Блехман Михаил: Грог.
Сей автор хулиганским образом опьянил меня виртуальным грогом, которым пропах данный рассказ.
"Снег сползал с неба замёрзшими капельками недопитого, остывшего грога. Проезжающие машины шуршали шинами по упавшему, тающему снегу, как будто раздавливали конфетные обёртки, - но все конфеты на поверку оказывались пустышками..."
Такая беллетристика советского образца, прошитая нитками ностальжи по молодости и родине, или кам там принято ностальгировать? В общем тексты старательные, и если нечем больше заняться, читать можно.
Так что сёрбайте!
Редактор отдела прозы,
Елена Кутинова
|
Грог
Грог
М.С.Блехман
blekhman@hotmail.com
...Нашего любимого кипящего напитка. Это совсем несложно, только вода должна быть очень горячей. Нет, не просто горячей – нужен именно кипяток. Ром, лимон, сахар, корица – это всё хорошо и необходимо, но без настоящего кипятка получится не грог, а бесполезный сладко-кислый коктейль, которым не согреться приличному матросу на паруснике, идущем полным ходом в дальние края.
Мы с ней обожали грог – даже иногда летом, но особенно зимой. Когда пьёшь грог, чувствуешь, будто подплываешь к Панаме или Ямайке на одном из кораблей адмирала Вернона, - волны, как стаи тупорылых акул, набрасываются на борт, вгрызаются в обшивку, ломают киль, - но, выпив грога, почувствуешь себя укротителем рассвирепевших чудовищ, всмотришься в даль и закричишь приунывшим, продрогшим товарищам: «Земля!». Тогда акулы поймут, что никто их тут не боится, и беспомощно расступятся, пропуская нас к берегу с пальмами и песком, похожим на белый похрустывающий шоколад. Старый грог - так прозвали адмирала – остался бы доволен.
Она была моей лучшей подругой, - даже не лучшей, а единственной... Да, единственной, так будет правильно... Это понятие перемешивает, растворяя одно в другом, количество с качеством: когда единственная – сравнивать не с кем... А ей, наверно, сравнивать было бы утомительно – слишком много оказалось бы сравнений.
Я гордилась ею… даже не столько ею, сколько тем, что она у меня есть, а ещё сильнее – тем, что у неё была я, и больше никого, я надеялась, не было. Вернее, как раз были, и очень много, но - совсем по-другому: они, в отличие от меня, не были единственными...
Когда мы гуляли и все разглядывали её, я чувствовала себя так, как будто смотрят и на меня тоже, потому что я не думала о ней без себя и не представляла себя без неё. Если бы я была одна, возможно, на меня – случайно – и посмотрели бы, - ну, и что бы увидели? А когда смотрели на неё, я себя чувствовала не только собой, но и ею...
Теперь будет по-другому...
А тогда, если я сейчас не ошибаюсь, я была счастлива. Улицы пропахли адмиральской трубкой, и нитки протянулись между деревьями – бери и развешивай промокшие в атлантический шторм тельняшки. И листья под ногами шелестели, как будто кто-то разворачивает шоколадную фольгу или конфетные обёртки...
Работа у меня была совсем домашняя, не то что у неё - с постоянными разъездами. Так что вместе мы бывали если и не всегда, то часто, хотя жили в разных концах города. Ходили по улицам, и я в основном слушала: она рассказывала мне о своих поездках, а я – уверена, что единственная – не просто выслушивала, но и давала оценку, - надеюсь, не хуже опытного любителя или начинающего профессионала. Она прислушивалась, потому что я говорила, хотя и немного, но ненавязчиво и заинтересованно – заинтересованно скорее не только в её работе как таковой, сколько в ней самой.
Когда она возвращалась из очередной поездки, мы разговаривали у меня дома, иногда у неё. Пили наш любимый грог, будь он неладен... Чувствовали себя нестарыми морскими волками – то есть волчицами. Потом гуляли по нашим улицам, как по палубе адмиральского флагмана, и она рассказывала мне о своих поездках, и мне это было не менее интересно, чем ей, - а возможно, даже больше?
Однажды, когда мы проходили под особенно золотистой ниткой и я пригнулась, чтобы не задеть сохнущие тельняшки, он посмотрел на меня, именно на меня, и мне это показалось самым необычным в тот день, - да разве только в тот?
- Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, - сказал он, глядя – почему-то – не столько на неё, сколько на меня... Возможно, потому, что я в основном молчала? И ему было интересно узнать, о чём именно я бы сказала, если бы заговорила? Он принялся спорить с нами, и она, как всегда, иронично и немного – в меру – едко возражала, но видел он, я уже была уверена, только меня, даже когда изредка переводил взгляд на неё, и я постепенно стала привыкать к своему новому качеству. Привыкнув, я тоже заговорила, но без иронии. Она рассмеялась – я не заметила, недовольно или с облегчением, – и ушла готовиться к своим летним зимним гастролям, сказав, что скоро снова зайдёт и вопросительно посмотрев на меня. Впрочем, я не помню, вопросительно ли...
Зря я опасалась, что нам не о чем будет с ним разговаривать: как ни удивительно, ему было интересно говорить именно со мной, а мне – и это тоже поначалу было неожиданно – с ним, хотя мы друг с другом ни в чём не были полностью согласны. Наше несогласие не было болезненным, оно было приятнее и спокойнее, чем нередко бывает полное согласие.
Забавно, что грог ему не очень понравился – слишком горячий. Старый грог покачал бы головой и списал его на берег, вот и пришлось бы мне пересекать Атлантику в одиночку. Я отхлёбывала из адмиральской кружки, мы спорили, и я спокойно – да, я помню, - спокойно думала: «Неужели она ему не понравилась? А если не понравилась, почему же он старается не обращать на неё внимания? Или не старается?..»
Я помню: когда мы расписывались, это спокойствие ещё почти не исчезло. Мы шли по подобию дорожки, скрипя снегом, как старый матрос-ревматик суставами, и он держал меня под руку, чтобы один из нас не упал, а то ведь тогда и другому наверняка не устоять. Мы не оборачивались и говорили только друг с другом о его главном – северном - проекте, а она шла вслед за нами, - тоже, как мне казалось, не обращая на него внимания, и, как всегда, едко, рассказывала нескольким спутникам о своём двухнедельном турне, назначенном на середину лета, когда у нас будет середина зимы...
Потом он говорил, что мы вместе не только тогда, когда вместе, но и тогда, когда расстаёмся. Говорил, что постоянно ждёт меня – и до встречи, и после, и когда мы, наконец, встречаемся. Рассказывал мне о своём северном проекте, подробностей постепенно становилось всё больше, и он говорил, что, возможно, к лету – не раньше лета - ему придётся уехать на север - хотя бы на несколько дней. И я помню, что тогда было почти спокойно... Безусловно, спокойствие не бывает полным, - но всё же – мне было спокойно, - почти...
Он был не против наших встреч с нею, - то есть он никогда не возражал, даже советовал: «Что-то вы давненько не виделись. Сходи к ней или, если хочешь, пригласи к нам». Мы действительно виделись с нею реже - потому что был он. Но когда она приходила и мы вдвоём с ней готовили и пили грог, сидя на кухне или на мягком диване в гостиной, он уходил к себе и почти не смотрел на неё. Уходил он необидно, а её это невнимание, как мне казалось, не то забавляло, не то удивляло, - теперь мне это неинтересно, а тогда я много об этом думала... И ещё я думала о том, почему он всегда уходит.
Перед отъездом, в типичную промозглую январскую оттепель, когда моряка выручает только грог в хорошей компании, она зашла к нам попрощаться – на целых две недели. Пообещала привезти бутылку самого редкого рома, чтобы грог у нас получился лучше, чем у моряков Вернона, и сказала, что будет звонить после каждого концерта и рассказывать – она в своём стиле расхохоталась - о заслуженном и потому ожидаемом триумфе. Ну, а если – то есть поскольку, - весело сказала она, - турне пройдёт успешно, они там, судя по всему, захотят заключить с нею длительный контракт.
Мы выпили за это грога, а он на этот раз не ушёл, сидел рядом и слушал нас, но в основном её, потому что – скорее всего, только поэтому - я больше молчала, а говорила она... Смеясь, она сказала, что там бесподобные пляжи, а вода зимой, точнее летом, почти как грог. Что обязательно захочется раскрасить время – но не грогом, в такую-то жару. Вместо грога там предпочитают бесполезный и нескладный – да, именно нескладный - сладко-кислый коктейль с таким же нескладным названием... Загорит везде без исключения, как миллиардерша на презентации или на выданье (особой разницы – она рассмеялась, - понятное дело, нет), и, возможно, - она снова расхохоталась, - найдёт своё счастье, как нашла его я.
Что-то ещё говорила в том же духе, а я думала о предстоящем её выступлении, и иногда смотрела на него и думала, почему же он на неё не смотрит? Он пожелал ей успешных гастролей и ушёл к себе – как всегда, необидно, только сдержанно. Перед уходом она сказала, что в таком зале ещё никогда не выступала, было соблазнительно и страшновато. Мне показалось, что в большей степени страшновато, чем соблазнительно... Или не показалось?..
Она уехала.
Но почему-то не звонила после концертов, а я не знала, в каких гостиницах она останавливается, и не могла позвонить... Было тревожно за неё, поначалу больше всего - из-за разницы климатов...
Через несколько дней он – так скоро – вдруг сказал, что улетает на север, внедрять свой проект. Это было неожиданно для него, но оказалось ещё неожиданнее – для меня. Он снова сказал, что мы с ним никогда не расстаёмся, даже когда вроде бы расстались...
Сначала он звонил ежедневно, рассказывал о том, как продвигается работа и какие там холода. Говорил он так образно, что по ночам мне снились деревья, стволы которых трещат и скрипят, как старая проржавевшей кровать, с которой как будто тот самый матрос-ревматик встаёт по утрам и разминает уже почти не разминающиеся суставы.
Я скучала по ним, я ждала их, как в детстве подарок на день рождения...
Ну вот: я же сама сказала - «их»...
Потом он позвонил, извинился, что придётся задержаться: внедрение идёт не так гладко, как хотелось бы, и работы намного больше, чем он предполагал и поэтому звонить он будет редко. А ему звонить я не могла, связь была - хуже некуда...
Она позвонила только за день до своего запланированного приезда. Необычно громко смеялась, говорила, что в восторге от выступлений и оттого, что они наконец-то закончились. Я зачем-то спросила, предложили ли ей тот самый контракт, и она ответила, что, к счастью, нет, потому что в такую жару лучше загорать под пальмой, чем готовиться к следующему выступлению. Голос у неё был не такой звонкий, как обычно, - не такой, как после адмиральской кружки грога, но ведь о гроге в такую жару не может быть и речи... Сказала, чтобы я, - она произнесла это бархатистым шёпотом, - приготовилась к важным переменам в её, ну, и в какой-то степени, в моей жизни. Таким шёпотом она обычно разговаривала со всеми, кроме меня. Она бархатисто прошептала, что остаётся ещё на две недели, и что мне не о чем волноваться (а я ведь волнуюсь, да?), но расскажет обо всём по приезде, - ну, возможно, не обо всём, а только о том, о чём можно рассказать за кружкой грога. Не больше – она загадочно и снова бархатисто хихикнула, - но и не меньше... Потом она сообщила, что загорела, причём везде – совершенно везде! - так что теперь совсем не отличается от местных красавиц, - а если и отличается, то, разумеется, в лучшую сторону. И что теперь все принимают её за свою, просто хоть не уезжай...
Время шло. Я была одна, они не звонили...
Вот я и снова сказала - «они»...
И я чувствовала, что мой день рождения проходит без подарка, а может вообще не наступить. Что, в принципе, одно и то же...
Оно не приезжали и не звонили...
И снова – не звонили и не приезжали...
Время шло. Говоря точнее, теперь оно постепенно переставало двигаться...
Я ходила по нашим улицам и готовилась к встрече с ними, хрустя снегом, как атлантические акулы хрустят корабельной обшивкой. Я ходила, а вокруг становилось всё темнее. Не знаю, может быть, теперь и на меня кто-то смотрел, я ведь была одна. Возможно, кто-то смотрел и даже – кто их знает? – что-то говорил мне...
Но даже если бы и посмотрели, – что бы увидели?.. Они, наверно, не знали, что это не может заменить подарка на день рождения.
Снег сползал с неба замёрзшими капельками недопитого, остывшего грога. Проезжающие машины шуршали шинами по упавшему, тающему снегу, как будто раздавливали конфетные обёртки, - но все конфеты на поверку оказывались пустышками...
Может быть, они мне объяснят?..
Но я всё равно не пойму, а потом, рано или поздно, мне, надеюсь, станет безразлично. Поскорее бы, пока не стало совсем поздно. Впрочем, и сейчас уже совсем не рано...
Мы с ней были лучшими подругами - единственными подругами, которым вместе было, я надеялась, – или уже не надеялась?.. - не хуже, чем порознь. Ещё я думала, что с ним мы были лучшими – единственными - друзьями... Или уже не думала?..
Ну, вот, я сама сказала: «были»...
Перед её приездом совсем стемнело...
Сначала я, кажется, не стала отряхивать куртку, разуваться и причёсываться. Посидела в прихожей, чего-то, кажется, по-прежнему ждала...
Потом открыла ей дверь. Мы, наверно, пошли на кухню, – да, на кухню... Она потемнела сильнее любой миллиардерши на выданье, и волосы, выгорев, напоминали апельсин... Она говорила и старалась хохотать, но за этот месяц стала, как мне показалось, тише и беспокойнее... Я не слышала, что она говорит, хотя, по-моему, она хотела, чтобы я слышала... Вместо этого я ждала, когда же она начнёт объяснять мне то, о чём молчал телефон и нашёптывали конфетные обёртки. Но ключевых слов не было, а слушать всё целиком было сложно... Она говорила и говорила, и у неё не получалось хохотать так, как прежде. Я вскипятила воду в нашем чайнике, приготовила грог в двух наших – адмиральских – кружках... Ничего особенного: лимон, сахар, корица, немного рома, - но главное – чтобы был кипяток. Без кипятка грог не будет даже подобием грога... Я держала свою кружку двумя руками, и рукам совсем не было горячо – наверно, они замерзли на морозе. Я старалась не запомнить её лицо, – забыть, каким оно было, - но оно запоминалось, - и всё-таки запомнилось мне... Она сидела на одном из наших стульев и пила наш когда-то любимый кипящий матросский напиток. Я держала обеими руками кружку – с таким же кипятком, но ни пить, ни слушать не могла... Она говорила, говорила, говорила, потом почти кричала, потом, мне кажется, плакала, но я не хотела слышать то, в чём нет ключевых слов... Шины под окнами продолжали вдавливать в утрамбованный снег тысячи новых и новых конфет-пустышек. Где-то хрустел белый шоколад, но это было недостижимо далеко, а здесь - снег падал случайно пролитыми, остывающими на лету каплями грога... Я посмотрела на неё, и мне - больше всего на свете - захотелось больше не видеть это лицо. Лицо, которое не могло быть моим долгожданным подарком на день рождения... И ещё мне хотелось, чтобы он тоже не видел это лицо... Я держала свою кружку двумя руками, и рукам совсем не было горячо – потому что всё внутри замёрзло, и я неслышно просила мой грог, чтобы он помог мне... А она говорила и говорила, и кричала, и плакала... И потом, после того, что вдруг случилось, она, думаю, тоже, плакала и кричала, - но это уже не могло иметь значения – ни для неё, ни, тем более, для меня...
... Он пришёл через два дня – нет, не пришёл – его как будто атлантическая волна выбросила ко мне на берег... Плакать я не могла. Просто смотрела и смотрела на него, на его лицо – на его лицо – на его лицо – такое же не загоревшее, как перед отъездом, и щёки были бледные и обветренные. Он тоже не отводил глаз и бессильно молчал – как будто неопытный юнга впервые услышал «Тонем!» вместо долгожданного «Земля!» и вместо того, чтобы броситься на выручку, растерялся, ожидая помощи от тех, кто не мог помочь, потому что уже лежал на дне...
Мелочи потеряли значение, поэтому всё оставалось, как прежде.
В главном же – был он. А её уже не было...
Её больше не было - и уже не могло быть никогда.
* * *
Я закончил читать, отложил листы с рассказом и принялся заваривать грог.
- Ну, что ты думаешь? – как всегда, неуверенно, спросила она, заходя на кухню.
Я поцеловал её и налил грог в адмиральские кружки:
- Твоя фантазия снова не подвела тебя. Метафоры незабываемые, особенно - я с тобой согласен, к сожалению, - конфета-пустышка... Ты пишешь каждый раз даже лучше, чем в предыдущий.
- Как было бы хорошо, - сказала она, почти не улыбаясь, - если бы эта метафора никогда не придумалась... Не люблю конфеты. Их лучше не разворачивать, потому что вдруг внутри пусто...
Я придвинул ей кружку.
- Жаль, что твоя главная героиня чересчур не уверена в себе – от этого, думаю, все несчастья...
Она подумала и проговорила, осторожно отпивая грога:
- Если бы только не уверена... И если бы только в себе... Но, - она улыбнулась, - я обязательно поговорю с героиней. Вполне возможно, твоё замечание будет учтено.
Мы рассмеялись, я закурил адмиральскую трубку.
Мы пили грог, хохотали, болтали и, не произнося ключевых слов, думали о том, сколько должно пройти времени, чтобы акулы оставили корабль в покое...
Я смотрел на неё и в который уже раз убеждался: её лицо не красивее других только потому, что других просто нет и не будет.
И старый шрам у неё на щеке - от ожога кипятком – ничего, ни тогда, ни сейчас, не мог для меня изменить.
Монреаль
Сентябрь 2006 г.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Блехман: Грог. Рассказ.
30.01.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|