Николай Коптев: Житейские истории.
Эти рассказы невозможно читать бесстрастно. Каждый из них, написанный таким простым и понятным языком, - чья –то жизнь, целый мир, который раскрывается вдруг перед вами.
Автор вновь напомнил нам, что:
"Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы - как истории планет
У каждой всё особое, своё,
И нет планет, похожих на неё...
У каждого свой тайный млечный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг,
Есть в мире этом самый страшный час,
Но всё это неведомо для нас.
И если умирает человек
С ним умирает первый его снег,
И первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.
Да! Остаются книги и мосты,
Машины и художников холсты.
Да! Многому остаться суждено,
Но что-то ведь уходит всё равно!
Таков закон безжалостной игры
Не люди умирают, а миры!
Людей мы помним, грешных и земных,
А что мы знали в сущности о них?
Уходят люди... И не возвратить
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
Об этой невозвратности кричать."
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Любовь Кузнецова
|
Житейские истории
2004Исповедь бомжа |Долги наши |Снежана |Второй обморок
Исповедь бомжа
На пристани ожидавших катера было немного: три женщины с плетеными корзинами, разморенные полуденной жарой, лениво отгоняющие от себя назойливых мух, мужчина, одиноко сидящий на лавочке и безотрывно смотревший на воду и старик, пьяно пошатываясь, ходивший по берегу Дона.
То, что катер до Нижнедонска задержится, Кучину рассказал встретившийся в городе знакомый, он плыл на этой посудине сегодня из Нижнедонска. С его слов было понятно – у катера то и дело глох мотор, механик, грязный и злой, на чем свет стоит, ругал своего хозяина, приватизировавшего за бесценок этот катер, который сколачивал теперь на нем капитал, а денег на ремонт не давал.
- Так что часа на два, а может и больше, пообещал механик задержку.
Кучина это не расстроило. У него было много свободного времени, да и в Нижнедонск он ехал просто так, навестить дальних родственников. На пристань он пошел отдохнуть от городской суеты да подышать чистым воздухом. С чистым воздухом не получилось. Пьяный старик, увидев присевшего на лавочку Кучина, сразу подошел к нему, тупо уставившись, долго рассматривал его, а потом подобрался, вытянулся и, щелкнув рваными ботинками, громко проговорил:
- Здравия желаю, товарищ генерал!
- Ошибаешься, милейший, генерал-полковник, - чувствуя, что пьяный юродствует, ответил ему никогда не служивший в армии Кучин.
- А я капитан второго ранга, только бывший, вы понимаете меня, генерал? А теперь бомж! Разрешите, присяду? – спросил он. И, не дождавшись разрешения, плюхнулся на скамейку рядом с Кучиным.
- Бомж, - повторил он, - это расшифровывается « без определенного места жительства », как это длинно и гадко
Старик был плохо одет: на ногах стоптанные ботинки, порванные на одном коленке брюки, давно не стираная рубашка. С заросшего бородой лица, из-под густых бровей смотрели серые, цвета ломаного чугуна, глаза. От него дурно пахло винным перегаром и чесноком.
- Откуда, земляк? – подавляя в себе брезгливость, спросил его Кучин.
Бомж повернулся к Кучину лицом, долго сверлил его серыми глазами, потом вдруг вскочил со скамейки и трусцой побежал к Дону. Там он плюхнулся на колени, несколько раз окунул голову в воду, наконец, отфыркиваясь, вытер лицо полой куртки, и снова подошел к Кучину и, протягивая мокрую руку, почти трезво проговорил:
- Здорово, Кучин!
Пока пьяный вымывал из себя хмель, Кучин лихорадочно перелопачивал свою память, пытаясь вспомнить, где он видел эти серые глаза, этот, чуть с горбинкой, нос и слышал жесткий, будто металлический, голос.
- Не узнаешь? Друга своего детства Мишку Кострова?
- Костров? Мишка? Да ты ли это? – Кучин вскочил со скамейки, хотел, было, обнять его, но тот, ловко увернувшись, проговорил:
- Только без сантиментов!
Кучин хорошо знал и помнил Кострова, они были с детства друзьями, жили в одной деревне, вместе ходили в школу, вместе мальчишками рыбачили в своей маленькой речушке, вместе лазили на крутую гору Суровину и оттуда и оттуда сбрасывали меловые глыбы, за что дома им часто попадало от родителей. Потом дороги их разошлись. Кучин, окончив среднюю школу, поступил в горный институт, а Кострова призвали в Армию, в военно-морской флот. Кучин, будучи студентом, женился на девушке-сокурснице; вместе с ней кончили институт, и закрутила, завертела их судьба-злодейка; жили на Дальнем Востоке и Камчатке, бурили скважины на Колыме и Чукотке.
Редко Кучин ездил домой в деревню вот, как-то, в один из приездов мать рассказала ему о Кострове. Каким-то путем дослужился он от рядового до офицера, приехал в отпуск в черной морской форме, белой фуражке, на ремне «золотой кортик», женился на первой деревенской девушке-красавице Аксинье Лопатиной и увез ее в Севастополь. Потом, несколько лет спустя, писала мать Кучину, у Кострова будто не сложилась жизнь с Аксиньей, непонятно было, кто-то из них был уличен в неверности, а кто, Бог их разберет. Кончилось это тем, что Аксинья приехала в деревню к родителям с двумя малолетними девочками-погодками, а дальше о Кострове Кучин ничего не слышал и не знал.
Теперь перед Кучиным сидел старый, опустившийся, человек, не хотелось верить в то, что когда-то он щеголял в морской форме, и что на плечах у него красовались золотые погоны со звездами капитана второго ранга, а на поясе позванивал кортик – постоянный атрибут морского офицера.
- Как же так случилось, Михаил? – спросил Кучин Кострова.
- А вот и случилось! Сам всю жизнь шел к своей гибели сознательно и целеустремленно – проскрежетал металлическим голосом Костров. Он посмотрел на излучину Дона, явно уклоняясь от разговора, спросил:
- Что-то катера долго нет?
- А его скоро и не будет, опаздывает часа на два.
- Долгонько ждать, черт бы его побрал, - растирая ладонями лицо, проговорил Костров. Он какое-то время сидел молча, а потом вдруг предложил:
- Хочешь, расскажу о себе? Я долго скрывал от людей и от себя свое истинное лицо, как-то хитрил, изворачивался, думал, обхитрю судьбу, обведу ее вокруг пальца. Не обхитрил, пришло время за все рассчитаться. Вот ты и первым выслушаешь мою исповедь и будешь первым моим судьей.
…Помнишь Аксинью Лопатину, увез я ее с собой в Севастополь, прожили мы с ней четыре года, души друг в друге не чаяли, родились у нас две дочери, счастливо жили и, вдруг, в штаб нашего дивизиона торпедных катеров поступила вольнонаемной машинисткой Марина Крутилина. Сначала я на нее не обращал внимания, а потом присмотрелся и понял – краше этой Марины на свете девушки нет. Юная, стройная, шатенка, с высоким умным лбом, зеленоватыми, цвета морской волны, глазами и полными яркими сочными, как спелая вишня, губами. Она, по-моему, воплотила в себя всю женскую красоту, от которой, при одном на нее взгляде, у меня бешено начинало колотиться сердце. Не знаю, чем она привлекла меня к себе, наверное, молодостью, пришла-то она к нам прямо со школьной скамьи, а мне стукнуло тогда двадцать шесть лет.
В скорости я понял, без Марины жизни у меня нет. Чувствую, полюбила меня и она, за ней тогда ухаживал один лейтенантик, прибывший только что из училища, но она и близко его до себя не допускала. Ей нравился я, и я это видел. Любовь ко мне у нее, по-нарастающей, увеличивалась с каждым днем. Я понимал, мне надо принимать какие-то меры с Аксиньей, а какие, я не знал. Благо помог мне в этом друг, Это я тогда считал во благо, а теперь я понял, мы придумали с ним самую низкую подлянку, на которую способен гаденький, с мерзкой душонкой, человек. С его помощью я уличил ее в неверности, хотя это было чистой воды вранье.
- Боже мой, - Костров, рассказывая об этом, сжал руками голову, задрожал всем телом. Потом, успокоившись, продолжил:
- Как она плакала, как клялась, доказывая мне, что это навет, что она верна мне душой и телом. Я и слушать не хотел, кончилось это тем, что через неделю она уехала с детьми к родителям. А еще через неделю Марина была молодой хозяйкой в моей квартире. Я внес ее на руках на пятый этаж, крепко заверил, что большее время совместной нашей жизни она будет блаженствовать у меня на руках. Она прижалась ко мне всем своим хрупким телом и прошептала:
- За это я и люблю вас, настоящих мужчин!
- А лейтенантик? – пошутил я.
Марина вздрогнула, выскользнула из моих рук, зло сказала:
- Этих желторотых «гадких утят» я не люблю, даже в офицерских погонах.
Не знала тогда Марина, да и не могла знать, молодость мешала, что человеческие качества меряются не по тонкой шее «гадких утят» или широкой груди, увешанной орденами и медалями, а совсем по-другому. Не думала она и не ведала, что я такой сильный, надежный, поступлю с ней так! Но это было потом.
- Закурить есть? – неожиданно попросил Костров.
- Нет, я не курю.
- Я тоже не курю, а сейчас бы закурил.
Костров долго молча смотрел на воду, на лениво летавших на Доном соек, на плескавшуюся рыбу. Он, казалось, забыл про свой грустный рассказ.
- Долго жил с Мариной? – чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Кучин.
- Долго и было все у нас хорошо, но, прожив четыре года, мы поняли, что у нас не будет детей. Проверились у врачей, те как склянку отбили. К деторождению Марина не способна, что-то у нее в организме не так сконструировано, вот и жестокий приговор.
Любовь моя к ней постепенно стала угасать, стал замечать в ней какие-то недостатки, то, что, по-моему, раньше украшало, теперь портило ее. Но я терпеливо боролся со своими отрицательными чувствами к ней, часто стал вспоминать Аксинью, своих детей, но твердо знал – возврата к прошлому нет и не будет, слишком жестоко я поступил с первой женой и прощения от нее не ждал.
Без детей было плохо, и мы решили с Мариной взять из детдома ребенка. И взяли пятилетнюю девочку Наташу, ее родители погибли в автокатастрофе. Прошли годы, и эта Наташа внесла в нашу семью, я бы сказал, отрицательные коррективы. Не по годам умная, она клином вошла между мной и Мариной и расколола нас на две половины. Дело в том, что Наташа безумно полюбила Марину, и также безумно возненавидела меня. Позже я понял, она своим детским сердцем и необыкновенной наблюдательностью заметила мою холодность к матери, и как бы защищая ее, часто объявляла мне бойкот.
Я устал от этой раздвоенности и предложил взять еще одного ребенка. Марина с радостью согласилась. После долгих мытарств по разным инстанциям и учреждениям, мы, наконец, внесли в свой дом двухлетнее, белокурое милое создание по имени Светлана. Света отказница, ее мать юная девица, ученица какого-то ПТУ, после рождения отказалась принять дочь и подписала по этому поводу соответствующие документы. Удивительно, я всегда как-то сторонился детей, а к этой малышке меня что-то потянуло, да так крепко, будто прикипел к ней всей душой, мне нравилось барахтаться с ней в ванне, ходить на прогулку, я часто забирал ее из кроватки и укладывал с собой в постель. Марина радовалась этому, а у Наташи, глядя на нас, почему-то темнели глаза и я, порой, боялся этого взгляда.
Как бы там ни было, в семье наладилась нормальная обстановка, все отбалансировалось, все встало на свои места. Марина любила старшую дочь, хотя она не обходила заботой и младшую. Я души не чаял в Светлане, и так мы прожили около трех лет, как вдруг… Да, кстати, я забыл сказать, - вспомнил Костров, - в армии я прослужил не так уж и долго, присвоили мне звание капитана второго ранга, и как-то нечаянно я попал в пьяную драку с поножовщиной, главных виновников пересажали, а меня, как старшего по званию, «ушли» в отставку.
- Ну а алименты родным детям платил? - перебил его Кучин.
- Алименты? Пока был в армии, там законы строгие, платил исправно, а в гражданку ушел – с перебоями.
- Про детей-то что-нибудь знал? – не унимался Кучин.
- Да так, понаслышке. Домой я не ездил, мать умерла рано, а отец пятью годами раньше женился на молодой.
- Выходит, яблоко от яблоньки? – пошутил Кучин.
- Выходит так, только я тогда об этом не думал.
- Так вот, слушай дальше, - снова повел свою исповедь Костров.- Как-то вечером, во время ужина, звонок в дверь. Я встал, пошел открывать. Открыл дверь и не поверил своим глазам, передо мной стояла фея в образе девушки редкой красоты: белое, будто из мрамора отлитое лицо, каштановые волосы тяжелыми волнами спадали до самых плеч, высокая, стройная, с чуть откинутой назад головой, она поразила меня своей красотой.
- Это квартира Костровых? – спросила она меня мягким гортанным голосом.
- Да, - пожирая ее взглядом, промычал я.
- Разрешите войти? – попросила она и, не дожидаясь разрешения, ступила через порог. – Я Альбина, родная мать вашей приемной дочери Светы.
- Родная мать нашей Светы? – почти беззвучно произнес я.
Мне бы тогда захлопнуть перед ней дверь или собрать всю крутую многоэтажную матерщину и отхлестать так, как способен русский мужик, защищая честь своей семьи, а я стоял и не мог оторвать от нее своих глаз.
Марине и Наташе (она тогда уже училась в десятом классе) визит Альбины не понравился. Я отнесся терпимо, это я тогда так думал, на самом деле наше семейное решение разрешить Альбине один раз в неделю посещать дочь, мне понравилось. Так продолжалось несколько месяцев. С этих визитов все и началось. С каждым посещением я все больше привыкал к Альбине. Сам, не замечая этого, я стал готовиться к ее приходу, обязательно украдкой от жены брился, менял рубашку и вообще прилагал много усилий, чтобы выглядеть моложе. Марина видела это, но молчала, а Наташа как-то, пристально заглянув в мои глаза, спросила:
- Папа, ты готовишься покинуть нас?
- С чего ты взяла, дочка, - пораженный ее проницательностью, неуверенно возразил я.
- Я вижу, ты скоро покинешь нас с мамой, но запомни, Свету мы вам не отдадим.
- Чего, какую Свету, ты что мелешь, дорогая? - Я испуганно таращил глаза, изображая крайнее удивление, а сам понимал, Наташа, не целясь, попала в десятку.
Я, действительно, последнее время вынашивал такую мысль сойтись с Альбиной и забрать Свету, пусть, дескать, думал я, воспитывается ребенок с родной матерью. Это я искал оправдание для своего поступка, на самом деле я влюбился в Альбину, а Света в то время меня как-то перестала интересовать.
Шло время, атмосфера в семье накалилась до предела, и однажды воскресным днем взорвалась, нет, вернее взрыва не было, просто я не выдержал и свои планы высказал Марине. Удивительно, у нее не дрогнул ни один мускул.
- Хорошо, - сказала Марина, - уходи к Альбине, а о Свете тебе сказала Наташа.
- Она родная мать, - возразил я, - и мы будем бороться за Свету.
- Боритесь, это ваше право, но прошу сегодня же покинуть квартиру.
У меня были кое-какие сбережения, я снял их с книжки, и мы с Альбиной переехали в другой город. Там я устроился на тяжелую работу с сильной загазованностью, отработал полгода, и мне дали квартиру, где мы с Альбиной прожили несколько лет.
- Ну а за Свету боролись? – чувствуя, что рассказчик этот вопрос обошел стороной, спросил Кучин.
- Нет, мы сходили к юристу на консультацию, тот убедил нас в том, что Альбина юридических прав на свою дочь не имеет, а потом и я понял, что она не горела пылкой страстью к своей дочери.
Не горела она страстью и к работе. Альбина оказалась неважной хозяйкой, любила поспать, сладко поесть, с работы иногда приходила с запахом вина и вскорости я понял, что, предав Марину с детьми, я свалял дурака. Попытался исправить свою ошибку. Как-то, будучи в командировке в Севастополе, решил под предлогом помочь деньгами, заглянуть к Марине и получил отпор. Она поступила со мной так, как поступила бы всякая порядочная женщина с предателем-мужем. Молча бросила скомканную пачку денег мне прямо в лицо и закрыла передо мной дверь.
- А к родным детям не пытался вернуться? – спросил Кучин.
- Нет, я уже говорил, туда дорога мне была закрыта.
Костров снова прервал свой рассказ, снова долго тер виски, что-то его мучило, может, он не хотел о чем-то говорить, а может, наоборот, подыскивал подходящие слова.
- Так, говоришь, с Альбиной вы прожили много лет?- втягивая его в разговор, спросил Кучин.
- Да, много лет! – подтвердил Костров. – Но удивительно то, что она в свои неполные сорок лет, а мне тогда перевалило за шестьдесят, почему-то стала интенсивно увядать. Та девушка, которая поразила меня своей необычной красотой при первой моей встрече с ней, стала так резко меняться в худшую сторону, что меня стало серьезно беспокоить ее здоровье. У нее сильно вытянулось и располнело лицо, плечи поползли вширь и вверх, и за короткое время она превратилась в мордатую коротконогую бабу с отвисшим подбородком и большим животом. У нее часто стало пошаливать сердце, почувствовал и я себя не совсем здоровым. Меня потянуло на родину. Так часто бывает со стариками. Живут десятилетиями на чужбине, а потом, вдруг, к старости начинают скучать по родным местам. Наверное, отдаленные голоса умерших предков зовут их к себе, а может еще что-то, но только крепко защемило мое сердце, и я не выдержал. Мы продали квартиру и выехали с Украины в Верхнегорск.
Я много в жизни делал ошибок, ошибся и на этот раз. Оказалось, в микрорайоне Верхнегорска жили мои родные дочери, и вот как-то вечером в нашей только что купленной квартире, зазвонил телефон. Я взял трубку, там кто-то долго тяжело дышал, а потом хриплый женский голос спросил:
- Костров, это ты?
- Да, - говорю, - кто спрашивает?
- Говорит твоя старшая дочь Мария. Слушай меня внимательно, батя, и запоминай. Как только ты вытянешь ноги, мы твою коротконогую свинью вышвырнем из квартиры, как пакостливую кошку. Понял? – И положила трубку.
Угроза была крайне серьезна. Они имели на это полное право, с Альбиной мы не были регистрированы. В случае моей смерти, конечно, прописка давала ей какой-то мизерный угол, в котором в известных условиях она жить не сможет. Пришлось срочно сматывать удочки и покидать Верхнегорск. Мы продали квартиру и снова выехали в Украину, теперь уже на родину Альбины в большое украинское село Воскресенское. В Воскресенске нам повезло, на окраине села мы купили небольшой домик под шиферной крышей, хозяева уезжали куда-то на Север, продали нам домик по сходной цене, продали и машину «Жигули» шестой модели. Оформили купчую дома и машины, отметили с Альбиной новоселье, а через три дня Альбина скоропостижно умерла от сердечного приступа.
После похорон я запил, сколько дней пил не помню, пять, десять, а может и больше, пока на меня не посыпались горящие угли.
- Да, дорогой друг, - увидев удивленное лицо Кучина, сказал Костров, - я лежал, распластавшись на полу, а на меня сыпались горячие угли. Горел дом, оглушительно стрелял шифер, я рванулся к двери, выскочил во двор, на улице ночь, горящий дом, и вокруг ни души, я дико закричал, прося о помощи, и потерял сознание. Пришел в себя только к утру. Не знаю, может, у меня был глубокий обморок, а, может, перенасыщенность спиртного в организме дала о себе знать. Я с трудом встал на ноги, пошатываясь, обошел пожарище. Полностью сгорел дом, сгорела машина, погорели все вещи и мебель, сгорели мои документы. Я не успел стать на учет в военкомат, не успел сдать документы на пенсию, у меня не было гражданства ни Российского, ни Украинского, все то, что я, так подло прячась от родных и неродных детей, наживал, сгорело, наверное, по воле Господа Бога в одночасье. Как это говорится в басне Крылова: «Я сжег дотла свой дом и по миру пошел с тех пор». Я не знаю причины возгорания моего дома, наверное, замкнули провода, а я считаю – висевший всю жизнь надо мною «Дамоклов меч» должен же когда-то оборваться.
Ты понимаешь, Кучин, мне почему-то стало легко на сердце, с меня будто свалилась какая-то тяжелая ноша, которую я таскал всю свою жизнь, предательская ноша.
Я пешком отправился из Воскресенского на Верхнегорск. Дорога неблизкая, шел несколько недель, пересек границу Украины, питался, чем Бог пошлет и вот теперь я весь перед тобой, суди меня или милуй.
- Бог тебе судья, ты осудил сам себя, - сказал Кучин.
- О Марине что-нибудь знаешь?
- Знаю. Сослуживца в прошлом году встретил, он мне и рассказал. Живет в Севастополе. Наташа окончила мединститут, там же аспирантуру, вышла замуж, муж профессор, а она заведует хирургическим отделением в одной из клиник Севастополя. Света училась в инязе, сейчас работает переводчицей где-то в Питере. А Марина, она еще при мне поступила на заочное отделение финансового института. Не знает он, кем она работает, только возят ее по городу на иномарке.
…Из-за поворота Дона, попыхивая дымком, показался катер. Костров засуетился, начал в поисках денег хлопать себя по карманам. Кучин достал кошелек, вытащил из него сторублевку и подал Кострову.
- Возьми на билет!
Костров покраснел, извинился, но деньги взял.
- Знаешь, я что-то передумал ехать в Нижнедонск, пряча глаза, проговорил он. Отставлю поездку на завтра. Ну, держи, - пожав руку Кучину, Костров почти побежал с пристани в город.
Кучин проводил его взглядом, тяжело вздохнул, встал со скамейки и, улегая на затекшие от долгого сидения ноги, пошел к причалу.
Через год Кучин встретил земляка, в детстве жили в одной деревне, на всякий случай спросил его о Кострове.
- Костров? – удивился земляк.- Ты что, не знаешь? Нет больше Кострова, прошлой зимой пьяный замерз где-то под забором. Царство ему небесное. Долги наши
Пермяков вошел в кабинет начальника цеха, тот разговаривал по телефону, голос сердитый, лицо озабоченно.
- Черт бы их побрал, этих кадровиков, - положив трубку, заговорил он, - сколько раз предупреждал, без медицинской комиссии на работу не принимать. А им, как от стенки горох!
Какие-то проблемы? – спросил Пермяков.
- Еще какие! Неделю назад приняли на работу парня, на первый взгляд парень как парень, а разобрались – он тяжело больной человек.
И начальник цеха рассказал об этом парне. Родился в Донбассе в шахтерской семье. Отец погиб в забое, когда ему было три года, мать вторично вышла замуж. Отчим терпел пасынка до тех пор, пока жена получала за него приличное пособие, а как только ему исполнилось восемнадцать, отчим постепенно начал изживать его из дома. Вот и приехал парень в деревню к бабушке, привела его к нам тетя, попросила устроить на работу. Она и рассказала мне эту грустную историю.
- Чего-то вдруг она так разоткровенничалась? - спросил Пермяков.
- Кто ее знает, может, хотела разжалобить, а может открытая душа, люди-то разные.
- Чем он болен? – спросил Пермяков.
Начальник вздохнул, снял трубку телефона, хотел куда-то позвонить, передумал, снова положил ее на место и проговорил:
- Ненормальный он какой-то, только что звонил мне мастер участка. С головой что-то. Таким в нашем цехе, сам понимаешь, работать нельзя.
Техника безопасности Пермякова не волновала, он работал в отделе технического контроля, но этот парень его почему-то заинтересовал.
- Как его фамилия? – спросил Пермяков.
Начальник потянулся к амбарным книгам, лежавшим стопкой на краю стола, нашел нужную, полистал и прочитал
- Сидорчук Алексей Михайлович.
У Пермякова на какое-то мгновение остановилось сердце.
- Сидорчук? На каком участке он работает?
- На четвертом, сборка осей.
Неспеша пробираясь по гремевшему металлом и сверкавшему электросваркой цеху, Пермяков вспомнил: сегодня ночью он видел сон, короткий, но яркий, как вспышка молнии. Где-то, в каком-то саду, к нему подбежала красивая девочка, бросилась на шею и со словами «как я тебя долго искала» подала Пермякову пучок зеленого лука.
Утром, идя на работу, попутчицей совершенно случайно оказалась соседка, мастер по гаданию на картах и разгадыванию снов. Пермяков рассказал ей про сон.
- Будет тебе удивление и горькое разочарование, - предупредила его соседка.
- Неужели и, правда, это он, - думал Пермяков и с какой-то необъяснимой робостью подошел к Сидорчуку.
Сидорчук полулежал на верстаке, будто у него болел живот. Пермяков, подходя к нему, резко крикнул:
- Ленька, подъем!
Сидорчук вскочил с верстака, бледное лицо, покрытое мелкими бисеринками пота, глаза дикие, зрачки расширены.
- Ты болен?
Сидорчук не ответил, он раскрыл верстак и загремел инструментом, явно не зная, что ему нужно взять в руки.
- Твоя бабушка живет в хуторе Залесском? – спросил Пермяков.
Тот утвердительно затряс головой. Все ясно, это был он, сын девушки – соседки Пермякова, которая более двадцати лет назад прислала ему письмо из Донбасса.
«Здравствуй Зёзя-дурачок, ха-ха-ха-ха… - писала она с первой и до последней строки письма. Зёзя – это Сергей, старший брат Пермякова, родившийся в начале двадцатых годов, теперь уже прошлого века. Зёзей он назвал себя сам. Как-то Сережа стоял у ворот своего дома, к нему подошла десятилетняя девочка Параня и в шутку спросила:
- Мальчик, как тебя звать?
- Зёзя, – не выговаривая тяжело произносимое имя, картавя, ответил двухлетний мальчик.
- Зёзя, так значит Зёзя – передразнила Сережу Параня и захохотала.
Другая бы посмеялась и забыла, но Параня была не из того рода. Родители Парани Пермяковых не любили из зависти. Пермяков-отец, гибкий и расчетливый в хозяйстве, за время НЭПа быстро разбогател, заимел две коровы, две лошади, построил дом в семь окон, крытый черепицей, а у тех сарай плетневый, в два подслепых окошка. А тут еще здоровье у Сережи, в три года он заболел коклюшем, медицина тогда была несовершенна, сразу вылечить не могли, болезнь затянулась и перешла в хроническую. Тяжелый недуг продолжался много лет, Сережа развивался слабо, отстал от сверстников в росте и развитии, в школу ходил от случая к случаю и только к шестнадцати годам, наконец, откашлялся, начал наверстывать упущенное, к девятнадцати был уже здоровым крепким парнем, но кличка «Зёзя» в семье соседей прикипела к нему намертво.
Злоба соседей переросла в ненависть, да такую лютую и неугасимую, что когда Сергея провожали на фронт, было это спустя неделю после начала войны, то тогда уже тридцатилетняя, Параня плясала от радости на виду у многих женщин (было это на прополке). Плясала до истерики, в дикой злобе посыпала землей голову и просила Бога, чтобы Зёзя схватил на фронте первую пулю. Молитва дошла до Бога, но с большим опозданием.
Сергей Пермяков схватил пулю, только не первую, а последнюю. Отвоевал четыре года, много раз был ранен, много заслужил наград и погиб в апреле сорок пятого года где-то в Югославии, командуя взводом автоматчиков.
Параниному мужу на войне не повезло, он попал в плен, перешел во власовскую армию, воевал против своих, защищая фашизм. В сорок пятом его захватили наши, осудили на десять лет и послали в Норильск строить никелевый завод. Вернулся он в пятьдесят пятом, так и носил ярлык предателя до самой смерти.
Девушка, приславшая жестокое письмо Пермякову, доводилась Паране родной племянницей. Война многих смирила, общее горе, эвакуация из родных мест. Вернулись из эвакуации на пепелища вместо домов. Политая кровью земля сблизила людей, будто породнила, но не соседей Пермяковых, соседи наоборот стали еще злее, так и воспитали свою дочь.
Пермяков с этой девушкой росли вместе, бегали по поляне, играли в догонялки, лазили по деревьям, на вражду родителей не обращали внимания. В какое-то время он почувствовал, что соседка нравится ему, думал, что полюбил, ухаживать боялся, стыдился, а когда за ней стали ухаживать другие мальчики, ревности не почувствовал – значит, и любви не было. Потом она уехала в Донбасс, вышла там замуж, родила сына, Пермяков знал, что фамилия её стала Сидорчук, мужа звали Михаилом, а сына Ленькой. Замуж она вышла не сразу, сначала было это письмо.
Пермяков родился в благополучной семье. Его отец, дореволюционный пролетарий, в десятилетнем возрасте был отдан родителями в «мальчики» к обедневшему дворянину, работавшему инженером-строителем при Земской управе. Барин оказался добрым и порядочным, научил отца читать и писать, учил жизни и культуре и, несмотря на то, что он был мальчиком на побегушках, завтракал, обедал и ужинал с хозяином и его женой за одним столом. Конечно, высокого образования от барина отец не получил, но твердо знал: материться при женщинах нехорошо, обязательно мыл руки перед едой, и, боже упаси, никогда не сморкался на пол. Это было редкостью в дореволюционной деревне. Такому порядку отец учил и своих детей.
В годы коллективизации отца односельчане поставили председателем своего колхоза. Так и бросала партия беспартийного мужика, но умелого руководителя, почти десять лет из одной деревни в другую на восстановление и укрепление хозяйств.
Молодой Пермяков, «подскребыш», родившийся у матери в сорок пять лет, оказался крепким и смышленым мальчиком, рано, еще до школы, научился бегло читать.
- Ты погляди на него мать, - радостно шутил отец, - разговаривать не умеет, а читает, как дьячок на проповеди.
- Плюнь через левое плечо, - пугалась суеверная мать. – Не дай Бог сглазишь!
И сглазил. Начальную школу кончил с отличием, а в средней забастовал, с трудом дотянул до седьмого класса, а дальше учиться наотрез отказался.
Письмо острым ножом резануло по сердцу молодого парня. За что такое унижение, дурачком его не назовешь. К тому времени он прочитал сотни книг, хорошо разбирался в истории, единственный из деревенских парней зимой ходил, а летом ездил на велосипеде в райцентр в библиотеку и в Дом культуры на танцы, его заметили колхозные начальники и, совсем еще молодому, доверяли пусть не высокие, но руководящие посты. И вдруг Зёзя-дурачок. И причем тут Зёзя. Сергей, не прячась за спины, честно воевал, защищая Родину, защищая свою мать и мать той девушки, и даже Параню, муженек-то её, как червь, ползал по Югославской земле, спасаясь от пуль автоматчиков, кто знает, может даже взвода старшего сержанта Сергея Пермякова. И вдруг Зёзя-дурачок… Он же погиб, он мертвый.
Будь ты проклята хлобоша непутевая, - разрывая письмо, проскрипел зубами Пермяков. Поднял глаза к небу и взмолился, не веря в Бога:
- Господи, Боже всемогущий, если ты есть, накажи!
С того дня прошло много лет. В скорости и Пермяков уехал из деревни в Сибирь. Встретил там девушку достойную себя, год ждал, пока она кончит институт, потом женился. Несколько лет жили в крупном промышленном городе с сильной загазованностью. Пермякову, привыкшему к экологически чистому деревенскому воздуху, незаздоровилось. Приняли с женой решение из Сибири уехать и поселиться где-нибудь в небольшом городке Черноземья. Так и сделали. Нашли такой городок, сняли частную квартиру, устроились работать на механический завод, жена технологом, а Пермяков в отдел технического контроля.
Если бы знал тогда Пермяков, когда прочитал письмо и послал проклятие в адрес той девушки, что его слова окажутся роковыми, он никогда бы их не произнес.
- Лучше бы я вырвал себе язык, - холодея от ужаса, прошептал Пермяков, глядя на парня, стоявшего у верстака.
Перед ним стоял явно тяжело больной человек, идиот, шизофреник или как там классифицируют врачи таких больных, Пермяков не знал. В деревне таких людей называют коротко и просто – дурачок. Но зато Пермяков твердо знал, виноват перед этим несчастным он. Это он уподобился тем злым и коварным людям, не подумав, поступил так же, как поступали они всегда.
Пермяков повернулся от верстака, пошатываясь, пошел по цеху, потом остановился, посмотрел еще раз на Леньку и подумал:
- Неужели и правда что-то стоит над нами. Такая расплата слишком жестока, хотя что-то же должно защитить невинно осмеянного убиенного на поле брани. А просить первую пулю, это что, высшая степень гуманизма? Может это и правда «Долги наши». Сказано же в Святом писании «Не судите, да не судимы будете». Снежана
Была ночь. Была тьма. Дул холодный порывистый ветер. Шумели деревья, искрили, цепляясь друг за друга, электрические провода. Дождь, вперемежку со снегом, хлестал по окнам родильного дома. Угрюмая акушерка в больших роговых очках, принимая роды, сердито ворчала через марлевую повязку:
- Тебе бы в куклы играть, а не детей рожать, тоже туда же, мамаша.
Роженица, юная девушка, ученица десятого класса, кусая руки от боли, терпеливо молчала. А утром она отказалась кормить грудью ребенка. Через неделю приехавшие за дочерью родители заявили, что новорожденная девочка им не нужна, у них, дескать, есть один ребенок - это дочь, ей нужно учиться в школе, а не воспитывать детей.
Известие об этом потрясло весь роддом. Первым прибежал в приемную главврач. Впопыхах он забыл даже снять марлевую повязку, и она болталась, повиснув на одном ухе. Роддом был небольшой, поселковый, и в его практике такое случилось впервые. Собрался весь медперсонал, пытались уговорить роженицу, но тщетно. Отец ее, лысый сутулый мужчина лет сорока, с усами под Тараса Шевченко, стыдясь своего поступка, не поднимая глаз, молчаливо стоял у дверей приемной. Его жена - «фифа» небольшого роста, вся крашеная. Кроваво-красные ногти, глаза в синих провалах, быстрые, как сверла, смотрели нагло, говорила, как строчила из пулемета, не давала никому раскрыть рта. Поставила дело так, будто в роддоме собрались бездушные люди и не понимают того, что они, родители, обязаны, воспитать свою дочь так, чтобы из нее вышел какой-то толк. А ребенка, ошибку молодости, воспитает государство. Забрали дочь и уехали на собственной «Волге».
Все были обескуражены. Главврач, наконец, снял с уха повязку и сунул ее в карман халата. Присаживаясь за стол, спросил у старшей медсестры фамилию роженицы, записал в свою записную книжку, вздохнув, проговорил:
- Хотел бы я знать, какой из нее выйдет толк? Ну, чтож, поживем, увидим.
На пятиминутке приняли решение: имя новорожденной девочке дать Снежана, ночью был снег и ветер, фамилию Ветрова, а отчество…, главврач махнул рукой и сказал:
- Пускай будет мое, Николаевна.
Снежану кормили грудью разные роженицы, выполняли это, как работу. Никто ее не приласкал, не прижал к своему телу, как делали со своими детьми, не поцеловал в головку, каждый ревновал ее к своему ребенку, и не осудишь, это было психологически нормально, куда денешься от инстинкта, так создала нас умница мать-природа.
Снежана за время пребывания в роддоме посветлела лицом, похорошела и, будто понимая свою ущербность в жизни, грустно смотрела на мир большими, синими как васильки, глазами.
Через двадцать дней Снежану увезли в большой город в дом «малютки», пробыв там положенный срок, перевели в детдом, где она прожила до пяти лет.
В детдоме ее никто никогда не навещал, к другим детям редко, но приезжали, привозили подарки, кое-кто из детей называл приезжавших папой и мамой, дети радовались приезду родителей. Снежана забивалась где-нибудь в уголок, с завистью смотрела на эти встречи и ждала, когда приедут родители и к ней, но к ней никто не приезжал. Как-то она не выдержала и спросила об этом у няни. Няня, уже немолодая женщина, погладила девочку по головке, пообещала:
- Приедут, Снега, обязательно приедут. Они далеко-далеко, жди, скоро приедут.
Няня сказала правду. Родители вскорости приехали к Снежане, привезли конфет, плитку шоколада в яркой обертке и два больших красных яблока. Снежана так обрадовалась их приезду, что не знала как вести себя, от радости хотелось плакать и смеяться. Отец коренастый, широкий в плечах, отвернувшись к окну, вполголоса о чем-то беседовал с воспитательницей, изредка поглядывая на Снежану, сидевшую на коленях у матери. Мать молча прижимала к себе девочку, и слезы, как из родника, одна за другой, текли по ее щекам.
- Мама, почему вы так долго не приезжали ко мне? – заглядывая в заплаканное лицо матери, спросила Снега. Мать вытерлась носовым платком, срывающимся голосом ответила:
- Мы были далеко, далеко, доченька, - и крепче прижала к себе Снежану.
Потом ее одели в новое платье, мать расчесала ее белокурую голову и перевязала волосы красной лентой. Домой ехали на своих «Жигулях». Отец молча вел машину, мать со Снежаной сидели на заднем сидении.
Первые несколько месяцев Снежане в доме родителей жилось хорошо, и, вдруг эта хорошая жизнь резко оборвалась, будто хорошо утоптанная тропинка провалилась под ногами непроходимой пропастью.
Отца она видела только по вечерам, он рано уходил на работу, когда она спала, а вечером возвращался шумный, возбужденный, много говорил, неуверенной походкой ходил по дому и на Снежану почти не обращал внимания.
Сначала Снежана не понимала, почему отец менялся, приходя с работы, а потом поняла. Как-то он пришел раньше времени и принес с собой бутылку водки, выпил сам, налил полстакана и подал матери, та сначала было отказалась, а потом взяла, выпила и она, закусила ломтиком колбасы, молча сидела несколько минут, будто прислушиваясь к себе какое действие производит на нее выпитая водка и вдруг взяла бутылку налила себе еще.
Снежана, живя в детдоме, никогда не видела пьяных людей и не знала, что такое водка. В этот вечер про Снежану забыла и мать, она так же, как и отец, после выпитого заговорила заплетающимся языком, вспоминали какого-то Федю, мать плакала, размазывая по лицу слезы и краску (она красила ресницы и наводила под глазами тени) и от этого стала очень некрасивая и неприятная. Снежане стало жалко плачущую мать, она подошла к ней и попыталась забраться на колени, но отец вдруг строго посмотрев на дочь, проговорил сквозь зубы:
- Брысь отсюда! – и назвал ее страшным оскорбительным словом, каким называют незаконнорожденных детей.
Мать будто не слышала этого, продолжала плакать. Снежана ушла в комнату, забилась в угол дивана, долго плакала там, потом встала, надела шлепанцы и вышла из дома. Во дворе было темно и сыро. Снежана постояла минуту на крыльце, раздумывая, что ей делать дальше, потом вышла на улицу и постучала в ворота соседке тете Лене.
У тети Лены она бывала каждый день, родители попросили соседку присматривать за ней, пока пойдет в школу, отдавать ее в садик, дескать, не к чему, она и так нажилась в коллективе, пусть привыкает к дому, тетя Лена одинокая женщина, жила с соседями в дружбе, с охотой согласилась. В этот вечер за Снежаной не пришли, она осталась ночевать у тети Лены. А через несколько дней родители отмечали какой-то грустный праздник, была водка, была закуска, бегло крестились в пустой, без икон, угол, снова много говорили о Феде, мать много пила и снова проплакала почти весь вечер, про Снежану забыли, она хотела есть, но подойти к столу боялась пьяного отца и без ужина легла спать.
Со временем семейные праздники стали в их доме проводиться все чаще и чаще, а потом превратились в один большой «праздник», продолжавшийся много месяцев. Снежане часто приходилось ночевать у тети Лены, иногда про нее забывали совсем и она оставалась у ней на всю неделю.
Обычно первой напивалась мать, засыпала тут-же,не раздеваясь, на диване, отец долго сидел за столом один, много курил, часто тер левую сторону груди, в пьяном бреду с кем-то спорил, разговаривал сам с собой и всегда, исподлобья, смотрел на Снежану. Он явно не любил ее, не любила его и Снежана, особенно эта не любовь усилилась с того вечера, когда он грубо обозвал ее неприличным словом и погнал от матери, как кошку, которую тоже не любил, и если та попадала ему под ноги, обязательно бил ее пинком. Возненавидела Снежана водку, она поняла, что все неприятности у нее начались с того злополучного дня, когда отец принес в дом первую бутылку, поэтому она решила бороться с этим злом своим способом.
Дело было вечером. По обыкновению, мать уже спала, свернувшись калачиком на диване, а отец, распечатав очередную бутылку, налил водку в стакан и, запрокинув голову, неприятно заходил кадыком. Снежана соскочила с кресла, подбежала и одним махом столкнула со стола только что распечатанную водку. Разбившаяся бутылка брызнула стеклом на ее босые ноги, отец взревел, бросился на Снежану, зацепился за табуретку и с грохотом растянулся на полу. Снежана перемахнула через барахтающегося отца, выскочила на крыльцо, перебежала двор и нырнула в собачью будку. Дворовый пес Джек обрадовался гостье, он облизал ей лицо и прижался к ней своим вздрагивающим пушистым, пахнувшим псиной, телом. Отец вышел на крыльцо, держась за перила, хрипло прокричал:
- Снега…Снежана… Марш в дом!.. Запорю!
Постоял, подождал, выругался и, качаясь, ушел в дом. У Снежаны начали мерзнуть ноги, она плотней прижалась к Джеку. Спустя какое-то время тихо скрипнули ворота, Джек навострил уши, громыхнув цепью, вылез из будки, узнав подходившую, дружелюбно замахал хвостом.
- Снежана, наклоняясь к будке, тихо позвала тетя Лена, - вылезай, пошли. Я все видела.
Снежана вылезла из будки, тетя Лена глянула на нее, всплеснула руками:
- Господи, холодрыга такая, а она босая, божечка ты мой милостивый, - подхватила ее на руки и быстро унесла к себе.
Тетя Лена налила в таз горячей воды, согрела Снеге ноги и усадила за стол.
- Кушать хочешь? – спросила она.
От еды Снежана отказалась.
- Тогда будем пить чай.
Пили чай молча. Тетя Лена смотрела на Снежану, и слезы текли у нее по щекам.
- Тетя Лена, Вы плачете? – спросила девочка.
- Нет, деточка, я не плачу, это у меня глазки болят.
- А у меня слезки текут, когда я плачу.
- А ты часто плачешь?
Снежана посмотрела на тетю Лену и молча кивнула головой, ее большие голубые глаза заблестели, налились слезами, и она, упав головой на стол, горько заплакала.
- Зачем они забрали меня из детдома? Там было лучше, - сквозь слезы говорила она.
Тетя Лена положила руку ей на голову, долго теребила ее волосы, а потом проговорила:
- Не обижайся на них, Снеженька, с горя великого пристрастились они к ней, проклятущей.
Гнездиловы несколько лет назад считались по улице крепкой и зажиточной семьей. Жили в своем доме из пяти комнат, своя машина. Светлана Сергеевна, хозяйка дома, окончила заочно институт и руководила одним из отделов в банке, имела хороший заработок, и считалась строгой и справедливой по работе, и хорошей хозяйкой в доме. Сам Гнездилов, бывший военный, ушел из армии по собственному желанию, работал механиком на одном из строительных предприятий города, любил работу, любил свою семью, был своим человеком среди друзей и товарищей по работе.
Единственных их сын Федор на радость родителям и на зависть девушкам по школе, был высок ростом, белолиц, чернобров, играл на гитаре, пел приятным баском, был душой и заводилой среди сверстников. Окончив школу, в институт поступать отказался, хотя учился хорошо и кончил школу без троек. Мечтал об армии, о флоте. Мечта сбылась, еще в военкомате, после комиссии, военком объявил:
- Будешь служить на Северном флоте.
Провожали в армию, как будто играли свадьбу. Родители не пожалели денег на это мероприятие, гуляли целой округой, пригласили родственников и соседей, близких знакомых по работе и соклассников Федора. Натянули брезентовый тент посреди двора, расставили столы. Гремела музыка, тонко и жалобно звенел хрусталь, пели и плясали, смеялись и плакали, и никто не ведал и не знал того, что такое веселье последнее на гнездиловском дворе. Напрасно рвал каблуками спорыш-траву, подвыпивший отец Федора, отплясывая барыню, не чуяло сердце воина-афганца, что пройдет совсем немного времени и черная беда постучится в их дом. Только мать, Светлана Сергеевна, радовалась мало, почему-то тоскливо ныло сердце, не хотелось ей расставаться с сыном, не в гости уезжал он, а в чужие края, а там всякое бывает…
Не обмануло материнское сердце. Прошло немногим более года, как из воинской части пришла в их адрес телеграмма:
«Ваш сын Гнездилов Ф.А.такого-то числа февраля месяца ушел в увольнение и в часть не вернулся». Отец прочитал телеграмму вслух, было это воскресным днем, они с женой чистили снег у себя во дворе. Прикинули, какое было сегодня число, выходило, Федор не появлялся в части уже целую неделю. У отца боль тисками сдавила сердце, а у Светланы Сергеевны подкосились ноги, как стояла, так и присела прямо на кучу снега.
- Господи, - воскликнула она, - где же он?
- Загулял парень, загулял! – смягчая удар, сказал отец, а у самого сердце так и не отходило.
Светлана Сергеевна срочно самолетом вылетела на Север. Прибыла на место. Сын с увольнения еще не вернулся. Не вернулся он и через месяц. Сначала она жила в гостинице, потом кончились деньги, командир корабля поселил ее в каюте своего судна, поставил на довольствие. Жить на корабле пришлось долго. Федор вытаял из снега только в конце марта. Следствие установило: Матрос Гнездилов, находясь в увольнении и проводив знакомую девушку, возвращался в часть. Поднялась сильная метель с крепким морозом, он заблудился и замерз».
Заколотили тело матроса в цинковый гроб и самолетом отправили на родину. Похоронили Гнездиловы на городском кладбище своего единственного сына, свою опору и несбывшуюся надежду, померк белый свет у обездоленных родителей, рвало горе на части душу и сердце, не находили они себе места в этом беспокойном для них мире.
- Вы бы в церковь сходили, причастились, исповедались, покаялись в грехах своих, гляди бы, и полегчало, - посоветовала им набожная соседка тетя Лена.
Сходили в церковь, все сделали, как говорила соседка, помолились за упокой души воина Федора, а на сердце как был камень в сто пудов весом, так и остался.
Гнездилов как-то принес с получки в дом бутылку водки, выпили с женой и почувствовали – хотя на время, а отлегло, на второй день принес еще, потом еще, и не заметили, как пристрастились к выпивке. Они не заметили, а тетя Лена заметила и поняла, что Гнездиловых надо спасать. Тогда-то она и предложила:
- Ребеночка вам бы из детдома взять, хватит оплакивать, мертвого слезами не поднимешь. О живых надо заботиться, если что, я помогу.
Подумали, прикинули, годы еще позволяли, успеют вырастить, а чтобы в армию не провожать, решили взять девочку.
Так Снежана оказалась в доме Гнездиловых. Первое время родители крепились, будто забыли про водку, уделяли много внимания приемной дочери, а потом постепенно стали охладевать к ней, что значит не родная кровь, водка оказалась дороже ребенка.
Беда в дом Гнездиловых пришла нежданно-негаданно, да так громыхнула, что потрясла всю округу.
Гнездилов умер прямо за столом, недопив второй бутылки. Облокотился, прилег головой на стол, будто прикорнул на часок, да так и лежал до утра, пока не проснулась Светлана Сергеевна. А через полтора месяца после похорон Гнездилова, снова несчастье. Снежана, бегая по улице, попала под проезжающий мотоцикл. Ее забрала «скорая». Светлана Сергеевна была на работе, ей позвонили, она так испугалась, что как была в комнатных тапочках (на работе она снимала туфли, уставали ноги), так и прибежала в больницу. Снежана лежала на кровати, лицо белее подушки.
- Снеженька, Снега, как же так? – только и смогла сказать мать и упала перед кроватью на колени.
Вошел в палату врач, объяснил:
- Переломов нет, травмирована нога, большая потеря крови. Требуется срочное вливание. Мы звонили к вам на работу, просили доноров.
- Доноров не надо. Я сдам кровь, сколько надо, столько и берите, - решительно заявила Светлана Сергеевна.
Она взяла отпуск без содержания и двадцать дней не отходила от больной дочери.
- Мама, возьми мою ручку, - часто просила Снежана Светлану Сергеевну.
Мать брала у девочки руку, зажимала ее в своей ладони, ручка была маленькая, теплая и мягонькая, как молодой грибочек, раньше она почему-то этого не замечала. Снежане очень нравилось, что мать была с ней рядом
- Мама, нам будет теперь хорошо? – не убирая руки, - спрашивала она.-
- Спи доченька, спи спокойно, нам теперь всегда будет очень хорошо.
Выписавшись из больницы, Светлана Сергеевна, оставив Снежану с тетей Леной, поехала в областной центр, пообещав вернуться через два дня. Снежана за время болезни привязалась к матери, и ее отъезд расстроил девочку до слез.
- Зачем она туда поехала? – заплаканная, вся в слезах, спросила она тетю Лену.
- Успокойся Снеженька, к доктору она поехала, подлечится и приедет.
Как и обещала, через два дня Светлана Сергеевна вернулась.
Прошло пять лет, Снежана закончила пятый класс. Закончила хорошо. Единственная четверка по физкультуре. Это результат порванной вены на ноге мотоциклом. Она не мешала стройно ходить, но быстро бегать и высоко прыгать не позволяла.
Светлана Сергеевна в дочери души не чаяла, Снежана платила ей тем же, И, главное, та поездка матери в областной центр на два дня к доктору подлечиться (это уже потом она поняла, какую болезнь лечила мать) была успешной. После того Снежана не видела в доме водки и совсем не вспоминала, какой мать бывала пьяной.
А в это время главврач роддома, где родилась Снежана, перекладывая бумаги в ящике своего стола, наткнулся на старую записную книжку, полистал ее и прочитал написанную его рукой и забытую чью-то фамилию, а потом вспомнил, пригласил к себе старшую медсестру.
- Надежда Александровна, Вы помните отказницу Снежану? – спросил он вошедшую медсестру.
- А как же, хорошо помню, - с готовностью ответила та.
- А как сложилась судьба той роженицы, случайно не знаете? Родители, кажется, собирались сделать так, чтобы из нее вышел толк?
- Знаю, точно так и получилось, толк вышел, а бестолочь осталась. Родители с трудом устроили ее в институт. Со второго курса она куда-то пропала, говорят стала наркоманкой, годами о ней не было слуха, где пропадала, один Бог знает, а потом объявилась в Москве. Сейчас в наркологическом центре лежит на лечении.
- Откуда Вы все это знаете? – спросил доктор.
- Мои родственники живут в одном подъезде с ее родителями.
- Да, жестоко рассчиталась судьба с ней и ее родителями за брошенного ребенка. Опубликовать бы это в прессе в назидание другим, но, к сожалению, нельзя, законом не положено. Детей бросать можно, но говорить об этом вслух нельзя. В петровские времена за такое преступление знаете, как наказывали? – спросил доктор Надежду Александровну.
Та молча пожала плечами.
- Выводили на плаху и рубили голову. Второй обморок
Дина и Михаил знали друг друга с детства. Они жили в одной пятиэтажке, играли в одной песочнице, вместе пошли в школу. Михаил рос скромным, застенчивым мальчишкой, хорошо учился, любил читать военную и историческую литературу, ходил в спортивную школу, но высот там не достиг, не проучившись и двух лет, бросил ее.
Дину заметил только в десятом классе. Они играли на школьном дворе в волейбол, она стояла рядом с ним и как-то неудачно потянулась за мячом, споткнулась, упала и разбила до крови колено. Михаил бросился к ней, помог подняться. Кровь тоненькой струйкой ползла по ноге девушки. Он выхватил из кармана носовой платок, быстро встряхнул его на чистую сторону и зажал им рану. Дина, сморщив от боли лицо, тихо постанывала, но ногу от рук Михаила не убирала.
- Дина, какая ты неосторожная, - будто она причинила физическую боль ему, с укором, проговорил он и посмотрел ей в глаза.
Удивительно, сколько лет они прожили в одном доме, учились в одном классе, но он никогда так близко не видел ее глаз. У нее были необыкновенно красивые, с длинными, загнутыми вверх ресницами, глаза, и вот этими глазами она заглянула ему прямо в душу. От этого взгляда у него потеплело в груди, и эта теплота не проходила до конца дня, а ночью Дина приснилась ему. «Они, взявшись за руки, бежали по лугу. Кругом и впереди, насколько хватало глаз, были цветы: красные, синие, оранжевые, крупные листовые и махровые. А они бегут, у Дины распущены волосы, хлещут его по лицу, ему щекотно и приятно, им обоим весело, они хохочут и бегут, бегут, и, вдруг, на пути река. Вода тихая, чистая. Михаил взял Дину на руки и шагнул в воду.
- Миша, не урони, - испуганно прошептала Дина и крепко обняла его шею.
Донес он ее до средины, и, вдруг, река потемнела, забурлила. Михаил, испугавшись этой перемены, расслабил руки, и Дина, вскрикнув, упала в воду». Он проснулся.
С того времени Михаил стал проявлять внимание к Дине, той явно нравились его ухаживания, но она, набивая себе цену, старалась избегать с ним встреч. Как-то на школьной дискотеке они протанцевали вдвоем весь вечер, домой пошли вместе, а потом без объяснений поняли, что любят друг друга. Свою дружбу не скрывали ни в школе, ни от родителей. Вместе поступили в политехнический институт, а на четвертом курсе поженились.
Михаил работал конструктором на механическом заводе. Дина в отделе кадров станкостроительного предприятия. Они построили хорошую семью, им завидовали соседи и ставили их в пример каждой не совсем благополучной семье.
Но был в их семейной жизни один недостаток – у них не было детей. Дина обошла разных специалистов, обследовалась в разных клиниках, все утверждали, что у нее все нормально, не требуется никакого лечения.
- Ждите, дети будут! – обнадежил их седовласый профессор-гинеколог.
И они ждали. Прожили десять лет, а детей так и не дождались.
- Надо брать ребенка из детдома! – лежа рядом с Диной, как-то предложил Михаил. – У нас в отделе работает Мохов, у него трое, последняя девочка двух лет, так он про нее только и говорит, а у самого лицо светится, как начищенный самовар, и глаза блестят от умиления.
- Миша, давай подождем еще с полгодика, не будет, тогда и возьмем, - прижимаясь к мужу, прошептала Дина, - чует мое сердце, будут у нас дети.
- Хорошо! - согласился Михаил, он всегда во всем соглашался с женой.
А спустя два дня после этого разговора Михаил попал в автокатастрофу. Шел с работы, его догнал на «Жигулях» знакомый, предложил подвезти. Он сел, ремень безопасности не пристегнул, на них налетел встречный «Москвич», за рулем которого сидел пьяный водитель. Знакомый Михаила отделался незначительным ушибом, а он закрытым переломом обеих рук, двумя трещинами нижней челюсти и сильным сотрясением мозга.
Михаила отвезли в больницу, на руки наложили гипс, с челюстями оказалось сложнее, он не мог есть. Несколько дней его кормили искусственно медицинскими препаратами, а потом почти месяц Дина кормила его с чайной ложечки. Сразу после аварии она взяла отпуск сначала очередной, позже за свой счет и сорок дней ухаживала за мужем, как за малым ребенком.
- Дина, если бы не ты, - с трудом разжимая челюсти, говорил ей Михаил, - я, наверное, умер бы от тоски и голода. Поцелуй меня.
Дина целовала его в лоб, обдавая его легким, приятным привычным для него запахом недорогих духов.
Выписался Михаил почти здоровым, если не считать частых головных болей.
- Это результат сильного сотрясения, - сказал ему лечащий врач при выписке и посоветовал подлечиться в санатории.
Дина по своим каналам у себя на заводе достала для него путевку в санаторий на юг России и через две недели Михаил, блаженно развалясь, загорал на берегу Черного моря.
С Ликой Михаил познакомился в ресторане на третий день. Она одиноко сидела за столиком и пила из высокого фужера пиво, дымящаяся сигарета лежала на пепельнице. Девушка каким-то необыкновенно красивым движением брала сигарету, затягивалась, запивала затяжку пивом и потом также красиво выдыхала дым. Михаил сидел за соседним столиком и, наблюдая, любовался девушкой. Неожиданно для себя (позже он не мог объяснить, что его заставило) он взял свой фужер с пивом, подошел к девушке и, кивая на стол, спросил:
- Вы разрешите?
- Пожалуйста! – У нее был приятный голос и большие красивые, с поволокой, глаза.
- Курите! – пододвинула она пачку «Мальборо» присевшему к ней Михаилу.
- Спасибо, я не курю!
- Похвально, я завидую вам.
Через полчаса Михаил знал о девушке все или почти все. Она приехала из Пензы, отец работает замдиректора какого-то крупного завода, у нее отдельная двухкомнатная квартира, была замужем, теперь в разводе и что имя ее Анжелика.
- Друзья и близкие зовут меня Лика, - улыбнулась она, показывая мелкие, как бисер, ровные белые зубы.
- Разрешите, я тоже вас буду так называть? – с улыбкой спросил Михаил.
- Мне будет очень приятно, - ответила Лика.
- Давайте погуляем, - выходя из ресторана, предложил Михаил.
Лика охотно согласилась. Они сразу перешли на «ты», и весь вечер провели вместе. Она жила в другом корпусе санатория, они обедали в разных столовых, но как-то так случилось, что, не сговариваясь, на второй день они встретились снова. Михаил еще издали заметил ее, она шла навстречу ему, задумчиво опустив голову. Он тихо позвал ее, Лика вздрогнула и, снова белозубо улыбнувшись, проговорила:
- Миша, ты знаешь, о ком я сейчас думала?
- О ком?
- О тебе!
- Спасибо, Лика, мне приятно слышать это от тебя,- у него сильно и часто застучало сердце.
Весь день они провели вместе. Михаил повел Лику к себе. Он жил один в узкой и длинной, как гроб, комнате. Лике понравилось Михаилово жилье.
- Какая прелесть у тебя! – присев на кровать и качаясь на панцирной сетке, похвалила она. – Счастливчик, а мы живем втроем в одной комнате.
Когда дежурный по корпусу вручил Михаилу ключи от этой комнаты, его напугало будущее одиночество.
- Ничего, освоишься, благодарить будешь, - успокоил его дежурный.
Дежурный оказался прав. В этот вечер Лика осталась у него. Михаил совсем забыл про Дину. В обществе Лики он чувствовал себя свободным и счастливым. Ему казалось, что он знает ее всю жизнь. С этой ночи все перевернулось в сознании Михаила, он будто ушел из прежней жизни и попал в другой мир, в другое измерение. Десять лет, прожитые с Диной, казались потерянным временем, и только теперь, только сегодня, он начал настоящую жизнь. Выходило так, что Дину он никогда не любил, и настоящая любовь пришла к нему сейчас. Ему до слез было обидно, что она пришла с таким большим опозданием.
Санаторные дни пролетели с космической скоростью. Прощаясь с Ликой, Михаил поклялся, что они расстаются совсем ненадолго.
- Я только утрясу свои дела на работе и с выпиской, попытаюсь ускорить развод и к тебе, - по-собачьи преданно заглядывая Лике в глаза, говорил он у поезда.
Лика на вокзале вела себя, как показалось Михаилу, странно, почти не слушала его. Она оставалась на второй срок, ей отец достал какую-то особую продленную путевку.
- Лика, ты слышишь меня? – заметив ее рассеянный взгляд, обеспокоено спросил Михаил.
- А? Что? Конечно, слышу, мы потом спишемся, - успокоила она его.
По перрону шел с рюкзаком высокий блондин, он только что вышел из подошедшего поезда. Блондин спросил о чем-то носильщика, тот указал на автобус, поджидавший пассажиров, едущих в санаторий. Лика проводила взглядом блондина и, вдруг, заторопилась.
- Миша, мы обговорим все в письмах, - она чмокнула его в щеку, обворожительно улыбнулась, помахала ручкой и торопливо побежала к автобусу.
В вагоне Михаил думал только о Лике. Конечно, ее любовь стала ему в копейку. Он поиздержался в финансах, и те деньги, которые были взяты из дома на покупку кожаной куртки для Дины, были израсходованы на Лику. Лика любила посидеть в ресторане на берегу моря, курила дорогие сигареты, предпочитала пить только хорошие вина, от нее всегда пахло заграничными духами, за которые Михаилу приходилось отстегивать в качестве подарка «бешеные» для его кармана деньги. Она совсем не была похожа на Дину. Дина не терпела курящих, особенно женщин, спиртное не брала в рот, разве только в большой праздник рюмку «Кагора», духами пользовалась отечественными и недорогими, не накладывала теней на глаза. По этому поводу она имела собственное мнение. Считала, что о внешности человека позаботился великий творец – природа и эволюция, и он настолько совершенен, что не стоит мазать его красками, он и без того красив. Если судить по Дине, то ей действительно не следовало этого делать, она была красивая женщина, на нее оглядывались мужчины.
Она любила порядок и чистоту в квартире, строго вела себя в мужском обществе, в ее присутствии не рассказывали соленых анекдотов, даже Михаил рядом с ней чувствовал себя несколько скованным. Лика другое дело. Она красилась, курила, пила вино и водку. К случаю, а иногда и без, могла завернуть крутое словечко. При Лике Михаил будто бы выпустил пар, скопившийся за годы, прожитые с Диной.
Дина встретила мужа на вокзале, и Михаил отметил, что у нее было какое-то необыкновенно цветущее лицо.
- Чего это она светится, мне обрадовалась, что ли? – подумал о жене Михаил. Он решил вопрос о разводе не откладывать в долгий ящик, а начинать сразу по приезде домой.
Дина не уловила резкой перемены в муже. Она бросилась в его объятия, а Михаил обнимал ее как-то нехотя, будто стыдился выходящих из вагона пассажиров.
- Миша, ну рассказывай, как отдохнул, как твоя голова? – прижимаясь плечом к мужу, в автобусе спросила Дина.
- Да так, нормально, - отвернувшись к окну, неохотно ответил Михаил.
И, вдруг, Дина поняла, с мужем что-то произошло, он явно не хотел с ней говорить, и она, заглядывая ему в глаза, спросила:
- Миша, у тебя какие-то проблемы?
- Да! – коротко ответил он.
До самого дома они ехали молча. Дина к приезду мужа убрала в квартире, выставила посреди зала стол, как они всегда делали в праздники. Накрыла его белой скатертью, поставила бутылку «Кагора», закуску и все это прикрыла расшитой салфеткой.
- Прими душ и садись за стол! – почти приказала она ему.
Михаил долго плескался в ванной, фыркал, отплевывался, громко прочищал горло и нос, чего раньше никогда не делал. Дина поняла, муж старательно тянет время. Она, подперев щеку, сидела за столом, терпеливо его ожидая. Наконец, закончив водные процедуры, Михаил вышел из ванной в чистой рубашке, гладко причесанным, от него приятно пахло «Шипром».
- Ого, это совсем уже новое, - подумала Дина Она налила в рюмку вина, подала Михаилу, присевшему за стол, налила и себе, молча, не закусывая, выпила и снова, подперев щеку рукой, сказала:
- А теперь, дорогой муженек, рассказывай, какие у тебя проблемы?
Михаил откашлялся и заговорил. Голос у него дрожал, он никак не мог справиться с волнением.
- Ты, Дина, меня прости, я виноват перед тобой, но если ты меня выслушаешь до конца, то поймешь.
- Я и так поняла, ты влюбился, она молодая, красивая и ты намерен развестись со мной уйти, или как там, уехать к ней. Да?
- Да!!!
Дина боялась этого ответа, ждала его, подготовилась к нему, но не устояла, не выдержала. Он как пощечина, как выстрел ударил ее прямо в сердце, она вздрогнула, побледнела, какое-то время сидела с закрытыми глазами, потом тяжело вздохнула и вдруг, улыбнувшись, спросила:
- Миша, она действительно молода и красива?
- Дина, ты понимаешь, - справившись с волнением, заговорил Михаил, - Мы прожили с тобой много лет, у нас нет детей и, наверное, их никогда не будет. Жизнь с тобой потеряла смысл, и я действительно решил уехать к ней в Пензу.
- В Пензу говоришь? Далековато. И когда ты решил это сделать?
- Как только утрясу вопрос с работой и еще с кое-какими делами. Думаю, за месяц управлюсь.
- У тебя с этим не будет проблем, - пообещала Дина.- У меня есть связи с вашими кадровиками, и я помогу тебе форсировать этот вопрос.
- Спасибо, я справлюсь с ним сам, - скромно отказался от помощи Михаил, он знал спешить ему некуда, Лика осталась в санатории еще на один срок. Его насторожило спокойствие Дины, он ожидал крика, истерики, упреков, да что только в такой ситуации не могла натворить женщина, вдруг такое олимпийское спокойствие…
- Дина, ты серьезно?
- Да, Миша, более чем серьезно, я могла бы тебе помочь с расчетом на работе, а вот с разводом, извини, не помогу, придется тебе выдержать установленный срок.
Остальное время обеда прошло в молчании. Спать легли в разных комнатах. Дина всю ночь не спала, тихо плакала в подушку, она любила Михаила разрыва с ним, боялась, не выдержит.
- Провожу его и в петлю! – твердо решила она, но вдруг вспомнила о том, о чем в связи с создавшимся положением скрыла от мужа, петлю отменила, успокоилась и чуть не проспала на работу.
Михаил тоже почти не спал. Он несколько раз вставал с постели, подолгу стоял у открытого окна. Ему очень жалко было Дину, но любовь к Лике была настолько сильной, что решение уехать к ней было окончательным и бесповоротным.
Спокойствие жены, казалось бы, необыкновенное, в такой ситуации, с каждым днем все больше настораживало Михаила.
- Кажется, моя женушка без меня не теряла времени даром! – почему-то с болью в сердце подумал Михаил, на какое-то время, забыв про Лику.
Последнее время у него появилась новая забота. От Лики не было вестей, он послал ей два письма, а ответа до самого отъезда не получил. Конечно, Пензенский адрес Лики он хорошо знал, она собственноручно записала ему на открытке, но все же совсем было бы неплохо получить от нее письмо. А потом испортил ему настроение директор завода. Михаил считался хорошим специалистом, его упорно не хотели рассчитывать с работы, но он добился своего и директор, подписывая заявление, с таким злом подчеркнул свою роспись, что ручкой, как ножом, прорезал бумагу.
- Предупреждаю, летунов не терплю! Вздумаешь вернуться назад, не приму!
Отъезд в Пензу он назначил на воскресенье, предупредив о том жену.
Дина перестирала мужу белье, погладила все рубашки, уложила в рюкзак и пообещала обязательно поехать с ним на вокзал и посадить его в поезд.
В автобусе до вокзала сидели рядом. Михаил, прощаясь с городом, безотрывно смотрел в окно, Дина, покусывая губы, молчала. У нее иногда выступали слезы, но она их, незаметно для Михаила, смахивала носовым платком.
На перроне толпились отъезжающие и провожающие. По радио объявили, что поезд задерживается на десять минут.
- Ну, что, Миша, давай прощаться, - не своим голосом предложила Дина, у нее задрожали губы, и она вдруг бросилась на шею покидавшего ее мужа.
- Я, я, Миша, - затрепетала она в объятиях Михаила, - рада за тебя, ты нашел свою любовь! А я как-нибудь переживу.
У Михаила оборвалось в груди, перехватило дыхание, ему стало, нестерпимо, жаль жену, и он почувствовал, как руки Дины ослабли, и она мягко поползла по его телу. У нее подкосились ноги, и она без чувств свалилась на перрон.
- Дина, Дина, что с тобой? он упал перед ней на колени и стал сильно трясти ее за плечи.
- Что вы делаете? – закричала на него подбежавшая к ним женщина, - трясете, как грушу. Уйдите, я врач. Женщина наклонилась над Диной, приоткрыла ей веки и скомандовала:
- Быстро вызывайте «скорую», у нее глубокий обморок.
Михаил опрометью бросился к вокзалу. «Скорая» приехала действительно скоро. В это время, шипя тормозами, остановился у перрона поезд. Михаил забыл про свой отъезд, схватил валявшийся рюкзак и полез в «скорую», куда только что затолкали носилки с не приходившей в сознание Диной.
В приемный покой больницы Михаила не пустили, ему велено было ждать в коридоре. Беспокойство за жену нарастало, он видел, как из покоя выскочила медсестра и бегом побежала по коридору. Через несколько минут она вернулась вместе с врачом, на шее которого болтался стетоскоп.
- Довел, дурак, Дину до обморока. Зачем он разрешил ей провожать его до вокзала, - сидя в коридоре больницы, ругал он себя. Ему было жалко жену, беспокоился он и о Лике. Все пошло наперекосяк, пропали деньги за билет, ждет, наверно, не дождется Лика.
- Ладно, придет в сознание Дина, поговорю с ней, успокою ее и уеду, - принял он решение.
Из приемного покоя вышел врач, который только что пришел с медсестрой.
- Вы будете муж больной? – спросил он Михаила.
- Да, - Михаил заколебался и добавил, - бывший.
- Это не имеет никакого значения. Вы ее привезли и вы в ответе за ее здоровье. Ваша бывшая жена сейчас вне опасности она перенесла глубокий обморок, видимо, связанный с каким-то нервным потрясением, а потом вы должны знать, она беременна.
- Беременна? Как беременна?! – вскочил Михаил и бросился к приемной. Врач попытался, было, преградить ему путь, но он оттолкнул его и ворвался в помещение.
Дина лежала на топчане, лицо ее приобрело нормальный цвет. В этот момент Михаилу показалось, что она с брезгливостью и презрением смотрит на него.
- Ты тут без меня занималась шашнями, забеременела? – Михаил захлебнулся от зла, он не мог подобрать подходящего оскорбительного слова и, наконец, выдавил из себя, - потаскуха.
- Дурак, - спокойно сказала Дина, - по себе меряешь! у меня третий месяц беременности!
- А почему ты мне не сказала?
- Когда? Тогда, как тебе сорок дней с ложечки кормила? не до того было, да и не уверена была, или тогда, когда доставала тебе путевку в санаторий? А потом решила обрадовать тебя сюрпризом, так «обрадовал» меня ты, спасибо. А теперь пошел вон!
- Дина, Дина, - только и мог сказать Михаил.
- Перестань скулить, слушать тошно, дома разберемся. Хотя, какой дом, у тебя и дома теперь нет, - Дина, закрыв глаза, проговорила, - не мешай, выйди отсюда.
Дома в почтовом ящике их ожидало письмо. Михаил глянул на конверт и сразу узнал почерк Лики, но оно почему-то было адресовано жене.
- Тебе, - почувствовав недоброе, подал он Дине письмо.
- Странно, от кого бы это? – рассматривая незнакомый почерк на конверте без обратного адреса, недоумевала Дина. Распечатала, прочитала про себя, а потом вслух:
«Уважаемая Дина, - внутренне сдерживая себя, читала Дина, - я приношу тебе глубочайшие извинения за то, что я, Анжелика из Пензы, наколола твоего блудливого козла на копеечку, навешала ему лапши на уши, он и поверил, сорил деньгами, изображая из себя крутого мужика. В Пензе я никогда не жила, у меня есть муж, такой же похотливый кобель, вот я и решила убить двух зайцев, твоего проучить, а своему наставить рога. Так что извини, дорогая. С искренним приветом Анжелика из Н-ска.»
Дина взялась за живот, переломилась пополам и свалилась на диван в неудержимом хохоте.
- Дина, скажи, пожалуйста, обморок у тебя был первый? – спросил Михаил жену, когда та вдоволь насмеявшись, встала с дивана.
- Нет, дорогой, не тешь себя иллюзиями, не от великого горя свалилась я на перроне – второй, первый был тогда, когда Анжелика вешала тебе лапшу на уши, и он принес мне счастье, подтвердив мою беременность.
Дина, неожиданно для Михаила, шагнула к двери, и широко распахнув ее, приказала:
- А теперь, Иуда Христопродавец, вон из моей квартиры! Ты в ней не прописан!
- Дина, прости, - прошептал Михаил и упав на колени, пополз, как побитая собака к ногам жены, жалобно всхлипывая.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Николай Коптев: Житейские истории. Сборник рассказов.
10.05.04 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|