Феликс Круг: Дядька.
Две новеллы в одной – прием, конечно, не новый, но эффектный. Не сразу сообразишь, какова связь между вертолётчиками, угодившими в «нештатку» и сумевшими спасти жизнь людей, и конфликтом двух титанов Возрождения – Микеланджело и Леонардо. В конце концов вспоминаешь, что геликоптер изобретён великим Леонардо да Винчи (см. напр. http://www.aviacosmofond.ru/demo/ha/lesson30/lesson30.html или http://galsaero.al.ru/zabrov/intro1.htm ). Должно быть, всё же не сам вертолёт с мельчайшими его подробностями и деталями, а принцип полёта таких машин. («Бедные недоношенные мои создания, на вас вся надежда. На вас самих, на ваши силы, на ваши сердца…») Гении прошлого предсказывали появление субмарин и геликоптеров, не задумываясь, очевидно, о том, сколько «нештаток» ожидают людей, которые будут пользоваться такими машинами. («Я воспеваю небо и уничтожаю его. Так что же меня ждёт? Господи! Ни в рай, ни в ад нет мне дороги»).
Перед вами необычный и многоплановый рассказ, к которому стоит присмотреться внимательно. Возможно, нужно перечитать его несколько раз. Всё дело, конечно, не в том, кто именно изобрёл ту или иную машину, а в загадке человеческой натуры: одни люди — талантливые, гениальные — легко, не задумываясь, совершают подлость и не сразу даже замечают это, другие же — так же автоматически, «на автопилоте», творят подвиги, которые в нашей странной жизни отчего-то тут же превращаются (кем-то) в скучную бытовуху…
«В училище мне пять лет долбили законы физики и аэродинамики, но главное объяснить не смогли, и я до сих пор не понимаю, как эта штука летает. Ну не может такого быть, чтобы она, к примеру, летала. Я, лётчик, не верю…»
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Дядька
Вечный город застыл, покрытый ночными кошмарами живых и мёртвых его обитателей. Серый мрамор Колизея рушился под натиском лунного света. Редкие в такой час прохожие, очнувшись от средневекового сна, дохаживали свои заведения или открывали новые, покуда никому из них не приходила в голову мысль пуститься во все тяжкие к берегам Индии в компании святых дев (1).
Большой человек с длинной седой бородой, запрокинув голову, разглядывал статую преподобного Игнатия на фасаде церкви Джезу. Массивная фигура человека слегка покачивалась, словно в ритме неведомой постороннему слуху мелодии, наполнявшей воздух вокруг него удивительными звуками, один-за-другим, быстрыми вопросами лютни и молчанием ответов, пришельцев из древней Эллады. Странные образы возникали и исчезали во тьме, оставляя на сверкающей мостовой взгляд полуночного господина, каменные очертания святого идола, временно утраченную панорамность зрения. Шумная компания незаметно прокатилась за спиной.
- Эй, незнакомец, - окликнули его, - что особенного в этом каменном истукане, что ты смотришь не него целую вечность? Или виноград сеньора Пачолли сыграл с тобой этакую штуку? Ха-ха. Что скажешь, Джованни?
- Не мешай ему, - ответил другой голос, - это же флорентинец, Леонардо, из города Винчи. Наверное, задумался о будущей картине. Идёмте, друзья…
Мой дядька, Сергей Апполинарьевич, двадцать пять лет проработал в малой авиации, на транспортных вертолётах. Сначала летал вторым пилотом Ми-4, потом командиром восьмёрки, под пенсию «инструктил» в родном Иркутске. Если лётчик выбирает небольшую укромную родину из всей земли вообще, разбросанной в виде аэропортов тут и там, это уж, действительно, скажу я вам, стопроцентная Родина. Теперь встречаемся мы редко, в Москве, на какой-нибудь семейной годовщине или просто, по случаю его приезда. Дядька, надо сказать, знаменит своими «вертолётными историями», и когда принимает слегка на грудь, выдаёт их как-то обыденно, не ярко, но при этом настолько душевно и жизненно, что слышно, как ползёт мурашками позёмка с ВПП военного Саяногорска или трещит УКВ-рация в левом ухе. Пошёл дядька на взлёт. Пятьдесят, охота на сусликов в Монголии, ещё пятьдесят, вечная память. Это у них всегда рядом, единство и борьба, радость и горе, закон диалектики. А почему, собственно, у них? Будто они с другой планеты, летуны, конечно, но не до такой же степени…
Насколько громадно, насколько неизъяснимо для большинства людей и, в то же время, понятно и ограниченно в глазах художника сердце этой каменной глыбы. И всё, что требуется, убрать лишнее. Я чувствую титана внутри мрамора, слышу, как мой резец касается его твёрдой плоти, как она вздрагивает от этих прикосновений, более нежных и сокровенных, чем прикосновения молодого девственника к своей невесте в первую брачную ночь. Как дорого мне это доверие. Не бойся, пастух, пастырь, юный Давид. Я не предам, доведу начатое до конца и освобожу тебя из каменного плена. Тогда все увидят то, что вижу я в каждом своём движении, в каждом наброске, в каждом ударе. Моей работе на стать площадной девкой на изгаженном ветром и птицами постаменте. Нет. Мы водрузим её в ложе. Приорат – вот единственно достойное тебя место.
Так размышлял молодой Буонаротти по имени Микеланджело, работая над фигурой Давида. Многие мастера во всей Италии отказались от испорченной в своё время глыбы, но один лишь Буонаротти увидел в ней фигуру героя, не мальчика, но мужа.
Скульптору исполнилось тридцать лет, когда он появился в Риме. Ростом он был не высок, худощав, черты лица имел резкие, неправильные. Он был из тех людей, которых можно сравнить с открытым нервом, чувствительным до болезненности, и сам Микеланджело являлся воплощением болезненности. Он был молчалив, брезглив, желчен, капризен, горд, циничен и талантлив безмерно. Последнее принесло ему в довесок и бессмертие, ибо человек жив, покуда его помнят, а если для этого довольно имени, какие могут быть вопросы…
Эй, завод, кто аппарат посмотрит? Дядя Паш, ну ты где? Тишина. Я тут тебе сигарет прихватил. Дверь вагончика медленно отворяется. На пороге заспанный слон, техник дядя Паша. Здарово. Покурим? Давай. Ну, как машина? Лицо дяди Паши просветляется сообразно долгой затяжке, степенно. Не спеши, Серёг. Движок посмотрел… масло вчера поменяли… за двести у вас было, всё, как положено. Ну вот, приятно иметь дело с деловым человеком. Принимай работу. Щас, за прогнозом. Давай. Заправь на всякий случай под завязку, посмотрим.
В пузе запчасти пожарникам-лесникам, родным восьмёрочникам в Чите. Туда мы и направляемся. Путь не близок, не далёк, каких-то 650 километров. Я сбегал на метеостанцию, к нашим девочкам, вот такая беготня никогда не бывает в тягость, лишние пятнадцать минут украсть у мороза, да в приятном обществе. Чаю? Спасибо, не откажусь. Порадовали вы меня с погодкой, а это редкость в наших краях, в начале апреля, когда ещё сплошная мерзость с глубокими минусами, и солнце прячется в облаках. Всё, пошёл в ангар. Удачи. Командир, Гуров Михал Иваныч, прожжённый волк, двадцать лет в небо смотрит, что ты в свой интернет, оторваться не может. История, как говориться, отдельная. Выруливаем на полосу. Диспетчерская слегка корректирует погодку, ничего себе, у вас «слегка», встречный усилился до 11 метров, а взлёт дают только на него, стало быть, и в бок надует порядочно, постарается. Командир Иваныч согласен на взлёт, ещё бы ему не соглашаться, видимость идеальная, пока это так, надо лететь. Поскакали мы вперёд и с песней на одном колесе, молотя воздух, почём зря, но вертолёт это же не раненый голубь, несущий винт потихоньку разгрузился, и пошла машина прямиком на любимый город Иркутск, аэропорт-то левее притаился, а лететь нам на восток. Двигатели затянулись ровно, поют свой мотивчик. Мы все примерные благодарные слушатели, по двадцать раз на дню вызываем на бис, только попросим без импровизаций, строго, как написано. Я беру управление, бортмеханик располагается поудобнее в кресле за моей спиной давить храпака. Имеет право, до перевалочной базы 300 километров и два часа лёта…
Уважаемые товарищи сионисты! Прошу сорок девятый всеевропейский съезд потомков Иисуса Христа считать открытым. Бурные аплодисменты. От имени любимого магистрата, носителя передовых идей современности, я рад приветствовать вас, товарищи, в легендарном храме иудаизма – Приорате. Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овации.
Микеланджело толкнул низкую массивную дверь. Даже при его небольшом росте пришлось нагнуться, проходя внутрь кельи. Магистр принял его спокойно, приветливо. Скажите, ваша светлость, что с моим Давидом? Микеланджело приступил к делу сразу, это было в его характере, не отвлекаться на лишние, по его мнению, любезности. Не торопись, достопочтенный Микеланджело, присядь. Магистр кивнул на огромный дубовый стул. Художник сел. Ты знаешь моё отношение. Поверь, я искренне люблю тебя, как собственного сына, и все твои помыслы и творения для меня так же святы, как память твоего достойного отца. Ответь, не думаешь ли ты, что Давиду будет тесно в ложе? Ваша светлость, я вижу в ваших словах иной смысл. Моя работа не достойна Приората? Магистрат отказал тебе, мой мальчик. Глаза подчас не способны справиться с болью, разрывающей душу человека. Микеланджело с трудом проглотил свою обиду, дёрнул уголком губ и, помолчав немного, спросил магистра. Но вы, падре, на чьей стороне вы были? На твоей. Скажите тогда, чей же голос оказался весомее вашего? Старик склонил голову и замолчал. О, я знаю, ваша светлость, кто решил мою судьбу. Это флорентинец. Леонардо. Не так ли? Ведь он тоже магистр и имеет влияние на Приорат, особенно в таких вопросах. Старик обнял Микеланджело, похлопал по плечу. Мы установим статую на площади перед Палаццо. Поверь, люди способны оценить твой труд. Да, падре. Микеланджело поцеловал руку магистра и, поклонившись, вышел. Увы, смиренье не входит в число добродетелей этого достойного юноши. Будем надеяться, время успокоит его нрав. Так думал магистр, попрощавшись с Микеланджело. Пора было собираться к обедне…
Что? А! Не повезло бортмеху, вот что. Не успел он толком глаз сомкнуть, как они у него разинулись и моргать перестали. Стрелка датчика температуры масла в левом движке заплясала танец Святого Вито и медленно вверх поползла. Надо докладывать на землю о «нештатке», командир берёт паузу, а мы в это время лоб нагнули аккурат над восточной окраиной города. Иваныч крутит пальцем, хорошо, не у виска. Давай, мол, Серёга, на разворот, а сам вызывает диспетчера. И мы втроём упёрлись в приборы. Давление масла пока в норме, но до поры до времени, это ясно, как и то, что садиться будем на одном двигателе. Ах, ты, музыка ты наша, маленький оркестрик, зафальшивил где-то гобой или тромбон на низкой частоте. Тут стрелка датчика давления бах вниз, как палочка дирижёра, всё, ребята, кончилась музыка, левый движок зачихал и был быстренько отключен. Иваныч перехватил вертолёт, мне немного обидно, садиться с одним, это же курсантская азбука, но на то он и командир, что вся ответственность по «нештатке» на нём. Летим, значит, домой…
Леонардо да Винчи был высок, статен и поразительно красив собой. В обществе его всегда принимали тепло и с радостью. Он был открыт, любезен, о его остроумии ходили легенды, высказывания становились крылатыми и повторялись, подобно эху, в Риме, Флоренции, Венеции и далеко за пределами Италии. Однако, нынешняя жизнь Леонардо в вечном городе не была ни радостной, ни лёгкой, что ужасно огорчало светских львиц, жаждущих крови. Знаменитый флорентинец искал одиночества, стал задумчив, глаза утратили былой огонь. Он тосковал по умирающей своей работе, фреске «тайная вечеря» (2). Стараниями Леонардо на стене трапезной монастыря Мария делле Грацие, а, вернее сказать, в перспективе, за стеной, появился Иисус с двенадцатью учениками. Работа вышла на удивление, и сам Господь, лаконично признав это, наверное, впервые не совладал с искушением сорвать плод своих же плодов. Не захотел он, как видно, оставить его людям и даже пригрозил всезнающим перстом, словно в оправдание, вот вы какие, сами разрушили то, что создали лучшие из вас. Но это позже. И не правда. Просто не стоило Леонардо мешать темперу с подсолнечным маслом, да ещё и покупать его кое-где. И теперь влажность, от которой в Милане нет спасения, уродовала и покрывала картину трещинами, а у художника ноги подкашивались от горя, как у матери, потерявшей любимое дитя.
Однажды, на улице, кто-то окликнул Леонардо. Он рассеянно улыбнулся, узнав Джулиано да Сангалло, своего приятеля и доброго критика. Джулиано был в компании нескольких художников, они оживлённо беседовали о чём-то. Леонардо поздоровался. Послушай, друг мой, - сказал ему Джулиано, - вышел у нас спор, а причиной его оказался, сам того не ведая, неумолимый светоч, достопочтенный муж Данте. Вернее я скажу, коли явлю такую песнь из Божественной комедии, в устах Вергилия послужившую истоком нашего спора.
А так как взор любви склонён всегда
К тому всех прежде, кем она носима,
То неприязнь к себе вещам чужда.
И так как сущее неотделимо
От Первой сущности, она никак
Не может оказаться нелюбима.
Истина, что все мы с радостью поём осанну Господу нашему, нашей Первой сущности. Но, дерзновен, Лоренцо изъявляет, будто Дит (3), являясь сам божественным созданием, также пылает любовью к Свету. И та любовь его гнетёт и рвёт на части, - добавил один из художников, которого, по-видимому, и звали Лоренцо. Я же утверждаю, - продолжал Джулиано, - что чёрный ангел Дит явился сам, вместе с Первой сущностью, без воли на то десницы Господа. Лоренцо в ответ издевательски продекламировал: сняв исподнее, остался в преисподнем. Джулиано махнул рукой и, обратив взор к Леонардо, спросил: рассуди, друг мой, который из нас прав. Леонардо задумался. Видите, он указал на противоположную сторону улицы, вот идёт Микеланджело. Уверен, он сумеет разрешить ваш спор. Так сказал Леонардо да Винчи, не подозревая, какое зло может таиться в сердцах людей…
Я осматриваюсь вокруг, при таком раскладе на стекле слева можно ждать масла, но его нет. Постепенно успокаиваемся, и правда, ничего ведь страшного, подобные истории, можно сказать, сплошь и рядом. Сразу, на вскидку с десяток случаев, Ми-2, Ми-4, чего только не было, всё благополучно решалось, но память такая штука, что даже если один прокол на сотню, всплывает прежде всего он, тогда земля пухом. Та самая земля, где действует простая логика, если случилось то-то, я должен сделать так-то и всё. И тихо сидеть с чувством выполненного долга. Так-то оно так. Только в рейсе любая неправильно погасшая лампочка заставляет судорожно вспоминать конструкцию вертолёта и строить самые нелепые догадки. Ведь были же проколы. Где-то были, но не здесь. Не хочется верить, что здесь, но… У нас знакомая песня, только на этот раз с правым движком. Зачихал в голос, как простуженная дворняга, и затих. Переходим на авторотацию, это, когда несущий винт крутится сам собой восходящим потоком, и повисаем без лошадок, что твоя фанера над любимым городом, что твоя самонаводящаяся ракета с тремя смертниками-камикадзе. Ваше время сморщилось, господа пилоты, до аэродрома не дотянуть и надо попытаться сесть. Только вот, куда? Под нами городские кварталы, а Ми-4 площадочка нужна ого-го…
Мнительному хорьку Микеланджело показалось, что Леонардо, указывая на него, задумал посмеяться. Он подошёл поближе и сказал. Хочешь разрешить этот спор? Так разреши его сам. Или ты по-прежнему настолько глуп, что, создав «тайную вечерю», не сумел сохранить её и позорно бросил умирать? Сказав это, Микеланджело развернулся и пошёл своей дорогой, а Леонардо остался стоять, как оплёванный. Он не нашёл, что ответить. Всё его непревзойдённое умение вести дискуссии, благодаря которому он с лёгкостью мог доказать всё, что угодно, и кому угодно, сейчас оказалось ненужным. Из его заживающей раны снова хлынула кровь. Этот огромный человек мог запросто раздавить маленького Буонаротти по имени Микеланджело, но Леонардо молча стоял посреди улицы, крепко сжав губы и тосканскую шляпу в руке…
Садиться на авторотации – занятие само по себе не из лёгких, даже в тепличных условиях учебки, скорость снижения, считай, падения, контролировать ох как тяжело. Нам же для начала надо было выбрать, куда втиснуться. Тот карьер за ельничком, вот же он, чуть правее, метров шестьсот, мы с Иванычем заметили одновременно. И в обе выпрямившиеся руки. Во! Тянем туда. По высоте мы пока в плюсе, запас есть, но любой порыв ветра может изменить ход игры, не угадаешь, что там в прикупе. Триста. Оставляем позади последние гаражи. Двести. Внизу ельник, командир «тянет шаг», чтобы не зацепить верхушки деревьев и не сильно удариться при падении об землю. Сто. Из экскаватора и подсобки выскакивают рабочие, видя, как несётся с неба этакая дура. Пятьдесят. Вот тебе полосочка, жёлтенький песочек, главное, держать равновесие. Десять. Говорят, в такие моменты вся жизнь в голове прокручивается. У меня ничего этого не было, только мелькнула одна мысль, что не успел я новые часы себе купить, приглядел уже, командирские, с будильником и секундомером, взамен старых, которые у меня в бане украли. Я тогда вышел из парилки, открыл ящичек, смотрю, вся одежда на месте, а часов нет. Правда, они мне не очень нравились, и я подумал, что не мешало бы новые купить. И вчерашний аванс, как нельзя, кстати пришёлся. Пять. Один. А город подумал... Ох, как же я обрадовался всем трём колёсам, как только можно радоваться. Ну а потом мы, естественно, завалились слегка набок, и несущий винт поднял такую песчаную бурю, мама не горюй. Только улеглось, бортмех выскочил из вертолёта, как ошпаренный, и давай натирать пятую точку. Ушибся, бедняга. Ничего, до свадьбы заживёт…
За свою жизнь я сделал многое, но почти ничего не завершил. Отвлекался, бросал, создавал, потом сам же губил или губил, даже не успев создать. Молодые натурщицы старились, пока я писал их портреты, чертежи аппаратов для полёта пустые, по ним никогда не удастся построить настоящих машин. Я воспеваю небо и уничтожаю его. Так что же меня ждёт? Господи! Ни в рай, ни в ад нет мне дороги. Так размышлял Леонардо, вернувшись в свою мастерскую. Он бессмысленно глядел на учеников, собравшихся вокруг холста с изображением земного правителя, и думал. Вот, дети мои, воздух Рима душит меня, и вскоре я вынужден буду вас покинуть. Вы останетесь очередным моим творением, не доведённым до конца. Бедные недоношенные мои создания, на вас вся надежда. На вас самих, на ваши силы, на ваши сердца…
В России в таких случаях принято использовать водку. Мы ведь потом целую неделю пили за наш второй день рождения. Когда аварийная бригада всё вывозила, сам начальник аэропорта лично пообещал нам по медали за спасение города. Потом были инспекции, комиссии, снова инспекции. Выяснилось насчёт клина движков и незакрывшегося клапана, через который масло и вытекло в картер. Мы на своих слонов понадеялись, они на нас, ну и не проверили масло перед вылетом, бывает. Нам сказали так. Если по правилам, то сразу после получения медалей вам, граждане, надлежит явиться в суд по поводу испорченного по вашему недосмотру имущества. Так что решили для ясности замять это дело, а вертолёт списать. Нам же выдали отпуск, а потом и новую машину.
А после… после какой, не помню, дядька, бывало, говорил. В училище мне пять лет долбили законы физики и аэродинамики, но главное объяснить не смогли, и я до сих пор не понимаю, как эта штука летает. Ну не может такого быть, чтобы она, к примеру, летала. Я, лётчик, не верю…
…а часы он всё-таки купил, те самые, и кожаный ремешок, гулять, так гулять, чего уж там…
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Феликс Круг: Дядька. Рассказ.
08.05.07 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(115): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|