|
ИГОРЬ ГАЛЕЕВ: ВКУС ЖИЗНИ.
На мой взгляд, у подобной прозы наверняка найдется читатель прежде всего потому, что - РАЗ: написаны рассказы вполне литературным языком (что становится иной раз редкостью во многих сетевых проектах), и - ДВА: тексты эти, в общем-то, сдержанные в эмоциональном плане, не претендуют на прочтение их "двойного дна", хотя, такое, вероятно, и задумывалось автором.
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Наталья Рубанова
|
ВКУС ЖИЗНИ
2006ВКУС ЖИЗНИ
ВКУС ЖИЗНИ
Вкус жизни
рассказы
Ноу-хау
В Москву я прибыл очень состоятельным, невероятно одарённым и молодым человеком.
В различных банках на моих счетах лежали (покоились) двадцать семь миллионов долларов с хвостиком - невесть какое богатство, добытое полулегальными способами.
Я был здоров, красив и активен.
Я побывал во многих странах, но так и не освоил иных языков, кроме русского. У меня всегда хватало средств на переводчиков. Знание языков ничто, если не знаешь универсального языка души – которого так и не освоил Вовка Ленин. А в голове моей постоянно самозарождались оригинальные бизнес-планы и социальные проекты. Я их раздаривал направо и налево. Но один, самый грандиозный проект, я вынашивал всю свою сознательную жизнь, и, наконец, решил взяться за его осуществление.
В тот год Москва активно строилась, градоначальничал достославный мэр. Вот я и добился встречи с ним и предложил взглянуть на проект.
Мэр в те времена носил кепку, и, раз взглянув на чертежи, минуты три то надевал эту кепку, то снимал её и мял в руках, то обмахивался ею, словно его атаковали летучие насекомые.
Справившись со своими эмоциями, он, наконец, подозрительно взглянув на меня, спросил:
- Чёрт возьми, всё это грандиозно, но из какого материала можно вылепить такое чудо?
Тогда я достал из сумки небольшой макет и водрузил его на стол. Коснувшись макета пальцами, мэр отдёрнул руку и побледнел:
- Что это?!
Дело в том, что макет имел серый цвет, но от малейшего толчка становился совершенно невидимым.
- Что это за материал? – повторил он вопрос, вглядываясь в пустоту.
- Ноу-хау! - гордо ответил я. – Особые пропорции мела, извести, некоторых щелочей, яичного желтка, костной муки, особой глины, кварцевой пыли и ещё кое-чего. При колебании материал меняет молекулярную структуру и уже не препятствует прохождению частиц света.
- Насколько же он прочен?
- При температуре выше +10 по Цельсию он становится аналогом сверхпрочному бетону. При падении температуры его свойства приближаются к качеству высококлассного каучука. Великолепно сохраняет тепло. Вот заключения специалистов.
- Каковы затраты на его производство? - мэр уже не знал – восхищаться ему или принять меня за прожектёра.
- Пока он очень дорогой, но можно выйти на цифру, превышающую стоимость кубометра бетона всего в десять раз.
- Всего?! – его снисходительная улыбка обеспокоила меня. – Да это всё равно, что строить из чистого золота! Это не к нам, это к военным. Всё, конечно, здорово и впечатляет, но… утопично. А это ваше ноу-хау, - он кивнул на вновь проявившийся макет, - принесёт вам хороший доход, только не торопитесь продавать ваши секреты заграницу.
Тогда я решил нажать на другую «педаль». Я взял обходительного мэра под руку и ласково начал:
- О, великолепнейший и достославный мэр, позвольте мне вас так называть приватно, - он машинально кивнул. – Драгоценейший и величайший мэр великого города, мы оба знаем, что мы смертны. Что после нас останется? Дети? Но какие материальные свидетельства о себе мы им предоставим? Вашими усилиями украсился облик Москвы, восстановлены многие храмы. Но восстановлены, а не созданы. Реконструируются и реставрируются дороги и дома, но нет эпохальной оригинальной идеи. При вашем правлении строятся десятки всяческих зданий, но где-то единственное и неповторимое, чем вы войдёте в историю страны? Конечно, вы рискуете остаться в памяти москвичей церетелиевским Петром, манежной подземкой и Сити-центром. Но вы достойны оставить большее впечатление, о котором мир будет говорить как о первом и последнем мировом чуде, затмившем все семь чудес! Сталин оставил о себе архитектурную память, тот же Никита, а вы?
Мой слушатель на глазах становился всё печальнее и грустнее. А я всё напирал:
- А вы, такой кипучий и самоотверженный, честный и бескорыстный, можете остаться в веках всего одной постройкой, но какой! Нигде в мире не будет такого здания ещё тысячу лет! Туристы со всего света устремятся в Москву, чтобы попытаться его увидеть. А увидеть его будет сложно. Это будет здание-миф, дом-тайна, дом-мираж. Проект и затраты окупятся наплывом туристов, а какая слава для России – я уже и не говорю! А самое главное – строение будет носить ваше имя, и ваши потомки получат пожизненное право жить в нём и занимать целый этаж. Вот примерно в этом месте, - я показал на макете.
Грандиозный мэр виновато заглянул в мои честные глаза и сиротливо посетовал:
- Но деньги… У города нет таких средств, у города столько долгов… У нас сложности с инвесторами… У города…
- Главное – начать, - успокоил я, - главное – ваше «добро» и ваша волевая поддержка. Начнём с моих скромных накоплений. Инвесторы подгребутся, как только дадим нужную информацию. Но пока всё должно быть в глубочайшем секрете, до той поры, пока здание не обретёт хотя бы первоначальные грандиозные формы.
- Столько ушей, столько ушей! - посетовал собеседник. – Ну да ладно, не такие объекты возводили.
- Такие впервые, - поправил я.
- Да, да, - уже, как молодой боевой конь, возбудился мэр. – Где бы нам подобрать место для нашего детища?
- Место уже есть, - и я показал на карте место, где задумал поместить своё детище.
Градоначальник удивился и был не согласен.
Мы ещё часа два спорили, пока я его не убедил – место не в центре, работы не привлекут внимание, дешевле, восточные окраины – символично, вокруг такого сооружения начнёт сформировываться новая городская архитектура.
- Ну, хорошо, - сдался он, - приходите на следующей неделе, подпишем договор, набирайте команду, переговорите со строительными фирмами, но начинать будете со своих денег, я пока на это дело не могу вырвать и копейки.
- И на том спасибо.
- А как вас величать, я что-то запамятовал?
- А зовите меня Архитектором, так будет конспиративнее.
- Ну, хорошо, разберёмся. Скажите там, пусть заходит следующий.
У высокочтимого и достославного мэра продолжался приём по личным вопросам.
Шок
С высоты Владивосток - небольшой город. И чем выше, тем он меньше, чем дальше от него, тем грустнее - чувство обречённости возрастает.
А место хорошее, камня много.
Микрорайоны китайскими стенами высятся, скоро по их крышам собираются четырёхрядное движение открывать.
Более ничего особо поучительного, эпохального и обнадёживающего не видно.
Экономический расцвет обернётся крахом, а женщины, если и останутся красивыми, то всё равно будут как пробки от "Уссурийского бальзама". Уже сегодня они высоких порывов и грустных чувств страшатся, стихи в подарок с отвращением принимают, а следы от поцелуев считаются проявлением гнусности и хамства. Но элегантно ходить научились - от бедра в пятку, с носочка в бедро. Довольно приятное приморское зрелище.
"Зачем жили?" - спросит одноглазый потомок.
И стыдно станет покойникам, заголосят эмигранты, и захотят все покаяться, но языков-то уже не окажется - ни среди верхней, ни среди нижней челюстей. Язык - лакомая штуковина, на него охотники в первую очередь найдутся.
А пока бывают ещё вечера - мерцает и плывёт куда-то загадочный город и будоражит души юнцов, пребывающих в нём. Тогда они сходят с ума и следят за красивыми женщинами воспалённым голодным взглядом...
Не замечал деталей Владивостока полковник Шок. А мог бы посмотреть, насладиться. Всё-таки летает на вертолёте. И уже пятый день проносится как вихрь, туда-сюда его катают.
Вчера ещё нехотя взглянул на Амурский залив, на мелкие парусники, на загогулину грязного Рога, официально называемого Золотым, и отвернулся.
Мутит полковника. Особенно в воздухе. Сунет два пальца, пакетик подставят - легче становится, приземляются и опять - давай! Давай!
Пятый день гуляет Шок. Как с жизнью прощается. Заплывы делает - от берега не увидишь. Два раза ко дну шёл и два раза тут как тут спасатели появлялись, "бог любит троицу", - говорили, и доктор из свиты в чувство приводил.
Свита у полковника табор напоминает. Одни не выдерживают марафона - их сменяют другие, подцепленные на ходу. Кого только не увидишь. Два индуса - и те имеются. Солист из местной филармонии со скалы неудачно нырнул, живот отшиб, кровь горлом пошла. Полковник очень расстроился - хорошо солист пел: "На земле весь род людской!.." По десять раз на день и всегда одинаково громко.
Прибыл в свиту молодой адмирал - души в полковнике не чает. На крейсере в открытое море всех вывез, палили из пушек и торпед по мишеням и необитаемым островам. Показательную дуэль подводных лодок устроили. Погрузились в толщу вод, и полковник настоял на катапультировании. Пришлось всему табору пережить бурный ужас, а у ответственного за здравоохранение края остановилось сердце, но от полковника это скрыли, не желая ещё больше расстраивать.
Кутит легендарный Шок, но как-то странно, по-мальчишески, возьмёт одну игрушку и тут же бросает, завидев другую.
Была охота на тигра. Полковничьи ребята мигом обработали зверя, пригвоздили рогатинами к земле, так что местные звероловы испытали неподдельное восхищение. Отпустил полковник хозяина тайги и даже не посмотрел, как тот, униженный, уходит в уссурийскую чащу.
"Это не человек", - сказал и тотчас распорядился показать, как растёт женьшень.
Поковырялся в земле, пожевал корень и подарил остатки женщине в сиреневом комбинезоне. Она всё подле вертелась и была второй женой проректора института искусств. А потом опять в вертолёты - наперегонки. Взмыли машины и роем железных пчёл понеслись к тихоокеанскому побережью...
Только к позднему вечеру умиротворялся полковник. Перебесившийся за день, он летел к Песчаному берегу, где уже жарко горели костры и откуда вечерний город был хоть немного да красив.
Полковнику нравилось здесь: молодые дубки карабкались на сопку, всюду их ажурные листья и сидишь, будто на другом материке, смотришь себе через блюдо залива - а там какая-то неведомая цивилизация. Можно и побеседовать с табором, пойти освежиться в ночной воде. Тогда вообще хорошо!
Молодой адмирал смотрит влюблёнными глазами, и в его зрачках прыгает пламя весёлого костра. Это единственный из мужской публики, у кого не скребут в душе когти зависти. Раньше полковник не обращал внимания на отношения к себе окружающих. Некогда было. А здесь понял - никто не может смириться с его молодостью и званием, тем более видя этот непрерывный, изнуряющий загул.
Почему Шок до сих пор не свалился от перепоя? - недоумевают рослые мужчины, выбывшие из алкогольной карусели. Они просто не видели, как он, будучи уже на грани затмения, запускал два пальца в рот и освобождал переполненный желудок. Потом проглатывал горсть таблеток, и всё начиналось с нуля.
Другое дело его ребята. Казалось, алкоголь питал их, как бензин двигатели. И они всё так же ловко ныряли в воду, выбрасываясь из вертолёта.
- Кстати, где мои? - спросил Шок у главного организатора.
- Как всегда в это время - у царицы Полины. Работают, - игриво добавил организатор и поцокал языком.
- Шалят ребятишки, - вставил пьяный редактор местного телевидения.
- Послали бы и к нам кого-нибудь, - неожиданно сказал Шок.
Все уже смирились с тем, что полковник игнорирует женщин. К примеру, в гостях у Полины он вдруг захотел сыграть в шахматы и проиграв две партии, помчался кататься на яхте. Девицы остались обижены, ими не брезговали сами члены правительства и все сыновья заезжих знаменитостей, а этот сыщик чего-то дурит. И уже кое-кто шептал, что, дескать, какой это Шок, если он не знает всех прелестей жизни и развлекается как безусый подросток.
Табор напрягся и притих. Редкие женщины участвовали во всех рискованных проделках наравне с мужчинами и ничего себе такого не позволяли. Вот они-то напротив - считали, что первый сыщик должен именно так проводить свой досуг - по-боевому, аскетически, с опасным размахом. Они и пили наравне с ним, курили, переругивались, грызли шашлыки и стреляли из пушек, и плавали, как амфибии.
- Полковник, может быть как вчера - ракеты попускаем? - спросила в сиреневом комбинезоне.
Вчера весь Песчаный пылал, небо над ним горело тысячами огней, так, что жители города высыпали на набережную, веселились и были благодарны устроителям салюта и всё гадали - за что им такое веселье, какая годовщина, и почему палят третий час подряд? Так и разошлись далеко за полночь - счастливые и гордые тем, что и у них бывают в будние дни праздничные вечера.
Но сегодня предложение сиреневой было проигнорировано, не будет сегодня у владивостокцев особой радости, потому что сказав: "наикачественнейших шалуний доставим!", - умчался на глиссере главный организатор. Раньше он никогда бы не позволил себе такой официантской суеты. Был он далеко не последним человеком на Востоке и отвечал за его тишину и порядочность. Поэтому в первый же день загула сообщил по своей "этической" линии о передвижениях и роде занятий Лагоды кому следует. Но тут же пришло указание ни в чём не чинить препятствий, выполнять любые требования группы и быть главным исполнителем приказаний полковника, занятого особым правительственным заданием.
"Не лезь не в своё дело! - сказал ему под конец ледяной голос из трубки. - Скажет - ядерную боеголовку принеси - тащи и помалкивай. Отвечаешь всем телом! Попробуй, сорви хоть одно мероприятие!"
Вот почему так резво умчался организатор на глиссере.
- Слушай, адмирал, - сказал Лагода, - ты теорию относительности знаешь?
- На бытовом уровне, - скромно ответил влюблённый, - идёт поезд, и с точки зрения сидящего в нём...
- Это ты о том, что тот, кто быстро едет, долго живёт?
- Если во что-нибудь не врежется, - улыбнулся адмирал.
- Тогда выпьем, - один из индусов хладнокровно протягивает рюмки. - Спасибо, - говорит Лагода, - а с Москвой разница в семь часов?
- Тута разница со столицей в целое столетие, - начал хмельной редактор. - Почему наши труженики так обделены? Почему у нас до сих пор нет пивных автоматов, я вас спрашиваю?
- Потому что если здесь уже решили повеситься, то там ещё не отчаялись, - и Гавриил лично подлил редактору водочки. - Пей, пресса. Всё равно всего не опишешь. Кстати, где наш писатель?
От соседнего костра отделилась фигура и поспешно выпалила:
- Я здесь, товарищ Шок!
- Вот они - писательские замашки! - сказал редактор.
- Поделись сюжетом, Лебедев, обсудим, может быть что-нибудь подскажем.
- Да какие у него сюжеты! Траулеры да уловы, механик Петров да боцман Жухрай, на берегу жёны облезлые...
- Остановись, пресса. Ты стала больно вольнодумна. Садись, Лебедев, пей.
Лебедев молча пьёт, но не допив, выливает остатки на голову редактора. Эта скандальная сцена не имеет развития, так как словно из-под земли появляются два джентльмена, и, взяв ругающегося редактора под руки, один из них вежливо спрашивает Шока:
- С вашего позволения мы искупаемся с вашим другом?
Это была одна из придумок главного организатора - не доводить ситуации до отечественных традиций. И не успел редактор по-настоящему возмутиться, как его унесли в темноту к воде. Вскоре оттуда донеслись всплески и приглушённый, переходящий в ржание хохот.
- Укатали сивку-бурку, - прокомментировал адмирал, не отрывая глаз от раскрасневшегося Лагоды.
Лебедев был новичком в этой компании, его только сегодня в полдень доставили ребята полковника. Тот как-то ненароком сказал: "Хочу писателю сюжет подарить". Вот они и сделали своему шефу приятное, притащили первого попавшегося.
И когда адмирал улыбнулся, Лебедев неожиданно для себя рассмеялся не своим смехом.
Вообще - он попал в удивительную историю, и всё происходящее воспринималось им так, если бы он находился на съёмочной площадке или попал в сказку. Никто ему ничего не объяснял, и он ходил от костра к костру, знакомился, увидел подвыпившего негра поющего что-то, съел пять шашлыков и пропустил пять рюмочек и бокал сухого, отправился по своим делам в лес и наткнулся на оцепление, состоящее из офицеров морской пехоты. Они никого не впускали и никого не выпускали. А Лебедева ждала жена, которой трудно будет объяснить своё внезапное исчезновение.
Но тот же негр на чистом русском внушил ему, что заправляет здесь некий важный человек, полковник Шок, которому подчинены все городские и военные власти, и что сам негр должен лететь в Москву, но ему дали новый билет на послезавтра и тысячу баксов за беспокойство.
- И тебе тоже дадут, - успокоил негр. - Сейчас девчата подъедут. Не дрейфь, Лебедев, ешь побольше, набирайся калорий, впереди целая ночь и за всё уплачено!
Лебедев отметил, что все едят действительно много. Он насчитал десять мангалов и на каждом в среднем по двадцать шашлыков. Тут же при свете керосиновых ламп готовилась свежая закуска, и ото всюду тянулись аппетитные запахи мяса, лука, овощей. Ели и постоянно бегали в лес, возвращались и снова пили и ели.
Как-то незаметно исчезли воинственные женщины.
Говорили обо всём подряд, и крепкое словцо летело от каждого костра, а пение негра и чья-то гитара очень лирически вписывались в эту лесную вечерю.
Лебедев подошёл к воде и сыто и тепло смотрел на огни Владивостока, послушал шуршание волн. Подошёл человек и накинул ему на плечи флотскую куртку. "Пригодится", - сказал и растворился в темноте.
Вернувшись к кострам он увидел, что и другие облачены - кто в бушлаты, кто в полушубки. И всё это новенькое, пахнущее дармовым изобилием. Тогда он выпил ещё две рюмки и уничтожил ещё два шашлыка. Наконец ему стало совершенно всё равно, что будет думать о нём жена, ему сделалось желанно видеть этих людей, смотреть на угли, слушать ленивые разговоры и лениво говорить самому.
Он уже уважал и ценил молодого человека, какого-то загадочного среди других, пирующего среди весёленьких дубков, рядом с холодным суетливым городом. Он с любовью посматривал на его стриженый затылок, белые руки и белую шею, и думал:
"Вот кто умеет и знает как нужно жить!"
Он реагировал на любые движения у полковничьего костра, вслушивался и уже жаждал, чтобы его туда пригласили. Его раздражал лоснящийся профиль пьяного редактора, и он с ревнивым и солидарным чувством посматривал на влюблённого адмирала.
Редактора он хорошо знал и не понимал, чем мог привлечь эту русскую полковничью душу такой подхалим и бездарь. А когда он наконец был приглашён и вылил своё раздражение на голову редактора, то душа его возликовала как никогда.
Каким-то несвойственным для себя языком, под хохот трезвеющего редактора, он сказал:
- Что мои сюжеты в сравнении с вашими фантазиями! Вряд ли я могу отразить хоть какую-то их грань. Я литературный клерк, я знаю своё место.
- Отрадно, - улыбнулся адмирал.
- Ну зачем же так мрачно, - поморщился Лагода. - Какие фантазии? Я не умею придумывать. У меня только факты. А выдвигать версию будете вы. Можете и пофантазировать. Вам вообще-то известно, чем я занимаюсь?
- Откуда! Об этом в газетах не писали.
- А мне казалось - весь город знает...
- Да я целыми днями провожу за столом. Знаете, как у нас, писателей, - жизнь тикает, а мы сидим, отражаем её, родимую!
- А зачем?
- Ну как же! Куда же без искусства?
- Лебедев - не Шекспир, - пояснил адмирал и тонкими пальцами снял с шампура кусочек мяса.
- Вы считаете себя богами? - с особым любопытством спросил Лагода.
- Как можно! - заспешил Лебедев. - Вы меня не так поняли. Я не это хотел сказать.
- Нет, я вас правильно понял. Вы отражаете жизнь, которую создал неизвестно кто, допустим, господь бог. Значит, вы либо соперничаете с ним, либо подражаете ему.
"Он не смотрит в глаза! Он меня презирает! Почему он не смотрит в глаза!" - беспокоился Лебедев.
- Вы же не создаёте то, чего нет, а берёте уже готовое, копируете известные ситуации, как бы обкрадывая бога. По-моему, на вашем языке это называется плагиатом. И когда вы выдумываете ситуацию, вы всё равно подгоняете её под реальность, как бы правдоподобите, и пишите на заданную тему. А зачем? Разве вы сможете сделать лучше, чем творит Господь?
- Который отбыл в долгосрочную командировку, - усмехнулся адмирал.
- Но мы отражаем лишь частички, кусочек бесконечности, мы не в силах отразить всё. - Лебедев отрезвел и сам себе удивлялся - его никогда не интересовал Бог, а тут вдруг так близко воспринял. - И мы стараемся описывать переживания человека, его душевные порывы, характеры людей, их взаимоотношения, которые не лежат на поверхности...
- Вы готовите отчёт для Бога? - холодно остановил Лагода. - Вы считаете, что он без вас не разберётся и не знает обо всех тонкостях человеческой души? Если вы не боги, так зачем лезете кистью в божественное полотно? Не пойму я что-то.
- Ну, а если Бога нет, то и все эти вопросы отпадают.
Лагода встал и отошёл от костра. Он взял из ящика бутылку вина, тут же появился человек и ловко её распечатал.
- Всё дозволено, хотите сказать? - с ехидцей спросил адмирал и подставил под горлышко свой бокал.
- Ну почему? - мягко возразил Лебедев. - Воспитание чувств, создание нравственных идеалов дадут правильный путь новым поколениям.
- Вы берёте на себя смелость указывать путь? Вы его знаете?
- Да нет! Что вы! Я просто, я...
- Тогда вы пишите ради денег. Ради еды. - Лагода звякнул о бокал Лебедева. - В чём, в сущности, нет ничего зазорного для людей неверующих.
Лебедев вконец запутался, выпил вино и сдался.
- Я ни на что не претендую. А когда мне попадается хорошее произведение, я всегда могу сказать, что это лучше, чем у меня, если это действительно талантливо. Я пишу о море, о моряках, может быть им это как-то помогает. Я не выхожу большими тиражами и не залёживаюсь в книжных магазинах. Я сам плавал, я всё это знаю и если есть Бог, то я не думаю, что приношу ему вред своими скромными повестями. Меня читают, я пишу.
- Вот и белый флаг, - и довольный адмирал подмигнул Лебедеву.
- Проблема в том, что вы не один такой скромный, Лебедев. Вы состоите в стае, а она не делится своей добычей с чужаками...
- С теми, кто пишет про особую любовь, например, - ласково вставил адмирал.
Лебедеву показалось, что он вернулся в детство, где старшие и сильные воспитывают провинившегося. Он не нашёл что возразить, и его выручило оживление произошедшее у костров. К берегу приставали глиссер и судно на воздушной подушке.
- Я вижу, вы несколько огорчились, - сказал Лагода, - но это откровенный разговор, безо всякого умысла.
Сказал так и с досадой подумал: "Всё-таки стройно у него вышло. Он прав на все сто. И откуда это чувство, будто говорил не я, будто он говорил со мной из темноты леса. Кто же ты такой, рыжий?"
И продолжая не от себя, добавил:
- Создание того, что зримо не существует, но что сможет стать такой же реальностью как мы с вами - сверхзадача. А горшки обжигают не боги, так что вы не унываете, - и на этот раз он быстро взглянул на Лебедева.
- Папы всякие нужны, папы всякие важны, - добавил адмирал.
У Лебедева что-то оборвалось внутри. Взгляд полковника был насмешлив и жесток, так, что писатель увидел себя ничтожным и маленьким. Он понял, что был здесь никем или в лучшем случае клоуном. Ребяческие слёзы навернулись на глаза, он зашмыгал носом и дрожащими руками достал сигарету.
Неизвестно, что бы он сказал, но у костра появился растрёпанный главный организатор.
- Прибыли, Гавриил...
- Впредь называть меня Гавриком! - отрезал полковник.
- Прибыли, пан Гаврик! - мигом отреагировал организатор.
- А меня Андрюшей, - сказал адмирал.
- Таких шалуний раздобыли! Вам будет достаточно трёх, сэр Гаврик?
- Ну зачем! - возмутился Лагода. - Всем по одной. Что я - особый?
- Но вам и Андрюше был взят резерв, так что четыре шалуньи лишние.
- Отдай их Лебедеву, пусть сюжетов набирается, - придумал адмирал.
Лебедев поперхнулся дымом и прокашлял:
- Я – как все!
- А что это там тащат?
- Надувные матрасы, сэр Гаврик. Элементарные удобства в походных условиях, и шалуньям очень нравятся. Есть какие-нибудь пожелания?
- Ты давай - выпей и зови наших.
- Только сухого, пожалуйста, а то сердце сдаёт.
- А ты на, вот - таблеточку.
- Благодарю, - организатор запил её вином.
В это время у соседних костров шла дружная работа, мужики спешно надували матрасы, от воды доносился манящий женский говорок.
- Купаются шалуньи, - вздохнул организатор, приглаживал седые волосы, - тогда я резерв негру предложу.
- Не переживай, не залежится товар, - адмирал крякнул и ушёл в лес.
- Пойду и я приглашать дам? - спросил организатор.
Лагода не ответил. Он думал, что ущемлённый Лебедев - это нехорошо. Кто бы он ни был. "Ты пробуй, пробуй по чуть-чуть, по строчке, чтобы с кровью..." - хотел он ему сказать, но начал совсем о другом.
- Был такой писатель - Войнович. Говорил, что его фамилия от слова "воин" происходит. Может и так, только сам он не крупный мужчина... По легенде, это он спас рукопись некоего Гроссмана. По крайней мере, я сам эту историю от Войновича слышал. Передал он ту рукопись за линию фронта. Рисковал, конечно, так что и сам скоро отправился следом и пером своим сатирическим с неприятелем боролся. Годы прошли, та война окончилась и его принимали как победителя. За борьбу да за Гроссмана на руках носили. Пресса обо всех его подвигах рассказывала, он опытом и опасностями делился. О том, как и ему на след выходили и отравить пытались, не говоря уже о всяческих нравственных пытках. Признали за мученика...
К костру подошёл адмирал, налил две рюмки и протянул безразличным индусам. Те выпили и вновь забылись. Мужчины заканчивали надувать матрасы и знакомились с красивыми женщинами.
- Погостил он, интервью дал, - продолжал Лагода, - понастальгировал по прошлому, покритиковал настоящее и уехал. Та война хоть и кончилась, но линию фронта ещё не отменяли. И вновь Войнович взялся за своё боевое перо. По радио "Либерти" рассказывает, как побывал в стане неприятеля и какие у него силы. Заодно и Родину в чемодане вывез и очерками назвал. Оригинально, не правда ли?
- И это всё о нём? - вопросил адмирал и приказал притащившим матрасы: - Положите вон там, у кустиков.
- Нет, почему же всё. Этот ещё и гуманист. Непримирим ко лжи. Острослов. По-видимому, демократичен. Любознателен. Не боится сильных мира сего. Активен и дружественен. Памятлив. Очень много серьёзных качеств.
- Его бы на моё место, - усмехнулся Лебедев.
- А ты выпей, Лебедев, - предложил адмирал и налил добрых полстакана рома.
Лебедев пригубил, а Лагода продолжал:
- И вот он как-то сообщает в одном очерке, что в стане врага у него вся комната была завалена рукописями и что к писателю там всё ещё относятся как к Богу, а он всего лишь, как вот ты, Лебедев, простой хороший человек. А теперь дословный текст: "Кстати сказать, одну и может быть даже важную рукопись я потерял. Пользуясь случаем, сообщаю об этом по радио и надеюсь, что меня услышит молодой человек, привезший мне эту рукопись в Москву с Дальнего Востока и ожидающий ответа где-то в тинюгальской области. Если этот человек меня слышит, то я прошу меня извинить, но рукопись не должна была пропасть совершенно, ибо мне было сказано, что это всё-таки не единственный экземпляр".
- Во жук словес накрутил! - возмутился адмирал. - Присвоил что ли?
- Следствие ещё не закончено, - схитрил Лагода. - Вот, может быть, вы, Лебедев, разовьёте этот сюжет?
- И сделаешь из него лебединую песню, - поддержал адмирал.
- Потерять он не мог, - загорелся писатель, - выбросил наверное.
- Как?! - спаситель Гроссмана, борец за справедливость - и выбросил! - вскричал полковник так, что невозможно было разобрать - играет он или возмущён серьёзно.
- А кто автор, вы знаете?
- А какая разница. Ну, допустим, это вы, Лебедев или Гоголь с "Воскресшими Душами". Причём здесь автор? Мы говорим о загадке Войновича.
Адмирал сказал:
- Может это шифр какой. Вывез контейнер и морзяночкой отстучал в открытый эфир.
- Вот - одна версия уже есть - Войнович агент. Пиши, Лебедев, фантазируй. Дарю сюжет.
- А вы это про Владимира Войновича? Он что, умер? Вы сказали "был такой"?
- Умрёт, Лебедев, умрёт. Он же не бог и не бессмертный. - И Лагода, сложив руки рупором, крикнул: - Ну где вы там, старик Хоттабыч! Кстати, я лично ничего против трудов Войновича не имею, я их и не читал совсем.
На свет вышли женщины, и все вопросы Лебедева поднялись в ночное небо вслед за дымом от костра.
- Смелее, шалуньи, - подталкивал красавиц главный организатор. Он встал за спиной у индусов и, указывая на их головы, спросил: - Может быть, это убрать?
- А ты выпусти на них резерв, - рассмеялся адмирал и представился: - Андрюша. А это (на Лебедева) - Перепёлкин - поэт-сатирик. И, конечно же - наш лучший друг Гаврик! Шампанского!
Унесли индусов, принесли шампанского и пока разливали, организатор усадил рядом с полковником красивую девушку и шепнул ему на ухо:
"Специально для вас - шалунья-недотрога".
Адмиралу досталась кудрявая броская девица с вызывающими манерами. Она сразу принялась тереться о его щёку и толкала ему в губы свою сигарету: "Андрюшенька, ты любишь кусаться?" - Адмирал спасался тем, что подливал ей водочки. Он по-прежнему пристально наблюдал за каждым жестом своего кумира.
- Ты, шалунья с таинственным именем! Я искал тебя, знал, что найду! - распевал одуревший организатор. Шампанское добило его. Он был счастлив, что угодил полковнику и заговорщически подмигивал сидящей рядом с ним девушке - дескать, не робей, давай, давай!
А Лебедев и его шалунья напряжённо сидели рядом, они попали в неприятную ситуацию, ибо когда-то учились в одной школе. И каждый гадал - узнал ли один другого. Забытые юношеские чувства нахлынули на обоих, и всяческие мелочи из прошлого выкатывались из памяти тёплыми лирическими волнами.
"Как фантастична жизнь!" - думал он, и всё в нём трепетало. "А ведь я была в него влюблена", - вспомнила она и улыбнулась.
Она училась вместе с ним всего полгода, а потом надолго исчезла, чтобы выйти из темноты к костру и сесть рядом.
"В этом прелестная отрада жизни. Как в сказке", - переживал Лебедев и представлял, как скажет, когда будет смотреть ей в глаза: " я тебя всегда ждал" или "мы ни могли не встретиться"... И эти банальные фразы казались ему сейчас поэтичнейшими словами на свете.
- А почему же Хоттабыч пребывает в гордом одиночестве?
Именно этого вопроса опасался организатор. Что он только не сделал, чтобы полковник не заметил этого гордого одиночества - бесполезно.
- Гаврюшенька, избавьте меня от перегрузок! Я так вымотался за день! Мне бы вздремнуть часок, пока вы побеседуете! - взмолился он.
- Ну бог с тобой, - разрешил полковник. - Иди в лес, но только не храпи. На вот - дёрни на дорожку.
И в тот же миг, когда организатор прикоснулся губами к стакану, что-то глухо бахнуло и засвистело.
- Ложись! - крикнул адмирал, накрывая телом свою шалунью.
Организатор свалился рядом с костром и задымился. Лебедев втянул голову в плечи, девицы завизжали.
Рядом с Шоком вырос человек.
- Это матрос лопнул! Ничего страшного! - доложил он.
Сконфуженный адмирал усаживался на место.
- Кто-то перетрудился, - пробурчал он, и его подруга расхохоталась.
Хоттабыч дымился и спал, его потушили и унесли к воде.
А в лесу всё трещало и стонало. Пиршество достигло апогея. Между деревьев мелькали белые силуэты, и то смех, то хохот, то рык доносились отовсюду.
Стая обнажённых людей пробежала к воде, они несли голых индусов, а чёрное тело негра было почти невидимым.
- Виват полковнику! - прокричал он, и глаза у шалуньи адмирала хищно сверкнули:
- Африка! - мечтательно произнесла она.
- Беги, родная, омойся, - предложил адмирал, и она, смачно его поцеловав, умчалась вслед за стаей.
- Пройдёмся и мы, - тихо сказал полковник.
Красивая молчаливая девушка, поправив тесёмки на плечах, ушла за ним. Адмирал жадно смотрел им вслед. Вскоре и он исчез, пожелав оставшимся приятного общения.
И тогда Лебедев обнял свою знакомую незнакомку и, прежде чем прикоснуться к её губам, сказал:
- Я всегда любил только тебя.
А ещё он успел подумать, что всё на этом свете действительно относительно свободной и таинственной любви. И уже по влажному скольжению её губ уловил ответный шёпот:
- Как это странно...
Писателю Лебедеву было сладко и хорошо.
Голодный кентавр
Наступили холода. Воду сковал лёд. Деревья и землю посыпало снегом.
Круговорот воды в природе притормозился, и бородатые монахи надевали под рясы тёплые одежды.
А между тем отшельник у ледяного озера продолжал ходить в летнем костюмчике неопрятного вида и ещё в чём-то, смутно напоминающем рубашку.
Он тоже стал бородат, но по-прежнему жил в шалашике, больше похожем на снежную пещеру.
Вид Багая вызывал оцепенение. Монахи старались не смотреть в его сторону, когда он проходил мимо. Уже не раз они посылали ему одежду, оставляя её у шалаша, но он, по-видимому, использовал её для постели и выбрал лишь головной убор - лохматую шапку, уши которой не подвязывал, и они торчали в разные стороны, качаясь в такт его неспешной походке.
У монастыря он появлялся редко, чаще его видели у колодца, где он пил прямо из ведра и, как некоторые утверждали, осушал его полностью. Затем он вновь брал в руки свою виселицу и, шепча что-то, удалялся к озеру. Очевидцы смотрели ему в след и не верили в его существование. В двадцатиградусный мороз это чудо шло, будто грелось в лучах летнего знойного дня.
Естественно, распускалось множество догадок о судьбе отшельника.
Те смельчаки, кои удостоились беседы с ним, утверждали, будто он говорил, что его символ веры - самоубийство. Другие свидетельствовали, что узнали в нём знаменитого преступника. Ещё рассказывали, что это бывший руководитель одной из областей, разочаровавшийся в политических идеалах.
В общем, к нему никак не могли привыкнуть, он мешал спокойно оправлять религиозные чувства, и среди братии то и дело вспыхивали споры - они никак не могли сойтись в определении статуса отшельника. Никто не видел его молящимся. Но его аскетизм казался многим высшим духовным подвигом. Монастырь раскололся на две половины.
К тому же, в близлежащих лесах стали появляться следы какого-то зверя - говорили, что поближе к монастырю перебрались лоси, но те, кто помнил о привидении, согласно кивали, а сами продолжали думать о нечистой силе.
- Чем он питается? - первым делом спрашивали паломники.
И узнавали, что этот старец ест только из рук Ордовика, который ежедневно относит ему котелок с горячей пищей. Ордовик интервью не давал, но делал вид такой многозначительный, что всем было понятно - за его молчанием кроется какая-то ужасная тайна.
- Всё тайное становится явным, - говорил он и крестился, как бы давая понять, что клятвенные обязательства заставляют его хранить молчание.
Но на самом деле всё выглядело гораздо проще, если не сказать банальнее.
Гоша приносил Баге монастырское кушанье и как-то между прочим съедал его сам, пока Бага рассказывал ему о далёком городе Тинюгале, где он был самым предприимчивым и мудрым человеком.
Гоша слушал и ел, на что, впрочем, Бага не обращал никакого внимания. Ему было важнее другое.
Он агитировал Гошу:
- Ты должен убить себя! Пойми, взамен ты обретёшь царство своих желаний и поселишься в своей мечте! Слушай, что тебе говорит вербовщик Тинюгала!
Этот призыв повторялся ежедневно, и Ордовик уже не вздрагивал, как прежде. Он спрашивал:
- А что ты получишь взамен за мою смерть?
Бага краснел и стеснялся, чем доставлял Ордовику немалое удовольствие, ибо никто не видел, как неприступный отшельник смущался, отвечая:
- Ты только передашь весточку Алле. Есть там такая - очень красивая женщина, моя жена. Да, бывшая актриса, между прочим. Она любила меня. Но не знала моей тайны. Ты поведаешь её ей.
- А что это за тайна?
- Это я скажу, когда ты дашь мне обещание повеситься.
- Нет, на минимум я не согласен, - вставал Ордовик и, подхватив пустые котелки, выбирался из шалаша.
Монастырская братия ещё больше зауважала Гошу, зная, что он единственный, кого подпускает к себе старец. А так как Гоша ничего не рассказывал, то все думали, что он особо посвящён в судьбу и мировоззрение отшельника. И Ордовик не разуверял их в этом, а иногда даже косвенными намёками давал понять, что старец взял его в ученики. На вопросы о беседах у озера он глубокомысленно отвечал:
- Он учит Молчанию.
В другой раз ещё уточнил:
- Это Учитель Молчания.
Что было всеми воспринято с очарованием и восторгом. Ибо так уже надоело говорить и слушать душеспасительные бесконечные речи, что как-то естественно и вовремя объявилось это "учение о молчании".
"Молчание - золото", - вспоминали монахи и долго спорили, что может скрываться за стеной аскетической немоты - какое знание и какая вера?
До некоторых пор Гоша не давал полного ответа. Но братия приставала и приставала, и тогда он поведал им о двух законах - рождения и смерти. Они ничего не поняли, и Гоше пришлось рассказывать им о квадрате.
- Представьте себе куб или квадрат - это как кому удобнее. Куб - это жизнь, а четыре его угла - четыре инстинкта жизни. Всё живое подчинено этому квадрату, и он есть философский камень. Один угол - власть, второй - познание, третий - эрос, четвёртый - потребление. Все углы равны, и тот, на котором стоит сей камень - есть суть существа, и все остальные углы служат этой сути.
Гоша взял кусочек угля и начертил на стене квадрат. Монахи смотрели и удивлялись. Непонятно каким образом, но в этот момент, пока Гоша рассказывал, им становились ясны законы вселенной.
- Так устроен видимый нам мир, - с достоинством продолжал Ордовик, - каждый из этих "углов-инстинктов" испытывает божественный космический голод. И люди делятся на четыре категории: познающие - те, кто может достичь вселенских знаний и обладать философским камнем, потребляющие - стремящиеся к исключительным удовольствиям и багосостоятельному блаженству, любвеобильные - у которых все другие инстинкты подчинены эротическим страстям и властолюбивые, устремлённые к вершинам превосходства.
Георгий надолго замолчал, и пока слушающие повторяли про себя все четыре типа, отщипывал от оказавшейся под рукой булочки кусочки и ловко бросал их в рот.
- Во всех этих инстинктах живёт формула, по которой энергия перетекает в энергию, меняя качество. Эта формула...
Он вновь замолчал, как бы испытывая сомнение - произносить или оставить на будущее. Но так как отступать было некуда, он наконец закончил:
- Эта формула: энергия - инстинкт - действие - энергия.
Больше говорить ему было нечего.
Но монахи заподозрили, что он показал им лишь кончик учения, на самом же деле он высказал всё, что однажды услышал от своих заклятых друзей – Хетайроса и Зары, присутствуя у них на чаепитии. Дальнейшего он знать не мог уже потому, что в очередной раз ужаснувшись их гордыне и кощунству, как всегда убежал в тот вечер, оставив свой стакан недопитым.
Теперь он жалел, но надеялся вытянуть что-нибудь оригинальное у Баги, и для этой цели решил ещё раз хорошенько с ним выпить, но так, чтобы обезопасить себя от клинических ударов виселицей, учение о которой он и на этот раз совершенно легкомысленно не принимал всерьёз. Видимо, такая его участь - осознавать весомость событий и сказанного задним числом.
Гоша попросту подозревал Багу в шарлатанстве. Он видел, как тот поглощал алкоголь, что совершенно не свойственно святым. При этом он не раз слышал такие ругательства из молчаливых уст, каких не знавал, даже посещая в своё время злачные пивные заведения.
Но самое подозрительное - один он был свидетелем тому, что отшельник не съедал приносимую ему пищу. А сам Георгий при всей своей худобе мог съесть за трёх толстяков и попросить добавки. Еда сгорала в нём, как порох в жаркой топке, отчего он практически всё время чувствовал себя голодным.
Ну не мог он допустить мысли, что Багай ничем не питается!
В такие чудеса Ордовик не верил. Он заставлял себя верить в чертей, в бога, в манну небесную, в рай, но никому из живущих не доверял. И он патологически любил разочаровываться в тех, кого ценил и любил. Это давало ему убеждённость в собственном превосходстве. Всегда ему хотелось завести очередного умника в болото и вываляться вместе с ним в грязи. Мысль о том, что это он поспособствовал нравственному падению, что ему удалось искусить хоть какую-то личность, заставляла его уважать себя и думать о своей интеллектуальной мощи.
Гоша решил выследить Багая. Никто не знал, что тот делает ночью. А Гоша имел подозрение, что в это время тот ест. И был недалёк от истины, хотя представлял эту процедуру несколько иначе.
Дождавшись Полнолуния и заранее выбрав место наблюдения, он отправился в свой разоблачительный поход.
Был морозец, на небе среди мелких тучек прыгала Луна и освещала белое поле озера и контуры Багиного жилища, не выказывающего никаких признаков жизни.
Гоша лежал на еловых ветках и вспоминал свою юность. Он любил самого себя в прошлом, где его чувства - чёрные и белые - были такими громадными, что временами он сам себе казался гигантом, способным с лёгкостью решать любые проблемы...
Он вздохнул, перебирая эти воспоминания и ощутил, как вслед за вздохом холод пробрался под одежды.
"Может, действительно Багай питается солнечными лучами", - подумал он, но тут услышал близкий хруст снега и треск ветвей - кто-то явно шёл по лесу.
Гоша понял, что либо прозевал вылазку Багая, либо сообщники несут ему пищу. Он повернулся, ориентируясь на звук, и вдруг в метрах двадцати среди стволов деревьев увидел тёмную массу, движущуюся прямо к месту наблюдения.
Сучья трещали, с деревьев осыпался снег, и ещё ничего не успев разглядеть, поледеневший Гоша услышал храп и фырканье, жевание и чавканье. Казалось, какое-то крупное животное продвигается всё ближе и ближе. Ордовик понял, что срочно нужно бежать, и в то же время он наивно надеялся остаться незамеченным. Последнее перебороло первое, он прильнул к земле и нагнул голову. Но это движение не осталось без внимания. Животное замерло и явно насторожилось.
"Лось!" - догадался Ордовик, не смея поднять голову и убеждая себя, что ночной странник не станет с ним связываться.
Он лежал, уткнувшись щекой в снег, с закрытыми глазами, внимая каждому звуку. Он расслышал движение, какой-то шорох, но было непонятно - то ли зверь удаляется, то ли проходит рядом.
Гоша наконец вспомнил и быстро помолился:
"Господи, не оставь меня без своего внимания, избавь меня от этой напасти!", - и заодно пролепетал про себя "Отче наш".
Молитва увлекла его и, когда он снова прислушался, то ему ничего не показалось; он ободрился, медленно поднял голову и сразу же моментально понял, что над ним кто-то стоит.
Он резко перевернулся на спину и вскрикнул...
А дальше всё пронеслось, как на стремительной карусели:
Гоша увидел безобразную морду Багая,
тот был в вислоухой шапке, но голова его была неописуемо огромна –
с увеличенными и вытянутыми ноздрями и с массивной нечеловеческой челюстью –
это была как бы гиперболизированная голова, наделённая широкими блестящими глазами;
в них зловеще отражался лунный свет, но выражение их было печальным и серьёзным;
взгляд Гоши скользнул вниз, взметнулся к небу, пронёсся по деревьям и вновь упёрся в небо –
это Гоша уже бежал. Как в подобных случаях бывает, ему чудилась погоня,
он ждал, что вот сейчас его собьют с ног и начнут топтать копытами...
Никто не знает, как долго он нёсся по лесу. Но, наконец, бессильный, упал - за ним никто не гнался.
Ужасное, перевернувшее Гошино нутро открытие жгло его так, что казалось, будто мозг внутри головы медленно плавится, и ему хотелось убедить себя, что он чего-то не разглядел или что-то перепутал, попал в очередной розыгрыш, но никоим образом не мог увидеть того, кого увидел:
мифологическое и никогда не существовавшее существо - кентавра!
Но одновременно - в сознании, как от фотовспышек, мелькали фрагменты увиденного:
массивная грудь, лошадиные ноги, могучее тело, покрытое шерстью, и эти огромные влажные глаза, с таким выражением, будто в следующий момент должна была прозвучать какая-то фраза,
по причине бегства так и не услышанная Гошей.
"Это было видение! Галлюцинация! То был лось, похожий на Багая!", - успокаивал он себя, вспоминая разговоры о следах вокруг монастыря.
Дрожащий, добрался он до своей кровати и упал не раздеваясь, желая поскорее отключиться от разоблачительного путешествия. Ночной лес ещё какое-то время помелькал в его сознании, но скоро спасительный мрак погасил эти вспышки, и глубокий безмерный сон освободил усталую душу от непосильных терзаний...
Наутро он встал и сразу почувствовал лютый голод.
Не умываясь, он быстрым шагом отправился в трапезную и, пропев вместе со всеми хвалу Господу, уничтожил бадейку каши да полбуханки хлеба, залил всё это крутым чаем, и только тогда разрешил себе вспомнить о происшествии.
Поразмыслив, он решил, что кентавр всё-таки был, как были те черти, что однажды явились ему в запойные времена. Но кентавр гораздо благороднее чертей, и Гоша проникся уважением к себе, подумав об особом, исключительном устройстве своего тела и мозга. Ибо если чертей видят не так уж редко, то наблюдать кентавров ещё не удавалось никому! Даже если это видение возникло в мозгу у Гоши - всё равно, считал он, такие явные зрительные образы могут посещать лишь исключительных натур.
Может быть, он вырос до особого состояния духа и способен теперь проникнуть в иные измерения?
С такими лестными мыслями он постоял на службе и вновь, взяв сумку, пошёл в трапезную. Сегодня он не дежурил на скотном дворе, и можно было всё делать не торопясь.
Гоша собрал котелки для отшельника, приятно приметив завистливые взгляды послушников и поварих, и двинулся в благотворительный поход, не забыв прихватить три бутылки водки, припрятанные в укромном местечке.
Он вошёл в лес и стал искать следы. Скоро он их обнаружил. Было не трудно догадаться, что какое-то копытное животное ходило и объедало молодые ветви кустарников и деревьев. Вокруг своей вчерашней лёжки он также нашёл следы. Снег был рыхлый, и нельзя было понять - лошадиные, коровьи или лосиные это следы. Тем более, что Гоша всё равно бы не определил разницы.
Он посмотрел в сторону шалаша и увидел обычного Багу. Тот сидел на стволе поваленной берёзы и чертил что-то на снегу виселицей.
- Привет тебе, привет! - закричал он издали оробевшему Гоше. - Ты опять со своими котелками? Тебя ещё терзает голод, и ты не хочешь раз и навсегда с ним покончить?
Гоша подошёл и детально рассматривал старца, стараясь уловить в нём какие-нибудь свидетельства, выказывающие реальность ночных перевоплощений.
Но отшельник, как не в чём ни бывало, говорил:
- Я, Альфа и Омега Тинюгала, вербовщик сказочных мечтаний и воплотитель бредовых идей, в десятый раз призываю тебя, несчастный Ордовик, покончить с собою. Представь, какая неизведанная тобою свобода откроется твоим глазам!
- Мой бог не любит самоубийц.
- Как же он их наказывает?
- Адом.
- Жестоко, - усмехнулся отшельник, - а мой бог тебе, может быть, подарит Зару или настоящий блистательный успех.
Пока он так говорил, Гоша поставил котелки на снег и уже без всяких стеснений принялся есть.
- Настоятель справлялся о тебе, спрашивал, не нуждаешься ли в чём?
Бага состроил недоумённое лицо.
- А за кого меня принимают?
- Кто за святого, кто за преступника, а некоторые болтают, что это прежний монастырский старец воскрес.
- А ты что думаешь?
- А я, - набрался дерзости Ордовик, - думаю, оборотень ты, тёмная сила, нехристианская.
И Гоша с удовольствием заглянул в глаза Баге.
- Правильно думаешь, собака, - спокойно ответил тот, - только никому не проболтайся.
- Что ты! Я тебе вон разговеться принёс, - и Гоша приоткрыл сумку. - Можешь зараз бутылку заглотить?
Бага так и сделал: вышиб пробочку и слил жидкость себе в горло. Но после этого он налил вторую бутылку Гоше в котелок.
- Давай, висельник, и ты.
- Я столько не осилю, - отпрянул Ордовик.
- А ты в два захода, - с неприятной ноткой в голосе посоветовал Багай.
Гоша посмотрел на виселицу, на квадрат, начерченный на снегу, и облегчённо вздохнул. Его вынуждали. Что и требовалось ему для очистки совести.
По правде, он давно хотел надраться до чёртиков, а то - всё как-то не допивал, и текли недели за неделями - без безобразий, без раздираний внутренностей и полусмертных похмелий. Раньше можно было упиться вдрызг и спровоцировать события, сделав очередную памятную зарубку в своей биографии. Пусть порой всё кончалось мордобоем, милицией или половым свинством, но зато жизнь хоть так походила на бурное течение, а не на унылое болото. В монастыре процветала культура пития, братия уважала винцо да крепкие чаи, но никогда не выходила за рамки, которые сегодня, наконец, представился случай перешагнуть. И он самоотверженно выпил свою порцию одним заходом, долго нюхал хлеб, дождался, когда из глубин живота пошло знакомое тепло, и взялся доедать кашу.
Наконец отложил в сторону ложку и сказал:
- Хорошо сидим! - и почувствовав прилив бесовского энтузиазма, не удержался: - Лось тут, говорят, бродит, ты-то не видел?
- Поехали ещё, - и Бага выпил пол-бутылки. - Какие здесь лоси, - ответил, обтирая рукавом губы, - здесь только я да моё воспоминание об Алле.
- Я сам видел следы! - закричал Ордовик.
- Лошади тут ходят, коровы, а если ты согласишься на моё предложение, то увидишь всё, что захочешь. Что ты хочешь?
- Всё сразу и немедленно!
- Ну тогда выпей ещё, и Бага вылил остатки в котелок.
Гоше было уже достаточно. Желание побезобразничать усилило действие алкоголя, и Ордовик стал куражиться и припоминать удар виселицей.
- Ты агрессивный, а я нежный, - бормотал он, обнимая Багу.
Но того интересовало другое. Он всё расписывал красоты Тинюгала, восхвалял самоубийство и даже подводил Гошу к удобной ветке, предлагая примериться.
- Что-то ты темнишь, скажи - какая тебе корысть?
- Передашь привет Алле, чтобы она не тосковала.
- А давай-ка ты сам лезь на веточку и передавай привет. - И Гоша кокетничал: - Отстань от меня со своими женщинами! Я ими брезгую!
Бага тоже основательно опьянел, какая-то сокровенная идея заставляла его агитировать Ордовика наложить на себя руки, и оттого он наседал и наседал на него:
- Пойми, ты будешь первым из первых, ты откроешь новый путь! На кой тебе эта жизнь, если даже твой бог ушёл отсюда раньше времени! Чего ты здесь ещё не видел? Выбирай - сегодня или никогда!
- Я не достоин твоего Солнечного города, - лукавствовал Ордовик. - Я ничего не могу представить, дай мне сначала здесь стать хорошим, чтобы меня любили, ласкали, чтобы меня любил хоть один человек.
- Я люблю тебя! - хлопал его Бага. - Давай, в путь, в путь!
- Раскрой мне тайну, хитрец! - попросил Ордовик. - Скажи мне - кто ты, что думаешь, чего хочешь? Зачем тебе самоубийцы? Что за вздор ты несёшь? Почему не видишь, что вокруг тебя ходят сильные красивые звери, а? Говори, отвечай! Что там у тебя в шалашике, а?
И он на четвереньках вполз в жилище отшельника.
Бага допил остатки водки, подождал, подобрал свою игрушку и подошёл к шалашику.
- Выходи, - устало проговорил он, - не нравится вешаться - утопись, я проделаю прорубь. Ну хочешь, я тебе помогу?
Молчание было ответом Баге.
Он посмотрел на закатывающееся Солнце, и его глаза наполнились багровой тоской. Так он мучился каждый вечер. Ни умереть, ни жить - в этом состоянии проходит день за днём, и пока он не воздаст жертву Тинюгалу, так и будет.
"Лучше бы он сжёг себя, - подумал Бага. - Запах его тела стал бы моей мольбой".
Слишком многое узнал этот ласковый Ордовик, чтобы не заплатить за такие знания.
- Он будет мой! - решительно сказал пьяный Бага.
И сладко-сладко улыбнулся, и тело его задвигалось, задёргалось, голова увеличилась втрое, губы и нос безобразно вытянулись, уши поднялись, а кисти рук сделались копытами. Дрожь пробежала по его могучему телу, одежды упали, и Бага не то рассмеялся, не то заржал и просунул свою голову в глубину шалашика.
Голый Ордовик сидел в "позе лотоса" и довольными пьяными глазами рассматривал Багу.
- Ты же меня хочешь, - заплетающимся языком прошептал он, - мой безумный и сильный кентавр!
Глаза Баги мучительно расширились, он замотал головой, бессильный что-нибудь возразить.
- В путь, в путь! - жадно шептал Ордовик, обвивая могучую шею и запуская дрожащие пальцы в густую шерсть, - согрей мою душу, я так замёрз, я так мал, ничтожен, я так одинок и хрупок!
И тогда
несчастное древнее существо
вынесло белое тело Ордовика на снег
и среди этих холодных пространств
и голых деревьев,
под этим молчаливым небом
овладело им,
передавая ему
и самоей всеядной вселенской Пустоте
всю свою страсть и тоску,
всё своё
непередаваемое отчаяние!
Тронная речь
С деревьев облетели листья, и они стоят голые. Они не мертвы, просто у них такой ритм. И если бы не наступила зима, они всё равно по привычке сбросили бы листву и ещё долго пребывали в недоумении, ожидая холодного белого покрывала.
Так и люди. Они давно забыли о своих настоящих возможностях, колготятся и копаются в повседневных ритмах, привычно рождаясь и покорно умирая. За беспрекословное исполнение житейских заповедей с беззлобной иронией им было обещано бессмертие, и они поверили.
Можно представить размах их недоумения, когда вместо ожидаемого снега, придёт невыносимый зной, опровергающий все их привычные ритмы.
А это уже рефлекс - когда в лютую жару человек натягивает на себя шубу.
Но пусть они надеются! Это всё-таки не совсем безобразное желание - заполучить бессмертие. Жаль только, что они его представить не могут. Нет у них для этого способностей. Хотя я ещё много лет назад ясно объяснил, что по желаемому получишь. Теперь могу добавить ещё яснее - по представляемому.
А как же воображают свою бессмертную жизнь молящиеся в храмах?
Им не рекомендуют задаваться подобными представлениями. Слова "бессмертие", "загробное существование", "вечная жизнь" и им подобные выражения так гипнотизируют верующих, что они начинают млеть и таять, ощущая безоблачную сытость в сознании - непосильном вообразить скрипучее колесо бытия, катящееся ниоткуда в никуда.
И мне смешно. Они возжелали войти в Царство Божие, не подозревая, что никогда не выходили из него! К чему им получать бессмертие, если оно им давно дадено? К чему им Царство Божье, если они вечно находятся в нём? Что они ещё могут представить, кроме уюта, комфорта и сладкой сытости? О чём им мечтать, если они не могут выдумать развлечений и зрелищ, кроме тех, за какие сами же выкладывают наличные? Чем они станут заполнять гигантскую бездну времён, если время от времени им не придётся менять себя на другого себя?
Смена форм при сохранении сущности - это грандиозное изобретение! Сам я только недавно вспомнил, что это именно я так чудесно придумал - одарить всех бессмертием плоти.
Поэтому я смею утверждать, что дух смертен, а плоть вечна.
Когда я ещё подрастал, меня хотели убедить в обратном. Но я-то знаю, что человек желает бессмертия тела и с естественной постоянностью обретает его, пройдя через ряд процессов, которые называют химическими и физическими.
На деревьях распускаются не только листья, но и созревают плоды. Не стоит забывать этого и пренебрегать сравнением дерева с человеческим родом!
Шифр простейший - люди-листья и люди-плоды. У каждого листика-человека своя судьба и свой путь к возрождению. Вспомнит ли он этот путь, вновь зазеленев среди миллионов себе подобных? Этот вопрос я задаю с улыбкой. Ибо совсем далеко не каждый человек-плод прорастает, а тем более становится плодоносящим деревом. Из нескольких миллиардов один - такова приблизительная статистика подобных перевоплощений. А если говорить о плодоносящих деревьях, то их плоды бывают разные по вкусу, величине и качеству.
Не стоит, между прочим, забывать и об огромных армиях паразитов и всяческих тварей, жаждущих полакомиться соками человеков-листьев и человеков-плодов. Стоит помнить и о тех чёрных яблоках, что захирели ещё на ветках. О падающих недозрелыми. Обо всех тех, кто налился спелостью, но так и не подумал прорасти в шикарное дерево, веселящее меня своим величием.
Помнит ли цветок о своей прежней почечной жизни, плод - о цветке, семечко - о плоде, росток - о семечке? Всё это едино, но противоположно по форме. Всё это вечная плоть. И если есть бессмертный дух, то это сам процесс перевоплощений, извечный круговорот, в котором, тысячи живых форм, как карнавальные маски, сменяют друг друга, являя лицо, не помнящее самое себя во вчерашнем дне.
Дух - это жизнь формы. Множество форм и есть бессмертие плоти. И с гибелью каждой формы погибает её дух. Форма - его память. И дух без памяти - слепая энергия, ею питаются новые плоды и листья.
Я так сочинил и знаю, что от этого у какой-нибудь груши могут появиться невиданные плоды. Из них прорастёт единственный - Дерево нового мира. И потому плод этого дерева так запретен и сладок. И может быть поэтому его красотою и сочностью всё коварнее и красноречивей искушает всех и каждого мой мудрый и лукавый змей.
И шифр становится понятен каждому, кто был единственным среди живущих.
Когда не знаешь откуда пришёл и куда нужно идти, когда тёмен вчерашний день, а будущее, как пропасть, - зови на помощь воображение - оно всегда расскажет тебе обо всём, что с тобой было и будет, оно не подведёт - при условии, если ты не станешь искать божественное вне себя. Что почти невозможно. Но вот это крохотное "почти" и содержит в себе единственный шанс прорастания. Так, если бы ты прорвал скорлупу и вылез на поверхность новой жизни - грязным и неуклюжим - но способным владеть всем, о чём только сможет вообразить теперь уже твой по-настоящему бессмертный дух.
Давай говорить о себе. Побольше о себе. О личном прошлом и собственном будущем. К чему эта ущербная любовь к ближнему, если себя не умеешь любить? Возлюби себя, и тогда тебе не нужен будет этот потный ближний, жадно требующий к себе твоей драгоценной любви.
Тебе некого любить кроме себя. Когда плоды с треском раскалываются - из них выходишь ты - это твои былые вдохновения наконец нашли своё место во вселенной. Не выпускай их мрачными и обречёнными на тягостный финал! В сказках всегда весёлый конец. Так возвращайся в детство, там гораздо уютнее, чем в бытовых романах, коими множится безобразие действительности.
Что придумал - то и обретёшь - гласит мой закон. Так что готовься побывать в шкуре собственных героев и ощутить всю власть воображения, выпущенного из собственной головы. Будешь ли любить тогда себя, или всё так же потянешься за любовью к ближнему? Это не вопрос. Это моя улыбка.
Я далеко-далеко. Так, что и представить трудно. И в начале и в конце. Посередине и с краю. Внизу и наверху. Из меня растут деревья, и с моей кроны падают плоды, согретые моими лучами и напоенные моей влагой. Меня не достичь, ко мне не приблизиться, со мной можно лишь соединиться. Я выдумал себя в начале и мечтаю о себе в конце. Я печатаю свои слова на полотне будущего и считываю собственные письмена со стен вековых пещер. В это никого не нужно заставлять верить, этому не стоит молиться - для таких нужд достаточно сотворённых мною кумиров. У меня хватает Любви к себе, и её бессильно заменить чьё бы то ни было восхваление.
Мне жаль не проросших плодов, их называют полубогами, и стоит грустить о них, чтобы они могли ко мне вернуться. Тогда-то и придёт пора сгребать и поджигать облетевшие листья и поплотнее закрывать за собой двери. Море огня всегда напоминает мне о расколовшихся планетах. Это и есть - моя скорлупа жизнерождения, не имеющего свидетелей и очевидцев.
От чего так много печали в этом мире? Здесь я нашёл самого себя, и встреча эта состарила мир. Неосознанное становилось осознанным, беззаботность сменилась ответственностью, и мотив прощания стал основным.
Прощание длится и длится, пока не наполнится загаданное число и не прозвучит решающее Слово. Это уже не символы, а настоящая реальность, с коей никто не призывает считаться. Хорошо сидит тот, у кого игривый чернильный шарик катится по весёлой бумаге. И мало кому суждено увидеть, как в этот момент на неведомых пространствах рождаются и зреют плоды, как под их тяжестью скрипят и кренятся посаженные мною деревья.
И именно там прощания становятся встречами. Там любовь ко мне дрожит в каждом расточке. Там желанные лица и преданные морды зверей. Там моя нежность разлита в видимом и невидимом. Там будет что завоёвывать и ради чего приносить себя в жертву.
Я так Сочинил, и я - дух своего бесконечного Там.
Не утверждай же, что у всякого олуха есть бессмертный дух! Это всего лишь червивые, чёрные плоды, это гниющие листья - это жизнь в собственное животное удовольствие, все эти миллиметровые душонки можно приравнять к нулю, с коего и начинается путь к Создателям, чья Новая Эра объявляется мною во всеуслышанье.
И отныне - нет ничего отвратительнее и позорнее тебя, человек!
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
ИГОРЬ ГАЛЕЕВ: ВКУС ЖИЗНИ. Сборник рассказов.
12.05.06 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
| |