Алексей Петров: Эдуард Лимонов: СМЕШНОЙ УКРАИНСКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК (авт. И. Бондарь-Терещенко, пер. с укр.).
Клянусь, это случайное совпадение, что в поле зрения нашего ресурса попали сразу две статьи об Эдуарде Лимонове (первая именовалась "Евгений Родин против Эдуарда Лимонова" и опубликована здесь - http://www.lito.ru/text/9150 ).
Теперь перед Вами - вторая статья о том же герое (или антигерое - кому как нравится) современной русской литературы.
Редактор отдела критики и публицистики,
Алексей Караковский
|
Эдуард Лимонов: СМЕШНОЙ УКРАИНСКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕК (авт. И. Бондарь-Терещенко, пер. с укр.)
…Роль его героев всегда была ему, как говорят в Полтаве, «до лыця». («В нашей Полтаве», – обязательно придрался бы сегодня к слову Эдуард Лимонов, который всегда помнил о своих корнях: «Сон у меня был – я и Гоголь. Обнявшись, веселые и счастливые, на нашей Украине, под Полтавой – едим вишни и беседуем».) [1] Поэтому будь то роль портного, бармена, сутенёра, а может профессионального революционера и палача – все они проистекают из понимания их автором того, что всё это – «большая драматургия» из-под пера заурядного местечкового героя, исконного малороссийского «подростка Савенко», а также харьковского «молодого негодяя». Для российского литературного бомонда Лимонов навсегда останется именно таким маргинальным персонажем – несмотря на более поздний по хронологии образ-находку славного «Эдички» – то есть самовлюблённым и закомплексованным пижоном Савенко, который до конца своих, всегда «подростковых», лет будет стараться выглядеть снобом. Кажется, осознанная или неосознанная реакция на подобные упрёки и служит «мотором» постоянно бунтующему Лимонову-общественному деятелю и Лимонову-литератору.
Благодаря лимоновской прозе, биографию разбираемого здесь господина знают все, кто просмотрел хотя бы два-три его опуса из числа многих других. Само же «начало истории героя» освещается в автобиографической трилогии Лимонова «У нас была прекрасная эпоха», «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй». Результатом описанного периода стали, во-первых, переезд харьковского возмутителя спокойствия в культурный центр Вселенной тех лет, о котором он давно мечтал, в город-герой Москву; а во-вторых, его переход в «другой социальный класс», а именно: в клан «настоящих» писателей.
Этот массовый, по тем временам, «переход», да что там – прорыв харьковской культурной жизни в традиционно русскоязычную среду, эту своеобразную культурную революцию по-харьковски кое-кто склонен связывать с появлением в городе кулинарного заведения «Харьковчанка», которое открылось в Харькове в 60-х годах. Именно тогда, наследуя славные футуристические традиции 20-х годов, тамошняя элита в лице пишущих завсегдатаев заведения, которое, благодаря «ускоренным» технологиям обслуживания, получило всенародное название «Пулемёт», решила обзавестись соответствующими псевдонимами, которые как-нибудь отличали бы тружеников поэтического цеха. Так появились Одеялов, Лимонов и другие, а спустя некоторое время – не менее известные в литературе уже под своими собственными именами одиночки: Верник, Милославский, Бахчанян. Но, в конце концов, декадентский псевдоним остался только у Лимонова.
К чести города, где и поныне процветает упомянутый «Пулемёт» – что-то вроде «общепитовской» галереи типажей, которая выполняла в Харькове 60-х годов роль парижской «Ротонды», «Клозери де Лила» или кафе «Флёр», – надобно заметить, что среди нынешних её посетителей процветают не менее колоритные обладатели совсем уже не псевдонимов, а самых настоящих «богемных» фамилий: Жутов, Марсиков, Недовесов. Да что там тот Харьков! В московском Литературном институте на семинаре у Сидорова вполне счастливо обучается хороший поэт Чемоданов, который недавно получил должность, принадлежавшую когда-то легендарному Андрею Платонову, работавшему в этом учреждении дворником, – в его служебном подвальчике так приятно порой переждать непогоду, попивая себе беззаботно и разглагольствуя, скажем, о поэзии Басё: «Осенний дождь во мгле! / Нет, не ко мне, к соседу/ Зонт прошелестел». Хотя, стоит заметить, счастливых на свете много, а золотой «молодой негодяй» Лимонов – один…
Достигнув к описываемому периоду возраста двадцати одного года и успев побывать при этом «вором, взломщиком, литейщиком, монтажником-высотником, грузчиком, пропутешествовав по крышам, кавказам и азиям, иной раз начиная писать стихи и бросая писать стихи» [2], он так и не нашёл себя. Хотя, надо признать, беспрестанно искал. Но эти поиски велись не с помощью отбора самого существенного в собственном стиле, а благодаря пытливому наблюдению за стилем жизни тех, кто жил и творил рядом с ним. А уж они-то, в свою очередь, подсознательно, а может быть и нет, всегда подтверждали тот самый закон физики, согласно которому разнесённые по всей союзной периферии культурные порошинки непременно стремятся к Центру. Вот только узнать бы когда-нибудь: к Центру чего?
Для харьковского поэтического молодняка возраста Лимонова той поры, для богемы и декадентов старшего поколения и даже для популярного в то время в Харькове поэта Мотрича с его бессмертным хитом «Деревянный человечек», который он читал увлечённым барышням и лимоновым, именно Москва, «как для чеховских трех сестер, горела впереди манящим символом победы и успеха». Стало быть, как подсказывает учебник жизни, Москва и была этим центром символов, которые она притягивала в своём тогдашнем и нынешнем столичном шовинизме, ревнуя их к расцвету локальных культур Харькова, Одессы, Новосибирска. А платоновская «родина электричества»? Пусть уж лучше Харьков – именно для Лимонова, где, как он сам признаётся, «будущее пряталось в одежды несколько старомодные – символические и сюрреалистические. Хотя и провинциальная, но бывшая столица Украины, Харьков умел играть в культурные игры».
Именно в этом городе, ступив на путь перехода в «другой социальный класс», одной снежной ночью конца 1964 года наш герой впервые услыхал от студента филологического факультета Харьковского университета Толика Мелехова имена Хлебникова и Ходасевича, а также имя Андрея Белого и др. В то же время, более близких по времени и не менее заметных своей творческой «крамолой» имён Хвилевого и Кулиша, Семенко и Курбаса Лимонов, ясное дело, не услышал. Не говоря уже о легендарных харьковчанах Сковороде или Квитке-Основьяненко. Хотя, следует признать, к этому, основному, существующему параллельно официальному, миру старой столицы УССР он и не пытался приткнуться, целиком довольствуясь опять-таки «официальным» русскоязычным культурным потенциалом города: Мотрич, Филатов, Чичибабин.
В то же самое время Савенко-Лимонов не знал и не понимал украинского Харькова; лишь однажды он осторожно заметил, что «они» говорят между собою по-украински, может быть, чтобы не забыть язык». С одной стороны, общеизвестно, что подобная национальная «фронда» (вышеописанное общение на людях с помощью украинского языка) негласно преследовалось Системой. С другой стороны, харьковская компания «СС-мальчиков» (Лимонов и др.), которая так живописно изображена в обильно цитируемом здесь романе «Молодой негодяй», в то время достаточно вольно существовала в Харькове, не ведая хоть каких-то репрессий и мирно распавшись в конце 60-х годов.
«После Великой революции и вплоть до 1928 года город выполнял функции столицы Украины», – старательно воссоздаёт Лимонов «исторический облик» Харькова на страницах вышеназванного произведения. Но, воссоздавая, даже не знает, бедолага (как, кстати, и все «истинные» харьковчане: «УкраИна или УкрАина – до сих пор не знаю точно», – писал в своём стихотворении Б. Слуцкий), что не «после Великой революции и вплоть до 1928 года» длился, скажем так, «столичный» период истории Харькова, а лишь начиная с большевистского переворота 1919 года аж до 1934-го! А сегодня в этом историческом «беспамятстве» Лимонова по отношению к его «малой родине» появляется всё больше и больше конкретики. «Невозможно в Беловежской пуще подписать три бумажки и на основе фольклорных ансамблей, красных сапожек, девчат и лент стать отдельной страной, – говорит он о сегодняшней Украине. – На основе фольклора невозможно создать государство» [3].
Ну, Господь судья всему тому, что позднее написал уже не «подросток», но «муж», а к тому же и лидер российской Национал-большевистской партии. Успешному изучению истоков его литературной деятельности более способствует упоминание о том, как, пребывая ещё в харьковском контексте, он признавался: «Мало кто понимал в Харькове, что именно пишет Эд. Отчасти и поэтому он хотел убежать в Москву. Не может быть, чтобы и в Москве эталоном стихотворства считался старый романтизм мотричевского типа или филатовская вознесенистость». Как видим, Харьков «Врубеля и Хлебникова, Татлина и Вознесенского» уже не удовлетворял нашего героя. Тянуло, знаете ли, в Москву – в город Ромена Роллана и Андре Жида, Ива Монтана и Поля Робсона: именно в таком псевдокультурном виде рисовался овеянный мечтами Третий Рим в воображении исступлённого малороссийского аборигена.
Итак, «не может быть, чтобы и в Москве»… А оказалось-то, что – может! И тут нет ничего сложного, ведь в случае с Лимоновым главным было не его желание стать иным поэтом, писателем или художником. Дело как раз заключается именно в его непреодолимом желании быть просто другим, то есть не таким, как все – это даже в чисто литературном дискурсе доступно лишь за счет внелитературной, то бишь скандальной практики, и более поздний успех хорошо известного романа Лимонова «Это я – Эдичка», или, в европейском варианте, «Русский писатель любит больших негров», это прекрасно показал. Вот почему на вопрос не менее известного скандалиста Я. Могутина в московском журнале «Новый взгляд»: «Вы хотели когда-нибудь быть рок-звездой?» – последовал вполне логичный ответ: «Может быть, если бы я родился позже, я бы и стал рок-звездой» [4]. Следует заметить при этом, что подобными «звёздами» – независимо о того, умели ли они петь или писать стихи – стали легендарные рок-музыканты своего времени Дж. Мориссон и Дж. Роттен. «Мой московский период я бы наверняка пережил как рок-период, – заявил Лимонов в упомянутом интервью. – Но тогда традиция требовала высказывать все свои импульсы в поэтической форме». Кстати, вышеназванный Дж. Роттен свой собственный панковский период пережил в каком-то смысле в подобном же конъюнктурном ключе, заявляя уже сегодня: «Панком себя не считаю!» Итак, возвращаясь к литературной сути этого феномена культовости в искусстве, можно допустить, что именно благодаря пренебрежительному отношению доморощенных бунтарей к традициям общества на социокультурном горизонте засияли звезды бывшего библиотекаря Л. Рубинштейна и завлаба Д. Пригова, программиста Байтова или художника В. Сорокина, которые сегодня составляют элитарный отряд российской словесности.
Тут интересно будет проследить подобную же мелопоэтическую аналогию на вековечном классическом примере тех же «Битлз» – кстати, отнюдь не почитаемых Лимоновым: «Я никогда не любил слащавых «Битлз». В противовес этому существовали «Клеш» и «Секс пистолз»: «В панке был социальный протест, много анархизма», – заявил он в вышеприведённом интервью Я. Могутина. В те недавние времена лидером музыкальной поп-братии шестидесятников (а вернее сказать – модной тусовки), как правило, становилась личность, чья творческая энергия в равной мере распространялась также на «побочные» виды искусства: поэзию, изобразительное искусство, архитектуру и так далее. «Я был поэтом, когда следовало им быть, вовремя созрел и стал прозаиком, сейчас я с такой же страстью отдаюсь написанию статей, воззваний и манифестов, с какой когда-то писал стихи», [5] – подтверждает эту мысль Лимонов.
Примером этому, кроме всего прочего, был также и первый лидер группы «Битлз» Стюарт Сатклифф, ближайший друг апатичного и нерадивого студента Джона Леннона. Сатклифф был талантливым художником и дизайнером, но вовсе не музыкантом: быть участником поп-компании в то время было попросту модно, к тому же с самими «Битлз» его связывала сугубо «бытовая» дружба. Со временем он ушёл от «битлов» и увлёкся живописью – и это в то время, когда команда уже начала своё триумфальное восхождение к вершинам мировой славы. Тот же Леннон – к слову, тоже художник, поэт и прозаик – так и не сумел этого сделать, то есть вовремя уйти, или «соскочить». Но вряд ли именно этим объясняются его периодические припадки ненависти к своему более талантливому другу, который умер в 1962 году. Хотя, правды не утаишь, преждевременная смерть Сатклиффа некоторыми биографами «Битлз» подаётся как результат «дружеской» потасовки с Ленноном, которая со временем стала причиной фатальной болезни мозга.
Стоит отметить, что, по словам Лимонова, у него точно так же «сзади полным полно трупов»: «Гекатомбы. Преобладают, разумеется, трупы в аллегорическом смысле слова», – пишет он в послесловии к «Молодому негодяю». Это были как раз те люди, благодаря которым Лимонов взобрался на вершину и по отношению к которым, опустившимся, в свою очередь, на самое дно жизни, он в своих воспоминаниях «не допустит никакого ревизионизма». «Нам нужны спившиеся поэты, обоссаные поэты и облёваные поэты. Поэты с красными носами, небритые, невыносимые в общении, приставучие и гадкие, вымогатели двадцати копеек нам нужны», – укрепляется он в своём мнении. Но не забудем при этом, что те люди были нужны «смешному украинскому человечку», как называл себя тогда Лимонов, именно в качестве яркого примера для подражания. А вот позже романтическое увлечение богемной жизнью сменилось на обыкновенный прагматизм: «В России очень много людей, забывших о себе, о своем духовном и физическом здоровье, обрюзгших, в 30 лет уже имеющих огромное брюхо... Я никогда не хотел быть таким» [6]. Со временем именно такая контрастная игра вековечных, а также территориальных социокультурных контекстов, о чём свидетельствует и сам Лимонов, «отложила на меня свой отпечаток, и я стал относиться к себе по-западному». Лучше всего этот период изображён в повести бывшей его подруги Н. Медведевой с сентиментальным названием «А у них была страсть…» [7]: трудовая писательская дисциплина, физические упражнения, минимум алкоголя. Словом, подготовка к будущим героическим свершениям на полях сражений в Сербии, Приднестровье и в сегодняшней России.
Оглядываясь на всё вышесказанное – что же именно мешает такому характерному мировосприятию уже современного писателя? Генетическая «память» (Клим Чугункин), Запад (а там – «красная сволочь, полупедераст – Лимонов») или сама «жизнь»? Молчит Русь, не даёт ответа… Вместо неё отвечает Лимонов: «Я не маленький поэтик-авангардистик, карлик, всю жизнь сосущий один и тот же палец, я явление мощное, и когда мне становится тесно в рамках жанра, я без церемоний перехожу в другой жанр»(8). В переводе с позаимствованного у футуристов рекламно-эпатажного жаргона на язык «родных осин» это означает приблизительно вот что: «Прежний, эпатирующий обывателя, скандальный эдичкин облик быстро потускнел. Эротическими откровениями и буднично повторяемыми матерными словечками нынче уже никого не удивишь. А ведь надо как-то держаться на плаву. Вот и приходится переходить в «другой жанр», еще более скандальный» [9].
Раньше всё это выглядело очень «по-харьковски», в стиле а-ля ностальжи: «Ще не вмерла Украина» и никогда не умрет, пока такие люди, как мистер Савенко (это моя настоящая фамилия) мутят воду на этой земле. Хоть я и не украинский националист». Позднее всё это приобрело чуточку иной характер: «Воспринимать его только как литератора нельзя. Лимонов вошел в жизнь современной России со своей особой гражданской позицией, в которой главное – это бескомпромиссное самоотождествление с русским народом, с Россией в самые трудные для них годы» [10]. Хотя, как это можно увидеть, сам-то Лимонов представляется более конкретным и целеустремлённым в своём желании получить романтичный титул «гражданина мира»: «Меня узнают читатели в поездах и метро, на улицах ночной Москвы, на снежных улицах Енисейска и в Краснодаре, узнают в Париже и в Нью-Йорке...» [11]. То есть, как когда-то доверительно поведал харьковский поэт Лимонов, «У любой столицы / ты равно – прохожий // И Москва-девица / Сюда входит тоже».
Уже в наше время позиция всесторонне рассмотренного здесь автора, раз и навсегда признанного российской прессой «советско-французским героем», имеет явно украинофобный характер, когда поэт Лимонов уже не «сосет один и тот же палец», а кусает грудь кормилицы: «Похабно-старательный таможенник символизирует новорожденное без мук государство Украину: придирчиво злобное, с комплексом неполноценности ко всему русскому» [12]. И не удивительно, что для того, чтобы в очередной раз повидаться с городом своей юности, где и теперь живут его родители, Лимонов был вынужден сделать это тайком, по его собственному утверждению, «как белый офицер, замаскировавшись». «Замаскировавшись потому, – объясняет он свой псевдоромантический поступок, – что меня не любят в государстве Украина власти – меня, автора статей против государства Украина»[13].
В послесловии к «Молодому негодяю» автор деланно ужасается тому, как много важного пропустил в процессе нанизывания биографий на острие своего таланта повествователя. На каждой новой стадии эти, казалось бы, устоявшиеся и забальзамированные воспоминания о вполне реальных людях понемногу выветриваются из-под придирчивого взгляда рассказчика. «Хоть садись и пиши еще одну книгу на ту же самую тему. Или еще две книги», – плачется Лимонов. К тому же «прыщавый юноша» Верник, «обоссаный» Мотрич, «сионист» Милославский – все оказались живыми и здоровыми, выпустив свои книги уже в 90-х годах (и даже в Харькове!). Похороненные заживо в автобиографической трилогии Лимонова, они таки ожили и уже то и дело дёргают своего обидчика за полы, требуя реабилитации. Хотя, надо сказать, по гневной рецензии на «Молодого негодяя» одного из участников описанных в романе событий, того, который сегодня занимает важный пост главы Управления областной культуры, можно увидеть, что обижаются на Лимонова больше всего те, кого он как раз и не зацепил в своём эпохальном сочинении хотя бы словечком. В свою очередь, автор романа, словно Тот-Что-Стоит-На-Вершине, тоже вдруг почувствовал, что сотворённая им пирамида образов, понятий и человеческих связей слишком хрупка, а «узники памяти» чересчур вертлявы, а потому назад или, вернее сказать, вниз – чтобы подложить кирпичики и замуровать искусственные провалы – дороги уже нет. И это не только потому, что Украина от него отделилась и не даёт, допустим, своих голосов для нынешнего российского депутатства, как дала их когда-то Евтушенко и Коротичу. И даже не потому, что после пребывания Лимонова в Севастополе в сентябре 94-го года на него заведено уголовное дело. Суть в том, что «молодой негодяй» «подросток Савенко» уже пережил свою «прекрасную эпоху» и стал взрослым. Космополитом. Каким и должен быть настоящий советский писатель!
г. Харьков
1. Эд. Лимонов. «Дневник неудачника или секретная тетрадь». – М.: Журнал «Глагол». – 1992. – с. 167.
2. Здесь и дальше цитируется роман Э. Лимонова «Молодой негодяй». – М.: Журнал «Глагол». – 1992. Отрывки из интервью приводятся с указанием источника.
3. Руслан Царев. «Лимонову наведываться в Харьков небезопасно». Х.: Журнал «Экран». – ч. 9. – 1996. – с. 2.
4. Ярослав Могутин. Эдуард Лимонов. Ток-шоу. – М.: «Новый взгляд». – ч. 101. – 1992.
5. Ярослав Могутин. «Самурай Эдичка». – М.: «Московские Новости». – ч. 44. – 1992.
6. Там же.
7. Наталия Медведева. «А у них была страсть...» – М.: «Вагриус». – 1997. – 496 с.
8. Ярослав Могутин. «Самурай Эдичка». – М.: «Московские Новости». – ч. 44. – 1992.
9. Бен. Сарнов. «Политолог Эдичка». – М.: «Новое Время». – ч. 7. – 1993.
10. Вл. Большаков. «Власть должна будет перейти в руки националистов». М.: «Правда». – ч. 195. – 1992.
11. Яр. Могутин – Эд. Лимонов. «Я хочу жить у подножия вулкана». – М.: «Вечерний Клуб». – ч. 87-88. – 1992.
12. Эд. Лимонов. «За каждый расколотый камень!» – М.: «День». – ч. 34 – 1993.
13. Эд. Лимонов. «Убийство Часового». – М.: Молодая Гвардия. – 1993. – с. 151.
Об авторе: И. БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО (родился в 1964 г.) Поэт, критик, драматург. Автор поэтических книг "Ulaskava" (1994), "Фібруарій" (1999), "Лірень" (2000), "Пostебня" (2001), отдельной книгой вышла драматическая поэма "Возвращение Менелая" (2000). Живёт и работает в Харкове.
Ігор Бондар-Терещенко «Смішний украiнський чоловічок»
http://www.kalmiyus.h1.ru/nomer6/esei/bondar2.shtml
Перевёл с украинского А. Петров (2005 г.)
Код для вставки анонса в Ваш блог
|