! Зато купил муженёк своей любимой Олюшке небольшую, уютную аптечку, где она стала полновластной хозяйкой.
С Олюшкой у Нины Андреевны были кое-какие деловые связи. Ну, например, поступала Нине Андреевне партия анальгина или парацетамола – прямиком с завода, без всяких посредников, цена – просто смешная, таких уже и не бывает. Ну и почему бы всё это целиком не переправить той же Олюшке? И каждая свою выгоду имеет!
В общем, Ольга помогла с “Виагрой”. Деньги, конечно, взяла, но по-божески, чтобы хоть мало-мальски покрыть свои расходы: не бесплатно же посредники везли эти таблетки аж из Калифорнии.
Семён Александрович, увидев “Виагру”, несколько смутился, но после сытного ужина как-то повеселел и даже стал напевать громовым голосом своё любимое:
- “Никто не сравнится с Матильдой моей…”!
- Ну и как? – спросила любшая подруга Римма Петрова.
- А никак, - сказала Нина Андреевна. – Результат нулевой!
- А трезвону-то по всему белу свету: ах, “Виагра”, ух, “Виагра”, ох, “Виагра” ! – ехидно сморщила свою и без того обезьянью мордочку Римма. – Может, он что-то не так сделал? Ну, до еды таблетку выпил, а надо, допустим, после еды…
- Да всё он делал, как надо! – рассердилась Нина Андреевна. – По инструкции! Лежим пятнадцать минут – ничего, полчаса – ничего, я уже Маринину дочитала и заново начала – ничего! А через час Семён захрапел…
- Значит, Ольга тебе подделку всучила, - решительно заявила Римма. – Вот бестия мафиозная!
- Нет, клянётся, что на других мужиках проверено: всё отлично, - сказала Нина Андреевна. – Может, Семён – исключение?
- Ну да! Тот ещё ходок был. Тебе что, память отшибло?
- То давно было…
- Слушай, а может, у него в организме совсем не осталось нейропептидов? – осенило Римму. – И недостаточно амфетаминов, а?
- Забудь про свою химию! Тут – любовь, а не химические реакции. Поняла?
- Хочешь – верь, хочешь – не верь: любовь – это исключительно химический процесс, - Римма поправила свои круглые очочки и от волнения шмыгнула носом. Она так всегда делала, когда хоть в чём-то чувствовала превосходство над подругой.
- Ерунда!
- Нет, ты не спорь, - вскинулась Римма. – Что вызывает любовный полёт души? Эти самые нейропептиды и вещества, сходные с амфетаминами! Соединяясь, они вызывают в организме что-то вроде аврала. А люди думают: о, взрыв страсти! Ах, любовь! И ведь действительно: человек опьянён, но не любовью, а всего-навсего амфетаминами. Недаром они относятся к классу лёгких наркотиков…
- Ну, начала лекцию читать! – растерянно сказала Нина Андреевна. – Ты такая занудливая и перед студентами? Они тебя с твоими амфетаминами не освистали ещё?
- В отличие от тебя сидят с раскрытыми ртами, - обиделась Римма. - Уж они-то знают, что торнадо, именуемое страстью, зарождается именно на химической фабрике организма. Это всего-навсего амфетаминовая зависимость, поняла?
- Пусть твои лабораторные мыши это понимают, - отрезала Нина Андреевна. – А я – человек, и у меня в отличие от них душа имеется. А ты всё к своей химии сводишь…
- Ты будешь смеяться, но мышки очень даже умеют чувствовать: какого-то самца и на дух не переносят, нос воротят, а к другому – так и рвутся, хоть он на них и внимания не обращает, - сказала Римма. – У мышек тоже есть любовь…
- Амфетаминовая? – язвительно улыбнулась Нина Андреевна. – Но Семён – то не мышь!
Римма надулась и замолчала. Она всегда считала, что наука может объяснить всё на свете, даже то, что, кажется, не поддаётся никакой логике. И всю свою жизнь вдалбливала это своим студентам.
На кафедре химии Римма Ильинична считалась блестящим специалистом, публиковала в научных журналах до двух десятков статей в год, с утра до поздней ночи самозабвенно колдовала над колбами-ретортами, что-то высчитывала на компьютере и спать ложилась не иначе, как с охапкой книг и ксерокопий.
За всю жизнь лишь несколько раз вместо научной литературы в её постели оказывался какой-нибудь приблудный автор монографии или статьи, поразившей её воображение. Но они, как правило, были женатыми, скучными и не такими интересными, как их тексты. Во всяком случае, выходили не полновесные романы, а, скорее, краткие конспекты. Римма докладывала о них Нине Андреевне более определённо: “Всё, подруга, опыт завершён. Результат отрицательный!”
Нина Андреевна в этом и не сомневалась. Если бы Римма почаще смотрела на себя в зеркало и делала соответствующие выводы – ну, за кожей бы следила, на косметичку и массажистку денег бы не жалела, - то, может, нашёлся бы какой-нибудь доброволец, чтоб надолго вытеснить умные книжки из аккуратной постели этой старой девы. А так что ей оставалось делать? Уйти в науку, как в монастырь, и потихоньку там скукоживаться и подвяливаться - как сухофрукт. Толку-то, что она выбилась в профессора, если так и не пожила всласть, курочка нетоптаная!
- Ладно, не дуйся! – сжалилась Нина Андреевна. – Ты, профессор, конечно, права. Но какая, скажи, пожалуйста, может быть любовь в нашем-то возрасте!
- Может! – Римма азартно тряхнула своими кудельками и сверкнула бирюзой глаз. – Гёте в старости влюбился в молоденькую, и – представляешь? – у них было даже это, - она смутилась и слегка порозовела. – А Мольер, говорят, вообще скончался во время любви…
- Гёте, Мольер… Да это ж титаны! А у Семена только брюхо титаническое, - вздохнула Нина Андреевна. – Мне от него если что и нужно, то только гормоны…
- Нина, что ты такое говоришь? – всплеснула руками Римма. – Ужасно!
- Ничего ужасного, - спокойно сказала Нина Андреевна. – Про свои амфетамины мне все уши прожужжала, а сама не знаешь такого пустяка: без мужских гормонов женщина засыхает…
- Ты всегда относилась к своим мужикам как потребительница, - покачала головой Римма. – Только брала, брала и брала! А взамен – шиш…
- Что, завидуешь?
- Жалко мне тебя, - простодушно сказала Римма. – Мужиков у тебя было много, а что такое настоящее чувство – не знаешь…
Нина Андреевна хотела уесть подругу замечанием относительно её опыта чувств - с гулькин нос, не больше, но что-то её остановило. Может, эта монашка отчасти права. “Ведь я и в самом деле не сходила с ума, не резала вены, не кидалась, как Анна Каренина, под поезд, зачем это надо? - подумала Нина Андреевна. – И никто из моих голубков не может похвастать, что ушёл от меня сам. Отставку всегда давала я…”
- Послушай, - сказала Римма. – Я слышала, что у Семёна какие-то неприятности. Он то ли заложил, то ли сдал свою квартиру в аренду, чтобы долги заплатить. Что случилось-то?
Нина Андреевна ничего такого от Семёна Александровича не слышала. Но, немного подумав, всё-таки решила, что дыма без огня не бывает, а сплетни просто так не возникают. Её староватенький бой-френд последнее время что-то нервничает, хмурится, мечется и бормочет во сне. Она думала, что он переживает осечку с этой “Виагрой” и старалась не донимать его расспросами.
- Интересно, кто эти сплетни распускает? – спросила Нина Андреевна. – Его кондитерская на весь город славится! Какие могут быть долги, милочка?
- Да у нас, на кафедре, и слышала, - бодро сказала подруга. – Семён будто бы скрывал доходы, какие-то налоги не заплатил… Ну, я в этом ничего не понимаю.
- Не понимаешь, а говоришь…
- Знаешь, об этом даже в газете писали, - сказала Римма. – Не совсем чтоб про одного Семёна, там был целый список разных предприятий, и Семёнова кондитерская упоминалась.
- Что ж он мне-то ничего не сказал? Вот так история!
Любшая подруга отхлебнула кофе, изобразила на лице сострадание и, ухватив своей цепкой лапкой запястье Нины Андреевны, преданно его сжала. Она всегда подчёркивала свою бескорыстную дружбу, за что и перепадали ей кое-какие подарки: то книги, то уцелевшие тарелки из разбитого сервиза, то платья и кофты, надоевшие Нине Андреевне, а года два назад – даже мутоновая шуба, ношеная, правда, но ещё вполне приличная.
- Может, Семён задумал обвести тебя вокруг пальца, а? – робко сказала Римма, успокаивающе поглаживая Нину Андреевну по руке. – Зачем он непременно хочет узаконить ваши отношения? Станешь его супругой – значит, имущество будет общим …
- Что за чушь ты несёшь! – рассердилась Нина Андреевна. – Нет сейчас таких законов! Тебе, как интеллигентной женщине, это надо бы знать…
- Сама подумай: если у него большие долги, значит, он должен с ними как-то расквитаться. Нет, неспроста он с тобой расписаться задумал…
- Чтобы по наследству получить всё моё имущество, - продолжила её мысль Нина Андреевна. – Так я, милая подруженька, отправляться на тот свет не собираюсь. И расписываться пока погожу…. Думай, что говоришь!
- А я думаю… За тебя переживаю.
- Ты не за меня переживаешь! – прикрикнула на неё Нина Андреевна. – Боишься, что Семён не разрешит отдавать тебе ненужные вещи...
- Я не корыстная, - Римма блеснула бирюзовыми глазами и поджала тонкие губки. – Как ты смеешь меня унижать?
- Ой, какие мы, профессора, гордые! – Нина Андреевна язвительно покачала головой. – А кто, интересно, в прошлый раз ополовинил мою пачку “Парламента” и даже спасибо не сказал?
- Всё, я ухожу, - вскочила Римма. – И ноги моей тут больше не будет!
- Скатертью дорога!
Нахлобучив лиловый беретик и подоткнув подмышку сумку, Римма сама справилась с многочисленными дверными запорами, но прежде чем выйти, обернулась и гневно выпалила:
- Нимфоманка престарелая!
- Монашка недотраханная! – не осталась в долгу Нина Андреевна.
Очень она обиделась за эту “нимфоманку престарелую”. Вот идиотка Римка! “Французы говорят: “Стареют, когда хотят”, - успокоила саму себя Нина Андреевна. – А за эту нимфоманку ты мне ещё ответишь!”
Ссорились они часто. Обычно несколько дней обе и слышать друг о друге не хотели, но проходило какое-то время и подруги начинали тосковать. Первой на перемирие всегда пускалась более покладистая Римма, а Нина Андреевна, не желая сдаваться сразу, для острастки мрачно дулась, буркала, тянула паузу, но, в конце концов, милостиво разрешала подруге заглянуть на огонёк. Так что их очередная ссора была ничем не примечательной.
Нина Андреевна, захлопнув за подругой дверь, пошла в комнату и взялась за вязание, которым обычно успокаивала расшалившиеся нервы. Спицы, однако, не слушались её рук, и Нина Андреевна, вздохнув, решила поставить корзинку на нижнюю полку журнального столика. Ощетинившись спицами и крючками, она никак туда не лезла, но Нина Андреевна поднатужилась и втолкала-таки ее на место. С полки упал на пол серый альбом с позеленевшей от старости витиеватой, с росчерком, надписью “Фото”.
Эта надпись когда-то ярко блистала золотом, а под ней красовалась голубая роза. Не настоящая, а искусственная: её Нина Андреевна сделала сама из шелковой ленты. Теперь эта роза напоминала нелепую скомканную тряпицу.
Нина Андреевна провела указательным пальцем по обложке альбома, и оказалось, что она не серая, а густо-зелёная, как листья лопуха. Но идти на кухню за тряпкой, чтобы смахнуть многолетнюю пыль, ей было лень, и она поступила просто: расстелила оказавшуюся под рукой газету и положила на неё альбом. Не смотря на все её предосторожности, над альбомом воссиял легкий золотистый нимб: пыль весело заплясала в лучах заходящего солнца, и Нина Андреевна громко, от души чихнула.
В альбоме были собраны детские снимки Нины Андреевны, переложенные фантиками от конфет – “Счастливое детство”, “ А ну-ка отними!”, “Мишка на полюсе”, “Плодово-ягодный букет”, “Пилот”…
Она повертела пестрое “Счастливое детство”, усыпанное кубиками, пирамидками и смеющимися солнышками. Эти конфеты почему-то всегда попадались ей только в новогодних подарках. Причём, на тонком слое шоколада обычно проступало что-то вроде седины, а твёрдое нутро конфеты с трудом поддавалось зубам, и девочка Нина бросала “Счастливое детство” в горячий чай – вместо сахара. Напиток получался приторным, и от него несло чем-то кислым, затхлым.
Вот она, зайка-Нина, стоит под ёлочкой с бумажным кульком в руке и восхищенно взирает на портрет Иосифа Виссарионовича. Только что вместе со всеми она скандировала: “За детство счастливое наше спасибо, товарищ Сталин!” А потом отец велел ей не моргать и прежде чем щёлкнуть затвором своего трофейного фотоаппарата долго крутил диафрагму объектива, что-то высчитывал, ругал освещение и, делая страшные глаза, махал руками: “ Не шевелись! Стой, где стоишь! Не моргай!”
Странно, но снимки от времени не пожелтели, а как-то поблекли, утратили чёткость, размылись, и некоторые детали, особенно мелкие, либо совсем исчезли, либо угадывались с трудом. Наверное, у отца был плохой закрепитель. Кислый фиксаж он готовил сам, жалуясь на качество химических реактивов и их вечный дефицит.
А вот ещё снимок: Нина на берегу реки – тощая, в широких трусах, напоминающих “семейные”. Господи, страх божий… Надо же, как детей одевали!
Ту речку с ласковым именем Кия Нина Андреевна помнила хорошо. Она была неглубокая: курица вброд перейдёт, на берегах – кудрявые ивы, высокие тополя, заросли рогоза и камыша. Ребятня весело галдела и плескалась, отчего сонная и теплая речка сердилась, всплескиваясь серебристыми волнами. Они набегали на песок и впитывались в него. А посередине Кия всегда оставалась ровная и спокойная, лишь изредка выпрыгивали шаловливые рыбки или, касаясь грудкой воды, пролетал зимородок. Нине очень хотелось сплавать туда, на середину реки. Но, во-первых, пловчиха она была никакая: по-собачьи подгребая руками, могла продержаться от силы пару минут, а во-вторых, местные ребята её напугали: там, мол, полным-полно раков, во-о-от таких, огромных, так и хватают клешнями за пятки! А у берега в чистой воде всё было хорошо видно: и разноцветные камушки, и стайки мальков, и какие-то лохматые водоросли, и, конечно, раки-забияки. Мальчишки научили Нину запросто их ловить: выследив рака, надо было осторожно опустить в воду ладонь и двумя пальцами ухватить его за спинку. Рак начинал бить хвостом, угрожать клешнями, но вырваться из руки уже не мог.
Другая карточка была чуть получше: она и Римма, обе черноликие, белозубые, в майках и шароварах. Тогда все – и девчонки, и мальчишки – ходили в шароварах и тюбетейках. Мода была такая.
- А это кто? – саму себя спросила Нина Андреевна. – Антон? Ну да, конечно! Он ходил за нами с Риммой как привязанный. А мальчишки дразнили его: “Бабник, бабник!”
Вот они, две подружки, стоят лицом к лицу, подавая друг другу руки, будто здороваются. А из-за спины Нины выглядывает конопатый Антон и, смеясь, выставляет над её головой два пальца – делает “рожки”. О, как тогда его ругал отец: “Выскочил из кустов как чертёнок из табакерки! Такой снимок испортил, паршивец…”
Антон, видно, ревновал Римму к Нине. В школе он вечно гонялся за ней, дергал за косички и ставил подножки, а однажды хлопнул по спине увесистой “ Математикой”. И тогда Римма громко, так, чтобы все слышали, спросила его: “ Антон, ты что, влюбился в меня?” – “Ой, дура!” – испуганно отпрянул Антон. “ А чего тогда лезешь? – сказала Римма. – Врешь! Влюбился!” – “Ещё чего, - ответил потрясённый Антон, - нужна ты мне, как собаке пятая нога!”
Мальчишки всегда стесняются выказывать свою влюблённость, а в те давние годы пацаны вообще считали западло дружить с “бабами”. Но Антон не мог пересилить это жуткое табу: его так и тянуло к Нине. А после объяснения с Римкой он стал – вот смех-то! - дергать за косички Нину. Верная подруга, конечно, поддела его: “Что, теперь в Нинку втюрился?” Антон моментально покрылся красными пятнами, потом побледнел, ничего не ответил и, дёрнув Нину за косу ещё раз, кинулся прочь. “Эй ты, бандит! Отдай бант!” - закричала ему вслед преданная Римка.
Оказывается, он умудрился сдёрнуть бант, который был сделан из широкой шёлковой ленты и закреплён на немецкой заколке. Теперешние пластмассовые бантики и цветочки, которыми девчонки украшают свои “хвостики”, чем-то напоминают то давнее мамино изобретение.
Нина пришла домой заплаканная. Мать, недолго думая, схватила её за руку и потащила в дом Антона. Он был дома один и, кажется, не на шутку перетрусил. Но мама кричать на него не стала. Очень спокойно, с достоинством она произнесла:
- Антон, я считала тебя мальчиком из порядочной семьи, а ты ведёшь себя как маргинал.
Нина независимо стояла с распущенными волосами – как русалка, и делала вид, что в упор не замечает этого противного Антона. И ещё очень гордилась своей интеллигентной мамой, которая никогда в жизни не оскверняла свои уста обычными ругательствами. Если она сердилась, то выкрикивала какие-то странные, непонятные слова: маргинал, сатрап, бастард, фуфель, олигофрен и что-то ещё, совсем уж не запоминаемое.
- Верни, пожалуйста, бант, - сказала мама. – И обещай, что больше делать так не будешь.
- Не буду, - промямлил Антон. Он вытащил этот злополучный бант из кармана и отдал его маме.
Нина чувствовала, что ему очень хочется взглянуть на неё, и, укараулив его взгляд, быстро – пока мать не видит – показала ему язык. Это был миг её торжества!
- А потом прошло много-много лет, - прошептала Нина Андреевна, - и однажды Антон вернулся из армии. Девочка уже не носила голубой бант и даже собиралась выйти замуж. Но тут на её пути снова появился Антон…
Она отложила фотоальбом в сторону и взяла в руки маленькое круглое зеркальце.
Нина Андреевна долго смотрела на себя, не замечая, как гладь зеркала туманится, тускнеет и сквозь её отражение проступает конопатая зеленоглазая девчушка с пышным голубым бантом. Восторженно, не отрывая взгляда, она смотрела прямо в глаза солидной дамы, застенчиво улыбалась и, кажется, силилась выговорить что-то очень важное. Может, она хотела напомнить, что Антон всегда видел в Нине Андреевне ту вздорную и, не взирая на страхолюдные “семейные” трусы, красивую девчонку с берегов реки Кии? Или совсем уж недетское хотела сказать. Например, о том, что настоящая любовь - всегда тайна, всегда скрыта от глаз посторонних, и если её выставляют напоказ, демонстрируют, хвастаются или о ней узнают другие люди, то она перестаёт быть любовью. А может быть, та девочка, вглядываясь в Нину Андреевну из туманной мути зеркала, всего-то и добивалась, чтобы твердь пола поплыла под ногами, и беспощадно, неумолимо навалился бы раскалённый лихорадочный бред. Как это было давным-давно, с Антоном, и только с ним, и ни с кем больше…
Но тут Нина Андреевна, очнувшись, вздохнула и положила зеркальце на стол. Скоро придёт Семен Александрович, надо убрать грязные кофейные чашки, вычистить пепельницу и не забыть засунуть в микроволновку окорочок – пусть подогреется. Что там эта профессорша про какие-то Семеновы проблемы болтала? Не бывает дыма без огня… Надо его расспросить, а то он и правда какой-то хмурый последние дни.
Может, у него и не получается ничего в постели, потому что другое на уме. Если что-то серьёзное, то вместе выход нужно искать. Что делать, если судьба снова свела их вместе? Он не может один жить, и ей нужно хотя бы ощущать теплое плечо рядом с собой. Да и как-то страшновато одной-то: проснёшься среди ночи – темнота, за стеклом окна что-то шуршит, тикает будильник, и кто-то ходит по коридору. Вот ей-богу, ходит! Она явственно слышала тяжелую, четкую поступь – будто солдат шаг чеканит. Но как только включала свет, так всё и прекращалось. Наваждение какое-то! С Семёном-то не так страшно, да и одинокой себя не чувствуешь…
Скорей бы Семён пришёл. Окорочок уже подрумянился под грилем, и кофе на всю квартиру пахнет…Так, ставим две тарелки, кладем вилки, ножи… А это что закатилось под салфетку? А, голубая таблетка “Виагра”! Надо её прибрать. Если Семёну не помогает, то, может, кому-нибудь продать? Чтоб добро даром не пропадало…
РОМАН
ГЛУПАЯ ПЕСНЯ О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ
А может, мне и вправду следует это сделать: встать лицом на восток или на север, как сказала Марго: это без разницы – на восток или на север, главное: медленно и глубоко вдохнуть («В живот вдохнуть, - уточнила Марго. - Выдохнуть три раза», и я удивился: «Как это – в живот?», а Марго нахмурила брови и махнула рукой: «Не ёрничай! Ты прекрасно знаешь, что мужики дышат животом. Глубоко-преглубоко вдохни…»), потом - встряхнуть несколько раз руками, сбрасывая негативную энергию («А откуда я знаю, энергия - негативная или позитивная, потому что нередко получается: то, что считаем плохим, оказывается хорошим…», и Марго снова рассердилась: «Не философствуй! Отключи свою дурацкую «черепушку», ни о чём не думай – плохая энергия выльется из тебя сама», - и я бы в ответ на эту её ремарку расхохотался, если бы у меня не было так паршиво на душе, а Марго всё-таки искренне старалась мне помочь – и я больше не стал обижать её своими подковырками).
После всех этих манипуляций нужно мысленно произнести: "Высоко-высоко надо мною льется спиралью мягкий Cвет. Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги («Интересно, если он проникает в ягодицы, то, значит, и в прямую кишку тоже, и ещё кое-куда… светящаяся задница – это интересно, но ещё интереснее святящийся член… Ну, почему мне надо всё опошлить? Что за человек я такой!»). Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Oвалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом".
Хоть убейте меня, не могу вообразить этот Свет и спираль из него. У меня нет воображения. Вернее, оно есть, но такие глупости не могу представить. Мне становится смешно. «Отнесись к этому серьёзно, - советует Марго. – Тебе нужно расслабиться и впустить в себя Свет, много-много Света, и тогда он откроет тебе глаза. А пока ты – слепой…»
Марго увлеклась какими-то восточными эзотерическими учениями, и ходит на медитации в клуб «Лотос» - вместо того, чтобы прыгать на дискотеках, бегать по салонам красоты, строить глазки парням. Она утверждает, что её посещает просветление и открывается смысл жизни. Правда, в чём он заключается, Марго не сообщает. Эти медитации для неё – всё равно что наркотик. Но я об этом ей уже не говорю, потому что не хочу, чтобы она сострадательно смотрела на меня и вздыхала: «Ты ничего не понимаешь…»
Я в самом деле ничего не понимаю. Ну, зачем мне воображаемый Свет? И зачем во время этой медитации я должен произнести слово "Любовь" и мысленно написать его перед собой буква за буквой: «Л-Ю-Б-О-В-Ь»? А дальше - вообще какая-то мистика… Надо сказать: "Справа от меня Михаил, слева от меня - Гавриил, передо мной - Уриил, позади меня - Рафаил, а надо мной - Божественная Шхина". И тогда я пойму, что такое любовь. Так утверждает Марго.
Ещё она говорит, что Шхина произносится с ударением на последнем слоге, и вообще – это женский аспект Бога, мало кто об этом знает, но именно Шхина открывает человеку смысл любви.
Шхина надо мной не витает. Она где-то очень-очень далеко от меня. Наверное, ещё и поэтому я не понимаю, что такое любовь. Произношу это слово – и ничего, пустая серая «картинка» или какие-нибудь глупости вроде двух целующихся голубков, ангелочек с луком в пухлых ручках, переплетённые тела в постели, парочка на берегу моря, но всё это – эскизом, штрихом, размытой акварелью, нечётко и невнятно, как лёгкий весенний дождик, внезапно сорвавшийся с безоблачных небес. Кстати, интересно: откуда он берётся, этот дождик? Чистый, ясный небосвод, ярко светит солнце, беззаботно чирикают воробьи, и вдруг откуда-то набегает одно-единственное облачко, совсем крохотное, и брызгает дождик – как лёгкий смех, как внезапная улыбка, как случайный взгляд. Может, это похоже на любовь?
Когда говорю «нож» или, допустим, «чашка» - представляю эти предметы, но когда говорю «любовь» - не знаю, что представить. А ещё совсем недавно знал. Или мне только казалось, что знал?
1.
Сергей не ожидал, что эта девушка сядет к нему за столик. Он всего лишь восхищённо подумал: «О, какая! Наверное, модель. Она, даже если сильно хочет пить, навряд ли закажет сок тут, под «зонтиками». Такие девушки в уличных кафе не сидят…»
Однако она взяла розетку с клубничным мороженым и маленькую бутылочку кока-колы. Оглядевшись в поисках свободного места, девушка наткнулась взглядом на глаза Сергея – прямо, в зрачки, и, почему-то смутившись, опустила ресницы, но тут же снова взглянула на него и легко улыбнулась:
- Извините, можно тут присесть?
Озадаченный её внезапным смущением, он решил, что выглядит, наверное, очень глупо: уставился на её ноги, и даже взгляда не успел отвести, смотрит и смотрит, как идиот, которому впервые попал в руки «Плейбой». Ну, и что она может о нём подумать?
- Да. Конечно, - ответил он и почувствовал, как краснеют кончики его ушей. Это с ним происходило, когда он испытывал внезапное смущение.
- Спасибо…
Девушка, придирчиво оглядев сиденье пластикового стула, опустилась на него и достала из сумочки зеленый томик. «Уолт Уитмен, «Листья травы», - прочитал Сергей название книги. Такая, кажется, была и у его отца, только другая – толстая, в суперобложке, с красивыми рисунками. Сергей вспомнил, как однажды предположил, что это книга о растениях, и, желая поразить биологичку дополнительными знаниями, снял «Листья травы» с полки. Оказалось – стихи, да ещё какие-то странные, ни на что прежде читанное, даже на «лесенки» Маяковского, не похожие. Ему было неинтересно вникать в текст – и он поставил книгу обратно на полку. И никогда о ней не вспоминал.
Соседка по столику, не обращая на него никакого внимания, сосредоточенно листала зеленый томик. Кажется, чтение захватило её полностью: она удивленно приподнимала брови, хмурилась, улыбалась, губы беззвучно повторяли какие-то особо понравившиеся строки. Мимо их столика прошел высокий белокурый парень и, заглядевшись на девушку, натолкнулся на тётку неопределённых лет, напоминающую сундук, поставленный на попа.
- Ну-ну! – гаркнула толстушка. – Полегче на поворотах!
Белокурый отпрянул от неё как от гремучей змеи. Сидящие в летнем кафе с интересом наблюдали, как тётя-сундук с достоинством прошествовала к самому дальнему столику и, отдуваясь, плюхнулась на стул.
Девушка, казалось, не заметила ни высокого блондина, ни тетки, и вообще она была где-то далеко-далеко, в мире высоких трав, пахучих цветов, старых яблонь, чьи ветви гнулись к земле от плодов, и над всем этим – синее бездонное небо, и легкие белые облака, и стайка птиц, и теплый ветерок, обдувающий пыльцу с ипомей и календул.
Сергею очень хотелось заговорить с ней, но девушка не выказывала ни малейшего желания хоть как-то обратить его внимание на себя. Ухватив прядь своих тёмно-каштановых волос, она задумчиво накручивала их на палец и, видимо, подчиняясь ритму читаемых строк, загорелой ладонью другой руки легонько постукивала по столешнице. Нервные, быстрые пальцы с бледно-розовым маникюром на аккуратно остриженных ногтях выдавали в ней музыкальную натуру: навряд ли можно играть на пианино или на гитаре, если у тебя длинные ногти - впрочем, и для компьютерной клавиатуры они также не подходят. А может, девушка работает в больнице, ну, скажем, медсестрой? У многих медичек тоже коротко остриженные ногти.
Запястье правой руки девушки обхватывал серебряный браслет, сплетенный, казалось, из паутины; ажурный, тускло поблескивающий на солнце, он при малейшем движении тихонько позвякивал подвешенным к нему колокольчиком.
«Оригинально, - подумал Сергей. – Колокольчики, по поверьям японцев, отгоняют злых духов. Или это не японцы, а какие-то другие азиаты считают так? У японцев, кажется, есть обычай: отгонять нечисть боем барабанов. Или всё-таки – колокольчиками? Чёрт! Наверняка не знаю. А так бы хорошо сейчас сказать ей что-нибудь умное про восточные традиции и всякое такое. Но лучше я помолчу, а то тренькну что-нибудь невпопад…»
Но больше, чем руки, его привлекало лицо девушки – живое, подвижное, покрытое ровным загаром. Прямо хоть на обложку модного журнала снимай!
Когда она подносила бутылочку с кока-колой к губам, то приподнимала подбородок, и он видел, как на её шее сквозь загар проступает голубая жилка. Девушка почему-то закрывала глаза, отпивая напиток, и Сергею казалось: на её веках сидит по бабочке – трепетные, они подрагивают фантастическими крылышками: таких густых и длинных ресниц не было ни у одной его знакомой. Нечто подобное он видел на фотографиях в журналах мод, которые валялись в комнате у Кати.
Вспомнив о Кате, он невольно поморщился. И как-то так получилось, что в этот момент девушка оторвалась от зеленого томика и взглянула на него. Глаза у неё были чайного цвета с лёгкой зеленью вокруг темных, глубоких зрачков.
Сергей, смутившись, отвел взгляд и нарочито небрежно достал из пачки «Парламента» сигарету, щелкнул зажигалкой и, прикуривая, скосил глаза на девушку: она уже смотрела не на него, а в книгу.
В отличие от многих своих приятелей, Сергей не умел знакомиться на улице, в кафе, автобусах и других местах, где, казалось бы, сама обстановка располагает к общению. Ну, чего, казалось бы, может быть проще знакомства в трамвае? Увидел мордашку посимпатичнее, протиснулся к ней и спросил какую-нибудь чепуху, вроде этой: «Вы не скажете, такая-то остановка когда?» Выслушав ответ, можно продолжить: «А вы тот район знаете? Там вроде как должен быть такой-то магазин … А что там ещё есть? О! Как вы хорошо знаете этот район! Случайно, не там живете?» Вот и завязалась беседа, а там, глядишь, девица позволит проводить себя до дома, телефончик оставит… Именно по такой нехитрой схеме знакомился с девицами Михаил – лучший друг Сергея, за что и был прозван Трамвайщиком.
«Ну, чего ты тушуешься? – смеялся Трамвайщик. – Думаешь, им не хочется с парнями знакомиться? Они тоже не знают, с чего начать. И если девчонка охотно продолжает начатый тобою разговор – значит, не прочь продолжить знакомство. А кто она такая, чем занимается, что любит или не любит – это ты потом узнаешь. Что, так неинтересно? А ты хочешь, чтоб она тебе сразу свою биографию рассказала и подала заполненную анкету: типа, люблю кофе капучино, отдыхаю в Приморье, хотя предпочитаю Канары, обожаю Тома Круза, но в мужья хотела бы обычного парня… Зачем тебе всё это знать, если ты хочешь просто перепихнуться? Ой-ой-ой! Какие мы романтичные, куда бы деться! Да брось ты эти свои прибамбахи насчёт любви и всякой романтики! Неужели Катька эту дурь так и не выбила из твоей дурацкой башки?»
Но думать о Кате ему сейчас совершенно не хотелось. Но и не думать о ней он не мог. Это были даже не мысли, а что-то такое особенное, похожее, скорее, на ощущения. Вот, скажем, случайно налипла на лицо паутинка, и ты машинально смахнул её, но кожа запомнила чувство чего-то липкого, теплого, шершавого – и ты время от времени проводишь ладонью по тому месту, на котором были тенета. А ещё случается так: говоришь с женщиной, смеёшься, пьёшь с ней, допустим, чай, а когда она уходит, начинаешь мыть посуду и вдруг видишь на краешке чашки след губной помады – он неожиданно напоминает о той, которая теперь где-то там, ах, в Где-То-Таме, но в то же время как бы и с тобой: слабый розовый отпечаток вызывает в памяти её лицо, улыбку, движения.
Сергей никогда бы не признался даже своему лучшему другу Трамвайщику, что порой бывает по-старомодному сентиментальным. Впрочем, он чувствовал, что и Мишка тоже лишь строил из себя крутого парня, для которого женщины мало что значат: их много, а он – один. Трамвайщик даже и внимания не обращал на своих однокурсниц – этих вечно оживленных, подвижных, лукавых девчонок, некоторые из которых даже были бы образчиками красоты, если бы они не умели замысловато материться и не пахли дешевыми сигаретами и одуряющими, до рези в глазах, дезодорантами. Правда, с парой-тройкой одногрупниц он всё-таки переспал, уж как-то так само собой получилось, да и куда деваться, если юные леди, не ведая стыда, вешаются на шею и, не смущаясь, расстегивают ширинку. Но поскольку секса у Михаила хватало и без них, отношения дальше постели не продвинулись, и девчонки, желавшие найти себе выгодную партию для брака, от него отстали.
Мальчик из обеспеченной семьи, он мечтал о чём-то особенном, и сам не знал, как это назвать – может быть, о любви неземной и чувствах вечных. Если бы он читал Чехова, Мопассана, Булгакова, аббата Прево, то, возможно, четче бы осознал свои стремления, но Миша, увы, художественную прозу не читал – он читал справочники по компьютерам, физике и химии, мужские журналы и газету «Молодая правда». Сергей, кстати, терпеть её не мог.
Ему почему-то казалось, что в ней собрались дамы и господа, которым уже за пятьдесят, но они по-прежнему считают себя молодыми, и почему-то думают, что нынешним юным интересно читать лишь о том, что ниже пояса. Потому они даже тогда, когда пишут, допустим, об отношениях двух заводов, непременно вынесут в заголовок что-нибудь, напоминающее о сексе – вульгарное, нарочитое, на грани фола. А ещё, похоже, там решили, что обыватель и дня не может прожить без Аллы Пугачёвой, Филиппа Киркорова, Бориса Моисеева, «Фабрики звёзд» и всякой попсни: чуть ли не в каждом номере заметки о них, и, кажется, отслеживается даже их самый тихий пук. Зато на тех, кто творит стоящую музыку, пишет настоящие книги, ставит классные спектакли - ноль внимания, ни гу-гу, нет их, а если есть, то пусть пасутся на зеленой травке, такие умные, интеллигентные, всё о высоком думающие, хотя по-настоящему высокое, и это даже малолетки знают, - это то, о чём поручик Ржевский в своих анекдотах рассказывает. А вы, мол, интеллектуалы педерастичные, заткнитесь со своим стремлением к вечно прекрасному, и оставьте все эти нравственные ценности, о которых так шумите, при себе – пусть хоть что-то и у вас будет, если нет ни денег, ни машины, ни своего кусочка «Челси» или яхты за девяносто миллионов рублей, по палубе которой разгуливают обнаженные сирены и русалки, и голос свой не возвышайте – хватит пугать народ обнищанием души, никто и не знает, что это такое – может, всего лишь какая-то бесполезная хренотень, атавизм, что-то вроде аппендикса, который организму не нужен, но, падла, иногда саднит. А зачем же лишний раз тревожить то, что может заболеть?
Наверное, журналюги считают, что нормальному среднестатистическому читателю все высокие материи - до лампочки, ему подавай слухи, скандалы, разборки, криминал, легкую и крутую эротику, короче – опускай подписчика как можно ниже, играй на его инстинктах, учитывай желание подглядеть в замочную скважину, и развлекай по-тяжелому.
«А я ведь до сих пор не знаю, что подумала Катька, когда увидела меня, - подумал Сергей. – Она посмотрела меня и почему-то закрыла глаза. А я посмотрел и сказал: «Вау!» Сам себе сказал. Глупое словцо «вау!», но и подумал-то я при этом дурацкое: ноги – от плеч, попа аккуратненькая, блондиночка, ох, хорошо бы с такой тёлкой завалиться на диванчик. Вот что я подумал. А лица как бы не увидел. Не увидел я её лица. Даже странно: за какие-то считанные секунды взгляд просканировал её фигуру, послал «отчёт» мозгу, а тот выдал решение: «Годится!» А лицо… С него, как говорится, воду не пить. Потом я всё-таки его увидел: симпатичное, глаза – яркие, карие, с чуть зеленоватым отливом - когда Катя злилась, они становились совсем зелеными, как у кошки, и я пугался этого. Но почему же, почему она закрыла глаза?»
В тот день он тоже бесцельно бродил по городу. На мокром асфальте валялись ярко-желтые листья амурского бархата, березы щедро сыпали золотые монетки, коренастые вязы тоже кланялись ветру, но листва с них почему-то почти не осыпалась. Высокие серые облака равномерно обложили всё небо, накрапывал нудный мелкий дождь, и порывы ветра надували водяную пыль под широкий зонт Сергея. Он уже хотел идти домой, как увидел Катю. Девушка держала над собой прозрачный зонт и, казалось, её мало волновали и дождь, и этот нахальный ветер, лепивший на одежду золото берёз, и даже лужи, которые она не обходила – шлёпала прямо по ним.
Их взгляды встретились, и Катя вдруг остановилась и, закрыв глаза, похлопала себя по карманам ветровки, достала пачку сигарет, снова похлопала по карманам: на этот раз искала зажигалку. Зажигалки не нашлось. И тогда она спросила:
- Молодой человек, у вас не найдётся спичек?
Он с готовностью поднес зажигалку к её сигарете, щелкнул и – о, ужас! – пламя оказалось настолько сильным, что чуть не опалило её ресницы.
- Господи, - отпрянула она и рассмеялась. – Какой же вы горячий! Аж обжигаете…
И он тоже рассмеялся, и повиноватился, и закурил свой «Кэмел», и отчего-то подумал, что целовать курящую девушку – всё равно что целовать пепельницу, но тут же отмахнул эту мысль, потому что сам курил и, значит, целовать его – это тоже вроде как пепельницу ласкать губами. А пепельница пепельницу наверняка всегда поймёт, лишь бы не махоркой или «Беломорканалом» от них несло.
Вот так они и познакомились. А насчёт закрытых глаз он потом её спрашивал, но Катя каждый раз твердила одно и то же:
- А я всегда их закрываю, когда что-то ищу.
- Или кого-то? – лукаво настаивал он.
- Нет, что-то! – сердилась она. – Спички я искала!
- А нашла парня, - смеялся он.
- Ещё неизвестно, кто кого нашёл, - она игриво поводила глазами и закрывала его рот поцелуем, чтобы он больше не продолжал эту тему.
А вот эта девушка, которая сидела сейчас перед ним и читала «Листья травы», глаз не закрывала, и зажигалку не просила, и, кажется, не обращала на него никакого внимания. Зато он видел её лицо. И это, наверное, было неправильно. Потому что все остальные, конечно же, сразу обращали внимание на её волосы: рыжие, они светились на солнце, будто были сплетены из тончайших медных нитей. Стоило ветерку чуть прикоснуться к ним, как они вздрагивали, распадались на прядки, косматились, спадали на лоб, закрывали глаза, и тогда девушка вскидывала голову, чтобы поправить прическу. Но Сергею хотелось смотреть и смотреть на лицо девушки.
Оно напомнило ему камею, которая хранилась в бабкиной шкатулке: на темной яшме – светлый профиль молодой женщины, кажется, какой-то знаменитой греческой гетеры. «Надо наконец-то спросить, чей это барельеф, - подумал он. – Ну, какой же я нелюбопытный! И ничего не знаю. А ведь сейчас мог бы небрежно так сказать: «А я вас видел. Давным-давно. В Древней Греции…» А, может, гетера – это не есть хорошо, а? Как-никак куртизанка, пусть и просвещенная женщина, но шлюха… Ё! Что я такое думаю? Может, на той камее какая-нибудь нимфа изображена. Определенно, эта девушка больше походит на нимфу…»
И тут она снова посмотрела на него, и он, смутившись, быстро перевел взгляд на тополь напротив и уставился на его вершину с таким видом, будто обнаружил там нечто такое, важнее чего и нет на свете. Сергей понимал, что со стороны выглядит глупо, но ещё глупее, подумал он, считать современную девушку нимфой. Если бы об этом узнал Трамвайщик, то непременно поднял бы его на смех. Он вообще считал, что чем красивее женщина, тем опытнее, потому что таким мужики проходу не дают и, следовательно, они частенько переходят из рук в руки. Что же такого божественного в той, которая «б/у»?
«А попка у неё упругая, - вдруг подумал он. – И бёдра неширокие. Трамвайщик хвалился, что всегда по попке отличит, часто или нет девушка даёт: если лет с тринадцати начинает этим делом заниматься, то ягодицы, мол, у неё тяжелые, как бы обвисшие, будто у зрелой женщины. А эта – свеженькая, аккуратненькая, и у неё, наверное, ***** тугая…»
От этих скабрёзных мыслей ему стало неловко. Он и сам не мог понять, как от возвышенного перешёл к самому низменному.
«Козёл! – обругал он самого себя. – Какое ты имеешь право так думать о той, которую совсем не знаешь?»
Между прочим, иногда он думал и представлял совершенно фантастические вещи. Встречные женщины казались ему лисицами, волчицами, кошками, суками, а некоторые и того хуже – скунсами и гиенами: от этих пахло дешевым одеколоном, и подмышки у них были серыми от пота. Он вглядывался во всех-всех, шедших навстречу, смотрел по сторонам, оглядывался и даже останавливался, чтобы, допустим, завязать шнурок на ботинке, который вовсе не развязывался. На самом деле это была возможность ещё лучше разглядеть очередную «хищницу». Некоторые из них тоже, не скрывая своего любопытства, смотрели на него – симпатичные и не очень, веселые и грустные, умные и глупые, они, наверное, видели в нем то, чего он сам не смог бы разглядеть даже в самом лучшем зеркале. Ему, впрочем, не очень-то и хотелось глядеть на себя. Сергей не любил свой нос, слишком длинный, по его представлениям о мужской красоте, и эти ямочки на щеках были какие-то несерьёзные, да и брови могли бы быть погуще и напоминать крыло орла, да и губы казались ему слишком яркими, сочными, будто нарисованные. И он закрывал глаза, чтобы не видеть своего отражения. Но когда снова раскрывал их, то натыкался на большой зеркальный шкаф-купе, установленный в его комнате.
Это зеркало, казалось, неотрывно следило за каждым движением Сергея, впитывало в себя малейший жест, вбирало все нюансы мимики, подглядывало за ним, когда он спал, сидел, читал или ходил нагим по толстому ворсистому ковру. После душа или ванны он обычно не вытирался – предпочитал, что называется, принимать воздушные ванны: где-то вычитал, что так можно укрепить иммунитет против всяких простуд. А то надоело, чуть ноги промочил или надышался морозного воздуха – сразу ап-чхи да ап-чхи, температура, кашель.
Зеркало видело и хранило где-то там, в своих загадочных глубинах, не только его шмыгающий нос, глаза, воспаленные от бессонницы, разбитую губу и лоб – он как-то подрался с одним типом, который решил поставить его на счётчик. Это всё ерунда! Потому что зеркало отражало много такого, от чего наверняка само развратилось. Оно запомнило Катю и Сергея в самых немыслимых хитросплетениях тел, и, конечно, хранило варианты часто повторявшейся картинки: девушка на коленях перед парнем, который, изогнувшись назад, яростно теребит её волосы, чуть-чуть их подергивая, а другая его рука, положенная ей на спину, совершает лихорадочные движения – со стороны похоже на массаж, но это не массаж: Кате нравилось, когда он игриво поколачивал её, пощипывал и мял кожу. И, конечно же, зеркало держало в памяти другую картину: Катя становилась на кресло, опять-таки на колени, а он, обхватив её ягодицы, охрипшим голосом вдруг спрашивал какую-нибудь чушь, не прекращая при этом быстрых, резких движений. Ну, например, он любил спрашивать это:
- Долго растила?
- Что именно?
- Ноги.
- А! Это подарок мамы и папы, они постарались.
- Длину когда последний раз измеряла? Они, кажется, еще длиннее стали.
- Сто один сантиметр. По-прежнему.
- А откуда меряла?
- Не оттуда, откуда ты думаешь.
- А откуда я думаю?
- Да ну тебя! - она вздрагивала от смеха, и внутри у неё всё почему-то сжималось, и он вскрикивал от наслаждения, а она продолжала смеяться. - Дурашка! Ноги измеряют от начала берцовой косточки. Не запомнил ещё, что ли?
- Выходит, ты хорошо знаешь анатомию.
- Угу. И твою – тоже, - она надвигалась на него ягодицами и тихо стонала.
Вот такие диалоги у них были. Кому расскажи – глаза выпучат. Трамвайщик, правда, лишь вначале удивился, а потом завистливо вздохнул: «Ну, брат, подфартило тебе: такую тёлку имеешь, ничего объяснять не надо – сама всё сделает! А то бывает, что пока уламываешь, всё хотенье пропадает. Но не смущает ли тебя, что она даже не скрывает своей опытности?» Нет, его это меньше всего волновало. Мало ли кто был у неё до него, это её прошлое, а живём мы настоящим, и в нем есть только он и она – своя реальность, новая вселенная, недописанный роман. «Ох, куда бы деться! – иронично кривил губы Мишка. – Недописанный роман – это когда в подъезде или в парке на скамейке, наспех, да? Да ещё всякие прохожие мимо ходят, кайф обламывают…»
Сергей тоже усмехался и отвечал Трамвайщику не менее цинично, что-то вроде: «Наше дело не рожать, вставил, вынул – и бежать, но есть, братан, некоторые ситуации, когда хочется задержаться…»
Он, конечно, и сам понимал, что сравнение любви с романом, который продолжает сочиняться, - это не то чтобы банально или выспренне, скорее даже - пошловато, но как объяснить Трамвайщику, что ему нравилось простодушие Кати и тот легкий налёт вульгарности, который затейлив и непредсказуем: не всегда поймёшь, как он развёрнёт сюжет отношений, что будет и чем закончится их очередное свидание. А ещё ему нравилось, что Катя заводит себя и его ещё и этими фривольными разговорчиками.
Вспомнив это, он опустил глаза, искоса посмотрел на девушку: она сидела нога на ногу, но, почувствовав его взгляд, медленно качнула правой ногой и слегка приподняла её чуть повыше, но при этом её рука упала на юбку и прижала ткань к опасно оголившемуся телу.
- Извините, - он услышал свой вдруг охрипший голос и сглотнул слюну. – У меня сигареты кончились. У вас есть?
Он мог бы, конечно, сходить за «Кэмелом» в соседний киоск, всего-то в десяти метрах от столика, но ему вовсе не курево было нужно. И он боялся, что девушка пренебрежительно посмотрит на него и кивнет в сторону табачницы: вон, мол, торговая точка рядом.
Но девушка мягко улыбнулась, кивнула и стала открывать свою сумочку. И как-то так неловко повернула руку, что локтем задела бутылочку с кока-колой, и она упала, покатилась и опустилась на колени Сергея. Бурая шипящая жидкость промочила его джинсы, и он, запоздало охнув, подхватил бутылочку – осторожно, будто это была змея, и почему-то не на столик поставил, а отбросил в сторону.
- Ах, извините, - девушка смущенно полезла в сумочку, достала носовой платок и, пододвинувшись к нему, принялась вытирать пятно. Оно располагалось как раз в районе ширинки, и Сергей, испытывая неловкость, наклонился, чтобы убрать её руку, а девушка как раз нагнулась, чтобы рассмотреть, насколько сильно кока-кола впиталась в ткань. В результате он сильно ударился лбом о её темя.
Девушка ойкнула, выронила платочек и схватилась за свою голову. Удар был сильным. Сергей увидел, как её глаза повлажнели, а лицо побледнело.
- Простите, пожалуйста, - пробормотал он.
- Ничего, я сама виновата, - девушка попыталась улыбнуться, но у неё получилась довольно жалкая гримаска.
- Больно?
- Ну, вы и двинули меня, ничего не скажешь! – девушка потрогала свое темя, вглядываясь в Сергея широко раскрытыми глазами. – А такой с виду благовоспитанный…
Его рассмешило слово «благовоспитанный» - какое-то старомодное, оно было слишком неожиданным в речи молодой особы. Он попытался скрыть улыбку, но она всё-таки заметила перемену его настроения и спросила:
- Что-то не так?
- Нет-нет, что вы! – он растерянно вскочил, но тут и сел, потому что пятно было слишком большим, и посторонние, ёлки-палки, могли подумать: он обмочился.
- А всё эта ваша вредная привычка, она виновата, - девушка тоже села и снова раскрыла свою сумочку.
- Какая привычка?
- Вредная! – девушка хмыкнула. – Курить, типа, здоровью вредить. Ладно бы, только своему. Так вы еще и моему навредили: захотелось вам, видите ли, сигаретку «стрельнуть»…
Она говорила это серьёзно, и хотя он понимал, что у неё, видимо, такая манера шутить, всё-таки снова почувствовал себя виноватым.
- Теперь мне ещё больше хочется навредить своему здоровью, - он попытался поддержать её тон. – Может, тогда мы будем квиты…
- А ничего не получится: сигарет нет! – воскликнула девушка и, скомкав пустую пачку «R-1Minima », аккуратно положила её в пепельницу. – Мне, кстати, тоже хочется курить. Но у меня осталась, боже мой, только десятка, - она растерянно пожала плечами. – Как же так я забыла взять деньги…
- У меня есть, - торопливо сказал он. – Я сейчас сбегаю за сигаретами…
- Ага, - усмехнулась она. – Давайте-давайте! Встречные подумают, что вы – ходячая реклама памперсов: вот что бывает, когда мальчики о них забывают…
- Ах, да! – он сел и прикрыл пятно ладонью. – Придётся сохнуть…
- Знаете что, - сказала она, - давайте я схожу. А то у вас уши опухнут. Вот только дайте на сигареты – мне и себе, я «Кэмел» не курю, исключительно «R-1 Минима»… Будем считать, что вы мне заняли тридцать рублей. Ой, а мне еще нужно коту рыбы купить. У вас рублей пятьдесят найдется? А в залог вам – вот, - она сняла с цепочки колокольчик, он тихо звякнул. – Возьмите! А то ещё чего подумаете…
- Нет-нет, - он замахал руками. – Ничего я не подумаю!
- Возьмите, - она опустила колокольчик в его нагрудный карман. – Потом вернете его мне. Он мне самой нравится.
Сергей достал деньги, протянул девушке и, забывшись, машинально достал из кармана джинсов пачку «Кэмела»: там ещё оставалось две сигареты.
- О! – удивленно округлила глаза девушка. – Это как понимать?
Он смутился, но всё-таки прямо посмотрел ей в глаза и простодушно ответил:
- Познакомиться хотел…
- Ну, и как вас звать?
- Сергей.
- Алина, - улыбнулась она. – Можно было бы и не разыгрывать эту сцену. Зачем усложнять то, что должно быть просто и ясно?
- А мне мама не велит разговаривать с незнакомыми девушками, - пошутил он. – Тем более – знакомиться с ними на улице. Мало ли что может выйти…
- А моя мама разрешает знакомиться, - засмеялась она. – Лишь просит телефон никому не давать. А то звонки ей спать мешают.
- Но как же я верну вам колокольчик, если не буду знать ваш телефон? – нашелся он. – Так бы позвонил, и мы договорились бы о встрече.
- Я вам сама могу позвонить, - покачала головой Алина. – И если у вас телефон с определителем номера, то вы его сами узнаете.
Она сходила за сигаретами, потом записала номер его телефона, они поговорили о том - о сём, а в общем-то, ни о чём, но обоим почему-то было весело, и они беспрестанно смеялись, и у него возникло странное чувство: будто он знает её давным-давно, а может, и не знает – просто всегда хотел встретить именно такую девушку, с которой чувствуешь себя легко и свободно, не натуживаешься, подыскивая какие-то нужные слова, и не распускаешь перья, потому что она всё понимает, и это в её глазах выглядит смешно, - уж лучше быть таким, как есть.
Пока они говорили, курили, пили кока-колу, за которой Алина сама сходила к барменше, злосчастное пятно просохло. А ему хотелось, чтобы оно никогда не высыхало.
- Мне пора, - сказала Алина, взглянув на часики. – У меня еще работа есть.
- На дом берете её, что ли? – удивился он. – Уже вечер. Какая работа? Вечером надо гулять, пить пиво, танцевать на дискотеке…
- Нет, - она встряхнула волосами, и они живописно упали ей на плечи. – Я должна сделать эту работу. Мне за неё деньги платят. Надо же вам как-то долг вернуть. Мне пора. Счастливо!
Она встала, пошла, не оглядываясь, но по её напряжённой спине он понял, что Алина чего-то ждёт, и решил, что – его, и, не смотря на не до конца высохшее пятно – а, пусть встречные думают, что хотят! – вскочил и увязался за ней.
Сергей пристально смотрел на её сверкающие медью волосы, тонкую спину, руки, талию, крепко перехваченную чёрным ремешком, и ему казалось: воздух вокруг неё колыхался и сверкал, и блеск её молодости, чистое, открытое лицо заставляло всех встречных мужчин глядеть на неё. В глазах многих из них он видел восхищение, изумление, откровенное желание. И даже воробей, который, распялив крылышки, прыгал по веткам березы вокруг равнодушно чистивший клюв самочки, вдруг опустил торчком поднятый хвост и, коротко чирикнув, уставился на Алину. Наверное, птаха привлекло странное, какое-то таинственное сиянье, разлившееся вокруг девушки. А может быть, всё это только казалось? Но, с другой стороны, воробей - безмозглая птичка, лишенная малейшего воображения. Что ему-то могло показаться?
Он долго не решался забежать перед Алиной и хоть что-нибудь сказать ей, но в конце концов набрался смелости, и, внезапно встав перед ней, отчаянно выпалил:
- Я хочу, чтобы вы скорее мне позвонили!
Алина от неожиданности остановилась, и он, с восторгом ощущая серебристый холодок в груди, увидел, как розовеют её щеки, и она, не смея взглянуть ему в глаза, опустила голову. Он понял, что она не знает, как себя вести, но ей, так же, как и ему, хочется продлить их мимолётное знакомство, погулять, поговорить о том – о сём, но она не знает, удобно ли это, да и вообще – могут ли так поступают приличные девушки? И он, чтобы не дать ей опомниться, выпалил:
- Я провожу вас!
И, сказав это «вас» вдруг поймал себя на смешной мысли: никогда и никому из своих сверстниц-ровесниц он не «выкал» так долго. Обычно как-то сразу переходил на «ты», и особенно не задумывался, что и как сказать, а тут – подумать только! – ведёт себя как очень благовоспитанный юноша. Джентльмен, чёрт побери!
- Господи, - вымолвила она и подняла глаза: её зрачки потемнели, и он почувствовал, что его губы пересохли. – Господи, меня же уволят, если я не сделаю эту работу!
- Ещё успеете, - ответил он. – Ну, идёмте же гулять – на Амур, в парк, или вы хотите поиграть в биллиард? Вы любите биллиард?
Он ещё о чём-то спрашивал её, и она что-то отвечала, но он не слышал слов – он слушал музыку её речи, и по тому, как она говорила, торопливо шла, часто постукивая каблучками по асфальту, и тщательно сохраняла дистанцию, чтобы, не дай бог, не коснуться его руки, Сергей вдруг понял, что понравился ей, по крайней мере – не противен, и она просто ещё не решила, достаточно ли он хорош для неё.
- Всё, - вдруг сказала Алина. – Мы пришли. Я живу в этом доме.
Дом был из тех, которые почему-то называют элитными: высокий, из роскошного красного кирпича, с башенками на крыше, телескопическими антеннами, треугольными балконами, тонированными стеклами, цветными витражами, огромными кондиционерами - сказка, а не дом! Он стоял почти на центральной части улицы, чуть пропустив вперед старинный особнячок, в котором сейчас располагалась художественная мастерская. И дом, и особнячок удивительным образом слились в единое целое: с одной стороны, должны были бы взаимно исключать друг друга – дореволюционная архитектура обычно плохо сочетается с модерном, но, с другой стороны, красный кирпич, использованный при строительстве обоих зданий, как-то скрывал, микшировал эти несоответствия; правда, современный кирпич, как его ни имитировали под старинный, всё же блистал свежестью и был каким-то слишком чистеньким.
В этом доме жил один бывший одноклассник Сергея – Антон Лапенков, сын известного в городе предпринимателя, который разбогател на куриных окорочках. Когда частное предпринимательство еще только начинало в Ха развиваться, он скумекал, что в любых условиях народ хочет есть, и даже если у него нет денег, он всё равно извернётся, но купит жратву. Дешевые американские куриные окорочка привозили в город аж из Москвы, хотя совсем рядом был открытый порт Владивосток, и гораздо удобнее было везти этот товар напрямую на Дальний Восток. В общем, отец Антона продал квартиру, вся семейка переселилась к бабке куда-то на окраины, папашка взял в банке кредит – на свой страх и риск: курс доллара тогда плясал как святой Витт, возникали и рушились многочисленные финансовые «пирамиды», и никто ни во что не верил. Но, видно, он был счастливчиком: окорочка неплохо пошли на рынке, вытеснив московских конкурентов, появилась прибыль, и кредит вскоре был погашен, а там и достаток в семье. Антона определили в частную школу, где учился Сергей. Тут протирали штаны за партами отпрыски самых известных и уважаемых в городе людей. Ну, с отцом Сергея всё было понятно – он долго работал в бывшем крайкоме компартии, оброс связями и, конечно, друзья не оставили его в беде, когда партия сгорела синим пламенем: устроили его директором небольшого заводика, где из вторсырья производили туалетную бумагу. Она тоже всегда нужна. Так что семья Сергея особо не бедствовала.
И вот, оказывается, эта девушка живет в таком престижном доме. Ну, надо же! Чья же она дочка?
Сергей не решился прямо её об этом спросить, лишь удивился:
- Крутой у вас домишко-то! Я думал, что девушки из таких домов никогда не ходят пешком, только на «меринах» ездят…
- А я боюсь машин, - она засмеялась и встряхнула копной своих сверкающих волос. – Я исключение из вашего правила.
Он хотел прикоснуться на прощанье к её руке – пожать, погладить, что угодно – лишь бы унести с собой её тепло, но не решился это сделать, и лишь кивнул, изобразив всем лицом широкую улыбку:
- Пока! Жду звонка.
А потом, когда за ней захлопнулась широкая дверь, он, ещё немного постояв, спустился обратно на Уссурийский бульвар, глядя себе под ноги и чувствуя какую-то непонятную, лёгкую печаль.
Я – обычный, такой же, как все, а может, даже обыкновеннее и скучнее, чем все. У меня нет ярких увлечений, и я не знаю, допустим, пять языков, как некоторые вундеркинды – только английский, и то со словарём; не собираю редкие марки (вру! собирал их, когда мне было девять лет, а потом это мне наскучило… нет, впрочем, не наскучило, просто мне понравилось собирать модели самолётов из пластмассовых деталей, которые продавали в магазине «Ратибор» - и это занятие до того захватило, что уже не оставалось времени на филателию; теперь альбомы с марками лежат на шкафчике, в котором за стеклом пылятся модели самолетов – и я время от времени рассматриваю то и другое); у меня нет шестого чувства и потому я не умею писать стихи, тем более – петь девушкам серенады (вообще, на моём ухе основательно потоптался медведь, а может, даже африканский слон); и спорт я не люблю, а если и хожу «качаться» в один клуб, то только затем, чтобы не выглядеть хилым, ну, и в случае чего, суметь постоять за самого себя; читаю мало, предпочитаю кино, которое не «загружает», а расслабляет, и навряд ли отличу Мане от Моне, и если что меня по-настоящему интересует, так это – компьютеры и всё, что с ними связано, но, как недавно сказала мать, особо гордиться этим не стоит: сегодня с компьютерами так или иначе связаны почти все нормальные люди, разве что только уборщицы и дворники ими не пользуются. Так-то оно так, но я умею то, что не все могут: составляю различные программы, придумываю интернет-сайты для друзей, занимаюсь дизайном и у меня это, кажется, получается. Но не будешь же говорить с девушками о компьютерах и всяких штуках, с ними связанными, - это большинству из них скучно и непонятно. Потому я всегда боюсь показаться им серым и неинтересным. Хотя – признаюсь сам себе! – я такой и есть: самый обычный человек, без взлётов и «изюминок». Может быть, ещё и поэтому стараюсь выделиться хотя бы фирменной одеждой – китайские и турецкие шмотки не ношу, тут, кстати, спасибо родителям: дают деньги, да ещё и за вкус хвалят (ха-ха-ха! какой там, к чёрту, вкус! просто иногда просматриваю журналы «ОМ» или «Медведь» - там для наглядности печатают фотографии крутых мэнов в модных одежках и о всяких аксессуарах пишут)). Хожу в престижные ночные клубы, и не потому, что они мне нравятся, а затем, чтобы небрежно сказать утром перед лекциями: «Млин! Опять не выспался. Зачем-то в «Великано» попёрся, а там – своя компания зажигает, то-сё, танцы-шманцы-обжиманцы, млин!» И это выражение «млин», кстати, знающим людям тоже кое о чём говорит: в нашем городском чате его употребляют вместо лоховского «блин», и это вроде опознавательного знака: значит, ты имееш возможность «чатиться», для чего, между прочим, кроме выхода из дома в Интернет тоже нужны денежки (бывает, что от провайдера приходят ежемесячные счета на две-три тысячи, и мне приходится виновато опускать глаза перед родителями, врать, что скачивал рефераты или пользовался различными познавательными сайтами, хотя на самом деле болтал по «аське», «чатился» или смотрел всякую порнуху).
Только сам себе могу признаться, что я – обычный, средний, нормальный, заурядный, типичный (хватит? или ещё продолжить?). И потому мне приходится стараться выглядеть лучше, чем есть. Правда, не всегда – только в тех случаях, когда я очень-очень хочу понравиться.
Алине я хочу понравиться. Очень хочу! Но я – обычный. А она – особенная. Ну, что мне сделать, чтобы ей со мной не стало скучно?
2.
- Тебе повестка от следователя, - сказала мать.
Сергей взял листок бумаги с трафаретным текстом: такой-то такой должен явиться в одиннадцать утра завтра в такой-то кабинет к следователю…
- Мам, что это значит? – Сергей недоуменно покрутил повестку в руке. – Ну, всё вроде бы уже закончилось. Неужели ей мало тех денег, которые вы отдали?
- Не знаю, что это значит, - раздраженно ответила мать. – Отец твоим делом занимался, он уверяет, что эта прошмандовка сразу же забрала своё заявление, как получила деньги. Может, ещё и следователю надо платить? Я ничего не знаю!
- Ты от нее была в восторге, - напомнил он и передразнил: Ах, лучше девочка из бедной семьи, чем все эти крали, которые и сами не знают, чего хотят…
- Катька показалась мне скромной, неизбалованной, - вздохнула мать, не обращая внимания на его кривлянье. – Ну, никак не походила на разводилу…
- О! В твоем лексиконе появилось новое словцо! – усмехнулся Сергей. – А сама постоянно мне твердишь: не говори так, не говори эдак. А сама-то…
- Мошенница высшей марки она! - припечатала мать. – Это надо же: спать с парнем, а потом обвинить его в изнасиловании, да еще пятнадцать тысяч рублей с него стребовать…
- Каждый выживает как может, - меланхолично заметил Сергей. – Я на неё уже не обижаюсь. Только от всего этого как-то противно. Могла бы ведь просто сказать: «Мне нужны деньги, и не люблю я тебя, а просто трахаюсь, потому что рассчитываю что-то получить за это…»
- Трахальщик! – мать презрительно скривилась. – Если у тебя там чешется, то мог бы поприличнее девку найти…
- Ну вот, - он покрутил повестку, усмехнулся. – То она тебе скромницей казалась, то, извини, прошмандовкой, то …
- Что-то ты слишком языкастым стал, - взвилась мать. – Я не ханжа, понимаю: парню твоего возраста нужна сексуальная разрядка. Но в таком случае, будь добр, внимательнее выбирай объект для своих … эээээ… упражнений.
- Мама, ну, сколько можно об одном и том же мне твердить? – Сергей полез за сигаретами в карман рубашки.
- И не кури мне тут! – закричала мать. – И так дышать нечем! Иди на балкон…
На балконе он сел в шезлонг, с наслаждением затянулся «Кэмелом» и снова прочитал текст повестки. С этой Катькой, конечно, не соскучишься. Что-то, видно, новенькое выдумала, что ли? Следователь ведь сказал, что она забрала своё заявление, хотя он может и не прекращать дело: выявились, мол, обстоятельства, которые заставляют его предполагать, что девушка подвергается давлению.
- Ты заставил её забрать это заявление, - сказал следователь. – Твой отец, как нам известно, пригрозил ей расправой…
Сколько Сергей не убеждал этого молодого, самодовольного мужчину, что ничего подобного ни он, ни отец не предпринимали, следователь не верил и твердил своё. Его мало впечатлили даже фотографии, на которых Сергей и Катя сидели обнимку, держались за руки и шутливо целовались.
- Ну и что? – следователь хмыкал. – Девушка и не отрицает, что была знакома с тобой полгода, у вас была общая компания, вы дружили с ней. Но она не занималась с тобой сексом. Ты её изнасиловал. Колись!
Сергей возмущался, даже кричал, но это не производило никакого впечатления. Напротив, следователь еще быстрее начинал поглаживать свои тонкие, как ниточка, усики и с ироничной улыбкой на припухлых губах однотонно тянул:
- Ну-ну, ну-ну…
Сергей не врал. У них с Катей как-то очень быстро всё произошло. Неделю они встречались по кафешкам, ходили в кино, обнимались в пустых подъездах, слонялись по парку, целовались на скамейках, - и он, расставаясь с нею, чувствовал радостный озноб при одной только мысли, что завтра они увидятся снова, и вспоминал каждое её движение, каждый жест и каждое слово, и все милые глупости, и то, как она смущалась, целуя его: всегда крепко-крепко зажмуривала глаза, и её ресницы дрожали как две испуганные бабочки. Он не видел ничего, когда видел её, и между ними начиналось что-то такое, чему он и сейчас не смог бы подобрать определения – это было какое-то безумие, которое сотрясает тело и делает его легким, кажется: вот-вот, немного – и ты полетишь!
Он был в неё влюблён. И она, казалось, тоже не могла без него жить. Катя всё время твердила: «Я без тебя не я!» И на восьмой день, когда он по привычке повел её в кафе «Касам» пить зеленый чай и жасмином и магнолией – ей очень нравился этот напиток, Катя вдруг остановилась, потупила глаза и как-то очень тихо сказала:
- Пойдем ко мне. Только быстрее! Мама через два часа приедет.
Он поймал машину и, пока ехали на Пятую площадку – отдаленный, один из самых грязных и запущенных районов города Ха, он покрывал её лицо поцелуями, тискал, бессовестно ласкал её коленки; ему было как-то всё равно, что подумает водитель, и, потеряв всякое соображение, он расстегнул куртку, задрал рубашку и настойчиво положил её руки себе на грудь, желая ощущать её прикосновения к своему телу. « Не сейчас, - шептала она. – Потом-потом…»
Ну а потом было всё. Они, слава богу, успели намиловаться до прихода матери. А может быть, Катя и соврала насчет нее. Может, никакая мать и не должна была придти. Просто девушка выделила ему эти два часа и, когда они прошли, решительно скомандовала: «Быстрее! Одевайся! Не тормози! Ты должен уйти!» А когда она приходила к нему, то тоже помнила о лимите, установленном для их близости: если говорила, что у неё есть только «часик», то это и были именно шестьдесят минут, ни больше - ни меньше. Как он ни упрашивал её, она решительно отводила его руки от себя, хмурилась и сердилась: « Я должна вернуться домой вовремя!»
Может, она никогда и не любила его? Может, ей были нужны от него эти несчастные пятнадцать тысяч, а? Но почему же она тогда написала ему на открытке ко дню рождения: «Я помню каждый миг нашей любви, когда мы были одним целым»?
- Господи, а где же эта открытка? – он даже подскочил от неожиданности. – Это же доказательство того, что она со мной трахалась! По взаимному согласию. И как я о ней мог забыть? Остолоп!
Он кинулся в свою комнату, но в этот момент тоненько затинькал дверной звонок. Мать, которая была в ванной, крикнула:
- Открой отцу! Сегодня он ушел без ключей.
Сергей открыл дверь. Отец ввалился в прихожую и пробасил:
- Здорово! Как дела, насильник?
- Никак! – не обращая внимания на его подколку, сказал Сергей. – Опять меня в ментовку вызывают …
- А! Это полезно! – отец бесцеремонно опустил руку ему на плечо и похлопал. – Впредь тебе наука! Не связывайся с шалавами, дружи с приличными девчонками…
- Надоело мне ходить к этому менту и рассказывать одно то и тоже, - Сергей поморщился. – Похоже, он верит только ей…
- Гы! – гаркнул отец. – Он верит только деньгам! Наверняка тоже хочет что-то поиметь с тебя.
- Той прошмандовке пятнадцать тысяч, этому – не меньше, - проворчала мать, выходя из ванны. – Что-то дороговато обходятся нам твои девочки…
- Ладно тебе, - цыкнул отец. – Если эти деньги разделить на те дни, когда он её, - отец сделал выразительный жест, - то всё равно выйдет меньше, если бы он вызывал девок по телефону…
- Экономист! – мать блеснула кругленькими очочками в оправе под золото. - Ты что говоришь-то? Подумай! В человеке важно нравственное начало, оно – стержень всему его существованию…
- Ну, началась лекция на темы морали! Интересно, что о тебе студенты думают? А думают они, наверное, что профессорша – жуткая зануда. Ну, как ты, Наталья Ивановна, не поймёшь: тело-то у Серёжки молодое, - жизнерадостно осклабился отец. – Вполне понятно, что ему с девушками не только о Шекспире хочется говорить. Но теперь ему будет наука: не кидаться на первую попавшуюся юбку!
Сергей рассмеялся.
- А! Ржешь, жеребец! – мать, наполняясь негодованием, поставила руки калачиками на своих бедрах. – И не стыдно тебе? Позоришь нашу семью! Что подумают о нас люди?
- Да начхать, что они подумают, - отрезал отец. – А ты не лыбься, Сережка! Дело-то серьёзное…
Но Сергей рассмеялся не из-за перебранки родителей. Он подумал о том, что снова, кажется, кинулся на первую встречную юбку – по выражению отца. Алина вполне подходила под это определение!
- Он ещё смеётся, - мать покачала головой. – В тюрьму можешь попасть. Ты об этом подумал? А там с насильниками знаешь, что делают? Я в газетах читала…
- Никого я не насиловал, - огрызнулся Сергей. – А засмеялся, потому что…
Правду он, конечно, не мог сказать. И замялся, подыскивая ответ. А мать, подбоченившись, так и сверлила его грозным взглядом.
- … потому что подумал, что твои студенты точно поугорали бы, если бы узнали, какие слова ты употребляешь, - нашёлся он. – В представлении других ты – интеллигентная женщина.
- Вот до чего ты меня довёл! – парировала мать. – У меня нервы ни к чёрту стали из-за этой истории. Как подумаю, что о ней в университете узнают, так вся не своя делаюсь.
- Да ты не про университет думай, - сказал отец. – Нас**ть, что они там подумают! Серёжка в беду попал, а ты о своем имидже заботишься.
- Можно, я пойду в свою комнату? – Сергей сделал брови домиком и сморщился как от зубной боли. – Голова болит. И без этих разговоров тошно…
Отец молча кивнул, а мать вдруг опустила руки и вздохнула:
- Думаешь, я не понимаю, как тебе тяжело? Ты извини, я сорвалась… Может, поешь? Целый день ведь не ел. Вот и болит голова…
- Потом, - мотнул головой Сергей. – И не голодный я. В кафе перекусил.
В комнате он упал ничком на диван. Ему хотелось отключиться от всего, что было по ту сторону двери. Еще каких-то лет пять назад Сергей умел делать это в совершенстве. Прежде всего, надо было неподвижно уставиться в одну точку, не шевелиться и ни на что не обращать внимания, просто – глядеть перед собой в пространство, пока где-то там вдалеке не возникнет маленькая точка. И как только она появится, постараться сконцентрировать на ней взгляд – смотреть только на неё и на что внимания не обращать.
Вначале она была маленькой, даже меньше мошки, но Сергей каким-то образом притягивал её, а может, это она его притягивала к себе – и делалась всё больше и больше, раздувалась как шарик, шар, шарище, и вот он уже под её куполом, который продолжает расти и шириться, и вскоре сливается с ярким голубым небом, растворяется в нём, а может, и само небо, и солнце, и невидимые днём звёзды оказываются внутри этого гигантского шара. Стоит оглушительная тишина, лишь где-то далеко-далеко, у самого горизонта, тихонько звенят колокольчики, а может, и не колокольчики – наверное, это в высокой, влажной траве бряцают литаврами цикады и кузнечики. Ему почему-то так и представлялось: к их лапкам прикреплены сверкающие медные кружочки, насекомые ударяют ими – и рождается печальный, долго не затухающий звук, и снова медленный удар литаврами, и снова - этот протяжный звук, тягучий как начавший засахариваться мёд. Голова начинала кружиться, и он погружался в странный цветной туман: полоса белая, полоса серая, полоса голубая…
«Вы бы показали своего мальчика хорошему врачу, - говорила матери воспитательница Маргарита Афанасьевна. – Он у вас задумывается частенько. Не дозовешься его! Глаза открыты, а сам – спит…»
Маргарита Афанасьевна так, наверное, и не догадалась, что шестилетний Серёжка просто уходил от неё – отключался, так сказать: не хотел слышать её вечно недовольного голоса, всех этих поучений, окриков, а, главное, ему не нравилось, как она читала сказки. Воспитательница открывала книгу и, поминутно бросая на группу ястребиный взор, начинала: «Жили-были старик со старухой… Горшкова, не вертись…И была у них дочка Машенька… Антон, положи зайца на место и слушай меня….Такая красивая, такая пригожая, старики нарадоваться на неё не могли… Шулепов, я всё вижу! Опять грызешь ногти!»
Серёжка не вертелся, не грыз ногти, не подпинывал под столом свою соседку Олесю Архипову, хотя ему всё время хотелось задеть её, чтобы обратить на себя внимание, - он преданно смотрел на Маргариту Афанасьевну, и старался даже не мигать. Слов он не слышал – только видел, как шевелятся губы воспитательницы: то едва-едва касаются друг друга, то округляются, то вытягиваются в трубочку, то скорбно обвисают и вдруг взмахивают крылом чайки. Сережа представлял, как птица взмывает над волнами и парит в прозрачном, холодном воздухе, такая одинокая и прекрасная. Порывом ветра её подбрасывает вверх – туда, где солнце, к облакам, выше их, в губительные, сверкающие выси, и вскоре чайка становится серой точкой. Если бы он не знал, что именно на этом участке неба затерялась птица, то навряд ли разглядел бы её. Били в литавры кузнечики, звенели цикады, перекликивались овсянки, монотонно шумел ручеек, над фиолетовым ирисом завис крупный мохнатый шмель – он сердито жужжал, не решаясь почему-то опуститься на цветок.
Боясь упустить из виду точку в небе, Сергей скосил глаза, чтобы посмотреть на шмеля. И в этот момент его боковое зрение засекало начало превращения: точка пульсировала, росла, наливалась тусклым жёлтым светом – мерцала как маломощная лампочка в туалете коммуналки.
- Сережа, повтори, что я сказала. В третий раз прошу!
Голос Маргариты Афанасьевны все-таки, наконец, касался его слуха, и он вздрагивал, возвращаясь в привычный мир, и сонно улыбался, пожимая плечами:
- Извините, Маргаритфанссена, больше не буду…
Воспитательница навряд ли догадывалась, что мальчик, глядя на неё преданными глазками, думал про себя: «Подождите, Маргаритфанссена, вот я вырасту большим, и сильным, и умным, и придумаю робота, который вместо воспитательниц будет играть с детьми, и ни за что, никогда в жизни не закричит на них, и не поднимет на смех, а уж если начнёт читать сказку, то это будет сказка, да-да-да!»
Эти первые проблески самосознания утешали его. Они уводили его от того, что ему не нравилось и с чем не мог справиться сам. Фантазия отвлекала от реальности, поднимала его над ней, освобождала от обид, неприятностей, смутного настроения. Но когда Сергей вспоминал Катю, его воображение бунтовало: вокруг девушки – чёрная пустота, хоть бы звёздочка где мелькнула – ровная, абсолютная пустота цвета антрацита, и казалось: коснись её рукой – в дёготь попадёшь: если даже быстро отмоешься, то всё равно тело надолго сохранит впитавшийся в него острый, густой, удушливый дух.
- Ну, зачем я так думаю? – сказал он сам себе и перевернулся на спину. – Согласись: тебе с ней было хорошо. Правда, не находилось о чём поговорить – её мало интересовали музыка, кино, хорошие книги. Катька смотрела какие-то стрёмные сериалы, слушала всю эту попсу и обожала ходить в кинотеатр «Гигант» на мистику или эротику. Ну, не все же девушки должны читать Кокто или, как Алина, Уитмена. Ей и не надо было всё это знать.
Она знала то, чего не знают некоторые другие девушки: любовь без секса – не любовь, и то, и другое не ведает правил, а если они даже и существуют, то писаны для кого угодно, только не для Кати: она смеялась над картинками из роскошно изданной «Кама-сутры», которую отец подарил Сергею, и удивлялась, что разнообразие физических отношений сводится к чётко описанным позам, как будто у влюбленных нет собственной фантазии, и над элегиями Овидия издевалась, и слушать не хотела ни про какие книжки, описывающие технику секса, - она говорила: «У меня своего ума на это хватит, зая! Разве нет?» И сводила меня с ума именно этим – фантазиями, экспериментами, безоглядностью чувств. Ой ли, чувств? Навряд ли… Она просто забавлялась, потому что хотела одного: получить эти проклятые деньги…
Но если она хотела только денег, то почему в первый же раз, как они переспали, не побежала в милицию с заявлением об изнасиловании? Зачем продолжила отношения, и почему так радовалась, когда видела его? Неужели это можно сыграть: искренняя улыбка, жаркий поцелуй, трепет рук, внезапный румянец – нет, даже не румянец, а розовые пятна, которые проступали на её светлой коже как переводная картинка: тут пятно, там пятнышко, и еще одно…
- Не говори мне таких слов…
- Ну, почему? Это правда!
- Я знаю, что не красавица. Не ври мне, пожалуйста…
- Для меня ты самая-самая…
Катя посмотрела на него долгим, серьезным и немигающим взглядом. Он не отвёл глаз, и тоже, не мигая, глядел прямо в её зрачки. Он был честен: она действительно казалась ему лучше всех девчонок, которых он знал, и он, конечно, прекрасно понимал, что Катя – никакая не топ-модель, и, более того, её, пожалуй, портило лёгкое косоглазие – нет, с глазами, вообще-то, было всё в порядке, но стоило ей понервничать – и левый глаз чуть-чуть сдвигался к переносице; зрачок, угольно-черный, словно освещался изнутри огнем далёкого костра, а радужка ещё ярче наливалась изумрудной зеленью.
- Ты, наверное, была когда-то ведьмой, - восторженно шептал он. – У тебя глаз колдовской!
- Да! – она весело смотрела на него, не отрывая взгляда. – Захочу – и ты ни на одну женщину больше и не взглянешь. Присушу-приворожу, а потом возьму и брошу тебя. И будешь ты мучаться…
- За что?
- А ни за что! – она прикрывала глаза ресницами, и по её губам скользила легкая тень улыбки. – Нет, вру! Знаю, за что. За то, что ты нравишься женщинам. И ещё за то, что нам с тобой не судьба остаться вместе…
- Откуда ты знаешь, судьба или не судьба?
- Молчи! – она осторожно, но настойчиво прикасалась губами к его губам, вынуждая его замолчать. – Я это чувствую. Ты – не мой.
- Я – твой, - он крепче прижимался к её телу. – Чувствуешь, я весь твой?
- Нет, - она прикасалась пальцем к его губам, не давая им раскрыться. – Тело к телу – это ещё ничего не значит. Помолчи, зая. Не надо слов…
- Иногда ты меня пугаешь, - он убирал её палец со своих губ. – Мне порой кажется, что ты старше, чем есть на самом деле…
- А мне иногда кажется, что кто-то подсказывает, как себя вести, - её рука, положенная ему на грудь, легонько вздрагивала, и он тоже вздрагивал: из её ладони будто выходил разряд тока – мгновенный, легкий укус. – Наверное, все женщины, жившие до меня, - прапрабабки, прабабка, бабка Софья, про неё, кстати, говорили, что она умела колдовать – так вот, все они следят за мной, и если что-то не так, дают об этом знать. Это не голоса, нет! Это будто бы какая-то вспышка в мозгу, раз – и загорелась сигнальная лампочка, и я знаю: что-то не так, совсем не так, и всё стоит делать так-то и так-то…
- Ерунда какая-то, - бормотал он. – Глюки!
- Хочешь – верь, хочешь – нет, - она пожимала худенькими плечиками. – Но это правда. И я знаю, что мы никогда не будем вместе…
- Но мы сейчас вместе, - Сергей смеялся и снова прижимал её к своему телу. Но с ним тоже происходило что-то странное: его губы растягивались в улыбке, но на самом деле ему было грустно, какая-то неясная, смутная тоска сжимала сердце, а может, и не сердце, а нечто рядом с ним – то, что наваливалось камнем, придавливало, тискало этот трепещущий комочек, заставляя его биться ещё чаще.
Катя приложила ухо к его груди и, казалось, заснула: глаза закрыты, лицо безмятежно, дыхание легкое, ровное.
- Почему ты закрываешь глаза? – спросил он. – Ты всегда их закрываешь, когда кладешь голову мне на грудь…
- Это – тайна, - шепнула она и ещё крепче сжала ресницы. – Тебе об этом знать не обязательно.
- Но почему?
- Ты не поймёшь…
- Думаешь, у меня ума маловато?
- Ладно, - она вздохнула. – Когда я смотрю на тебя, то ты видишь в моих глазах своё отражение. Но ты не видишь то, что вижу я в твоих глазах.
- Почему же? В них ты…
- Нет, в твоих глазах не видно ничего, - она провела пальцем по ложбинке в его груди, потрогала короткие, мягкие волосинки вокруг сосков и опустила ладонь ниже – на пупок. – В них ничего не видно, кроме моих слёз…
- Какие слёзы? О чём ты? Разве ты плачешь? Я ничего не вижу…
- Ты не видишь ничего, а я вижу в твоих глазах свои слезы, - упрямо повторила она. – Ты же хотел знать мою тайну. Теперь ты её знаешь, но не поймёшь её…
- Выдумываешь, - усмехнулся он и мягко, но настойчиво потянул её ладонь ниже, ещё ниже. – Я вижу твою улыбку, и радость вижу, и вот эти губы, и носик, и щечки, и ушки, - он поочередно называл то, что целовал. – И шейку, и грудь – эту, и вот эту… Я готов часами смотреть на тебя!
- Но это не значит, что ты меня на самом деле видишь, - ответила она. – И ты не знаешь, что такое любовь…
- Любовь – это…
А что это? Нет, правда, что это такое на самом деле - любовь?
На обёртке от жевательной резинки написано: «Любовь – это…» И нарисованы два сердечка - веселые, ярко-красные, простодушно-дебильные.
Катя, хотя и баловалась сигаретами сама, терпеть не могла запаха табака, и Сергею приходилось жевать жвачку.
- Любовь – это, - повторил он и, не зная, что сказать, замолчал.
- Что же? – она рассеянно повертела обертку от жвачки. – На картинке, смотри, всё просто: два сердечка тянутся друг к другу, им хорошо вместе. Но разве это любовь? Они не видят то, что спрятано в глубине глаз…
- Что-то непонятное ты говоришь, - заметил он и, не желая продолжать тему разговора, ловко сменил её: У тебя такие красивые глаза. Тебе, наверное, часто про это говорили?
- А не скажу! – она высунула кончик языка и подразнила его: Бе-бе-бе! Догадайся сам…
- Да я с первого раза догадаюсь! – он притянул ее к себе, обнял и, стараясь не моргать, уставился прямо в её зрачки. – Много! Не меньше ста человек!
- Бе-бе-бе, - она не отводила взгляда. – Не угадал!
Он смотрел в её глаза, она – в его. Сергей не мог понять, то ли она шутит, то ли говорит правду.
- Неужели их было так много, что ты потеряла счет? – он искреннее изумился, хотя и пытался делать вид, что ему всё равно.
- У меня по математике «пятёрка» была, - в её зрачках сверкнули желтые искорки. – Так что считать умею, и дебете с кредитом обычно сходятся. Ну, давай-давай, угадывай!
- Ладно, - он не выдержал и первым отвел взгляд. – Каждый мужчина, если он, конечно, мужчина, должен был заметить твои глаза.
- А вот говорить про это я разрешала не каждому, - засмеялась Катя.
- Можно подумать, они у тебя разрешения спрашивали.
- Некоторые не спрашивали, это правда, - кивнула она. – Но я всегда чувствовала тот момент, когда начнутся все эти комплименты, и про глаза тоже, а потому вовремя говорила «пока!». Если мне, конечно, не хотелось, чтобы именно этот человек говорил мне всякие глупости…
- И много было таких, кому ты это разрешала?
- А вот это дело не твоё, - она снова высунула кончик языка и подразнила: Бе-бе-бе! Думай, что хочешь. А чтобы легче думалось, смотри: вот они!
Она повела рукой, и за её плечами возник смешливый белобрысый паренёк, за ним – высокий красавец с картинной белозубой улыбкой, ему в затылок дышал чернявый солдатик в мятой гимнастёрке, за ним – приличного вида господин средних лет, смущенно поправлявший тонкие очки, плечом к плечу рядом встал молодой человек, похожий на этого господина – может быть, даже его сын, следом – ещё один парень, и ещё, и ещё.
- Гляди, гляди! – Катя смотрела на него отчаянно весёлыми глазами. – И думай, что хочешь. Мне всё равно, что ты подумаешь…
- Что за фокусы? – растерялся Сергей. – Как ты это делаешь?
- В тот-то и дело, что ничего не делаю, - она пожала худенькими плечами. – Не знаю, как у кого, а у меня - все мои мужчины всегда со мной.
- Они все – твои?
- А что? Разве много? – Катя откинула голову назад и рассмеялась. – Господи! Ты, наверное, подумал, что со всеми ими я непременно трахалась? Ну, почему вы все такие примитивные: если женщина считает мужчину своим, то, значит, непременно ему отдавалась. А существует, между прочим, и чистая любовь. Правда, Павлик?
Она обняла белобрысого паренька, чмокнула его коротким поцелуем в загорелый нос, и тот, засмущавшись, неловко приобнял её за плечи, но так и не решился поцеловать.
- А вот этого – Александра, - она поманила пальцем высокого голубоглазого атлета, - я вообще не любила. Просто у меня был такой период, когда нужен был хоть кто-нибудь, чтобы не чувствовать себя одинокой и никому не нужной дурой. И тут попался он, - она вздохнула. – В Александре всё хорошо, и любовник он отменный, и такого члена, как у него, я больше не встречала, но ничего, абсолютно ничего я не испытывала. Нет, впрочем, вру. Пока мы были с ним в постели, всё было хорошо, нет, лгу: великолепно, лучше, наверное, не бывает! Но как только я вставала с этих измятых, горячих простыней, так сразу же – ничего, какая-то пустота, и душа молчит, и скучно, и думаешь: «Господи, он же так старался! А вспомнить нечего…» Нет, правда, вспомнить нечего, кроме его длинного члена. Ну, не поганка ли я? Но врать самой себе не умею: кроме секса, нужно что-то ещё… А что? Не знаю. Нет, опять вру, потому что знаю, но тебе не скажу. Ладно, Сашек, не стесняйся, покажи, что у тебя есть…
Атлет, лучезарно улыбаясь, лёгким и непринужденным движением освободился от плавок. Наверное, он был стриптизёром: красивое тело, грациозные жесты, картинная стойка и, что удивительнее всего, его детородный орган, вздрогнув, начал выпрямляться сам по себе. Казалось, что этот внушительный член жил своей жизнью, отдельной от тела картинного красавчика.
«Впечатляет! - отметил Сергей. – Екатерина Великая определила бы его в гренадёры. Хотя, возможно, это всего лишь муляж, искусно сделанный – не отличишь от натурального члена. С чего бы он ни с того, ни с сего встал? Наверное, как-то управляется. Кнопочка где-нибудь есть…»
Но Катя, словно прочитав его мысли, громко засмеялась и, не смущаясь, ухватила трепещущее копье гренадера и дернула его:
- Смотри! Не отрывается. Полноценный х**… А у тебя настоящий? Сейчас и проверим…
Другой рукой она потянулась к ширинке Сергея и, продолжая хохотать, дернула молнию. Такое поведение изумило его, и он положил свою ладонь на ее руку, чтобы остановить Катю. Но его пальцы ощутили лишь собственный напрягшийся член.
- Кать, ты куда пропала?
Сергей очумело потряс головой и открыл глаза. Он лежал на диване, укрытый клетчатым пледом, рядом с ним примостился Маркиз – серый кот с белой симпатичной мордочкой. Ни девушки, ни гренадера, ни роты Катиных мужчин рядом не наблюдалось.
- Приснится же такое!
Сергею, как всякому молодому человеку, грезились эротические видения, и порой то, что в них творилось, лишь повторяло его собственные фантазии, виденные фильмы или какие-нибудь рассказики, прочитанные в бульварных еженедельниках. Но это сновидение было особенным. Он как-то меньше всего думал о том, какие у Кати были мужчины до него и что они с ней делали, а если даже и думал об этом, то как-то вскользь, без интереса и уж, конечно, не воображал себе ее бой-френдов. А тут – такие картины, ёкарный бабай, фу ты – ну ты!
В комнату заглянула мать, тихо позвала:
- Сережа, ты спишь?
- Нет, мам…
- Ты вчера как лег, так и уснул мертвецким сном, - сказала мать. – Я тебя тревожить не стала, пледом укрыла.
- Спасибо, мам. Надо было разбудить. Я хотел фильм Антониони посмотреть по телеку…
- Возьмешь на видео, - ответила мать. – Отец уже на работу ушел, у меня первая пара – так что я тоже побежала. В кофеварке остался кофе, подогреешь его…
- Угу, подогрею, - он сладко потянулся. – Это сколько же я прокемарил?
- Переживаешь ты, - заметила мать. – Вот и свалила тебя крепкая дрёма. Но это хорошо - хоть поспал власть. А что тебе приснилось-то? Ты так стонал сейчас…
- Какая-то ерунда, - отмахнулся Сергей, продолжая лежать под пледом. Встать он не мог по очень простой причине: эрекция не проходила, и ему мог помочь лишь холодный душ. «Скорее бы ты ушла, - подумал он. – Мам, ну опоздаешь же на лекцию!»
- Кажется, ты сегодня подашь своим студентам дурной пример, - сказал он вслух.
- Что? – уже из прихожей откликнулась мать. – Какой пример?
- Опоздаешь, - уточнил Сергей.
- Я вообще хотела пойти с тобой к следователю, - сказала мать. – Но лекцию не смогла отменить: в деканате никто трубку не берет. Наверное, секретарша опять проспала. Наберут всяких шмакодявок – мучайся с ними потом, никакой ответственности…
- Мам, я не маленький, сам справлюсь, - ответил Сергей. – Тем более, что мне не в чем оправдываться.
- Ой, да ладно тебе! Не маленький, - передразнила мать. – Это я уже и так поняла. Мой тебе совет: отрицай всё, ничего не было – и точка!
- Не получится, - вздохнул Сергей. – Я уже раскололся, сказал, что у нас была любовь и всякое такое…
- Дурачок, - ойкнула мать. – Ой, какой дурачок!
- Какой уж есть…
- Ладно, мне некогда, ах, впрочем, мне всю жизнь некогда, - с надрывом в голосе сказала мать, желая показать, как она, бедняжка, разрывается между родительским и служебным долгом. – Я полетела! Потом поговорим. Ни пуха, ни пера…
- К черту!
Наверное, я извращенец. Когда смотрю на идущих навстречу женщин, то представляю, как, допустим, вот эта молодящаяся матрона в полупрозрачных, так сказать, тюрнюрах, развевающихся вокруг её мощных телес, восторженно падает на колени передо мной, лихорадочно расстегивает ширинку джинсов и начинает сосать – сразу, без всяких там ля-ля да сю-сю, а вон та девица в коротенькой, по самый «пейджер», юбочке подбегает к ней и, оттолкнув, демонстрирует тётеньке искусство глубокого минета, причем, её сочные губки двигаются ритмично как помпа насоса, и пенистая слюна стекает по подбородку…
Когда вижу красивую женщин, у меня может встать сам собой.И потому я не люблю «семейные» трусы, которые меня заставляет носить отец. У него аргумент такой: «Узкие плавки зажимают яйца, приводят к застою крови и, как следствие, - импотенции. Не гонись за модой, носи нормальные «семейники».
Нет уж, лучше я надену обтягивающие плавки, чем свободные трусы, в которых всё, извиняюсь, свободно болтается. Плавки же, по крайней мере, сдерживают непроизвольную эрекцию, а если и не сдерживают, то прижимают выпирающий член к телу – со стороны не так заметно, что я возбужден. Правда, всё это у меня сейчас случается не так часто, не то, что, допустим, в шестнадцать- семнадцать лет. Помню, даже у доски, когда отвечал уроки, несколько раз это случалось. Млин! По этой причине пришлось носить пиджаки, которые я терпеть не мог. Пиджак для меня всё равно что униформа. А тут он ещё и чем-то вроде смирительной рубашки стал, подавляя восставшую плоть.
Наверное, я извращенец ещё и потому, что мне очень хочется чего-нибудь необычного. Ну, например, попасть в какой-нибудь закрытый клуб, где его завсегдатаи ходят-бродят по темным лабиринтам абсолютно обнажённые. Впрочем, нет, пусть на их лицах будут черные маски, и больше ничего – ни часов, ни браслетов, ни колец и других украшений. Голые люди натыкаются друг на друга, соприкасаются телами, молча целуются, ласкают одного-двух-трёх партнёров, безумно отдаются порочной страсти и, забыв о всяких приличиях, делают то, чего тайно желали в порочных снах и от чего покраснели бы даже самые искушённые распутники.
Мне стыдно признаться самому себе в этих и других низменных желаниях. Нормальный человек должен хотеть человеческих отношений, а не блуда. Так мне внушает дед. Кажется, он понимает, что творится со мной. А может, дед не забыл, как сам был молодым? «Мужчиной должен двигать не стержень между его ног, а тот стержень, что внутри, - сказал мне дед. – Нельзя прыгнуть выше своего члена, но всегда можно подняться выше своих страстей». При этом он, правда, горько усмехнулся и опустил глаза.
Наверное, я всё-таки развратный. Потому что иногда думаю, что любовь – это всего лишь маска, прикрывающая наши самые низменные вожделения.
А, может, я думаю так лишь потому, что у меня ещё не было настоящих чувств?
А, может, я и не развратный вовсе. Это всего лишь тело. Тело жаждет другого тела. Оно хочет тепла. Тепло возникает от трения…
О, боже мой, снова пошлость!
А хочется-то всего-навсего, чтобы другой человек понимал тебя. И твои желания. И всё, что ты сам даже сказать не можешь, - понимал. И чтобы ты был им, а он – тобой. Может, это и есть любовь?
Но всё равно я – извращенец.
Когда я иду по улице и вижу красивых женщин, а порой даже и не красивых, а самых обычных, можно сказать – самых простых, со мной что-то происходит: возникает желание обладать ими всеми, и с этим ничего не поделаешь, разве что навстречу мне выйдет одна-единственная, и все остальные сразу станут мне не нужны…
3.
У подъезда Сергею встретилась Марго. Она, как обычно, изобразила быстрый, смешной книксен: присела, приподняв растопыренными руками воображаемый подол и потрясла им.
- Трям! – сказала Марго.
- О! А почему мы такие радостные?
- Мы завсегда радостные, когды вас лицезреем, сир, - улыбка Марго стала ещё шире.
- А я думал, причина другая: книжечку наконец-то дочитала, - Сергей кивком головы показал на бледно-серый томик в руке Марго. – «Преступление и наказание». На лето задали читать по программе?
- По программе, - насупилась Марго. – Но мне Достоевский нравится просто так, без всякой обязаловки…
- Умная девочка, - снисходительно похвалил Сергей. – Главное – предисловие к «Преступлению» проштудируй, текста романа можешь вообще не знать, а вот предисловие – обязательно: для выпускного сочинения всё равно ничего другого не потребуется.
- Сир, вы так восхитительно умны, - Марго игриво закатила глаза. – Ах, я бы сама до этого ни в жисть не додумалась. Я бы, дура, «Сто золотых сочинений» наизусть заучивала…
- Учись, детка, пока я на свободе, - усмехнулся Сергей. – Будешь потом вспоминать меня.
- Моя память и так уже переполнена вами, сир, - вздохнула Марго. – Просто битком набита!
- Ну, если так, то я пошёл искать других – у кого в памяти ещё осталось местечко, - Сергей подмигнул Марго. – Ты не против?
- А можно мне с вами, милорд? – попросила Марго. – Я не буду мешать, чес слово! Я тихонечко рядом пойду, и даже говорить ничего не стану, если ты не захочешь…
- Нет, Марго, со мной нельзя, - вздохнул Сергей. – Я иду туда, куда приличные девочки из хороших семей не ходят.
Марго вскинула на него отчаянно веселые глаза и вдруг хлопнула книгой по его плечу:
- Сколько тебе ещё намекать, что приличные девочки тоже могут делать неприличные вещи?
- А вот это я с малолетками не обсуждаю, - отрезал Сергей. – Пока! Книжечка-то ждёт. Читай, детка, читай, книга – источник знаний как-никак.
Он махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел дальше – мимо лавочки, которую уже оккупировали старушки, мимо запыленного куста сирени, который садил вместе с отцом лет десять назад, мимо высокой деревянной коробки, некогда изображавшей сказочный домик, но предприимчивые дачники ободрали с неё сухие дощечки, резные ставенки с наличниками, и даже флюгер в виде петушка унесли – в этом остове теперь вечерами курили малолетки и, судя по валяющимся там презервативам, познавали взрослые стороны жизни.
Сергей чувствовал, как Марго смотрит ему в спину – не отрывая взгляда, может быть, даже испепеляя его: он поёжился, представив себе горящие глаза соседской девчонки. Ну, чего она навязывается, малявка? Шестнадцать лет, недурна вроде собой, забавная такая, а эти ямочки на щечках – просто картинка! Парни-ровесники должны за ней увиваться, и увязываются, кстати: то какой-то очкарик стоит под дверями с видом великомученика, то длинновязый, спортивный пацан сумки ей из магазина помогает нести, а недавно даже Трамвайщик на неё внимание обратил: «Это кто такая? Та самая Маргарита? Вау! Хорошая тёлочка. Почему ты её до сих пор не покрыл?» Сергей отшутился в том смысле, что не занимается любовью там, где живёт, и не живёт там, где любит. «Мдя, принцип, проверенный опытом предыдущих поколений, - осклабился Мишка. – Такие девчонки, как она, если и дадут, то потом фиг от них отвяжешься. А вы ещё и на одной лестничной площадке живёте. Тогда я тебе перестаю завидовать и отношусь к ситуации с полным пониманием. И сам её не стану клеить, а то ведь девчонка начнет меня через тебя доставать. Зачем тебе лишние хлопоты?»
Сергей хотел сказать, что Маргарита навряд ли обольстится таким прощелыгой, как Трамвайщик, но решил помолчать. Его дружок, когда входил в раж, любил заключать всякие дурацкие пари. Вот и на Марго мог бы поспорить, и, кто знает, эта дурашечка ещё и повелась бы на него: Мишка умел разыграть влюбленного, и язык у него подвешен, и знает, как обходиться с девчонками, мечтающими о большой и чистой любви. «Ха-ха! – смеялся этот невыносимый потаскун Трамвайщик. – Они и получают её в виде большого и чистого: я моюсь по три раза на день, ха-ха!»
Но как бы то ни было, а у Маргариты при желании мог бы появиться постоянный кавалер. Она же почему-то выбрала Сергея и делала всё возможное, чтобы обратить его внимание на себя. Подумать только, даже Наталье Ивановне постаралась понравиться. Как-то подкараулила её во дворе и спросила, есть ли у них дома афоризмы Ларошфуко. Мать, наверное, от такого вопроса чуть в обморок не рухнула. Во всяком случае, она потом с восторгом рассказывала Сергею: «Представляешь, школьница интересуется не какой-нибудь «Королевой Марго», а величайшими памятниками всемирной литературы! Ну, скажи на милость, кто из твоих знакомых девчонок читает теперь размышления гениальных французских моралистов? Ник-то-o-o! Прелестная девочка, скромница – сразу видно! Я потрясена. Думала, что среди нынешних девиц такие уже и не водятся».
Книги Ларошфуко или Дидро Маргарита брать брала, но при этом не забывала попросить, уже у Сергея, очередной томик Дюма-отца из его «огоньковского» собрания сочинений. Ей почему-то очень понравилась именно «Королева Марго», которую мать как раз относила к несерьёзной, потребительской литературе. Девушка укоротила своё имя в честь Маргариты Наваррской, а в её речи появились всякие «сир», «милорд», «рада лицезреть вас» и прочие витиеватости. Они поначалу забавляли Сергея, но теперь казались ему какими-то слишком натянутыми, если не сказать хуже – дурацкими.
В милиции с ним общались, конечно, без всяких витиеватостей. Следователь разве что поразил улыбкой – чуть насмешливой, но, кажется, вполне искренней. Прищурив глаза, чтобы казаться, наверное, более проницательным, он спросил Сергея, не догадывался ли тот, что Екатерина Петровна Бурняева (о, как официально Катьку назвал!) занимается мошенничеством.
- Что? – Сергей сразу и не понял, что мент имел в виду, а когда понял, то даже возмутился:
- Да как вы смеете такое о ней думать?
- О том, что я о ней думаю, лучше помолчу, - усмехнулся следователь и погладил кончиком указательного пальца свои усы. – Она мне сразу шалавой показалась…
- Не называйте её так!
- Что-то я не пойму тебя, парень, - следователь изумленно приподнял правую бровь. – Эта девица хочет подвести тебя под статью об изнасиловании, а ты сопли тут распускаешь: «не смейте её так называть», - передразнил он. – Знаешь, что с насильниками на зоне делают? Опускают их, у параши спать заставляют, и все, кому секса хочется, этими «петухами» пользуются. Вот что тебя ждало!
Сергей подавленно молчал. Он и сам не мог понять, почему опять принялся защищать Катю. Да, конечно, своим заявлением она доставила ему и его семье кучу неприятностей. Этот поступок никак в голове не укладывается! Он даже поначалу решил, что Катьку кто-то заставил так сделать, но из каких побуждений – опять-таки, совершенно непонятно. Девушка не казалась Сергею какой-то оторвой, стервой, непотребной девкой – он бы и отношений не стал поддерживать, если бы Катерина такой оказалась. Он помнил её нежные прикосновения, все слова, которые она шептала ему на ухо, и, конечно, помнил, как она двадцать один раз позвонила ему в тот день, когда он простудился и слёг с высокой температурой. Всякие советы ему давала – как мёд с чайной ложечки сосать, и чтоб аспирин, зая, не глотал целой таблеткой, а истолок ее в порошок, и грозилась привезти ему малинового варенья – сама с бабушкой варила, но он не хотел, чтобы она видела сопливого, чихающего и кашляющего зайчика с красными глазами. Ну, разве плохая девочка? А то, что она позвонила ему двадцать один раз, - это Наталья Ивановна сосчитала: в их телефоне была специальная записная книжка, в которой автоматически отмечались все звонки. «О! – сказала мать. – Какая у тебя беспокойная подружка! Звонит и звонит… Лучше бы позаботилась о твоем отдыхе, чтобы поспал, отлежался. А она – тррр да тррр!»
Чёрт побери, мама, наверное, была права. Ему бы отлежаться, покемарить, а не по телефону ворковать. Но, с другой стороны, лучше всех лекарств на него действовал голос Кати – тихий, спокойный и какой-то очень близкий. Или ему это только казалось?
- Она умела сделать так, чтобы её мужикам казалось, будто она без памяти влюблена, - продолжал говорить следователь. – Ты не исключение. Эта пройдоха с кем попало в койку не укладывалась – сначала изучала материальное положение партнёра, его социальный статус и, если видела, что у мужичка кошелек толстый, соглашалась с ним на интимную близость. При этом Екатерина старалась изучить и запомнить всякие интимные детали. Ну, признайся, она тебе тоже член линейкой измеряла? И разглядывала его, да?
- Какое ваше дело? – возмутился Сергей.
- Ты меня удивляешь, парень, - поморщился следователь. – Я тебе толкую о сценарии, который эта мошенница применяла для своих похождений. Покувыркавшись с мужичком, она тут же бежала в ближайшее отделение милиции, по пути рвала на себе колготки, расцарапывала руки-ноги, размазывала тушь-помаду по лицу, в общем – бедная, несчастная овечка, ставшая жертвой сексуального маньяка. Девица заявляла, что подверглась изнасилованию, писала соответствующее заявление и, что характерно, указывала в нем такие интимные подробности, которые можно узнать только при очень близких отношениях.
- Зачем она это делала? – Сергей искренне удивился. – Ненормальная, что ли?
- Очень даже нормальная, - следователь выругался. - Мужик, которого она обвиняла в изнасиловании, терял голову: все факты против него, к тому же твоя разлюбезная Катенька …
- Какая она мне разлюбезная? – огрызнулся Сергей.
- …ну-ну, то ты за неё горой стоишь, то от своих слов отказываешься, - следователь лукаво прищурился. – В общем, твоя разлюбезнейшая представляла еще справки медэкспертизы, в том числе и спермы, прикинь! Так что мужику впору было собирать вещички, чтоб по этапу идти в места не столь отдалённые. Но Бурняева, - он снова усмехнулся и восхищенно цокнул языком, - вдруг звонила ему и предлагала: я, мол, забираю своё заявление, а ты платишь мне за доставленное удовольствие энную сумму. И «насильнику» ничего иного не оставалось, как откупиться от неё.
- А, вот как! – вымолвил поражённый Сергей. – Значит, она не только со мной так поступила?
- Лохов хватает, - уклончиво ответил следователь. – Теперь ты должен написать заявление. Мошенница обязана сидеть в тюрьме.
- Подождите, - Сергей покрутил головой, - я ничего не понимаю… Как же так? Неужели она такая умелая актриса? Всё было по-настоящему…
- Ну, Бурняевой не привыкать по-настоящему трахаться, - следователь добавил ещё пару нецензурных выражений и скривился, будто лимон съел. – И вообще, парень, я тебе скажу: любая женщина – актриса, некоторые очень талантливые, другие – будто из погорелого театра сбежали, но тоже что-то такое выдумывают, чтобы нам, мужикам, жизнь скучной не казалась, но есть такие уникумы, просто супер, для которых вся жизнь – театр. Вот они-то и разыгрывают самые интересные пьесы, адреналинчик в кровь мужичкам впрыскивают. Катерина из числа этих стерв. И ведь если пораскинуть мозгами, то она в чём-то даже и права: охотников оттянуть красивую деваху много, типа: «Наше дело не рожать – кинул, вынул и бежать», знаешь такую поговорку? – он неприятно хохотнул. – Вот она и скумекала, как в свою очередь оттянуть таких щекотунов.
- Поверить не могу, - покачал головой Сергей. – Неужели?
- Извини, брат, но ты какой-то…, - следователь замолчал, подбирая нужное определение, но, в конце концов, махнул рукой и вздохнул: Молодой ещё, видно. Думай, что хочешь. Мне от тебя заявление нужно получить.
- Хорошо, - сказал Сергей. – Я подумаю.
- А что думать-то? Вон бумага, ручку сейчас дам, садись за тот столик и пиши, – следователь кивнул на пустой стол у окна.
- Мне нужно с мыслями собраться, - Сергей встал. – Извините, я, пожалуй, пойду.
Когда он уже открывал дверь, следователь окликнул его:
- А почему не спрашиваешь, как её мошенничество открылось?
- И как?
- А случайно! – рассмеялся следователь. – Если бы твой папик не позвонил одному чину в наше краевое управление, то навряд ли Катька попалась бы так быстро. Стечение обстоятельств: у начальника на столе как раз лежала сводка об изнасилованиях за последний год. И он обратил внимание, что одну девицу трижды насиловали! А тут твой папик звонит и называет её фамилию. Получается, что насильники ей проходу не дают. Ну, начальник гаркнул: «Разобраться!» Мы и разобрались…
- Понятно, - сказал Сергей и закрыл за собой дверь.
Говорить ему ни о чём не хотелось, и вообще ничего не хотелось: сел бы вот сейчас на эту скамью в коридоре и сидел бы, не шевелясь, уставясь в одну точку – так плохо было на душе. Но скамья была занята галдящим цыганским семейством: бородатый мужик в живописной поддёвке с жилетными часами, старуха в цветастых юбках, две молодые смуглянки, увешанные золотом и серебром – как новогодние елочки, сопливые цыганята…
- Эй, молодой-красивый! Что кручинишься? Дай тебе погадаю! – бросилась к нему старуха. Мониста на ее сморщенной шее тускло блеснули и тихонько зазвенели.
Цыган заругался, при этом он пучил глаза как разъярённый бык, но выглядел карикатурно: толстый, с лоснящимся лицом, короткие руки, ноги в хромовых сапогах-бутылочках, и вдруг эти деланные жуткие глаза – смех да и только! Смуглянки весело прыснули:
- Да вы что, папа? Бабка за деньги не гадает! Она это делает бесплатно. И никого не обманывает. Парень это подтвердит ментам…
Старая ведьма схватила правую руку Сергея, быстро глянула на неё, потом проворно ухватила кисть левой руки, повертела её так и эдак, пристально глянула на ладонь и вдруг, тонко хихикнув, выронила ее из своих темно-коричневых лапищ.
Сергей не ожидал такого натиска гадалки. Скажет она ему что-нибудь или нет – это его как-то не волновало. Больше всего на свете ему хотелось побыть одному, и чтобы никто его не трогал, и ничего не говорил.
- Скажешь ментам, что бабушка с тебя денег не брала за гадание? – подскочила к нему с вопросом одна из смуглянок.
- Бабушку хотят в тюрьму посадить, а она старая, честная женщина, никому зла не делала, - вторила ей вторая смуглянка.
Сергей молча обошёл их и двинулся к выходу. В груди у него будто покалывали тонкие холодные льдинки, а голова казалась тяжёлой – так, наверное, гнет к земле мельничный жернов, если взвалить его на плечи. Он подумал об этом без всякого юмора, и как-то слишком равнодушно отстранил руку цыганского пацаненка, который попросил денежку. Всё, что было вокруг, казалось ему серым, расплывчатым, каким-то ненастоящим: он чувствовал себя будто под стеклянным колпаком, а, может быть, рыбой, плавающей в аквариуме. Вот, рядом, яркий, волнующий мир, но рыбу он мало касается: она плавает в своей сфере, и то, что окружает стеклянный куб с водой, её как-то не волнует.
Мысль об аквариуме показалась Сергею вполне подходящей. Глубоко под ложечкой посасывало, и ему хотелось поскорее выбраться на свежий воздух.
- Парень, ты ищешь любовь не там! - крикнула вслед ему старуха. – Твоя любовь - обман. Настоящая – рядом, но ты её не видишь.
Но он даже не обернулся, чтобы хотя бы кивком поблагодарить цыганку за предсказание. Хотя, с другой стороны, Сергей где-то читал, что гадалкам нельзя говорить «спасибо», а почему – он не помнил.
- Гордый ты! Слушать не хочешь старуху? Знай: тебя ждёт удар! – как припечатал старушонка.
Заявление насчёт удара его тоже не впечатлило. «Кажется, я его уже и так получил, - грустно подумал Сергей. – Запоздало твоё пророчество».
Он открыл дверь и невольно зажмурился: после полумрака длинного, дурно пахнущего коридора его ослепило солнце, и лёгкий, ласковый ветерок тут же взъерошил волосы. На клумбе у крыльца подрагивали малиновые, белые, фиолетовые цветы космеи. Что-то деловито склёвывали с асфальта ленивые голуби, возле них суетились бойкие воробьи. Мимо прошествовала осанистая продавщица газет с огромной сумкой на животе. Зычным голосом она заученно твердила: «Смертельная любовь втроем! Читайте в «Амурском меридиане»! Дочь убивает любовника матери! Читайте в «Молодой правде»! А кому кроссворды, сканворды, знакомства?..»
В общем, жизнь шла своим чередом. И в ней ничего не изменилось, пока Сергей торчал в прокуренном, остро пахнущем дерматином кабинете следователя.
Он достал сигарету, размял её и с наслаждением закурил. К нему тут же подошел неопрятного вида мужичонка, попросил:
- Дай закурить!
И откуда они только берутся, эти попрошайки? Кажется: никого рядом нет, но стоит закурить – тут как тут. И это не смотря на то, что на каждом углу – киоски, лотки, магазины: бери какой хочешь табак, есть дорогой, есть дешевый, даже допотопный «Беломорканал» продают или ту же «Приму», хоть закурись! Сергей обычно отрицательно мотал головой и отвечал, что, дескать, он не табачная лавка. Или вообще ничего не говорил, лишь пренебрежительно морщился. Но мужичонка слишком уж жалобными глазами смотрел на него, и Сергей вытащил из пачки «Парламента» целых две сигареты:
- Возьми!
Тот покрутил сигареты с видом мартышки, которой попались очки, даже недоуменно понюхал их, и вдруг рассердился:
- Это же не «Парламент»! Под крутого, братан, косишь, что ли? Пачка «Парламента» для вида только?
- Да пошел ты! – ахнул Сергей от такой наглости.
Мужичонка, скривившись, небрежно сунул сигаретки в нагрудный карман обшарпанного пиджачка:
- Ладно. Корешам пригодятся, - и пошёл дальше, припадая на одну ногу.
- А я тоже вчера заметила: пачка от «Парламента», а сигареты в ней другие, - услышал Сергей за спиной. – Привет!
Он обернулся. Надо же: Алина! Одета она была по-другому: серая юбка до колен, белая блузка в изморози узоров, легкие туфли на тонкой подошве – ни дать-ни взять, скромная учительница из обычной школы. Но эта неброская одежда непостижимым образом подчёркивала достоинства её фигуры.
- Здравствуй, - ответил он. – Не ожидал…
Он хотел сказать, что не ожидал, что ей так идет обычная юбка: строгий фасон, оказывается, может быть эротичным, но вдруг подумал, что это дурной тон – говорить такие откровенные комплименты девушке, с которой почти и не знаком. И неоконченная фраза повисла в воздухе.
- Вообще не ожидал меня увидеть? – засмеялась она. – В одном городе живём. А он на самом деле такой маленький.
В её глазах серебрился смех. И он почему-то подумал, что она догадалась насчёт того, какое впечатление она произвела своей юбкой, и, чтобы не смущать его, специально перевела разговор на другую тему.
- Если бы ожидал, то захватил бы с собой твой колокольчик, - он всё-таки смутился. – И вообще…
- Что вообще?
«Ну, уж, нет! – подумал он. – Не скажу, ни за что не скажу, что очень рад тебя видеть, и что ты – такая потрясная, у меня даже сердце забилось быстрее, вот чёрт, да что же это такое? Не скажу я тебе об этом, Алина, вот что значит моё «вообще», а может, оно ничего не значит? Но всё равно не скажу…»
- Ещё минуту назад у меня настроение было хуже некуда – вот что! – честно признался он.
- По тебе не скажешь, - она прямо посмотрела ему в глаза. – Что-то случилось?
- Да так, - он неопределенно махнул рукой. – Заморочки всякие. Не будем об этом.
- А я вчера успела-таки выполнить заказ, - похвалилась Алина. – Сегодня мне его даже оплатили. Я как раз собралась транжирить деньги.
- Хорошо, когда есть что тратить.
- И хорошо, когда этим можно заняться с кем-нибудь, - она легко улыбнулась. – Хочешь составить мне компанию?
- Что ты! – он хмыкнул. – Я так не привык! Чтобы на деньги дамы…
- Типа: гусары денег не берут? – Алина иронично изогнула брови. – Я тебе, между прочим, должна. Забыл, что ли?
- Твой колокольчик теперь об этом мне напоминает, - он посмотрел на цепочку на её запястье. – Тебе без него не скучно?
- Мне никогда не бывает скучно, - ответила она и зачем-то уточнила: Не то, что некоторым. Даже удивляюсь: как это может быть скучно, если жизнь такая удивительная, странная, неожиданная, прекрасная и ужасная – в ней всё время что-то происходит, и когда же скучать?
- А для разнообразия разве нельзя немножко поскучать? – не согласился Сергей. – Ну, например, по какому-нибудь человеку, который вдруг куда-то пропал, и не звонит, и «эсмээски» не шлёт, и случайно не встречается…
- Наверное, можно, - легко улыбнулась Алина. – Такие скучания – тоже жизнь, - и неожиданно процитировала: «Если только я тебе не в тягость, То окрой мне, прошу, куда ты скрылся…»
- Ахматова? – спросил Сергей. Из всех женщин-поэтесс он знал только два имени – Ахматова и Цветаева. Правда, дома на книжных полках стояли томики и других дам, упражнявшихся в изящной словесности, но ему как-то всё недосуг было открыть их. Мать порой вздыхала: «Столько книг! Ах, как я их собирала, охотилась за ними, заводила дружбу с букинистами, выпрашивала у знакомых. И вот – библиотека собрана, в ней есть всё, чего душа просит. Но сын, единственный сын, этого не ценит…»
- Нет, - по губам Алины скользнула ироничная улыбка. – Это Катулл. Он тоскует в стихотворении по своему другу Камерию: «Я бродил под портиком Помпея, Всех там останавливал девчонок, но они ни капли не смущались. Я просил их: «Тотчас же верните Мне Камерия, гадкие девчонки!»
- Он что, голубой был, этот Катулл? – наивно удивился Сергей. – С чего вдруг такая тоска?
- А любовь, она такая разная, - покачала головой Алина. – И цвета у неё разнообразные, а смысл один: человек находит человека, только и всего.
- Всё равно я этого не понимаю, - пожал плечами Сергей. – Развелось всяких извращенцев…
- Катулл жил давным-давно, и он любил жизнь, а в жизни – красивых женщин и мужчин, - уточнила Алина. – Древние не считали это извращением, они считали это чувствами.
- С ориентацией у них, видно, не всё в порядке было, - не согласился Сергей. – Не понимаю, как красивой девушке можно предпочесть волосатого, потного мужика? Фууу…
- Можно не понимать, но при этом уважать чувства другого человека, - сказала Алина. – Не кажется ли тебе, что ощущения – свойства мозга, а он работает по той программе, которую в него закладывают природа, воспитание, среда?
- Ну, может быть, и так, - уклончиво согласился Сергей. – Я в этом не особо разбираюсь. Я – «технарь», мне ближе компьютеры…
- Вот-вот! – оживилась Алина. – Сравни мозг с компьютером: какую программу в него заложишь, так он и будет работать. Но не свидетельствует ли это о некоторых ограничениях? Возможностей-то у компьютера предостаточно, но они не задействованы. Точно так же и с мозгом, который ориентируют на что-то определенное.
- Как-то всё слишком просто, - не сдавался Сергей. – Человек – не машина!
- Тебе бы с Декартом поспорить, - рассмеялась Алина. – Он считал, что тело – это машина. Нервы в ней можно сравнить с трубами фонтанов. Управляемые моторами, они пронизывают всего человека. Но у этой биомашины есть разумная душа, которая, по Декарту, находится в мозгу. Она, как рабочий при фонтане, управляет всем механизмом. А душа, между прочим, бесполая: она – частичка божественного огня, вдыхаемого в тело при рождении. И чем развитее человек, тем тоньше его нервы и, следовательно, тем полнее он воспринимает мир, не обращая внимания на всякие табу и ограничения.
- Спасибо, что объяснила теорию Декарта, - Сергей почувствовал себя уязвленным: он не любил признавать чьего-то превосходства. – Всё это, конечно, устарело, но любопытно. Наверное, Декарт порадовался бы, если бы ему показали фильм «Матрица». Вот где наворочано!
- Ага, - кивнула Алина и как-то поскучнела. – Весь мир – компьютерная игра. Декарту такое и не снилось. Но мы, кажется, совсем не о том говорили…
- А может, вообще не о том говорим?
- Зато не молчим…
- Но молчание – золото!
- Давай копить его! Помолчим?
- А мне почему-то хочется говорить и говорить, пусть даже – чепуху, лишь бы слышать твой голос…
- Даже так?
- Сам не знаю, почему…
- И я хотела услышать тебя, часа два назад даже звонила, но трубку никто не взял.
- Я как раз ушёл. Дела всякие. Но я ждал звонка…
- Хорошо, что я пошла именно этой дорогой. Хотела ведь дворами пойти – так короче. Но что-то заставило меня выйти именно на эту улицу.
Они заговорили совсем на другую тему, и эта беседа была столь же естественной и непринуждённой, как и диалог о книгах. Сергею снова показалось, что они давным-давно знакомы, просто давно не виделись – и наконец-то встретились, и хочется им наговориться, и рассказать друг другу как можно больше, - это было новое, ранее не изведанное чувство. С Катей он тоже говорил довольно откровенно, но это была, скорее, болтовня, чаще всего эротическая – пожалуй, очень даже откровенная, и это его возбуждало, заводило, но не более того. Алина объяснялась совсем по-другому, и то, чего она касалась даже вскользь, было для него порой чем-то новым, неожиданным, с ней хотелось спорить, обдумывать какую-то мысль, удивляться неожиданным суждениям и, даже не соглашаясь с ними, уважать её мнение.
Она была интересна не только внешне. Ещё никогда он не встречал девушку, которая цитировала бы стихи Катулла: его, быть может, не знают наизусть даже студентки педагогического университета. Во всяком случае, Трамвайщик как-то знакомил его с одной девицей из этого вуза – она, не стесняясь, призналась, что ей по фигу все эти литературоведческие премудрости, лишь бы диплом получить и устроиться в какую-нибудь крутую фирму: без высшего образования в приличные места не берут. Ещё она говорила, что многие её однокурсницы точно так же думают, и вообще, мол, прошли времена, когда по зову сердца и души «институтки из педа» отправлялись куда-нибудь в Тмутаракань сеять разумное, доброе, вечное, уж как-нибудь и без них обойдутся в пьяных, запущенных деревнях, да там ведь и парней нормальных не осталось: либо уроды, либо дебилы – с кем зажигать-то?
С Мишкой, надо сказать, она покувыркалась неплохо и со знанием дела. Может быть, рассчитывала на длительные отношения, а то и на большее. Но Трамвайщик, не изменяя своим привычкам, ласково объяснил ей, что он ни с кем писать роман не хочет, да и не герой он вовсе, а так – второстепенный персонаж: вот был, и нету. На что студенточка вдруг разразилась таким отборным матом, что портовые грузчики наверняка бы обзавидовались. Трамвайщик даже обомлел. Какой уж тут, к чёрту, Катулл?
Сергей, конечно, не стал рассказывать Алине об этом случае. У них нашлись другие темы для разговора. А ещё он хотел выглядеть в её глазах лучше, и ему могло навредить упоминание о знакомствах с какими-то сомнительными девицами. Про Мишку он тоже на всякий случай пока не рассказывал, да, впрочем, и нужды в этом не было.
Они сидели в небольшом кафе, где было всего шесть столов, каждый на четыре человека. Всё чистенько, уютно, на окнах – цветущие кактусы, в углу, рядом со стойкой бара, висела клетка с парой волнистых попугайчиков. Пахло свежеобжаренными зёрнами кофе. Бармен в строгом сером костюме молол его на глазах посетителей, щедро клал длинной ложечкой в серебряную джезву и ставил в горячий песок, который калился в специальном корытце-приспособлении. Но Алина захотела кофе-экспрессо, и непременно с тёртым мускатным орехом, а если можно, то и кардамона, совсем чуть-чуть. Бармен осветился улыбкой:
- У леди хороший вкус!
- И, пожалуйста, два творожных пирожных с цукатами, - попросила Алина. – И плитка горького шоколада, пожалуй, не помешает.
Бармен вопросительно глянул на Сергея:
- А вам какой кофе?
- Любой, - ответил он. – Но если у вас чашечки маленькие, то сразу две.
- Чашечки у нас обычные – кофейные, - вежливо подчеркнул бармен. – Молодой человек, видимо, любит классический крепкий кофе, и побольше?
- Именно так.
Попугайчики в клетке оживленно переговаривались, прыгали с жёрдочки на жердочку, ощипывались. Но как только бармен включил кофемолку, они, испугавшись резкого звука, прильнули друг к другу и затихли.
- Их тут недавно завели, - сказала Алина. – Видимо, никак не могут привыкнуть к новым звукам.
- Один мой знакомый завёл котёнка, - поддержал тему разговора Сергей. – Зовут его Михаилом.
- Необычное имя для котнека…
- Да нет! Это парня зовут Михаилом, а котенка – Максимом Геннадиевичем, у него кота-папу Геной кликали. Так вот, Мишка решил приучить Макса ходить по нужде в туалет: поставил там специальную плошку, песочку насыпал, всё такое. Ну, Максик вроде как начал привыкать к своему нужнику, но однажды, когда он там делал свои маленькие дела, Михаил составил ему компанию и, как обычно, в завершении спустил воду в унитаз. Боже, что тут случилось с Максиком – это надо было видеть! Он соскочил со своей плошки, распушил хвост трубой, зашипел и опрометью кинулся вон. А всего-то и было – шум льющейся воды!
- Мой котик до сих пор так реагирует на звук включенного пылесоса, - рассмеялась Алина. – Казалось бы, давно должен привыкнуть к нему, ан нет, как услышит – хвост трубой и прячется под диван.
- А вообще, Мишка большой приколист, - продолжал Сергей. – Он выдал своему котёнку удостоверение последнего кошачьего девственника.
- Что? – Алина удивлённо приподняла бровь.
- Ну, он решил, что не будет его кастрировать, а чтобы котенок в марте не орал, как другие коты, вынес решение: никаких знакомств с противоположным кошачьим полом, будешь, мол, сидеть дома, вот и «корочки» тебе, котяра, соответствующие выписаны: Котов Максим Геннадиевич – последний кошачий девственник, - рассказывал Сергей. – В этом удостоверении, кстати, для порядка есть графа: «Переаттестация проведена…» Ну, мало ли. Вдруг котик всё-таки начнёт выть любовные серенады, терпение хозяина кончится и придётся либо к ветеринару его нести на известную операцию, либо пусть уж оскоромится мурлыка с какой-нибудь мохнатой чаровницей. Но этот факт должен быть засвидетельствован.
- Веселый человек твой друг, - хмыкнула Алина. – Не удивлюсь, если он считает себя сексуальным.
- О! Себе он тоже выписал удостоверение, - рассмеялся Сергей и хлопнул себя по колену. – «Имя, фамилия, отчество… соответствует эротическим стандартам…» И фото вклеено, и печать поставлена!
- Между прочим, психологи выделяют любовников трех типов, - Алина глотнула кофе из принесенной барменом чашечки. – Они бывают чувственные, сексуальные и эротичные.
- А в чем разница-то? – не понял Сергей. – Разве в одном человеке всё это не может совместиться?
- Считается, что разница – в глубине переживания, - Алина разломила плитку шоколада надвое. – Хочешь? Обожаю хороший кофе и горький шоколад!
- А поподробнее можно? – не успокаивался Сергей. Его на самом деле заинтересовала классификация, которую вскользь упомянула Алина.
- Чувственному хотеть стать эротичным так же бесполезно, как посредственности – Эйнштейном, - Алина снова глотнула кофе и даже чуть прижмурилась от удовольствия. – Хороший кофе тут готовят! В других кафе, кажется, и зёрна те же, и кофеварка такая же, а вкус напитка – обычный. Вот и в любви так же: кажется, все мужчины одинаково устроены, а разница есть…
- Ты так говоришь, будто у тебя большой опыт, - заметил Сергей. Специально заметил, чтобы если не смутить её, то хотя бы вызвать на откровенность.
- О себе помолчу, - деликатно ушла от предложенной темы Алина. – Мы, кажется, о классификации любовников говорили. Как это психологи понимают.
- Ах, да-да! – Сергей изобразил на лице преувеличенное внимание и даже подпер голову кулаками. – Я весь во внимании, госпожа профессорша!
- В общем, эти типажи можно сравнить с напитками, - Алина подняла глаза к потолку, будто именно там находились эти сравнения. – Ну, скажем, чувственный – это как шампанское, сексуальный – хорошее выдержанное вино, а эротичный – дорогой коньяк, не ниже «Хеннеси»…
- Ого! – сказал Сергей. – Я «Хеннеси» всего три раза пробовал: первый – на день рождения отца, второй – когда мать какую-то свою монографию издала, третий – на Новый год…
- Надеюсь, понял его отличие от обычного хорошего коньяка? – усмехнулась Алина. – Эротичный любовник – это высший пилотаж, не в смысле всяких там поз и способов, а в смысле глубины…
- Извини, у него длинный член, что ли?
- Не пошли, - нахмурилась Алина. – А то я тебе, как уличная девчонка отвечу: «Не в размере дело – главное: вводить умело»…
Сергей сконфузился, и от смущения проглотил целиком маленькое творожное пирожное. Во всяком случае, создалась видимость, что он ест и, следовательно, его молчание вполне объяснимо.
- Чувственные – это мужчины, легкие на подъём, игривые, беззаботные, доступные, в каком-то смысле кокетливые, но поверхностные,- как ни в чём не бывало продолжала Алина. – У сексуальных глубина иная, это не просто «хочу – не хочу», они часто холодные, продуманные, включают интеллект даже в сексе: прекрасно знают, чего от них ждёт партнёр и знают, как доставить ему наслаждение. Ну а эротичные – не обязательно мускулистые красавцы, и с размерчиком, - она усмехнулась, наблюдая, как смущенный Сергей запивает пирожное кофе, - у них даже могут быть проблемы, но в отношениях с ними задействовано всё – и тело, и голова, и сердце. Они мыслящие и интересные, высший пилотаж, настолько индивидуальны, что вторых таких просто нет в природе.
Сергей вдруг подумал, что Алина, возможно, - тоже «высший пилотаж». Она умеет выделяться даже с помощью одежды. Пока они шли к кафе, навстречу им двигались бесчисленные девицы – длинноногие, с дорогим макияжем, но все, как на подбор, максимально обнаженные: мини-декольте, шортики-трусики, кофточки-бюстгалтеры, и что-то кружевное, чёрное, похожее на оборки нижнего белья, и само нижнее бельё, выглядывающее из-под юбочек-призраков, - вся эта рать демонстрировала неплохие формы, дорогую косметику, и над ней пульсировало удушливое облако из ароматов духов, дезодорантов и прочей парфюмерии. От них, таких разных и в то же время одинаковых, исходил один импульс - свободного отношения к сексу, но это уже казалось настолько обычным, что взгляд холодно и ровно скользил по ним, чтобы опять обратиться на Алину. Под её скромным нарядом угадывалось красивое тело, но оно вовсе не обещало доставить сумасшедшее удовольствие. Каждое её движение подчеркивало лёгкость, изящество плоти, которая может свести с ума, но это ещё нужно заслужить.
- Ну что? – Алина вздохнула. – Лекция закончена. Пора двигаться дальше. У меня еще кое-какие дела на работе.
- Кстати, где ты работаешь?
- Любопытной Варваре нос отломали, - покачала головой Алина. – Секрет фирмы не разглашаем. У нас подписка!
- Такая строгая конспирация?
- Ага, - легко улыбнулась она. – Не люблю говорить о работе. И сама никогда не спрашиваю, кто где учится или работает. Извини, мне человек интересен как человек, а не в связи с его социальным статусом…
- Ох, как ты меня отбрила! На полном серьёзе, – изумился Сергей. – А всего-то был невинный вопрос…
- Больше не буду, - она примирительно положила ладонь на его руку. У него даже мурашки пошли по коже: теплая, ласковая ладонь, казалось, излучала какую-то особую энергию. Ему захотелось, чтобы она сейчас же, немедленно обняла его. И чтобы эта ладонь неторопливо спускалась по его спине, и гладила его, и ласкала бы, а другая рука обхватила бы его за пояс и, чуть надавливая, заставила бы его прижаться к её телу плотнее, и чтобы она полуоткрыла губы, и в них влажно блеснули её зубки, и она, чуть прикусив язык, смотрела бы на него прямо, не закрывая странно посветлевших глаз, и там, в глубине зрачков, вдруг вспыхнул бы огонёк…
Ему хотелось, чтобы она не убирала ладонь, но Алина, легонько пожав его плечо, отстранилась от него.
- Кстати, я тут в пяти минутах ходьбы живу, - сказал Сергей, сглотнув накопившуюся слюну и подумав: «О, чёрт! Вот уж действительно: слюньки текут...
- Хороший у тебя район – зеленый, чистый, уютный.
- Хочешь, зайдём ко мне, и я верну тебе колокольчик…
- Колокольчик – это предлог? – Алина легко сощурилась и подмигнула. – Предлог, чтобы заманить в постель неопытную, ничего не подозревающую девушку?
Он смутился и кашлянул:
- Да что ты!
А сам подумал: «Надо же! Она говорит прямо, не стесняясь».
- Нормальное желание, - сказала Алина. – Ты не стесняйся его. Было бы странно, если бы не хотел понравившуюся тебе девушку заманить в постель.
- Ну, не сразу же! – смущаясь ещё больше, выпалил Сергей и тут же мысленно осадил себя: «Тише! Ты что, дурачок? Она же намекает, что, типа, не против».
- Правила приличия устанавливают сами люди, - ответила Алина. – Сразу - не сразу – это всего лишь ритуал. Мне не нравятся ритуалы. Что предосудительного в том, если девушка на минутку зайдёт к молодому человеку, даже не в гости, а по делу? Ты вроде как вполне благовоспитанный человек и не станешь сразу, как повернешь ключ в двери с обратной стороны, набрасываться на меня и делать свое мужское дело. Тебе для этого нужно какое-то время, ты соблюдаешь приличия. Так что, пожалуй, я зайду…
Он вздрогнул, и сладкие мурашки поползли по его спине, а в груди похолодело и вдруг – бум, бум! – оглушительно забилось сердце.
- Кстати, ты когда-нибудь встречал такого человека, которого тебе сразу же хотелось узнать поближе? – вдруг спросила Алина.
Сергей кивнул и хотел сказать, что это была Катя, но Алина, не ожидая ответа, продолжила:
- Это желание появляется глубоко внутри, вызывает какое-то сладкое, до покалывания в сердце, волнение и что-то вроде предвкушения радостей и
сюрпризов, которые будут у тебя, когда ты лучше узнаешь вот этого, только что впервые увиденного человека. Бывало у тебя такое?
Он снова кивнул, но сказать ничего не успел, потому что Алина улыбнулась и, приложив указательный палец к своим губам, полушепотом сказала:
- Тсс! Я знаю, что ты вспомнил какую-то девушку. Но считается неприличным в присутствии одной девушки говорить о другой. Я-то, правда, так не считаю, но всё же надлежит соблюдать правила ритуала. Знаешь, мне просто интересно, что у тебя появляется сначала: представление о том, как приятно быть с этим человеком, а потом желание познакомиться с ним поближе или, наоборот, сначала возникает желание познакомиться поближе, а потом ты начинаешь представлять себя вместе с этим человеком?
- Никогда не задумывался об этом, - признался Сергей. – Но у меня было такое чувство, будто какая-то сила невольно потянула меня…
- Это твой демон, - Алина встряхнула волосами и легким движением ладони поправила прическу. – У каждого человека, по восточным поверьям, есть демон, который охраняет его. И когда он встречает демона другого человека и тот ему нравится, то он подталкивает своего подопечного навстречу…
- Ах, вот оно что! - Сергей дурашливо поморщился и схватился за голову. - Во всём виновата демоническая сила! А я-то, лох, считал, что это – чуйства, - он скорчил недоуменную гримасу, - но это, оказывается, мой чёртик виноват…
- Не чёртик, а демон, - с важным видом поправила Алина и, не удержавшись, расхохоталась. – Чёртик – это, извини, из другой оперы: он заведует чисто мужским оружием, - она слегка смутилась и прикусила губу. – Демон действует намного тоньше.
- Ты прямо демонолог какая-то! – подначил её Сергей. – И как же ты обходилась без своего колокольчика, отгоняющего злых духов?
- Я тебе потом расскажу – как, - Алина таинственно улыбнулась, её глаза сверкнули. – Но ты так и не ответил на мой вопрос.
- Правду сказать? – Сергей пристально посмотрел ей в глаза.
- Если будет неправда, то я почувствую это, - улыбка тенью скользнула по её лицу. – А вообще не люблю, когда врут…
- Ладно, - он изобразил на лице полную обреченность и нарочито глубоко вздохнул, - от тебя ничего не скроешь. Сначала я представляю себя с незнакомой девушкой, а уже потом хочу познакомиться. Или не хочу. А если даже и не хочу, то всё равно захочу, если она загорится желанием. Но это ничего не значит. По крайней мере, для меня.
Он привирал, потому что на самом деле был довольно скромным, но ему хотелось изобразить из себя эдакого Казанову: если женщина хочет, то её вожделение должно быть удовлетворено.
- Хочу – не хочу, - передразнила его Алина и мило улыбнулась. – Ты представляешь себя с незнакомкой в интимной ситуации?
Сергей снова смутился, но вида не подал.
- Наверное, каждый мужчина, глядя на женщину, думает, стал бы он или не стал бы заниматься с ней любовью, - уклончиво ответил он. – А у вас разве не так?
- У нас не совсем так, - Алина вздохнула. – Иногда мы думаем, например, хотели бы иметь от этого мужчины детей или нет. И вообще, давай сменим тему. Не люблю говорить о страсти и всяком таком. Иногда это выше нас, не так просто, как ты объяснил: хотел бы – не хотел…
- А о чем тогда поговорим? – спросил Сергей. – Может, о погоде? Ах, леди, какое солнце сегодня яркое, и на небе ни облачка, - он дурашливо изобразил чопорность. – У нас, в Англиях, завсегда говорят о погоде, если поговорить больше не о чем…
- Сэр, мы можем поболтать о последних кинофильмах, - в тон ему ответила Алина. – Или, например, о модных книгах – скажем, тех, что пишет японец Мураками. Вы, сэр, читали его «Норвежский лес»?
- Нет, леди, я лишь слышал о таком писателе, - смутился Сергей. – Но у нас дома его книги есть. Маман обожает Мураками.
- А у меня их нет, - вздохнула Алина. – Я у знакомых беру Мураками. Мне нравится, как пишет о жизни: у него люди – живые, настоящие, они тоскуют, слушают музыку, ходят в кафе, пьют кофе или что покрепче, занимаются любовью, встречаются-расстаются, разговаривают обо всём и ни о чем, и всё это – жизнь, одна-единственная, неповторимая и потому прекрасная.
Они вошли во двор дома, где жил Сергей. Над палисадником с кустистыми рябинками и чахлыми березками вилась стая мух: кто-то сбросил с балкона пакет с рыбьей требухой – ну что за соседи такие, ленятся к мусоропроводу сходить! На неухоженном газоне с пыльной светло-зелёной, рахитичной травой валялись скомканные полиэтиленовые пакеты, старые газеты, поломанные детские игрушки, пластиковые бутылки и даже использованные презервативы: это надо же, не полениться подойти к окну, чтобы выбросить их. Зато над клумбой с разноцветной, пышной космеей, желтыми ноготками и темно-зелеными, ещё не расцветшими георгинами весело порхали бабочки и гудели пчелы, а может быть, и осы: по крайней мере, над кухонным окном квартиры Сергея у них было гнездо в виде серой бумажной розочки.
За клумбой ухаживала баба Ксеня, жившая в однокомнатной квартирке на первом этаже. Можно сказать, что это была её собственность: она сама вскапывала клумбу, рыхлила почву, готовила рассаду цветов, холила-лелеяла их всё лето. Если кто-то из расшалившихся детишек нечаянно запузыривал в клумбу мячиком или, не дай Бог, ломал веточку георгина, то баба Ксеня, дежурившая у окна, тут же выскакивала во двор, ловила нарушителя, выспрашивала, как его зовут, в какой квартире живёт, и непременно вечерком являлась к его родителям. А поскольку она была донельзя занудливой и не меньше часа рассказывала, как она, бедная и одинокая старушка, глубоко страдает из-за поруганной красоты клумбы, то папаши, обезумевшие от её стенаний, непременно брались за ремень и вкатывали мальцам по первое число, чтоб впредь неповадно было играть около бабуськиных зеленых питомцев. Сергею, кстати, тоже в своё время из-за бабы Ксени досталось. Зато клумба и вправду была дивной, настоящее украшение их полузапущенного двора.
К удивлению Сергея, возле неё, согнувшись в три погибели, копошилась Марго: она занималась прополкой.
- О! Юная тимуровка помогает престарелым цветоводам-селекционерам! – воскликнул Сергей.
- О! – в тон ему откликнулась Марго и засияла улыбкой. – А вы, сир, возвращаетесь с прогулки, и с прекрасной дамой!
Алина непринужденно улыбнулась и, явно дурачась, посмотрела по сторонам:
- А где она, эта ваша, Сережа, прекрасная дама?
Марго распрямилась и, тыльной стороной ладони отбросив прядку волос со лба, бесцеремонно оглядела Алину с ног до головы.
- Мне баба Ксеня разрешила травку прополоть, - сообщила Марго. – У неё что-то вроде радикулита приключилось – вся скрюченная, стонет, но, надо же, всё равно с утречка возле клумбы ползала. Мне её жалко стало. Она же и для нас всех старается: цветы – украшение двора…
Всё то время, что она говорила, Марго не сводила глаз с Алины. Кажется, она пыталась найти в ней какой-нибудь изъян, чтобы сделать колкое замечание. Когда надо, соседка Сергея была настоящей язвой.
- А что? – вдруг спросила она. – Сейчас в моде скромные училки начальных классов?
- Чего? – не понял Сергей.
- Твоя дама выглядит как моя первая учительница – Татьянпаловна, - пояснила Марго и как-то слишком нагло подмигнула ему. – Скромная, наверное. Не то, что я.
- Девочка, - ледяным тоном произнесла Алина, - а не пойти ли тебе в куколки поиграть? Молодой человек, девочка, - это не игрушка. От контактов с ним могут быть неприятные последствия. Разве мама тебя этому не учила?
Марго сконфузилась и отвернулась.
- А ты, оказывается, Казанова местного масштаба, - пошутила Алина, поднимаясь с Сергеем по лестнице. – Эта девочка явно в тебя влюблена…
- Малявка, - отмахнулся он. – Фантазии одни в голове! Напридумывала себе что-то…
- А что? – не унималась Алина. – У вас, кажется, неплохая разница в возрасте – лет пять. Так? Она, наверное, в выпускной класс перешла, да?
- Ну да, - подтвердил он. – Круглая отличница, кстати. На золотую медаль тянет.
- Вот и будет тебе невеста, медалированная - засмеялась Алина. – Симпатичная девчонка. Со временем красавицей обещает стать. Может, ещё и Мисс Ха станет, если, конечно, захочет в эти игрушки играть. Умные девушки в миссы обычно не идут. Но девчонка она симпатичная, поверь мне. У меня глаз-алмаз.
- Верю, - вздохнул Сергей. – Но я сам как-нибудь разберусь…
Он открыл дверь. Алина прошла вперед и, не разуваясь, села в коридоре на пуфик у телефона.
- Может, хочешь холодной воды или, напротив, чая? – неловко спросил он.
- Спасибо, не откажусь от воды, - сказала она. – Есть газированная?
- Проходи в комнату, - предложил он. – Я сейчас.
На кухне через вентиляционную решетку снова слышались эти странные, ритмичные постукивания, напоминавшие скрип пружин панцирной сетки. Сергей уже давно не обращал на них внимания: эти звуки раздавались в любое время суток. Сначала он решил, что соседи наверху неутомимо любят друг друга, и звуки вроде как подтверждали эту версию: пружины пели то нежно, чуть слышно, то вдруг срывались на резкий, нервный перестук, то, на несколько мгновений замерев, взрывались какофонией бешеных ритмов, после чего снова слышалось медленное, ленивое перестукивание, будто бы кто-то нехотя раскачивался в гамаке, висящем на скрипучих сучьях. Но поскольку ни одному, даже самому крепкому и выносливому мужчине, навряд ли под силу заниматься круглосуточным сексом, да ещё каждый день, то Сергей разгадал эту загадку по-другому: наверняка в вентиляционную шахту попала какая-то хренотень, которую шевелят потоки воздуха, недаром же в ветреную погоду эти чёртовы постукивания усиливаются. А впечатление такое, будто бы в ненастную погоду в любовников вселялись неистовые демоны, заставлявшие их отдаваться друг другу безоглядно.
Он прислушался. Сквозь перестук пружин явственно донёсся женский протяжный смех, в него ворвался тяжелый бархатистый голос мужчины – слов не было, лишь что-то похожее на лошадиное торжествующее ржанье. И тут он вспомнил, что Трамвайщик рассказывал ему, как однажды во время оргазма неудержимо разразился конским гоготом, даже сам не ожидал, что так выйдет, что уж говорить о партнерше, которая, впечатлившись, вцепилась в его спину острыми ногтями.
- Ё! Да когда же они насытятся? – подумал Сергей. – Если это, конечно, звуки секса, а не какой-нибудь железячки в вентиляции…
Мужской голос смолк, и женский, вскрикнув, тоже затих, но медленные ритмичные звуки не прекратились.
Сергей налил в высокий стакан боржоми, положил на любимый материн мельхиоровый поднос два розовобоких персика, с нежным пушком, как у шариков для бадминтона. Когда вгрызаешься в мягкую плоть такого персика, из него брызгает мутный сок и бежит по губам.
Когда он вернулся в комнату, Алина стояла у книжного шкафа и перелистывала небольшую изящную книгу в яркой обложке.
- А знаешь, - сказала она, - я, пожалуй, снова оставлю тебе колокольчик. В залог. За « Призраки Лексингтона». Если ты мне, конечно, разрешишь взять книгу. Я еще не читала эти рассказы Мураками.
Ненавижу Мураками! Все как с ума сошли: «Мураками, ах-ах, Мураками!» Ну и что? Писатель как писатель. Разве что культовый. До того культовый, что уже и майки с его портретами продают, и «сидюшники» с любимой муракаминой музыкой штампуют, и сайты фанов в Интернете заводят, и чуть ли не каждое его слово комментируют и трактуют…
Меня тошнит от всякой культовости. Потому что это чем-то похоже на толпу, которая восторженно марширует колоннами мимо предмета своего обожания. Восторженная до того, что ничего и никого не замечает вокруг.
А мне надо, чтобы Алина заметила меня. Но она пока что замечает в моём доме Мураками.
А как же я?
4.
«Снова решил вести записи. Что-то вроде дневника. А может, это самоотчет? Или что-то другое – например, попытка понять себя. Или не себя? Может, я хочу постигнуть Алину. Хотя иногда мне кажется, что другого человека незачем разгадывать (не то слово, но другое пока на ум не приходит). Человек – шарада. Пусть и остаётся шарадой. Потому что если её отгадаешь, то, возможно, станет скучно: всё ясно и понятно, нет никаких загадок – конец: если просто и понятно, то стоит ли продолжать? Уже ничего нового не будет, только – то, что было, всегда – одно и то же. Или я не прав? Может, это я – скучный и ясный, как пять копеек? А тот человек, которого считаю разгаданным, на самом деле не постигнут: в его шараде скрываются другие загадки, только я их не вижу или не хочу видеть. Потому что так мне удобнее.
Какую-то чушь пишу. Упражняюсь в логике, что ли? Или играю в слова? Я и сам себя не понимаю. Как же я тогда пойму другого человека?
Трамвайщик сказал: «Не загружайся! Будь проще. Всё на самом деле гораздо проще, чем мы себе придумываем».
Может, он прав?
Я ему не рассказываю, как и что у нас с Алиной. О Катьке – рассказывал. Всё! Об Алине, вернее, о том, как мы любим друг друга, - нет, не могу почему-то рассказать Мишке. Может, потому что у нас с Катькой был всего лишь трах, а с Алиной – совсем другие отношения: у меня сердце замирает (серьёзно, не вру!), когда я её вижу, только вижу – и уже всё, дыханье перехватывает, и сердце будто останавливается, и я даже соображать перестаю… Ха! Если маман случайно найдет эти записи, она же с ума сойдет: её благовоспитанный сыночек знает такие слова – из жаргона подворотни, и мало того, что знает, так ещё и … ха-ха! Маман, не читай, пожалуйста, дальше, сама знаешь: разбирать чужие письма и дневники – занятие, недостойное интеллигентного человека… ха!
Но Мишка, кажется, и так всё понял. «Смотри! - сказал он и как-то слишком снисходительно глянул на меня. – Не закрывай глаза! Мужчина должен видеть, куда идёт. Иначе можешь так упасть, что костей не соберешь. На свете нет ничего глупее, чем влюблённый мужчина. Смотри!»
Я смотрю. Наверное, не так, как надо бы. Мне нравится смотреть на Алину. На её лицо, глаза, нос, на эти легкие завитки волос над её ушами, и на шею, на которой бьются две голубые жилки, и на руки, на грудь (ещё больше мне нравится трогать розовые пуговки сосков: проведешь мизинцем – и они почти моментально твердеют, становятся тугими как горошины)… А еще мне нравится смотреть, как лёгкая ладонь Алины скользит по моей груди, задерживается в ложбинке, где, наверное, находится душа: она сладко замирает, до дрожи под сердцем, и мне кажется, что вот-вот, сию минуту я поднимусь в воздух – лёгкий, как перышко, но Алина ведет ладонь дальше, к животу, и тут во мне будто бы что-то включается: тело напрягается, следует резкий, почти болезненный удар – какой-то мощный поток (крови? энергии? или чего-то еще?) вливается в давно полунапрягшийся член, и он превращается в копье, которое, кажется, стремится оторваться от меня – так велико напряжение, и оно вздрагивает, и розовое сердечко древка окропляется прозрачными капельками: оружие готово к бою… (Зачем, ах, зачем, я пытаюсь писать красиво? Мишка бы сказал проще: «Х*й встал». И это было бы правдивее, чем мои описания? Но мне почему-то не хочется писать о физиологии. Потому что я вижу не её, а что-то другое? Хотя… ну, конечно же, Трамвайщик прав: я в это время закрываю глаза, и всё, что вижу потом, - это моё воображение, не более).
Нет, не могу писать дальше. Иначе не усну.
***
Пусть что-нибудь произойдёт. Ну, хотя бы дождь пошёл. Или грянул гром!
Ничего не происходит.
Четвертый день жду, когда распустится бутон розы. Она растет в горшке на окне в моей комнате.
Но бутон словно застыл.
И ничего не происходит.
***
Сочинилась одна сказочка. Про любовь. Или не про неё?
Вот:
Одна Шуршавка любила играть разноцветными фантиками. Те, которые ей нравились, она откладывала в специальную папку, а те, которые не очень-то приходились по вкусу, летели в мусорную корзину. При этом они противно шелестели, скрипели и всячески выказывали своё неудовольствие: кому же охота попасть на помойку!
Мудрая Шуршавка очень любила свою работу. Ведь она не просто так сортировала фантики - отбирала их для конфет, которые одевались в эти яркие, нарядные одежки и отправлялись в магазины. А здесь их покупали для своих детей мамы. И, конечно же, старались выбрать самые красивые, самые лучшие!
Вот так сидела мудрая Шуршавка - и шуршала, и шуршала, и шуршала...
- Здравствуйте! - послышался вдруг робкий голосок.
Шуршавка увидела, как в приоткрытую дверь просунула голову очень молоденькая симпатичная Шуршавочка.
- Откуда ты взялась? - спросила мудрая Шуршавка, не отрываясь от своего занятия. - Вроде я тебя здесь никогда раньше не видела...
- Это я никогда вас не видела, - ответила Шуршавочка.
- Значит, ты живёшь в Совсем-совсем другом месте, - мудро заключила Шуршавка.- Это я могу тут кого-то не знать, а все другие знают меня просто наизусть...
- Да, я из Совсем-совсем другого места, - скромно потупила глаза Шуршавочка. - Но мне там надоело, и я полетела куда глаза глядят...
- И куда ж они глядели?
- А! На что попало: на небо, на солнышко, на зелёные деревья, и на цветы, птиц...У меня закружилась голова и я выпала здесь.
- Может, в этом нет никакой случайности, - предположила мудрая Шуршавка. - Твои глаза увидели мою работу и она им приглянулась!
- Ой, и правда!
- Хочешь, и ты тоже будешь шуршать фантиками? - спросила мудрая Шуршавка. Но вообще-то в ответе она ни капельки не сомневалась, потому что прекрасно знала: все молоденькие Шуршавочки ужасно любят это занятие.
И стали они шуршать вместе.
Симпатичная Шуршавочка иногда слышала, как за соседней тонкой стеной кто-то тоже перебирал фантики: медленно, степенно. И при этом тяжело вздыхал.
- Там сидит один молодой Шуршавчик, - сказала мудрая Шуршавка. - Он очень хочет научиться правильно шуршать фантиками, только у него это получается нечасто.
- Ах, бедный! - искренне пожалела его Шуршавочка. - Это же так просто!
- А это потому, что ты, милая, достигла большого умения и радуешься этому, - объяснила мудрая Шуршавка. - Но самое главное в нашем деле - это умение радоваться чужим успехам и всегда идти вперёд...
- А где найти чужие успехи, чтобы им порадоваться? - спросила глупенькая Шуршавочка.
- Тот, кто ищет, всегда найдёт, - отмахнулась Шуршавка и рассердилась: Ах, ты сбила меня со счёта, глупая девчонка!
- Извините, а для этого надо далеко идти? - не отставала Шуршавочка.
- Иди вперёд и не ошибёшься, - буркнула Шуршавка.
- А где находится Перёд? - не унималась Шуршавочка. Она думала, что вперёд - это значит идти в город Перёд.
Мудрая Шуршавка засмеялась и ничего ей не ответила. А тут в их комнату как раз заглянул Шуршавчик. Он был в сером костюме, а глаза его прятались за очень темными стеклами очков. Щуршавчик хотел быть совсем-совсем незаметным и просто удивительно, что Шуршавочка его увидела.
- Привет! - сказала она. - Ты не знаешь, как идти в Перёд?
Шуршавчик очень удивился, что его заметили, и его щеки сразу порозовели, и от волнения он даже стал заикаться:
- А з-з-за-а-чем тебе т-ту-да нуж-ж-жно?
- Чтобы найти чужие успехи и порадоваться им, - легкомысленно ответила Шуршавочка.
Шуршавчик немного подумал, порозовел ещё больше и, одернув свой мрачный пиджак, сказал:
- Вперёд - это значит: нужно выйти за дверь и идти всё время куда глаза глядят...
- Спасибо, не хочу, - ответила Шуршавочка. - Я уже однажды так путешествовала.
- Тогда давай просто выйдем за дверь, - ответил осмелевший Шуршавчик. - А что будет дальше, увидим...
И они увидели очень маленького Шуршавёнчика, который сидел на солнышке и скучал.
- Эй! - окликнула его Шуршавочка. - Скажи, пожалуйста, где у тебя успехи? Я хочу им порадоваться...
А маленький Шуршавёнчик вдруг заплакал:
- Нет у меня никаких успехов! Не приставай! Ишь, чего хорошего нашла: радоваться неизвестно чему-у-у-у...
Шуршавочка удивилась и даже подумала, что Шуршавёнчик хочет превратиться в корову. А то с чего бы это он завёл это "му-у-у"?
- Ты корова, что ли? - спросила она, и Шуршавёнчик заплакал ещё сильнее, и затопал ножками, и выронил на землю конфету без обертки.
- Ах, вот оно что! - сказал Шуршавчик. - У него нехорошее настроение, потому что мама купила ему конфету совсем-совсем без фантика. А какой же уважающий себя Шуршавёнчик из-за этого не расстроится?
И он сел рядом, вытащил из папки кучу фантиков и принялся ими шуршать. Ах, как он весело ими шелестел, и насвистывал при этом песенку, и улыбался, и даже в конце концов снял свой мрачный серый пиджак - так ему стало жарко от работы!
Он всё шуршал, и шуршал, и шуршал, и никак не мог найти самый красивый фантик.
- Стоп! - догадалась вдруг Шуршавочка. - Ты нацепил себе на нос очки с очень тёмными стёклами. Из-за них ты ничего не видишь...
Шуршавчик снял очки и сразу же вышуршал очень яркий, очень нарядный, просто замечательный фантик!
И Шуршавёнчик перестал кукситься и засмеялся.
А Шуршавчик и Шуршавочка пошли дальше. Они бродили долго-долго, но почему-то так и не пришли в этот загадочный Перёд. Где были чужие успехи, которым следовало радоваться. Но им всё равно было хорошо из-за того, что Шуршавёнчику понравился фантик и он перестал хотеть быть коровой, вот!
Они устали, и пришли к мудрой Шуршавке, и сказали:
- А мы не знаем, как идти в Перёд, и не знаем, где лежат чужие успехи, и радуемся совсем другому: ну, например, тому, что Шуршавчик вышуршал самый замечательный на свете фантик, а Шуршавёнчик перестал плакать...
И мудрая Шуршавка первый раз в своей жизни - это на работе-то! - перестала шуршать фантиками, вскочила со своего просиженного кресла и стала смеяться, сначала совсем-совсем тихо, а потом - совсем-совсем громко, а потом ещё громче и громче, и всем вокруг стало так весело и радостно, что никто и внимания не обратил, как Шуршавочка и Шуршавчик вдруг разом покраснели, хоть спички от них зажигай!
Они посмотрели друг на друга, тихо ойкнули и тоже засмеялись во весь голос. И никогда больше не искали ни на карте, нигде этот загадочный город Перёд.
2
Один Шуршавчик, хороший и добрый, полюбил красивую Шуршавку. И стала она ему верной женой. И на работу они вместе ходили - шуршали, шуршали, шуршали, и по пути домой - шуршали, шуршали, и дома - шуршали, и всё Шуршавчику было мало : уже и сил не было, а шуршать-таки хотелось больше прежнего. Ну, что делать-то?
Пошел Шуршавчик к старой мудрой Шуршавке за советом. А та, представьте себе, сидит на крылечке и просто так на клумбу с цветами глядит, и хоть бы разик чем-нибудь пошуршала - нет, не хочет!
- Как я могу тебе что-то советовать? - сказала она. - У меня-то хватило ума прожить свою жизнь глупо, но радостно: ох, и нашуршалась я! Есть что вспомнить.
- А у меня мало того, что можно вспомнить, - заканючил Шуршавчик. - Откройте свой секрет!
- Видишь, я просто так сижу? Веришь, что мне хорошо?
- Ну, - кивнул Шуршавчик и, чтобы хоть как-то себя занять, тихонечко пожомкал в кармане пиджака целлофан. О, как он прекрасно зашуршал!
- Торопыга ты, торопыга! - улыбнулась мудрая Шуршавка. - Шуршать - это, конечно, счастье и радость. Но ещё большее счастье - не шуршать, но знать, что непременно пошуршишь как только захочешь это сделать. Живи, радуйся и не думай о счастье...
- Ну как же это я о нём не буду думать, когда мне его надо, и побольше!
- А мы всегда думаем о том, чего у нас нет, - ответила мудрая Шуршавка.
И, наверное, она была не права. Ну разве ж может настоящий Шуршавчик жить просто так и ни о чём не думать? Ему нужно непременно видеть своё шуршу, слышать своё шуршу, чувствовать своё шуршу! И, конечно, он боится , как бы оно куда от него не ушло.
И пошёл Шуршавчик к колдуну Шуршаву.
- Ладно, - сказал тот. - Будешь видеть только свое шуршу...
Вышел Шуршавчик на улицу. Вроде бы и видит всё вокруг, но в то же время ничего не замечает. Идёт больной - еле дышит, вот-вот упадёт, и подать бы ему руку, до дома довести, но Шуршавчик - ноль внимания! Плачет маленькая Шуршавочка: потеряла шурху. И, конечно, посмотрел бы Шуршавчик внимательно - нашёл бы её в густой траве, утёр бы Шуршавочке слёзки и успокоил. Но ничего он не видит, экая беда!
Так и стал он жить. Только свою шуршу и видел! И думал, что лучше её и быть уже ничего не может.
- Эх ты, - сказала однажды Шуршавка. - Никакого у нас с тобой шурхету не получается!
- Это тебе так кажется, - не согласился он.
- Скучно что-то мне, - вздохнула Шуршавка. - Пойду-ка я прошуршу по бульвару...
И ушла. И не вернулась.
А Шуршавчик знай себе шуршал - и дома, и на работе, и в автобусе, и даже, извините, на унитазе. Иногда он, правда, спрашивал сам себя, куда ж это жена подевалась?
- Наверное, она пошла на работу, - предполагал он, когда приходил домой. А на работе думал, что она, наверное, отправилась домой.
Но однажды он вышел на улицу и провалился в черную пустоту. Ничего и никого вокруг не было!
- Ну и что? Обойдусь и сам по себе! - сказал он.
- Не обойдёшься, - ответил его собственный шуршу и помахал ему лапкой.
Шуршавчик, однако, этого не заметил, споткнулся о камень и упал в канализационный люк. Может, до сих пор в нем сидит. Во всяком случае, никто его давно не видит.
А его шуршу залетела в клетку с попугаем! И ни в какую вылетать обратно не желает: очень привязалась к этому хохлатому какаду...
3
Шуршава шурхала по шурху и шорошорила шухи.
- Шухи шо-шо? - шошомкала шмандяшная Шандуля.
-Шухи не шошовные, - шматно шушукнула Шуршава. - Шмар!
Шухи шукнули, и Шандуля шметно шматанулась на шмяк, но шкурзвилась с шурха и шорканулась шухой о Шуршаву.
- Швар! - швашно шавакнула Шуршава. - Шухи шухные!
- Не шухные, - шомкнула Шандуля. - Швачные!
Шуршава шавакнула Шандулю по шавакалке. Шухи шошовно шмарнули и прошорошорили на шурху.
Шу!
4
Жарко. Душно. В автобусе людей набилось, что селёдок в бочке. Ни шевельнуться, ни повернуться. А тут ещё прямо перед моим носом болтается полиэтиленовый пакет, и как автобус встряхнётся на какой-нибудь колдобине, так он мне по лбу - рраз!
- Уберите пакет с моих глаз, - говорю.
- Не могу, - отвечает вежливая старушка. - Извините, конечно, за причиняемые неудобства...
- Ишь, барыня какая! - заступается за меня другая старушка. - Можно подумать, она тут одна едет!
- Извините, - шепчет вежливая старушка. - Я шуршавчика везу на дачу. Как же пакет-то на пол опущу? Ведь его задавят- замнут...
- Что ещё за шуршавчик?! - негодует моя заступница. - Тут и самим дышать нечем, а она каких-то животных возит...
- Это не животное, это шуршавчик...
И тут в пакете что-то как зашуршит!
- Ни за что не поверю, что там шуршавчик! - сощурилась принципиальная бабуля. - Это она нарочно придумала! А сама, поди-ка, котёнка какого-нибудь замурзанного везёт...
- А пусть покажет своего шуршавчика! - зашумел автобус.
- Пожалуйста, - сказала вежливая бабуля. - Шуршуля, покажись!
В пакете зашуршало ещё громче, и вдруг из него выглянул Шуршавчик. Самый настоящий!
- Хорошенькое дельце! - вскипела принципиальная бабуля. - У неё шуршавчик есть, а у нас нет. Индивидуалистка! Да знает ли она, что шуршавчики любят шуршать везде, где могут?
- А что? Разрешаете? - спросил Шуршавчик.
Никто не отказался. И тут Шуршавчик вылез из пакета и принялся шуршать в каждом кармане, и сумке, и портфеле, и букетах цветов, и везде-везде, где только мог. А принципиальной бабусе он что-то такое прошуршал на ушко, отчего та зарделась как маков цвет. И все увидели: да и никакая она не бабуля, а очень даже ещё Ничего Так Себе Женщина. Значит, правильный был шуршавчик!
Мне нравится это слово – «шуршавчик». Иногда кажется: эта неведомая зверушка живёт где-то рядом, протяни руку и – вот, она, пушистая, ласковая и … невидимая.
***
Сегодня мне показалось, что Алина – лисица.
Нет, я не сошёл с ума. Женщина может оказаться лисицей!
Алина рассказала мне, что в Древнем Китае считали, что лиса может принимать образ женщины. Она обольщает мужчину, пьёт соки его жизни и, насытившись, бросает умирать. Ни один человек не способен противиться любви лисицы, и никому не удавалось уйти от её пагубных чар. Появление яркой красавицы в серой убогой жизни – это, конечно, само по себе чудо, и мужчина без оглядки погружается в мир счастья, которое он считает самым что ни на есть настоящим. Под неистовым шквалом чувств он теряет голову и ни о чём не жалеет, даже если начинает догадываться, что идёт на верную погибель. Интересно, если бы мужчина знал, что такая любовь – это всего лишь мираж, иллюзия, то стал бы он продолжать свои отношения с прекрасной лисицей-женщиной?
Наверное, стал бы. Любовь – возвышающий обман. И пусть нас обманывают, только бы это было нечто прекрасное и неземное! Впрочем, почему – неземное? Я часто употребляю в речи штампы, особо не задумываясь о их смысле. Проще сказать какую-то банальность, которая понятна всем, чем придумать для обозначения того же самого нечто новое, своё. Так и тут: «нечто неземное»… Ха! Если это происходит на земле, то как раз и является самым что ни на есть земным, просто такое не часто случается.
Не верю сам себе, что у меня есть такая женщина. Алина – чудо! Я боюсь сглазить то, что у нас происходит. И когда Трамвайщик снова спросил меня: «Ну, как она в постели?», я суеверно сунул руку в карман и показал ему фигу. «Да никак, - равнодушно сказал я. – Баба как баба!»
А она – лисица!
После неё во мне не остаётся ни капельки спермы. Я абсолютно пустой! Такое ощущение, будто из меня, как соломинкой, высосали всё. Стерильно чист!
Мать сегодня сказала: «Ты какой-то бледный. Нездоровится?» А отец расхохотался: «Наш молчун, наверное, опять влюбился. Сохнет по какой-то девахе. Ну что, Сергей, разве не так?»
Догадливый!
***
Просто так:
Помнишь, как ты увидела меня, и я даже не знаю, что ты подумала, ты посмотрела на меня и зачем-то закрыла глаза. А до этого я бродил в парке стадиона «Динамо» по ярко-зелёной траве, сочной от ежедневных поливов (хотя делать это было нельзя, везде стояли таблички «По газонам не ходить, штраф – 500 руб.», но у меня таких денег всё равно не было и потому мне было не страшно их терять, а походить по мураве, как это делали герои многих американских фильмов, очень хотелось: им почему-то можно, а мне – нельзя? Но один-единственный раз не считается, разве нет?). Я смотрел
по сторонам и видел тигриц, лисиц, гусынь, волчиц, куриц, кошек… Среди них, особенно в гусиных стайках, были довольно симпатичные особи, может быть, потому что – молодые, свеженькие, смешливые и не такие унылые, как курицы, которые постоянно озирались, чего-то пугались, квохтали, но, впрочем, одна цыпушка тоже была хорошенькая: рябенькая, аккуратненькая, чистенькая. Я смотрел на них, они смотрели на меня, а одна тигрица даже специально остановилась, чтобы вглядеться в меня получше. Пришлось сделать вид, что я не тигр, а всего-навсего котик, к тому же очень-очень домашний. И тигрица, презрительно фыркнув, прошествовала мимо. А ты остановилась. Ты не была ни тигрицей, ни курицей, ни лисицей, ни гусыней - ты была девушкой. И ты, посмотрев на меня, закрыла глаза.
Я сошёл с газона и взял твою руку, ты попробовала освободить её, но я сжал свою ладонь крепче и почувствовал, что твои пальцы слабеют… Твоя рука – теплая, приятно пахнет свежей зеленью, лимоном и солнцем. Тебе, наверное, было интересно, куда я тебя веду. Но ты не открывала глаз… А я и сам не знал, куда иду – просто шёл и шёл, легонько прикасаясь плечом к твоему плечу, и ты тоже прикасалась ко мне. А потом ты споткнулась, оступилась и, повернувшись лицом ко мне, открыла глаза и…
И, конечно, я тут же проснулся и обнаружил: мы гуляем по мокрому асфальту, моросит мелкий дождь, к плащу липнут листья вяза, навстречу идут люди, а весь этот зверинец из лисиц, тигриц и прочей живности куда-то исчез. Но ты сказала, что всё еще только начинается, и я понял, что спал, но больше не хочу закрывать глаза. Хотя, впрочем, иногда стоит смежить веки и…
***
Странно. Антон Лапенков сказал, чтобы я ничего не выдумывал: девушка, похожая на Алину, в его доме не живёт.
«Впрочем, - добавил он, - есть вариант. По описанию одна блядёжка похожа на твою девчонку. Она из крутой фирмы, якобы эскортные услуги оказывает, но один фиг – всё равно за деньги трахается. Явно не твоя Алина…»
***
Алина провела мизинцем по моим бровям:
- Они у тебя вразлёт, - сообщила она и тихонько засмеялась. Будто её колокольчик зазвенел. Тот самый, который так и остался у меня. Она мне его подарила.
- Из тебя можно сделать настоящего мачо, - Алина подмигнула мне. – Имею в виду: внешне. В постели-то ты и так мачо, не волнуйся…
Она провела указательным пальцем по моей небритой щеке, губам и шее:
- Хорош, ничего не скажешь! Прикасаюсь к тебе и, мне даже стыдно в этом признаться, снова хочу тебя.
- Давай…
Она, улыбнувшись, стремительно провела указательным пальцем от шеи вниз живота и, внезапно остановившись, шепнула:
- Я не кажусь тебе слишком вульгарной?
- Нет, что ты! Разве может быть вульгарной девушка, читающая «Листья травы»?
- Может, - серьёзно ответила она. – Очень даже может! Ты даже не представляешь, до какой степени может.
- Не верю!
- Хочешь – верь, хочешь – нет, - она притворно зевнула. – Мне скучно объяснять тебе в который раз, что женщины всегда стремятся выглядеть намного лучше, чем есть на самом деле.
- Ну и пусть, - я приобнял ее за плечи. – Должен же хоть кто-нибудь из двоих стремиться к лучшему…
- А ну тебя! – Алина пожала плечами. – Тебя не переспоришь…
Она замолчала и принялась сосредоточенно водить пальцем по моему торсу, приговаривая:
- Узкие бёдра, приличный член, воон он какой у тебя! А почему ты носишь узкий ремень? Тебе пошел бы широкий с квадратной массивной пряжкой. Очень хорошо смотрелось бы: мужественный торс, характерная выпуклость – там, где гениталии…
- И что?
- А то, что ты пользовался бы еще большим успехом у женщин.
- Мне это не надо. У меня есть ты.
- А мне надо. Хочу, чтобы другие завидовали мне!
- Ага, - я с торжествующим криком сгреб её и подмял под себя. _ Вероломная! Вот и открылся твой секрет: ты стараешься для себя, а не для меня! Эгоистка!
Она понарошку сопротивлялась, отбивалась от меня и так же понарошку как-то вдруг обмякла, подчиняясь моим движениям.
- Нет, ты будешь не мачо, ты станешь Натаниэлем Хауком из игры «Пираты Карибского моря», - восторженно шепнула она, когда я вошёл в неё и, чуть помедлив, резко вместился полностью. – Тебе пошла бы аккуратная прическа, выглаженная рубашка из шёлка, замшевые брюки, о которые можно вытирать ладони, вспотевшие в схватке с неприятелем. И обязательно – жилетка: она защитит белоснежную рубашку от крови, грязи и песка, по которому ты обязательно покатаешься в драке с кровожадными пиратами. О, как бы я хотела, ударенная молнией взгляда Натаниэля Хаука, осесть на землю и припасть к его высоким, до колена, свободным сапогам из мягкой кожи, обхватить их одной рукой, а другой…
- Фантазёрка! – сказал я, чтобы хоть что-то сказать. На самом деле, я не люблю объясняться, когда занимаюсь сексом. Но Алина просто обожала говорить в постели, мне даже казалось: слова, изреченные ею, - это всего лишь прелюдия к оргазму.
- Корсар! – сказала Алина. – Мечта, а не мужчина!
- Так мечта или мужчина?
- Поправка, - она глубоко вздохнула и глянула на меня широко раскрытыми глазами. – Мужчина-мечта!
- А сейчас – не мечта?
- Глупый, - она положила мне на ягодицы холодные ладони (странно: почему у неё пальцы всегда прохладные?). – А я – болтунья. Не злись. Мне хочется говорить, говорить, говорить…
Я молчал, и не потому, что был сосредоточен на своём чисто мужском занятии. А потому, что вдруг подумал о Кате. Это было так странно! Обнимая Алину, я представлял на её месте свою прежнюю подружку. Она тоже говорила мне это слово «глупый», и тоже нежно похлопывала по ягодицам, но Алина, в отличие от неё, ещё пощипывала на них волосинки, и делала это как-то так по-особенному, что меня будто лёгкими разрядами тока пронзало.
Вот это номер! Спать с одной и представлять другую…
Когда у меня подступило, я закрыл глаза. И чуть не сказал: «Катя, Катюша, Котька…»
Но вовремя плотно сжал губы.
***
А Катьке я всё же позвонил. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла её мать:
- Кто?
Я решил не сознаваться и наобум брякнул:
- Одноклассник бывший.
- Сейчас.
Я слышал, как Катя громко высказала матери, что не надо её подзывать к телефону и так, мол, неприятностей хватает, и ни с какими одноклассниками она общаться не хочет. Но трубку всё-таки взяла:
- Алло!
- Зачем ты это сделала? – спросил я. – Мне казалось, что у нас с тобой все-таки были какие-то отношения, а не…
- Что? – Катя, похоже, растерялась. – О чём ты говоришь?
- …а не только секс нас связывал, - продолжал я. – Хотя если даже и секс, то это был самый классный секс в моей жизни. Зачем ты это сделала?
- Извини, - она дышала в трубку, и я понял, что Катя волнуется. Или притворяется, что волнуется?
- Прости, так получилось. И ничего объяснять я не буду. Ты не поймешь.
- Ну, где уж мне понимать? – съёрничал я. – Развести парня на деньги – это только ты можешь понять. А тому, кто платить тебе будет, незачем понимать. Так?
- Я не проститутка, чтобы мне платили, - шепнула Катя. – Говорю же: ты ничего не поймёшь.
- А всё-таки? – не унимался я. – Ну, сказала бы, что деньги нужны. А то – позор, да ещё какой: изнасиловали тебя, мля! Ты разве не догадывалась, что за это и срок могли мне дать?
- Ладно, - она тяжело вздохнула. – Всё обошлось. Спасибо, что не стал против меня свидетельствовать…
- Ещё не вечер, - я мстительно улыбнулся и пожалел, что она не видит эту мою ухмылку. – Меня заставляют это сделать! И я пока не знаю, как поступлю. Но мне ясно одно: не хочу быть лохом, мне противно только от мысли, что ты меня им считала…
- Кем я тебя считала – это моё личное дело, - её голос окреп. – У тебя ещё есть вопросы?
И тут я почему-то спросил:
- Ты меня вспоминаешь?
Сам не знаю, почему это спросил. Она долго молчала, прежде чем ответить:
- Да.
И положила трубку.
Я снова и снова набирал номер её телефона, но в нём раздавались частые сигналы: «Пи-пи-пи-пи!»
Её телефон был занят. Для меня.
***
Трамвайщик расфилософствовался. Сказал так: «Видит ли человек настоящую красоту или ублажается лишь её иллюзией, чтобы слишком не задумываться об уродстве своего существования?»
Может, он это где-то вычитал. Но подал так, будто это плод его долгих раздумий.
А мне понравилось. Я и сейчас об этом думаю.
***
Однажды мы с Катькой разговорились о родителях.
- У тебя замечательные предки, - сказала она. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло!
- У нас всякое бывает, - отнекивался я. – Иногда ругаемся: они – со мной, я – с ними обоими. Иногда отец с мамой из-за меня скандалит: ей кажется, что я что-то не то делаю, а он заступается. Потом бывает наоборот. «Ты его балуешь! Неженку растишь, не сына!» - кричит он. А маман отвечает ему в том смысле, что ребёнок любого возраста должен ощущать токи любви. Так и говорит: токи любви! Старомодная она у меня. Знаешь, я даже думаю, извини, что отец никогда не испытал оральный секс. Мне кажется, что маман это не умеет делать
- Да ну тебя! – Катька отодвинулась от меня. – Маньяк прямо какой-то! Всё время думаешь о трахе…
- Нет, не всё время! Иногда я всё-таки им занимаюсь, - пошутил я. – Но секс – это то, что интересует мужчину всегда.
- Да я не про это хотела поговорить, - сказала она. – Мои родители не понимают меня. Они меня, конечно, любят, но как-то слишком специфично. Не ради меня самой или, скажем, моего счастья, а ради того, чтобы я так и оставалась их любимой маленькой куклой…
- Это тебе только так кажется…
- Нет, - она покачала головой. – Ещё год назад мне запрещали, например, гулять позднее девяти часов вечера – хоть летом, хоть зимой, представляешь? Могли запретить встречаться с друзьями, которых я люблю, зато внушали: «Володя из сорок пятой квартиры – такой хороший мальчик, и семья у него приличная!» А того не знали, что этот Вовчик, когда был маленьким, ловил муравьёв и отрывал им головы, чтобы посмотреть, как они без черепушек будут ходить, и кота соседского над костром подвешивал, и всякую гадость в подъезде писал, но при этом вежливо улыбался: «Здрасти, тетя Наташа! Как ваше здоровье?» Потом, когда ему сперма в мозги ударила, он перетрахал половину девчонок из нашего двора, и каждой говорил: «Ах, как я тебя люблю!» Чтобы потом сказать: «Секс – ещё не повод для продолжения знакомства». И вот этого умненького, чистенького, сволочного Вовчика мои родители считают подходящей для меня парой…
- А, может, он полюбил бы тебя, - усмехнулся я. – С другими девчонками он, может, кувыркался только потому, что физиология просит. А с тобой – ля-ля-тополя, ля мур и всякое такое…
- Да пошёл он! – рассердилась Катя. – Я бы удавилась с тоски, если бы мне выпало такое «счастье». А родители, особенно мама, кричат, что я ничего не понимаю ни в жизни, ни в людях, что я - лентяйка и дура, хотя, знаешь, так, как я училась в школе – многие бы предки позавидовали. Правда, у меня брат - медалист. А я - нет. Но это только потому, что ему чуть ли не мозги вышибали, уши за «четвёрки» драли, заставляли зубрить день и ночь… Меня почему-то жалели, мама говорила: «Девочке не обязательно медалисткой быть, ей нужно стать красивой невестой…» Я их любимая дочь, младшенькая. Если бы меня так лупили, как братика, то я бы тоже из кожи вон лезла, лишь бы голову не откручивали, застав вечером за компьютерной игрой или какой-нибудь не той книгой, которую по программе читать не обязательно.
- Получается, что ты – их любимая дочь?
- Ага! – Катя ожесточённо тряхнула головой и прядка волос закрыла ей глаза. Этот короткий, лёгкий жест внезапно преображало её фигуру: она как бы подбиралась, становилась ещё стройнее, приковывала мой взгляд к своему телу, а казалось бы: всего лишь простое, может быть, даже немножко вычурно-кокетливое движение головы. Ещё в этот момент она закусывала губу, и это мне тоже нравилось.
- Ага! – повторила она. – Я их любимая дочь. Мне их любовь – ком в горле. Но им этого не понять. Что это за любовь такая, которая состоит из всяких ограничений, предостережений, наставлений? Прихожу домой, и мне даже поговорить не с кем. Ну, представь: я рассказываю маме о тебе, она тут же: «А что это за мальчик? Из какой семьи? А он к тебе не пристаёт? А что вы сегодня делали?» Тоска! С ней поговориииииишь…. Ага! Так я всё и рассказала! Чтобы она мне потом запретила даже к телефону подходить… Мрак! Отец, если бы узнал, наверное, приковал бы меня к батарее наручниками. А ещё, знаешь, что они мне говорили о том парне, который был у меня до тебя? – она вдруг осеклась, посмотрела на меня долгим, тяжелым взглядом и опустила глаза. – Серёжа, думаю, что ты и так догадался, что у меня кто-то был…
Я молчал, потому что не знал, что вообще в таких случаях говорят. То, что она не сама себя лишила девственности, - это и так понятно. Но впервые я слышал от девушки честное признание, что у неё был любимый. И не знал, честное слово, не знал, как к этому отнестись.
- Они, когда узнали о нём, даже угрожали мне, что "закажут" его, представляешь? – она коротко рассмеялась и снова закусила губу. – И только потому, что этот негодяй, как мама выразилась, лишил меня девичьей чести. Ха-ха! Прости, что я тебе все это рассказала. Просто родители – моя больная тема. Иногда мне их просто жаль… Они у меня вроде бы такие крутые, но в то же время беззащитные какие-то: бывает, чуть что не по им скажу – мама сразу в слезы, а папа вообще - в запой. Да-да, он у меня пьёт. И скрывает это от сослуживцев, соседей, родственников. Потому как папа должен выглядеть преуспевающим человеком, у которого всё тип-топ. А я ненавижу, когда лгут.
- А не кажется ли тебе, что ты даже не пыталась говорить с ними как взрослый, самостоятельный человек? – спросил я. – Они считают тебя маленькой, потому что привыкли, им так удобнее. А ты откровенно не говоришь с ними…
- Нет, они не поймут! – усмехнулась Катя. – Их удар хватит от моих откровенностей. Папа тут же начнёт орать: мол, из кожи вон лезет, чтобы мы намазывали на хлеб масло, да ещё с красной икрой. Что он старается-старается, а дочь, неблагодарная, с жиру бесится. Это так гадко, когда тебе напоминают, что в семье есть баночка с деньгами и холодильник с едой – это ставит в зависимость, унижает достоинство. Да я бы давно от всего этого сбежала! Но как представлю, что в меня все будут пальцем тыкать: смотрите-ка, какая порочная и вся из себя аморальная, родители для неё всё сделали, а она их ни во что не ставит, погналась за каким-то х**м, променяла семью на безродного хахаля, - как представлю это, так вообще тошно становится. Уж как-нибудь перемучаюсь в семейке своей, пока кто-нибудь меня замуж не возьмёт…
- Но ты ведь по любви замуж-то хочешь? – уточнил я. – К примеру, тот же Вовчик из приличной семьи тебя не устраивает?
- Хорошо бы по любви, - согласилась Катька. – Но знаешь что мне мама сказала? Она любила совсем другого человека, и у них даже ребенок мог родиться. Но этот мужчина пошел в горы – альпинист был, каждый год с друзьями поднимался на какие-то вершины. В тот раз ему не повезло: упал в расщелину, расшибся, в общем – не стало его. А отец просто сох по маме, вот он и сказал: «Давай поженимся, у твоего будущего ребенка должен быть отец…» Такой вот он у меня романтик был. Или не романтик? Не знаю. Мама согласилась, они поженились. А тот ребёнок так и не родился: от стресса или ещё от чего случился выкидыш. Мама говорит, что очень благодарна отцу, но любит ли она его – это, думаю, ещё большой вопрос. Так что, выходит, можно и без любви прожить нормально.
Я заметил, что мать делилась с ней самым сокровенным. Может быть, она ждала от дочери того же самого.
- Ну что ты! Она бы потом припомнила все эти мои откровения, - возразила Катя. – Знаешь, мой дом – всё что угодно, только не семья. А своим домом я считаю комнату, где хозяйничаю вдвоем со своим обожаемым и обожающим меня котом Мявом. У нас хорошо: стол с лампой под зелёным абажуром – мне её бабушка подарила, полка с книгами, любимая музыка, постеры на стенах, маленький телевизор, диванчик и шерстяной плед в крупную клетку – шотландский, между прочим. Мяв любит сидеть на подоконнике, рядом с бамбуком, его черенок папа из Китая сумел провезти, и никакие таможенники не заметили. Наверное, кот воображает, что находится в бамбуковой роще в засаде на птиц: он внимательно следит за воробьями, голубями и сороками, которых в нашем дворе полно. Уютно… Но распахивается дверь, является мама и начинает со мной общаться. Это сводится к жалобам на отца, который опять засиживается в офисе за шахматами с коллегами, а у неё на работе всё хуже некуда: она там, выходит, самая умная, но её начальство почему-то не слушает, и как это всё отвратительно, достало уже её, и какая я эгоистка, потому что опять не навестила бабушку, которая, между прочим, может переписать завещание на свою квартиру в пользу другой внучки – эту Таньку, дочку брата своего отца, я видела всего два раза: первый – когда ей было лет пять: крепенькая такая толстушка с яркими синими глазами, всё время прижимала к себе охапку своих игрушек и не хотела делиться со мной шоколадкой, второй раз – в прошлом году, когда они через Ха летели в Паттаю: длинноногая, стильная, отличная косметика, видно, что дорогая девушка, но вот её лица я так и не запомнила. Мама считает, что Танька понравилась бабушке, она посылает старушке открытки ко всем праздникам, не то что я… Да пусть живёт бабуська! Я уж как-нибудь без её квартиры обойдусь. А мама пилит и пилит меня: «Ничего ты в жизни не понимаешь, и даже слушать добрые советы не хочешь…» А я просила мне что-то советовать?
В общем, эти разговоры заканчивались тем, что Катька хлопала дверью, орала: "Заткнись!" и запиралась в туалете, где утыкалась в какую-нибудь старую газету: отец их там целую кучу оставлял, или развлекала себя раскладыванием пасьянсов: она, оказывается, держала карты на верхней полочке, где всякие стиральные порошки стояли. А на все стуки в дверь и просьбы выйти отвечала ледяным тоном: «Дайте спокойно посидеть! Надоели вы мне все! Никакой жизни!» А мать в это время кричала, что жизнь у Катьки начнется, когда её замуж возьмут. «Ха-ха!» - смеялась в ответ она, потому что считала: какая ж это жизнь за мужем? Ложиться с ним в постель в одно и то же время – по расписанию, как какой-нибудь поезд или самолёт, народить ему детей, нянчиться с ними, стоять у плиты за готовкой еды и утром, и днем, и вечером – это жизнь? Или раз в месяц наконец-то встретиться с друзьями - всей толпой, но не в каком-нибудь летнем кафе под зонтиками, как прежде, а непременно «на шашлыках» - за городом, и все на своих авто приедут, и навороченный мангал кто-нибудь обязательно привезет, и все будут на это чудо пялиться и тихо завидовать…
- Я же возненавижу своего мужа за то, что он непременно позавидует чужой шикарной машине, и всем этим мангальницам с прибамбасами, и непременно отметит, что у его друга новая любовница, которой тот какое-то кольцо по сумасшедшей цене купил, - говорила Катя. – Я буду тихо копить в себе злость, плакать по ночам и, может быть, вспоминать, например, тебя.
- Почему меня?
- Ну, потому что ты мне – не перспектива, - Катя вскинула на меня сухие горящие глаза. – Да ты, кажется, и не любишь меня. Молчи, ничего не говори! Не люблю, когда врут. А вспоминать тебя буду, потому что ты – не посторонний, ты мне как родной. И совсем не важно, что ты когда-нибудь уйдёшь от меня. Важно, что с тобой я чувствую себя человеком…
А ещё она тогда сказала, что, кажется, нашла способ, как заработать денег. Но сколько я не расспрашивал её, как она это собирается делать, Катя так и не рассказала. Наверное, именно тогда она и задумала «косить» под изнасилованную и «разводить» парней на деньги?
***
У меня такое впечатление, будто я знал Алину всегда. Просто мы давно не виделись и вот, наконец, встретились.
Где-то я читал, что это феномен узнавания, которым правит подсознание. Якобы когда люди влюбляются, то их подсознание совмещает образ избранника с образом родителей или воспитателей, и ощущение влюбленности в этом смысле равнозначно ощущениям младенца, находящегося на руках у своей любящей матери. Возникает иллюзия надежности и безопасности, влюбленный «цепляется» за партнера как утопающий за спасательный круг. Или – как за соломинку?
***
Очень понравилась мысль Генри Торо: «Буйной любви надо страшиться так же, как ненависти. Когда любовь прочна, она всегда ясна и спокойна».
То, что у нас с Алиной всё обходится пока без бурь и потрясений, - это любовь? Или всё-таки ясность и спокойствие – не всегда её признаки?
***
Чушь:
У меня мало друзей. Но может оказаться так, что их и вовсе нет. Я кого-то считаю другом, а он меня – просто знакомым. Трамвайщик не в счёт.
***
Сегодня пили с Трамвайщиком пиво. В нашей любимой с Катей кафешке – «Как дома» называется. Уютно, негромкая музыка, фикусы в углу. Столик на двоих, никто не мешает разговаривать.
Вдруг ко мне подошла девушка, я даже не запомнил её внешность, обычная такая девушка: посмотришь и через минуту забудешь. « Вас Сергеем зовут? – сказала она. – Я однажды видела вас тут с Катей, она моя знакомая. Вы знаете, что у Кати умерла двоюродная сестра? Рак крови. Катя собирала деньги на её лечение. Всё, что могла и не могла, для неё сделала. Но ничто не помогло. Она сильно переживает. Говорят, что вы поссорились. Это правда? Но ей сейчас поддержка нужна…»
Ничего я не знал. Но сказал, что, конечно, поддержу и всякое такое. Но Катин телефон по-прежнему не отвечал. Длинные гудки. Никто не снимает трубку.
***
Странный сон. Без сюжета. Почти одни ощущения. Будто бы мне очень хочется полностью погрузиться куда-то, в какую-то тьму, и ничего не думать, НИЧЕГО! Раствориться… Но для этого нужно открыть какую-то дверцу, и я её вижу, вот она – серая, с комками грязи, невзрачная – полуоткрывается, и я пытаюсь заглянуть в узкую щелку, а там – темнота, чёрная, зловещая, пульсирующая. Она притягивает, мне хочется войти в эту дверь, но я пугаюсь ужасной и такой прекрасной тьмы за ней: возможно, меня там ждёт счастье, для которого свет не обязателен, но я-то не могу без него жить, я привык к солнцу, а там – чернота, аспидная тьма. Но так хочется узнать, что такое счастье. И кто-то шепчет мне: «Не бойся, входи… Ты узнаешь, что такое счастье. Настанет время, и тебя отпустят, дверь медленно откроется, и ты снова увидишь солнце и облака, и голубое небо, и птиц, но улыбка твоя станет печальной. Потому что ты будешь знать, что такое жизнь и смерть. Но ключа от этой двери у тебя не было и не будет никогда. Возможно, ты снова захочешь вернуться сюда, но дверь уже не откроется навстречу тебе, и ты примешься ломать её косяк, тарабанить в неё, бить по ней ногами и, может быть, даже сумеешь просунуть в щелку палец, а то и руку, но дверь вдруг захлопнется, и ты останешься без части себя. Стоит ли входить, чтобы потом выйти? И если вышел, то стоит ли возвращаться? Но ты не думай об этом. Просто – входи…»
Но я проснулся.
***
Трамвайщик принес мне одну распечатку какого-то дебильного текста. Сказал, что это нужно знать каждому мужику! Ну, ваще-е-е… Вот, например, какие там есть советы насчет ушей (женских, конечно):
«Нужно:
1. Ласкать и целовать мочку уха, посасывать и покусывать, потягивать губами и зубами.
2. Мягко просунуть кончик языка в отверстие слухового прохода, нежно исследовать все впадинки и возвышенности.
3. Дышать в ухо, нежным шепотом тихонько говорить всякую чепуху! Например: "Соседская кошка вышла на охоту!" или "Лапушка, мы завтра уезжаем на Марс!". Что бы вы ни шептали — будьте уверены, подействует именно так, как вы ожидаете! Потому что в момент сексуального возбуждения центр слухового анализатора (тот, что занимается разбором смысла высказываний) отключается. Работает только эротическое восприятие, а оно смысла не разбирает, для него важно лишь количество дразняще-шипящих звуков: ш-ш-ш, х-х-х...
4. Заниматься сексом "в ухо" — ирингом (от англ. ear — "ухо"). Для этого нужно рукой направить член к ушной раковине. При каждом поступательном движении
мужчина будет испытывать восхитительное блаженство от соприкосновения головки с упругими хрящами уха.
Нельзя:
1. Говорить прямо в ухо в полный голос: даже негромкие звуки воспринимаются как грохот канонады, который ни в коей мере не настроит партнера на эротическую волну.
2. Целовать в ухо: сильный поцелуй способен повредить барабанные перепонки. В больницы регулярно обращаются люди, оглохшие на ниве любовной страсти.»
Женщины, мол, любят ушами. Вот и нужно знать, как жовенсти их до… полной любви самого себя. Ужасно! Но Трамвайщику я об этом не сказал.
Чушь:
Может, сначала нужно научиться стоять, а потом – ходить? Впрочем, некоторые из нас и не стоят, и не ходят, и не бегают, а – протискиваются, юркают, пробиваются, втыкаются, влазят, и делают это довольно неплохо, даже быстрей, чем другие ходят. Таких, кто ползает, как змея, больше, чем мы думаем. Просто мы не видим их, а если видим, то восхищенно цокаем языком: «Надо же, без мыла в задницу пролез!» А чему-то завидовать-то? Без мыла в задницу – значит, маленький, извините, размер. Ну, и чем гордиться-то?
А стоять нужно научиться затем, чтобы эти ползающие вокруг не смогли тебя сбить с ног.
***
Боже, как я люблю её! Я готов сто раз написать: Алина Алина Алина Алина Алина…. И тысячу раз готов написать её имя! Или больше… Тупо сидеть и писать: «Алина Алина Алина Алина…» Мне всё время хочется повторять: «Алина…» И я всё время хочу её. Кажется, именно это называется половым подбором (это надо же, какой термин придумали!). Ну, как в сказках: найди вторую половину своего яблока – и тогда будет самое-самое. Я дурею от Алины. Она сделала из меня мачо, который хочет её круглыми сутками, в любом месте и в любое время. Как хорошо с ней!
Может, она вправду лисица? Оборотень, который даёт человеку счастье, забирая в обмен душу…
Алина, Алина, Алина -
ты не малина,
Алина, Алина, Алина -
лепишь из глины
Меня,
Алина, Алина, Алина –
Я уж не я…
Глупость какая-то. Но эта песенка сочиняется сама собой, она звучит во мне, у неё какой-то лёгкий ритм, будто подковки каблучков цокают по асфальту, и будто где-то звонит серебряный колокольчик – его тихонько раскачивает застенчивый ветерок…
Глупая песня. А может, любовь – это, вообще-то, проверка на глупость? Теряешь голову и всякое соображение – глупеешь, дурак дураком становишься. И где предел этому? Фу! Ну и сказанул! Тут больше подходит другая мысль: любовь – проверка человека на человечность. Это понравилось бы моей маман. Хотя, чёрт побери, при чём тут «проверка»? Я же не лекции сижу, когда препод перед её началом начинает перекличку – проверяет, кто соизволил придти послушать его скукотень-белиберду. И не на армейском плацу, где командиры тоже любят что-нибудь проверять: как маршируешь, как отдаёшь честь, чистый ли у тебя подворотничок… И не на экзамене, где проверяют твои знания. Любовь – это не проверка. Это просто любовь. Любишь или не любишь – вот и всё! А если это не любовь? Кажется, что – она, а на самом деле – игра гормонов в крови, химия тела, всё такое, и при чем тут любовь?
А о Кате я уже даже не вспоминаю. Хотя вчера она приснилась мне. Не помню всех подробностей сна. Только помню, что она присела на край моей постели и погладила по голове. Она всегда это делала, когда жалела меня»
****
Ещё одна сказочка сочинилась как-то сама собой:
Три цыпленка гуляли по лугу и переговаривались меж собой:
- Пик-пик-пик!
Пришёл на луг весёлый дядя Петух с курами. Он взглянул на цыплят и крикнул:
- Ку-ка-ре-ку!
Один, самый большой, цыплёнок завистливо вздохнул:
- Эх, хорошо быть большим! Как гаркнешь ку-ка-ре-ку во всё горло, так вся округа вздрогнет…
- А зачем ей вздрагивать? – спросил самый маленький цыпленок. – Пусть чувствует себя спокойно…
- Э, ничего ты не понимаешь! – возразил средний цыпленок. – Пусть все знают: не какой-нибудь замухрышка кукарекает, а всем петухам петух!
Дядя Петух снова гаркнул во всё горло.
- А я, пожалуй, не хуже его могу, - вдруг сказал большой цыпленок. – Вон у меня – смотрите! – тоже скоро будет гребень и острые шпоры…
Он поднатужился и хотел пропеть «ку-ка-ре-ку!», но все услышали только хриплые звуки.
- Ха-ха-ха, кудах-куда ж ты? – рассмеялись куры. – Да говорите вы, ребятки, так, как можете. И не печальтесь. Всему своё время!
Прошло лето. В воздухе поплыли нити паутинок, листья захороводили над землей. Проснулись однажды наши цыплята, посмотрели друг на друга и хотели сказать своё обычное «пик-пик» - с добрым утром, мол, приятель! А у них вышло:
- Ку-ка-ре-ку!
Это трио было таким громким, что его даже на дальнем краю деревни услышали.
- Ура! – обрадовались цыплята. – Наконец-то мы стали взрослыми!
А их хозяин в это время сказал хозяйке:
- Слышь, Маша, цыплята-то выросли. Как бы с Петькой драться не стали. Петька у нас ещё хоть куда, и красавец – всем на загляденье. Давай-ка оставим его до следующего лета, а этих крикунов – в щи…
- Ага, - согласилась хозяйка. – Кстати, завтра дочь с зятем приедут. Угостим их свеженинкой.
А три цыпленка кукарекали и кукарекали.
Эх! Я тоже как цыплёнок… Хочется всего поскорее, побольше, и бесплатно, и чтобы ни о чём не болела голова. А на самом-то деле… Мля! И думать не хочется…
***
Сегодня ночью я проснулся оттого, что зазвонил колокольчик Алины. Или это мне показалось? Потому что, ещё не открыв глаз, в полудрёме, я слышал этот тихий, серебряный звон, но он тут же прекратился, стоило мне разлепить ресницы, которые, казалось, налились чугуном.
Накануне я подвесил колокольчик на люстру. На ней уже парили пышная гоголевская Солоха в цветастой юбке, хитроумный Кот в сапогах, простодушный Снеговик с морковным носом – керамические фигурки, которые так нравятся моей маме, что она увешала ими не только свою спальню, но и мне их навязала. Колокольчик, впрочем, неплохо вписался в эту компанию.
Может быть, в открытую форточку дунул ветер – потому колокольчик и зазвенел. Но как-то очень печально, пронзительно. Будто кто-то вскрикнул. Или мне это показалось?
***
Целый день ни разу не вспомнил Катю.
Трамвайщик рассмешил меня такой историей:
- Прикинь, пацаны сняли на Карлухе трёх тёлок. Ну, погуляли по улице, пивка попили, а потом: "Девчонки, айда к нам в общагу! Вина возьмём, поговорим, музыку послушаем, то-сё…" "Ага, вас особенно то-сё прикалывает! - засмеялись тёлки. - А мы девушки честные, не какие-нибудь давалки…" Ну, парни, естественно: "Ой, да что вы! Да мы сами такие, поверите ли: ходим по улице озираемся - как бы нас не изнасиловали, знаете, как щас трудно честному пацану приходится: не женщины, так мужчины пристают…" Хи-хи да ха-ха, но, как полагается, затарились вином, закуской и потянули сосок к себе в общагу. Знаешь общагу медуниверситета?
- Ну, высокое такое. Этажей девять точно!
- Так вот, - хмыкнул Трамвайщик. - Пацаны их и потянули на свой третий этаж на связанных простынях…
- Экстримом, что ли, занимались?
- Ты парень домашний, в общагах не жил. Посторонних в общагу после одиннадцати вечера не пускают. Вахтёрши там такие злые, баба Яга по сравнению с ними - ягнёночек. Ну, и придумали: поднялись к себе в комнату, связали простыни жгутом, ещё и у соседей три простынки на это дело одолжили. Короче, спустили эту хренотень: типа, девчонки, цепляйтесь по очереди! Первую тёлку втянули благополучно, вторую - с грехом пополам: одна простыня начала трещать, вот-вот порвалась бы. Мужики её заменили, снова бросили жгут вниз. А третья девица, надо сказать, была отнюдь не топ-моделью, наверное, пельмешки да чебуреки любила лопать - увесистая такая коровёнка. Тянут они её, тянут, никак вытянуть не могут, а тут слышат: тресь, узел на жгуте начал развязываться! А соска молчит, ничего не говорит - цепко держится, хотя и понимает: щас может навернуться с верхотуры прямо на асфальт. Из соседнего окна за всей этой процедурой наблюдали другие пацаны. Видят: толстая девчонка зависла, жгут вот-вот порвётся, а сил у ребят тащить её уже нет. Один из ротозеев и крикнул: "Чо вы её тащите? Бросьте на х… ! Всё равно никому не даст! А вы за простыни с нами не расплатитесь. Один убыток, а не чувиха!" Тёлка как услыхала это, так и заорала как оглашенная: "Дам! Миленькие, всем дам!"
- Ха-ха-ха! И что? Дала?
- А куда бы она делать? Никто её за язык не тянул, сама пообещала…
Я от души посмеялся, а потом, оставшись один, подумал, что, наверное, Мишка что-то присочинил. История на анекдот смахивает. Ясно, что пацанам хотелось кого-то пропахать. Да и девчонки, те ещё оторвы бывают. Но чтобы вот так: "Дам всем!" Не проститутка же она, в конце концов - наверное, обыкновенная девчонка, мечтающая об одном-единственном. Хотя, с другой стороны, откуда берутся девицы по вызову во всех этих интим-фирмах?
"Дам всем!" А потом - что? Улыбаться своему парню, целовать его, раздвигать для него ноги и говорить "люблю, милый, дорогой, единственный"? И это после того, как в её лоханке столько х…в побывало, как селёдок в бочке?
Всё-таки я, наверное, урод. Задавая такие вопросы, я тем самым уже отказываю женщинам в праве на свободу. Мне, мужику, можно гулять направо-налево, сколько хочу и как хочу. Тут вопросов как бы нет. А женщине - нельзя, её сразу бляд*ю назовут. И правильно сделают! Но кто их бля…ми делает? Мы! И тоже ведь хотим любви, и чтобы избранница была порядочной и непорочной. Это среди порока-то?!
Урод! Я правда урод. Потому что мечтаю пропахать как можно больше баб. Потому что у меня на них стоит. Потому что хочу как в "Кама-сутре", "Ветвях персика", "Библии секса" - всё, всё, всё! И в то же самое время подавай мне любовь. Одной-единственной. Той, которая понимала бы меня без слов. Той, при упоминании имени которой сладко сжимается сердце и воспаряет душа…
Это нормально? Наверное, нет.
А может, это шизофрения? Хотя, наверное, тоже нет. Почти все мои знакомые парни - точно знаю! - не отличаются лебединой верностью: кроме постоянной девушки, есть и, так сказать, "временные варианты".
Урод я. Потому что сплю с Алиной, а думаю о Кате.
5.
Отец встретил Сергея широкой улыбкой:
- Ты не представляешь, что я купил!
Он выглядел так, будто выиграл, по крайней мере, миллион.
- Ну, догадайся с трёх раз! – отец подмигнул. – Это то, чего мне, оказывается, всегда не хватало…
Сергей подумал, что мама непременно подколола бы своего мужа – сказала бы, чтобы он мозги наконец себе купил. Она почему-то считала, что ему иногда не хватает трезвой расчетливости и здравого смысла. Вроде как не дурак, битый жизнью, смекалистый, но нет-нет да и находит на него что-то такое, мальчишеское: то модель самолета купит, да ещё самую дорогую, то миниатюрный макет какого-то пиратского судна, явится с ним навеселе и с криком: «Йёхо-хо-хо, на сундук мертвеца и бутылку рома!» Мать начинает его урезонивать, а он в ответ: «Всю жизнь мечтал пиратов увидеть! Да знаешь ли ты, что я «Остров сокровищ» наизусть знаю? Не трожь, женщина, мечту своими руками – не бабское это дело пиратское судно лапать. А имею я право на мечту? Имею! Вот, пусть тут стоит, в серванте, а эти серебряные плошки – вон! Нашла что поставить для красоты! Ничего ты не понимаешь в моей мечте, дорогая…»
Потом, утром, он дольше обычного тщательно бреется в ванной, фыркает водой, чистит зубы – Сергей знает, что отец стесняется своего вчерашнего поведения и никак не решится выйти к общему завтраку. Но и мама это тоже знает. Она, легонько вздохнув, пожимает плечами и, глядя на Сергея весёлыми глазами, громко, как бы в пространство говорит: «Ох, снова опаздываю, ещё один глоточек кофе и я побежала, полетела, поскакала…Серёжа, не забудь сказать папе, чтобы он надел чистую сорочку. Она на плечиках в большой комнате висит». И она действительно убегала, на полчаса раньше обычного – и всё для того, чтобы отец, не конфузясь, мог спокойно, без спешки позавтракать. А то просидит в ванной дольше и обычного и уйдёт на работу голодным – считай, всё утро у него испорчено: когда он не сытый, то злой, ворчливый, капризный – ах, бедные, бедные его подчинённые, на которых отец наверняка срывается.
- Ладно, подскажу: это то, что тебе тоже очень понравится! – улыбается отец. – Ты это будешь эксплуатировать даже чаще, чем я. Ну? Догадался?
- Да мне много чего нравится, - растерялся Сергей. – А зачем ты меня в эксплуататоры записываешь?
Отец по своему обыкновению громко загоготал, простецки хлопнул Сергея по плечу – тот едва на ногах устоял:
- Я бы даже в олигархи тебя записал, но капиталов у меня не хватает, - он подмигнул. – А может, ты им сам станешь?
- Пап, ну что за шутки? – Сергей недовольно поморщился: он не выносил подобных шуток отца. – И в эту «угадайку» не хочу играть – настроения нет, скажи, пожалуйста, прямо, что купил…
- Вот! – отец распахнул дверь в большую комнату.
Сергей заглянул туда через плечо отца. Комната показалась ему светлее, чем обычно. В её углах стояли высокие серебристые колонки, рядом с одной из них – большой куб, светивший огромным зеркальным глазом. На нем плашмя лежал серебристый прямоугольник с мигающим табло, а сверху стояли ещё два прямоугольника.
- Что это?
- А ты даже и не догадываешься? – изумился отец. – Это «Хипстер»!
- Что-то я такое слышал…
- Ага! – отец снова радостно хохотнул. – Ещё бы не слышал! Знаменитая колоночная фирма «Джаз Хипстер»! Эта система всего-то около пятисот долларов стоит. Колюсь: я хотел новый «сотик» тебе купить – ну, со всеми этими прибамбасами, которые по телевидению рекламируют: цифровое фото, подключение к Интернету и прочее. Думаю: вот скоро пойдешь ты в институт, пусть у тебя новый телефон будет, который не стыдно перед девочками вытащить, они же падкие на все эти штучки, сразу: ля-ля, тополя…
- Пап, да им глубоко плевать, у кого какой телефон, - попробовал отмахнуться Сергей.
- Не свисти! – отец снова хлопнул его по плечу. – Да многим из них сейчас даже не важно, каков мужик в постели – они себе самотык или резинового негра в «Интиме» купят для этого дела, их волнует одно: лишь бы будущий супружник был богатым, а об этом судят по тому, как он одет, какая у него «мобила»…
- И откуда ты всё знаешь? – иронично усмехнулся Сергей. – Нормальные девушки, между прочим, ещё не перевелись…
- Да ладно тебе! – гоготнул отец. – Одна нормальная тебя чуть не раскрутила на кругленькую сумму, - но, видя, что глаза Сергея потемнели, он резко сменил тему. – Так вот, значит дело было так: какой-то чёрт понёс меня сначала в компьютерный салон. Захожу, а там это чудо стоит. Представляешь? В городе Ха «Джаз Хипстера» ещё ваще ни разу не было. Это первый образец, «Джаз 994OW» – так он называется…
- Ну и как звук?
- Во! – отец поднял большой палец. – Но я столько намучался с тыловыми колонками! Потому что никак не мог понять, как к ним подсоединить кабеля. Там были светодиоды и отверстия для блоков питания, больше ничего…
- И что ты сделал? – Сергей уже догадался, что отец даже инструкцию поленился прочитать. Наверняка там было написано, что никаких проводов и не нужно – скорее всего, тыловые колонки подключаются к блоку управления радиосигналом. Похожий музыкальный центр есть у Трамвайщика, и тот тоже ничего не мог понять, пока в руководство не глянул.
- А я, в конце концов, догадался взять инструкцию, но она была на английском, - гоготнул отец. – Плохо, что ни в школе, ни в институте, ни потом язык толком не изучал. Думал, что никогда он не пригодится. А тут, смотри, какая жизнь настала: за границу хоть каждый месяц мотайся, если деньги есть, компаньоны тоже могут быть оттуда – с ними как-то надо разговаривать, да и на товарах чаще всего английский используется…
- Русский сначала всё перепробует, прежде чем догадается руководство прочитать, - заметил Сергей. – Это уже аксиома!
Отец, посмеиваясь, взял в руки пульт и включил «Хипстер». Где-то далеко-далеко возник тонкий звук кларнета, его подхватил серебряный голос саксофона – бережно, мягко, но настойчиво он перехватил тему и, развивая её, звучал всё громче и громче. В стекла вдруг небрежно стукнулась одна дождинка, вторая – и вот уже по нему ползут дождевые светлые струйки, а дождинки отчётливо стучат по карнизу, и где-то там, внизу, по мокрому тротуару пробежала девушка: цок-цок-цок каблучками по асфальту, и лепесток розовой мальвы прилип к её смуглой руке.
На звук центр оказался настолько хорош, что Сергею не хотелось ничего говорить – только слушать музыку в полном молчании. Но отец, ещё не удовлетворивший свои амбиции и жаждавший похвал себе, не давал покоя:
- Ну, как? Правда, классно? Я как услышал это звучание, так сразу решил: покупаю! А «мобилу» я тебе потом прикуплю, не горюй…
Сергей вообще-то никогда не переживал из-за вещей. Из-за них почему-то больше расстраивался отец. Может быть, ему просто хотелось, чтобы у сына всё было самое лучшее. Сам-то он в юности намыкался и по общежитиям, и одежды путевой у него не было: родители могли купить ему костюм, который он должен быть носить года два, не меньше, одни брюки и ботинки – тоже одни: и на лето, и на зиму, - денег у них никогда не водилось, а если бы и были, то всё равно в магазинах шаром покати, всё приходилось добывать по блату, а дед, принципиальный коммунист, был против этого. «С голоду партия не даст помереть, - говорил он. – У нас всё для народа делается. Сегодня живём трудно – завтра станет лучше. А всяких проходимцев поважать нечего, им место в тюрьме, а не среди честных людей…»
Он и сейчас был столь же категоричен: России не нужен поворот к капитализму, всех олигархов, прихватизировавших народное имущество, надо в «Матросскую тишину» посадить, отменить итоги ваучеризации, вернуть людям деньги, сгоревшие при дефолте и снова начать строить общенародное государство, где все равны.
Сергею скучно было слушать эти дедовы рассуждения, но хотя бы раз в месяц он должен был ездить к нему, чтобы передать от родителей пятьсот рублей – столько они выделяли старику как добавку к пенсии, еще накладывали полную сумку каких-то консервов, пакетов с крупами, сахаром и мукой. Но чем старик всё-таки был хорош, так это тем, что порой понимал внука без всяких слов. Как бы ни скрывал Сергей своё плохое настроение, а дед всё равно это угадывал, и не лез с расспросами, советами или нравоучениями, а как-то по-особенному вздыхал – легко, с грустным сожалением, и невесомая усмешка, скользнув по его губам, затаивалась в серебристых усах:
- Всё проходит, - качал головой дед. – И это пройдёт. Правда, нам не всегда хочется, чтобы проходило. Но это от нас не зависит.
- Нет! – не верил Сергей. – От человека многое зависит.
- Не спорю, - соглашался дед. – Но думал ли ты когда-нибудь, что та девушка, из-за которой сейчас переживаешь, ничего, в общем-то, тебе не должна, у неё может быть своя жизнь, которая от тебя никак не зависит, и если вы встречаетесь, то это ещё ни о чём не говорит…
- Откуда ты знаешь?
- Чувствую, - дед отводил взгляд в сторону. – Иногда женщина стесняется сказать мужчине, что она хочет, чтобы он её не отпускал, держал возле себя, был бы настолько сильным, что она согласилась бы стать его рабыней…
- Ну, уж!
- Не кривись, - дед кашлянул. – Пусть не рабыней! Назови это по-другому. Иногда женщине нужен такой мужчина, который заставит её полюбить себя, и, признавая эту силу, она будет принадлежать только ему.
- Разве это хорошо?
- Не знаю, - дед пожал плечами. – Но женщине в мужчине нравится сила, и не только физическая или сексуальная. Это та сила, которая, как говаривал Данте, движет солнце и светила…
- Дед, ну ты и загнул! – смеялся Сергей. – Это устарело. Об этом сейчас никто и не думает.
- Да нет, - глаза деда освещались смущенной улыбкой. – Думают. Только стесняются вслух говорить. Люди всегда стесняются говорить о невозможной страсти, вдруг ставшей возможной. А ещё они боятся признаться себе, что любовь – это то, что трудно продлить по своему желанию. Она либо есть, либо её нет. Но, впрочем, давай лучше послушаем «Сонату для двух фортепиано»…
Дед любил эту сонату Бартока, и ещё – три последних бетховенских квартета, но, впрочем, им он иногда предпочитал хорошо темперированный клавир Баха. И всё, что сочинили «Биттлз», - тоже любил. Поэтому, поставив виниловый диск Бартока на свой старенький проигрыватель и послушав только начало, он вдруг вскакивал, хватал с полки потрёпанный черно-белый конверт, вытрясал из него диск-гигант и, дав отставку сонате, впускал в комнату четверку английских парней, которые пели о жизни, любви и невозможном счастье, которое всё-таки иногда возможно.
Отец, любовно оглаживая «Хипстер» взглядом, постукивал пальцами в ритм песенке «Горький мёд». Это был хит – то ли месяца, то ли сезона, Сергея это не интересовало. Такую музыку он не то чтобы не любил, просто относился к ней, как к некой неизбежности: кто-то же должен мурлыкать по радио, скакать на телевизионных экранах – это всего лишь фон, который так же привычен, как шум машин или тихое гудение компьютера. В этом случае Сергей предпочитал нежную, бездумную мелодию, которая даже не делала бы попытки проникнуть внутрь или вызвать в сознании какие-то картины прошлого, как бы заставив прожить их заново. Всё проще простого – ненавязчивый ритм, какие-то слова, которые можно не слушать, лишь бы они не мешали читать, писать или думать. Лишь бы музыка не превращалась в шум. Лишь бы сосед сверху не включал её всё громче и громче. Потому что в этом случае Сергею непременно хотелось перебить её своими записями, и он усиливал мощность колонок, чтобы не слышать завывания и вскрики какой-то полудебильной юной певички, от которой «тащились» наверху. Он понимал, что попадает в заколдованный круг: чем громче музыка, тем хуже её слышишь, и чем сквернее слышишь её, тем дурнее становится твой слух.
- Неплохо бы сейчас послушать Бартока, - сказал вдруг Сергей.
Отец, перестав отбивать пальцами ритм, недоумённо выпятил нижнюю губу и присвистнул:
- О! Чувствую, старикан провёл для тебя музыкальный ликбез! Он классикой меня мучил, теперь за тебя взялся. У меня от этих сонат голова раскалывалась...
Сергей ничего не сказал в ответ. Ему пришлось бы слишком долго объяснять отцу, что он затосковал по музыке, которая, невозможно прекрасная, сильная и в то время беззащитно нежная, залила бы всё вокруг, накрыла бы ярким мерцающим покрывалом серый пейзаж за окном, заглушила бы запах жареной рыбы, приготовленной матерью на ужин, и стали бы ненужными все слова, которые, как ни старайся наполнить их смыслом, остаются неточными, неполными, размытыми и неясными, как картины сюрреалистов.
- Завтра поедешь к деду и возьмёшь у него Бартока, - сказал отец. – Отвезёшь старикану денег – мало ли, лекарства ему, может, нужны, или давно не баловал себя сырокопченой колбаской: он ведь у нас гурман. Впрочем, возьмешь суджук из холодильника, и остатки сыра не забудь, с антресолей говяжью тушенку достань…
Отец ещё что-то перечислял, но Сергей его не слушал. Он и без него знал, что отвезти деду. Тот наверняка снова спросит, как, мол, дела у родителей, всё ли нормально, не болеют ли – и в этих вопросах будет чувствоваться обида: отец и мать давно не навещали его, ограничиваясь передачами да деньгами.
Их, наверное, очень бы удивило, что старикана больше интересует не сервелат или сливочное масло, а всякие странные и непонятные книги, авторы которых рассуждали о вечной жизни, душе, любви, страстях. Среди них был фолиант о катарах, которые считали себя "чистыми" - земля была для них чем-то вроде ада. Всевышний зачем-то посчитал нужным определить их на житьё-бытьё среди греха и лжи, и это казалось катарам более жестоким наказанием, чем если бы демоны преисподней терзали и мучили их в невыносимо горячем серном озере или в раскаленной печи. "Земля - преисподняя, - утверждали катары. – Только в преисподней любовь продаётся и покупается. Но Бог есть любовь. И не самый ли великий грех – её торжище?» Они принимали смерть как радостное освобождение: она позволяла душе сбросить грязную, надоевшую одежду - так бабочка избавляется от кокона, чтобы вылететь навстречу весне, солнцу и радости. Но души многих людей никуда не стремятся, им хорошо и уютно в телах, которые они натянули на себя. Всё привычно, всё обычно, всё идёт по замкнутому кругу.
Дед задумывался над вопросом: что же происходит с душами, которые никуда не стремятся, чувствуя себя в теле, как в родном дома? И на самом ли деле они переходят из одной оболочки в другую, пока, наконец, не ощутят тоски по высоким звездам, где их ждёт бесконечная любовь? А эту тоску, как считал дед, вызывает прекрасная музыка, и тогда душа начинает скорбеть по небесам…
Сергей считал эти дедовы мудрствования чем-то неизбежно возрастным: пожилые люди чаще, чем молодые, задумываются о том, что такое смерть. В утешение себе некоторые считают её началом истинной жизни, которая прекрасна тем, что освобождает человека от телесных страстей и пороков, болезней и страданий. Но, однако, старику именно это и не нравилось.
- Любовь – это всегда немножко больно, - говорил он. – Любовь – это когда не хочешь видеть грехов другого человека. Странно, но это ещё и страх: боишься, что с тем, кого любишь, может произойти что-то непоправимое: все кирпичи, какие есть на крышах этого города, упадут ему на голову, и он попадёт во все дорожные аварии, и ураган уронит на его пути старые деревья. Ты не боишься, что этот человек разлюбит тебя – это, в конце концов, неважно, лишь бы он жил и был счастлив, пусть не с тобой, но обязательно счастлив, тогда и ты будешь счастлив. Боишься при этом одного: этот человек может исчезнуть, испариться, умереть – вот что по-настоящему страшно. Сердце устаёт от потерь, а земная любовь редко обходится без боли и страха. Если же всё прекрасно, никаких проблем нет, и душа не болит за другого человека – как это называется? Счастье? Не уверен. Не знаю …
Сергей не совсем понимал, что дед имеет в виду. Может быть, он пытался рассказать внуку о том, что пережил в жизни, но стеснялся сделать это конкретно – с именами любимых женщин, датами обретений и потерь. И потому говорил туманно, как бы философствуя или, хуже того, резонёрствуя – как это порой любят делать некоторые пожилые люди, считая, что уже сам их возраст даёт исключительное право заявлять: «То, что ты знаешь, я давно забыл! А потому послушай-ка меня…»
Дед ничего не забыл. И, наверное, именно поэтому он понял причину косматости настроения Сергея, когда вышла эта странная история с Катей. И про радость встреч с Алиной дед тоже откуда-то знал, хотя внук ни словом не обмолвился о своём новом увлечении. А ещё он догадывался о тех мимолётных, ни к чему не обязывающих интрижках, что время от времени возникали в холостой жизни внука. Как это ему удавалось – загадка. Может быть, он просто умел чувствовать душу другого человека?
- В саду камней вновь распускаются розы,
Ветер любви пахнет, как горький миндаль.
При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы,
Я никак не пойму, как мне развязать твоё кимоно, а жаль…
Отец поставил диск Бориса Гребенщикова, и, умиляясь его песне, написанной чуть ли не в японских пивных, открыл мини-бар и достал глиняную бутылочку саке:
- Хочешь помедитировать? – подмигнул он Сергею. – Никаких роз в саду камней не увидишь, пока не накатишь этого зелья из риса.
А Гребенщиков, закрыв глаза и наверняка покачиваясь в трансе, продолжал:
- Пока несут саке,
Пока несут саке,
Мы будем пить то, что есть –
«Ползи, улитка, по склону Фудзи
вверх, до самых высот»…
- Нет, что-то не хочется, - покачал головой Сергей. – Хочу просто музыку послушать…
- Правильно! – одобрил отец. - Пить – здоровью вредить! Моё-то уже бесповоротно ухайдакано – хуже не станет, а твоё беречь надо. Ну, за улитку, ползущую на Фудзияму!
Он с серьёзным видом приподнял бутылочку саке, кивнул сыну и, глотнув рисового вина, блаженно сморщился:
- Оооо! Ну, почему же, почему всё, что вредно, так вкусно? И когда я снова окажусь в Японии, где производят это чудо? У нас даже в самом крутом супермаркете рискуешь купить его подделку. Ещё каких-то лет пять назад «паленкой» только водка была, а теперь всё: и виски, и текила, и вино, - он восхищённо поцокал языком. – Во ребята дают!
- Но как только я засыпаю в восточных покоях,
Мне снится Басё с плакатом «Хочу быть, как Цой», - напевал БГ.
И музыка его была похожа на медитативную гагаку, разве что не хватало японского кларнета «сякухати», да и «кото» - толстое бревно со струнами – не помешало бы, наверное.
- Вот самурай, а вот гейша! – дурным голосом взревел отец. – Пока несут саке! – и гоготнул:
- Ничто, сынок, за века не изменилось: мужик, хоть в Японии, хоть у нас, хочет женщину и водки. И то, и другое – типа: уколоться и забыться. Но это уже ни Басё, ни БГ, а Высоцкий…
Сергей подумал о том, что мимолётные, лёгкие, как туман образы песенки БГ каким-то чудом всё равно состоят из горячей плоти и горьких мыслей, из слёз радости и мрачных проклятий, из воспоминаний и чувств – «При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы», ах ты, боже мой, как всё ясно и просто! А порывистый ветер любви срывает с хижин соломенные крыши, и гнёт высокие сосны, и гонит похотливую тяжёлую тучу, наполненную спорами цветущих деревьев – мужская и женская сила перемешивается, закручивается в яростную спираль, и взрывается огненными вспышками – молнии бьют в землю и валят исполинские кедры. Деревья – те же мужчины и женщины, они так же, как люди, изнемогают от желания любви, и с восторгом встречают южный ветер - её гонца и наперсника.
- О чём задумался, детина? – спросил отец. – Не иначе, новую свою пассию вспомнил?
Отец не только знал о существовании Алины, она ему даже была представлена. Это получилось, можно сказать, нечаянно: Сергей пригласил её домой, будучи уверенным в том, что родители их свиданию не помешают – мама на целый день ушла на какой-то научный семинар, а отец уехал в аэропорт: у него была служебная командировка во Владивосток. Хорошо, что они не сразу в кровать бухнулись - Алина захотела попить чаю, за которым их и застал отец. Сергею пришлось представить девушку, и это вышло у него как-то неуклюже: «Алина мимо проходила… то есть она пить захотела… ну, в общем, она Мураками у нас решила взять… почитать, всё такое… Ты почему вернулся? А вот Алина без ума от Мураками… Надо же, во Владивостоке опять тайфун… А ты, Алина, тоже, кажется, собиралась туда ехать отдыхать… Сезон тайфунов… А мы тут чай пьём, папа…Будешь с нами?»
Он выпил с ними чаю, побалагурил и, узнав, что Алине ещё нужно попасть в одну фирму на окраине города, любезно предложил подвезти её – всё равно, мол, по пути. Сергей надеялся, что девушка останется, хоть на полчасика, он бы потом сам её отвёз в эту долбанную контору, для которой она составляла какие-то документы (кстати, Алина так и не признавалась, чем она конкретно занимается и что у неё за работа такая). Но Алина никак не понимала его намёков, а отец так решительно велел ей собираться, что Сергею ничего не оставалось, как вздохнуть и остаться на кухне в одиночестве допивать холодный зеленый чай. Он приторно пах жасмином и напоминал аромат дешевого польского одеколона.
- Алина хорошая девушка, - продолжал отец. – Она мне с первого взгляда понравилась. Не то, что эта проходимка Катя. Ты Алину, смотри, не обижай.
- С чего ты взял, что я собираюсь её обидеть?
- Да ладно тебе! – отец неприятно осклабился и облизал верхнюю губу. – Я ведь тоже молодым был, и знаю, что девки порой нужны, прости, для удовлетворения чисто мужских желаний. Когда сперма уже из ушей капает, готов наплести девахе любую чушь про любовь – лишь бы дала, а потом: «Прости – прощай!» Ну, разве не так?
- Не так, - усмехнулся Сергей. – Алина – не девка, она кое-что значит для меня. С ней интересно. Она – человек.
- Отлично! – отец похлопал его по плечу. – Верю, что она тебе нравится. Эта девушка не похожа на хищницу…
- Что? – не понял Сергей.
- Она не похожа на тех охотниц, которые добывают себе молодых людей из приличных семей, - уточнил отец и хмыкнул: Сколько тебе объяснять, что нынешние девки помешаны на деньгах, богатых женихах и беззаботной жизни? Они расставляют силки на таких недотёп, как ты, внушают: «Ах, любовь, ах-ах, страсть, ах, я тебя всю жизнь ждала, ах-ах!» А чего ж ты, милашка, вся истраханная-то, пробы негде ставить – всех принцев на белых конях, пардон, «мерсах», через себя пропускала? И всё ошибалась? Ах-ах, бедная несчастная девочка!
- Отец, почему ты считаешь, что все девчонки испорченные и меркантильные? Тебя неприятно слушать…
- Правда, она всегда неприятная, - отец поставил пустой кувшинчик из-под саке на столик. – Поверь, я знаю, что говорю.
Сергей не стал с ним спорить. Он понимал, что отец в очередной раз пытался поговорить по душам, стать ближе, но это у него снова не получилось. Не получилось, даже не смотря на то, что он купил этот дорогой музыкальный центр. Ясно, что не для себя старался. Сергей давно намекал, что во всех приличных домах музыку слушают не на магнитофонах и компьютерном проигрывателе, а на хороших акустических системах.
- У тебя плохое настроение, что ли? – спросил отец.
- Да нет, всё нормально, па, - ответил Сергей.
- Тебя как будто не радует наша обновка, - отец кивнул на «Хипстер». – Наверно, у Мишки такого нет.
- Нет.
- Не пойму я тебя, - отец исподлобья посмотрел на него. – Стараешься-стараешься, хочешь приятное сыну сделать, но, кажется, это у меня не получается. Не пойму, чего тебе хочется…
Не надо специально стараться. Это иногда выглядит смешно. А хочется мне того, о чём никому не скажу. Потому что все решат, что у меня не всё в порядке с головой.
Я хочу стать невидимкой. Чтобы Алина не знала, что я рядом. И тогда бы я точно увидел, что она делает, с кем говорит, куда и к кому ходит. Никак не могу поверить, что у такой красивой девушки совсем не было интимных историй, и что она на самом деле встречается только со мной.
Странно. Когда я был с Катей, мысль сделаться невидимкой меня не посещала. А я ведь ревнивый…
С Алиной я понял: радуюсь, что я мужчина. Я не живу, как женщина, обезжиренным кефиром, йогуртами, постным творогом и прочей диетической дрянью. И не теряю уйму времени в поисках что бы такое надеть сегодня, чтобы поразит ьокружающих. Мне вполне хватает обычных джинсов и майки, а тот стиль мачо, который Алина придумала для меня, - это, конечно, неплохо, но я не буду особенно убиваться, если не стану ему соответствовать. И, к тому же, мне достаточно одной минуты, чтобы привести волосы в порядок. Мачо - не мачо, не знаю, но я не стою часами у своего отражения в зеркале, рассматривая каждый прыщик или морщинку. Во-первых, прыщиков у меня давно нет, а, во-вторых, на морщины - плевать.
А ещё я рад, что я мужчина, потому что:
1. Не промаюсь весь день, как дурак, в ожидании телефонного звонка – просто позвоню сам.
2. Не томлюсь с видом великомученицы на вечеринке и не превращаю в трагедию свой ранний уход с неё домой только потому, что у меня критический день. Месячных у меня, слава богу, не бывает.
3. Никогда не буду подозревать мужчин в том, что все они поголовно хотят соблазнить, изнасиловать и убить.
4. Может, это и плохо, что я рациональный, но зато я всегда знаю, что буду делать сегодня. И если даже у меня нет на руке часов, я всё равно чувствую, который теперь примерно час.
5. Не стану делать трагедии из того, что женщина может использовать меня для того, чтобы получить удовольствие. Я постараюсь получить его сам!
6. Да, я не люблю разговаривать после секса, но если надо – поговорю, и не буду дуться, когда женщина не захочет сказать мне какую-нибудь милую глупость.
7. Не расстроюсь, если кто-то забудет поднять крышку унитаза. Я просто подниму её сам.
8. Я свободен и могу делать всё, что хочу, никого о том не спрашивая. А если кто-то или что-то будет мне мешать, я просто уйду или постараюсь изменить это «что-то».
9. Я рад, что всегда готов к сексу и не говорю эту дурацкую фразу «Нет, только не сегодня».
10. Каждое утро мой «маленький дружок» будит меня, и я рад, что он встаёт раньше меня и напоминает о моей силе.
11. Это так замечательно, что я мужчина, а не женщина.
И всё же мне хочется стать невидимкой, чтобы узнать, что делает без меня Алина. Может быть, я ей не доверяю? Но отчего? Мне с ней хорошо, она старается быть искренней и открытой. Вот именно: старается! Наверное, это мне и не нравится. Почему? Не знаю. Но что-то тут не так.
6.
«Отец поражает меня своим цинизмом. Иногда мне кажется, что он никогда не был юным – сразу родился взрослым и желчным.
Может быть, он женился на маме только потому, что у неё до него никого не было. По крайней мере, по некоторым намёкам я понял, что отец – её первый мужчина. И, наверное, единственный. Но какое он имеет право плохо думать о тех девушках, которым не повезло с любимыми? Почему он сразу считает их чуть ли не шлюхами? Уж если на то пошло, то в этом виноваты мы, мужчины.
***
Очередная чухня:
Что можно изменить в этом мире? И надо ли его изменять? Может, он изменится, если изменишь себя? Я где-то вычитал умную мысль о том, что изменять мир надо начинать с себя. А может, и не изменять – просто закрыться… Закрыть то, что живёт внутри тебя, - я не знаю этому названия: может, это душа, или второе «я», или подсознание, или что-то ещё. Это нечто представляется мне маленьким и беззащитным человечком, который любит меня, но у него пока не хватает сил оберегать меня, подсказывать, как поступить в той или иной ситуации… У него не хватает сил, потому что он зависит от меня, а я так редко вспоминаю о нём, и потому он – махонький, беззащитный, но бесконечно преданный мне, не смотря ни на что.
Иногда мне кажется, что он сможет стать сильным, если я сам себя разрушу – убью свои привычки, избавлюсь от плохих мыслей, перестану лентяйничать, злиться на тех, кто мне не нравится, и буду любить, а не заниматься любовью – это надо же такое выдумать: заниматься любовью – всё равно, что заниматься английским или, допустим, чтением… Мой отец в таких случаях говорит определённее: «Совокупляться». Меня коробят его слова. Но разве он не прав? Да! С Алиной я занимаюсь любовью. Не могу сказать, что люблю её. Или всё-таки это и есть любовь?
Ничего, ничего я не понимаю.
Понимаю одно: внутри меня живёт Некто, он пока слаб и беззащитен, но порой застенчиво и как-то нерешительно напоминает мне о себе. Ему надо расти, и, может быть, ради него придётся что-то разрушить в себе. А надо ли? Я ведь даже не знаю, кто этот Некто… Может быть, любовь?
***
Алина рассказывала мне сон:
"Представляешь, я в какой-то древней кумирне: мрачные стены, тусклое мерцание светильников, холодный плоский камень, на котором лежу я, обнажённая. Человек в сером капюшоне подает мне бронзовый меч, и я вонзаю его в своё сердце – в тот же миг огненная стрела пронзает сознание. Она ослепительно холодная и яркая, как ледяная пика горной вершины. Она обжигает. Но я не ощущаю ни боли, ни страха, и ничего не боюсь, сливаясь непостижимым образом с этой стрелой – одно целое, мы мчимся по темному туннелю, в конце которого горит яркая голубая звезда, и уже ничто и никто не сможет вернуть меня обратно. Я понимаю, что умерла: моя физическая оболочка, как старая изношенная одежда, осталась валяться там, на Земле, и мне нет до неё никакого дела, я рада, что освободилась от неё – там, впереди, меня ждёт что-то новое, необычное, и мне не стыдно, что я обнажённая, как не бывает стыдно человеку в бане или ванной – я плещусь в потоках света, который заливает тоннель, смываю с себя земную пыль, а, может быть, это и не пыль, а шелуха того кокона, из которого вылетела моя душа. Кокон – это тело, и я думала, что оно у меня красивое, ну, если и не как у какой-нибудь топ-модели, то, во всяком случае, не самое худшее: многие мужчины смотрели мне вслед, и слишком во многих глазах я видела желание обладать моим телом. Но ни один из них не догадывался, как прекрасно то, что скрывается в коконе! Их это даже не интересовало. Я летела навстречу голубой звезде и думала: «О, боже, как прекрасно то, что впереди!»
И вдруг кто-то сказал: «Неужели тебе не страшно? Вспомни: мотыльки тоже летят на яркий огонь, и ничто их не может остановить. А каков результат? Тебе не страшно стать такой бабочкой?»
Я почувствовала, как нечто холодное прикоснулось к моим лопаткам и просочилось внутрь, стиснуло сердце и, сжимая его, прошептало, что я -ничтожество, слишком много о себе вообразившее. Я возмутилась, хотела ответить, что это не так, но не смогла вымолвить ни слова, и тогда мне пришло на ум, что нужно найти глаза того, кто мне сказал: «Ничтожество!» Но я, как ни старалась, никак не могла увидеть эти глаза, чтобы взглянуть в них. А этот кто-то, усмехнувшись, обдал меня горячим дыханием: «Ты просто не хочешь меня увидеть!»
И я поняла, что не могу увидеть его глаза, потому что на самом деле - не хочу, боюсь, рано мне видеть того, кто испепелял меня своим взором…
В ту же секунду моё тело (или это было не тело, а то, что зовут душой?) сорвалось с высот и стремительно полетело вниз. Больше ничего не помню. Проснулась с ужасной головной болью, а к вечеру поднялась температура…»
Интересно, почему ей приснился этот сон? И почему она не захотела увидеть глаза того, кто говорил ей жестокие слова?
***
"Не я ль один
плыву на лодке ночью?"-
подумал я,
когда волна
меня несла, -
И в тот же миг
в дали безбрежной моря
в ответ раздался легкий
всплеск весла!..»
Чьи это стихи – не знаю. Мне их Алина прочитала. Обычно я не запоминаю стихов, а эти почему-то запомнил. Странно устроен наш мир: думаешь, что ты одинок, но на самом деле рядом с тобой всегда кто-то есть. И, наоборот, когда рядом с тобой кто-то есть и ты вроде бы не одинок, ощущаешь вокруг себя пустоту.
Хм! Не умничай, дорогой! Ты сам-то хоть понял, что написал? Ты написал об удивительной возможности человека хоть на время лишиться одиночества. Но, может быть, это чаще всего случайность? Хотя, с другой стороны, любая случайность – это записочка, посланная Богом. Случайность не случайна. Вот в чём закавыка! А мы думаем: «А! Ерунда! Это ненароком произошло…»
Нет, не ненароком.
***
Алина разоткровенничалась и рассказала, что вообще-то мужчины не всегда падали перед ней перед штабелями, да и сейчас, в общем-то, не падают, это она только вид делает, будто «ля фам фаталь» и всё такое, а на самом деле (тут она пытливо посмотрела на меня, ожидая, видимо, опровержений) – вполне обычная, и ничего в ней такого нет, и вообще: всё, что житейское море выносит к её ногам, то – её. «И ты тоже, - зачем-то уточнила она. - Прибило тебя к моему берегу – почему бы не взять?»
Её первого мальчика звали Никитой. Он учил китайский язык, разбирался в компьютерах и наизусть знал Платона и всяких Ларошфуко. Его любили все девочки, а он хотел любить только Алину. Её поразил не сам Никита, а то, как быстро и ловко он смог отремонтировать её компьютер, который накушался каких-то жутких вирусов и троянов из Интернета: ни одна программа не запускалась, а если запускалась, то вскоре расплывалась по монитору, который, подмигнув на прощание, превращался в чёрный квадрат и, что ни делай, не восстанавливался.
Алина разрешила Никите любить себя, и даже не обращала внимания на то, что он постоянно ходит в одних и тех же черных вельветовых брюках, серых китайских кроссовках и у него, кажется, было всего две рубашки, которые он менял через день. Рубашки были всегда чистые, но почему-то остро пахли хозяйственным мылом. Вельветовые брюки пузырились на коленях, а на заду надувались, но Алина тоже не обращала на это внимания. Её нравилось, что Никита знает наизусть творения всяких умных-преумных философов, и в любой компании он мог вспомнить тысячу один анекдот: у парня была феноменальная память и, хоть он и не любил все эти полудебильные хохмочки, тем не менее, веселил ими скучающую публику, за что его считали душкой, хохмачом, милым человеком, а ещё все её подруги жутко завидовали, что, во-первых, он был надеждой факультета: его посылали на всякие научные конференции студентов, где непременно давали премии, а во-вторых, он был её хвостиком: куда Алина – туда и он, преданный как собака.
Но однажды она поняла, что Никита в ношеной-переношеной одежонке, умненький-преумненький, весь такой образцово показательный, - ей совсем-совсем не нужен. Ну, зачем он ей? Алине хотелось ходить в дорогие ночные клубы, вместо дешевого пива пить мартини, ездить не в трамваях, а в иномарке с затемнёнными стеклами, как её подруга Нинка Широкова, которая специально знакомилась с мужичками постарше и пользовалась ими и их возможностями на всю катушку. А ещё эта Нинка рассказывала, что и как с ней вытворяют в постели, и какие размерчики бывают у некоторых мэнов – глаза на лоб лезут, чего о Никите Алина сказать не могла. И вообще, её перестал устраивать секс за пять минут, потому что Никита вечно боялся, что сейчас вернётся мама. А снять квартиру он, конечно, не мог. И Алина сказала ему: «Прости-прощай, моя любовь!»
Нинка Широкова, правда, всплеснула руками: «Зачем ты его отшила? Пусть бы был! Он подаёт большие надежды, весь из себя перспективный. Ну и что, что в сексе нуль? За таких умненьких выходят замуж, а любовников на стороне имеют…» Но Алина была честная. Никита переживал, ходил за ней по пятам как привидение, часами стоял у её подъезда, и глаза у него были как у больной собаки. Но она смотрела сквозь него и делала вид, что не замечает.
Потом у неё были другие возлюбленные. И она поняла, что все мужчины разные, но схожи в одном - постоянно желают трахаться, и некоторые из них могут трахать кого угодно, где угодно и как угодно. При этом они не в состоянии понять, что женщина может не хотеть просто секса, она чаще всего хочет любви. Но если дама начинает это объяснять, то некоторые мужчины сердятся и называют её блядью. Впрочем, блядью они называют и ту бабу, которая по необъяснимым для них причинам захотела с ними близости - просто так, и не стала ничего объяснять, строить планы на будущее, а встала с постели, оделась и ушла – именно так чаще всего поступают сами мужчины, но отказывают в этом праве женщине. Мужчины не умеют сладить со своим «маленьким дружком», и поэтому одна женщина нужна им для совместной жизни, другая - для души, третья - для тела, четвертая - для машины, пятая - для... Впрочем, перечислять можно до бесконечности, потому что эти козлы и сами не знают, чего хотят на самом деле. Но чего Алинины любовники хотели совершенно точно – это чтобы она носила какие-нибудь ужасные трусики и дырявые бюстгальтеры, потому что считали: если на девушке хорошее бельё, то оно обязательно надето для какого-нибудь постороннего самца.
- Они чаще всего не в состоянии спокойно реагировать на улыбающуюся, удовлетворенную и счастливую женщину и стараются сделать все, чтобы жизнь не казалась ей мёдом, - рассказывала Алина. - Лучшая женщина – это та, которая после работы пулей мчится домой с тяжелыми сумками в обеих руках, натягивает на себя дешёвенький халатик, встаёт к плите, терпеливо ждёт своего суженого-ряженого и, когда он приходит, не спрашивает, почему так поздно, а изображает открытую улыбку и чуть ли не у порога начинает делать ему ми…
- Почему ты так думаешь? – поразился я, не дослушав Алину. – Неужели все мужчины кажутся тебе такими козлами?
- Не все, - улыбнулась Алина и грустно посмотрела на меня. – Но большинство, поверь, именно такие.
- У тебя правда такой большой опыт?
- Не будем говорить о моем личном опыте, малыш, - засмеялась Алина. – У меня его, считай, нет…
- Но ты же сама говорила, что после Никиты у тебя были другие парни…
- Не помню, навряд ли были, а если и были, то это ж разве мужчины? – Алина опустила глаза. – Считай, что до встречи с тобой я и не знала, что такое мужчина на самом деле…
Господи! Я не знаю, как относиться к её словам. То ли она так шутит, то ли это правда…
***
Мама рассказала одну историю. Я долго смеялся, а потом решил её записать – как бы от лица женщины:
-Любовь – это техника! Что? Это не ерунда, моя милая. Тут многое зависит от мастерства. Я маленькую историю расскажу, а ты сама делай выводы.
Моя приятельница — интересная, приятная женщина — вдруг заинтересовалась одним молодым человеком. Как ни встретимся с ней, только и разговору: он сказал, он посмотрел, он подумал... "Элька, — говорю,— он же мужик, так в чем же дело, почему не реагирует на тебя? Может, у него не в порядке что?" А она: "Ты что? — и у виска пальцем вертит, в своем ли ты, мол, уме, что такое говоришь.— Не такой он! Все мужики такие, а он — особенный! И смотрит не так, и смеется иначе, и вообще — стеснительный..." Я ей: "Спорим, что все они одинаковые?" Она: "И спорить не хочу..." "Как хочешь,— отвечаю,— только твои охи да вздохи ни к чему не приведут! Технику нужно знать, вот что!" Она: "Вот еще! Я на него посмотрю — и душа замрет..." "Хорошо,— говорю,— приходите как-нибудь ко мне вместе. Разберемся...
И пришли они ко мне вечером. Я кофе сварила, канапе сделала — все по фирме, короче. Потом для виду спохватилась: "К соседке нужно сходить: мы с ней халат кроим. Вы уж извините, я на пятнадцать минут вас оставлю..."
Оставила их, прихожу к соседке. "Извини,— говорю,— Клава, акцию по телефону провернуть хочу!" Набираю номер своего телефона. Элька трубку берет. "Ну,— говорю,— подружка, садимся в ступы и — на шабаш!" Она — пык, мык, что, мол, такое? Я ей: "Молчи! И повторяй за мной все, что я тебе скажу... Тамары нет дома, она у соседки. Это Эльвира говорит….» Она добросовестно повторяет. Я ей: "Выразительнее, Элька! Будто со знакомым мужиком говоришь, понимаешь? Ах, это вы, Игорь? Как же, помню, помню! Да, мы чудесно провели тот вечер... Вспоминаю... Нет, не могу. Я очень занята: работа, дом, работа... Вы будете у Тамары в следующую субботу? Не знаю... Может, и смогу... Не обещаю... До свидания, Игорь!"
Повторяла она за мной, скажу тебе, искусно, ничего не скажешь! Положила я трубку, перекурила, минут через десять снова звоню: "Мать, ты прямо-таки на кочерге въехала, молодец! Снова повторяй за мной: "Здравствуйте!.. пауза... А я здесь случайно. Тамара вышла на несколько минут... А что ей передать? Меня хотели услышать?! Да что вы говорите! Неужели Илья Николаевич? А я вас и не узнала, богатым будете..." Хорошо шпарит, паузы выдерживает, прямо артистка! « Конечно, помню. Такой концерт, такой концерт! Особенно — Вивальди, божественно! Знаете, мороз по коже пробирал..." И так увлеклась, что я уже не успеваю ей подсказывать — Эльвира сама в роль вошла! "После концерта? — говорит.— Ах, это вы о прогулке?! Помню, помню. Такая ночь была звездная, и вы мне еще показали созвездие Орион. И стихи читали. Помните? "Вчера еще в глаза глядел..." Ну, конечно, чудесно было на курорте, еще бы! В общем-то, я не против... Но очень занята. Нет, наверное, в ближайшее время не смогу, извините. Хорошо. Я передам Тамаре..."
Я ей кричу по телефону: "Подруга, трубку-то сразу не бросай! Сделай паузу и скажи застенчиво: "Я тоже..." Она повторила. И так вошла во вкус игры, что назвала номер своего рабочего телефона, попросила как-нибудь позвонить... Цирк!
Короче, когда я назад вернулась, примечаю: Элька сидит порозовевшая, смущенная, а парень на нее с ин-те-ре-сом поглядывает. Раньше-то он ее за "своего парня" держал, женщины в ней не видел, а эти телефонные разговоры сделали полезное дело: как это, мол, я чуть не прошляпил такую девушку — ее мужчины по всему городу разыскивают, встретиться хотят, значит, в ней что-то есть...
Я ведь мужскую психологию изучила, будь спок! Каждый думает о другом: "А почему не я на его месте оказался?" Что-то вроде соперничества у них появляется... Ушли они от меня. На другое утро Элька звонит: "Тамара! Он мне объяснился!" А я ей: "Ну, что я говорила?! Главное — техника!" Она: "Ой, какая ты умница! Он такой славный, добрый..."
И завертелось у них, бог ты мой! Чудненький роман вышел — ни в каких книжках о таком не прочитаешь. И что ты думаешь, она, Матрена эдакая, больше ко мне не обращалась за советом: как будет, говорит, так и будет... Я ей: "Технику применяй!" Она: "Какая техника! Хватит дурить ему голову! Зачем я буду притворяться?" И в конце концов, когда дело у них до ЗАГСа дошло, он вдруг заявляет: "Я, конечно, не хочу быть взломщиком твоей души, но мне очень не понравились те разговоры, что ты у Тамары вела по телефону. Сколько их у тебя до меня было, а?.." Ну и запел, и запел в том же ключе... А я так думаю: он перегорел — ослепился на миг, зажегся, а огонь надо постоянно поддерживать. Сама пойми: страсти, эмоции — тонкое дело, по технике, их нужно накаливать, накаливать, накаливать, иначе — тю-тю, улетят воробышками!
Элька повела себя как обыкновенная влюбленная овца — без расчета, без мыслей. А вот если бы технику применила, был бы у нее в углу перед телевизором мужик, никуда бы не делся! Так вот, если будешь меня слушаться, научу, как поступить с твоим-то...
Значит, приходите вы ко мне вечером... Впрочем, дальше дело не твое. Дальше — техника!
***
А сегодня вдруг вспомнил, как мы ездили на остров. Я и Катя.
Туда ходил небольшой катер. Народу на остров заезжало немного, в основном дачники: они заняли под свои участки возвышенность, которую не захватывало весенними наводнениями. Чуть больше двух десятков крохотных деревянных домиков – вот и всё местное садоводческое товарищество. Ради него, собственно, катер и ходил на остров – три раза в сутки, последний рейс – в 20.10. Замечательно! Целый день можно было купаться, загорать, кататься на жёлтом песочке.
Причем, отдыхающего народа тут почти не бывало. Жители нашего милейшего города Ха предпочитают валяться в районе набережной на смеси некоего серого вещества (в котором, кажется, преобладают сигаретные «бычки», пробки от бутылочного пива и использованные презервативы). Центральный городской пляж расположен вроде бы удачно: рядом – утёс с памятником одному из первопроходцев Дальнего Востока, старинный парк, всякие кафешки, киоски, палатки с мороженым и квасом, а поднимешься по длинной, как в Одессе, лестнице – и вот она, Соборная площадь с дивным православным храмом, вокруг которого - клумбы, куртины шиповника, расставлены резные скамеечки, и сидят на них порой эдакие ещё не раскаявшиеся Магдалины, цена которым – от 150 до 300 рублей, смотря чего от них захочешь, но, впрочем, о прейскуранте мне Трамвайщик говорил, и я не знаю, врёт он или это чистейшая правда.
По мне, так на тех скамеечках очень даже симпатичные девушки наблюдаются, и никакие не проститутки - на вид, по крайней мере. Но, впрочем, я отвлекся. Лариса Петровна, моя школьная учительница литературы, наверняка поставила бы мне «трояк» за отступления от темы и нарушение композиции. А мне всегда нравилось «уходить в сторону»: центральная мысль – это что-то вроде камня, от которого в разные стороны расходится много-много тропинок, и по ним порой идти гораздо интереснее, чем в благоговении и почтительном смирении внимать железобетонной истине.
В общем, мы с Катькой захотели побыть вдали от шума городского. На том дивном островке. По крайней мере, Трамвайщик так описал его, что нам даже показалось: новое чудо света – вот оно, рядом с Ха, а всякие Бали и Фиджи просто отдыхают! У Мишки просто дар рекламного агента. Ему бы какие-нибудь малоизвестные фирмы раскручивать или впаривать потребителям всякую ерунду, выдавая её за супер-продукцию. Потому что этот островок оказался так себе: чахлый ивняк по бережку, коряги вперемежку с валунами, чуть дальше – изумрудная густая трава по пояс: хватишься за неё – вся ладонь в зеленом соке, а что уж об одежде говорить? Продравшись через заросли шаломайника и борщевика, мы прошли мимо дачных участков на другую сторону острова.
Там и вправду оказался небольшой заливчик с желтым песочком, окруженный плотной стеной подроста вяза и тополя. Над молодыми деревцами возвышалась старая кряжистая липа. Я никогда не видел таких больших лип.
Эта великанша была сплошь покрыта благоуханным бело-золотистым цветом, но ни единой пчелы на ней не наблюдалось. Видно, им трудно перелететь сюда через Амур. Липа тяжко испускала одуряющий сладкий дух, и у нас от него сначала даже закружилась голова, но вскоре мы свыклись с ним. Как свыклись с нами и две трясогузки, которые сначала, испугавшись, снялись с песочка и улетели в кусты, но, увидев, что мы слишком заняты друг другом, чтобы обращать на них внимание, явились снова и принялись обследовать камешки на берегу. Птички ловко переворачивали их клювами и доставали из песка что-то съедобное – наверное, каких-то личинок. А высоко в небе вслед за серым самолетиком тянулись белые длинные хвосты…
Получалось, что на острове мы были не одни: где-то рядом слышались голоса дачников, в кустах ивняка пели какие-то птицы, по песку сновали бойкие трясогузки. Но нам было всё равно, есть кто-то рядом или нет. До того всё равно, что мы опоздали на последний рейс катера. Часы показывали пятнадцать минут девятого, когда я наконец-то решил посмотреть время. Вот уж поистине: счастливые часов не наблюдают…
Катька предложила попроситься к кому-нибудь из дачников на ночлег, но я как представил какую-нибудь старую каргу, которая невесть что вообразит о наших отношениях или, хуже того, заподозрит в нас Бонни и Клайда, что тут же отверг эту идею: «Ничего, как-нибудь перекантуемся до рассвета. Не зима – не окоченеем. Я не дам застыть твоей крови...»
И не дал.
Под утро мы всё-таки заснули, укутавшись покрывалами, которые днем служили нам пляжными подстилками. А проснулся я оттого, что кто-то меня позвал. Или это мне почудилось? До сих пор не знаю, что это было. Я встал и зачем-то пошёл вдоль берега – туда, где лежал черный валун, покрытый зелеными пятнами мха. Обогнув его, увидел косу, сплошь покрытую камнями. Огромные, большие, маленькие, всякие, они лежали, стояли, прислонившись один к другому, громоздились друг на друге – сотни, а, может, и тысячи, почти все – иссиня-чёрные, как крыло ворона, но были и просто чёрные, как антрацит – в них поблескивали вкрапления слюды, и совсем уж редкими были темно-серые камни, которые лежали как-то наособицу. Это походило на каменный сад. Казалось, что он был здесь всегда – всё остальное выросло вокруг него, как молодые деревца выросли вокруг липы-великанши. Ни единой травинки не было меж теми камнями, и только на краю этого сада прибрежная осока робко обнимала темные валуны.
- Эй! Где ты?
Я вздрогнул. Голос Кати показался далеким-далёким. Будто она звала меня из другого мира.
- Пойдем отсюда, - сказала она. – Мне тут не нравится. Жуткий каменный сад. Будто в Кащеевом царстве…
И мы ушли.
А я до сих пор нет-нет да и вспомню этот каменный сад. Почему он остался в моей душе? И даже кажется: он растет во мне. А что, если я стану чугунно спокоен, железно непреклонен и крепок как валун? В том саду место для меня тогда найдется…
***
Почему старики считают, что молодые – развратные, невежественные, ленивые? Постоянно это слышишь.
Сегодня сел в автобусе на свободное место. Может, какую-то секунду и посидел, как возле меня буквально из ничего материализовался старик Хоттабыч и закатил глаза к небу:
- Молодые совсем стыд потеряли! – и ткнул в меня пальцем. – Посмотрите: расселся! А старый человек стоит…
Я встал и, ни слова не говоря, прошёл вперёд: там было ещё одно пустое место. Но Хоттабыч не отставал от меня. Только я сел, как он опять рядом оказался:
- Молодые совсем стыд потеряли…
И тут одна дамочка сказала:
- Дедушка, садитесь, - и встала. – Я сейчас всё равно выхожу.
Но Хоттабыч упёрся:
- У него стыда совсем нет! Старый стоит – молодой сидит. Никакого уважения ветеранам.
- А вас есть за что уважать? – вдруг спросил его какой-то высокий парень. – Может, вы ветеран каких-нибудь спецслужб, подслушивали диссидентов или за Солженицыным охотились? Или ветеран компартии, которая довела СССР до распада?
- А! Эти щенки ещё и над историей Родины издеваются, - взвился Хоттабыч. – Молоко на губах у вас не обсохло…
А дамочка, ступившая деду место, участливо сказала:
- Дедушка, зачем вы с парнями ругаетесь? Они ничего плохого вам не сделали.
- Тоже мне внучка нашлась! – разошёлся Хоттабыч. – Бессовестная! Какой я тебе дедушка? Никакого стыда у молодых нет!
- Почему же? – рассмеялся высокий парень. – Нам стыдно вас слушать.
- Они ещё и издеваются над стариками! – Хоттабыч уже просто визжал. – Паразиты! Подонки!
Мы с тем парнем вынуждены были выйти из автобуса на первой же остановке. И что интересно, никто, кроме дамочки, не заступился за нас. Все сидели молча.
Может, это был сумасшедший старик? Неужели нормальный человек может вести себя так? Но, с другой стороны, как часто я ловлю на себе взгляд, полный ненависти! Обычно это какой-нибудь пожилой человек, невзрачный, плохо одетый, с серым лицом. Наверное, он ненавидит во мне молодость, силу, возможности? А может, он боится меня, потому что считает: все молодые – бандиты, и ждать от них ничего хорошего нельзя. В какой-то газете прочитал о таком случае. Один старичина поскользнулся на льду, упал. К нему подбежал парень, стал поднимать его. И вдруг дед закричал на всю улицу: «Не убивай меня!» Господи, да что же это такое происходит?
Я не могу уважать человека только за то, что он старый. Это правда. Дедулька всю жизнь мог тупо простоять у станка, наплодить полудебильных детей, в пьяном угаре бить свою жену – за что же мне его уважать? И за что уважать тех, кто охранял зэков ГУЛАГа, прятал в психушки инакомыслящих, «проводил линию партии» в жизнь и молчал, когда «Бровеносец» посылал войска в Чехословакию и Афганистан? Нет, не смогу уважать их. А вот пожалеть – пожалуйста! Любая старость достойна жалости. Или сострадания? Не знаю, как точнее выразиться, но одно ясно: тех, кто старше, надо беречь. Они не виноваты, что такие как есть. А может, виноваты. Но теперь-то что об этом рассуждать, и зачем их в чём-то винить? Они избрали свой способ совести, а может, это от них не вовсе зависело, и они должны были жить так, как надо, а не так, как им хотелось. Наверное, они нас ненавидят за то, что мы – другие. Но почему за это надо не любить? Не все старики, конечно, такие. Дед, кажется, меня любит. Я его очень уважаю, мне с ним интересно. Но это – родной дед. Хотя, как послушаешь своих знакомых, так поймёшь: почти у всех непонятки с родными – с отцом-матерью, дедом-бабкой, сестрой-братом, иногда раздрай в семье до ненависти доходит.
Жутко, но факт: в соседнем доме пятнадцатилетняя девчонка убила свою бабку. Её парню потребовались деньги – на «колёса», ломка у него началась. А бабка как раз получила пенсию. Внучка пошла попросить взаймы. Только она уже и так назанималась у старушки на сто лет вперёд. «Не дам, - сказала пенсионерка. – Самой деньги нужны!» Внучка была обкуренная, и очень уж за своего парня волновалась. Ну, и ударила родную бабулю раз-другой по голове, да не чем-нибудь, а топориком, который пенсионерка, оказывается, специально держала у входной двери - на случай, если грабители начнут ломиться. Денег всего-то и нашла – триста рублей, остальную часть пенсии бабушка успела потратить на лекарства да долги раздала соседям. Убийцу довольно скоро вычислили, посадили куда надо, а тот парень, ради которого она укокошила старушенцию, вскоре нашёл себе очередную дуру-малолетку….
Кажется, больше всего боюсь одного - стать злым стариком. Может, такими делаются из-за недостатка любви?
***
Очередная чухня:
Мама сказала, что сегодня забыли любовь в её исконном значении. Любовь – это не желание получить и потребить человека, а душевная бескорыстная привязанность.
Она считает, что моё поколение ко всему относится слегка цинично и не верит в искренность души.
А я вдруг подумал, что надо быть всесторонне недоразвитым идиотом, чтобы поступать только так, как диктуют чувства.
Я не прав? Но так не хочется выглядеть идиотом!
***
Почему я не решусь рассказать Алине о Кате и о том, как я её «изнасиловал»?
Почему мне вообще трудно говорить о любви?
Почему я стал менее искренним?
Откуда во мне эта недоверчивость?
Алина рассказала мне о своих увлечениях. Может, она ждала от меня ответных признаний. Но почему я ничего не стал ей говорить? Это, наверное, нечестно. Но, с другой стороны, то, что было у меня до Алины, - это моя жизнь, только моя, и ничья больше. Зачем о ней знать другому человеку? Может, это пошло, но в музей души может ступить только носитель (или хозяин?) этой души. Дней открытых дверей тут не бывает.
Почему я такой закрытый?
Отчего мне трудно жить?
Зачем Бог послал мне Алину?
Господи, я неискренен сам перед собой. Пишу всё это и, чувствую, как Некто, сидящий во мне, сдерживает меня. Я пытаюсь казаться лучше даже перед самим собой. Почему?
Ничего не бывает случайным. Случайность – послание Бога. Алина – не случайность. И Катя – не случайность. Но кто из них случайнее?
Мне снова приснилось, что звонит телефон. Это была Катя. Она что-то говорила мне, но я не слышал её. И я что-то говорил ей, но она меня тоже не слышала. Сплошное: «Алло! Алло! Что ты говоришь? Я не слышу… Алло! Алло!»
Странно...
***
Помню, как я признался Кате, что сочиняю понемногу всякие истории. Одну сказочку я сочинил для Андрея – своего братца деревенского.
Катя послушала её и сказала: «Молодец! Это надо куда-нибудь послать. Может, напечатают?» - И дадут денег, - усмехнулся я. «Дурашка, - сказала она. – У тебя – талант…»
Не знаю. Разве вот это талантливо?
Радуга (название сказки)
Значит, дело было так. Мокрая ворона села на забор, взъерошилась – только брызги полетели в разные стороны. Шутка ли, летела себе спокойненько, покаркивала приличненько, а тут – рраз! – накрыл её ливень, и спрятаться никуда не успела. Напроказничал и убежал-ускакал к далёким синим сопкам.
Причесалась ворона, обгладилась, перья клювом расправила – опять птица хоть куда, загляденье! Огляделась горделиво и вдруг даже присела от изумления: через всё небо протянулись расписные ворота, а краски-то, краски, батюшки мои, яркие да лучистые – семи цветов!
- Рррадуга! – каркнула ворона. – Кр-рас-сота!
Бурундучонок из норки мордочку высунул, покрутил носом:
- Что за радуга? Почему не пахнет? Всё полезное имеет запах. Меня так мама учила.
- Дур-рень! – вскинулась ворона. – Р-радуга – это кр-расота. Её не едят…
Тут и белочка, конечно, в их разговор встряла: скучно ей без дела в домике сидеть – только и знай, что орешки грызи, того и гляди, вся шелухой покроешься.
- А! Знаю! – заверещала белочка. – Радуга – это такие ворота в небо. Вот бы дойти до них и поглядеть, что за ними, а? Может, там кедры растут с во-о-от такими шишками!
- В самом деле, интересно - сказал бурундучонок. – Ворота сами по себе не бывают. За ними всегда что-то есть.
- Кр-расо-та! – каркнула ворона. – Там, наверное, кр-расота: другой лес, другие звери, другие цветы, всё – другое!
- А может, там орешки золотые? – облизнулась белочка. – Никогда таких не пробовала.
- Неплохо бы, чтобы там были сочные, вкусные корешки, - размечтался бурундучонок. – А почему бы нам не проверить, что за радугой есть?
- Наверное, там есть, что есть, - поддержала его белочка.
И они пошли к радуге. Вороне-то хорошо: летит себе впереди, в траве не мокнет, а белочка с бурундучком, пока на дорожку выбрались, измокли – хоть выжимай! Но ничего, пообсохли – и опять вперёд, к радуге! Мимо ромашек и лилий, мимо золотой россыпи лютиков – бегут, не останавливаются.
Ворона, однако, сверху-то примечает:
- Глядите-ко! – кричит друзьям. – То ли звездочки с неба упали, то ли искорки от костра в траву залетели – не гаснут, сияют!
- Ой, и вправду искорки! – изумилась белочка. – Дай-ка, потрогаю их. Этот не обжигает, и этот холодный. Да это же цветы – жарки!
А бурундучонок понюхал жарки и недовольно буркнул:
- Ерунда! Это не едят. Пошли дальше! За радугой, может, какая-нибудь еда хоронится…
По оврагам и сопкам, по дорожкам и полянкам бежит-летит троица к радуге. А она сияет и блещет, манит и зовёт к себе – и кажется: вот-вот под неё поднырнёшь, в другой мир попадешь.
- Да отчего же это, чем мы ближе к радуге, тем она дальше от нас? – забеспокоилась, наконец, белочка.
- И то правда, - согласился бурундучок. – Уж и лап под собой не чую, а Радуга всё ещё далеко…
Уже вечереть стало, и дорожек впереди никаких, и лес – чужой, незнакомый, а радуга – далеко. Горит, переливается, не тускнеет.
Остановились белочка и бурундучок, призадумались: стоит ли дальше бежать, зря силы тратить? И в их лесу орехи растут, пусть не золотые с изумрудами вместо ягод, но вполне съедобные. И корешков для бурундучка полным-полно – только рой, не ленись…
- Нет, не пойду дальше! – сказала белочка. – Подумаешь, невидаль какая – радуга!
- И я устал, - отозвался бурундучок. – Зря согласился бежать с тобой к радуге. Лучше бы чайку попил, в норке понежился…
И повернули они обратно, и сияла, горела за их спинами многцветная радуга. И только ворона, глупая птица, всё вперед летела да кричала:
- Кар! Кр-расс-сота!
Может быть, она даже и долетела-таки до радуги. Потому что на следующее утро она разбудила весь лес песенкой:
- Р-радуга! Р-радуга-дуга, р-расписные небеса!
- Фу-ты, ну-ты, - протерла белочка глаза спросонья. – Сдурела тетка! Во, орёт!
- Замолчи, ворона! – недовольно буркнул бурундучок. – Перебудила весь лес!
А ворона знай себе веселилась:
- Рррадуга-дуга, расписные небеса!
Эх, что-то такое она всё-таки поняла про радугу. Но никому про это почему-то так и не рассказала.
***
Вспомнил руки Кати. Маленькая ладонь, длинные, гибкие пальцы, ногти обычно без маникюра (она почему-то не любила их красить), на ногте указательного пальца – два белых пятнышка («Это к счастью, - смеялась Катя. - Примета есть такая!»). Узор голубоватых жилок под светлой кожей, а на ладони – четыре четких линии с букетиками более мелких, по которым можно узнать судьбу. Мне нравилось, когда Катя клала ладони на мои руки, словно бы сравнивая их, изучала мои пальцы, перебирала их, проводила по ним ногтём… Ей нравилось прятать свои пальцы в мои ладони. И нравилось, когда я, чуть смущаясь, укрывал её зеленым пушистым пледом, и проводил ладонью по нему, чуть похлопывая – успокаивал, баюкал.
Мне хотелось, чтобы её ладонь скользила по спине, лаская каждый миллиметр тела. Почему-то особенно хотелось этого на пляже, и Катя, растирая меня кремом, нежно ласкала тело, чуть касаясь его подушечками пальцев.
А ещё я вспомнил, как её руки дополняли слова выразительными жестами, а иногда и слов не надо было – лишь игра пальцев, пожатие ладони, движение кисти, превращающееся в монолог души и тела.
Я не знал (а может, не хотел знать?), что эти руки обнимали других мужчин. И не знал (а может, не верил?), что никогда не был и не буду единственным для этих рук…
Но теперь, даже зная всё это, я снова хочу поцеловать её руки.
***
Интересно, что боюсь признаться сам себе, что люблю Катю. Я даже рассказ про это написал. Конечно, в нём всё другое: и место действия, и имена, и всё-всё… Но это – про меня!
Вот:
Самурай Санай Ока был богат и знатен, славился он воинской доблестью, и была у него всепоглощающая страсть: любил золото. Высшей добродетелью он почитал бережливость, и потому его дом процветал и богател с каждым годом. В дни, свободные от бранных забот, Санай Ока наслаждался не вкусом и ароматом чая, не любовался цветением вишни и не услаждался тонким амурным искусством гейш, как другие самураи, - о нет, он рассыпал на циновке груду золота и ласкал им свой взор.
Уэда Акинари, записавший историю жизни этого самурая, заметил, что созерцание груды золота было для Саная занятием не менее приятным, чем для других - любование луной или водопадами. Все удивлялись таким поступкам Саная, считали скаредой и сторонились его.
Однажды Санаю сказали, что один из его старых слуг бережно хранит золотую монету. Санай призвал этого слугу к себе и сказал:
- В наше смутное время даже драгоценные камни с горы Куньшань все равно, что черепица. Человеку, рожденному воином, сейчас нужен меч работы Токэй или Бокуё. Но даже самым лучшим мечом не отбиться от тысячи врагов, а силой золота можно покорить весь мир. Воину ни в коем случае не следует забывать об этом. Вот почему самурай постоянно должен копить золото. У тебя есть большие для твоего низкого звания деньги. Хвалю и не оставлю без награды.
Сказав так, Санай подарил слуге десять золотых и разрешил ему носить меч. И только после этого люди поняли, что Санай не из тех скряг, которые копят золото от жадности. "Таких воинов мало по теперешним временам", - говорили все.
А я тоже не от жадности экономил на обедах – обходился какими-нибудь салатиками из капусты или морковки, и не ходил с друзьями пить пиво, и даже устоял перед новым романом Харуки Мураками: решил, что сначала накоплю на то колечко с бирюзой, которое понравилось Кате, куплю его, а уж потом и книгу куплю, и напьюсь пива, и заем его самым лучшим сушеным кальмаром – тем, который нашинкован на аккуратные длинные ломтики, прозрачно-жёлтые, припорошенные красным перцем, и они не ломаются в руке как сухая веточка, а гнутся, и долго разжёвываются.
Как Санай, пятничными вечерами я высыпал на столик накопленные деньги и считал их. До дня рождения Катерины оставалось всего ничего, и мне даже пришлось попросить Михаила вернуть долг. Я никогда этого не делал, терпеливо ожидая, когда должник сам отдаст деньги.
- Ты же знаешь, что у нас все деньги уходят на лекарства матери, - сказал Михаил. – Не подождёшь ещё месяц?
- Нет, - я опустил глаза, чтобы не видеть Мишино лицо. – Мне самому очень-очень нужны деньги.
Он у кого-то перезанял эти несчастные пятьсот рублей, отдал их мне, и вроде бы в наших отношениях ничего не изменилось, но в Мишкиных глазах появился серебристый холодок. А моя соседка, тетя Паша, вообще в больницу попала из-за того, что я не поддержал её в трудную минуту.
Эта трудная минута регулярно наступала у неё дважды в месяц – перед авансом и перед зарплатой. Старушка любила принять на грудь. Хотя какая она старушка? Может, всего-то чуть за пятьдесят, другие женщины ещё в полном цвету, но тётя Паша, рано овдовела: муж замёрз пьяным в сугробе, оставив на руках жены троих детей, - пришлось ей кувыркаться, чтобы их на ноги поднять, - так вот и состарилась прежде времени. Утешала тётю Пашу белоголовая злодейка с наклейкой – дешевая местная водка.
- Нет, - соврал я тёте Паше. – Нам зарплату задерживают. Не могу дать взаймы.
Соседка вздохнула и молча ушла. А вечером я узнал: у неё поднялось давление, пошла носом кровь – думали, что гипертонический криз, но оказалось: инсульт. Неотложка увезла тётю Пашу в больницу.
Впрочем, мне бы и самому не мешало пойти к врачу: голова болит, в затылке тяжесть, кашель, в горле першит – наверное, простыл под кондиционером. Обходиться без него в июльскую жару было невозможно: выключишь – тебя тут же начинает обволакивать липкий горячий воздух. Надо было, конечно, лечиться, но я решил перемочься на дешевых отечественных аспирине и парацетамоле. Как посмотришь в аптеке на ценники импортных чудо-средств, так сразу хочется валерьянки для успокоения хлебнуть. А мне всё-таки надо купить то колечко для Кати. Уж как-нибудь перетопчусь со своей простудой.
Когда я пришёл в ювелирный магазин и попросил продать золотое колечко с бирюзой, продавец спросила:
- А размер какой?
Я не знал. Продавец показала свою ладонь:
- Рука у вашей девушки такая?
Нет, рука у Катерины была совсем другая – тонкая продолговатая кисть, гибкие пальцы, гладкая кожа.
- Может, у неё такие пальцы, как у этой девушки? – продавец показала на одну из покупательниц. – Девушка, дайте руку этому молодому человеку!
Девушка, смеясь, сказала, что её рука вообще-то уже отдана другому, но всё же выставила средний палец, на который продавец попыталась надеть кольцо.
- Нет, не подходит… Девушка! – позвала она другую покупательницу. – Покажите руку, пожалуйста…
Наконец, с пятой или шестой попытки мы нашли руку, похожую на руку Кати. Так мне показалось. А когда я пришёл к ней с кольцом и она его увидела, то первое, что услышал, было:
- А почему бирюза?
- Помнишь, мы как-то рассматривали драгоценности в ювелирном магазине, - сказал я, - и тебе понравилось кольцо с бирюзой, вот это.
- Ну да, - кивнула Катя. – А рядом был перстень с аметистами – прелестный, изящный, он так и блистал на солнце. Разве ты не понял, что голубовато-фиолетовый цвет мне больше по сердцу?
Я раскашлялся. Катерина пристально посмотрела на меня и отодвинулась:
- У тебя грипп? Сам не бережёшься и других не бережёшь. Ты хоть в зеркало-то смотришься? Нос красный, глаза слезятся… Между прочим, ко мне сейчас режиссёр придёт, который меня в свою программу берёт. И что он подумает?
- А почему я должен думать, о чём он думает?
- Ну, если ты меня любишь, то должен думать, какое представление о тебе складывается у моих знакомых, - она вздохнула. – Разве это не понятно? По тебе судят обо мне, и наоборот.
Разговаривая со мной, Катерина разглаживала рукой складку на льняной скатерти, которой застелила стол. На ней уже стояли два хрустальных фужера, ваза с фруктами и две белых фарфоровых тарелочки. Я думал, что она накрыла для меня, но оказалось – для какого-то режиссёра.
- Попробуй всё-таки примерить кольцо, - попросил я.
Она, пожав плечами, попыталась надеть кольцо на средний палец – оно оказалось маленьким, с безымянного – спадывало, и для указательного тоже не подходило.
- Забери его, - она протянула кольцо мне. – Мало того, что ты перепутал бирюзу с аквамарином, так ещё и не по размеру кольцо купил…
- Оставь себе. Вот чек. Поменяешь в магазине на другое колечко.
- Не хочу, - Катерина отвернулась и посмотрела в окно. – Делать мне нечего, по магазинам ходить…
Не знаю, что такое со мной случилось, но я взял кольцо с её ладони, подошёл к открытому окну и швырнул его вниз.
- Что ты делаешь? – вскрикнула Катя.
- Ничего, - хмыкнул я. – Не нравится – значит, не нравится, и с этим ничего поделать нельзя.
- Псих! – сказала Катя.
- Ага, - усмехнулся я. – Ещё какой!
И, ничего больше не сказав, вышел из её квартиры. И даже дверью не хлопнул. Просто осторожно прикрыл её.
А на улице, прямо под Катиным окном, стояла старуха в линялом крепдешиновом платье. Задрав голову, она смотрела вверх и бормотала:
- Господи, что же это делается-то? Ну, ладно, бутылки из окон летят – к этому уже привыкли. Ну, молочные пакеты или обёртки из-под шоколада бросают – это нормально. И даже презервативы – тьфу! – вполне привычно. Но чтобы кольца швыряли – это…
Она обернулась и спросила меня:
- Это как называется?
- Никак, - рассмеялся я. – Это называется: никак, и всё прошло, и ничего больше не надо…
- Ну да! – не согласилась старуха. – Может, что-то и прошло, но золото – это вечное, непреходящее, ценное.
- Так возьмите его себе, - подсказал я. – Смотрите, этот камушек как кусочек неба. Очень красиво.
- Очень, - согласилась старуха. – Я всегда хотела, чтобы мужчины дарили мне бирюзу, а они покупали аквамарин – дешевле, и говорили: какая, мол, разница… А теперь мужчины не то, чтобы подарить мне что-нибудь, так даже не смотрят, а если смотрят, то говорят: «Бабка!» Или вообще ничего не говорят. Даже удивительно, что вы решили со мной поговорить. Никому не интересно разговаривать со старухой.
- Я бы ещё поговорил, - ответил я, - но мне надо идти. Извините.
Старуха надела кольцо на средний палец – оно оказалось ей впору.
- Что это? – удивилась она. – Смотрите: в самый раз! Кольцо как будто специально для меня подобрано.
- Я рад за вас.
- И я за вас рада, - глупо хихикнула старуха. – У вас чистое сердце. Оно всегда подскажет, как правильно поступить.
К чему были эти её слова, я сразу не понял, а потому пожал плечами, улыбнулся и пошёл дальше.
В парке рядом с моим домом было симпатичное летнее кафе под пёстрыми зонтиками. И я подумал: а почему бы не присесть там и не выпить бокал газировки?
Девочка за барной стойкой поставила кассету с записью песен Джо Дассена: «Если б не было тебя…», «Индейское лето», «Люксембургский сад». Я слушал их, пил тёплую газировку, мечтая о том дне, когда горло позволит мне полакомиться холодным мороженым – например, фисташковым, и чтобы его непременно полили вареньем из зелёных грецких орехов. Вкуснотища! А, может быть, лучше попробовать такое, которое ела вон та девушка в широкополой соломенной шляпе с голубым бантом? Мороженое было малинового цвета, на нём горкой лежали сочные ломтики персика и темно-красные вишни.
Мои глаза соприкоснулись с глазами девушки, и она улыбнулась мне. А Джо Дассен в это время пел: «Если б не было тебя…»
Я сделал вид, что увлечён рассматриванием соседних кустов роз и меня совершенно не интересует девушка с малиновым мороженым. Но долго притворяться было сложно, и я решал посмотреть, не смотрит она на меня.
Она смотрела! И я снова улыбнулся. Она – тоже.
А потом я встал, подошел к ней и спросил:
- Не можете ли вы мне помочь?
- Не знаю, - пожала она плечами. – Смотря в чём. И вообще, я никогда ничего заранее не обещаю.
- Хорошо, - сказал я. – Не обещайте. Просто я хочу вам кое-что показать. Не здесь, а вон там, у той клумбы, где никого нет.
- А это не страшно? – забеспокоилась она.
- Не знаю, - усмехнулся я. – Мне это страшным не кажется. Пойдёмте скорее! Уже полшестого. Это всегда происходит полшестого.
Девушка как-то странно посмотрела на меня, но всё же встала и пошла за мной к клумбе. На ней росли карликовые георгины, веселили глаз яркие петуньи, золотые монетки календулы посверкивали в ажурной зелени космеи, а толстый стебель мальвы опутывал вьюнок. Впрочем, это, может быть, и не вьюнок был, а какое-то другое растение.
- Смотрите на него, - прошептал я. – Видите, цветы начинают распускаться?
Девушка с восторгом смотрела, как медленно, очень медленно среди зеленых сердечек листьев разворачивались бурые трубочки, превращаясь в яркие голубые цветы. Они напоминали миниатюрные граммофончики.
- Странно, - сказала девушка. – Я ходила тут сто раз, а может, даже сто один раз. И никогда не видела этих цветов. Или слишком рано проходила, или слишком поздно.
- Помоги мне, - попросил я снова. – Вы знаете название этих цветов?
- Может быть, это вьюнок, - сказала она. – Но, скорее всего, у него другое название. А! Какая, впрочем, разница, как называется это растение. Главное: оно прекрасно, и всё тут!
- А вам не кажется странным, что оно ничем не пахнет?
- Нет, не кажется, - рассмеялась девушка. – Зачем ему чем-то пахнуть? На него и так обращают внимание!
- Может быть, это…
- Молчите! – вскрикнула девушка. – Не надо давать названия! Пусть оно будет без названия. Название всегда к чему-то обязывает, и, более того, ему надо соответствовать. А иногда хочется быть просто так. Разве нет?
- Не знаю, ещё не понял, - признался я. – А чтобы понять это, я прихожу сюда полшестого.
Девушка рассмеялась, встряхнула волосами и, помахав мне рукой, легко пошла по дорожке прочь.
А я вернулся домой. И пока открывал дверь, слышал, как долго и нудно звонил телефон, но как только я вошел в квартиру, он замолк. Может быть, и хорошо, что замолк. Терпеть не могу, когда телефон звонит и звонит, а я не хочу снять трубку, потому что нет настроения с кем-то говорить.
Возле телефона лежала книга Уэда Акинари, раскрытая на истории о Санае. Я скользнул по странице взглядом и выхватил фразу:
«… в точности соответствует изречению: "Император Цзу принял гостя, и потомки его пожинали плоды". Не может быть чистого сердца у человека, который делает добро в надежде на вознаграждение».
Но всякие умные мысли в тот вечер меня не интересовали. Я думал о цветах, похожих на кусочки бирюзы. И ещё думал о том, что хорошо, когда хоть у чего-то нет точного названия.
Это – фантазия! Это – просто так. Почему-то вдруг подумал о том, что с Катей у нас могло произойти нечто подобное. А потом бы я вышел на улицу и случайно встретил другую девушку, именно так встретил. Или не так. Какая разница! Главное – встретил. Или главное – случайно? Но всякая встреча – случайность. А может, предопределённость? Закон диалектики! И потому я смеюсь, когда вижу плакаты типа: «Остерегайтесь случайных связей (встреч): они – источник заразы…» Имеется в виду «венера», СПИД и прочие «прелести». Но что делать, если всё как раз начинается с этих случайностей?
А иногда мне кажется, что всё, что у меня происходит в жизни, - это чей-то сценарий. Алина – это сценарий? Катя – выдумка? И сам я – тоже выдумщик. А может, кто-то выдумал меня? А мне кажется, что я – это я, такой единственный и настоящий…
Много раз хотел записать эту историю, но она у меня почему-то не «ложилась» на бумагу. Катя, наверное, её и не помнит даже. А может, и помнит, но не придаёт ей значения.
У нас вышла ссора – совсем-совсем глупая. Ты хотела кататься на лодочке на прудах, а я был в белых брюках, ну никак для таких увеселений не подходивших. Ты сказала, что я скучный, а я ответил, что ты никогда не думаешь, что говоришь, или что-то в этом роде. И мы поссорились - как дети: «А ты такая…» - «А ты такой…»
Но мне не хотелось всё это продолжать, и я купил тебе цветы. Букет ярко-красных саранок и оранжевых огоньков. Когда дул ветер, то с них сыпалась пыльца. «Ты даже нормальные цветы не можешь купить, - сказала ты. – Они перепачкали меня!» И ударила меня этим букетом и выкинула его в мусорную урну.
Потом я каялся, что взял этот чёртов маркий букет и долго уговаривал тебя поехать ко мне, и хотел купить горького шоколада и бутылку полусухого шампанского. Но ты плакала, отталкивала меня и ничего не отвечала, а потом ни с того, ни с сего заскочила в первую остановившуюся машину, отъехала довольно далеко и вдруг заставила водителя вернуться обратно. Ты подбежала к той урне и достала из неё мои саранки и огоньки. Глаза твои светились, на ресницах вспыхивали слезинки, и ты бросилась мне на шею, и поцеловала солеными губами. Они были чуть горьковатые…
Не знаю, почему, но всё время вспоминаю эту историю. А может, и не историю, а - так, эпизод. Но для меня всё это – целая история. Глупая. Печальная. И смешная. Но – любовная.
7.
Марго стояла у тополя, прижавшись к нему спиной. Руками она обхватывала ствол дерева и блаженно щурилась на солнце.
- Привет! – сказал Сергей. – Не спрашиваю, что делаешь. И так вижу: в друидов играешь, малышка…
- Сам ты малыш, - обиделась Марго. – Я подпитываюсь энергией своего дерева. По гороскопу друидов я – Тополь.
- Делать тебе нечего, - хмыкнул Сергей. – Ну, сама подумай: какая может быть энергия в этом дереве, которое лет двадцать, не меньше, впитывает в себя всякие вредные вещества – почитай, что пишут в газетах о городской экологии. Это не тот тополь, вокруг которого водили свои хороводы эльфы с гномами. На природу надо ехать, подальше от города, там и подпитывалась бы…
- А меня никто не приглашает, - огрызнулась Марго. – Меня всё ещё малышкой считают.
- Не сердись, - Сергей подмигнул. – Ты классная девчонка. Но то с харями Кришнами свяжешься, то с йогами, то ледяной водой обливаешься - эти твои закидоны парней отпугивают. Оригинальность – хорошо, но если чересчур, то – плохо: могут принять за дурочку.
- Ты меня тоже ебанушкой считаешь? – обиделась Марго.
- Что за выражения? – усмехнулся Сергей. – Из уст интеллигентной девочки из хорошей семьи они вдвойне отвратительны. Ай-яй-яй! – он постарался изобразить искреннее огорчение. – А я-то думал, что с тобой даже можно дружить…
- Правда? – посветлела лицом Марго.
- …но теперь вижу, что ошибся, - он довольно натурально тяжело вздохнул. – Приличные девочки так не выражаются!
- Извини, я не хотела, - Марго оторвалась от тополя. – Просто ты меня разозлил, вот я и не сдержалась…
- Приличная девочка таких словечек вообще не знает, она сказала бы другое слово, - Сергей упрямо стоял на своём. - Но до совершеннолетия у тебя ещё есть шанс исправиться.
- Пусть твои профурсетки сами исправляются! – взвизгнула обиженная Марго. - Особенно эта… как её?.. которая с коровьими глазами … ах, да!.. Катька!
- А тебе-то какое до неё дело? – усмехнулся Сергей. – Она взрослая девушка, и я не собираюсь обсуждать с тобой её поведение.
Он, не оглядываясь, пошёл дальше. Марго хотела броситься за ним, но сдержалась. Она снова прислонилась к стволу тополя – на этот раз для того, чтобы хоть обо что-то опереться.
Сергей не желал обижать Маргариту, но у него это снова не получилось. Его малолетняя обожательница слишком явно выказывала ему своё расположение и, хотя это Сергею и льстило, он ничего не мог с собой поделать: Марго была не в меру назойливой - это отталкивало и раздражало, от неё хотелось поскорее отвязаться. К тому же, он спешил: его ждала Алина – она назначила ему встречу в новом кафе «Шара-бара», где, по её словам, готовили изумительный кофе в горячем песке.
Алина встретила его ослепительной улыбкой, чмокнула в щеку:
- Я успела соскучиться!
- Я тоже, - он приобнял её за плечи.
- Как бы я хотела засыпать и просыпаться рядом с тобой, - шепнула Алина. - Мне так не хватает тебя.
- Может, съездим куда-нибудь? – предложил он. – Например, во Владивосток. Море, чайки, жёлтый песок, белый теплоход на горизонте… Представляешь?
- Ага, представляю, - улыбнулась Алина. – Всё это – на романтической картинке в гостиничном номере. Потому что на Приморье снова напал очередной циклон: дождь как из ведра, ветер срывает крыши, промозглость и сырость.
- Ну и что? – он пожал плечами. – Неужели ты думаешь, что вдвоём нам будет нечего делать?
- На серых сырых простынях? – иронично уточнила Алина. – На старой скрипучей кровати?
Ему не понравилась её ирония. Что-то в ней было не то. Он подумал, что Катя никогда бы так не ответила, потому что для неё существовали только их отношения. Она не обращала внимания на окружающий их интерьер, а если даже и обращала, то он не имел для неё слишком большого значения: Катя могла заниматься любовью с Сергеем где угодно. «Да хоть в телефонной будке! – однажды воскликнула она. – Потому что я люблю тебя везде и всегда!»
- А одна девушка не обращала внимания на все эти условности – простыни и скрипучие койки, - вдруг сказал Сергей. Это у него как-то само собой вырвалось.
- И что же это за девушка? – удивлённо приподняла брови Алина. – Приличная?
- Не знаю, - пожал плечами Сергей. – Я считал, что – да, вполне. Но она решила меня шантажировать…
- Что?
- То, что слышала: шантажисткой оказалась, - уточнил он. – Обвинила меня в том, что я изнасиловал её и всякое такое, даже вспоминать не хочется…
Официантка принесла кофе в маленьких голубых чашечках, поставила на столик корзинку с затейливо скрученными пирожными-трубочками:
- Приятного аппетита, господа!
Алина придвинула чашечку к себе и, помешивая кофе, задумчиво сказала:
- Наверное, она девочка из бедной семьи. И ей нужны деньги. Ты всё равно на ней никогда не женился бы. Неравный, так сказать, брак. Вот она и решила тебя развести.
- Не знаю, - хмыкнул Сергей. – Может быть, ты и права. Но у нас всё было по-настоящему. Клянусь! И вдруг – заявление в ментовке…
- Бедный ты, бедный! – вздохнула Алина. – Представляю, что тебе пришлось пережить. А заявление-то она забрала?
- Да.
- Сколько ты заплатил ей за это?
- Нисколько.
- Странно, - Алина недоумённо изогнула верхнюю губу. – Если она тебя шантажировала, то хотела получить деньги. Ну, хотя бы за то, что обслуживала тебя, невзирая на качество постельного белья…
- Не язви, пожалуйста, - попросил Сергей. – Я, правда, не понимаю, как она до такого додумалась. Кстати, она ещё каких-то парней на том же самом разводила. Они ей, похоже, отступного дали.
- Молодец девка! – восхищенно сверкнула глазами Алина. – Зарабатывает, можно сказать, изящно. Попользовался – плати за удовольствие на всю катушку. Она ведь изображала настоящую любовь, не так ли?
- Не так, - поморщился Сергей. Ему был неприятен сарказм Алины: он ожидал от неё сочувствия. – Всё было настоящим, клянусь! А это заявление в милицию…
- …тоже было настоящим, - подхватила Алина.
- Да, оно тоже было настоящим! - он зло прищурился. – Но выглядело как месть за что-то. Не пойму до сих пор, зачем она это сделала.
- Она поступила с тобой так же, как и с другими своими клиентами, - усмехнулась Алина. – Разве ты этого всё ещё не понял?
- Хочешь, скажу правду? – он отодвинул чашечку с кофе на край стола и пристально посмотрел в глаза Алине. – Только, чур, не обижайся!
- Постараюсь, - Алина пригубила кофе и спокойно потянулась к корзинке с пирожными.
- Мне с ней было очень хорошо, - сказал Сергей. – С Катькой я не притворялся – был самим собой. А с тобой… А с тобой, - он на мгновенье задумался, подбирая нужные слова, - мне хочется выглядеть лучше, чем я есть на самом деле.
Алинина рука замерла над корзинкой и, так и не коснувшись ни одного из пирожных, вернулась в исходное положение – легла на белоснежную скатерть рядом с чашечкой кофе.
- Тебя это напрягает? – спросила Алина, опустив глаза. – Тебе не хочется быть лучше?
- Не в этом дело, - нахмурился Сергей. - С ней я становился другим сам по себе, это как-то незаметно происходило. А для тебя я стараюсь…
Снова подошла официантка, поставила перед каждым из них по тарелочке с креветочным салатом:
- Приятного аппетита, господа!
Алина кивнула официантке и задумчиво посмотрела на крохотный букетик фиалок, стоявший посередине стола. Пальцами руки она отстукивала быстрый, нервный ритм.
- Не знаю, зачем я вообще всё это рассказал, - Сергей посмотрел на руку Алины и нахмурился. – Только расстроил тебя…
- С чего ты взял? – она непринуждённо рассмеялась. - Меня трудно расстроить, тем более, что причин для волнений не вижу. Прогресс человечества основан ещё и на том, что мы, женщины, заставляли мужчин становиться лучше, выбирая достойнейших из самых достойных…
Это прозвучало как-то манерно, слишком по-взрослому, но, тем не менее, - умно и правильно. До того правильно, что показалось Сергею нестерпимо скучным, но он не стал ни спорить, ни комментировать мысль Алины.
- Ты права, - только и сказал он.
Алина наконец взяла пирожное и попробовала его. Сергей наблюдал, как она, изящно отставив мизинчик, медленно подносит трубочку к губам, полуоткрывает их и, высунув кончик языка, проводит им по коричневому крему – и раз, и другой, и только потом откусывает кусочек хрустящего слоеного теста. Алина тщательно прожевывала пирожное и следила за тем, чтобы крошки не падали ей на блузку.
Сергею расхотелось есть, и он, ковырнув салат вилкой, отодвинул тарелочку от себя. При этом он задел локтем чашку. Она упала на пол и разбилась на крупные осколки. Капли кофе брызнули ему на брюки и запачкали ноги Алины.
- Посуда бьётся – жди удач! - засмеялась Алина. Она промокнула платочком ноги. – Ничего страшного!
Сергей, однако, расстроился. Надо же, какой неуклюжий тюлень! А тут ещё подошла официантка и, заметая осколки чашки в совочек, вздохнула:
- Господа, за разбитую посуду придётся заплатить. Таковы правила нашего кафе.
- У меня дома точно такие же чашки есть, - сказала Алина. – Можно, я принесу вам взамен этой?
- Нет, - покачала головой официантка. – Никак невозможно! Правилами этого не предусмотрено. Извините.
Разбитая кофейная чашка обошлась им примерно в половину того, что стоила сама еда. Сергею было жалко напрасно потраченных денег. Лучше бы он купил на них хороших сигарет для деда, к которому собирался ехать сразу после свидания с Алиной.
- Не расстраивайся ты из-за этой чашки, - сказала Алина. – Я где-то читала, что с кокнутой посудой уходят вопросы, мучавшие человека. Разбил тарелку ли, плошку ли – значит, внутренне решил проблему…
- Я сегодня к деду собрался, - объяснил Сергей. – Надо старику денег отвезти, каких-то продуктов купить, сигарет. Так что деньжата как бы не лишние.
- У меня есть, - Алина с готовностью расстегнула сумочку. – Правда, немного. Сколько тебе не хватает?
- Не в этом дело, - засмущался Сергей. – Просто денег жалко за эту чашку.
- Всё, что ни делается, делается к лучшему, - Алина коснулась его щеки холодными губами. – Всё будет хорошо, милый.
Это «милый» в её устах показалось ему каким-то сухим и чужим словом. Но он решил, что просто не в духе, слишком придирчив и сам не знает, чего хочет. Наверное, день неудачный, и вообще – нужно вспомнить, с какой ноги встал.
- Наверное, с левой ноги встал сегодня, - он попытался улыбнуться. – Вот и пошло всё сикось-накось.
- Бывает, - кивнула Алина и вдруг спросила: А ты от деда когда вернёшься?
- Может, у него останусь ночевать, - сказал Сергей. – Но могу последним автобусом вернуться – в первом часу ночи приеду домой. Ты хочешь что-то предложить?
- Нет, - она засмеялась. – Того, о чём ты подумал, - нет. У меня мама дома. В гости позвать могу, а остаться – нет…
- А моя сегодня уехала в соседний город Биробиджан, - сказал он. – У них там какая-то двухдневная конференция.
- Прямо как в песне поётся: «Мы в дороге, мы в пути!» - Алина посмотрела на часики и вздохнула. – Мне, зая, тоже пора. Ждут. По работе, - зачем-то уточнила она и снова вздохнула. – Так что я тоже – в путь!
Она быстро чмокнула его в щёку и, помахав рукой, стремительно вошла в толпу, спешащую по вечно оживленной и людной Карлухе. Сначала он различал её фигуру, но вскоре она полностью слилась с ордой пешеходов, как будто и не было её вот тут рядом, всего-то каких-то минуты три назад.
Проходивший мимо парень нечаянно толкнул Сергея и тут же стал оправдываться:
- Извини, братан. Засмотрелся на вывески. Где тут магазин «Компьютерный мир»? Мне всяких заказов надавали, сказали: только там покупать. Это правда хороший магазин?
- Хороший, - подтвердил Сергей. – Пройдёшь два квартала, а там вывеску сам увидишь.
Парень ещё что-то решил уточнить, но подошёл автобус, и Сергей запрыгнул в него. В салоне была давка, и ему пришлось стоять на одной ноге до следующей остановки, на которой вышло сразу человек десять. Свободнее в автобусе не стало, но Сергей протиснулся внутрь и радовался, что не висит на поручне у входа. Слева его подпирала дородная дама, справа – девчонка с рюкзачком, а сам он невольно прижался к сухонькому седому дедку, который прижимал к груди полиэтиленовый пакет с какими-то растениями.
- Не напирайте! – шипел дед. – Сломаете саженцы!
- Не нравится – на такси ездий, - отвечала ему дородная дама.
- Ой, мужчина, вы мне ногу отдавали! – время от времени пищала девчонка с рюкзачком.
- А ты мне своим мешком прям в морду всё время тычешь – и ничего, я молчу, - оправдывался мужчина.
- Сломаете саженцы!
- Да кто же в августе посадки делает?
- Сними рюкзак!
- Ай! Долго я вас на себе держать буду?
Автобус гудел, переругивался, утрясался. А тут ещё кондукторша зычно кричала:
- Граждане, оплачивайте проезд! Имейте совесть!
Сергей поискал глазами кондукторшу и вдруг увидел Мишку. Трамвайщик стоял в середине салоне. Его лицо, лоснящееся от пота, покрывал румянец, а глаза были сосредоточены на макушке молодой девицы, которая стояла перед ним. Ей, видимо, не нравилось слишком близкое соседство с Мишкой, потому что она время от времени пыталась отодвинуться от него, но толпа снова их сближала.
- Оплачивайте проезд! – гаркнула кондукторша над ухом Сергея.
Он, вздрогнув, полез в задний карман джинсов за кошельком:
- Сейчас. Одну минутку.
Кондуктора, прижатая к нему другими пассажирами, дышала чесноком. Дед с пакетом выставил острый локоть и упёрся ему под дых. Сергей никак не мог попасть в свой собственный карман, а когда попал, то понял: кошелька там нет.
- Ну, где деньги? – кондукторша выдохнула чесночные испарения прямо ему в лицо. – Бесплатно не возим!
- Сейчас, - смутился Сергей. – Наверное, в другом кармане.
Но и в другом кармане портмоне не было.
- Кошелёк, кажется, выпал, - предположил Сергей. – В такой давке-то! Давайте на полу посмотрим.
- А где ты его держал? – спросила кондукторша и, услыхав ответ, развеселилась:
- Можешь не искать. Стибрили его у тебя. Карманники любят таких лохов, которые деньги на ж*пе носят! Но бесплатно я тебя не повезу. Или плати, или выходи.
- Врёт, что деньги украли, - сказал старик с пакетом. – На халяву хочет проехать.
- Как вам не стыдно, дедушка? – вступилась за Сергея дородная матрона. – У парня кошелек вытащили, и вы ему – никакого сочувствия!
- А ты погляди на его морду, погляди! – заорал старик. – Нагло зеньки вылупил и лыбится! Не последнее, знать, украли.
Сергей поморщился и посмотрел в ту сторону, где стоял Трамвайщик. Мишка побагровел, его ноздри раздувались, будто ему было трудно дышать спёртым автобусным воздухом.
- Вон там мой друг, - сказал Сергей. – Минутку. Сейчас у него денег займу.
Он попытался привлечь внимание Трамвайщика, но тот словно не видел и не слышал ничего. Ритмично покачиваясь, Мишка закрыл глаза и, закусив нижнюю губу, как-то странно и резко дернулся – может быть, из-за того, что автобус подбросило на колдобине. Девушка в красном платье, стоявшая перед ним, недовольно нахмурилась и попыталась оттолкнуть его спиной. Но Трамвайщик уже и сам, посветлев лицом, отпрянул от неё и, работая локтями, стал пробиваться к заднему выходу.
- Михаил! – окликнул его Сергей. – Эй!
Но Трамвайщик, кажется, не услышал его.
- Ладно, - сказала кондукторша. – Верю. Никому не верю, а тебе верю. Как-нибудь потом расплатишься.
Сергей видел, как автобус извёрг Михаила вместе с другими пассажирами. Его друг, измятый и растрёпанный, пригладил волосы, зачем-то проверил, застёгнута ли ширинка и посмотрел в окно автобуса. Их взгляды встретились, и Сергей снова замахал рукой:
- Эй! Мишка!
Но тут автобус дёрнулся, двери закрылись, пассажиры вздрогнули и попадали друг на друга.
- Ой, что это у вас липкое такое? – громко заверещала впереди маленькая пышная дама. – Девушка! Да у вас весь зад в кефире!
- Какая некультурная! – встряла другая дама, сухонькая и востроносая. – У девушек не бывает зада. У них бывают бёдра.
- Хоть зад, хоть бёдра, всё равно – ж*па, - заметил вредный старикашка с пакетом. – Слова в простоте не скажут. Тьфу!
Девушка в красном провела ладонью по месту, простецки обозначенном старикашкой, и вдруг вскрикнула на весь автобус:
- Ужас!
- О, боже! – поддержала её маленькая пышная дама. – Да это же… Фу! Какой кошмар!
Через минуту весь автобус уже бурно обсуждал происшествие. Оказывается, какой-то извращенец, извините, кончил девушке прямо на красное платье.
- Ага, дождались свободы? – ехидно прокомментировал ситуацию старикашка с пакетом. – Свобода иметь всех и везде, в любой форме, даже в автобусе!
- О неё тёрся высокий парень, всё пыхтел как трактор, - припомнила востроносая дама. – А вон тот, безбилетник, с ним перекрикивался.
- Мало им насиловать на каждом углу, так ещё и рукоблудят везде, - заявила кондукторша. – Совсем распустились! Честной женщине нигде покоя нет!
С видом оскорблённой добродетели она поджала губы и метнула грозный взгляд в Сергея.
- А чо ты ко мне-то прижимашся? – дородная дама толкнула Сергея в бок. – Всю грудь мне сдавил!
- Он тоже, наверно, дрочит на баб, - предположил старикашка. – Видать, их тут целая группа, извращенцев-то!
Девчонка с рюкзачком взвизгнула и попыталась пробиться в середину салона.
- Вон, гляньте-ка, девчонку уже замучил своими приставаниями, - гаркнула дородная дама и, нахмурившись, снова толкнула Сергея в бок. – А ну, вали отсюда, онанист проклятый, пока я тебе кое-что не открутила!
- Да я… Да вы что? Я ничего не делал! – попытался оправдаться Сергей. Но его уже подпинывали, подпихивали, выталкивали из автобуса.
Он особо и не сопротивлялся. Ему было стыдно за то, что он знаком с Трамвайщиком. Хотя, признаться, это никак не укладывалось в голове: неужели Мишка действительно из тех, кто увлекается мастурбированием в общественном транспорте? Кажется, это называется флоттаж или что-то вроде этого. Какая, впрочем, разница! Его лучший друг - весельчак, умница, бонвиван, любимец девчонок – и вдруг такое! А как же его рассказы о многочисленных романах, которые у него завязывались как раз в трамваях, автобусах, троллейбусах? Неужто всё это – лишь плод его воспалённой фантазии?
От того места, где его высадили из автобуса, до дома, где, как говорится, лежат деньги, Сергей шёл не меньше получаса. Наверняка дед с самого утра сидит в своём любимом кресле у окна и, читая книгу, поминутно смотрит во двор: не идёт ли внук? Всё-таки надо взять денег из родительского НЗ под стопкой полотенец в бельевом шкафу и съездить к старикану. Отец, правда, может не поверить, что карманники вытащили кошелек, но Сергей старался об этом не думать. Он почему-то был уверен, что лишился портмоне еще на Карлухе, когда с ним разговаривал тот парень, который не знал, как пройти в «Компьютерный мир».
Во дворе дома Сергей увидел Марго, которая всё так же стояла у тополя. И всё так же в песочнице колготилась малышня, возле подъездов сидели на лавочках бабуськи, и всё так же пил пиво дворник Дмитрич.
- Эй, привет! – сказала Марго.
- Ага, привет, - откликнулся Сергей. – Давно не виделись.
- Ты куда? – спросила Марго.
- На Кудыкину гору, - поморщился Сергей. – Что? Не видишь: домой иду.
- Может, тебе лучше не ходить домой, - предположила Марго и как-то жалобно посмотрела на него.
Сергей хмыкнул и, ничего не ответив, открыл дверь в подъезд.
- Или ты всё знаешь? – спросила Марго. – Потому и идёшь…
- Ты о чём? – поинтересовался Сергей, придерживая дверь.
- Твой папик дома…
- Тем лучше! – Сергей вошел в подъезд и хлопнул дверью.
Он подумал, что Марго всё-таки какая-то странная. Зачем предупреждает его, что отец дома? Это даже хорошо, что не придётся без разрешения брать денежки из семейной «баночки».
Дверь он открыл своим ключом. Отец всё равно мог бы не услышать звонка: на всю квартиру гремела музыка. Кажется, «Бони М» или что-то вроде этого – яркое, темпераментное, экзотическое. Сергей решил, что отец проверяет «Хипстер» на громкость.
Сбросив сандалии, он заглянул в комнату. Там стоял мягкий полумрак: шторы задёрнуты, на столе горели две свечи рядом с большим блюдом, на котором лежала гроздь бананов в окружении ярко-оранжевых апельсинов и зелёных яблок. Тускло мерцала замысловатая пузатая бутылка с бледно-жёлтой этикеткой. В пепельнице догорала сигарета, а из опрокинутого бокала натекла на скатерть лужица красного вина.
Сергей перевёл взгляд налево, туда, где находился диван, и с удивлением увидел отца. Он, абсолютно голый, стоял на полу и, крепко прижимая к животу чьё-то полусогнутое тело, совершал быстрые ритмичные движения. Отцова спина лоснилась от испарины, по его ягодицам стекали капельки пота. В комнате витал густой аромат телесных испарений, сладковатых духов, вина и порока. Отец хриплым, каким-то чужим голосом взревел:
- Так, так, так! Ещё! Шевелись, сучка!
В ответ раздался преувеличенно громкий стон и тело, приросшее к отцовой плоти, задвигалось ещё резче.
Сергей, онемев, даже не мог пошевелиться. Он понимал, что ему сейчас лучше уйти, испариться, провалиться сквозь землю – всё, что угодно, лишь бы не оставаться здесь. Но, увы, невидимкой он не был, и отец, повернув голову, обнаружил его присутствие.
- Я… я не хотел… извини, - Сергей лепетал что-то глупое и несуразное. – Я случайно… мне деньги нужны… кошелёк украли…
Отец молча глядел на него расширенными от страха глазами.
- Я сейчас уйду, – Сергей облизал пересохшие губы и вдруг в отчаянии выпалил:
- Не смотри на меня так! Я не знал, что ты не один…
Отец наконец пришёл в себя и, толкнув тело женщины на диван, принялся торопливо натягивать трусы, не попадая в них ногами.
- Ты только не волнуйся, сын, - торопливо заговорил отец, - я тебе всё потом объясню. Она всего-навсего шлюха. Отрабатывала гонорар. Ничего не случилось, сын. Ты не волнуйся…
Женщина привстала с дивана, и Сергей к своему ужасу увидел: это была Алина!
- Она выполняла свою работу, только и всего, - продолжал торопливо говорить отец. – Я специально нанял её, чтобы у тебя была постоянная женщина. Ты не беспокойся: она ничем не болеет, проверена, справки есть…
Алина, усмехаясь, встала с дивана и лениво прошла через всю комнату к креслу в углу. Там лежало её платье.
- Она должна была сыграть роль, и она это сделала, - отец уже надевал брюки. – Это дорогая проститутка…
- Ну-ну, за базаром-то, папик, следи, - скривилась Алина. – Я не проститутка. Забыл, что ли, как уговаривал меня заняться всей этой мутотенью? Моё амплуа – эскортные услуги…
- Замолчи, сучка! – закричал отец. - Тебя может трахнуть каждый, если заплатит как следует.
Сергей почувствовал, как по его спине побежали струйки холодного пота, а в голове словно забили маленькие серебряные молоточки: тук-тук-тук, - всё громче, сильнее, чаще, будто хотели расколотить черепную коробку. Он обхватил голову руками, пытаясь унять боль.
- Ты бы, старый кобель, сынка-то пожалел, - засмеялась Алина. – Он у тебя мальчик романтичный, вправду решил, что я в него втрескалась по самые уши. Видишь, как переживает.
Сергей ощутил приступ тошноты, но смог его пересилить. Ему вдруг захотелось разбить, разломать, уничтожить всё, что было в комнате, - и диван, и кресла, и стол, и этот проклятый «Хипстер», чтобы ничего не осталось целого, только - щепки, осколки, пыль и никому не нужный сор. А ещё он с ужасом почувствовал, что готов сейчас, сию же минуту убить и отца, и Алину, и, может быть, даже себя – глупого, наивного, малахольного идиота, поверившего проститутке, играющей любовь.
- Молчи, дура! – заорал отец. – Не замолчишь – урою!
- Да пошли вы оба…, - лениво процедила сквозь зубы Алина. – Я не виновата, что ты ничего не объяснил своему сынку. Разбирайтесь теперь сами, без меня!
- Куда ты? – отец попытался её остановить.
- Я свою работу делала хорошо, - Алина ударила отца по рукам. – Не лапай! Какие могут быть претензии ко мне?
- Ты можешь объяснить Серёжке, как всё было на самом деле? – отец беспомощно опустил руки. – Я для него старался. Чтобы мальчик обрёл душевное спокойствие и не связывался со всякими шалавами…
- Дурак! – презрительно усмехнулась Алина.
Отец, отдуваясь, продолжал натягивать трусы, но это у него не получалось: обе ноги он втискивал в одну прореху.
- Что всё-таки происходит? – наконец подал голос Сергей. Он хотел сказать что-нибудь совсем другое, жутко выматериться, заорать, накричать на отца, но не смог – у него почему-то выговорился только этот дурацкий вопрос.
- И ты тоже дурак! – сказала Алина и, обойдя его, взялась за ручку двери. – С твоим отцом мы рассчитались. Так что, желаю удачи!
Она засмеялась и закрыла за собой дверь.
Отец, уже почти одетый, испуганный и потный, попытался подступить к Сергею, но тот отошёл в сторону.
- Матери не говори, - сказал отец. – Прошу тебя.
- Зачем ты это сделал? – спросил Сергей. Его переполняла ярость, и он сдерживал себя из последних сил, чтобы не ударить отца.
- Она профессионалка, - ответил отец. – Дорогая спермовыжималка. Не говори матери ничего.
- Я не о том тебя спрашиваю, - Сергей закрыл глаза, чтобы не видеть жалкое, подёргивающееся лицо отца. – Зачем ты её нанял для меня?
- Клин клином вышибают, сын, - сказал отец. – Ты где-то подцепил эту Катьку, неизвестно какого роду-племени, сопли распустил… Вот я и решил, что всем спокойнее будет, если у тебя появится постоянная баба, причём, контролируемая…
- Отец, перестань! – закричал Сергей. – Ничего не говори. Иначе я просто сойду с ума или что-нибудь сделаю – с собой и с тобой.
- Пойми меня правильно, - отец снова попытался подойти к нему, но Сергей замахал руками, отскочил от него, как от чумного, и, не помня себя, выбежал из квартиры. Дверь стукнула так, что с потолка на лестничной площадке посыпалась штукатурка.
Он не слышал, как отец звал его обратно. И не видел, что на шум открывались двери соседей. И все что-то говорили, недоумевали, кричали ему вслед. Он выбежал из подъезда, и тут к нему бросилась Марго. Она смеялась и плакала. Но он оттолкнул её и бросился прочь. И бежал, спотыкался, падал, вставал и снова бежал, куда глаза глядят…
И приснился мне сон. Стою на лестничной площадке своего этажа, жду, когда придёт лифт. От нечего делать разглядываю свежевыцарапанную картинку на тёмно-зелёной стене. Картинка пошлая: в пышный зад женщины входит толстый фаллос, и надпись: «Марго бл*дь». Тьфу!
Рядом с лифтом - деревянный ящик, в котором соседка баба Ксения хранит картошку, выращенную непосильным трудом на даче на левом берегу Амура. В этом году старушка успела выкопать урожай до наводнения, и, страшно довольная этим, теперь переживает из-за того, что картошку испортит бродячая кошка: она устраивается ночевать прямо на ящике, а вдруг да нагадит? Или, не приведи Господь, окотится прямо на нём, а котятки-то, известное дело, писать и какать захотят, ой, бяда, господа суседи!
А «господа суседи» регулярно чертыхаются, натыкаясь в темноте на бабкин ящик. Лампочки в подъезде хоть каждый день вкручивай – всё равно без свету останешься: кто-то их тут же, извиняюсь, коммуниздит.
На площадке на этот раз тускло горит лампочка, в окошечке между этажами застрял желтый блин Луны, и её мертвенный зеленоватый цвет ложится на ступеньки лестницы, но до площадки не достает.
Лифта всё нет. Я снова давлю на кнопку, и мой палец на ней вспыхивает изнутри красным, где-то высоко взвывает двигатель и наконец-то заспанный лифт, стеная и скрипя, останавливается на моём этаже.
Его створки распахиваются. Кто это в нём стоит? О, Боже! Я стою – в новом сером костюме, ослепительно белой рубашке и дорогих туфлях, купленных мне к дню рождения. Этот я в лифте бросает на меня, стоящего на площадке, насмешливый взгляд, иронично вздёргивает левую бровь и недоумённо пожимает плечами: «Что? Не едешь? Адьё!». И нажимает на кнопку. Створки сдвигаются. Лифт уплывает вниз. Я ощущаю слабый шлейф аромата своих же собственных духов – «Dolce and Gabbana», смесь разумной иронии и изящной беспечности, как пишут в их рекламе.
Как это могло случиться, что я вот тут, на площадке, и я – в уходящем лифте? Бегу, перепрыгивая через ступеньки, вниз. Запыхавшись, успеваю увидеть: лифт остановился, но из него никто не выходит, хотя явственно ощущаю аромат этих чёртовых духов - он, мой двойник, просто не собирается выходить и ждёт, когда я уберусь куда подальше. Но мне, хоть и страшновато, хочется посмотреть на него ещё раз. И я подхожу к лифту. В ярко освещённой кабине никого нет. Но был же, был! Прислушиваюсь к тишине, слышу чьё-то дыхание. Это он, то есть я, дышит? Или это я так громко дышу? Ощущаю слабое движение воздуха мимо себя, и эту тонкую ноту шлейфа: сандал, кедр, кумарин, ирис… И понимаю: я прошёл мимо себя. А лифт, чуть помедлив, захлопнул створки и двинулся вверх. Без меня. Но, впрочем, мне и не надо было вверх. Но, оказавшись внизу, я понял: мне и сюда не надо было спускаться. Куда же я тогда хотел попасть? И кого видел в том лифте – своего двойника или самого себя, уезжающего от … Да! Конечно, от самого себя!
А может, это и не сон был, а?
8.
«Ну вот, прошёл почти месяц, а я не сделал ни одной записи. Мне жить не хотелось – не то, что писать.
В тот день я долго бродил по городу, сидел на лавках в парках и скверах, уставившись в одну точку – и думал, думал, думал: как же это так? Как так случилось, что родной отец нанял для сына путану (или кто там она, эта Алина?), которая изображала влюблённую девушку? И почему сам ею пользовался? А как же мама? Как он потом смел её обнимать? Или у родителей давно ничего нет в постели? Но ведь отец постоянно говорит, как сильно он любит мать, и всегда дарит ей подарки: кольца, броши, какие-то другие дорогие безделушки, и при этом обращает моё внимание: «Мать моего сына – самая лучшая из женщин». А тут, извини-подвинься, - в проститутку воткнулся. Алина была предназначена для меня, и он прекрасно знал, как я к ней отношусь. Господи, я даже и подумать не мог, что эта девушка куплена специально для меня.
Если это моя собственность (скажем так!), то почему он не стеснялся забавляться с нею, и, думаю, это у них был не один-единственный раз. А потом он смотрел на меня честными глазами и, не моргнув, говорил: «Алина – хорошая девушка, не то, что эта твоя пролетариатка Катька…» И, к тому же, я, кажется, привязался к Алине и начал забывать девушку, которая почему-то решила объявить меня насильником. Но, оказывается, любовь для меня купил родной папаша.
Денег у меня не было, возвращаться домой не хотелось, и тогда я решил идти к деду пешком – считай, через весь город. Никогда не думал, что путь займёт около трёх часов. Рубашка на спине взмокла, ноги я сбил, но сесть на автобус не позволяла гордость: пришлось бы унижаться перед кондукторами, да и не хотел чувствовать себя нищим. Это я-то нищий? Отец то и дело намекал, что старается единственно только для меня и своих внуков – если что и не праведно делает, зарабатывая капиталы, то в расчете на то, что его потомки будут жить лучше, чем он. А ещё он постоянно твердил, что в его роду все женились в сознательном возрасте: сам отец сочетался законным браком с моей мамой в 27 лет, и, значит, мне тоже не пристало рано обзаводиться семьёй, как какому-нибудь простонародью (так и говорил! а сам-то каких-таких кровей? его мать – уборщица, отец – бухгалтер, и все их предки были или крестьянами, или рабочими, никак не графья да князья!).
- Мужчина должен найти достойную спутницу, - говорил он. – У него может быть сколько угодно женщин, и он может ошибиться, принимая за одну-единственную каждую очередную женщину
(Да! Так и говорит: «очередная женщина»… Я представлял эту очередь из женщин: некоторые стоят чинно, другие переминаются с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывая на часы, а третьи – скандалят и даже буянят… И вообразив такую милую картинку, невольно улыбался, а отец хмыкал и качал головой: «Молодой ты ещё! Вбил себе в голову романтику, веришь во всякие сказочки про любовь…).
Даже первобытные люди выбирали в жены здоровых, выносливых самок, которые могли родить и выходить крепких детей. Брак – это расчёт, явный или подсознательный. Пойми: он не держится только на пенисе или красивой фигурке
(Хм! Мне так и хотелось ввернуть что-нибудь скабрёзное, особенно про пенис, на котором что-то не держится – например, презерватив, но приходилось скромно молчать).
Лишь в зрелом возрасте понимаешь, что брак хранит не секс или то, что именуют любовью, а взаимопонимание, разумный расчёт, взаимные чувства – это не страсть, Серёжа, а именно: взаимные чувства, когда двоим хорошо вместе. Страсть – это не для брака. Она быстро проходит. Вот когда найдётся женщина, которая будет понимать тебя, к тому же из обеспеченной семьи, образованная – ровня тебе во всём, тогда и надо думать о женитьбе…
Как скучно!
Мне даже писать об этом скучно. Но почему-то вспоминаются и вспоминаются те разговоры с отцом. Я даже и подумать не мог, что он примется обустраивать мою личную жизнь.
***
Вчера думал об отце. Не знаю, почему, но вдруг сочинил что-то вроде притчи. О нём? Или обо всех нас?
Человек этот никогда не испытывал тоски. Правда, он иногда ощущал какой-то внутренний зуд. Скорее всего, это было следствием маленьких неудобств - беспокоил пустой желудок, или насморк, или мысль о том, что слишком легко одет для сырой погоды…
Когда-то давно человек был стройным, глаза его удивлялись миру, а голова была полна прекрасных идей. Его любили женщины, и он дарил им стихи. Жилось легко, и мужчина не обратил внимания, когда ушла Единственная. Она упорно не возвращалась, и он сам научился варить крепкий кофе с пенкой – это оказалось не так уж и трудно. Правда, ему не хватало её смутной улыбки по вечерам, но он продолжал спать спокойно, и аппетит не нарушился.
Мужчина был слишком уверен в себе, нашёл Другую. Правда, не Единственную. Но какая, право, разница? Ему была нужна просто женщина. Ну, не мог же он, взрослый мужчина, заниматься самоудовлетворением – это как-то несерьёзно, несолидно, но ещё легкомысленнее взять в магазине «Интим» какое-то дурацкое приспособление для снятия напряжения или, не приведи господь, надувную куклу. Что он, совсем уж ни одной женщине не интересен? Да и в отличии от некоторых мужчин всё у него нормально, даже, пожалуй, слишком нормально: бывая в банях и саунах, он видел то, что обычно скрывается в трусах. Чаще всего – ничего особенного, а вот у него ого-го! «Наконец-то! – сказала Женщина, заменившая Единственную. – Я всю жизнь мечтала встретить такого мужчину!»
Но, может быть, она имела в виду что-то другое, а не размерчик, которым он так гордился. Потому что однажды она заплакала над книгой аббата Прево, и, усмехнувшись, он сказал: «Что за беда? Манон могла гулять с другим, а кавалер де Грие взял бы да нашёл себе верную девушку. Вот развели канитель!»
Женщина вздохнула, отвернулась к окну и долго смотрела то ли в него, то ли в маленькое зеркальце, то ли внутрь самой себя. Она ничего не сказала ему, да он и не нуждался в её словах.
Сам он говорил мало, а писал ещё меньше. Зато, став редактором небольшой провинциальной газеты, обучал других. Ему нравилось быть полным начальником и, наконец-то, он научился красиво говорить. Это приносило ему удовлетворение, не считая куска хлеба, да ещё с маслом.
Он не заметил, как перестали слагаться стихи. Человек по-прежнему садился за стол, брал ручку с золотым пером и долго-долго рисовал на бумаге какие-то непонятные значки, пока не садил чернильное пятно. Человек, забыл, о чём он раньше думал и не знал, что думать теперь.
Он не затосковал, не уехал в Приморье, чтобы испытать пленительное влияние сентября. Он не стал бесцельно бродить по улицам, и не смотрел ночью с балкона, как из-за облака легко-легко выплывает и задумывается на небе луна. И вообще, он не увидел, как однажды белый рассвет превратился в цвет черёмух.
«Что за беда? - думал он. - Напишу ещё что-нибудь, не последний день живу…»
Так он и жил, ровно и спокойно. Шёл дождь расцветали и тускнела закаты, текла прозрачная вода, распускались и падали листья. Он ходил на работу, возвращался домой — соседи сверяли по нему часы.
Однажды человек забыл купать сигарет. Он обшарил весь дом - нигде ни крошки табака. За окном шёл снег. Что-то тихо шептала во сне его постаревшая жена. Он хотел задёрнуть штору, чтобы в комнату не дуло из оконных щелей. Но от внезапного порыва ветра форточка вдруг распахнулась. В неё влетали снежинки и устало опускались на лицо мужчины.
В окно он видел тёмный пустынный сад, и видел дорожку к дому, которую замела позёмка. И внезапно ему стало грустно и скучно, и он, удивившись новому чувству, не знал, что это такое с ним случилось.
По улице от другого дома пробежал молодой мужчина, весело размахивая руками. Вдруг он остановился и оглянулся на одиноко светящееся окно. В его жёлтом проеме возник лёгкий силуэт женщины. Она помахала ему рукой…
Ночью мужчина проснулся от какой-то, внезапной мысли. Ему захотелось сейчас же, сию минуту уйти вдаль - туда, где жизнь и
солнце. В нём лихорадочно блуждали прекрасные слова. И он бросился к столу, чтобы их записать. И не смог.
Умер он в тоске.
Вчера меня отвлёк от писанины дед. Пришёл и говорит:
- Надо покупать телефон с определителем номера.
- Что такое?
- Да кто-то звонит и молчит, - объяснил дед. – Третий день такая петрушка. Я тебе об этом не говорил. Думал, что случайность: кто-то просто ошибся номером. А тут, слышу, молчат, дышат в трубку и вздыхают…
- Наверно, мать, - предположил я.
- Да чего бы она-то молчала? Она сразу в крик: «Уговори Серёжку домой вернуться! Повлияй на него!»
- Ну, а кто тогда?
- Не знаю, - пожал плечами дед. – Наверно, кто-то тебя хочет услышать. Я трубку больше снимать не буду.
- Не, дед, я не буду подходить к телефону. Не хочу с родителями говорить. Пойми меня.
Дед вздохнул, скосил глаза вправо, шмыгнул носом и выпятил губы – он всегда так делает, когда приходится думать над трудным вопросом.
- Ну, не готов я к разговорам с ними, - настаивал я. – И видеть их не хочу, особенно отца. Кстати, скажи ему, что мне выдали аванс, и мы больше не нуждаемся в его подачках…
Дед неодобрительно отнёсся к тому, что я перевёлся на заочное отделение и устроился в одну компьютерную фирму. Он считает, что заочники получают не образование, а бумажку об якобы образовании: такому диплому грош цена.
График работы меня вполне устраивал: два дня вкалываешь, день отдыхаешь, потом - две ночные смены, снова - день отдыха. И платят там нормально.
- Ладно тебе, - урезонил меня дед. – Отец даёт деньги мне, а не тебе. Я их в банку складываю. В ту, где гречка. Запас штанов не тянет. Пусть лежат.
- Ага, - сказал я. – Вот оно что! А я-то ещё думаю, чем это гречневая каша пахнет?
- Деньги не пахнут, - усмехнулся дед, – хоть ты и считаешь, что они приходят к отцу неправедными путями.
Я не стал с ним спорить. Он в последнее время слишком часто намекает на то, что нынче похороны влетают в крутую копеечку. «Гречневая» баночка – это, так сказать, его НЗ. На всякие непредвиденные случаи, вроде похорон. Он, конечно, понимал: случись что, нашей семье не придётся тратить последнюю копейку, и всё будет в самом лучшем виде – хотя бы затем, чтобы никто потом не сказал, что богатый сын поскупился на проводы отца в последний путь. Но дед почему-то хотел, чтобы у него были, так сказать, свои «похоронные».
И ещё он хотел, чтобы его похоронили рядом с бабушкой. А вот это уже и вправду была проблема. Старое городское кладбище, где она покоилась, законсервировали, и чтобы новопредставленному туда попасть, надо было получить специальное разрешение. Это, говорят, стоило дорого.
Но что это меня потянуло на кладбищенские темы? Прекращаю! И так муторно на душе…
***
Говорили с Мишкой о том, что каждый мужчина, в общем-то, находится в поиске, даже в поисках:1) женщины; 2) себя; 3) смысла жизни и… 4) тапочек, рубашки, ключей – в общем, всяких мелочей, которые почему-то исчезают у него из-под носа.
Насчет женщины, как сказал Мишка, можно не беспокоиться: если не найдешь любимую, то – приспичит! - всегда найдешь девочку по вызову, и даже выберешь по своему вкусу. Если не найдешь тапочки, пиджак или рубашку даже на антресолях, то всё это непременно отыщется где-нибудь под ванной или на балконе, короче: это проблема времени.
Настоящие сложности возникают с пунктами 2 и 3. Некоторые мужчины «ищут себя» лет до сорока-пятидесяти, но, говорят, особо упорные занимаются этим делом до самой смерти. Со смыслом жизни – вообще непонятная история. Первым его начал искать Адам, изгнанный из Рая. Кажется, не нашел. В результате мужчины всей Земли ищут этот самый смысл уже несколько тысячелетий, и пока не слышно, чтобы кто-нибудь из них его нашел. Казалось бы, пора всем успокоиться и заняться чем-то увлекательным и полезным – например, выращивать спаржу, как некий римский император, удалившийся из Рима в деревню или самому построить дом. Ан нет! Это считается как бы не совсем мужским занятием. Гораздо эффектнее взирать на то, как дома строят другие, рвать на себе рубаху и стенать: «О, Боже! Мне уже под сраку лет, а чего я достиг?!»
Мишка сказал, что его сосед, регулярно закатывавший такие сцены, бросил семью, престижную работу и уехал куда-то то ли в Непал, то ли в Тибет, где удостоился милости мыть полы у какого-то гуру. Но почему этого нельзя было делать тут? Полы есть у кого мыть…
***
Вспомнил! Про шуршавок вспомнил!
Просто однажды я гостил в деревне у дяди. У него сын – Андрей, маленький он тогда был.
Висели у нас на чердаке дубовые да березовые веники. Висели себе и висели, мы о них и забыли даже. Но однажды холодным октябрьским вечером, слышим, кто-то зашебаршился на чердаке. Да так громко: шух-шу-уу, шурк!
- Ой, это домово-ой? - испуганно протянул Андрейка. И ко мне прижался.
- Мне и самому интересно, кто бы это мог быть, - ответил я. - Дверка на чердаке закрыта, окно - тоже, в крыше - ни щелочки.
Вышел я на улицу, приставил лестницу и полез на чердак. Только хотел дверцу открыть, как снова услышал:
- Шух-шу-у, шурк!
И что-то о дверцу как хлопнется изнутри! А веники по-прежнему звенят, шуркают, да так громко - жуть!
Ну, думаю, не иначе медведь попал на чердак. Шуму-то! А с другой стороны, смеюсь над собой, откуда медведю тут взяться? И совсем развеселился: наверняка у нас завелась шуршавка!
Кто она такая? А не знаю! Есть про неё шутка. Едет будто бы мужик в автобусе, в у него в котомке кто-то шуршит и шуршит. "Что там у вас?" - спрашивают любопытные пассажиры. " Не что, а кто, - важно отвечает мужик. - Сама шуршавка!" Спросить-то людям неудобно, зверь это такой или птица. Вроде как необразованность свою сразу выкажешь. А поглядеть-то охота, что это за чудо-юдо! И один догадливый молодой человек нашел, что спросить. "А интересно, - говорит, - ваша шуршавка маленькая или большая?" "Нормальная, - отвечает мужик. - Да хошь, сам погляди на неё". Заглянул молодой человек в мешок, а там и вправду сидит шуршавка. И вполне нормальная: ни большая, ни маленькая - в самый раз.
- Ну, шуршавка! Берегись! - сказал я. - Сейчас дверь открою!
Это я на всякий случай сказал. Если, думаю, сидит на чердаке какой-нибудь грабитель, то услышит и сам руки вверх поднимет.
Только дверцу открыл, как громче прежнего зашумели-зашебаршились веники. И вдруг - фырк! - вылетело что-то из чердачной темноты, задело меня за волосы и громко, истошно чирикнуло. Фу ты, ну ты! Воробышек!
Взлохмаченный воробей уселся на яблоне, почистил свои перышки, поозирался по сторонам и , франтовато дёрнув хвостиком, ринулся за резные оконные наличники.
Видно, воробышек искал ночлег, вот как-то и попал на чердак через не замеченную мной щелочку. Хотел, видно, устроить спальню в вениках, да не получилось: зашуршали- забрякали сухие листья, перепугали беднягу!
Но и за наличниками воробью жилось неплохо. Он устроился вполне сносно: натаскал туда пакли, соломки, утеплился на зиму. А обеды ему Андрей поставлял. Сметал крошки со стола и ссыпал на фанерный лист, который воробью столом служил.
Кстати, имя мы дали воробью такое: Шуршавка.
***
Приезжали мать с отцом. Пришлось с ними разговаривать. Если бы не мама, вернее: её глаза – брови домиком, вот-вот заплачет, - я бы не стал с ними говорить. Пожалел мать.
Отец в который раз объяснял, что он всё сделал только потому, что любит меня. Ему больно было смотреть, как я переживал из-за Кати. Пойми, говорил он, она вообще человек не нашего круга и никогда им не станет: простота хуже воровства. Мама, правда, молчала и лишь иногда согласно кивала отцу. А я просто смотрел на отца и ждал, когда он закончит говорит. Я, как в детстве, просто «отключился» и даже не слышал его слов, они сливались для меня в монотонное бу-бу-бу-бу.
- Поедем домой, - сказала мать.
- Нет!
- Хватит дурака валять! – крикнул отец. – Ты издеваешься над нами!
- Нет, не издеваюсь. Я живу так, как считаю нужным.
- Соседи спрашивают, куда ты пропал, - сказала мать. – Что скажут люди, когда узнают, что ты ушёл из дома!
- Мне нет дела до соседей…
- Я на одной валерьянке да корвалоле теперь живу, - заметила мать. – У меня сердце разрывается. Пожалей меня.
- Я жалею тебя, мама…
- Он ещё издевается над нами! – отец побагровел. – Будь человеком!
- Я и стараюсь им быть. Не мешайте мне, пожалуйста…
Мама тронула отца за локоть, успокаивая его, кротко взглянула на меня и, опустив глаза, в который раз объяснила, что папой двигала исключительно любовь ко мне, когда он нанял Алину, чтобы она помогла справиться с психоэмоциональными проблемами (о, боже! мама будто с университетской кафедры вещала!), и все мелочи, вплоть до разлитого на брюки сока и колокольчика, были предусмотрены в сценарии…
- Мама, не надо больше об этом. Прошу тебя!
- Мы тебя любим, и мы хотим, чтобы в твоей жизни было как можно меньше проблем, - сказала мама. – Всё – для тебя!
- Спасибо, не надо. Я сам уж как-нибудь…
На том, собственно, и расстались. А когда они ушли, я вынул из кармана колокольчик Алины и зачем-то подвесил его на ветку лимона, который дед выращивал на подоконнике. Колокольчик тихонечко звякнул и затих.
Вот ведь как интересно: в тот день я почему-то взял его с собой. Потом хотел выбросить. Но когда уже открыл форточку и почти выставил в неё руку, колокольчик вдруг пронзительно и как-то жалобно вскрикнул. И я не выбросил его.
***
Ещё сочинилась одна чухня. Не нравится она мне почему-то, но всё-таки запишу тут:
- Я всё могу! – похвалился Мудрец. - Видите, ваше величество, вон тот камень? В мгновенье ока я превращу его в пыль…
- Попробуй, - сказал Король.
И Мудрец превратил камень в пыль. Довольный собой и своим искусством, он потёр руки и сказал:
- Это что! Я могу сровнять с землёй даже самую высокую гору.
- А куда же альпинисты будут ходить в походы? – усмехнулся Король. – Им без высоких гор и жизнь не в жизнь.
- Ладно, - кивнул Мудрец. – Не стану ровнять с землей самую высокую гору. Мне хватит и вон той, самой маленькой…
- А зачем её вообще ровнять с землёй? – пожал плечами Король.
- Во-первых, чтобы вы, ваше величество, убедились в том, что я всё могу, - ответил Мудрец. – А во-вторых, на месте этой горы зазеленеют поля. Вашему королевству ведь не хватает новых пашен…
- Верно говоришь, - согласился Король и печально посмотрел на маленькую, но красивую гору. – Давай, действуй!
И Мудрец за одну минуту сровнял гору с землёй. Он пуще прежнего загордился своим умением.
- Ваше величество, видите на дубу сороку? – спросил он. – Ну, совершенно бесполезная птица! Только и знает, что верещит на весь лес. Особенно охотников не любит. Как увидит человека с ружьём, так тут же шум поднимает, всех животных об опасности предупреждает.
Королю вообще-то нравилась эта весёлая красивая птица, но он вспомнил, как она недавно испортила ему всю охоту на зайцев. Так расстрекоталась, что даже самый глупый косой сообразил: что-то тут нечисто, лучше на всякий случай хорошенько запрятаться.
- Да уж, - вздохнул король. – Сорока порой бывает несносной.
- Хотите, она больше никогда не сможет стрекотать? – спросил Мудрец.
- Да ну! – удивился Король. – Попробуй!
И Мудрец сделал сороку немой.
- Ты – великий мастер, слов нет, - похвалил его Король. – Но можешь ли ты сотворить камень из этой пыли?
Мудрец замялся, но ответил честно:
- Могу! Но для этого нужно много времени – не меньше ста лет.
- А можешь ли ты вернуть разрушенную тобой гору на прежнее место?
- Для этого потребуется времени ровно в десять раз больше, чем для сотворения камня, - потупил взор Мудрец. – Боюсь, вы не захотите ждать результата…
- Поистине: разрушать – не строить, - заметил Король. Его взгляд рассеянно скользнул по деревьям и остановился на сороке, которая растерянно перелетала с ветки на ветку и беззвучно открывала клюв.
- А! Вот! – хлопнул Король себя по лбу. – Меня всегда восхищали люди, которые учат других говорить. Можешь ли ты научить застрекотать сороку? Немая птица – это уже не птица, а недоразумение какое-то. Сорока, конечно, вредная и вздорная, а всё же – весёлая, без её голоса в лесу скучно.
И тут Мудрец опустил гордо поднятую голову.
- О, великий Король! – прошептал он. – Я многие чудеса творю, но не могу научить птицу её языку.
- Зачем же ты хвалился, что можешь всё? – воскликнул Король. – Ты лгал мне!
И Мудрец был с позором изгнан из дворца. Король давно искал предлог, чтобы избавиться от этого чародея. Какому ж властитель понравится, что кто-то может всё? Это всё-таки привилегия королей.
***
Вспомнил о женщинах-лисицах, про которых рассказывала Алина. А про неё не вспомнил. Нет! Вру! Вспомнил. И подумал, что мне с ней было хорошо. Особенно в постели. Кажется, ничего запретного в сексе для Алины не существовало. Это был пир плоти. Я даже покраснел, припомнив некоторые подробности. Но в любви нет ничего стыдного – так утверждает дед. И я ему верю. А если я что-то стесняюсь даже вспомнить, то любовь ли это была? Нет, наверное, не любовь. А что тогда? Желание! Похоть! Вожделение! Трах! Или нет?
Алина рассказала мне одну историю. Кажется, её написал старинный китайский писатель Пу Сунлин. Ночью к одному парню пришла какая-то девушка и легла с ним. Ну, ясное дело, он живой человек, не железный – если что и было у него железное, то это прелестнице только в радость было. Короче, переспали они, а как утро наступило, незнакомка выпорхнула из фанзы, пообещав снова ночью придти. Парень, конечно, понимал, что это не обычная женщина, а лиса. Обычные-то вот так запросто в койку не лезут, и не кувыркаются так, как лиса с ним кувыркалась. Но, влюбившись в красавицу, он молчал, скрывал от людей свою тайну. Прошло довольно много времени, и он весь осунулся. Отец с матерью стали допытываться, что за причина такой болезни, и сын сказал им всю правду. Тут родители переполошились: ах-ах, ужасть какая! Помолились всем своим богам, везде развесили талисманы, а в комнате сына всегда кто-нибудь спал. Но лису это ни капельки не смущало. Она не приходила, только если под одеяло к сыну ложился сам старик отец.
- Никакие талисманы не удержат мою к тебе любовь, - объяснила девица парню. – Однако существует родственные приличия. В присутствии отца не могу раздвигать ноги для тебя…
Он же не решался огорчить отца и потому не выходил из спальни, хотя, наверное, догадывался, что его соблазнительница ждёт где-то рядышком. А потом случилась то ли война, то ли ещё что, но селение, где жил парень, разрушили враги. Он бежал в дикие, безлюдные места, с ним никого близкого или знакомого. Один-одинёшенек! Вдруг видит: к нему направляется какая-то женщина. Подумал, было, что это кто-то из беженок. Ан нет, оказывается, его дева-лиса. Радости не было предела!
- Солнце уже на западе,- сказала ему лиса. – Идти нам некуда. Давай искать ночлег где-нибудь поблизости.
Она прошла несколько шагов к северу, присела в траве, что-то там такое делая. Вернулась, взяла парня за руку и пошла с ним к югу. Сделали десяток-другой шагов - она опять потащила его обратно. И вот он с удивлением видит: стоит густой лес, а в нем - высокий дом, с медными стенами и с крышей из металла, напоминающего серебро. Посмотрел вблизи - стены ему по плечо, причем нигде в них не было ни ворот, ни дверей. Дева вскочила на стену и перепрыгнула. То же сделал и парень. Когда он вошел в дом, то подумал, что золотые хоромы созданы явно не человеческим трудом, и спросил спутницу, откуда все это явилось.
- Вот поживи здесь сам, - сказала она,- а завтра я тебе это подарю. Видишь, как здесь много золота и железа? На всю жизнь хватит!
Сказала это и стала прощаться. Но он очень её хотел, потому принялся изо всех сил удерживать, и она осталась, причем сказала ему:
- Меня бросили, мной пренебрегли - этим я уже обречена на вечную разлуку. А теперь смотри: не могу быть твердой.
Ночь прошла у них в любви, а когда парень проснулся, то обнаружил: женщины-лисы рядом нет. Он перепрыгнул через стену и обернулся, посмотрел туда, где был, - красивое здание исчезло, а на его месте - только четыре иглы, воткнутые в перстень, на них - коробка из-под румян. А то, что было большими деревьями, оказалось старым терновником и диким жужубом.
- Это метафора страсти, - засмеялась Алина, закончив пересказ истории о лисе. – Очнёшься от неё, трезво взглянешь: вокруг – терновник и дикий жужуб, ничего больше. Но, боже, как потом скучна и пресна правильная, добропорядочная жизнь!
А мне не скучно. Мне есть чем заняться. И есть куда пойти. Сейчас вот отправлюсь на органный концерт. Не потому, что очень люблю Баха, а потому, что в нашем городе Ха считается хорошим тоном ходить в филармонию. Завтра на работе можно небрежно, как бы между прочим сказать: «А я вчера наслаждался хорошо темперированным клавиром Баха…»
В буфете филармонии подают неплохие коктейли, и бутерброды с красной икрой там не очень дорогие. Но об этом я сослуживцам говорить не буду.
В общем, мне не скучно. И никто мне не нужен! А может, я сам себе вру?
***
Иногда для того, чтобы поддержать разговор и показаться всем остроумным и находчивым, надо сказать что-нибудь эдакое. Я не знаю, что говорить. Честно. Порой мне вообще ничего не хочется говорить, но надо. Нашел выход. Полазил по Интернету и «скачал» всякую чухню. Вот, например:
Вы и ухом не моргнули. Без пруда не выловишь и рыбку из него. Бороться и искать найти и перепрятать. Вас надули в огороде. Большому кораблю - большая торпеда! В рогах правды нет. Друзья познаются в еде. Долг нагишом платят. Доверяю, но проверяюсь. Даром - за амбаром. Естественный отбор денег. Если голова болит, значит она есть. Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах. Желаем творческих узбеков. За двумя зайцами погонишься - третьим будешь... КРЕПЧЕ ЗА ШОФЕРКУ ДЕРЖИСЬ, БАРАН. КЛИЗМА - ЗНАЙ СВОЕ МЕСТО! КОНЕЦ - ТЕЛУ ВЕНЕЦ. ЛЮБОВЬ КАК КОСТЕР: ПАЛКУ НЕ КИНЕШЬ – ПОГАСНЕТ. ЛОЖИСЬ, ДЕВЧИНА, БОЛЬШАЯ И МАЛЕНЬКАЯ. ЛУЧШЕ КОЛЫМИТЬ НА ГОНДУРАСЕ, ЧЕМ ГОНДУРАСИТЬ НА КОЛЫМЕ. ЛУЧШЕ СИНИЦА В НЕБЕ, ЧЕМ УТКА ПОД КРОВАТЬЮ. ЛЮБИШЬ КАТАТЬСЯ - ЛЮБИ И КАТАЙСЯ. МУЖЧИНЫ-ЖЕНИТИСЬ, ЖЕНЩИНЫ-МУЖАЙТЕСЬ! МАЛЕНЬКАЯ РЫБКА ЛУЧШЕ БОЛЬШОГО ТАРАКАНА. НЕ ПО ХУАНУ СОМБРЕРО. МОЙ ДЯДЯ ТОЛЬКО ЧЕСТНЫХ ГРАБИЛ. НАШИ ПОЕЗДА - САМЫЕ ПОЕЗДАТЫЕ ПОЕЗДА В МИРЕ. НИКАКИЕ ПОЕЗДА НЕ ПЕРЕПОЕЗДЯТ ПО ПОЕЗДАТОСТИ НАШИ ПОЕЗДА. НЕ ВСЕ ТО ЗОЛОТО, ЧТО ПЛОХО ЛЕЖИТ. НЕ ВСЕ ТО СОЛНЫШКО, ЧТО ВСТАЕТ. НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ МНЕ НА НЕРВЫ! НЕ ОТВЛЕКАЮТСЯ ЛЮБЯ. НЕ СУЙ ВЗНОС НЕ В СВОЕ ДЕЛО. НЕ РУБИ СУК, НА КОТОРЫХ СИДИШЬ. НЕ ПЕРЕПИЛИСЬ ЕЩЕ БОГАТЫРИ НА ЗЕМЛЕ РУССКОЙ. НЕ УЧИ ОТЦА, И БАСТА. НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ, КАК ЕГО МАЛЮТКА. ОБЕЩЕННОГО ТРИ ГАДА ЖДУТ. ОСТАНОВИТЕ ЗЕМЛЮ, Я СОЙДУ. ОТ БОБРА ДОБРА НЕ ИЩУТ. ПОД ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ МЫ ВСЕГДА УСПЕЕМ. ПОСТОЯТЬ ЗА СЕБЯ, ПОЛЕЖАТЬ ЗА ДРУГИХ. ПОЙМАЛ МЫША - ЕШЬ НЕ СПЕША. ПОЛЬЗУЯСЬ СЛУЧАЕМ, ХОЧУ. ПТИЦУ ВИДНО НЕ ПО ПОМЕТУ. РОЖДЕННЫЙ ПОЛЗАТЬ - УПАСТЬ НЕ МОЖЕТ. СКОЛЬКО ВОДКИ НЕ БЕРИ - ВСЕ РАВНО ЕЩЕ РАЗ БЕЖАТЬ. СДЕЛАЛ ДЕЛО - ВЫМОЙ ТЕЛО! СТАРОСТЬ НЕ РАДОСТЬ, МАРАЗМ НЕ ОРГАЗМ... С МЫЛОМ - РАЙ В ШАЛАШЕ. С НАСТУПАЮЩИМ ВАС ОПЬЯНЕНИЕМ. СНИМИ ОДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ. СЕМЕРО ОДНОГО НАЙДУТ. СЛЕЗАТЬ С ДИВЧИНЫ - ПРИЗНАК ДУРАЧИНЫ. СЕКС БЕЗ ДИВЧИНЫ - ПРИЗНАК ДУРАЧИНЫ. СКОЛЬКО ЛЕН, СКОЛЬКО ЗИН! СКОЛЬКО НИ ПЕЙ - ВСЕ РАВНО ПРОТРЕЗВЕЕШЬ! ЧТО ПОИМЕЕШЬ, ТО И ПОЖМЕШЬ. ЭКИПАЖ ПРОЩАЕТСЯ С ВАМИ И ЖЕЛАЕТ ВАМ ПРИЯТНОГО ПОЛЕТА. Любишь кататься, ну и катись к чертовой матери. Кто к нам с чем, тот от того и того (Кстати, ПРИПИСЫВАЕТСЯ Александру Македонскому).
В каждой шутке есть доля шутки.
Ужасно? Да! Но мне теперь помогает. Это такой обязательный «джентльменский набор фраз, выражений и шуток…
***
Позвонила Марго и сразу с восторгом, к которому подмешивалось плохо скрываемое ехидство, сообщила:
- А я твою Катьку видела! Представляешь, она – плиточница!
- Что? – не понял я.
- Ну, кафельную плитку кладет – кому в ванной, кому на кухне, - объяснила Марго. – Прихожу к подруге, смотрю: у неё в туалете какая-то девка в спецовке с раствором возится. Маска на пол-лица, мужчинам, наверное, так и хочется сказать: «Гюльчатай, открой своё личико!» Но я сразу её узнала.
- Ну и что?
- Ничего, - растерялась Марго. – А тебе разве не интересно?
- Нет.
Но я соврал. На самом деле мне хотелось расспросить Марго о Кате. Но вместо этого я почему-то брякнул:
- А что же это за фирма такая?
- Кажется, «Домашний мастер», - засмеялась Марго. – А что? Вызвать хочешь её?
- Да ну тебя! Как жизнь-то? Что нового?
И мы стали болтать совсем-совсем о другом. А я думал о Кате.
***
Странно. Сегодня подумал о том, что если бы встретил Алину, то прошёл бы равнодушно мимо. Всё отболело и откипело. Я трезво поразмыслил и решил, что она просто-напросто хорошо делала свою работу. Интересно, сколько отец ей платил?
***
Трамвайщик не знает, что мне известна его тайна, и по-прежнему взахлёб рассказывает, как он кого-то в очередной раз отымел по полной программе.
Кажется, он даже верит, что всё было на самом деле. А я делаю вид, что верю ему.
Неужели любовь может происходить не в реальности, а в голове? Любовь – это прихотливая игра воображения?
Анекдот:
Мужчина смотрит в бинокль в окно женского общежития и занимается самоудовлетворением. Вдруг замечает, что рядом с ним кто-то тоже онанирует.
- Ты кого имеешь?
- Да вон ту, в чёрных трусиках!
- И я тоже. Вот проститутка!
Кстати, это любимый Мишкин анекдот.
А что, если любовь – это, в принципе, вообще наша выдумка?
***
И ещё вспомнилось из деревенской жизни. Про братца Андрейку.
- А я с золотой птичкой пересвистываюсь, -похвалился Андрей. - Пойдём скорее за околицу! Не пожалеешь - красивая, золотая птичка!
Я как раз собирался на луг за щавелем. Там можно
нарвать и сочных молодых стрелок дикого лука. Ни то, ни другое мы на своем огороде не садили. Зачем? Природа дарит первую зелень бесплатно, единственное, что требуется - наклониться и сорвать.
По пути на луг завернули мы в соседний перелесок. Тут- то и услышал я нежное, мелодичное посвистыванье: фи-ти-лиу, фи-тиу-лиу!
Андрей восторженно замер и, повернув ко мне сияющее лицо, шепнул:
-Она! - и, выпячивая губы, принялся подражать насвистыванию птицы: Фи-ти-лиу, фи-и-лиу!
Неплохо у него получалось!
Посвистывая, птица перелетала с дерева на дерево и вскоре показалась на соседнем тополе
-ярко-желтая, чуть крупнее скворца. Иволга!
Птица беспокойно повертела головой, заперепрыгивала по веткам, разглядывая нас и вдруг рядом с ней - так нам показалось - резко, пронзительно закричала кошка. Словно бы кто
на хвост ей наступил. Как бы она иволгу не сцапала!
Но как мы ни вглядывались, в ветвях березы никакой кошки не увидели. Правда, заметили: стоит иволге клюв раскрыть, как тут же и кошка верещит. Вот оно что! Это иволга так на нас
сердилась: зачел: её обманули? А может, специально душераздирающий вопль испускала, чтобы не позарились мы на неё, не
стали бы за ней охотиться - кому нужна птица с таким противным голосищем?
Вообще, иволги вопят всякий раз, как завидят человека или какого-нибудь хищника. Хорошего, конечно, мало в том, что эта птица ставит на одну доску нас, людей, и какого-нибудь лесного злодея – волка или барсука. А что ей, бедолаге, остаётся делать, когда какой-нибудь дядя, восседая на бульдозере, может, например, запросто свалить березу. А её иволга, может быть, облюбовала под своё гнездо. Вот и верещит рассерженной кошкой! Куда только и девается её флейтовый посвист...
Мелькнула иволга осколочком солнца, блеснула меж ветвей, скрылась с наших глаз, и снова из глубины леса услышали мы нежные приятные звуки флейты: фи-ти-лиу, фи-ли-у...
***
Долго не писал. Не до того было.
Сам себе не верю: Катя снова со мной!
Я специально подкараулил её у дома, где живёт подруга Марго. Катя и вправду была «плиточницей»: пошла в бригаду отделочников, где научилась и штукатурить, и малярничать, и плитку класть – зарабатывала неплохо. Деньги ей нужны, чтобы поступить учиться на архитектора. Мечта у неё: проектировать красивые, уютные дома, не «высотки», а именно – дома, небольшие, на несколько жильцов, чтобы глаз и душу радовали.
Она не сразу, но всё-таки призналась, что никаких заявлений на меня не понесла бы в милицию, если бы не мой отец. Он, оказывается, однажды сказал ей: «Ты Сергею не пара. У вас ничего серьёзного не выйдет. Ты из другого круга. Будущая жена моего сына должна быть девушкой из хорошей семьи, обеспеченная и образованная. Он пока увлечён тобой, но это легко объясняется: у мальчика игра гормонов, гиперсексуальность, ему нужен просто секс, понимаешь? Это, милая, проходит быстро. Не строй никаких планов. Если хочешь, я тебе заплачу, только не морочь парню голову».
Так или не так говорил отец, но смысл, в общем-то, был один: вариант Золушки хорош только в сказках, и шла бы ты, Катя, пастись на зелёный лужок, наш мальчик не для тебя.
Это её разозлило. Она как-то меньше всего думала, из какой она семьи. Всегда считала, что из приличной: отец не вор и не разбойник, тихо-мирно в своём проектном институте сидит, получает гроши, но зато честные; мать – учительница начальных классов, ужасно любит своих детишек и гордится, что некоторые её воспитанники, закончив школу, поступили в столичные вузы, а один даже стал известным музыкантом, и не беда, что они о ней, может, и не помнят - она сама никого не забывает.
И вот, оказывается, семья не хорошая. И даже их кошка Маруська, наверное, тоже неприличная. Она самая обычная, беспородная. Катька нашла её котёнком у мусорного контейнера. Серый замызганный комочек жалобно пищал и просил есть. Она принесла находку домой, и мать, для порядка поругав её, вздохнула: «Ладно, пусть беспризорница у нас живёт. Дом без кошки – не дом».
Ну и что, что Маруська – кошка беспородная? Она чистюля, каких свет не видывал, ни разу квартиру не обгадила – ходит по нужде исключительно на унитаз, где отец сконструировал для неё специальное приспособление. Шёрстка у неё хоть и короткая, но зато густая и ухоженная. Мордочка – беленькая, сама вся серенькая, а лапочки – тоже беленькие: передние будто в варежках, а задние – в эдаких кокетливых тапочках. И никаких «персов», «сиамов», «бобтейлов» и прочих модных породистых кошек Кате близко не надо. Потому что Маруська для неё лучше всех.
***
Вчера не дописал. Потому что вдруг задумался о том, что кошка – это, оказывается, тоже показатель уровня жизни. Есть породы, которые стоят несколько тысяч долларов. И есть просто «дворяне», которые ничего не стоят. Кошку из богатой семьи сразу видно: изнеженная, разборчивая в еде, пахнущая специальным шампунем, с бантиком на шее. Но лучше ли она той своей соплеменницы, которая не отягощена справкой о блистательной родословной? Которую любят, потому что любят.
Чушь какая-то. Почему я об этом думаю?
Ладно. Лучше продолжу о Кате. В общем, она решила о разговоре с отцом ничего мне не рассказывать. Типа: «Яблоко от яблони недалеко падает»: каков отец, таков и сыночек. Она подумала, что в словах отца есть правда. Правда о том, что молодыми людьми зачастую двигает основной инстинкт, который они романтизируют, принимая (или выдавая?) за любовь. Но стоит им включить мозги и подумать серьёзно, как обнаруживается: какая, к чёрту, любовь – обычная потребность в сексе, не более того, и вообще – она мне не пара!
Катька! Бедняжка! Представляю, что ты передумала в те дни! А тут ещё случилось так, что твоей двоюродной сестре потребовались деньги на пересадку костного мозга, всякие дорогие лекарства. Много-много денег. А где их взять, если в той семье одна мать да старая бабка? И у Катькиной семьи лишних денег тоже нет. А Ольга погибает…
И тут в местной «молодёжке», той самой, которую я не люблю читать, Катя увидела маленькую заметочку. В ней сообщалось о проделках одной девицы. Она знакомилась с парнями, потом обвиняла их в изнасилованиях и соглашалась забрать заявление об этом после выплаты отступного.
«Вот! – сказала Катя сама себе (или не сказала – какая разница!). – Передовой опыт – в массы! То, что и я могу устроить. И пусть меня потом посадят, но зато у Ольги будут деньги…»
Ну, и ещё она решила таким образом отомстить моему отцу.
Я её не спросил, подумала ли она обо мне. И не спрошу, наверное, никогда. Потому что боюсь услышать, что в тот момент она ненавидела меня. За то, что я из сытой, благополучной семьи. За то, что здоров и не знаю настоящей жизни. За то, что я, в общем-то, никогда не интересовался, как живут родные ей люди.
И ещё я никогда не спрошу её о тех двух парнях, которых она тоже обвинила в изнасилованиях. Кто они ей были? Любили ли её? Или это была не любовь, а что-то другое?
Нет, нет, нет! Я не взломщик сейфов. Не хочу взламывать её душу. У нас с ней – своя история. А то, что было до этого, - это всего лишь предисловие.
Опять я вру. Потому что на самом деле думаю другое. «Единожды солгав…» Да! Однажды солгав, соврешь ещё. Это аксиома. Но у любого правила бывают исключения. Надежда только на это.
«Ложь во спасение…» Но, спасая одного человека, можно ли губить (ладно, скажу мягче: бесчестить) другого? Катя объяснила мне, что всё равно забрала бы то заявление, даже если бы не получила нужную ей сумму денег. А о том, что я в это время испытывал, она не думала? «Думала, - сказала она. – Я много чего передумала. Я и любила, и ненавидела тебя. И хотела, чтобы тебе тоже было больно. Понимала, что ты, в общем-то, ни при чём, даже не знаешь, что твои родители придумали, лишь бы у нас ничего не было, но ничего не могла с собой поделать. Это наваждение, какое-то безумие. Ты, именно ты должен был ответить за то унижение, которое испытала я. Ведь если бы я не узнала тебя, то всего этого не было бы…»
Наверное, это и есть женская логика? Или это что-то другое?
Нет. Не хочу больше об этом думать!
Начнем сначала…
***
Надо же! Марго познакомилась с Трамвайщиком. Или он с ней познакомился? Какая, впрочем, разница!
Главное: она, кажется, «переключилась» на него, а я сразу перешёл в разряд друга, с которым можно обсудить личную жизнь.
- Представляешь, - сказала Марго, - Мишка не умеет целоваться. Я-то думала, что он в этих делах опытный. И вот, не умеет…
- Ты его научишь.
- А я тоже не умею, - засмеялась Марго. – Ты же не захотел меня научить.
- Ничего. Вместе научитесь.
- А я стыжусь…
- В любви нет ничего стеснительного.
- Ой! – зарделась Марго. – Так уж сразу и любовь? Может, он мне просто нравится.
- Если нравится, то, значит, первый шаг к любви уже сделан, - я усмехнулся и подмигнул ей. – Второй шаг – это когда голова на плечах будет тебе не нужна…
Марго потупилась и вздохнула:
- Если бы ты знал, как я этого боюсь. И как хочу!
А я подумал о том, что Трамвайщик тоже боится. Ведь он был Казановой только в своих фантазиях.
***
Пришёл домой, а дед пластинку слушает: «У любви, как у пташки крылья…»
Ария Кармен.
- Настоящая женщина всегда Кармен, - сказал дед. – Знаешь, что она обманывает тебя, но всё равно любишь её.
- А по-другому быть не может?
- Наверное, может, - дед пожал плечами. – По крайней мере, я читал в книгах о том, как мужчина и женщина любили друг друга всю жизнь и умерли в один день…
Дед не умер в один день с моей бабушкой. И потому я тактично промолчал. А он продолжал:
- Жизнь сложнее самых сложных книг, и в то же время – намного проще. В любви, быть может, самое главное – уметь прощать.
- Это трудно, дед.
- Ты уже об этом знаешь? – он посмотрел прямо мне в глаза, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся и выключил проигрыватель.
***
Вспомнил, как в детстве любил стоять у замерзшего окна, смотреть на падающие снежинки и сочинять что-нибудь сказочное. А ещё вспомнил, что у меня в шкафу лежат тетрадки с этими «сочинениями»: я их старательно записывал, черкал-перечеркивал, получался текст.
Одна сказочка - перечитал вот сейчас! - мне даже понравилась. «Подснежник» называется.
После долгой стужи наконец потеплело. 0днако старуха Зима не спешила уходить из леса - сначала сделала учёт сугробам, потом велела позёмкам подмести твёрдый наст, похожий на белый паркет, чтобы внучке Весне легче было по нему ступать. А ещё Зима развешивала кружева инея на деревьях, пусть добрым словом помянут её и ребята, и зверята.
И уж совсем, было, собралась Зима в путь на Северный полюс, где стоит её ледяной дворец, да вздумалось ей поглядеть, сколько снежинок в запасе осталось: хватит ли их на следующий год для зимнего праздника?
Развязала мешок, принялась считать снежинки, а тут вдруг Ветерок нагрянул в гости: «Здорово, бабуля!» - гаркнул. Да, озорник эдакий, взял и дунул на сокровища Зимы и – фьють! — полетели, понеслись снежинки в быстром танце над притихшим лесом…
Зима схватилась за мешок, но быстро завязать его не смогла - и хороший же получился снегопад. «У, озорник!» - ворчит, а весёлый Ветерок знай себе посмеивается, да снежинки в воздухе вертит: то вверх подбросит, то вниз опустит. Забавляется!
Две снежинки устали плясать-вертеться и опустились на зелёную еловую лапку. "Ах, славно, что мы вылетели из мешка Зимы! - говорят одна другой. – А то чего хорошего: сиди и жди, пока старуха снова отправится дозором в здешний лес. Она на волю нас не часто выпускает, вредина!»
Неплохо снежинкам сидеть на ёлочке. Сверху видно, как заяц скачет по сугробам, увязает в них. А вон лиса куда-то деловито засеменила. Хорошо слышно, как Сорока по птичьему радио последние новости вещает. По нему-то и услышали однажды:
Весна приходим завтра. Завтра приходит Весна!
Ну, вот, дождались! - сказала самая большая и красивая Снежинка. – Когда придёт Весна, я стану капелькой чистой воды.
- Ой! А ты не боишься? Быть Снежинкой как-то привычнее, - робко заметила её подружка, маленькая и хрупкая.
- Xa! Чего бы это я пугалась? - гордо подбоченилась большая Снежинка. - Ты посмотри, ведь я не уродина какая-нибудь. Из меня получится очень даже красивая, капля!
- А зачем быть каплей? – простодушно спросила маленькая Снежинка. – Мне кажется, что тебе и так неплохо…
- Мечта у меня такая: попаду я в ручей, он меня вынесет в Речку, а Речка возьмет в свои руки и отнесёт, ах, в море-океан. Стану я в его тёплых волнах плескаться, поплывут мимо пароходы белые, и уж такая получится у меня счастливая жизнь, что и же сказать! - и задохнулась большая Снежинка от восторга, и даже зажмурилась. Очень уж яркой казалась ей будущая жизнь!
-А у меня ничего такого не будет, - скромно вздохнула маленькая хрупкая Снежинка. - Одного хочу, чтобы хоть какая-нибудь от меня, беспомощной, польза была…
-Да какая от тебя может быть польза! - усмехнулась большая Снежинка. - Упадёшь в какую-нибудь лужу и там совсем зачахнешь.
-Ладно бы и на этом, -согласилась хрупкая снежинка. – Мальчишки смастерят бумажный кораблик и пустят его в лужу – всё польза!
…И пришла в лес ласковая красавица Весна. Она собственноручно сняла с деревьев старые снежные шапки. Солнышко помогло ей топить сугробы, отогревать деревья, будить зверей от зимней спячки. Маленькая хрупкая снежинка радовалась свету, голубому небу, вбирала в себя
тепло солнечных лучей.
Большая красивая снежинка первой превратилась в прозрачную толстую каплю. Тоненькой ножкой она держалась за еловую лапку и всё рассчитывала, как бы ей так повыгоднее прыгнуть, чтобы сразу попасть в веселый ручеёк. Но долго удержаться на одной ножке все-таки трудно, Снежинка сорвалась и -ах!- попала прямо в грязное месиво из снега и прошлогодней листвы.
-Бедняжка ! - пожалела ее маленькая хрупкая Снежинка. - Пропала
твоя мечта!
- Ничего, - буркнула снизу бывшая красавица. - Тебе и сюда-то не попасть!
А маленькая добрая Снежинка улыбалась яркому солнцу, и оно заметило её и подарило самый ласковый ,самый тёплый, самый золотой лучик! И снежинка, вся засияв, растаяла от счастья, у неё закружилась голова - и она упала в снег.
Снежинка пробила его горячей капелькой, коснулась стылой земли - и вдруг случилось чудо: капля воды и солнечный лучик соединились в одно целое - получился прекрасный жёлтый цветок.
А тут и я по лесу шёл, на этот цветок набрёл. "Глянь-ка, - удивился. - Подснежник расцвёл!» И обрадовался: значит, в самом деле Весна. И не будь на свете скромной маленькой Снежинки, никогда, быть может, не родился бы Подснежник.
***
Сегодня листал свои записи, и наткнулся на свои «размышлизмы» о том, как хорошо быть мужчиной, а не женщиной. И подумал о том, что считать: «Не стану делать трагедии из того, что женщина может использовать меня для того, чтобы получить удовольствие. Я постараюсь получить его сам!» - это самоуверенно и глупо. И все остальные пункты моего «манифеста» - полная ерунда и какой-то козлизм. Наверное, тогда был не самый лучший день в моей жизни, если я написал такое. Мне хотелось скрыться от самого себя или, по крайней мере, заставить себя поверить в то, что смогу обойтись без той, которую, наверное, всё-таки люблю. Не хочется быть слабым. Вернее, не хочется, чтобы об этом ещё кто-то знал, кроме тебя самого.
***
Всё! Решено. Мы с Катей уезжаем из Ха. Дело даже не в том, что надоели родители, которые постоянно вмешиваются в нашу жизнь. Это ещё как-то можно пережить. Дело, наверное, в том, что нам нужно попробовать жить самим – ни от кого не зависеть, зарабатывать на своё житьё-бытьё, отбросить все ненужные связи, забыть всё плохое, что было, и, в конце концов, просто пожить вдвоём.
Мне предложили поехать почти на край света. Так первопроходцы называли Камчатку. Когда они её открыли, то оказалось: за этой «землицей» - вода, вода, вода. Им почудилось, что дальше земли нет. Пришли. Пора остановиться в движении «встреч солнца» и начать обычную жизнь.
Катя подсчитала, что за три-четыре года мы сможем там заработать на однокомнатную квартирку в Ха. Если, конечно, не случится дефолта или ещё какой-нибудь пакости.
Но, честно говоря, заработать можно и в милейшем городе Ха. Дело не в деньгах. Тут слишком многое напоминает об Алине и всей этой истории, которую я принимал за любовь. Наверное, и Кате надо уехать далеко-далеко не потому, что она вся из себя романтичная или, напротив, прагматичная (деньги, квартира, свобода от наших родителей), а потому что ей тоже надо что-то забыть. И, может быть, не только то злополучное заявление в ментовку? Но я об этом с ней не говорю. Это – табу. Так же, как для Кати – табу наши отношения с Алиной. Она знает о них, но это то, что касается только меня. У каждого есть что-то вроде жизненного личного пространства, и никому, даже очень близкому, единственному человеку, нельзя в него вторгаться.
В общем, мы собираемся уезжать…
Шхина, ты ли надо мной витаешь? Или это дуновенье легкого ветерка? Он раскачивает серебряный колокольчик: динь-дон, динь-дон, динь…Не знаю, льется ли надо мною спиралью мягкий Cвет. И надо ли говорить слова, которым научила меня Марго: «Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги. Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Овалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом".
Может, это глупо. Может, нет. Но я чувствую себя легко-легко, кажется: захочу – и взлечу, и не упаду, потому что и без этих заклинаний ощущаю в себе этот свет и необыкновенную лёгкость. Так было в детских снах: захотел – и полетел, высоко-высоко, над полями -над лесами, над домами и реками, всё ближе и ближе к ярким холодным звёздам.
Динь-дон, динь-дон…
Где-то в середине груди тихонечко, чуть слышно возникает ответный серебряный звук – и вот в такт колокольчику сжимается и разжимается сердце, и неясные, смутные слова рождаются в душе, складываются в песню, а, может, и не песню: мелодия звучит как бы сама по себе, и слова ей не нужны, динь-дон, динь-дон, всё громче и громче, печально и весело, глупо и бесшабашно, динь-дон!
Я догадываюсь, что сплю. И всё это мне снится. Завтра я скажу Кате, что мне приснилась песня. В ней не было слов, но я понял, что она о любви.
9.
В нашем посёлке они появились в начале августа. Мы их ждали, а они всё равно явились внезапно.
Обычно к нам прилетают на маленьких «Аннушках», которые садятся на песчаной косе напротив посёлка. Старенький катер перевозит прибывших пассажиров через реку, и пока он движется к Каменному, дежурная аэропорта успевает обзвонить знакомых: «Встречайте, приехали те-то и те-то… У Ивана, допустим, Пупкина – три огромных чемодана плюс ковер, такой огромный, во всю стену… А Марь, допустим, Петровна купила глобус, так и ходит с ним в обнимку, у неё ещё поклажа есть – книги, скорее всего, для школьников. Ну, что училка ещё может привезти? А Иван, допустим, Андреевич опять без багажа прибыл, при нём только ящик фруктов да пакет с сырокопченой колбаской…»
О Сергее и Кате дежурная ничего не сказала. Не было их и на катере, который через полчаса причалил к Каменному. Следующий самолёт должен был прилететь только через два дня, и мы решили, что наши новые сотрудники, наверное, что-то перепутали, когда прислали телеграмму, что прибудут именно этим рейсом. Впрочем, Марь Петровна вспомнила, что приметила в областном аэропорту высокого молодого человека и симпатичную девушку с серой кошкой на руках. У них был транзитный билет до Каменного, но вроде как мест на самолёт им не хватило, и парень очень нервничал, даже поругался с дежурной по аэропорту. Может, это и были те молодые специалисты, которых мы так ожидали? Впрочем, наша маленькая редакция ждала именно Сергея. Насчёт его жены, Екатерины, договоренность была такая: если она захочет, то оформим её наборщицей – пусть сидит и набирает тексты, но лучше было бы, если бы это делал Сергей, совмещая все компьютерные должности в одном лице – так он зарабатывал бы неплохие деньги. А Екатерину можно устроить в ремонтно-строительное управление, там специалисты тоже нужны.
Компьютерщик нам нужен был позарез. Дело в том, что областное управление по печати выделило несколько компьютеров редакции и типографии. Мы перешли на компьютерный набор и вёрстку, отчего наша районная газета сразу стала выглядеть цивилизованнее. Но техника то и дело выходила из строя, «косячила» и «глючила», к тому же наборщица Галя, которая более-менее сносно разбиралась в Microsoft Wordе и сопутствующих ему программах, влюбилась в одного заезжего геолога и уехала с ним в Питер. Двум корреспондентам газеты и мне, редактору, пришлось осваивать хитрости компьютерных программ по толстенным специальным книгам. Но у нас мало что получалось. И потому, когда мне позвонил из Хабаровска один давний знакомый и спросил, не нужен ли нам дельный компьютерщик, то я заорал благим матом: «Даааааааааааа!»
Приятель сообщил о Сергее немногое. Я узнал, что он недавно женился, заочно учится в институте, хорошо разбирается в компьютерных технологиях, у его жены Екатерины какая-то строительная специальность, но в случае чего она, как современная продвинутая женщина, может и на компьютере поработать – тексты, во всяком случае, запросто набирает. Они, может, ни на какие севера не поехали бы, если бы им не было нужно жильё и более-менее сносная зарплата. «Но, возможно, причина даже и не в этом, - сказал приятель. – Сергей из довольно обеспеченной семьи. Трудно предположить, что его интересуют только северные надбавки и льготы. Может, ему романтики хочется? А у вас там её хватает…»
Время романтиков, увы, прошло. Я меньше всего верил в то, что молодые люди, привыкшие к жизни в большом городе, способны двинуться на край света «за туманом и за запахом тайги». Скорее, им действительно нужно было заработать денег, чтобы потом снова вернуться в обустроенную, цивилизованную жизнь.
В общем, когда самолёт прилетел без них, я даже расстроился, потому что уже неделю ума не мог приложить, что делать со своим «зависнувшим» компьютером. Снова звать Андрея из районного отделения Сбербанка, что ли? Но он за каждый свой визит просил довольно-таки кругленькую сумму. Неужели придётся раскошеливаться?
И тут в дверь кто-то постучал. Я выпрямился в кресле, придал лицу серьёзность и сказал:
- Да. Войдите!
В полуоткрывшейся щелке двери появилось миловидное лицо девушки. Она весело глянула на меня и, ухватив за руку высокого парня, стоящего за её спиной, распахнула дверь во всю ширь:
- Здрасьте! Это мы.
Оказывается, Сергей и Катя не стали дожидаться «борта» до Каменного. В областном аэропорту им подсказали, что есть почтово-багажный рейс до села Манилы – это всего в тридцати километрах от райцентра, куда можно добраться на попутной моторной лодке, а если повезёт, то на рейсовом катере: он курсирует четыре раза в день. Закавыка заключалась в том, что на почтово-багажный «борт» пассажиров обычно не брали, но Катя сумела разжалобить аэропортовское начальство. Её последним, самым впечатляющим аргументом стала кошка Маруська. «Вот, посмотрите, - сказала Катя. – Животное мучается. У неё подходит срок мамой стать. Вы хотите, чтобы несчастная кошка окотилась прямо у вас тут?»
Маруська, не подозревавшая, что находится на сносях, неожиданно громко замяукала. Наверное, ей надоело сидеть на руках у Кати, замотанной в теплую шаль.
- Нет-нет, только не тут! – вскричало начальство. – Ещё чего не хватало! Летите в свои Манилы и делайте там что хотите…
Мы посмеялись, и тут Сергей обратил внимание на тёмный экран монитора:
- Вы, наверное, уже закончили работу. А тут мы – как снег на голову. Извините.
Я объяснил ситуацию. Парень смущённо кашлянул:
- Можно посмотреть компьютер?
- Да ну! Что вы? – я начал не очень уверенно отпираться. – Вы с дороги, устали. Завтра посмотрите.
- Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? – с этими словами Сергей нажал на кнопку «пуск».
Не прошло и пятнадцати минут, как мой электронный капризуля заработал. На радостях я достал из холодильника последнюю бутылочку «Эфес пилзенер» - большой, между прочим, дефицит: в наши северные места пиво завозят небольшими партиями и нерегулярно, так что считается хорошим тоном угостить понравившегося тебе человека этим напитком.
Только после этого я повел молодых показывать им «нулёвку». Так у нас в Каменном называют небольшую комнату, которая первоначально входила в трехкомнатную квартиру. Её отгораживают, ставят массивную дверь – получается отдельное помещение, куда обычно селят одиночек или молодые семьи. Поскольку у такой квартиры нет своего номера, она называется «нулёвкой». Такие помещения есть во многих многоквартирных домах нашего посёлка. Я сам, как холостяк, живу в «нулёвке».
Серёже и Кате их новое жильё понравилось. А может, они сделали вид, что понравилось? Комнатка, где-то около двенадцати «квадратов», в углу – умывальник, рядом – газовая плита и небольшой столик, у стены – допотопная кровать с круглыми набалдашниками на спинке и панцирной сеткой, которую пожертвовала наша бухгалтерша Лариса Ивановна: недавно купила новый диван, а эта кровать стала не нужной.
Я сразу представил, как она будет скрипеть и визжать пружинами (люди-то на ней расположатся молодые), но Лариса Ивановна усмехнулась: «А они подставят под неё свои чемоданы, и всё будет тип-топ…»
Но у Сергея с Катей никаких чемоданов не было. Две большие спортивные сумки, связка книг и рюкзак – вся их поклажа.
На второй или третий день Сергей, смущаясь, спросил:
- Игорь Алексеевич, вы не дадите аванс? Нам диван надо купить. А цены на мебель у вас такие, будто она из золота сделана.
Ясное дело. В наш район эту мебель везут, считай, через всю страну, потом – морем до Питера, оттуда – по разбитым грунтовым дорогам полуострова. Перевоз обходится слишком дорого, да и коммерсанты должны более-менее сносный приработок иметь от своего занятия.
Но, видно, и диван слишком красноречиво возвещал соседям о ночных занятиях новосёлов. По крайней мере, одна моя приятельница, по иронии судьбы жившая с ними через стенку, сказала мне при встрече:
- Твой компьютерщик на работе не дремлет? Не понимаю, когда они вообще спят. То музыка у них играет, то диван ходуном ходит, и так всю ночь напролёт.
- Дело молодое, - усмехнулся я. – А работник он отменный.
- Ага, - ехидно кивнула приятельница. – Стахановец! Хоть на работе, хоть в любви. Брал бы с него пример. Я уже и забыла, когда ты приходил ко мне в последний раз …
С этой женщиной у меня были, скажем так, эпизодические отношения. Я – одинокий, она – тоже, взрослые люди, понимающие, что взаимная симпатия ещё не повод для женитьбы. Ей-то, может, и хотелось обрести наконец статус замужней женщины, а мне – нет.
После того, что у меня произошло во Владивостоке, в большую любовь я уже не верил. Даже вспоминать не хочется, как я переживал, страдал, что называется, «бегал» за однокурсницей Олечкой, дрался с другими её ухажёрами и, в конце концов, она сказала: «Чёрт с тобой, Игорёк! Я – твоя!»
Мы женились. Я постоянно твердил Ольге, что никогда не смогу её разлюбить, что она мне – земля и небо, воздух и свет. Я находился в мире, полном страсти, на меня словно веяло какой-то нездешней, неземной радостью: она охватила меня всего, целиком, без остатка, и я, наверное, походил на наркомана, которого тревожит лишь одно: не лишится ли он очередной порции наркотика. Я клялся в вечности своего чувства, ещё не зная, что эта клятва правдива только в момент её произнесения. Я обманывал Ольгу ровно настолько, насколько обманывался сам: никому не дано знать, сколько времени просуществует их чувство.
Счастье длилось два года, а потом, как в паршивом анекдоте, я вернулся из командировки на день раньше. Хотел, видите ли, сюрприз любимой Ольгуше устроить. Вместо этого сам получил его в виде здоровенного голого мужика, который спрятался на балконе. А Лариса потом, не смущаясь, заявила: «Он мой первый мужчина, и всё то время, что мы с тобой жили, я встречалась с ним. Ты – хороший, надёжный, добрый, а он лишь пользуется мной как хочет, но он – навсегда. Тебе этого не понять…»
Ну да, где уж мне, романтичному имбицилу, осознать все глубины страсти? Ничего Ольге я доказывать не стал, ни делиться - ни рядиться не захотел, всё это было мне отвратительно, и даже квартира, в которой цвела моя якобы счастливая семейная жизнь, вдруг показалась мне мерзкой и отталкивающей. «Желаю удачи!» - сказал бывшей жене и, плюнув на всё, уехал в Каменный, твёрдо пообещав сам себе не поддаваться больше стереотипам неземной любви с её страданиями, драматизмом, пароксизмом чувств и всяческим сумасшествием. Моим любимым афоризмом стало изречение Лукреция Кара: «Влюбленные похожи на сумасшедших, они не видят очевидного, и умудряются увидеть несуществующее».
Мне совершенно расхотелось походить на младшего сына предводителя восстания на Кавказе в XIX веке имама Шамиля. Этот юноша воспитывался при царском дворе, в 23 года он влюбился в столичную красавицу Дашу. После пылкого объяснения в любви и неудачного сватовства он в расстроенных чувствах уехал на свою родину, где вскоре умер от тоски по ненаглядной Дашеньке. Ей, впрочем, на это было наплевать.
Душевная мука, которую испытывал бедный сын имама Шамиля, - это, как выяснили циничные учёные, действительно боль нервов, которую вполне можно назвать «адреналиновой тоской». Когда от чрезмерных переживаний в кровь мужчины резко вбрасывается большая порция адреналина, его охватывает гнетущая тяжесть – в результате саднит душа и ноет сердце. Кажется, что каждая клеточка тела стонет и болит, голова кружится, в глазах - туман. Это ломка. Как у наркомана или алкоголика, только – любовная.
Сколько я съел из-за неё шоколада! Наверное, его хватило бы целому детсаду на полгода. Я не мог без него обходиться, особенно мне нравился тёмный горький шоколад, без добавок в виде орехов, изюма и всяких наполнителей. Кто-то гасит стрессы водкой, а я – сладостями. Даже как-то странно, не по-мужски. И я стеснялся этой своей особенности, пока не прочитал, что учёные обнаружили явную закономерность: некоторые люди испытывают непреодолимую потребность в шоколаде, как только у них разрушалась любовная связь. Эта сладость, оказывается, содержит фенилэтиламин: он помогает сладить с ураганом переживаний, подобно тому, как, например, метадон отучает наркоманов от привычки к героину.
Как вам нравится такой заголовок заметки или статьи «Шоколад против привычки любить»? Наверняка бы заинтересовались, да? Но мне такую заметку писать совершенно не хочется. Я написал бы другую заметку. О том, например, что мужчины – вовсе не сильный пол, среди них самоубийств из-за несчастной любви в три раза выше, чем среди женщин. Получив отставку, многие из нас чувствуют себя по-настоящему несчастными, мы испытываем глубокую депрессию, нестерпимое одиночество и даже умираем от разрыва сердца: острый случай адреналиновой тоски может вызвать скачок артериального давления со всеми вытекающими из этого последствиями.
Да. Написал бы я такую заметку. Но, знаете ли, «светиться» не хочется: проницательный читатель непременно воскликнет: «Что у кого болит, тот о том и говорит!» А Каменный – посёлок маленький, районную газету тут читают все, её редактора знают в лицо и по традиции, идущей с советских времён, считают интеллигентным, думающим и, главное, нормальным человеком. А что же это за нормальный человек, который не может справиться с собственными чувствами?
Правда, я всё-таки опубликовал заметку какого-то информационного агентства о случае, произошедшем в Германии. Молодой служащий известной фирмы, получив отказ от своей возлюбленной, буквально занедужил от душевных страданий. Занемог так, так как болели от несчастной любви в индийских фильмах, сказках «Тысячи и одной ночи», в поэмах романтиков 19 века, в европейской рыцарской литературе и в стихах трубадуров. Он не мог, есть, спать, ходить на работу - и в результате владелец фирмы уволил его за прогул. Но парень, оклемавшись, рассердился и подал на него в суд. Судья назначил экспертизу, которая решила: любовное страдание - вид нервного шока, который требует лечения, как и все нервные расстройства. Таким образом, причину прогула признали уважительной, и суд восстановил молодого служащего на работе.
Любовь- болезнь. Любовь – мания. Любовь – выдумка. Любовь – это … А что, собственно, это? И как с ней жить? А без неё – как? Наверное, лучше никогда-никогда не давать войти в сердце женщине, которую когда-нибудь потеряешь: если не сама уйдёт, то судьба вывернет сюжет жизни так, что непременно кто-нибудь встанет между тобой и ею, - и даже если ты никогда не узнаешь об этом, всё равно будешь мучаться от её непроницаемого взгляда и улыбки, не лишенной жалости: она ничего тебе не скажет, всего лишь посмотрит вот так, а твоё сердце остановится, упадёт, разобьётся на осколки и каким-то чудом вновь соберётся, чтобы стучать дальше, - ты сделаешь вид, что, собственно, ничего не случилось, всё хорошо, всё прекрасно, жизнь продолжается. А может быть, начнёшь кричать, материться, бросать посуду и даже распускать руки. Но в любом случае твоя любимая женщина, легонько покачивая головой и смутно улыбаясь чему-то своему, вдруг скажет: «Всё кончилось. Ты – не тот человек, кого я люблю». Ты, конечно, возразишь: «Не выдумывай. Это бред. Это тебе только кажется. Всё пройдет…» И, может быть, даже попытаешься максимально использовать свой член, руки, губы, чтобы доказать: всё, что там, за пределами вашей кровати, - это бред, выдумка, полная ерунда, и только ты – настоящий, живой, сильный, и вам по-прежнему хорошо вместе. Но это не правда. Потому что и тебе уже не хорошо, и ей – тоже. И вообще – всё нехорошо, и ужасно, и нет никакого спасения, как нет спасения от стремительной снежной лавины или бешеного цунами. Хотя, наверное, спасенье есть, но всё происходит так внезапно, что ты бессилен что-либо изменить. Да и надо ли?
Говорят, что время лечит. Может быть. Не знаю, не уверен. «Ничего не помню, забыть не могу…» Кто придумал эту фразу? Мне кажется, что в ней большой смысл. Не надо забывать специально, потому что всё равно ничего не получится: это твоё проклятое сердце (если оно у тебя, конечно, есть) вдруг заноет ночью, накатит тоска и на тебя обрушится смерч воспоминаний. Оказывается, чувства забыть трудно. Лучше обмануть самого себя и сделать вид, что ничего не помнишь, а чувства пусть живут – чувства к женщинам, которые у тебя есть сейчас или остались где-то там. Самое интересное, что эти совсем-совсем разные дамы каким-то удивительным образом уживаются в твоём сознании вместе, никогда не ссорятся и даже относятся с симпатией друг к другу. Но это при том условии, что ты не пытаешься ни одну из них выбросить из своей головы.
А я научился не выбрасывать. Или мне это только кажется? А может, всё гораздо проще: любви нужно сердце, а я стараюсь не тревожить этот орган. Я не мазохист. Потому что если включишь сердце, то можно влюбиться. Чтобы потом мучаться… Лучше использовать только член. Цинично? Может быть. Но кому охота, чтобы человек, которого любишь, равнодушно сказал: «Всё кончилось…»?
Но Сергей и Катя, как мне казалось, ни о чём подобном даже не задумывались. С первого взгляда на них становилось ясно: они влюблены друг в друга. По Каменному они ходили как первоклассники – трогательно держась за руки. При этом Катя и Сергей постоянно останавливались, чтобы поцеловаться, после чего смущенно озирались по сторонам: не видит ли кто?
Даже если на улице никого не было, всё равно это видели многие. Потому что в Каменном есть такой обычай: «включать телеокно» - это означало сесть у окна и смотреть, что делается во дворе. В селе принимаются всего две телепрограммы, и обе – вечером. В их ожидании некоторые жители развлекают себя наблюдениями из окна. Эта привычка появилась у них в те времена, когда телевидения в селе вообще не было – оно пришло сюда лет пять назад.
- Чисто голубки, - умилённо вздыхали кумушки бальзаковского возраста, взирая из-за занавесок на Катю и Сергея.
- Ничего, это быстро проходит, - усмехались циники средних лет. – Поживут тут, пооботрутся, заскучают, и, глядишь, заживут как другие люди - тоже потянет налево.
- Если бы у них всё было хорошо, они бы не попёрлись на край света, - замечали умудрённые жизнью старики. – Сюда обычно едут те, у которых что-то не получилось, не сложилось, не склеилось…
И точно, в Каменном было много одиноких женщин и мужчин, причем, первых раза в два больше. Многие приехали на север после развода или крушения личной жизни на «материке», бежали, куда глаза глядят, надеясь на то, что в дальней стороне всё образуется и, может быть, встретится человек, с которым определится общая судьба. Правда, среди одиночек были и просто романтики, которым хотелось очутиться как можно дальше от больших городов. Для таких тут раздолье: чистые реки и озера, непуганые птицы и звери, высокие горы, просторная тундра, ягодники. Впечатлений для новичка хватало, стоило ему выйти за околицу: на сопках, поросших стлаником, цвиркали бурундуки, столбиками стояли у своих норок рыжие толстые евражки, с шумом взлетали из-под ног рябчики, и куда ни глянь – росли грибы: подосиновики, рядовки, сыроежки, обабки, рядом – рясные брусника, голубика, морошка.
Но если в Каменный приезжали пары, то тут выдвигалось несколько версий. Обычно считалось, что на «материке» им кто-то не давал спокойно жить: может, бывшие мужья-жены, злые тёщи-свекровки и прочие родственники. Не исключалась и другая распространённая версия: пара бежала от кредиторов, наездов бандитов или каких-то других житейских трудностей. Третья версия предполагала зарабатывание денег, но, впрочем, в последнее время она не выдерживала критики: на «материке» без всяких северных надбавок можно получить в несколько раз больше, если умеешь вертеться и обзаведешься нужными связями.
И всё-таки Катя и Серёжа, кажется, подпадали как раз под эту версию. Она сразу устроилась в ремонтно-строительное управление, а он дневал-ночевал в редакции: работал и наборщиком, и верстальщиком, и, само собой разумеется, держал в исправности всю нашу локальную компьютерную сеть. Вместе с бухгалтером мы нашли возможность установить ему приличную зарплату, хотя районный финансист и возражал: газета-то кормилась из скудного местного бюджета, каждый потраченный на неё рубль многократно проверялся и перепроверялся. Но, тем не менее, мы доказали, что хорошие специалисты на дороге не валяются и стоят дорого. Почему-то нормальным людям всегда приходится аргументировать чиновникам очевидное.
С первой же зарплаты молодые купили себе диван, и моя приятельница не преминула это отметить:
- Всё спокойно в Датском королевстве, - и подмигнула. – Сплю сейчас как сурок, никто не беспокоит. Если дело и дальше так пойдёт, то придётся отправиться на конкурс королевы толстоты. Хоть бы кто-нибудь помог лишние килограммы сбросить…
Ну, я, конечно, помог. По привычке. Без особого восторга. Мне хотелось чего-то другого, возвышенного. Но всё получилось, как в анекдоте о поручике Ржевском:
- Ржевский, вы любили?
- Имел-с!
- Поручик, я о возвышенном!
- И я о том же: имел-с рачком-с!
Вот так с некоторых пор и у меня. Всё вроде бы нормально: шманцы-обжиманцы - в кровати повалянцы, в физическом смысле – лучше и не бывает, но секс это всего лишь секс, при котором действуют отдельные части тела, а сердце остаётся спокойно-холодным. Я не даю ему включаться, а без него нет полноты ощущений. Такой вот, братцы, парадокс.
Впрочем, чего уж там темнить? Я и сам не заметил, как стал циником. А став им, пытаюсь найти этому оправдание. Хотя, с другой стороны, никто и не просит меня обеляться. Зачем-то это нужно мне самому.
Глядя на Сергея, который весь преображался, когда в конце рабочего дня за ним заходила Катя, я вспоминал самого себя. Наверное, точно так же и я светлел лицом, расцветал улыбкой, легко двигался, и все вокруг переставали для меня существовать - оставалась только Оля. А для Сергея оставалась только Катя, которая, когда входила, сразу выхватывала взглядом только его и уже не отрывала от него глаз.
Они почти никуда не ходили – ни в кино, ни на концерты самодеятельности в Дом культуры, ни по магазинам, ни в гости. Говорили, что всё это скучно и не хочется тратить время понапрасну, уж лучше позаниматься: Сергей, как заочник, выполнял бесчисленные контрольные работы, готовился к очередной сессии, а Катя заново штудировала учебные пособия по курсу средней школы – её не покидала мечта поступить в архитектурный институт. В районной библиотеке на них нарадоваться не могли: ребята часто заглядывали сюда, брали не только учебную литературу, но и классиков, нашумевшие современные бестселлеры, журналы. Они стали теми читателями, которые впервые за несколько последних лет сделали заказы по межбиблиотечному абонементу, разыскивая какие-то раритеты, хранившиеся в московских и петербургских библиотеках.
Я узнал об этом, когда заведующая библиотекой Нона Иосифовна, дородная дама неопределённого возраста, явилась в редакцию и предложила заметку о системе заказов через межбиблиотечный абонемент.
- Это нужно молодым, уверяю вас! – заявила она, когда я попытался отказать ей в публикации: заметка была донельзя скучной и сухой. – Ваш новый сотрудник подтвердит, что редкие книжные жемчужины доступны и в нашей северной глуши…
Она принялась занудно пересказывать содержание своей заметки, и у меня даже скулы свело, будто откусил кислого лимона. Но тут вошёл Сергей и спас меня.
- Нона Иосифовна, - сказал он, - а что, если сделать из этой заметки детектив? Ну, например, рассказать о банде Пепеляева, которая в гражданскую войну орудовала тут, на северах. У неё были запасы золота, которые бандиты спрятали в тайге…
- Но при чем тут МБА? – удивилась библиотекарша.
- Об этом рассказывается в воспоминаниях участников тех событий, работах историков и журналистов, - объяснил Сергей. – Может быть, в некоторых документах есть подсказки, как искать клад Пепеляева. Но для этого нужно воспользоваться системой МБА…
Подивившись неожиданному ходу, предложенному Сергеем, я попросил его переписать заметку библиотекарши. Это у него получилось неплохо. Я дал ему новое задание, и с ним он тоже справился. Я только радовался такому приобретению: наша газета, хоть и маленькая, была невероятно прожорливой – сколько ни пиши, а материалов вечно не хватает.
Особенно хорошо получались у Сергея заметки о природе. Вместе с Катей по выходным дням они уходили в походы. Бродили по сопкам, в холодных быстрых протоках удили хариусов и чиров, собирали бруснику, любовались оранжевыми листьями рододендронов, пытались приучить к себе любопытных евражек: эти похожие на сусликов зверьки, если не чувствовали опасности, подпускали человека к себе близко, на расстояние вытянутой руки.
Ребята забирались от Каменного довольно далеко. Особенно Сергея привлекала скалистая сопка Шайтан, куда местные жители обычно предпочитали не ходить. Она пользовалась у них дурной славой. Старики утверждали, что в старину шаманы наложили на неё запрет: никто не смел туда разгуливать, потому что в сопке якобы жил злой могущественный дух. Но сами шаманы регулярно отправлялись к этому месту, чтобы совершить камлание и задобрить злого келе.
Говорили, что где-то в сопке есть древняя кумирня с идолами. Может быть, шаманы специально наложили на это место табу, чтобы сохранить святилище в неприкосновенности.
В последнюю субботу сентября, когда над Каменным собрались тёмные тучи и посыпала снежная пороша, Сергей сказал Кате, что пойдёт в поход один. «Ты оставайся дома, - попросил он. – Боюсь, непогода разыграется. Простынешь ещё. А я уж как-нибудь… Хочется всё-таки до Шайтана дойти. Старожилы говорят, что это, может быть, последние более-менее нормальные выходные дни. Вот-вот может начаться снегопад. В октябре тут зима наступает. По снегу до той сопки не дойти…»
Катя его отпустила. Хотя, как потом рассказывала, что-то её тревожило, а когда смотрела из окна, как Сергей вышел за околицу и стал подниматься в сопки, то у неё кольнуло сердце. Но она не придала этому значения. У многих людей, приезжающих в наши северные края, акклиматизация проходит трудно: обостряются старые болезни, поднимается артериальное давление, начинает пошаливать сердце. В старину бывалые люди в этом случае говорили новоселу: «Белая шаманка – хозяйка здешних мест – тебя не принимает. Принеси ей в жертву оленя, выпей его свежей крови, съешь талы из хариуса – всё пройдёт. А не пройдёт – значит, ты не нравишься Шаманке, рано или поздно она тебя уморит – уезжай!»
Ясное дело, Шаманка ни при чём. В свежей крови оленя и в строганине из рыбы много витаминов и других полезных организму человека веществ. Одних такая еда сразу ставила на ноги, другим помогала более-менее сносно жить, а тем, кого север всё-таки не принимал, приходилось уезжать. У Кати, видимо, были проблемы с адаптацией. Врачи посоветовали ей гематоген, «Компливит» и экстракт элеутерококка – для повышения иммунитета. А то, что у неё иногда кололо сердце, так это, как уверяла наша терапевтша Зоя Ивановна, вовсе и не сердце, а некий особенный невроз, ничего, мол, страшного.
Так что Катя поглядела в окно вслед Сергею, выпила от своего невроза настойки пустырника и принялась шинковать капусту. Её завезли в Каменный накануне, и хозяйки использовали выходные с толком: делали из неё заготовки на зиму. Катя решила засолить капусту с брусникой и яблоками. Зоя Ивановна даже дала ей какой-то свой особенный рецепт. А то, что квашеная капуста у терапевтши получалась знатная, об этом весь Каменный знал. Всё дело, наверное, было в тех сушеных травках, которые Зоя Ивановна добавляла в соленье.
Между прочим, Сергей рассказывал, что по просьбе терапевтши они с Катей собирали какую-то траву как раз в районе Шайтана. Зоя Ивановна показала им образец растения – маленькое, похожее на клевер, оно издавало острый перечный аромат.
Из-за этой травы Сергей и Катя не успели подняться на Шайтан. Пока её собирали, начался дождь. К тому же, у Кати разболелась голова – может быть, как раз из-за острого, слишком резкого благоухания травы: свежесобранная, она испускала дурманящий густой дух. Потом я узнал, что местные старики называли это растение шаманским, его использовали в камланиях для того, чтобы узнать будущее. Но Зоя Ивановна умудрялась применять его как приправу.
Как бы то ни было, а получалось так, что у подножия красивой и загадочной сопки Сергей и Катя ходили вместе, однажды даже забрались на неё почти до половины, но покорять её вершину Сергей отправился один. Жаль, что я не знал об этом. Иначе обязательно составил бы ему компанию. В одиночку на севере в путь отправляются редко: погода может резко измениться, порой балуют бурые медведи – нападают на одиноких грибников-ягодников-путешественников, под красивой полянкой иногда скрывается топь – ступишь на изумрудный мох и мгновенно провалишься в зловонную жижу, тут без посторонней руки никак не обойтись. Но хуже всего в скалистых сопках: покрытые густыми, зачастую трудно проходимыми зарослями стланика, они таят неприятные неожиданности в виде неприметных, но глубоких расщелин; осклизлые валуны, поросшие лишайниками, рыхлые глыбы песчаника или гранитные плиты, внезапно уплывающие из-под ног, - тоже опасны. Сергей об этом, конечно, знал, но до того дня Бог его миловал.
Катя особенно не волновалась, когда Сергей не вернулся в субботу: он предупредил её – мол, темнеет рано, и если не успеет посветлу добраться до Каменного, то останется ночевать на сопке. Всю ночь над посёлком ухал резкий, промозглый ветер, он гнул тополя, отрывал их ветви, завывал в дымоходах, а к утру нагнал стада серых, угрюмых туч - зарядил мелкий колючий дождь, перемежающийся снегом. Трудно по такой погоде пробираться по кочкам, сопкам и зарослям стланика, но Катя всё же надеялась, что Сергей вот-вот постучит в дверь. Он не возвратился и к вечеру. Тогда Катя прибежала ко мне:
- С Серёжей случилась беда! Надо что-то делать.
Я попытался её успокоить. Рассказал, как однажды сам блуждал два дня в окрестностях Каменного, никак не мог сориентироваться в густом тумане, куда идти. Всё в порядке, говорил я ей, ничего страшного не случилось, жив твой Серёжа, не волнуйся, он турист бывалый и знает, как поступать в экстремальных ситуациях. Но Катю мои доводы не убеждали. Да и я сам, если честно, в них не верил. Мне всего лишь хотелось её успокоить. Не переношу женских слёз. Никогда не знаю, что ещё сделать, чтобы женщина перестала плакать.
Поиски Сергея начали в понедельник утром. Искать долго не пришлось. Ребята из милиции и местного управления гражданской обороны нашли его на Шамане в глубокой расщелине. Парень, видимо, поскользнулся и упал туда с вершины сопки. Судя по следам, он пытался сам выбраться из западни, но раны были слишком серьезные, к тому же правая нога оказалась переломанной – силы вскоре оставили его, и он потерял сознание.
Когда спасатели вытащили Сергея из расщелины, он ещё был жив. Парни даже подумали, что всё обойдётся, тем более, что вот-вот должен был подлететь вертолёт санавиации, чтобы доставить раненого в областную больницу. К их радости, Сергей открыл глаза, попытался улыбнуться и сказал:
- Всё будет хорошо.
Его поддержали, ободряюще похлопали по плечу:
- Держись. Сейчас вертолёт прилетит.
А он упрямо повторил:
- Очень нужно, чтобы всё было хорошо, - и устало закрыл глаза.
Ему влили в рот немного коньяка, перебинтовали раны, смазали ссадины йодом, но к открытому перелому ноги решили не прикасаться: пусть всё необходимое сделают медики.
Сергей больше не открывал глаз, и спасатели решили, что он снова потерял сознание. Но он вдруг чуть слышно шепнул:
- Скажите им… Я их люблю…
- Кому сказать? Серёга! Поясни: кому это сказать?
Сергей молчал, плотно сжав посеревшие губы. Пульс у него был слабый, дыхания почти не ощущалось.
На вертолёте его доставили в областную больницу. Как мне потом рассказывали, реаниматологи пытались сделать всё, чтобы вернуть Сергея к жизни. Но…
Вспоминать об этом трудно. Я не могу считать себя другом Сергея. Если он и нуждался в друге, то, очевидно, не в таком, как я. Может быть, ему казалось, что я бываю циничен, несправедлив, не люблю сложностей, и если сталкиваюсь с ними, то предпочитаю разбивать их на простые составляющие: хорошо – плохо, любит – не любит, добро – зло и т.д. Нюансы мешают понять цельность явления или вещи. А Сергей, видимо, считал, что как раз в них и заключаются прелесть и тайна, делающие обычные вещи особенными. Он был искренним, и тем нравился мне. Я привык к нему и, может быть, со временем мы если бы не подружились, то наверняка сблизились бы. Но этому никогда теперь не сбыться.
Катя, узнав о том, что Сергея увезли на вертолете санавиации, пришла ко мне. На ней лица не было – серая маска, красные от слёз глаза, распухшие губы. Она даже говорить не могла, лишь стонала - протяжно, на одной ноте, и отрешенно покачивалась на стуле как сомнамбула туда-сюда, сюда-туда.
Я не умею утешать, и не знал, что в таких случаях делать. Я просто обнял Катю за плечи и почувствовал, как мелко-мелко трясётся всё её тело, такое худенькое, маленькое и одинокое. Она прильнула ко мне и мало-помалу успокоилась, лишь иногда всхлипывала.
- Всё обойдётся, - сказал я. В тот момент я в это верил.
- Его спасут? – спросила Катя.
- Конечно, - я постарался придать голосу убедительность. – Медицина сейчас такие чудеса творит!
- Мне нужно лететь к нему, - сказала Катя. – Помогите достать билет на самолет. Он должен знать, что я рядом.
Я пообещал помочь и с билетом, и с деньгами. И даже сам предложил отдать мне на постой кошку Маруську.
- Серёжа её любит, - сказала Катя. – Иногда я даже ревновала её к нему. Понарошку, конечно, - она попыталась улыбнуться, но лишь слабо изогнула уголки губ. – Знаете, он как приходил с работы, первым делом Маруську кормил, потом сам за стол садился. Сначала её гладил, потом меня целовал. А вообще-то, Маруська – это моя кошка…
- Она ваша общая, - уточнил я.
- Моя! - упрямо тряхнула головой Катя. – Я её подобрала, выходила. Она кошка из бедной семьи. А! Вы ведь не знаете, что это такое…
И Катя принялась рассказывать о том, о чём вы уже знаете. Она говорила долго, не останавливаясь, лишь изредка судорожно всхлипывала и сморкалась. Я понимал, что ей нужно выговориться и не останавливал её.
- А ведь я его не любила, - вдруг сказала Катя. – Подумать только: я не сразу полюбила Серёжу! Когда увидела его в первый раз, то закрыла глаза и загадала желание: если он подойдёт ко мне, то будет тем самым клином, которым выбивают другой клин. Вы ничего не понимаете?
Я отрицательно помотал головой, хотя, в общем-то, примерно догадался, о чём речь.
- У меня был парень, я его любила, - продолжала Катя. – Так любила, что ради него готова была сделать всё, что он захочет, лишь бы ему было хорошо. Мне казалось, что и я для него что-то значу. Но одна моя подруга как-то увидела его с другой девушкой. Они шли в обнимку, смеялись и целовались, им было хорошо вдвоём. Я не поверила подруге, а она подсказала: «Сама можешь убедиться, сходи в среду вечером к такому-то дому культуры, эта девица там танцами занимается. Она у него прима-балерина, не то, что ты», - и рассмеялась. Я поссорилась с подругой. Зря поссорилась. То, что она сказала, оказалось истинной правдой. Но я не стала устраивать сцен ревности, я решила отомстить своему парню и найти себе друга не хуже его. Пусть видит, что я тоже кому-то нужна! И вот когда я шла с этими мыслями по парку, мне и встретился Серёжа…
Она ничего не скрывала. Рассказала даже о том, о чём, наверное, и близкой подруге иная женщина не скажет. Тот парень, которого Катя пыталась забыть, оказался редкостным негодяем. Ему не понравилось, что девушка посмела бросить его сама. Он привык уходить первым, без объяснения причин. И тогда он сделал вид, что нынешнее его увлечение танцоркой – это недоразумение какое-то, на самом деле он жить без Кати не может, в общем, ля-ля-тополя и всякое такое. А тут ещё отец Сергея как-то встретил Катю и намекнул, что она не ровня его сыну и чтобы на что-то серьёзное не рассчитывала, он сделает всё возможное-невозможное, чтобы помешать развитию их отношений. «Но если ты хочешь с ним только спать, то - пожалуйста, - сказал отец. – Только не дури мальчику голову!»
Это Катю, естественно, оскорбило. И она решила вернуться в объятия бывшего своего парня, тем более, что он их широко распростёр. Эх, знала бы она, что он задумал!
Парень сказал, что у его друга родители уехали на дачу, так что «квадрат» свободен, и если она не против, то можно пойти туда в гости. Друг не помешает. В квартире три комнаты, одна из них – для Кати с её раскаявшимся возлюбленным.
Всё сначала было прилично: легкий ужин, музыка, приятный разговор. Потом друг включил видеомагнитофон, а там порнофильм: одна женщина и двое мужчин вытворяли чёрт знает что.
- Выключите, - попросила Катя.
- Ни за что! – сказал её парень. – Посмотри, как они кайфуют!
- Мерзость, - сказала Катя.
- Что? Это я-то мерзость? – взбеленился её парень.
- Фильм мерзость, - уточнила Катя. – Не хочу его смотреть!
- Нет, ты будешь его не только смотреть, но и повторять то, что там делается, - заявил парень.
В общем, то, что потом последовало, - это было грубое, жесткое изнасилование. Весь следующий день Катя проплакала, а утром встала, равнодушная, холодно-опустошенная, как после тяжелой болезни, и пошла в милицию: сначала подала заявление на своего парня, потом - на его друга. А тут, как на грех, ей снова позвонил отец Сергея и, особо не церемонясь, спросил: «Сколько тебе дать денег, чтобы ты не морочила голову моему сыну? Пойми, что ты ему не пара». Она ничего не ответила, положила трубку и к телефону больше не подходила. Деньги ей предлагали и родители тех двух парней – любителей группового секса.
Потом, когда двоюродной сестре потребовались средства на операцию, подруга и показала заметку в газете о девице, которая зарабатывала на жизнь шантажом. Схема проста: знакомилась с парнем, проводила с ним ночь, а наутро, предварительно сделав необходимые анализы и получив справку из судебно-медицинской экспертизы, шла в милицию с заявлением об изнасиловании. Приём срабатывал на сто процентов: незадачливый любовник предпочитал заплатить деньги, чем сидеть в тюрьме.
- Не знаю, что на меня нашло, но я решила поступить точно так же, - призналась Катя. – Понимаю, что это ужасно. А насиловать – не ужасно?
Я молчал.
- Вы, конечно, сейчас думаете: а Сергея-то, мол, за что? – Катя опустила глаза. – А за то, что он – другой. За то, что его отец унизил меня. За то, что Сергей не стал для меня единственным…
- Ничего не понимаю!
- Я сама тогда ничего не понимала, - Катя уронила голову на руки. – Мне казалось, что люблю того, другого, а Сергей – просто способ забыть его. Ох, не надо об этом! Не хочу даже вспоминать. Я виновата перед Сергеем. Он любил меня на самом деле. А я сначала играла с ним… Это тяжело вспоминать. Извините.
Утром Катя улетела в областной центр. А вечером мы узнали, что Сергея не стало. Из больницы позвонил врач и сказал, что медицина оказалась бессильной: случай очень тяжёлый, к тому же у пациента обнаружилась непереносимость некоторых препаратов; такое впечатление, что организм отвергал их специально. Ещё он сказал, что вдова пожелала захоронить покойного в городе Ха, ей помогут оформить все необходимые документы и перевезти тело, нужны деньги, - и он продиктовал адрес. Сама Катя так и не позвонила.
Потом, месяца через полтора, из Ха от неё пришло письмо. «Я не вернусь в Каменный, - писала Катя. – Без Серёжи мне делать там нечего. Очень хотела бы забрать Маруську. Если случится оказия, то найдите способ переправить её ко мне. А ещё соберите в нашей комнате фотографии и бумаги Сергея, отправьте их, пожалуйста, мне. Это то немногое, что от него осталось. И я хочу, чтобы оно было со мной…»
Бандероль с фотографиями и дневниками Сергея мы отправили Кате сразу же. А вот с Маруськой приключилась странная история. Обычно я выпускал её на улицу без всякой опаски: кошка далеко от дома не отходила, любила сидеть на завалинке и снисходительно наблюдать оттуда за происходящим во дворе. Когда это занятие ей надоедало, Маруська покидала свой пункт наблюдения, шмыгала в подъезд и царапалась в дверь моей квартиры. Но с очередной прогулки она долго не возвращалась и, обеспокоившись, я вышел во двор, долго звал её – кошки нигде не было. Решив, что она, должно быть, познакомилась с каким-нибудь котом и ей сейчас вовсе не до меня, я со спокойной совестью вернулся домой и лёг спать.
Маруська, однако, не пришла ни на следующий день, ни потом. Никто в нашем маленьком Каменном её не встречал, и все искренне жалели кошку, предполагая, что она могла стать жертвой бродячих собак. Но перед новогодними праздниками ребята из школы-интерната пошли в сопки набрать лапок вечнозеленого стланика для праздничных гирлянд. Разгребая снег, чтобы достать из-под него особенно пышные и крепкие ветви, они наткнулись на замерзшую Маруську. Её мордочка была повёрнута в сторону Шайтана.
Я написал об этом случае Кате, но письмо вернулось обратно с пометкой: «Адресат выбыл». И я теперь не знаю, где она живёт, и как сложилась её судьба.
Что касается Шайтана, то на нём всё-таки побывала экспедиция из областного краеведческого музея. Учёные нашли там два полуистлевших деревянных сэвена – этих идолов шаманы ставили в священных местах. Перед ними был выложен очаг из закопченных черных камней. Здесь, видимо, зажигали жертвенный огонь, в который шаманы бросали угощение для богов – куски оленины, мелких животных, рыбу.
Но, впрочем, экспедицию больше заинтересовали петроглифы. Их было два. Один изображал лицо женщины – круглое, как луна, с большими миндалевидными глазами. На другом камне, стоявшем в стороне, древний художник выбил силуэт мужчины – стройный, с высоко поднятым копьем, он куда-то стремительно бежал. Проследив направление его движения, учёные с удивлением обнаружили: охотник стремился к женщине. Может быть, это простое совпадение, а может быть, и нет. Древняя женщина на петроглифе улыбалась, чуть заметно опустив уголки губ. В этой улыбке была какая-то тайна. И, кажется, я знаю её.
2004 г.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Николай Семченко: ЯБЛОКО ПО ИМЕНИ МАРИНА. Повесть.
23.02.05 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|